Узник свободы

Махмуд сидел дома в своей двухкомнатной квартире и пил пиво. У него болела голова и живот. Он только пришёл с работы усталый и опустошенный и теперь сидел на кухне и пил этот горьковатый напиток викингов, в котором алкоголь помогал ему хотя бы на время забыть о его жизни, работе, семье. А семьи у него теперь и не было. Русская жена Люба оставила его ещё два года назад, не перенося его непрекращающиeся депрессии, пристрастиe к алкоголю и тяжелую руку, иногда опускающуюся на неё.

Теперь Люба  жила отдельно, занималась своим тайчи и путешествиями на Тибет. Она забрала младшего сына к себе, а его родная дочь давно уже жила со своим старым китайцем, в котором она нашла отца, любовника и наставника в одном лице. Дочь учила китайский и мечтала изучать китайскую медицину. Почему именно китайскую - он понять не мог, потому что сам был курдом из Ирака, а его жена была русской женщиной.

Любина старшая дочь от первого брака иногда посещала его, так как он был её отцом-заменителем в подростковом возрасте, и она была ему за это благодарна. Она была художницей, окончила Суриковское и мечтала уехать в Мексику. Её идеалом была суматошная и талантливая Фрида Калло, и девушка  представляла себе, что дух Калло жил в ней. Не дух Курдистана и её отчима. 

Вся семья отказалась от его корней, вся. Единственной надеждой был его младший сын, которого Люба родила поздно, но он ходил в русскую школу при посольстве и с мамой в русскую церковь. Ничего курдского, горного, дикого, кроме настойчивости в его белокурой кудрявой  головке и голубых круглых глазах, и даже в его имени - Антон - у его сына не было. Теперь ему было уже двенадцать, и было ясно, что курда из него уже не сделать.

Махмуд был один, со своей свободой. Он был её пленником. Он мог делать всё, что хотел со своей жизнью, но он ничего не хотел. Только, чтобы не болела голова. А она болела каждый день.

Он работал в центре беженцев, где каждый день принимал решения: оставлять приехавших в его сытую социалистическую, правовую и защищённую страну голодных и необразованных курдов из Ирака, Ирана и Турции или отправлять их обратно во-свояси. 

Они его уговаривали, угрожали, предлагали взятку и ссылались  на его оставленных родственников в Ираке. Они произносили всё это на его родном языке, взывая к голосу крови и чувству солидарности со своим угнетаемым всеми, как они говорили, народом . А он не мог разобраться, был ли он курдом или датчанином, хотя уже полжизни прожил в этом государстве, давшем ему приют, семью - уже в прошлом, детей и работу. Каждый день он решал вопрос – быть ли ему лояльным к датчанам, изнывающим от своего гостеприимства и доброты - ведь каждый беженец стоил этому государству и его трудолюбивым жителям много, очень много, ибо по закону беженцам создавали те же условия, как и своим коренным жителям, но только без всяких усилий и работы - просто задаром. Так что на каждом работающем датчанине уже висели несколько иждивенцев, да еще и чужой крови, веры и культуры.

Махмуд это знал точно, так как у него в руках была вся статистика продвижения курдов-беженцев на запад за последние десять лет, которые он проработал в этой организации, начав с помощника по конторе и уборщика мусора и дослужившись до шефа, принимающего решения о судьбах людей, да ещё и не просто людей, а своих бывших соотечественников. 

А статистика говорила о том, что количество жителей с верой в Аллаха в этой древней стране королей, сказок Андерсена, христианства и викингов за последние десять лет увеличилась настолько,что теперь уже каждый девятый житель произносил: “Аллах Акбар” несколько раз в день, поворачивая голову в сторону Мекки. Эти изменения пугали коренное население викингов, а он, Махмуд, способствовал тому, чтобы количество перемещенных из горного Курдистана лиц  в его скандинавском социалистическом государстве увеличивалось с каждым днём. 

Поэтому он и запил. В своём кабинете он видел каждый день обманы, ложные паспорта, ложные заверения о семейных связях, ложные  и проплаченные дилерам по эмиграции  документы, проверить которые было невозможно, и именно от него зависело, как когда-то в древнем Риме, поднять палец вверх и разрешить беженцу остаться в сытости и материальном и совсем незаслуженном достатке или опустить палец вниз и депортировать своего кровного соотечественника домой, в бедность и необустроенность. 

Депортация обычно кончалась тем, что беженцы убегали из лагерей в следующую страну -  Швецию или Голландию, чтобы там начать всё снова - лишь бы зацепиться и остаться в этой богатой и доброй Европе! Многие сбегали и жили нелегально у тех курдов, которые уже получили статус новых жителей этой страны, а некоторые дошли до того, что баррикадировались от властей в домах божьих - христианских церквях, хотя они и считали христиан - неверными.

Все средства были хороши, ибо неверных можно было и обманывать, и даже оскорблять во имя Аллаха, хотя именно эти неверные, пьющие алкоголь и танцующие на дискотеках в лёгких одеждах и под парами экстази и амфетамина, именно они создали ту Европу, в которой было так хорошо и спокойно жить. 

“Было. Теперь - нет”, - так думал Махмуд, видя конфликты, росший криминалитет, наблюдая за пронёсшимися по всей стране пожарами  в школах и на стоянках машин, за дебошами в больницах, за нападениями на художников и журналистов; слыша о письмах-угрозах в адрес политиков и слушая пенящиеся от гнева речи муфтиев и мулл по пятницам, которые транслировались по местному курдистанскому телевидению, оплачиваемому теми же добрыми и жадостливыми датчанами, отбирающими деньги от своих стриков в домах престарелых для оплаты телевидения на курдском, чуждом им языке. Всё это было абсурдно, и Махмуд был винтиком в этой машине абсурда, разрушаюшей страну Викингов. В народе называли это просто - Абсурдистан. Страна абсурда.

В Аллаха или в какого-либо другого бога Махмуд не только не верил, но ему было необычайно противно смотреть - после двадцати лет жизни в стране, где люди играли голыми на пляже в воллейбол, где геи открыто женились в церкви, а молодые девушки не носили нижнего белья, мелькая своими бледными крутыми задницами на подножках автобусов, и где люди ходили в церковь только четыре раза в жизни: на крещение, конфирмацию, свадьбу и отпевание (последнее происходило по воле, но без активного участия умерших христиан-викингов), и всё же по статистике считались самыми счастливыми людьми на земле, хотя и не молились пять раз в день и не оставляли туфли за порогом, однако были нацией чистых, добрых, жалостливых людей, дающих самые крупные суммы для далёких и всегда просящих  о помощи африканцев - ему было противно смотреть, как бурки заполнили улицы центра весёлого города Копенгагена, известного своими харчевнями и ночными клубами, как водительницы шикарных мерседесов,  с сильно намалёванными глазами, видными через шёлку в паранже и закрытые в толстые чёрные коконы разрешённой Кораном одежды клали на руль свои черные руки, затянутые в перчатки, предохраняющие их, верных дочерей Аллаха, от оскверняющего взгляда неверных,  но с бриллиантовыми браслетами поверх этой черноты, и он отошел и от бога своего народа, и от его законов, приведших весь восток к оцепенению и застою - ведь профет-то был последним! Значит, после него - хоть потоп  - всё развитие там навсегда застыло, окостенело, завяло, что отражалось и в мировой статистике открытий и технических новшеств, где на долю верных Аллаху слуг приходился минимум вклада.

Зато они, слуги Аллаха, были агрессивны, постоянно вели войны - примером были и  Чечня,  и Курдистан, и Палестина, а теперь и государства Каддафи, и Асада, и других восточных правителей под зелёными флагами Ислама борющихся каждый за свою правду. Но независимо от целей все они были воинами за идеалы Аллаха с многоженством, отречением от прогресса и западной культуры и, конечно, женского равноправия. Так было у них со времён пророка Мухаммеда, так они хотели сделать повсеместно и навсегда, остановив ленту развития человечества. “Да и  зачем её развивать и раскручивать, если уже всё сказано и расставлено по местам самим пророком? Незачем!” Так рассуждали те, которые рвались в Европу через лагеря беженцев.

Поэтому у Махмуда были и любовницы, он пил алкоголь, занимался онанизмом и смотрел порно, и при  этом активно помогал своим друзьям - курдам, живущим в Скандинавии и Европе, чем мог.

В Германии жил его друг и старший товарищ, у которого тоже была русская жена, и который сидел с ним когда-то в тюрьме в Турции. Он, как и Махмуд,  тоже не верил ни в какого бога. Ни в ка-ко-го. Они  с женой жили в Германии счастливо и по-европейски. Он работал дилером по продаже секонд-хенд машин и зарабатывал достаточно денег для хорошей, безбедной и интересной жизни, полной путешествий и любви. Жену он любил, как и детей, и прививал им идеалы загнивающего, но ещё шикарного Запада, сочетаемые с русским мистицизмом своей обожаемой, эмансипированной и не работающей, прекрасной жены-красавицы. На её увлечения русским мистицизмом он смотрел сквозь пальцы как на прихоть красивой и взбалмошной женщины. Он и забыл, что он курд, стараясь вычеркнуть из памяти годы, проведённые в нечеловеческой турецкой тюрьме. Там-то он и встретил Махмуда, пятнадцатилетнего мальчика, арестованного турками при переходе горной границы с Ираком, пылающем в огне очередной войны.

Махмуд сидел один, пил пиво и смотрел курдский канал тв. Он был свободен, и все же был рабом. Рабом своей истории, своей крови, своей судьбы. Только во сне он был свободен, да и тут ему снились горы, слышалась курдская речь и виделись сцены из детства. Он видел пыль, карие глаза женщин, он чувствовал даже во сне запах овец и слышал их блеяние. Ему снился его ослик, которого ему подарили на тринадцатилетние, считавшееся переходным в клан взрослых воинов-курдов возрастом. Ему подарили  в тот день Калашников и ослика. Один - для воспитания бесстрашности воина, второй - для  тренировки мужской силы, которая начинала его переполнять и мешать ему думать ясно.

Оружие, как и ослики, всегда были частью жизни курдов. Праздник перехода в воины был общим, групповым, похожим на обряд конфирмации на западе и обычно проходил весной, а дня рождения, в обычном понимании, у курдов не было. Женщины рожали, но и день, и год в Курдистане был не важен, так как понятие времени здесь было не нужным, а все ориентировалась на природу, времена года и жили как дети, не заботясь о завтрашнем дне. 

Сколько ему лет и когда у него день рождения, Махмуд точно не знал, и столкнулся с этими понятиями первый раз, когда попал на запад по курдской квоте как беженец, бывший в турецкой тюрьме. Тут он зарегестрировал себя, придумав свой день рождения и даже год. 

Тогда он думал, что освободился от своей истории, страхов, войны, но он ошибся: и здесь, в эмиграции, история его, как курда, продолжалась, и он не мог ее стереть, как ни старался. И тут, в его новой северной стране скандинавского демократизма и социальной защищенности, и здесь были те же группы: курды, которые не общались с иракцами; иранцы, которые презирали иракцев, турков и курдов; сирийцы, не дружившие с лебанийцами; и все они, ближневосточные эмигранты, не вписывались в скандинавскую картину ни одеждой, ни религией, ни едой, ни языком, ни своими привычками. В этой стране за два десятилетия образовались гетто, и стали накапливаться трения и  конфликты. 

Конечно, конфликты были скрытыми, но обстановка была та же, как и в Ираке: одна группа всегда считала себя лучше другой и с презрением относилась к другой, как к своему скрытому врагу. Те же, кто не следовал культуре и привычкам крови и семьи, были отщепенцами, и им приходилось очень тяжело.

Таким отщепенцем был и Махмуд - в Аллаха он не верил, имел русскую жену - теперь уже в прошлом, которую он по обычаю своего народа подминал под себя каждую ночь, совершенно не интересуясь ее желаниями: она была для него тем осликом, который был у него в детстве - покорным и безответным. Детей же он любил, особенно своего позднего сына, Антона, но и ему  он прививал не западные взгляды, а дикие взгляды курдов: круши и будь беспощадным, чему Люба противилась и в конце концов забрала у Махмудa  и семью, и его малолетнего сына. Теперь он виделся с сыном только раз в неделю, проводя время с ним в смотрении курдовских фильмов по телевизору в сочетании с жеванием вечной и безвкусной пиццы. 

Скандинавские женщины ему не нравились, так как были по природе независимыми, а его воспитание и кровь создали в нем представление, что  эти качества являются скорее недостатком, чем преимуществом,  а переделать себя он, как ни старался, не мог. Правда, на западе был в моде и обиходе легкий дейтинг - без обязательств и с презервативом, но Махмуд и здесь не мог себя сломать, хотя подруги-одноночки у него иногда были, а в оставшееся время он занимался онанизмом и порно, так как практика с осликами - тихими и покорными - в этом государстве не признавалась и не поощрялась. 

После двадцати лет на западе он так и не понял, что такое свобода, демократия, и главное - в чем же смысл жизни. Он стал опускаться, напиваясь по вечерам, чтобы очистить свой хард-диск, которому  он так и не сделал ребут - перестановку программы жизни. Старая курдская программа была в нем жива, несмотря ни на что, поэтому когда он видел в лагере политических беженцев курдов, ему хотелось им сказать:

 - Ребята, уматывайте отсюда поскорее! Тут есть хлеб, покой, но нет ни счастья, ни гор, ни осликов, ни любимой войны за свободу, ни самой свободы. Нет! Не предавайте себя, Аллаха, языка, привычек, осликов! Будьте верны бедности, горам и свободе: свободе жить и умереть настоящими Курдами! 

Но он этого им не говорил, так как те, которые приезжали в лагерь для беженцев, уже были предателями и отказниками от своей судьбы курдов. Они уже предали курдов, осликов, горы, Аллаха за чашку картошки и неудобопереваримый  черный, чуть клёклый хлеб чужой страны. 

  - Ну и пусть! Пусть сами поймут, что свобода осталась там, в горах, вместе с их предками, осликами и калашниковыми и даже нелюбимыми турками. А тут? Тут им придется потерять все - даже свободу. Они, как и Махмуд, всегда будут узниками свободы - узниками свободы от самих себя. 

Лира Белла 28.06.2013 16.00 Корфу