История одного похода на юг Киргизии

История одного похода на юг  Киргизии.   1977 год.

     Симферополь 2009



Не помню, кому первому в голову пришла эта мысль: провести свой очередной отпуск в горах. Нет, не в уюте и достатке на базе отдыха, а в поту и стенаниях, с тяжелым рюкзаком на горных тропах. Скорее всего, она родилась в неугомонной башке заядлого туриста Ю. А. Горшенина, который с энтузиазмом взялся за организационные вопросы. Я втянулся в эту «авантюру» благодаря настойчивости моих неразлучных горнопроходцев Вовы Марненко и Вовы Гудова.
Мне почти сорок. На Фрунзенском приборостроительном заводе возглавляю военную приемку в аппаратурном цехе. Юра Горшенин – старший мастер монтажного участка, лет на пять старше. Со своей не сгибающейся в колене правой ногой, он исковылял не одну горную тропу, преодолел не один перевал, прополз не одну пещеру. Теперь вдруг решил увековечить свои достижения славой спортсмена-перворазрядника, выведя нас на маршрут пятой категории сложности. Однако до этого, кандидаты в сборную должны были в авральном порядке получить еще третий и второй разряды.
Сколачивать коллектив начали уже в мае. В первый двухдневный поход отправилось аж двадцать энтузиастов. В основном это были Юркины монтажницы. Всего у него в подчинении было человек двести женщин от нежно юного  до уверенно пожилого возраста. Постепенно ряды кандидатов уплотнялись: отсекались случайные, отбраковывались несовершенные. Ядром коллектива была троица: В. Марненко, В.Гудов, А.Завадский и позднее примкнувший к ним Вовочка Бахтин.
Оба Вовки были настройщиками из тех, продукцию которых перепроверять не было особой необходимости. Марненко крупный мужчина моих лет. В коллективе пользовался авторитетом рассудительного и надежного товарища. Его единственной слабостью была монтажница Валентина, которая в свои тридцать все еще оставалась в статусе незамужней девицы. Именно таких русских баб Некрасов в свое время загонял в горящую избу и заставлял на скаку останавливать кобылу. Ее не надо было упрашивать, она умела и бралась за все, работала играючи. Высокая, стройная, с приятной улыбкой она, казалось, должна была водить за  собой хороводы мужиков, претендующих на ее внимание. Но … судьба распорядилась по-другому – присохла к женатому.
Гудов в свои тридцать пять был воинствующим холостяком и в привязанности к какой-либо юбке замечен не был. Низкорослый, выносливый, он всегда тащил самый тяжелый рюкзак и был отмечен лишь одной слабостью (укоренившаяся детдомовская привычка) – любил пожрать. Для него было мукой созерцать, что осталось еще что-то не доеденным, в то время, как его пузо набито до барабанного состояния.
Каждый человек в сущности -  философ. У каждого есть свои представления о мире, о жизни, об обществе, о самом себе.  Образ мышления Гудова был неординарен в мыслях, а особенно в поступках, которыми он всегда приводил нас в восторг. Втроём мы уже совершили несколько вылазок, оставшись весьма довольны друг другом.
 Пятым мужчиной в нашей отфильтровавшейся дружине был Вовочка Бахтин. Так как Вовок у нас итак хватало, все заслуженно стали называть его Вовочка. Улыбка, казалось, никогда не сходила с лица этого упитанного здоровяка – старшего мастера участка сборки. В походах он был незаменим, как неугасимый оптимист и переводчик. В кармане его штормовки покоился русско-киргизский разговорник. Кличка Дефорж объяснялась тем, что киргизы утверждали, будто  их язык по звучанию близок к французскому. Горшенин тоже сносно изъяснялся по-татарски, так что в лингвистическом плане экспедиция была вполне подготовлена.
Женский контингент нашей команды, кроме Валентины, состоял из молодой жены Горшенина Веры и, прошедшей все передряги, но не отколовшейся от нас двадцатилетней Евгении. Женька, оптимист по натуре, занималась практически всеми доступными ей видами спорта и была неистова в своем желании покорить все семитысячники мира. С нами ходила для разминки и выработки характера. Главным своим недостатком, с которым она не в состоянии была бороться, считала непреодолимое желание поспать по утрам.
На общем собрании распределили «судовые роли». Горшенин – предводитель, ответственный за связи с комитетом по спортивному туризму. Марненко – штурман. Его задача: предварительное изучение нашего маршрута, ориентировочно проложенного карандашом на бледной  ксерокопии карты тех мест, выданной комитетом. Он же обязан вести описание маршрута, делать зарисовки и фотографии наносимых на карту ориентиров. В определенные дни, когда на нашем пути попадался телеграф, мы отправляли телеграммы в «Центр», так контролировалось время прохождения маршрута.
Валентина по своему опыту и призванию стала сестрой-хозяйкой. Гудов – замыкающим. Женька с радостью возглавила культмассовый сектор. На меня навалили аж две должности: замполит и начальник разведки. В обязанности замполита входило следить за тем, чтобы стихийно и не стихийно образовавшиеся пары, не уходили далеко от стойбища. Разведчик – последняя надежда вождя и штурмана в решении вопроса: «А куда двигаться дальше?» В разведку я попал потому, что вставал раньше всех и пока коллектив еще бессовестно дрых, успевал, в случае необходимости, провести рекогносцировку на местности. Оставшаяся не у дел Вера, числилась вольноопределяющейся.
Проблем с экипировкой не было, все было  продумано и скрупулезно отработано в летних походах. На рукава штормовок нашили эмблемы нашего спортивного клуба. Для нагрудного ношения Марненко изготовил   шерифские   знаки из тонкой меди. Мне почему-то выдали жетон с выдавленной по контуру надписью «Начальник охраны». По мнению Володи в этих словах в концентрированной форме были отражены все мои обязанности перед коллективом. Внутри надписи был изображен костер, на котором, разинув подошвой рот, жарился видавший виды ботинок.
Продовольственную программу решили по отработанной в советское время схеме. Письмо в партком завода за подписью четырехугольника; цеха извещало, что группа молодежи решила совершить звездный поход в честь предстоящего юбилея комсомола. Инициатива снизу была радостно поддержана. Из заводской столовой нам выдали два ящика говяжьей тушенки. Стараниями Вовочки в какой-то войсковой части раздобыли 20 кг сухого картофельного пюре. Сухари неприкосновенного запаса сушили индивидуально. Выезд был назначен на 1 сентября.

День первый.

К восьми утра, не выспавшиеся после ночного аврала, но полные задора и оптимизма, мы собрались на автовокзале. Несмотря на то, что все уже хорошо знали друг друга, сегодняшний день для нас начинал отсчет новому типу отношений: ты с одной стороны испытуемый, с другой – вместе с коллективом – судья каждому. Что должно получиться в итоге, покажет время. Главное –  не дать осечки даже в мелочах, чтобы потом не было мучительно больно за минутную слабость. Нервное возбуждение, охватившее всех, было вызвано также неопределенностью: ведь предстояло 23 дня таскать на себе запредельной тяжести рюкзак. Что это такое – стало ясно утром, когда мы добирались до автовокзала в битком набитом городском транспорте. Взвесили поклажу Гудова – около 30 кг. У нас чуть полегче, однако, это не успокаивало. И только невозмутимая Женька, в полном «соответствии» с обязанностями культмассовика, растянулась на асфальте, уперевшись спиной в рюкзак, и, задрав ноги на стену, хладнокровно заплевывала окружающее пространство семечной шелухой, в знак протеста против язв цивилизации.
Коллективист Бахтин решил экспроприировать из рюкзаков и карманов все скоропортящееся съестное, припасенное каждым из нас на первый день пути. Набралась солидная полиэтиленовая сумка, которую Вовочка повесил на ручку открытой форточки окна комнаты директора автовокзала.
Находчивый Гудов приволок три порции мороженого. Ясно для кого… он знал, что приготовление пищи в походе ляжет исключительно на плечи прекрасной половины человечества…
Появился Горшенин с длинной лентой автобусных билетов. Последние минуты перед отъездом…

Началась контрольная проверка рюкзаков: две палатки, надувной матрас, канистра, ведро, котелок… Валентина экзаменовала женщин: ножницы, булавки, чеснок, соль, специи… естественно, что нож, ложка, спички, фонарик, кружка и т.д. должны быть у каждого. Чтобы сразить всех изысканностью манер, я вогнал в свой до предела набитый рюкзак разделочную доску для приготовления пищи и …небольшую подушечку.  Конечно, под голову положено класть рюкзак, но когда после изъятия всего мягкого и теплого там остаются одни банки с консервами, то утром твой «фейс» не отдаленно напоминает булыжную мостовую, да и выходящие из головы мысли кажутся квадратными. А разделочной доской я приведу в восторг женский триумвират, который уже вечером начнет резать продукты на близлежащих камнях и сучках окрестной древесины.
Сигнал к отправлению: отходит автобус на Кара-Куль. Подхватив вещи, взгромоздились на его мягкие сидения. Впереди увлекательное путешествие на высоту 2000 метров. Поехали! Сидящий рядом со мной Вовочка радостно щебетал, как только что оперившийся птенчик.
Вдруг он неожиданно замолк и впал в кому. Взволнованным голосом я оповестил коллектив… Валентина полезла за нашатырем, но почувствовав общее внимание, он медленно вернулся из небытия.
– Ребята! Вы можете меня убить и съесть, но я забыл сумку с продуктами.
 У нас отлегло, путешествие продолжалось. Помимо сданного Горшенину «общака», у каждого оставалась необлагаемая учетом заначка, и, когда пришло время обеда, вместо хлеба и колбасы, в руках появилась горячая, приятно пахнущая, аппетитная тандырная самса, которая продавалась даже на безлюдных, голых как воловье колено, высокогорных пастбищах Сусамыра.
От селения Кара-Балта (Черный топор) дорога резко поворачивала на юг и по одному из многочисленных притоков Чу поднималась на Киргизский хребет в урочище Сусамыр.
Горные дороги всегда интересны своими неожиданными открытиями. Картины меняются непрерывно, завораживая то полукилометровыми каменистыми осыпями, нависшими над вашими головами, то неожиданно вынырнувшими из-за поворота обрывами, под отвесными стенами которых горный поток сражается с каменным великаном. Великан силен, он постоянно преграждает дорогу воде, заставляя ее кружиться и извиваться, как змея. Но река и не думает сдаваться, она  просто накапливает силы и уже ночью, подпитавшись за счет активно таящих днем ледников, усиливает свой напор, отрывая и сдвигая глыбы, а то и просто, играя камнями, сдвигая их с места и пуская вскачь вниз по течению. Уже ближе к равнине поток успокаивается. Сражение закончено, он вырвался из жестких объятий гор. Можно расслабиться, замедлить бег, разлиться вширь и предстать перед вами в  хрустально-перламутровом великолепии своей чистоты и прозрачности. Все это приводит в восторг, когда в  прохладу горного ущелья попадаешь из полуденного зноя Чуйской долины.
Мы утирали пот с лица, вдыхая горную свежесть, практически всем телом. Женька высунулась из окна чуть ли не по пояс, в ее руках был белый платок. Он трепыхался на ветру как крылья большой бабочки, беспомощно бьющейся и пытающейся вырваться из схватившей ее безжалостной руки. Но вот рука разомкнулась, бабочка успокоилась, взмыла вверх, чтобы тут же рухнуть в холодные струи потока. Женька наблюдала, как вода поглощает добычу – это был ее ей подарок. Когда платок исчез в водовороте, она радостно помахала рукой, наверное, подумав: «Принял, значит, все будет хорошо!» Она так бы и ехала за окном, если бы сидящая рядом Валентина не втянула ее в автобус;
– Уже прохладно, тебя продует, заболеешь, сорвешь нам поход.
Она интуитивно предчувствовала, что это расшалившееся создание может плохо кончить.
Прощенный коллективом Вовочка, воспрянув духом, оказывается, уже давно рассказывает мне историю о том, как месяц назад ездил с друзьями на Сусамыр за грибами. Приехали на высокогорье вечером. Из-за навалившегося холода, палатку ставить не стали, а прибились к одинокой юрте. Уже немолодая киргизка охотно пустила их на ночлег и за ужином рассказала свою историю. Пару дней назад похитили старшую дочь. Особенно жалко не было, т. к. оставалась  еще штук семь детей разного возраста и пола. Но за невесту полагался калым. Вот муж утром и отправился к родственникам предполагаемого жениха, и так как до сих пор не вернулся, значит, сговор состоялся. «Сейчас водка пьют, баран кушают», – грустно подытожила она. На вопрос: «А как же овцы?», хладнокровно ответила: «Пасутся, трава много, вкусный. Далеко уходить, муж вернется собирать будет. Волк придет, собаки лаять будут. Зажигай огонь, бери ружье, иди к отаре»... Сегодня собаки молчали, допитая общими усилиями бутылка была убрана со стола, хозяйка раздала одеяла, все устроились на ночлег.
Утром, выйдя из юрты, увидели, что все вокруг бело от выпавшего ночью снега. Апа успокоила: «Грибы? А, «овечьи какашки» есть, есть. Солнце светит, снег быстро тает». Сначала выковыривали грибы из под снега, а уже через несколько часов у каждого было по паре ведер «белых степных» грибов. Они притаились в высокой траве, были тугими и мясистыми, испорченных практически не попадалось.
Автобус, между тем, натужно двигался к высшей точке нашего пути. Далеко внизу осталась уже изрядно отощавшая река. Все чаще попадались антилавинные галереи, прикрывающие дорогу сверху. И вот, наконец, горизонтальный участок оповестил о том, что впереди тоннель. Автобус сразу повеселел, подъем кончился, и он приятно заурчал, резко прибавив скорость. Водитель включил «первую» и мы медленно вползли в широкую каменную пасть. Редкие фонари высвечивали мокрые стены, сверху капало. Казалось, тоннель был таким узким, что разъехаться было невозможно. Женька, сидевшая впереди, высунула руку и, насобирав  воды, уже было хотела отправить ее в рот на опробование. Валентина была начеку:
– Нам только желудочно-кишечной не хватает, смотри, стены слизью покрыты.
– Ерунда, – уверенно парировала Женька, – вода здесь стерильна, именно ее мы пьем внизу из речки. При такой температуре бактерии не размножаются. Да и откуда им взяться, здесь, кроме нас, нет переносчиков заразы.
А ведь она права, даже досаждавшие нам до этого автобусные мухи, попав в тоннель, как-то сразу приуныли. Пять километров подземелья мы преодолевали минут десять, успев даже немного замерзнуть. Но зато на Сусамыре как бы возродились к новой жизни: цивилизация осталась позади!
Вокруг расстилалась ровная, как бильярдный стол, зеленая равнина. Проскрежетав коробкой передач, автобус развил почти космическую скорость – 70 км/час. Высота медленно пошла на снижение. Через полчаса остановка – чайхана с выставленными на природу столиками. У небольшого заведения с магическими буквами «Мэ» и «Жё» сразу образовалась живая очередь. Равнодушный верблюд, гордо задрав голову и отпустив нижнюю губу, ритмично двигал челюстью: то ли жевал жвачку, то ли гонял слюну, готовясь ответить обидчику, если бы кто покусился на его независимость. В роли покусителя, конечно выступила Женька, она уже подскочила к животному с намерением на него взобраться. Но бдительная Валентина вовремя перехватила уже задранную вверх ногу:
– Дурёха! Он тебя сейчас оплюет с головы до ног, ни одного сухого кусочка на тебе не останется!
Так, не выпуская её из рук, они и скрылись в туалете. Даже там за этой непредсказуемостью нужен был строгий присмотр.
Сияющий Вовочка, угощал всех поджаристой  самсой, казалось, он настаивал на признании своей виновности, которую мы напрочь отрицали, но и от самсы не отказывались. Расселись за двумя столиками, и только тут обнаружили, что одно место пустовало. Валентина ойкнула. Оглядевшись вокруг, увидели выходящую из глубины кухни Женьку. Ее лицо сияло. Вместо воротника на её плечах покоился огромный черный кот. Он дружески крутил перед ее носом хвостиком и вылизывал ей щеку. Женька ликовала, она спешила показать нам результаты ускоренной дрессировки. Посыпавшиеся угрозы подхватить глисты и прочие болезни, отскакивали от нее, как горох от сковородки. Взяв причитающуюся ей самсину, она выгрызла мясо и демонстративно предложила его на языке коту. Кот обнюхал, но есть не стал:
– Видишь, брезгует, – обрадовалась Валентина, – культурный, знает, что от тебя можно какую-нибудь заразу подцепить.
– Не..е..а! – раздался глас Горшенина, – уж слишком много лука они сюда напихали.
Несмотря на обилие лука, мне эта самса запомнилась на всю оставшуюся жизнь.  Очень она гармонировала с этой экзотикой и этим зажравшимся женькиным котом.
Мы сидели в автобусе, как вдруг раздался зычный голос, наблюдавшей за нами хозяйки:
– Ай-ай, кызым! Какой нехороший. Зачем кота украдешь? Кто мышей ловить будет?
Разоблаченная Женька демонстративно чмокнула кота в мордочку и выпустила на волю. Жаль, что коты не умеют стоять на задних лапах, а то бы он точно помахал ей на прощание передними. Кот даже сделал несколько шагов за автобусом, но, осознав, что догнать его невозможно, отрешенно побрел восвояси.

Мы неслись навстречу мечте в прекрасный и загадочный мир. Через три часа поселок строителей Токтогульской ГЭС Кара-Куль. Сидя рядом с задремавшим Вовочкой, пытаюсь вспомнить историю стройки.
Укрощать Нарын принялись в 60-е годы. Первой из будущего каскада построили Уч-Курганскую ГЭС у выхода реки на просторы Ферганской долины. В марте 1962 года небольшой отряд взрывателей и бульдозеристов был откомандирован к месту новой стройки. Только для того, чтобы получить доступ к створу предстояло вырвать и перевезти пять миллионов кубометров камня. В районе отметки 905 м должен был пройти гребень двухсотметровой плотины – самой высокой в Союзе. Для того, чтобы освободить русло и отвести Нарын, начали бить в скале тоннель. Но нужны были и транспортные тоннели на разных уровнях в несколько этажей. Да и вообще, как подняться на склон? Создали альпинистско-монтажное управление, каких еще не было на стройках страны. Прежде всего, альпинисты принялись очищать склоны от живых камней и строить камнеуловители. Жили в ПДУ (подвижной домик универсальный) – трехкомнатный гибрид загородного коттеджа со всеми удобствами, которые подключать вначале было некуда. Пришлось учить альпинизму плотников, монтажников, проходчиков и даже бульдозеристов. В 1966 году перекрыли Нарын, упаковав реку в тоннель. Только в сентябре 1968 года дали первый бетон, приступив к возведению плотины. К нашему приезду она уже поднялась на 70 метровую высоту, заканчивался монтаж оборудования. Работали круглосуточно, в основном молодежь, съехавшаяся из всех регионов страны. Именно для них в отстроенном поселке открыли филиал Фрунзенского политехнического института. Параллельно со строительством велись изыскания для следующей Курпсайской ГЭС в Таш-Кумыре – ниже по течению Нарына километров на тридцать.

Прибыли к вечеру. Общее пожелание, рассмотреть плотину вблизи, было категорически отвергнуто Горшениным.
– Еще успеете, насмотритесь.
Закупаем продукты и уходим. Неизвестно, когда еще станем на ночлег.
Идем по шоссе, вниз по течению реки, которая плещется буквально у самых ног. Километра через три попадается первая, впадающая в нее речушка. Уйдя вправо от дороги вверх по ущелью, располагаемся на ночлег. Как муравьи дружно принимаемся за работу. Нам с Верой выпала заготовка дров и поддержание костра. Разжигать его надо было с одной спички.
Даже сейчас на закате жизни, втянув носом случайный дымок, чувствую, как сладостно защемило сердце, как всколыхнулось в тебе прошлое. Костер  – это та часть жизненных благ, которую выделяет природа туристу. Он и согреет, и накормит, напоит, и обсушит. Он будет весь вечер развлекать тебя причудливыми картинами пляшущего над своей жертвой огня. Он западет в память, притаится в сердце, в душе, чтобы когда-нибудь однажды опять вспыхнуть приятными и грустными воспоминаниями о незабываемых днях.
Но тогда все было в настоящем. Огонь исполнял свой ритуальный танец, кипел котелок с чаем, дымилась сваренная картошка. Крупно нарезанная колбаса говорила о том, что сегодня будет «праздник живота».
– Шеф! – произнес многозначительно Марненко, – давай не будем нарушать традицию, первый костер положено обмыть. Плесни по-щедрому, чтобы хоть дно покрылось.
При этом он достал свою полуторалитровую кружку, на покрытие дна которой требовалось не менее 100 гр. спирта. Горшенин не сопротивлялся, емкость с «продуктом» была наготове. Все дружно протянули кружки, и он налил каждому, исходя из собственного понимания «чувства меры». Только Женька грызла конфету, не поддавшись общему энтузиазму. Изучив содержание своей кружки, Вовочка, глядя на Женьку, изрек:
– Максим Горький по аналогичному случаю однажды сказал: «Не люблю пьяниц, сам выпиваю, к непьющим отношусь с подозрением».
– Я, эту дрянь пить не буду. Хватит, нанюхалась в цехе. Меня от нее тошнит. Поэтому предупреждаю алкоголиков, которые будут спать со мной в палатке, за последствия не отвечаю, как бы чего неожиданного не случилось.
Эта часть фразы относилась к нам с Гудовым. Мы втроем должны были спать в моей двухместной польской палатке.
– Правильно, Евгения, – молвил я, – выйдем из ситуации меньшими жертвами. Рыцарю Гудову спирт не дадим и положим его посредине, а тебя к стеночке.
– Дудки, буду спать в центре, там теплее.
Гудов как-то странно засуетился, видно понял, что в любой ситуации ему «не светит».
– Женечка, – елейно прожурчал он, – а коньяк бы ты выпила?
– Пожалуй, да, – небрежно ответила она, даже не подумав, чем это могло бы кончиться.
– Ну, тогда я побежал.
Гудов вскочил с места и исчез в ночи. Всеобщее смятение обуяло команду. Вслед ему неслись наставления и пожелания: «Деньги взять не забыл?» «Купи еще водки», «Пока добежишь, магазин закроется!» Не успели еще все высказаться, как Вовка вернулся. В руках у него была небольшая металлическая фляжка.
– Я его специально в воду положил, чтобы остыл немного.
«Ну и хитер, бестия», – подумал я. Женьке нацедил грамм пятьдесят. Только Марненко решил пить неразведенный: «Злее будет, крепче за душу возьмет».
Свою тронную речь предводитель закончил пожеланием: «Ну, … ни пуха, ни пера!»
– К черту! – дружно выпалили все.
Женька пила медленно, зажав нос левой рукой. Выпив, вздрогнула всем телом. Она напоминала воробья, которого сейчас чуть не утопили: распушив перья и жадно глотая воздух, он возвращался к жизни.  Выражение её лица менялось как цвета побежалости на остывающей раскалённой болванке: знак вопроса сменился на восклицательный, потом пошли многоточия и вдруг она расцвела всеми красками вновь народившегося человека. С этого момента я полюбил коньяк.
Подбросили веток в костёр. Он весело затрещал, рассыпавшись фейерверком искр, согревая наши души и распаляя воображение. Оранжевые языки , обгоняя друг друга, рвались вверх, таяли; дрожащий воздух поднимался в тёмную высь, унося тепло и наши приятные чувства. Водка развязала языки, усталости ещё не было и разговор затянулся далеко за полночь. Я сбил всех на стихи и уже под занавес прочитал Р.Рождественского:

«Умирал костер, как человек,
То внезапно замирал, то вдруг
Вздрагивал, протягивая вверх
Кисти тонких и прозрачных рук.

Вздрагивал, по струйке дыма лез,
Будто унести хотел с собой
Этот сонный, неподвижный лес,
От осин седеющих рябой…».

Наступила тишина, все смотрели на умирающее пламя и вместе с захмелевшей, счастливо улыбающейся Женькой, как бы рождались заново. Сорвавшаяся с ледниковых полей прохлада, ритуальная пляска костра, полная раскрепощённость истосковавшейся по свободе души, делали своё дело. Я испытывал чувство, будто этот первый костёр выжег из меня замшелую городскую душу, а горный воздух вдувал новую, которая жадно дышала радостью земного бытия.
– Ложимся спать, – подал голос Горшенин, – встаем рано.
Куча, откуда доносился голос, зашевелилась и  распалась надвое.
Моей  задачей было затушить костер после того, как все заберутся в спальники. Заглянув в палатку, я обнаружил свободное центральное место. Плотно отужинавший Гудов, видел далеко не первый сон.
Женька сидела внизу у реки, слушала ее нежное урчание и смотрела вверх на небо. Она отогревала в себе новые чувства и приятные мечты.
В отсутствии Луны, звезды, когда на них смотришь из глубокого ущелья, выглядят еще ярче, а небо – темнее, поэтому и общее количество звезд становится намного больше, как веснушек в мае на лице рыжей толстушки.
– И что же это ты там так внимательно  в небе высматриваешь?
– Жду, когда появится спутник.
– Ну, вот я и пришел, а второй уже дрыхнет. Пошли спать, полуночница,  шеф обещал завтра встать раньше меня.
Женька посмотрела на меня взглядом захмелевшего ангела, получившего от коллеги предложение полетать над айкуменой. Она протянула мне руку, и мы полетели к нашему лагерю.
Над горами полыхали звёзды. Монотонно гудела внизу речка, и лишь лёгкое потрескивание костра нарушало ночную тишину. Воздух чистый и свежий, насыщенный озоном и любовью, источал такие тончайшие ароматы трав, что хотелось до одури дышать полной грудью.
Уложив Женьку, постелил себе, обошел стоянку, последний раз осмотрел погашенный костер и улегся. Под головой острыми углами топорщились банки. Я пошарил рукой, но подушки не нашел. Пришлось включить фонарик. Аки блаженная, сложив молитвенно обе ладошки, на моей подушке спала Женька…

День второй.

Солнце светило вовсю. Взглянув на часы, я пулей выскочил из палатки. Легкий ветерок  шелестел в листве деревьев. Солнечные блики, пробиваясь сквозь ветки, чертили на моей сплющенной физиономии самые замысловатые узоры. Взъерошенные воробьи, отчаянно ругаясь и жестикулируя, делили на троих утреннюю добычу. Мои еще не привыкшие к яркому свету глаза широко раскрывались навстречу этому земному великолепию. Постепенно начала отходить затекшая с ночи физиономия: за неимением подушки пришлось спать на разделочной доске. Умылся. Разжег костер, повесил котелок с водой и начал будить коллектив. Сонный Горшенин долго тёр глаза и вслух удивлялся, как это он проспал рассвет? Народ не спеша приводил себя в порядок, вдыхая целебно чистый воздух и пьянея от его свежести. Как мечтали об этом в городе, когда полуденная жара, казалось, выплавляла мозги асфальтовой духотой и обжигала тело дыханием плавильной печи! Только вид закрывающих горизонт снежных вершин вселял надежду, когда-нибудь попасть в иной мир. И вот мечта сбылась.
Неожиданно из кустов выглянул Гудов и стал делать мне какие-то таинственные знаки, приглашая следовать за ним. То, что я увидел в следующее мгновение, повергло меня в шок. На склоне горы, используя расческу и ножницы, Валентина безответственно кромсала пышную шевелюру Володи Марненко. Тот сидел на камне, отрешенно, словно овн, обреченный на заклание. То, что она уже сделала с Гудовым, отдаленно напоминало развалины пирамиды с хаотично перемешанными ступеньками. Я решил, что подобный камуфляж вполне уместен при неожиданной встрече с дикими зверями и является надежным средством самозащиты. Валентина предложила другую  версию:
– Неизвестно, когда еще в бане помоемся, так, что садись. Волос, когда отрастет, пышнее будет.
Придирчиво осмотрев Володю, я отметил, что с каждой новой изуродованной головой ее квалификация повышается. С опустившимся сердцем взошел на эшафот. Что-то клацнуло и мой великолепный, всегда зачесанный назад чуб, полетел оземь. Сразу скажу, что отрастить такой второй мне уже больше не удалось.
– Валь, ну хоть что-нибудь оставь, – взмолился я.
– Лучше молчи, а то отделаю как Гудова. Оставлю как всем – на два пальца.
Я понимаю, что Валентина очень старалась. Мне же тогда казалось, что эта изуверка выщипывает щетину пучками, мстя за «обиды», которые я нанес их племени, по роду  своей профессии.
Гудов раздобыл зеркало и поднес его мне после того, как Валентина опустила руки.
– Точно урка, – невольно вырвалось у меня, – это в фас, а вот – в профиль!…
Единственное, что меня успокаивало – оба уха были на месте. Бахтин стричься отказался наотрез, заявив, что для мытья головы будет использовать свою порцию вечернего чая, тем более, что жена дала ему с собой импортный шампунь.
– Правильно, – заявил я, – должен же быть среди нас хоть один приличный мужчина, вызывающий к себе доверие. Любой милиционер сразу заподозрит в нас беглых зеков, тем более скоро обрастем бородами и фотографии на паспортах покажутся нам юношескими снимками, но не нас самих…

Вместе с Гудовым к утреннему столу притащили волоком Женьку в спальнике. Это у нее называлось «кофе – в постель». Открыв глаза, она испуганно посмотрела на нас и простонала:
– Ой, мальчики, кто же это вас так?…
Вышли на тропу только к 11 часам, но направились не вверх по ручью, а назад к дороге, надо было наверстать бездарно потраченное время.
Прошло уже три попутных машины, но ни одна не остановилась: наши физиономии не вызывали доверия. Решили сгладить эффект.

Вы видели, когда-нибудь, как заключенные исполняют «Танец маленьких лебедей»? Основы барнаульской балетной школы крепко засели в моем подсознании, и уже через 5 минут мы с Володей мастерски исполняли «па» – дефилируя поперек дороги. Впереди Гудов с Горшениным, в позе Кисы и Оси на Большой Грузинской дороге, протягивали к водителю руки, создав вдохновенный монумент в стиле Зураба Церители.

Сзади нас совсем убойный номер завершал программу. Оголив ноги и торс Женька посреди дороги, войдя в транс, исполняла «танец живота». Оставшиеся девы справа и слева занимались стриптизом. Сразу же остановился рефрижератор, может быть даже потому, что Женька решила стоять насмерть.  Вывалившийся из кабины молодой русский парень ржал как умалишённый.
– С удовольствием бы подвез всех, но у меня в камере - 15°. Могу предложить только два места в кабине.
На среднем месте, водрузив на колени рюкзак, уже сидела Женька, которую мы и отправили под конвоем Валентины. Встретились все через час на развилке. В тени скульптурно оформленной надписи «Таш-Кумыр» сидела Валентина. Положив голову на колени, мирно спала Женька.
В Таш-Кумыр мы не пошли, дальнейший наш путь лежал в стороне от цивилизации. Пыльной проселочной дорогой мы двинулись в Сары-Чалекский заповедник. Три часа пути по изнуряющей жаре в гору, да еще с нашими неподъемными рюкзаками. Это позже будем смеяться над собой, вспоминая, как мы выглядели, но тогда было не до смеха. Красные, изможденные лица, дрожащие колени и струйки пота, каплями ниспадающие в дорожную пыль – это выходила из нас вчерашняя водка.
Плюхнувшись в тени у ворот заповедника, все хотели только одного: «Пить!». Горшенин и Бахтин, взяв маршрутный лист и наши документы, отправились к директору. Оставшимся нужен был герой, который сходил бы в соседнюю усадьбу и принес холодной воды.  Этот герой появился из-за угла сияющий и заранее довольный эффектом, который он произведет. Вышел Гудов, в руках у него было шесть кружек холодного пива. Оно было мутным и кислым, но нам казалось, что это напиток богов. За домом в центре небольшого аула стояла невесть откуда взявшаяся бочка с пивом. Мы дружно решили, что это божественное предопределение успеха нашего мероприятия. И точно. Охранник, пропуская нас в зону, немало удивлялся такому исходу, а восторженные Юра и Вовочка долго еще рассказывали, как они уламывали директора. Что его окончательно  добило, это большая гербовая печать на карте с нашим маршрутом, начало которого было обозначено в самом удаленном уголке заповедника.

Полчаса пути по тенистой аллее, и мы на берегу огромного озера, обрамленного густой кроной нависших над водой деревьев. В зеркале воды загадочно вырисовывалось отражение снежных вершин, величественно вознесшихся в его противоположном конце.
Палатки поставили на большой вытоптанной поляне. Шеф озвучил строгие указания директора: не купаться, с мылом не мыться, костер не разводить, ходить только в туалет …, рано утром убраться восвояси. Как мы потом выяснили, ближайший туалет был всего лишь в трех километрах – в помещении дирекции.
Неожиданно где-то вблизи затарахтел мотор, и к небольшому причалу подрулила лодка. За рулем сидел молодой киргиз с колбой в руках, на носу – Женька с сияющей физиономией:
– Быстро садитесь! Мансуру надо из устья речки взять пробу воды и замерить ее температуру.
  «Ну, ведьма, – подумал я, – ведь всего только пять минут прошло, как она исчезла, и вот уже появился друг Мансур»…
Конечно же, бросив все, кто что держал, попрыгали в лодку.

Женька, сияя как надраенная корабельная рында,  в качестве экскурсовода поясняла нам то, что и без нее было ясно. Через полчаса мы подплыли к речке, впадающей в озеро.
– Это его начало, температура + 8°, – прокомментировал Мансур, и, видя как мы внимательно уставились в воду, добавил, – рыба тут нет, рыба там, – и он кивнул головой в исходную точку пути.
Вода зеркально чистая, на глубине отчетливо виден каждый камушек, каждый булыжник, ни рыб, ни водорослей.
Когда мы прибыли обратно, высаживаясь на причал, Женька воскликнула:
– Мансурчик, неужели нам нельзя здесь даже костер развести?
– Почему нельзя, – изумился Мансур, – когда приезжает начальство, вот на этом месте большой костер зажигают, шашлык, бешбармак готовят. Здесь и разводите.
Растроганный Горшенин поднес парню в знак благодарности стакан  спирта. Возвращая стакан, Мансур приволок нам пару килограммов омуля на ужин. Конечно же, мы и костер развели и баню устроили, т.к. после утренней стрижки чувствовали себя как-то неуютно. Горшенин позаботился, чтобы сегодня все улеглись пораньше.  Загасили костер и уже было полезли в  спальники, как вдруг услышали сильный всплеск воды.
– О! У них здесь есть своя Ненси! – воскликнул Марненко. Все устремились к причалу. Голова Ненси неясным пятном уходила вглубь озера.
– Чудеса! – Володя стал нагнетать обстановку, рассказывая о ластоногих русалках-госпожах водных просторов, отличающихся игривым нравом, топящих лодки и корабли, чтобы поиграть с молодыми матросами как с игрушками.  Сзади незаметно подошла Женька и начала подливать масло в огонь володиного рассказа.
– Ой! А чего это ты такая мокрая и холодная, – взвизгнула Вера.
Новоиспеченная  Ненси дрожала всем телом. Девки тут же раздев, вытерли ее насухо. Для растирки спины израсходовали по назначению первые 100 гр. походного спирта.
– Несчастье, ты, мое! – ворчала Валентина, – Только простуды нам не хватает!
Евгению одели, затолкали в спальник и укрыли сверху одеялом. 
– От тебя хоть закусывай, – мечтательно прошептал засыпая Гудов.
Женька периодически вздрагивала, но спирт сделал свое дело, разлившееся по телу тепло быстро ее усыпило. Я осторожно подсунул ей под голову подушку: «Что упало – то пропало».

День третий.

Утром по приказанию шефа устроил общий подъем, едва забрезжил рассвет. Досыпая на ходу, все перемещались, словно сомнамбулы из эзотерического фильма. Вдвоем с Гудовым, мы выволокли  Женьку вместе со спальником, и уже начали упаковывать палатку, когда, ушедшая за водой Валентина, вдруг закричала:
– Идите сюда! Посмотрите, в воде – змеи.
Вроде бы мирно спавшая Евгения мигом выскочила из спальника. Столпившись на берегу, все уставились в воду. Рядом с причалом на дне мирно ночевал полутораметровый уж.
– Очень ядовит, – резюмировал свой осмотр Марненко. Вот и желтый кружочек на башке – водяная гадюка. Укус смертелен, так что, Женечка, воздай Богу за спасение, ты была на волосок от смерти.
Гудов бросил в воду камешек, несколько раз изогнувшись, змея скрылась из виду. Женька стояла бледная и растерянная, чем тут же воспользовалась Валентина, прочитавшая нравоучительный трактат о послушании.
Еще солнце не успело «вывалиться» из-за гор, а мы уже шли походным порядком к перевалу «Котормо» – исходной точке нашего маршрута.

Целый день – по горным тропам, то находя их, то теряя, сквозь заросли и тернии мы пробивались к долине. На нашей карте это именно та часть пути, которую нам надлежит серьезно исследовать, из клуба здесь еще никто не ходил. Через каждые сорок пять минут делаем остановки, во время которых проводим зарисовки, фотографирование и описание маршрута.
Сегодня первый самый трудный день пути. Он обжигал нас зноем и был словно отлит из жёлтого стекла. Я чувствовал себя так, как – будто только что сошёл с боксёрского ринга. Пот катил градом, в голове помутнело, то, что было на мне, ещё не утрамбовалось. Это уже потом сживёшься с рюкзаком, как с лучшим другом, а в первый день он будет давить, тереть, формовать  тебя, приспосабливая под свои формы, вес и изгибы, словно давая понять, что это не ты его несешь, а он на тебе едет.
Когда неожиданно нашу маленькую тропку почти перпендикулярно пересекла большая конная тропа, отсутствующая на карте, Горшенин объявил привал. Мне и Гудову выпала «великая честь», бросив рюкзаки, принять на себя роль первооткрывателей. Гудов понесся вниз, а я пошел на подъем. Часа полтора я по тропе добирался до перевала, чтобы принести командору весьма скудные данные – в каком направлении дальше исчезала эта протоптанная трасса. Информация Гудова была не более многословной.  Съев доп. паек, отспоренный         для нас Женькой, мы уже хотели было предаться полуденной неге, но предводитель затрубил подъем.
Двинулись дальше. Буквально через несколько минут пришлось по камням переходить горный поток, к которому, как выяснил Гудов, ниже по течению прибивается конная тропа. Послеполуденная жара, словно желая до предела усугубить все трудности первого дня, долго не хотела отступать. Но вот солнце спряталось за горные вершины, и буквально сразу нахлынула волна прохлады. Пересекая какой-то ручеёк, мы решили не рисковать и не искать лучшего, остановившись на ночлег. Сбросив рюкзаки, распластали на траве в изнеможении свои, казалось, уже окончательно сломленные тела. Не снимая рюкзак, рядом со мной плюхнулась Женька. Она лежала с закрытыми глазами, понемногу возвращаясь к жизни. Когда же она их открыла, я увидел тоскливый взгляд загнанной кобылы при ее чуть ли  не последнем вздохе.
– Толя, помоги мне снять ботинки.
Я расшнуровал ее вибрамы и, когда стащил левый, то увидел на белом шерстяном носке огромное красное пятно.
– Женька, – спросил я, – у тебя мозги есть?
– Кажется, были, – безразлично улыбнулась она.
– Так какого же черта ты молчала?
На мой рев, напоминающий вой сирены скорой помощи, подъезжающей к загруженному перекрестку, сбежались все. Женщины тут же стали хлопотать над поверженной, отослав мужиков заниматься своими делами. Причина трагедии была в том, что, оступившись при переходе речки, Женька сначала не обратила внимания на то, что в ботинок просочилась вода. Она напрочь проигнорировала инструкции Горшенина и молчала до тех пор, пока необходимо было идти.
– Горе, ты моё, – причитала Валентина, – я знала, что все это плохо кончится.
– Что все, – простонала Женька.
– Лобзание с котом, ночное купание со змеями. Ты ведь не похожа на нормальную. Разве можно было ждать, пока тебе так разбарабанит ногу? Ну, что прикажешь теперь с тобой делать?
– Бросьте здесь, – и Женька воткнула в землю указательный палец.
Валентина повертела рукой у виска и ушла за перевязочными материалами. Я не знаю, что они там делали, но Гудов доложил, что для компресса использовали страшно дефицитное сало, скорее всего потом выкинут.
Женька расслабилась и полностью отдала себя в распоряжение подруги, квохтавшей над ней словно курица над нерадивым цыплёнком. Её помыли, накормили и засунули в спальник.
Позже, когда наступила пора ложиться самому, я ощутил на щеке её горячее дыхание. Потрогал лоб, даже без термометра было ясно, что это где – то около 38 градусов. Осторожно приподняв голову, подсунул подушку.


День четвертый.

Проснувшись утром, я даже не захотел вставать. Ну, куда же мы пойдем, разве что понесем ее на носилках? Впрочем, окончательное решение принимает шеф, на то он у нас и самый старший. Однако все свершилось иначе. Женька встала, не ожидая, когда мы с Гудовым приволочем ее к костру. Перевязала ногу, нацепила марненковский внеразмерный кед и сказала: «Идем». И мы пошли.  На пару с Гудовым разгрузили ее рюкзак, отстругали палку-костыль, и, безмолвно сбавив скорость, подстраивались под темп ее ходьбы.
Шеф молчал, но все понимали, что это был потерянный для первого разряда день. Впрочем, тропа уже не терялась, однако и навстречу нам никто не попадался. Мы поднимались вверх, лиственный лес, сопровождающий нас, свидетельствовал о том, что мы еще не так высоко забрались.
На обед  остановились  возле небольшой речушки. Заглотив свой кусочек сала, Гудов куда-то скрылся. Вскоре появившись, потребовал топор и мой охотничий нож. Уже, когда разнервничавшийся Горшенин хотел уходить без него, он вдруг возник. В руках были великолепные рога  элика – горной козы. Уже потом он рассказал мне, что всегда, когда есть возможность, осматривает горные речки, особенно в истоках. Раненые животные, чаще всего умирают у воды. Вот и в этот раз он обнаружил еще почти не разложившийся труп с красивыми разветвленными рогами.
Уходя со стоянки, я на всякий случай плеснул в аварийную канистру пару литров воды. Во-первых, на более не было команды шефа; во-вторых,  я и вообще мог не брать; в-третьих, тащить в гору придется мне. Трудно понять, чем мотивируются такие иррациональные, на первый взгляд, поступки. Ведь ничего не предвещало безводной стоянки, но вдруг у меня появилось неосознанное сомнение в непогрешимости шефа, какая-то тревога. Позже все эти предчувствия я списывал  на счет своего Ангела-хранителя. Но с ним мне еще только предстояло познакомиться.

Тропа уходила вверх, лиственный лес постепенно сменился хвойным. Судя по карте и олимпийскому спокойствию шефа, особых проблем с ночевкой не предвиделось. Однако подъем затягивался, солнце, перевалив за горы, круто покатилось вниз. Его яркий диск коснулся кроны исполинских елей и ушёл на покой. В сухой листве шуршали, укладываясь спать, горные мыши. Когда начало смеркаться, шеф дал команду  подыскивать место для ночлега. Мы выбрали небольшую двухуровневую площадку и в глубоком молчании принялись распаковывать рюкзаки. Все понимали, что беда одна не приходит. 
– Все запасы воды из личных фляг прошу сдать мне, – шеф держал пустой котелок,   рядом, с потухшим взглядом, стояла Валентина, видно, соображая, как же теперь готовить ужин.
Я мысленно переживал  триумф своего иррационализма, однако раскрывать карты пока было рано.
Набралось даже больше двух литров.
– От жажды не умрем, но и жрать будет нечего, – подытожил Горшенин, – Петрович, а у тебя, что ни капли?
Я опорожнил свою почти пустую фляжку, и когда все уже мысленно поняли, что это конец, вдруг вспомнил:
– Ребята! А ведь я,  кажется, нечаянно на стоянке зачерпнул полканистры воды.
Общему восторгу не было предела, прожиточный минимум был обеспечен. Обрадованный Горшок даже пообещал поощрить меня когда-нибудь внеочередной рюмкой.
Каша получилась густая, но зато к ней полагалась кружечка чая! Пока Гудов утихомиривал костёр, я помог Женьке перебинтовать ногу. Рана не кровоточила, и это вселяло надежду. Затолкав больную в спальник, выдал подушку. Откинул полог палатки. Стояла ночь. Луна запуталась в лёгких облаках. Со снежных вершин тянуло прохладой и нежным запахом хвои. Теплое дыхание, усевшейся рядом Женьки, мимолётный стук женского сердца, ложились на душу не осознанной до конца сладостью земного существования, наполняя тело покоем и потаённой грустью. Сила и новизна чувства была такой, что, казалось, будто этот мир был создан только сегодня.


День пятый.

Утром мы, как птицы умывались росой, собирая ее по капелькам. Ночью Женька не температурила, значит, пошла на поправку.  Перед завтраком опять удивил всех Гудов, он принес чуть ли не литр воды, заявив, что ручей всего в двадцати метрах. Вскочив, все дружно двинулись к воде, но Вовка тут же сознался, что насобирал росу с помощью своего чистого носового платка. Воду «проверили на стерильность» и вылили в котелок с чаем.

Часа два мы еще поднимались вверх. Перевал был затяжной, только за третьим поворотом увидели вдали горное плато, к которому так стремились. Оказывается, командир и штурман, поднимая нас в гору по карте, собирались перевалить, судя по каким-то старым отметкам, гораздо ниже. Пришлось задержаться для прокладки маршрута и пеленгования ориентиров. Свой перевал мы нанесли на карту впервые. Решили дать ему название и, чтобы оно сочеталось с местным диалектом, назвали Аджаж. Вовочка долго рылся в разговорнике, выискивал сходное киргизское слово перевернутому русскому – жажда, и обещал к отчету представить подробное обоснование.
Спуск был не сложный, однако, чувствовалось,   что «народ» выдыхается. На очередном привале Женька, закатив глаза, произнесла:
– Пол царства -  за глоток воды.
Гудов все еще по инерции прикладывал ко лбу свой некогда мокрый носовой платок. Когда придумывали название перевалу, мы еще не представляли, что такое жажда. Если учесть, что эти два дня солнце просто измывалось над нами, а за последние сутки в утробу попало лишь по пол-литра  чая, то можно понять, что настоящая жажда – это не тогда, когда очень хочется пить, а  когда воды уже требует каждая клеточка твоего иссохшего тела, так как ей уже нечего испарять, чтобы понизить его температуру, поэтому ты горишь, словно в лихорадке.
Надежда появилась, когда тропа, шедшая краем  прорезанной водой лощины, юркнула в сай –  безводное, пересыхающее ущелье. Но только к обеду мы вышли к воде. Как тут не вспомнить грозные инструкции Горшенина: «Холодную речную воду надо пить из кружки мелкими глотками, а лучше через соломинку, чтобы не попортить зубы». Какая тут соломинка! Женька припала к воде, даже не сбросив рюкзак. Он навалился ей на голову, которая почти вся ушла в воду. Она пила, пила и не задумывалась над тем, что уже через секунду ей нечем будет дышать.  Мы с Гудовым были начеку. Более блаженной физиономии на ней я до того не видел.
Наш дальнейший путь лежал вдоль поймы реки, ее прохладой мы утоляли свой жар. Растирались мокрыми полотенцами, которые так и тащили поверх рюкзаков. Бурные перекаты давно сменились тихими заводями, а порой свою прозрачную, как драгоценный кристалл, воду речка выкатывала на мелководные плесы, так что по камням вполне можно было перебраться на противоположную сторону. Мы уже подумывали о привале, когда на противоположном берегу увидели одинокую юрту и огороженный жердями загон для отары. Собаки дружным лаем возвестили хозяевам о том, что появились посторонние. Из юрты вышел седобородый аксакал и, приставив руку ко лбу, проводил нас взглядом до поворота. Это был первый человек, которого мы встретили с той поры, как попрощались с Мансуром. Пройдя еще с полкилометра, остановились на ночлег.
Напоминать обязанности нам было не надо, каждый занимался своим делом: кто ставил и обустраивал палатки, кто заготавливал дрова и разводил костер. Валентина с кем-либо из женщин готовила ужин. Наш стандартный рацион был предельно прост: на сутки он состоял из двух банок тушенки и килограмма сухой картошки. Всё это сбрасывалось в ведро и варился кулеш. Если был лук или собранные на дороге коренья, делали зажарку, используя жир от тушенки. Периодически добавляли грибы, корни цикория, лопуха, крапиву, подорожник. Особенно ценились корни тростника,  если повезет. Варево мешали палкой, а вот с раздачей было сложнее. Каждый день из мужчин назначался  разводящий. В его обязанности входило своей кружкой честно оделять всех похлебкой по принципу: в кого сколько влезет. После этого он мыл кружку для чая. Все, что оставалось недоеденным вечером, утром разводили водой до одной трети ведра – это был завтрак. В обед, когда особенно одолевала жара, пили чай с хлебом, чесноком и кусочком сала. Порой  варили компоты из алычи, барбариса, диких груш, яблок; в высокогорье использовали даже можжевельник. 
На трое-четверо суток хлеб таскали с собой, потом переходили на сухари. Купить хлеб вне крупных населенных пунктов было невозможно. Даже если на нашем пути попадался магазин, то хлеба там не было. Была мука, нам её на развес не продавали, надо было брать только мешок. Единственное, что мы с удовольствием покупали в таких магазинах, был кулёк слипшихся воедино конфет-подушечек с джемом внутри. Компот с ними получался исключительно вкусным.  Этим вечером мы доедали последнюю буханку хлеба, купленного в Кара-Куле. Спать улеглись рано, так как выложились наполную, да и понимали, что по утренней прохладце идти гораздо приятнее.



День шестой.

Утром я проснулся из-за странного шума около палатки. Перебирая в уме возможные потери, вспомнил, что под полог засунул остатки хлеба в своей миске. Пришлось вылезать, так как хлебом рисковать было нельзя. Вокруг палаток бродило несколько овец. Одна из них унюхав вкусное, уже засунула морду под полог. Я волчьей хваткой вцепился в ее курдюк, от чего, оглянувшись, овца сказала длинное: «Мэ…э…э» – и посмотрела на меня как на идиота. То, что я отстоял, был жалкий огрызок, оставшийся с вечера. Я отгонял от палаток овец, как вдруг надо мной вырос всадник. Совсем еще юный киргизенок соскочил с лошади. Мы поздоровались:
– Не найдется ли у вас закурить? – без подготовки выпалил он.
Именно для такого случая Вовочка Бахтин держал несколько пачек «Примы». Расстегнув полог палатки «женатиков», я растолкал Дефоржа (Вовочка в палатку не помещался. Ему выделили надувной матрац и положили под пологом у входа). Бахтин не долго моргал глазами, тут же протянул гостю пачку сигарет. Тот вытащил одну и хотел вернуть оставшиеся, но мы дружно запротестовали. Парень поблагодарил, вскочил на лошадь и пригласил нас на завтрак в юрту, которую мы вчера видели.
Упрашивать нас с Вовочкой было не надо. Прихватив с собой пятилитровую канистру, мы двинулись в путь. Расстояние преодолели одним махом. По камням перескочили через поток. Матерых псов, пытавшихся разобраться с нами по-своему, оглушили киргизским: «Кэт!» (этим окриком  они заставляют собак утихомириться). Помог и выскочивший из юрты наш новый знакомый. Жизнь здесь уже давно кипела: дымилась сложенная из камней печка; упрятанное в загоне баранье стадо, оглашало окрестности  многоголосым «Бэ…э». Шло приготовление к завтраку, одеяла, служившие ночью в юрте постелью, были сложены и собраны в  стопки. На напольную кошму, подвернутую  со стороны входа, установлен низкий круглый столик для еды. Заходя на кошму, надлежало снять обувь. Садиться надо было на одеяло, приготовленное специально для тебя.
Пока мы стаскивали кеды, юноша разложил одеяла, себе постелил одно, гостям – по два, а деду, после коротких переговоров, – аж пять. Традиционное «Салам алейкум» мы произнесли еще у входа. После того, как аксакал взгромоздился на свой трон, уложив ноги кренделем, состоялся обряд знакомства. Деда звали Осман, внука – Саип. Чтобы не возникло паузы, Саип стал рассказывать хронику семейной жизни. Овец на джайлоо они пригнали в начале июня, снимутся – в конце сентября. Отара 300 голов. Отец два дня назад уехал в кишлак за продуктами. В семье пятеро детей, он старший – 12 лет.
Я внимательно разглядывал старейшину, тщетно пытаясь определить его возраст. Высокий, дородный, со смуглым тонкого рисунка киргизским лицом, обветренным и морщинистым. Солидный возраст выдавала разве что белая как снег борода и острый взгляд узких глаз, который он как кинжал вонзал в собеседника.
В это время юркая низкорослая женщина безмолвно накрывала на стол. Она периодически появлялась в просвете юрты, скидывала галоши, босыми ногами по земляному полу подходила к столу и ставила очередную миску с яствами. С каждым ее приходом наше настроение поднималось, чувствовалось, что голодными мы отсюда не уйдем. Центр стола украшала объемистая  бадья с боорсаками (чуть сладкие дрожжевые лепешки, жареные на бараньем жиру). Рядом стояла миска с каймаком (густой сметаной); лежала нарезанная головка козьего сыра. Наконец, она расставила пиалы и из большого заварного чайника налила старейшине. Остальные должны была наливать себе чай самостоятельно. Отхлебнув ароматный напиток, хозяин тем самым дал понять, что можно начинать трапезу.
Скрестив под собой ноги, я с любопытством наблюдал за аксакалом, ожидая, когда же при очередном наклоне за едой он свалится на стол. Видно было, что эта операция,  даже при надлежащей сноровке, доставляла ему массу неудобств, однако, престиж был дороже. Заходившая периодически женщина, доливала ему чай ровно до половины пиалы. Вовочка, ловко обмакнув боорсак в сметану, возложил на него кусок брынзы и, разинув пасть, погрузил «биг-бут» во чрево…
Перед входом в юрту неожиданно возник отрок лет пяти,  босиком, без штанов, в накинутом на плечи старом отцовском пиджаке. То, что у него свисало из-под носа, могло отбить аппетит всякому слабонервному, но нас с Бахтиным отвратить от пищи таким дешёвым приемом было невозможно. Старший брат сделал знак, и видение тут же исчезло. В этот момент по-киргизски заговорил дед. Я пнул Вовочку в бок, но Дефорж с полным ртом лишь слабо икнул и замычал что-то нечленораздельное. Оценив ситуацию, внук перевел вопрос на русский:
– Дедушка спрашивает, не вы ли это вчера с большими тяжелыми мешками шли вечером по ту сторону реки?
– Мы, мы! – закивал головой Бахтин.
– Дедушка спрашивает, зачем вы таскаете на себе такие тяжести, у вас, что нет лошади или хотя бы ишака?
Вовочка, сглотнув сэндвич, готов был принять разговор на себя, но вопрос деда загнал его  в тупик.
Я решил сразу и навсегда упредить все дальнейшие вопросы на эту тему.
– Досточтеннейший Осман-аке, – начал я, – мы – геологи,  идем на базу уже пятые сутки, продовольствие кончилось, единственный осел  ночью сбежал. Всех лошадей взяла себе большая экспедиция, прибывшая из Москвы.
Я понимал, объяснить ему, что мы туристы и таскаем тяжести из собственного сомнительного удовольствия, практически невозможно. Вовочка тут же подхватил мысль, начав уточнять подробности наших геологических изысканий. Врал он вдохновенно, пообещав  в скором времени сделать этот край таким же богатым, как силиконовая долина в Америке. Киргизы явно не знали и что такое силикон, и где эта долина, но так как Дефорж перемежал русские слова с киргизскими и дед его все-таки понимал, наши акции поднимались на глазах. Старик уже хотел развернуть дискуссию на тему: «А на фиг им вообще это нужно?». Но я вежливо объяснил, что нам пора идти (тем более, мы уже изрядно подкрепились).
Глядя на пустую канистру, внук предложил налить в неё айран.
– Хлеба нет, – сказал он, – вот возьмите остатки боорсаков.
Мы быстро набили ими карманы штормовок. Осмотревшись вокруг, в поисках чего-нибудь съестного, я только сейчас понял, откуда здесь такой смрадный запах: по периметру юрты в полуметре от пола висели расчлененные туши вяленой баранины. Заметив мой восторженный взгляд, юноша снял два больших куска и протянул их нам. Мило распрощавшись, мы бросились наутёк так быстро, что упустившие момент собаки, увидели лишь наши «сверкающие пятки» по ту сторону реки. В их запоздалом «гав-гав» была горечь обиды за то, что мы не дали им возможности  проявить свои верноподданнические чувства.
– Петрович, а давай не скажем, что мы уже позавтракали?
– А что же мы тогда целый час делали? Клянчили мясо? Мелко, не поверят.
Наша банда сидела на собранных рюкзаках и лелеяла злость за задержанный нами выход. Однако, обнаружив, что мы не только сами наелись (на этот счет у них не было никаких сомнений), но и о них не забыли, хотели было нас качать. Мы наградили всех лепешками и налили по кружке айрана. Их счастью не было предела. Очистив свои миски – пустились в путь.

Идти по долине – это не то, что карабкаться на горные кручи. Тропа всегда прокладывается в тени растущих вдоль реки деревьев. От воды веет прохладой, и даже взгляд на эту ледяную купель снижает градус разомлевшего от жары тела.
К вечеру мы подошли к концу плато и, судя по карте, должны были выйти на перевал «Дос» (Друг). Тропинка раздвоилась, но мы прижались к реке, зная, что все равно она упадет в нужную нам долину. Когда же, попав в глубокое ущелье, поняли, что дальше дороги нет, поставить  палатки на одной поляне было проблематично. Нашу поставили у воды, их наверху, а посредине определили место для костра.
Мы с Вовочкой были сегодня дежурными по кухне. Утром после завтрака отмывать и чистить  ведро и котелок  некогда. Их ополаскивали и бросали   в целлофановые мешки. И только вечером, когда прекраснейшая половина вскрывала тушенку, презреннейшая, используя речной песок и траву, драила кухонный инвентарь до первозданного блеска. Сегодняшний ужин обещал быть особо калорийным, хотя мы и понимали, что сварить до съедобной кондиции сушеное мясо на такой высоте практически невозможно (без автоклава). Надежды перечеркнул пролетевший над головами кусок мяса. Он шлепнулся в воду, и тут же исчез в водовороте. В мгновение ока мы очутились на площадке, где тетки готовили ужин. Валентина, замахнувшись, хотела выбросить и второй кусок, но в него бульдожьей хваткой вцепился Гудов:
– Вы что, ополоумели?  Это же мя…со!
При этом в слово «мясо» Вовка вложил столько величия, сколько Александров – в Гимн Советского Союза.
– А ты сам посмотри, – она раздвинула слежавшиеся части куска – там шевелились белые черви.
– Ну и что? Мясо вяленое, пазухи промываются проточной водой, и все идет в пищу.
Всю тяжесть переговоров Гудов взял на себя. Он придал мясу товарный вид и отстоял право желающих есть то, что они захотят. Женское трио дружно решило пищу  поганой бараниной не осквернять, при этом Женька смотрела на нас с таким выражением лица, будто выпила полынной настойки. Пожертвовав нашей порцией тушенки, Вовка отстоял картошку и чайный котелок; развел костер на нашей площадке и начал колдовать над бараниной. Нарубленное мясо варил в небольшом количестве воды, шов между котелком и крышкой герметизировал мокрой тряпкой. Водрузив на крышку камень, он зорко следил за тем, чтобы струи пара не вырывались наружу.
Отколовшийся коллектив уже давно поужинал, а мы еще только вытащили мясо на вторичную обработку. На разделочной доске его измельчили на мелкие кусочки и снова отправили в воду.  Только через час, когда мы с Бахтиным уже чуть не захлебывались слюной, а коллектив улегся спать, Вовка засыпал туда картошку. Котелок трещал от обилия пищи, его содержимым можно было накормить изголодавшуюся после матча футбольную команду. Запах, исходивший от варева вполне мог заменить в годы Первой мировой войны отравляющие вещества, пускаемые по ветру на окопы противника. Женька категорически заявила, что с нами в одной палатке спать не ляжет, и мы, не глядя,  махнули ее на Бахтина. То, что, в конце концов, нашаманил Гудов, на вкус было великолепно. Разваренное мелкое мясо лишь изредка перемежалось полосками картофельного пюре. К такой пище даже хлеб был не нужен.


День седьмой.

 Проснулся я рано, едва лишь забрезжил рассвет. Только высунув нос из палатки, понял, насколько Женька была права, по крайней мере, обратно засунуть его я уже не смог. Откинув полог, чтобы коллеги не почили от собственного удушья, я отправился в путь. Неопределенность дальнейшего маршрута ставила передо мной задачу до планового времени выхода найти дорогу к перевалу.
Я попробовал спуститься еще ниже  по течению реки. Ущелье сужалось, заросли белесого от обилия колючек тюекуйрука  становились непроходимыми. Это была охотничья тропа, которая заводила в дебри и исчезала. Противоположная сторона, на которой должен быть перевал представляла собой огромный утес. И я, конечно, двинулся бы назад к той тропе, которая уходила влево, если бы не огромное дерево, почти горизонтально нависшее над потоком. По своим жизненным взглядам я – фаталист. Если судьба предлагает очевидное решение проблемы, я всегда с ней соглашусь. До момента, когда я пишу эти строки, мы с моим Ангелом-Хранителем успешно решали самые сложные задачи, которые предлагала Судьба. Трудности, которые приходилось преодолевать были, очевидно, необходимы для формирования моей духовной сущности. 
Через минуту я был на противоположной стороне. Теперь уже ничего не оставалось делать, как штурмовать гору по каменистой осыпи. Прижимаясь к скале, поднимался довольно долго. За очередным поворотом увидел, что попал в амфитеатр вертикально стоящих скальных пород. Выбрал перспективное направление и по узкой расщелине стал забираться вверх. Несколько минут – и я на небольшой площадке. Передо мной девятиметровая стена, справа – тупик, слева – вершины скального хребта, исчезающего за выступом скалы. Решил, оседлав гряду, словно всадник лошадь, перебирая руками и ногами, посмотреть, что делается за поворотом. Увы, моя гряда резко уходила вниз. Предстояло развернуться на 180 градусов, для следования в обратном направлении. Ничего не оставалось, как сесть на остриё, свесив обе ноги в пропасть. Главное не потерять равновесие, не дать страху перерасти в панику. Тело напряжено, руки бесполезно болтаются в воздухе, я медленно разворачиваюсь ногами на пятой точке. Все! Я закинул ногу и, прижавшись всем телом к  коньку скалы, «поскакал» обратно. Выбравшись на площадку, стал изучать скальную стенку. Создалось такое впечатление, что там наверху вполне проходимое горизонтальное пространство. Мой опыт скалолаза четко определил рамки возможного: забраться, пожалуй, можно. Но обратно я уже точно не спущусь. Если сорвусь,  то лететь мне в речку метров с двухсот. Собрав в кулак все своё мужество, полез на скалу. Подъем складывался удачно, но «удача» закончилась чуть ли не воплем отчаяния. Медленно, хватаясь за камни, я встал во весь рост на узкой горизонтальной полоске, шириной сантиметров 25-30. Вправо и влево – обрыв. Впереди, на высоте около метра начинается большая гладкая сланцевая плита с уклоном градусов 40. Я отвернулся от пропасти и судорожно вцепился в плиту. Первое чувство отчаяния и полной растерянности проходило, рассудок взял власть над эмоциями: унял дрожь в коленках и принял на себя управление организмом. Он дал понять телу, что еще пару минут такой паники, и он уже ему ничем помочь не сможет. Я  скосил глаза и посмотрел вниз. Прямо подо мной расположился наш бивуак. Встали почти все. Мое отсутствие никого не удивило, казалось, все шло по плану. Да, только не у меня. Выбор вариантов был невелик. Можно привлечь внимание коллег, дождаться пока они с перевала спустятся ко мне и бросят спасательную веревку. На это уйдет часа три – четыре. Но как после этого я буду смотреть им в глаза? Струсил, проявил слабость! Нет! Это клеймо на всю оставшуюся жизнь, но, прежде всего – в моей психике. Путь один – ползти по плите. Моим спасением было то, что сверху донизу она была рассечена трещиной шириной от пяти до десяти сантиметров. В этой трещине, как в яйце Кощея, находился ключ от моей будущей жизни. Решение было принято. У меня не оставалось уже ни малейшего сомнения в его правильности. Я достал свой носовой платок (50 х 50 см) и что-то прокричав, помахал, сновавшему внизу коллективу. Увидев, как они задрали вверх физиономии, подумал, что если сорвусь, надо спланировать так, чтобы не упасть в реку, иначе будут искать очень долго. Сконцентрировавшись, собравшись в комок и изгнав из головы все мысли, я полез на плиту. Напрочь исчезло чувство опасности и страха. Все внимание поглотила трещина. Я раздирал ее руками  и подтягивал тело вверх, запихивая в щель носки кедов и перебирая пальцами, продвигал вперед руки. Снова подтягивался, стараясь прижаться к плите, как к любимой женщине всем телом.
Вначале продвигался медленно, но затем, обретя долю уверенности, увеличил скорость. Только один раз, почти в самом конце подъема, чуть дрогнуло распластавшееся на камне тело, то при перехвате рукой сразу несколько колючек впились в напряженные пальцы. Не знаю, сколько мне понадобилось времени, чтобы преодолеть эти 15 метров, тогда для меня время остановилось. Но вот я ухватился за край плиты, подтянулся и выполз наверх. Отчаяния уже не было, пик его прошел. Было ясное осознание всей  сложности новой ситуации. Слева и впереди – скала, карабкаться по ней вверх бесполезно, она нависает над площадкой. Справа – обрыв, под которым каменистая осыпь. Если покатиться вместе с ней и не успеть ухватиться за сухой ствол, невесть каким образом торчащий у ее края, то свергнешься с 30 метровой высоты на ту осыпь, которую я уже преодолел. Там, где я сейчас стоял расстояние до  камней по вертикали метров 15, но была возможность пройти под нависающей скалой вперед и спрыгнуть вниз метров с трех. Двигался приставными шагами, прижимаясь спиной к скале. Она давила на меня сверху, словно хотела поскорее столкнуть: «Рано, рано, – говорил я ей, – разреши еще немножко, хоть чуть-чуть». И вдруг, как всплеск сознания, команда: «Прыгай!» Приземлился (правильнее прикамнился) удачно, как и планировал – на ноги и сразу – на руки. Возмущенные моим падением камни пошли вниз, но быстро остановились. Я попробовал идти – бесполезно, и тогда я пополз, полз, выбиваясь из последних сил, видя впереди только спасительную зеленую полоску земли. Осыпь сносила меня вниз, но я чувствовал, что в итоге все-таки продвигаюсь. Сознание целиком сконцентрировалось на правильности и последовательности движений. Уже давно можно было встать, но мозг работал в автоматическом режиме, я даже сделал несколько бросков по траве. Понял, что спасен. И в этот момент расслабился до такой степени, что сознание меня оставило, ему, видно тоже нужно было отдохнуть.
Распростертое тело безжизненно лежало на краю осыпи: подранные в кровь руки, синяк на лбу и полная бездыханность организма. Я еще не очнулся, но отчетливо помню возникшую вдруг перед глазами картину среднерусской природы, родную и спокойную. В цветном изображении  предстало бескрайнее русское поле с поймой реки, изгородь, подворье. «Но ведь это все не мое, – возникла мысль, – я ведь человек городской и, кажется, нахожусь в горах». Но видение не исчезло, а только обрастало подробностями. Да, это конь, он беззвучно бьет  копытом, жует узду и таращит на меня свои улыбающиеся глаза. Я улыбнулся ему в ответ и разомкнул ресницы. Прямо перед моим носом в  траве лежала, уже успев подсохнуть, лепешка конского помета! Трудно определить пределы мобилизационных возможностей организма. Я всем своим существом понял, что если здесь пасутся лошади, то все трудности позади. Мгновенно вскочил на ноги и, как ни в чем не бывало, понесся вперед. Вскоре обнаружил девчушку, которая пасла коз.
– Дос, кайда? (Перевал где?)
Она махнула рукой и уже через несколько минут я был на перевале.
Вниз я не бежал – я летел словно на крыльях, готовый вот-вот оторваться от земли, было легко и свободно, как будто только что сбросил непомерной тяжести груз. Ворвавшись в наш стан, был воистину уверен, что если бы они поддались, поднял на руки всех…, ну уж по крайней мере девчонок.
Но почему все смотрят на  меня так внимательно, совсем не разделяя моей радости? Меня усадили на камень, сунули в руки миску с похлебкой «дружба». Поев немного баранины с тушенкой, я отдал миску Гудову. Женька принесла мокрый и холодный камень. Она смотрела на меня так жалостливо, словно Герасим на Муму, прежде чем бросить ее в воду.
–   Толь, приложи!
– Куда? – удивился я.
– Ко лбу, там шишка, - чуть не всхлипнула она.
Валентина протянула мне зеркальце. То, что я увидел, обескуражило. Нет, не шишка. Седина! Она появилась как-то сразу, в таком количестве я ее на себе никогда не видел.
«Пустяки! Я жив, я нашел перевал!» Уже позже узнал, что, услышав сверху мой голос, они так и не обнаружили меня на скалах.
Когда начали подъем к перевалу, пошел мелкий дождь. Тропа раскисла и превратилась в жидкое месиво. Женька, уже нацепившая на себя рюкзак с полной выкладкой, начала отставать. Мы с Гудовым, взявшись за концы ее костыля, и, «повесив» ее в середине, поволокли вперед. Дождь не унимался и, в конце концов, превратился в ливень, который хлестал по нам длинными, упругими струями. «Это мой ливень. Провидение специально запланировало его на сейчас, чтобы смыть меня со скалы, в случае, если я не приму условия испытаний». Казалось, только я не чувствовал неудобств, мне было приятно, что в эту непогоду я здесь, а не там, поэтому лишняя пара килограмм грязи на ногах никак не убавляла радости моего земного существования.
На перевал вышли мокрыми до нитки, т. к. если тебя целиком макнуть в воду – штормовка не защитит. Ливень прекратился. Мы сбросили рюкзаки и как завороженные замерли перед магической картиной, которую природа раскрывала только для нас. Стена дождя, словно огромный хрустальный занавес, медленно уходила за перевал. Освещающее занавес из-за нашей спины солнце, растворялось бликами в каждой капельке-хрусталике, создавая впечатление непостижимого объема и неземного великолепия. От занавеса исходило особое сияние, как будто  с неба сыпались мириады маленьких солнц. Общее оформление этой божественной феерии довершала яркая радуга, которая была так близко, что, взявшись за руки, мы вполне могли замкнуть обе ее половинки. Мы стояли, открыв рты, и не могли оторваться от этого удаляющегося и разрастающегося видения. Спустя десять минут, радуга уже висела над зеленой, вымытой дождем долиной, соединяя ее противоположные хребты. Занавес не угас, постепенно блекнув, он уносил  с собой наши сердца, оставляя в душе отпечаток причастности к самому таинственному и великолепному зрелищу в нашей жизни. «А может, это мой Ангел-Хранитель так выражал удовлетворение от наших совместных испытаний?»
Вниз идти было еще тяжелей. Ноги постоянно скользили, пытаясь убежать из-под туловища. Рюкзак требовал устойчивости и грозил приплюснуть тулово на задницу. Шедший впереди Горшенин, оступившись на несгибаемую ногу, перевернулся через голову. Вовремя сумев сгруппироваться, отделался лишь большим количеством грязи, облепившей его теперь уже со всех сторон. Женька шла медленно, поэтому, как истинные джентльмены, мы с Гудовым тоже плелись в арьергарде, далеко отстав от основной группы. Выход, который предложил Вовка, был гениален и прост. Он выбрался на травянистый склон и, усевшись на штормовку, устремился вниз. Увидев, что Гудов жив, а «след кровавый по сырой траве» не стелится, мы последовали его примеру. 
Женька неслась вперед, выставив, как таран, свою травмированную в походе ногу. Уверовав в положительный исход, она увлеклась и потеряла бдительность. Быть бы очередной беде, если бы мы с Гудовым не прервали ее полет, как она потом сама говорила « в самый неподходящий момент»: до задницы Горшенина оставались считанные метры… А до торчащих из земли камней и того меньше. Горшок излил на наши головы целый ушат ругательств и аннулировал все наши посягательства на внеочередную порцию спирта.
Солнце неистово припекало, словно просило прощения за причиненные непогодой временные неудобства. Обмылись у реки, обсохли на ходу. К исходу дня набрели на стоянку настоящих геологов. Около палатки высилась целая гора образцов породы, невдалеке  паслись две стреноженные лошади. Это была молодая семейная пара. От них мы узнали, что от базового лагеря, расположенного километрах в тридцати вниз по течению, после завтра в 7 утра должна идти машина в Кара-Куль. Для нас это была большая удача. Вместе с приветом бабушке Варе, мы унесли сувенир для шестилетней Оксаны – полосчатую яшму очень красивой расцветки с крупными кристаллами кварца.
Остановились на ночлег в полной уверенности, что завтра к вечеру достигнем лагеря. Уже стемнело, когда мы, рассевшись вокруг костра, приступили к  трапезе. Как вдруг из-за кустов появилась здоровенная немецкая овчарка и, обнюхав всех, уселась рядом с Женькой. Евгения расцвела. Она погладила пса по голове, и, почувствовав, что ему это нравится, бросилась на шею. Это уже потом Валентина скажет: «Горе, ты, моё, к тебе потому и липнут животные, что ты живешь не умом, а инстинктами». Вслед за собакой из-за кустов вышла молодая русская баба и, отчаянно запричитав, бросилась обнимать и целовать всех по очереди. Ее искренней радости, казалось, не было предела. С момента, как она появилась, мы не могли вставить ни одного слова в ее монолог. Он начался объяснением в любви еще из-за кустов и кончился поздно ночью за теми же кустами.
Мы, наконец, уяснили, что Анюта с отцом и матерью живет в домике у подножья горы. Увидев дым от костра, решила проверить, кто «оттаборился». Ожидала увидеть киргизов, а тут родные русские лица: как же я по вас соскучилась! Вот уже пять лет, приехав из России, живут в Киргизии. Отцу, после тяжело перенесенного туберкулеза, врачи прописали чистый горный воздух. Устроились в колхозе. Отец взял в семейный подряд пасеку, вместе с которой каждым летом их вывозят в высокогорье. Не прерывая рассказ, она периодически утыкалась в Валентинину грудь – поплакать. Увидев, что мы грызем сухари,  пообещала к утру испечь нам хлеб. Во время разговора Женька сидела, обняв пса, и расчесывала его шерсть своей расчёской. На что Гудов не замедлил съехидничать:
– Если захочешь лечь с ним еще и спать, в палатку обоих не пустим, ложись в его будке.
– Будешь язвить, уложу его в твой спальник.
Но проблема решилась иначе: пес, помахав на прощание хвостом, помчался за хозяйкой.


День восьмой.

Утром, когда мы уже сидели на рюкзаках, Анна принесла огромный каравай и банку с медом. Хлеб обмотали целлофановой пленкой и привязали поверх рюкзака Володи Марненко. Анюта еще долго шла с нами и все что-то рассказывала Валентине. Сказывалась вековая истина: женщине легче не допить, чем не договорить. Рекс шел рядом с Женькой с таким видом, как будто другой хозяйки у него не было. Расставаясь, Анна промокнула свою мокрую от слёз физиономию о наши не бритые морды и долго ещё стояла на месте, махая нам платком. Рекс подвывал её горю, словно мечтал, что они пойдут дальше с нами.

Весь день мы упрямо наматывали километры. Дорога, чаще напоминающая тропу, перескакивала с одного берега на другой. Все это было связано с переобуванием и потерей темпа. А когда справа и слева в речку влились два притока, то переходить ее стало совсем не просто: ширина – метров 20, вода почти по пояс, течение сильное, под ногами булыжники. Идем уступом, связанные веревкой. Впереди –  Марненко. Шедшая в середине Женька, поскользнувшись, плюхнулась в воду. Сразу же натянули веревку, как струну. Выбралась самостоятельно. Вброд шли в кедах и в штанах, поэтому  на берегу долго переодевались в сухое. Дополнительного отдыха Горшенин нам не давал.
Неожиданно на открывшейся по пути следования поляне мы увидели маленького ишачка, мирно пощипывающего траву. Женька тотчас же сбросила рюкзак и с диким визгом понеслась к животному. Ишак насторожился,  хотел уже бежать, видимо думая, что эта психопатка как минимум его укусит. Но было уже поздно, обхватив руками его шею, на нем повисла Женька. Она стояла перед ним на коленях, глядя глаза в глаза, гладила  жёсткую взъерошенную холку и чуть было не поцеловала его в мокрый нос, если бы вездесущая Валентина не прервала эту внезапно нахлынувшую любовь. Ослик понял, что кусать не будут, истошно заорал и уткнулся мокрой от соплей мордой в Женькин подол. Та ликовала:
- Назовём его Оськой. Берём в наш отряд на полное довольствие. Он будет таскать  рюкзаки.
-А спирт ему полагается?- вкрадчиво спросил Гудов.
-Захочет, пусть пьёт мою порцию.
-Кончай базар! – раздался голос Горшенина,- пошли, брось осла, объявится хозяин, получишь по заслугам.
Женька залезла под целофан к Володе и отщипнула большой кусок от анютыного каравая.
-Моя порция, вечером хлеб есть не буду,- упредила она негодование шефа.
Оське хлеб понравился, конечно, это вкусней травы, почти что пирожное в этом захудалом межгорье. Женька потрепала его за уши, поцеловала в лоб и взвалила на себя рюкзак. Оська последовал за нами, словно хотел показать, что он и рюкзаки готов таскать, и развлекать нас своим пением, только кормите хлебом и относитесь к нему по – человечески.
Через полчаса осёл отстал, так как Валентина, поставив Женьку впереди себя, пресекала всяческие попытки проявления той верноподданических ослиных чувств.
    Солнце уже пошло на закат, а до заветного лагеря мы так и не добрались. Пришлось ставить палатки. За ужином еще раз добрым словом вспомнили женщину, для которой самым тяжким испытанием было отсутствие слушателей и собеседниц: хлеб был великолепен. Приняли решение, что рано утром мы с Бахтиным без рюкзаков отправимся к геологам и задержим машину до прихода группы.

День девятый.

Идти по утренней прохладе, да еще налегке – высшее удовольствие для туриста, и только пустота в желудке подтачивала это наслаждение. Быстрым шагом мы преодолели оставшееся расстояние минут за 30. Еще издали заметили деревянный домик, пару палаток и грузовую машину, сразу приковавшую наше внимание.
Когда мы, запыхавшись, подбежали к лагерю, то увидели картину, от которой по -  настоящему засосало в желудке. Человек семь сидело за огромным артельным столом, сбитым из досок. Старая ива, разбросав свои пряди, казалась, норовила запустить их в миску со сметаной. Рядом стояло два тазика с пирожками. Баба Варя, сидевшая во главе стола на правах хозяйки, встала и направилась к нам. Изложив просьбу, передав приветы и камень для внучки, мы как бы невзначай присели на край скамейки. Приветливо встретившие нас лагерники уже допивали утренний чай. Дав необходимые распоряжения, Варвара Васильевна, наконец, увидела с каким усилием мы отрываем взгляды от тазиков, и произнесла эту долгожданную фразу:
– Потчуйтесь, не стесняйтесь. Наш народ избалованный, голодным не ходит. Эти – с капустой, а эти – с картошкой.
Уговаривать нас было не надо, нас требовалось только спустить с цепи.
Уже изрядно насытившись, и утрамбовав съеденное чаем, мы, пребывая почти в райском умиротворении, увидели, как на противоположном берегу реки появилась наша команда. Впереди, припадая на левую ногу, гордо задрав голову, ковылял Горшенин. За ним четверка обречённых тащила на палках наши рюкзаки. Далеко поотстав, плелась Женька, уже собрав яркий букет луговых цветов. Баба Варя, сосчитав общее количество отъезжающих, скомпоновала десять бумажных пакетов с едой.

Да! Грунтовая дорога – это не асфальт. Лавок для сидения не было, поэтому, когда водитель пытался развить скорость, мы подлетали вверх на ухабах и сыпались друг другу в объятья на поворотах. Нам с Вовочкой интересно было наблюдать, как в таких экстремальных условиях люди могли еще и есть пирожки?
Ущелье начало сужаться, проехали  развилку. Дорога сразу стала накатистей и ровней. Речка ушла куда-то вниз, и тут мы увидели Нарын – полноводную реку, зажатую в тисках скал. Тут уже не до игры в камни: глубина большая, движение воды плавное, чувствуется непреоборимая мощь природы. Оказывается, в Кара-Куль мы должны были попасть со стороны гидроэлектростанции. Словно сурки в стойке, мы торчали над бортами машины. Скалы уходили круто вверх, любой сорвавшийся с них камень, мог запросто разбить машину вместе с ее содержимым. Дорога доживала последние дни и с подъемом уровня до расчетного, должна уйти под воду. Машина, свернув в туннель, круто пошла на спуск. Несколько минут, и мы вынырнули к свету на другой стороне плотины. Семидесятиметровый исполин высился прямо над нами. Задрав головы, мы восхищались творением рук человеческих, сумевших вогнать между двух скал такую массу стали и бетона. Чуть ниже плотины из  скалы огромным фонтаном вырывалась укрощенная река. Её неистовый рев, напоминал рык дикого медведя, которого вопреки его воле посадили на цепь.
Палатки поставили в пойме реки на окраине поселка. Закрыли в них рюкзаки и отправились в объятья цивилизации. Первое заведение, которое мы посетили, была общественная баня: огрязнение организма уже достигло своей критической точки. Помылся, побрился, оставив бороду, глядя в зеркало, почувствовал себя помолодевшим (это было лишь начало общего исхудания организма, к концу похода потерял 9 кг живого веса).
 Огромная столовая, в которую словно в улей, постоянно входили и выходили десятки посетителей, особого впечатления не произвела.   Наши женщины единодушно заявили, что они готовят вкуснее. Вечером решили сами себе дать торжественный ужин с винопитием и песнопением. Дружно резали салаты, варили горячее, еще не успев проголодаться после позднего обеда, приступили к раннему ужину. Выпив третью рюмку, предъявили Горшенину иск: зачем надо было таскать на себе столько продуктов, когда вполне можно было оставить добрую половину здесь? Его жалкий лепет по поводу условий похода и веса рюкзака, выглядел весьма не убедительно.
Первой песню затянула Валентина. Это не был результат алкогольной интоксикации, это был позыв истосковавшейся души. «Зачем вы, девушки, красивых любите?». Пели  – туристские, то, что сочинили сами в летних походах. Опустившаяся ночь в ритуальных плясках костра высвечивала уже почти ставшие родными лица. Захмелевшая Женька нежно улыбалась, напоминала Мону Лизу, начинающую осознавать всю прелесть земного существования.
 Где-то вверху гирляндами огней полыхала  плотина ГЭС, глухо позванивали работающие краны, вереницы машин в обе стороны, высвечивали дорогу  фарами. Пьяная луна двоилась и улыбалась нам великолепием своих ночных красок. Мир был наполнен прохладой, нежностью и странным желанием быстрее раствориться в священных кущах окружающей природы.

День десятый.

Утро встретили не радостно. Даже, казалось, железный желудок Гудова дал осечку. Нажравшись после полуголодного существования, мы все получили расстройство того, что и требовалось. За завтраком у всех было одно желание: быстрее бежать от этих благ цивилизации, чтобы вновь попасть в милые сердцу объятья  природного целомудрия.
Следующая часть маршрута была по почти безлюдной местности, поэтому мы с радостью воспользовались услугами автокрана, невесть как оказавшегося на пути нашего следования. Женька, как особа, присвоившая  себе право выбора, полезла в кабину крановщика, оставшиеся женщины – к водителю, ну, а мужики рассыпались по крану, как игрушки по новогодней елке. Двадцать минут пути по бездорожью вымотали душу, особенно Женьке, которая явно просчиталась с выбором. Прибыли на колхозную пасеку. Пожилой киргиз встретил нас как почетных гостей, которых он, казалось, давно поджилал. От меда мы отказаться не могли, тем более, что банку, полученную от Анюты вместе с Женькиным букетом, растроганный Горшок презентовал бабе Варе.

Что такое киргизское гостеприимство, хозяин показал сполна. Он устроил нам экскурсию по пасеке. «Любопытный» Гудов, не без дальнего прицела, выведал у него всю технологию отъема меда из пчелиного улья. Видя, что от меда нас уже воротит, киргиз пригласил нас на чай, усадив всех за большой деревянный стол в тени старой шелковицы. Под занавес, когда мы уже собирались уходить, вручил Горшенину (как старшему)  солидный кусок прополиса.
И вновь мы на тропе. Молодой березняк приветствовал нас игрой колышущихся на легком ветру листьев. Трава, еще не ощетинившаяся колючками,  зеленым бархатом выстелилась у наших ног, предлагая из своих кладовых ярко-красные ягоды лесной земляники. Щемящая душу тоска, охватившая всех в Кара-Куле, понемногу рассасывалась. Первой рассмеялась Женька. Она с восторгом стала показывать нам огромного черного скарабея, который, чуть ли не обгоняя её,  катил большой шар.
– Это тоже турист, –  произнес Гудов, – упаковал свое имущество и пошел в поисках лучшей жизни.
– Большой навозной кучи, – съязвил Горшенин.
– В Египте почитался как посланник Бога Солнца, так что поклонитесь божеству, пусть пошлет нам хорошую погоду.
Поклонились все, кроме Горшенина и Марненко. А Володя, более того, отделил скарабея от имущества и откатил шар подальше. Жук встал на задние лапы, огляделся вокруг, остановил свой взгляд на Володе и побежал к грузу.
– Я знаю, что он сказал, – запрыгала от восторга Женька, – его божественное высочество произнесло фразу: «Большой, а дурак».
– Так, – резюмировал Гудов, – подведем итог. Шесть дней погода будет нам благоприятствовать, на седьмой – испортится, а восьмой день будет совсем поганым.
Все в душе улыбнулись Вовкиным пророчествам.

Тропа – путеводная нить всякого похода, незаметно стала хиреть, превратившись в тропиночку, готовую в любой момент бросить нас на произвол судьбы. Остановились на ночлег. Я сбросил рюкзак и напутствуемый Горшениным пошел дальше. Пробираться сквозь заросли было все труднее и труднее, но вот, сделав поворот, тропа поползла круто в гору. Почти бегом, одолев небольшой подъем, я оказался на отроге. Открывшиеся горизонты давали возможность сориентироваться на местности с помощью карты и компаса. Что бы ни уклониться от маршрута, нам надлежало покинуть речку и выйти через водораздел в соседнее ущелье. Пасечник заверил нас, что дорога туда есть. Бегом пустился в дальнейший путь, уж очень не хотелось возвращаться ни с чем. Опять вышел к реке. И уже, когда начинало темнеть, с трудом обнаружил  нужную мне   развилку. Можно было повернуть назад.
К лагерю подходил в сплошной темноте. У костра за ужином обнаружил всех, кроме Женьки.
– А где Евгения?
– Напилась спирта и спит, – пробурчал с полным ртом Гудов.
Мои глаза полезли на лоб. Прожевавший первым свою порцию Бахтин, рассказал, как девчата пошли к обнаруженному им стожку за сеном на подстилку. Взяли по охапке. Женька добирала последнее, зацепив с самого низа. Ойкнула, но промолчала. Уже когда разложили сено, подошла к Марненко, показав уже начинающее краснеть место между большим и указательным  пальцами.
– Срочно пошли к Горшенину. Это укус змеи. Тебе же, балде, говорили, что стожки излюбленное место отдыха змей в летнюю жару.
Рассмотрев место укуса, шеф заявил, что когда кусает змея, на теле остаются четыре точки: две от  верхних зубов и две от нижних, а здесь только три.
– Она инвалид, у нее один зуб поломан, – вмешался Гудов, – я таких встречал, скажи просто, Горшок, что тебе спирта жалко.
 Однако Горшенин уже полез в рюкзак за бадьёй. Он понимал, что лучше расстаться с малым, чем потом возиться с больным.
Справка. Яд гадюк разлагается в крови алкоголем. При укусе кобры к этому месту сразу надо приложить разжеванный чеснок.
– Горе ты моё! –  произнесла Валентина своё, уже ставшее коронным обращение, приближаясь к Женьке с эмалированной кружкой.
Та начала махать руками и пятиться назад. Марненко и Горшенин привели ее к костру. Валентина поднесла кружку с разведенным спиртом. Та стиснула зубы и задрала голову вверх, как Дж. Бруно, когда под ним уже пылало кострище.
– Пусть лучше умру, но пить эту дрянь не буду.
 Все чуть ли не хором начали ее увещевать. Горшок расплакался, что денег и так осталось мало, а иначе как в цинковом гробу ее тело во Фрунзе не доставишь.
– Похороните меня здесь, на перевале. Пусть Гудов и Завадский в это время приносят мне на могилку свежие цветы.
Не знаю, чтобы сказал я, но Гудов, кажется, нашел верный подход.
– Представь, что ты покорила первый семитысячник. Спустились в базовый лагерь.  Тут не выпить нельзя. Тебя после этого никто на следующее восхождение не возьмет, как ненадежный элемент. Вчера ты доказала, что пить ты умеешь.
– Да, то было сухое вино, а это бр…р., им только канифоль после пайки смывать.
Она пристально посмотрела на кружку, и из ее карих глаз выкатились крупные слезинки.
– Впрочем, какая разница, от чего умирать. Умру от водки, как законченный алкоголик, – всхлипнула она. – Марненко, а  ты придешь ко мне с цветами?
– Конечно , Женечка, приду и приведу всех мужиков нашего цеха.
Она зажала пальцами левой руки нос и начала пить водку мелкими глотками, как пьют пепси или колу. Почти что на последнем глотке она поперхнулась и обдала всех. Гудов сладостно повел носом и понюхал, приготовленную Женьке разрезанную луковицу. Женька махала руками до тех пор, пока Марненко не дал ей кружку с холодной водой. Накормив, ее уже почти бесчувственную уложили спать.
Я зашёл в палатку, приподнял ее голову и подсунул подушку. Через силу, разомкнув ресницы и, посмотрев на меня блуждающе-грустным взглядом умирающего зверя, Женька произнесла заплетающимся языком:
– Они меня отравили. Я знаю, ты бы этого не допустил…
Это были ее последние слова…
– Уснула! – сказал я, подходя к костру. – Развилку нашел, примерно в 2-х часах хода, там же, скорее всего, и последняя вода.
Я взял свою миску и принялся было за еду, как в разговор вступил Гудов:
– Уважаемый Юрий Александрович, а вы знаете, какой в нашей палатке омерзительный запах. Не мешало бы нам с Петровичем плеснуть за вредность?
Горшок ухмыльнулся, старательно свернул фигу и покрутил ей перед Вовкиным носом.
– Опять пролетели, – грустным голосом произнес Гудов, – а ведь нам завтра снова тащить её рюкзак. Шеф, возьми половину!
– Завтра разберемся, – буркнул Горшенин, – а сейчас – спать!

День одиннадцатый.

Женька проспала даже «утренний кофе». Разбудила ее Валентина, облив лицо холодной водой и растерев тело мокрым полотенцем. Вид у неё был прежалкий, как у кошки, объевшейся накануне валерианой. Она заявила, что, кажется, еще жива, но умрет на первом подъеме. Уже через час пути она пришла в себя, а когда на привале окунулась в речку, под присмотром Валентины и Веры, то совсем обрела человеческий облик и даже вспомнила, что у нее когда-то был рюкзак. Наполнив аварийную канистру, мы двинулись на подъем. Отпочковавшаяся тропа была еще хуже предыдущей. Ветки кустарника постоянно норовили попасть в лицо, чувствовалось, что на лошадях здесь не ездили. На перевал к водоразделу ходили лишь охотники. Такую тропу в любой момент можно было потерять, особенно на каменистых местах и осыпях. Темп ходьбы снизился. Следопыт Гудов возглавил движение. В особо критических случаях, сбросив рюкзак, Вовка делал круги, причем всегда смотрел не под ноги, а вперед. В конце концов, тропу мы все-таки потеряли. Тогда Гудов залез на дерево, а спустившись, дал направление по компасу. Так теряя и вновь находя эту путеводную нить, мы уверенно приближались к водоразделу – месту, от которого родники и речки текут в противоположную сторону.
Высота – альпийская, там уже отсутствует хвойный лес. Чаще всего это каменистое плато. Вот уже сумрачные и высокие ели на пути в страну льда, сменились можжевеловыми и арчевыми зарослями.  А вот и последний куст, придавленный к склону. Дальше будут только травы, желтые маки, дикий лук-сарымсак и неизвестные мне простые цветы.
Нам повезло, багровые выходы сургучно-красных песчаников подарили небольшой родник. Перед водой следы лисьих и птичьих лап. Решили остановиться на большой голой поляне среди каменистых глыб и скальных напластований.


Сегодня я не пошел вперед, на спуске тропу искать бесполезно, так как выйдя на перевал, охотники разбредаются  и, скрадывая шаг, каждый идет своей – потаённой.
Обследовав местность, я отозвал в сторону Гудова.
– Пока не будем поднимать шум, но я думаю, что можно поскрести немного мумиё, нужна твоя помощь. И мы тихо растворились в пространстве.
Это был большой камень, размером в добротный двухэтажный дом. Он лежал с краю нашей поляны, оброс травой и мелким кустарником. В одном месте, раздвинув ветки, я показал Гудову широкое отверстие на уровне земли.
– Кто там живет?
– А, шут его знает, может барсук. Да это и не важно, главное, чтобы «дома» никого не было, и когда я туда полезу, мы не столкнулись лоб-в-лоб.
Пошумели, посветили в дырку фонариком… Тишина.
– Привязывай! Веревку старайся держать все время немножко натянутой. Если я дерну ногой три раза – вытаскивай и не переусердствуй, а то можешь вытащить одну только ногу без туловища.
Освещая путь фонариком, я полез внутрь логова. Сузившийся проход, к моей радости, быстро привел в довольно вместительное подземелье. Конечно, здесь кто-то живет, по крайней мере, в холодную часть года: лежанка с подстилкой из затхлых листьев, шерсть, чуть ли не клочьями, и омерзительно затхлый запах.
Гудов в это время, работая вентилятором, размахивал штормовкой, нагнетая в нору свежий воздух. Прощупывая рукой нижнюю кромку жилища, я вскоре обнаружил искомое.
В таких «квартирах» вместе с крупными животными живут полевые мыши и белки-пищухи. Высокогорная полевка так же подходит к этой категории. Питается она травой, кореньями, арчевыми и можжевеловыми ягодами, не брезгует остатками пищи более крупного соседа, поэтому и старается жить рядом с ним: сервис на дому. А чтобы в их жизнь не вмешивались и, невзначай, самих не употребили в пищу, мыши создают барьеры из своего кала. Вот и здесь я нашел целую стенку мышиного помета, которым была разгорожена нора на «нашу» и «вашу» территории. Поддев ножом, начал ломать стенку. Когда она поддавалась, то отрывалась вместе с камнем – адгезия была великолепная, а это значит, что мумиё качественное и вполне созревшее. Набив небольшой мешок, решил на этом остановиться и дал сигнал Вовке.

О! Каким сладким мне показался чистый горный воздух. Можно было вдохнуть полной грудью.
В этот вечер я читал лекцию о природе происхождения мумиё, его видов и предлагал желающим, в порядке приобретения практических навыков, повторить мой эксперимент. Обнюхав меня, все воздержались. Добычу разделили поровну. По моим прикидкам, каждый мог получить до 60 грамм чистого продукта.

День двенадцатый.

Утром – спуск в долину. К речке не приближаемся, зная, что там растительность еще гуще. Идем вдоль небольшого отрога, однако понимаем, что скоро наша лафа кончится. Склон постепенно покрывается деревьями и растворяется в лесном массиве. Попадаются чуть заметные звериные тропы, но они ведут на водопой, а наш путь вдоль реки. Кустарник становится все гуще. Вперед выходит Володя Марненко. Он достает свой мачете и отточенными ударами расчищает дорогу. Настроение падает. Кажется, уже никогда не вырваться из этого плена. Периодически загоняем Гудова на дерево и уточняем направление. Уже к вечеру, свернув к реке, и, подобрав мало-мальски пригодную полянку, останавливаемся на ночлег. До воды метров 50, добраться можно по чуть заметной тропе и удобнее всего на четвереньках. Через полчаса Володя расчищает проход в человеческий рост. У всех какое-то угнетенно подавленное состояние, чувствуем себя как мышь, загнанная в мышеловку. Неужели и завтра придется ломиться сквозь заросли?
Не прошло еще и получаса, как мы развели костер, а к нам уже пожаловал гость. Нет, не кабан-секач, водопойную тропу которого мы заняли, а местный охотник. На нас его навел запах дыма. Сниматься и уходить с тропы не стоит, теперь уже не одна уважающая себя свинья, сюда не сунется.
Ургену было 42 года, хотя на вид я бы дал все 60. Поджарый, как бездомная собака, сплошь морщинистый и небритый, с гнилыми зубами, никогда не видевшими щетки, и бегающими, как у белки, глазами, он не вызывал интереса даже у Женьки, всегда тяготеющей к экзотике. Однако, когда он заявил, что охотой занимается с детства и хорошо знает здешние места, мы его как-то сразу зауважали. Наша черно-белая, местами размытая карта, была для него все равно, что туалетная бумага для папуаса. Зато, когда мы стали рассказывать какими тропами шли, что видели, где повернули, уходя от реки,  он прекрасно все понял. Когда же мы ему указали в сторону нашего предполагаемого движения, обрадовал нас, заявив, что «хороший тропа» будет часа через два пути.
– Не ходи близко вода, тропа придет и уйдет высоко.
На наше предложение поужинать отказываться не стал. Вывернул на траву содержимое своей котомки. Из продовольственных запасов кроме чеснока, лука и сухарей был мешочек с традиционным киргизским сыром, который берут с собой чабаны и охотники, надолго уходящие из дома. Увидев кругленькие белые шарики, Женька, попросив разрешение, засунула один себе в рот.
– Не надо, кизим, зубы ломать будешь. Вода мочить нужен.
Обычно они замачивают шарики в речной воде и уже через полчаса сыр вполне съедобен. Это всего лишь кислый творог, высушенный на солнце до камнеобразного состояния. Из барахла, которое оказалось в торбе, был плащ и меховая дошка с короткими до локтя рукавами. Спал он на ложе из веток. Если предполагался дождь, из них же мастерил логово. От ужина и, предложенной Горшениным водки, не отказался. Уходя, пообещал завтра утром угостить нас свининой. Уж сегодня ночью он точно подкараулит свинячье семейство, тем более одну из троп мы перекрыли.

День тринадцатый.

Полакомиться дикой поросятиной нам так и не пришлось, а всему виной хлебосольный Горшок и эта «проклятая водка». Урген элементарно проспал стадо, проснувшись от шума, когда звери, уходя с водопоя,  его уже миновали. Раздосадованный неудачей, он, к нашему восторгу, вызвался проводить нас до тропы. Прощаясь, горе-охотник сказал, что к вечеру тропа пересечет ущелье, и мы выйдем на его противоположную сторону вон у той горы, где находятся пещеры Ак-Упгур. Гора маячила где-то на горизонте, и дойти до нее сегодня мы уже не мечтали.
Идем вдоль хребта, не спускаясь в долину. Настроение великолепное – мы снова на тропе. Можно полюбоваться окрестностями. Массивные скальные кряжи, с разбросанными на них елями, отвесными утесами нависали над самой головой, кажется, что сорвавшийся сверху камень, может расплющить тебя, как домашний тапок таракана. Один раз Горшенин прижал нас всех к стене: сверху тонкой струйкой посыпались мелкие камушки, но ничего более крупного не прилетело.
– Не боись, шеф. Это где-то тут рядом, спугнули видно кого. Нет в них скорости, не с высоты падают, –  подытожил Гудов горшенинский испуг.
Мы все прекрасно понимали, что иногда лучше перебдеть, такова непредсказуемость  этих монстров.
Во время обеденного перерыва я побывал на ближайшей скалке и, словно гончая, учуя дичь, дрожал всем телом: здесь есть мумиё. В доказательство я принес оплавившейся кусочек помета, напоминающий пирамиду. Но самое загадочное было в том, что нашел я ее под скальным навесом, на камне, почти заостренным к верху. Оба Вовки зажглись мгновенно, но Горшок был непробиваем. Двинулись дальше. По ходу я показывал парням перспективные пещерки и ниши, которые стоило бы  исследовать. Здесь часом-двумя не обойдешься. Чтобы забраться туда, нужны крючья, веревка, страховка…
 Уже после похода Бахтин на своем механическом участке сделает мне великолепный комплект костылей, скоб и крючьев по совершеннейшим альпинистским эскизам… А между тем мы уже спускаемся в долину.
Останавливаться было еще рано, но тропа под прямым углом пересекала речку. А выйдем ли мы еще к воде? Решили разбить лагерь, тем более, что рядом была роскошная поляна. Не теряя времени, я устремился вперед. Тропа, преодолев невысокий хребет, спустилась вниз и только потом поползла вверх по противоположному склону. Я повернул обратно. Поднявшись на хребет, увидел, что на большом камне, обратив свой взор к закатному небу, сидела мило улыбающаяся Женька. Полюбоваться было чем. Солнце опускалось между двух горных пиков, высвечивая в них каждую щелочку. А опустившись, подсвечивало сзади их сказочное величие оранжево-красным светофильтром. Заметив мое приближение, Женька огорошила вопросом:
– Толя, а как выглядит море?
– Что это, ты, вдруг вспомнила, – начал бормотать я, чтобы выиграть время.
– А мне и вспоминать нечего. Я в своей жизни кроме Иссык-Куля ничего порядочного и не видела.
– Женька… Море – это перевернутое вниз небо, оно такое же безбрежное. Когда они находятся в гармонии, то и границу горизонта найти невозможно. Иссык-Куль всего лишь большое озеро, это холодная улыбка природы, голубая жемчужина в великолепной оправе из горных вершин. А море - живое, оно имеет свою душу и свой характер. Оно дружит с солнцем, небом, ветром, аккумулирует их энергию и отдаёт её людям, которые очень любят с ним отдыхать. И если суровая красота Иссык-Куля воспринимается в основном зрением, то море в его полном объёме чарующей прелести невозможно ни понять, ни полюбить, не подключив все органы  чувств. Надо не только видеть и любоваться изменчивостью его настроений, но и слышать то бурное негодование, то сонное ночное плескание. Надо осязать его теплоту и податливость, ощущать многообразие его запахов. Любить его надо не головой, а сердцем.
      Здесь я прервал своё повествование, понимая, что всё равно состояние восторга сухопутного человека в  словах передать невозможно. Но есть ещё и точка зрения моряка, для которого море не только друг, но и суровый учитель.
– А вообще-то  не время болтать, пошли в лагерь, сейчас будет быстро темнеть.
– Ты посмотри лучше, какой я камень нашла, жаль, что нельзя сделать цветное фото.
Она спрыгнула вниз и начала демонстрировать свою находку. Выход породы был действительно уникален. На преобладающем сером фоне четко вырисовывались полосы яшмы красного и светло-зеленого цветов. Перенесенный целиком в музей, он стал бы лучшим украшением любой природной коллекции.
– Бежим, – сказал я, и мы понеслись в темноту нависшего над тропой леса. Терпко пахло осенней листвой, деревья над головами шумели как далёкая память о море.
Коллектив уже приступил к ужину. Разводящий Гудов своей кружкой зачерпывал варево и разливал по мискам. Одарив всех порцией в три кружки, Вовка выпалил: «Все!» и побежал к речке мыть кружку для чая. Это значило, что добавки больше не будет, на дне остался утренний минимум.
– А сегодня ваша стряпня как-то даже вкусней, чем обычно, – промычал Горшенин с набитым ртом. – Что вы туда добавили?
Вместо хлеба мне сунули какую-то горбатую лепешку. Оказалось, мы доедаем Аннушкин каравай. Из-за своих гигантских размеров внутри он все - таки оказался непропеченным. Вот девчата и допекли его на раскаленных камнях.
– В арестантских ротах кормят вкуснее, – ворчал Гудов, грызя эту окаменелую кислятину.
Я не отрывал взгляда от своего шерстяного носка, который висел почти что над костром.   Постирал свои походные  носки перед тем, как продолжить путь по тропе, и повесил сушиться. И надо же было, чтобы именно под моими милыми сердцу шерстяными носками Люсиной вязки, кто-то развел огонь. Один -  то висит, а второй?… Перед тем, как лечь спать, я осмотрел окрестности и даже перевернул палкой золу.
– Пошли спать, – потащила меня, помогавшая в поисках Женька, – если не сгорел, то утром найдется.
О, как она оказалась права.

День четырнадцатый.

Утренние поиски носка результатов не дали. Сегодня у нас день знакомств с пещерами, поэтому уже через полчаса после подъема все сидели за «столом». Палатки были собраны, морды – намыты, зубы – начищены. Утром похлебки выходило только по две кружки, но мяса доставалось гораздо больше. На втором круге Вовка уже начал скрести  по дну, как вдруг из чрева ведра  извлек что-то серое и огромное. У меня екнуло сердце. Быстро переведя взгляд на снежные вершины, я весь отдался их созерцанию. «Однако, почему у нас такая гробовая тишина, по какой причине минута молчания?» Я опустил взгляд. Семь пар глаз смотрели на меня не мигая. А Женька, сидящая рядом, рассматривала так, как будто должна была принять решение: делать ли на меня ставку в следующем заезде.
– Чей носок?! – воскликнул я. – Ба, да это же мой носок.
– Зачем ты его туда засунул? – проскрипел шеф.
– Как зачем? Конечно, чтобы похлебка была вкуснее. Помнишь, как ты вчера нахваливал? Что добавили? Что добавили? Носок добавили. Да и вообще, кто виноват в том, что вам вздумалось разводить костер именно под тем деревом, на котором сушились мои носки?
– Ну, ты, их хоть стирал? – уже со слезой в голосе продолжал шеф.
– Естественно, иначе зачем их надо было развешивать по деревьям.
– Толь,  а ты их с мылом стирал, – вкрадчиво прошептала Женька.
– Конечно с мылом, – соврал я так, что ни одна жилка не дрогнула в фокусе, сосредоточенных на моем лице взглядов, – с мылом и даже два или три раза. Однако, я не понимаю к чему эти глупые вопросы? Вчера ели, хвалили, все вроде живы, а сегодня видите ли: «Как я стираю носки?»
Все приумолкли, видимо не зная, о чем еще спросить.
– Отжать ему носок в тарелку вместо второй кружки, – скомандовал шеф.
Я сам себе отжал в миску носок.
– Покрепче выжимай, – цедил сквозь зубы Горшок.
– Ага, может еще обсосать его?
Гудов, разлив остатки, плеснул что-то и мне. Вчерашнего единодушия приступить к еде не было, все чего-то ждали, я принципиально выжидал тоже.
– И чего же мы не едим, – ехидно начал, глядя на меня, Горшенин, – ешь первым.
Я, как ни в чем не бывало, стал аппетитно грызть кусок причитающегося мне хлеба и только затем, выдержав паузу, приступил к еде. Подождав, пока все доели,  произнес заготовленную фразу:
– Сознайтесь, что сегодня похлебка была еще вкуснее, чем вчера. Для улучшения вкусовых качеств нашей пищи, беру обязательство, каждый вечер поставлять к столу очередной носок, а то и два, по вашей, как я думаю, настоятельной просьбе.
О, что тут было!?…

Расставшись с долиной, мы пошли на подъем. Тропа все круче поднималась вверх, утренняя прохлада отступала, нагрузка выжимала пот, а освежающее дыхание горной речки было далеко под нами.  Лиственный лес уступил место хвойному. Земляные откосы становились все круче и вскоре превратились в отвесные каменные обрывы. Остроконечные ели с пышными шатрами хвои украшали непреступные скалы, добавляя свой темно-зеленый к охряно-смарагдовому цвету гор. По рассказам Ургена к пещерам надо подниматься по первой речке, которая на высоте хвойного леса пересечет наш маршрут, пройти водопад по проволоке, а дальше  – вверх по ущелью.  Что значит «по проволоке» мы так из его рассказа и не поняли, решили: разберемся на месте. Вот и речка. Сворачиваем налево, пробираемся круто вверх по камням, порой мокрым от брызг, рядом бесится поток. Еще издали увидели водопад: почти отвесную, уходящую вверх метров на 30 стену темно-серых, покрытых мхом известняков. Они скользки и непреступны. То там, то здесь темнеют уступы и ниши каверн, в одной из них, ощетинившись сучьями, чье-то  гнездо. Речка срывается из узкого прорезанного в породе желоба, ударяется о выступы камней, разлетаясь брызгами и, в конце концов, собирается в озерцо у подножья.
– Вот тебе бабушка и юркнула в дверь, – почесав затылок, изрек Гудов, – как же мы туда попадем?
На небольшой полянке сбросили рюкзаки и разбрелись осматривать окрестности.
– Есть проволока, – радостно заверещал Вовка.
Она спускалась сверху в нескольких метрах правее водопада. Провели испытание на прочность, повиснув на проволоке втроем. Выдержала.
– Я полезу. – Гудов уже прикидывал взглядом маршрут, изучая выступы и площадки. – Вполне проходимо, – резюмировал он.
– Женщин наверх не берем, – объявил Горшенин, – идут только мужчины.
– И я, – настойчиво рявкнула Женька.
Гудов обвязался веревкой в два шлага (двойной беседочный узел – моя школа), пристегнулся к проволоке небольшим карабином, пожал всем руки и, глубоко выдохнув, устремился вверх.
– Точно обезьяна, – прокомментировал его движения Марненко, – это он перед нами выступает по полной цирковой программе.
Вовка поднимался так уверенно и быстро, что даже не захотел задержаться на двух, причитающихся для отдыха площадках. Следующим пошел Марненко, подстраховываемый веревкой сверху. Ну, а вдвоем они уже могли затащить наверх любого, даже помимо его воли.
Долго поднимаемся по кромке каньона, промытого рекой. Лес кончился, вокруг сплошные каменистые осыпи. Наконец, упираемся в мощный пласт известняков, широким наплывом выступающих перед громоздящимися за ними горами. Пещеры надо искать здесь.
Я первым обнаружил за скальным останцем темную нишу какой-то пещеры, поэтому мне принадлежит право первооткрывателя. Отказываться не собираюсь, хотя в серьезных пещерах никогда не был. Горшенин проверяет мою экипировку. На мне штормовка с застегнутыми клапанами карманов, успешно позволяющих застревать в лазах. На голове шерстяная шапочка. Всякий раз, набивая шишку об очередной выступ низкой кровли;, я искренне сожалел, что у нас нет ни одной каски, в которых, казалось, ходил весь Кара-Куль. Электрический фонарик, свечка, коробка спичек. «Теши» (топора) нет, но охотничий нож под штормовкой имеется. Брюки обвязаны шнурками  вибрам. С внешним миром меня будет соединять верёвка (50 м). Когда веревка подходит к концу, в пещеру заходит Гудов с той же экипировкой. Выкладка только на две персоны, так что максимальное расстояние хода 100 метров.
Лезу в невзрачную карстовую трубу, которая, как мне кажется, вот-вот  замкнется. Но она не замыкается. Свет быстро меркнет, включаю фонарик. Лаз постепенно расширяется и вскоре позволяет подняться во весь рост. Осматриваюсь. Над головой мокрая серая от водорослей кровля, вся в выступах, выточенных когда-то водой, воронок. Ноги утопают в вязкой глине, а стены выщелочены настолько, что крошатся под пальцами. Пусть нет здесь высоких залов с классическим набором сталактитов и сталагмитов, зато какое богатство форм кристаллических и натечных образований. Низкая горизонтальная щель уходит под прямым углом вправо. Зажигаю свечку и подношу ее к трубе, есть тяга, значит там выход. Сворачиваю вправо, так как изрядно надоело месить грязь. Вскоре приходится встать на четвереньки, а затем и ползти. Скалистый пол в каменных комочках. Труба, постепенно сужаясь, делает поворот, другой. Выключаю фонарик, чтобы оценить ситуацию. Глаза привыкают к темноте. Кажется впереди светлее, чем сзади. Решаю ползти дальше. Вот на стенке светлое пятно, значит за очередным поворотом выход. Порода больно давит со всех сторон, но отверстие приближается. Вытягиваю вперед руку, если она и голова вылезут наружу – я спасен, если нет – возникнет сразу множество проблем. Буквально просачиваюсь сквозь дырку наружу и подползаю к краю небольшой площадки. Оказывается,  метрах в десяти внизу, из щели, в которой исчез  я, и, очевидно, уже Гудов, торчат задница и ноги Марненко. Вопрос: чтобы вы сделали на моем месте? Вот именно это я и сделал, спустил сверху небольшую бомбочку. Володя вскакивает, стукаясь головой о притолок пещеры, грозит мне кулаком, Женька визжит от восторга. Сижу на полке, жду, когда из дыры высунется голова Гудова.
«Боже, мой. Неужели и я такой же грязный, как он?» Вдвоем организуем страховку и спускаемся вниз.
Второй парой ушли Марненко и Женька. Они не пошли нашим путем, а продолжили движение  по расселине и вскоре остановились перед крутым спуском к колодцу с водой.
Вовочка Бахтин, осмотрев начало пещеры, заявил, что он вполне удовлетворен увиденным. Горшенин в пещеру не полез, а потому единственный из нас был чист, как начальник шахты перед стахановцами, побившими в очередной раз свой же мировой рекорд углепроходки.
Отмывались уже внизу у подножья водопада. Нанесли на карту нашу пещеру, дали описание и название ее в честь первооткрывателей – Загумаря (Завадский, Гудов, Марненко, Рябинина).

Вечером за Загумарю выпили стоя, закусив сэндвичем из кусочка сала и репчатого лука на сухаре.

День пятнадцатый.

Утром мы спустились от водопада на тропу. Она шла вдоль основного хребта. Метрах в трехстах, порой почти вертикально под нами, бурлила и клокотала река. То, что находилось над нами, было столь же круто, скалисто и непредсказуемо. В ложбинах, где во время дождей сверху срывались водяные потоки, тропа резко сужалась или исчезала совсем,  появляясь через метр-два на противоположном склоне. Такие промывы надлежало брать с ходу.
Нещадно прогреваемые солнцем, мы двигались по безлюдной горной дороге. Позже я понял, почему мы никого не встречали. Тропа вела на богомолье и наполнялась паломниками всего лишь два раза в году. Если путников на таких тропах настигало ненастье (а спрятаться практически было некуда),  в скале вырубались  вот такие гроты, где успешно можно переждать и непогоду и камнепад. На нашем пути этот искусственный грот был единственным.
За неимением удобных мест привалы делали редко. Докучала жара. Солнце, в ослепительно синем небе,  сияло так ярко, что глядя на него хотелось чихнуть.

 От перегрева чуть кружилась голова, что порой приводило к плохо контролируемым движениям. Было страшновато, но то, что случилось в следующее мгновение, повергло всех в шок.
Словно в настоящей сказке с чудесами, из-за поворота на тропу выехали два всадника. От неожиданности передний осадил коня и застыл, словно для того, чтобы мы успели его рассмотреть. Судя по холёной физиономии и надменно-презрительному взгляду, которым он нас окинул, это был настоящий бай. Богатая одежда, инкрустированный драгоценными камнями кинжал и не менее великолепная сбруя белого как снег коня, смотрелись на нашем фоне вызывающе. Сзади ехал абрек – телохранитель, с черной бородой, в черной папахе, на черном коне, за спиной у него висело ружьё. Мы инстинктивно прижались к скале, что и определило исход поединка. Теперь уже скинуть нас в пропасть было поздно. Его нагайка взвилась, но вместо того, чтобы полоснуть Горшенина, обрушилась на коня. Тот рванул вперед, разбрасывая копытами камни и пытаясь своим белоснежным крупом размазать нас по каменной стене. Охранник спокойно проследовал за ним.
– Ну и сволочь! – прохрипел Марненко, – если бы, Горшок, он стегнул тебя нагайкой, то я его вместе с конем столкнул в пропасть, а в догонку и холопа.
Надеюсь, и бай это прекрасно осознал. Мы еще долго на ходу обсуждали детали произошедшего, отдав должное нашему везению, поскольку только сейчас единодушно поняли, чем все это могло кончиться.
Через час пути скалы  стали отступать, тропа расширилась. Перескочив через  небольшой ручеек, вышли на обширное чуть наклонное плато, отороченное снизу грядой невысоких скалок. Пройти его надлежало по диагонали, всего около километра. Устремленные вперед, мы не сразу обратили внимание на то, что делалось в тени скал на нижнем конце поляны. Метрах в двухстах на берегу ручейка, среди невысоких деревьев, кипела страстями толпа человек 60-70, были среди них и конные.
Нас заметили!… Мы ускорили шаг, понимая: теперь уже все равно никуда не деться. А вдруг они просто нами не заинтересуются, тогда – быстрей исчезнуть за поворотом. Но было поздно. От общей массы отделилось человек 15, которые двинулись нам наперерез. «Хорошо хоть не всадники с нагайками, – подумал я. – Придется принимать бой. Убежать не удастся, догонят на лошадях».
Когда до наступающей группы оставалось два десятка метров, Юра дал команду остановиться и снять рюкзаки. Поставив рюкзак у ног, я расстегнул клапан и нащупал рукоятку ножа. И только сейчас, увлечённый детективным развитием сюжета, обратил внимание на то, что среди нападающих одни лишь женщины. «В плену у киргизских амазонок! Интересно, чем они собираются с нами сражаться?» Каждая из женщин несла в руке одну-две пиалы. «Неужели пиалами?»
Наше робкое: «Селям алейкум!» утонуло  в гомоне киргизской речи. Они взяли нас в плотное кольцо и принялись…., нет-нет не бить пиалами по головам, а поить кумысом. О! Что такое в жару настоящий прохладный кумыс, который готовят для себя. Это стоит попробовать. Миловидная молодая амазонка, оттеснив меня от рюкзака, откуда-то из подмышки  наполнила пиалу (на левом плече у каждой висел бурдюк). «Конечно, хотят усыпить, – подумал я, – это их тактика, но почему такие веселые лица?» Впрочем, мне уже было все равно – жажда сильнее смерти. Я пил и пил, постепенно погружаясь в нирвану, а мило щебечущее существо, подливало новую и новую порции, показывала куда-то рукой и страстно манила идти за собой.  «Серны в образе женщин, – подумал я, – напоят, обезволят, заманят, а потом … что-нибудь сделают. Интересно что?»
После пятой или шестой пиалы я понял, что согласен на пленение. Пробившийся ко мне Бахтин пояснил, что у киргизов здесь свадьба и нас приглашают принять в ней участие, как почётных гостей (которых сам Бог послал). Будет соревнование молодых наездников, козлодрание и прочие национальные забавы. Но ведь у нас есть непробиваемый Горшок, он понимал, что свадьба – это надолго.
Оторвавшись от преследователей, мы еще не раз оборачивались и махали им руками. Разочарованные «амазонки» стояли на том месте, где  их позорно покинули, словно надеясь, что мы бросим своего хромого идола и вернемся. Зайдя за поворот и скрывшись из вида, все дружно побросали рюкзаки и разлеглись в тени  камней и деревьев. Растопленные жарой мозги еще что-то соображали, но ноги идти категорически отказывались.
Настоящий кумыс делается только из кобыльего молока. Для закваски используют «гриву». Это высушенная жила, взятая с шеи лошади. После сушки ее долго вымачивают в сыворотке, снова сушат и хранят в специальной кожаной сумке – это – закваска. Скисшее молоко сливают в деревянные ступы и, опустив туда веретено с четырьмя лопастями, ладонями начинают его вращать, тем самым, обогащая квашню кислородом. Чем дольше взбивают кумыс, тем он получается вкуснее и пьянее. Уже позже, живя в Алма-Ате,  я, посещая центральный рынок, забирался под купол строения, где шла торговля и дегустация кумыса. И всегда в моей памяти возникала веселая физиономия «отравительницы» из киргизского нагорья.

Часа два мы приходили в себя, а когда, нацепив рюкзаки, двинулись в путь, пот с нас покатил градом. За ужином, однако, было о чем поговорить, на такое количество приключений в этой глуши мы никак  не рассчитывали. Все сошлись во мнении с Вовочкой, что местный бай, это либо   секретарь райкома, либо глава сельсовета. Несмотря на торжество советской власти, клановая система в киргизском обществе была жива и действовала эффективно.  Если Первый секретарь ЦК КП Киргизии Усубалиев был родом из Кочкорки, то можно было не сомневаться, что житейские блага будут сыпаться в Тянь-Шанском направлении. Сословное деление в памяти аксакалов и в реальной жизни кишлаков не было уничтожено. В руководители, за редким исключением, избирали людей, почитаемых  в клане, а последние, получив властные полномочия, требовали к себе не только уважения, но и поклонения соплеменников.
По поводу приглашения на свадьбу Марненко, родившийся и получивший воспитание в среде киргизов, заявил, что мы им были нужны для улучшения породы, и лично он к этому был уже готов. Прекратив затянувшуюся дискуссию, Горшенин разогнал всех по палаткам. Он знал, что лишь только голова коснется подушки, мечты о ревальвации киргизской нации растворятся в походных сновидениях.

День шестнадцатый.

Утром на завтрак нам выдали по одному сухарю.
– Вот, идиоты, не могли на свадьбе подзаправиться, а уж у них было чем, – мечтательно ворчал Гудов.
Валентина заявила, что сухарей у нас на два дня. Приняли решение, обеденную норму уменьшить вдвое. Тот кусочек сала, который нам причитался на обед, не закрывал и половины сухаря, так что вторая была лишней.
Пора в путь. Горшенин в последний раз обходит место стоянки: не оставили ли где мусор, полностью ли погашен костер. Становится в голову колонны. Поковыляли. Мы с Гудовым -  замыкающие. Наша задача – помочь отстающим. В отстающих постоянно числится «Валентиныно горе». Не тяготы пути сбивают Женьку с темпа, но она вполне может урулить куда-нибудь в сторону, наблюдая как резвятся на дереве белки, или как ворона чистит клюв.
Но вот движение останавливается. Все сбились в кучу. Около тропы большой камень, кустарники вокруг сплошь увешаны разноцветными ленточками, давно выгоревшими на солнце. Мы и раньше замечали куски тряпочек вдоль дороги, но не придавали этому значения, считая, что для киргиза повесить ленточку все равно, что для Остапа написать на камне: «Здесь были Киса и Ося». Теперь же ленточки приобретали ритуальное значение, наша тропа соединялась с основной тропой, ведущей на богомолье. Смычка отмечена таким традиционным образом. Женщины отрывают эти полоски от своих платков. До священного озера, судя по карте, чуть меньше одного дневного перехода. Очень хочется и нам там побывать, но «непробиваемый Горшок» говорит, что это большой крюк от маршрута. То, что мы теперь не собьемся с пути, можно сказать с уверенностью. Вся тропа будет помечена тряпочками. Идти стало легче и веселее.
 Дорога пошла на подъем. Небо постепенно затянуло тучами, погода стала ухудшаться, а мы еще не дошли до долгожданной речки. Шли дотемна. Услышав шум воды, сразу стали ставить палатки. Уже моросил мелкий дождь. Костер разложили под огромной елью. Ужин дежурный разносил по палаткам. Откушав, сразу забирались в спальники, чтобы не разбазаривать тепло. Гудов всех троих загнал в целлофановый мешок, реализуя теплосберегающие технологии; включил приемник, долго высвистывал радиотрели, пока не отыскал свой любимый молодежный канал. По телу разливалось умиротворяющее тепло, под ухом мило мурлыкала Женька,  из эфира лились веселые мелодии эстрадной киргизской песни. За палаткой уже вовсю хлестал дождь. Капли потяжелели и неистово лупили по тенту. Где-то, пока еще  далеко, грянул гром – это сбывалось пророчество Гудова.
Черз полчаса  уже лупило по нам самим. Вспышки были настолько яркими, будто в палатке взрывалась каждый раз шаровая молния. Женька при каждом взрыве еще глубже зарывалась головой куда-то под мой спальник. Грохотало так, словно окрестные скалы разлетались в прах на мелкие куски. И только Гудов безмятежно храпел, как всегда, забыв выключить свой приемник.

День семнадцатый

Когда я утром выглянул из палатки, вокруг все было бело, как на несостоявшейся картине  Малевича «Белый квадрат». Опухшее небо раздулось так, что поглотило землю. Словно небольшие кусочки ваты из рождественского мешка Деда Мороза, щедро сыпались рыхлые снежинки. Я вылез наружу и, увязая по щиколотку в мягком как взбитые сливки снегу, стал искать дрова для костра.   Оказывается, мы остановились рядом с еще недавно покинутым стойбищем овцеводов, откочевавших с отарами в долину. На дрова пошли жерди от загона для овечьего молодняка. Очистив под елью поляну от снега, разжег костер. Услышав потрескивание сучьев, стали выползать наружу остальные обитатели палаток. Обсудили ситуацию, идти вперед – бесполезно, тропу замело. Решили, если прекратится снег, подняться вверх по течению реки к озеру и, скорее всего, остаться тут же ночевать. Мы знали, что следующая ночь, после прохождения фронта будет особенно холодной.
Пока женщины готовили завтрак, мы с Гудовым обследовали окрестности. Разгребая снег, добыли немало нужных вещей, брошенных за ненадобностью: дырявое цинковое ведро, ущербную лопату со сломанным черенком, кусок старого, видавшего вида, брезента. Обитатели соседней палатки, еще не посвященные в наш грандиозный проект, посмеивались над нами, обвиняя в плюшкинизме.
– Смеется тот, кто будет спать завтра утром, – философски изрек на это Вовка.
Через пару часов снег прекратился, выглянуло солнце. Его ослепительно яркий свет высветил, зарывшиеся в снегу палатки, черное пятно кострища и огромную снежную бабу с ведром на голове и обгоревшим сучком, вместо морковки. Наскоро сглотнув причитающийся нам кусочек сала, решили идти к озеру. Поднимались вверх, перебираясь с камня на камень часа три, речка то исчезала, уходя под осыпи, то появлялась вновь. Даже без рюкзаков, почти выдохлись. Наконец, вышли в долину, сплошь заваленную огромными каменными глыбами. Только сейчас мы четко определили, где находится тропа. Вдоль неё с обеих сторон на камнях стояли пирамидки, сложенные из небольших булыжников. Смахнув одну из них, Марненко обнаружил рубля полтора мелочи.
– Ребята, так мы скоро станем миллионерами, – радостно вопил он, сокрушая очередную конструкцию. Однако удача улыбалась редко и, в конце концов, разбой прекратился.
Вышли на берег озера к небольшому деревянному сараю. Видимо здесь и происходили все ритуальные таинства. Сотни женщин в белых одеждах подходили к воде, и, омочив ноги, или зайдя в неё поглубже, тут же выскакивали на берег. Имам с помощниками возносил над ними знамение. Здесь же новопосвященные получали миску горячей шурпы и кружку с чаем. Предание гласит, что тот, кто искренне верит в бога и в возможность исцеления, тот добьется желаемого результата, то есть у неспособных рожать женщин появятся, наконец, дети.
Родственники встречали прошедших обряд, укутывали в теплые одежды и вместе с ними вкушали из общего котла. Сидели, скорее всего, на камнях, так как ни столов, ни лавок вокруг не было. Для приготовления пищи на берегу было вмуровано штук шесть огромных  чугунных котлов, под которыми разводили огонь. Сзади стояла длинная колода для убоя животных и огромная яма с костями убиенных. Тащить с собой мясо – бессмысленно, дорога длинная,  иногда занимает несколько суток. Мясо гонят в живом виде, кто козу, кто барана. К тому же каждый с собой должен принести дрова, которые складывают в специально отведенное место. Шкуры убитых животных забирают. Из шкур молодых делают бурдюки. После обработки шкуры выворачивают мехом вовнутрь, зашивают все отверстия, кроме шейного. Связав задние и передние ноги, получают подвеску, которую можно накинуть на плечо и из подмышки цедить в пиалы кумыс. Шерсть внутри бурдюка играет роль термоса и очень хорошо сохраняет прохладу напитка.
Деревянная хижина предназначалась для хранения столовой утвари и продуктов. Кружки висели на стенах гирляндами, миски, ложки стопками и пачками громоздились на полках. Тут же стояли упаковки уже давно окаменевшей соли. На полу – мешки с остатками риса и муки. Из-под деревянного стола извлекли баранью шкуру (мехом во внутрь). Развернув, обнаружили большой кусок теста, вполне годного в пищу. Гудов ликовал, наконец-то у нас будет хлеб. Однако наши хозяйки что-либо  брать отсюда категорически отказались.
Еще долго бродили по этому кладбищу костей и человеческих надежд. Находили кое-какую утварь, нехитрые украшения. Мы понимали, что каждая женщина, прошедшая купель, верила, будто рожать детей будет пачками. Ну, а если не родит? Сама виновата, плохо молилась: «только та молитва доходит до бога, которая искренняя». В таких случаях на выручку приходит обычай киргизов отдавать своего первого ребенка родственникам, у которых нет детей.
Вставили на место палку в щеколду входной двери сарая. Прощальным взглядом окинули этот каменный хаос на трехкилометровой высоте, и зеркальную гладь голубого озера, противоположным концом упирающегося в ниспадающие с кряжей ледниковые торосы.
Обратно мы спускались по тропе – солнце растопило снег. Придя в лагерь, стали готовиться к ночлегу. Мы с Гудовым заявили, что  запалим свой костер. Натаскали огромное количество веток. Оборудовав лопату, аккуратно сняли верхний слой дерна, сложив его по периметру очищенной площадки. Свалив все, что насобирали в центр, зажгли огромный пионерский костер. Гудов с Женькой ходили вокруг строем   и пели: «Взвейтесь кострами синие ночи…». После ужина принялись за главное действо: лопатой разбивали большие обгоревшие сучья, угли разгребали ровным слоем, уложили на место дерн, сверху бросили брезент. На брезент поставили палатку.
«Женатики высмеивали нашу затею, утверждая, что мы либо сгорим, либо задохнемся от дыма». В пику им Гудов, нагрев на костре десяток булыжников, побросал их  в ведро и поставил его в изголовье. Прежде чем улечься, я обошел вокруг палатки. Языков пламени не наблюдалось, заливать водой было нечего. Кое-где понемножку дымилось. Внутри палатки жара была такая, что в спальники мы залезли далеко после полуночи.
Когда утром, разомлевшие от сна мы выползали наружу – у костра парами, закутавшись в одеяла, сидели женатики. Холод поднял их часа в четыре ночи. Вокруг нашей палатки сантиметров на двадцать была темная земля, дальше белели травинки с замерзшим на них инеем.

День восемнадцатый

На завтрак выдали последние сухари, в похлебку  каждому насыпали по ложке крошек.
– Все, – подытожила Валентина, – дальше надежда на то, что мы к обеду будем в Арсланбобе.
Вышли рано, уже через полчаса нашли развилку, но  не могли поверить в то, что тропа, которая через пару километров упрется  в крутые скалы и есть то, что нам нужно. Это потом Горшок будет ругать себя, что не послал меня вечером в разведку, а сейчас мы продолжали путь по той тропе, которая не предвещала, вроде никаких неожиданностей. Настораживало то, что шла она не на спуск, а на подъем и чем дальше, тем он становился круче. Через два часа вышли к осыпи из крупных камней, покрытых снегом. Отступать было поздно, полезли вверх. Набитые при скольжении синяки и ссадины не считали, остановок не делали. Почти сразу попали в плотную полосу тумана.

Целый час мы пробивались сквозь слой облаков, именно так потом снизу выглядел наш туман, и, наконец, вышли к подножью отвесных скал, увидеть вершины которых можно было только закинув голову до предела назад. Туман немного рассеялся, но не отступал. Чтобы собраться с духом, сделали привал. Съели по кусочку сала и запили чаем, который закипятил Гудов на таблетках сухого спирта. Так называемый «кипяток» рот не обжигал и годился хотя бы на то, чтобы снабдить организм порцией тепла и оптимизма.
Спускаться решили по широкому массиву из мелких камней, открывшемуся справа. Гудова шеф выдвинул вперед. Его задача – обнаружить вполне возможные впереди обрывы. В тот момент мы  даже не подозревали, что опасность подстерегает нас совсем с другой стороны. Итак, я остался замыкающим.  Двинулись вниз, поглощаемые серой сущностью темнеющего впереди тумана. Идти было легко, небольшие камни сами катили тебя вниз. Отойдя в сторону, я подпрыгнул и, проехал по осыпи метров пять, обогнал шедшую впереди Женьку. Та сразу последовала моему дурному примеру, так что мы чуть не напоролись на выразительно поднятый кулак Горшенина. Мгла сгущалась. Вдруг мне показалось, что что-то  странное промелькнуло над нашими головами. Я инстинктивно оглянулся назад. В свете еще не сомкнувшегося вверху тумана увидел летящую прямо на нас каменную глыбу.
– Ложись! – заверещал я сорвавшимся голосом.
  Все попадали и только Женька удивленно обернулась. Ее глаза мгновенно округлились и она рухнула, как раз в тот момент, когда буквально над ее головой просвистел очередной болид. Ведя наблюдение, я заметил, что один из камней уходит влево. Там, метрах в 15, высилась небольшая скала.
– Прикрыться рюкзаками от камней слева, – командовал я, на сей раз уверенным густым капитанским басом.
Пушечный удар в скалу осыпал нас градом вторичных осколков. Врезавшийся лоб-в-лоб камень с треском развалился на части и понесся под откос. Остальные прошли выше, не вызывая серьезных опасений. Теперь, уходя вниз, мы приняли вправо, зайдя под прикрытие скалы, уже принявшей на свою грудь один из ударов. Ровно два часа  скользили вниз по осыпи, понимая, что задерживаться в зоне падения камней очень опасно.
Впереди быстро начало светать и мы, плавно проглиссировав последние сотни метров, выскочили на большую зеленую поляну. В мире, куда мы попали, было лето, светило яркое приветливое солнце. Картина, открывшаяся взору, была поистине сказочная. Влево большим каскадом уходили вдаль величественные горы, с многосотметровой высоты которых  срывалось вниз несколько водопадов. Под нами была долина с бурной речкой, текущей вдоль отрогов, и разноцветные крыши долгожданного Арсланбоба, утопающего в зелени деревьев и ярких всполохах осенних цветов. Городишко лежал в низине, образованного рекой каньона, на противоположной стороне которого раскинулись обширные поля уже созревших зерновых.  Открылась такая ширь, что хотелось не просто дышать, а напрягать грудь при вздохе, словно одним зрением постичь всю эту красоту было невозможно.
На дальнейший спуск ушло около часа. Страхи остались позади, вернулось безмятежное упоение жизнью. По мосту перешли реку и очутились на главной улице городка. Так как ресторанов здесь быть не могло, то вывеска «Чайхана» почти что выходила за пределы нашей мечты. Сбросив у входа рюкзаки, проворно разместились за столиками. Чувствовалось, что мы изрядно напугали персонал. То и дело из-за кулис высовывались озадаченные физиономии, исчезали, появлялись новые. Создавалось впечатление, что они удивлены нашей наглостью: «Надо же, расселись…Чего доброго еще и поесть попросят». Наконец, к нам вышел вполне респектабельный узбек и заговорил на хорошем русском языке. Туристический сезон закончился, поэтому днем у них готовых блюд нет. Как бы невзначай он спросил, а что бы мы хотели?
– Жрать! – рявкнул Гудов.
Женщины рассматривали принесенное меню, из которого метрдотель выдавил ногтем почти все блюда. Осталась только яичница с колбасой. Но могли ли мы мечтать о чем-то более совершенном?
– К сожалению у нас нет хлеба, здесь его вообще не пекут. К вечеру принесут лепешки, если хотите, могу увеличить заказ с учетом ваших потребностей.
Женщины оговорили детали. Еще на столы только ставили последние порции, а  Вовка получив яичницу первым, уже облизывался. Его тарелка блестела, как будто только что вышла из посудомойки.
– Хватит, растолстеешь, – огрызнулся Горшенин, видя, что Гудов уставился на него взглядом нищего с церковной паперти.
 Проводив нас до выхода, узбек порекомендовал остановиться в школьном дворе. Сегодня суббота, так что с обеда там никого нет.

Палатки поставили рядом с арыком за воротами футбольного поля. Кто-то завалился отдыхать. Гудов с Марненко пошли по магазинам, а мы с Бахтиным решили исследовать исторические пласты этой святой земли.
Пройдя через центральный сквер, где находится Кумбез Арслан-боба, мы обнаружили стрельчатый портал, две колонны, расписанные желто-синим геометрическим орнаментом, жертвенные тряпочки в изобилии пестрели на всем, на что можно их нацепить. Собранная по крупицам история гласила о том, что где-то в середине XIX века простой пастух, потерпевший жизненное фиаско, решил покинуть родные места и двинуться в Мекку, к храму Кааба. Паломничество в Мекку и Медину, где протекала деятельность пророка Мухаммеда, считалось беспредельным по своей святости и благочестию. Совершивший этот подвиг удостаивался звания «хаджжия», который рассматривался тогда мусульманами в качестве почти святого человека. Вернувшись года через три в свое Кокандское ханство, Арслан не нашел в живых никого из родственников, да и в  его жилище обитали другие люди. Так что поселился он в пещере у реки. Сначала поодиночке, затем группами стали приходить сельчане, послушать его рассказы. Рассказчиком он был неплохим, да и впечатлений за эти годы набралось немало. Тут же справляли молитвенные обряды… Прошло несколько лет и угасла жизнь Арслана, свела в гроб проклятая чахотка. А народ по традиции приходил в пещеру. Местный имам оборудовал там молельню, а Арслана, чтобы повысить и свой статус, возвели в ранг святых.
Мы стояли с Вовочкой около сквера, не зная, куда направить дальше свои исследовательские стопы. Прямо на нас по улице двигался абориген с мешком за плечами. Быстро переворошив весь запас иностранных слов, Дефорж сформулировал вопрос:
– Не могли бы вы показать нам, где находится пещера святого Арслан-Боба.
– Могу, – по-русски ответил он, – но не покажу, не положено. Запомните, туда ведет самая чистая дорога, пещера находится у воды, дальше смотровой площадки ходить не советую.
          И он продолжил свой путь по той самой чистой дороге, которой двинулись и мы. Не прошли еще и ста метров, как у подножья небольшой скалы у воды увидели искомую пещеру. А вот и смотровая площадка, она выходит за пределы тротуара в сторону реки, чтобы было удобно рассмотреть подступы к святыне. В пещере почти никого не было, горели свечи. Впрочем, убранство ее было скрыто от глаз неверных. Количество посетителей можно было определить по обуви, которую они снимали, спустившись вниз по лестнице.
Наблюдая за пещерой, мы не упускали из вида нашего незнакомца. Он не успел еще далеко отойти, как встретил муллу, судя по всему,  подвергшего его уничижительной критике. После бурного диалога, они совершили ритуальное омовение и, став на колени, приступили к намазу, который, как сказал умный Вовочка, называется Самеж аль-асар (вечерняя молитва), и должен состоять из четырех рак-атов (падений ниц). И точно, после четырех поклонов молящиеся встали, раскланялись, и мулла двинулся своей дорогой. Незнакомец, взвалив мешок на плечи, пошел в гору. Мы, обуреваемые любопытством, снова поравнялись с ним. Завязался разговор, мы познакомились. Он – узбек, зовут Рашид. Сейчас идет от  «нижней» жены к «верхней» и несет пол мешка картошки. Еще при Хрущеве осужден был за многоженство, сидел в Молдавии около Фрунзе, оттуда и его познания в русском языке. Только позже мы догадались, что Молдавия  – это Молдовановка, тюремная окраина города. Теперь он вместо прежних двух, имеет три жены. Сам он – охотник. Никогда нигде не работал.
– А о чем вы говорили с муллой? – отважился задать вопрос Бахтин, который чуть ли не дымился от любопытства.
– Бранил меня мулла. Давно мечеть не был, садак не приносил. Я обещал охота пойти. Лучшее мясо имаму отдать.
Так за мирной беседой, постепенно поднимаясь в гору, мы подошли к небольшому домику. Теперь уже не пригласить нас в гости было с его стороны просто наглостью. Словно прочитав наши мысли, Рашид распахнул калитку и предложил войти. Беседу продолжили в светлой комнате сидя на одеялах. В это время верхняя жена, по нашему выбору, готовила «жаркоп».
Если жилище киргизов, чаще всего убого и невыразительно, напоминая склад, где загодя собирается приданное для многочисленных дочек, то здесь, даже видимое отсутствие большого достатка, с лихвой компенсировалось незатейливым убранством, которое, естественно, требовало умения, старания, а прежде всего – веления сердца. Помимо скатерти, салфеток, покрывал, комната была завешена всевозможными белыми льняными занавесками, шторами; по периметру потолка висели короткие портьеры, и все это было расшито многоцветным национальным орнаментом, в который было вложено много души и самобытного таланта.
В углу стоял небольшой черно-белый телевизор, но как сказал Рашид, он уже изначально только шипел. Вынув штекер антенны, мы увидели, что и центральная жила и жила экрана представляли единое целое. Закрепив все по принадлежности, установили штекер на место. По экрану стали двигаться тени и появился вполне внятный звук. Верхняя жена была в восторге. Она, очевидно, считала, что телевизор – это украшение, дань престижу, а не средство для получения информации. Изредка в комнату забегали дети, но увидев незнакомцев, тут же ретировались.
«Жаркоп» – это мясо с картошкой. Я налегал в основном на картошку, но как ни старался отказать себе в мясе – не смог; взяв в рот кусок, стал интенсивно его жевать. Мясо не поддавалось. Бахтин, видя мои мучения, ехидно улыбался, посчитав, что партнер уже сошел с дистанции. Однако я его перехитрил и, уловив момент, сунул так и не разжеванный кусок под одеяло. Не стоит пересказывать всё содержание наших бесед. Это совсем другая история: история человеческих страстей, несбывшихся надежд и обычных  людских мечтаний. Мы с Вовочкой никак не могли взять в толк одного: как неработающий мужик мог содержать три семьи? В итоге оказалось, что как проклятые работают женщины, ухаживая и за детьми, и за мужем. Картошку, которую он принес, вырастила «нижняя» жена. Что  Рашид потащит вниз,  осталось для нас загадкой.

Солнце уже скрылось за горами, когда мы с Вовочкой прибыли в лагерь. На поле шла футбольная баталия. Одну команду возглавлял Гудов, другую – Женька. В каждой было человек по десять пацанов 12-15 летнего возраста. Евгения играла вдохновенно. Она бесстрашно врубалась в самые конфликтные и опасные ситуации, отбирала мяч даже у своих и затем неудержимо рвалась к воротам противника. В личном единоборстве Вовка часто оставался «с носом». Её порыв вдохновлял обе команды – носились как угорелые.
– Все, конец! – прокричал главный судья соревнования Марненко и, заложив в рот два пальца, молодецки свистнул. – Командам мыться и в кино.
Оказывается, по другую сторону школьного здания был т. н. «летний кинотеатр». Фильмы крутили прямо из окна директорского кабинета по субботам и воскресеньям. Из восьми рядов деревянных скамеек, первые четыре были аккуратно спилены за ненадобностью. Задние – заполняли мальчишки школьного возраста, девчонкам здесь бывать не полагалось. Мы уже удобно устроились в первом ряду, когда футболисты привели своих кумиров. Сзади застрочил аппарат, на натянутой белой простыне появились титры и зазвучала заставка обязательного перед фильмом киножурнала «Новости дня».

День девятнадцатый

На следующее утро, получив свою порцию лепешек, мы взгромоздились в автобус. Дорога шла вдоль реки, вниз по ущелью. Идти здесь пешком с рюкзаками было не интересно, слишком много народа сновало вокруг. На развилке, уже далеко за городом, среди толпы мужчин, мы с Вовочкой заметили нашего нового друга Фарида, для которого независимость и свобода были необходимыми атрибутами гражданского существования. Часа через полтора пути, когда горы пошли на убыль, а линия горизонта заметно расширилась, мы вышли… Гудов, который уже бывал в этих местах, ушел искать тропу, а мы стали наблюдать за тем, как лакомятся вороны. Когда отошел автобус, две вороны поднялись с ближайшего столба и опустились на дорогу. Оказывается, предварительно они набросали несколько грецких орехов, видимо из тех, которые не смогли расколоть об асфальт «прицельным бомбометанием». То, что раздавил автобус, пошло птицам на корм. Остальные орехи собрала Женька. Она  расколола все и добросовестно  50/50 поделилась с воронами…
Маршрут наших последних трех дней проходил по уникальным, своей неповторимостью, ореховым лесам. Местное предание гласит, что грецким (т.е. греческим) орех назвали безосновательно. В Грецию орех из здешних мест доставили воины Александра Македонского. Во всем мире только тут существуют огромные заповедные леса грецкого ореха. Если учесть, что природа здесь благодатна не только к ореху, но и к винограду, яблоне, груше, то можно представить, что по библейским меркам это и есть настоящий Эдем!!! А уж сколько здесь живности!? Как-то вечером Женька из озорства гонялась за дикобразом. Когда она его догоняла, он разворачивал в устрашающий веер свой хвост и стрелял в нее иголками. И ходить бы дикобразу с лысой задницей, но он, чувствуя, что эта психопатка от него не отстанет, умудрился зарыться в непроходимые заросли и предусмотрительно залёг.  В конце первого дня пути Гудов заявил, что завтра выйдем к «его» пасеке.

 День двадцатый

Действительно, часа через два хода по утренней прохладе мы увидели пасеку – десятка на три ульев. В оба конца тропы были выставлены дозорные по два человека,  один сидел на дереве и просматривал дальние подступы, второй стоял внизу для связи. Гудов с Валентиной, открыв хозяйственный сарай, нарядились в маски, оборудовали дымокурни и приступили к работе. С каждого улья брали по одной рамке и тут же вставляли новую.
Я сидел на большой  орешине, не отрывая глаз от дальнего участка тропы, видневшейся на пригорке. Внизу Женька колотила камнем орехи и предательски насыщалась. Прошло уже довольно много времени, когда, разминая затекшую задницу, я чуть было не упустил всадников, проехавших по тропе. Выплюнув  очередной орех, Женька понеслась к пасеке. Минут через пятнадцать внизу проехали двое всадников, после чего, соскочив на землю, я побежал искать своих.
Свои сидели недалеко от тропы у небольшой речушки. Я бы их не заметил среди деревьев и кустарников, если бы не грозный пчелиный гул. Потревоженные ульи, отправили боевые отряды жальщиков на поиски грабителей. Единственным спасением было, уподобившись дикобразу, продираться сквозь заросли, уходя от места преступления. Только через полчаса удалось оторваться от преследователей. Пострадавший больше всех Гудов, уверял, что процедура эта лечебная. Стакан водки вполне решит проблему перетоксикации организма. Начали делить добычу. Вырезку из двух рамок я засунул в  обрезанную канистру, уже не нужную в нашем дальнейшем пути. Вместе с орехами, это было угощение для моих домочадцев: Люси и Ритули.
Собирали орехи по-гудовски. Около дерева выкапывали ямку, трясли орешину и все, что падало, ветками сметали в нее. Становились в ямку ногами и месили орехи. Все, что вышелушивалось, забирали себе, остальное оставляли свиньям.
Эти последние походные дни были по-своему интересны и насыщены впечатлениями. Однако былого восторга мы не чувствовали. В душе сквозила какая-то обреченность, в глазах угадывалась тоска, скоро конец похода. Мы знали, что идем по накатанной дороге, трудностей больше не будет в нашей жизни, кроме клещей и блох нам уже ничего не угрожает.
К вечеру Гудов привел нас к рабочей столовой. Это был базовый лагерь заготовителей. Отсюда машинами увозили орехи, какие-то неведомые нам корни и многое другое. Когда мы, сидя в тени возле столовой, переваривали съеденное, выскочила повариха и обратилась к нам с вопросом, не взяли ли мы случайно алюминиевую ложку. Все дружно поклялись в своей невиновности, причем так искренне и горячо, что она, смутившись, ретировалась. Инцидент был исчерпан, и я бы не вставил его в текст, если бы в дальнейшем это не имело печальных человеческих последствий.

День двадцать первый

На следующее утро Бахтин и Марненко заявили, что им надоела эта скукотень и пора приниматься за работу. Они решили сегодня лететь домой. Собрав свои манатки, ожидали Горшенина и Веру. У Юрки в рюкзаке находился наш общак. И вообще, появившаяся возможность в любой момент дойти до дороги и проголосовать, резко снизила нашу дисциплину. Мы расслабились, на тропу выходили поздно, обедали сытно, отдыхали много. Вот и сейчас, давно пора выходить, а их «светлости» куда-то смылись. Чтобы не опоздать на самолет, Володя, с нашего общего согласия, залез в горшенинский рюкзак. Первое, что он извлек оттуда, была алюминиевая ложка. Ложки не было у Веры, она потеряла ее еще неделю назад. Взамен мы с Гудовым справили ей великолепный экземпляр из сучка, чем она и пользовалась, даже сегодня за завтраком.
– Сучий Горшок, – проревел Марненко, – украл, а показать испугался. Верка так и ела сегодня сучком. Ну, погоди, приедешь, весь цех будет знать про твою несгибаемую честность.
Они забрали одну четверть оставшейся суммы, засунули назад ложку, предварительно скрутив ее кольцом и, расцеловавшись со всеми, пошли на большую дорогу.
Про ложку мы решили молчать. «Черная метка» Горшку была предъявлена, в наших отношениях итак уже не все было гладко, а тут еще прошла и эта трещина. Пусть, если отважится, сам расхлебывает то, что натворил. Как блюститель нравов, я предложил ускорить и наш отъезд – лететь завтра первым рейсом.
Вечером на попутной машине прибыли в Джалал-Абад. Здание аэровокзала отличалось от других двухэтажных построек города лишь тем, что на крыше большими неоновыми буквами красовалось слово «Аэропорт». На первом этаже была касса и несколько служебных помещений. Весь второй этаж представлял собой ночлежку. В огромной комнате стояло штук пятьдесят кроватей с панцирными сетками. Матрасы и все прочие атрибуты цивилизации здесь считались излишними. Мы бросили рюкзаки, застолбив, понравившийся нам угол, и спустились во двор. Прямо под лестницей пожилой киргиз раздувал сапогом двухведерный самовар. По периметру двора, располагались беседки, в каждой из которых был низкий круглый стол и настилы для сидения. Через двор протекал арык, из него чайханщик таскал воду для заправки самовара, в нем делали омовение и мыли руки приходящие узбеки и киргизы. Центр стола украшала последняя банка  тушенки, пара банок кильки в томатном соусе, помидоры и вареная колбаса, всё это  ненасытный Гудов притащил из магазина. Чайханщик отпустил нам весь ассортимент своего припортового заведения: большой заварной чайник с чаем, лепешки, и конфеты подушечка с джемом. Горшок притащил  заветную баклагу,  там еще что-то булькало. Разлили всем поровну в пиалы. Женька сразу начала делить свою порцию между мной и Гудовым. И тут мы с ужасом заметили – она отдала нам не всё!
– Неужели будешь пить эту гадость? – усомнился Вовка.
– Буду, ребята, теперь буду!
Спирт разводили водой из арыка. Пили за горы, за удачу и,  конечно, за то, чтобы еще не раз всем вместе выходить на более сложные маршруты. Женька пила традиционно, зажав нос пальцами левой руки. Уже по одному этому можно было представить насколько возмужал «ребенок» за эти дни. Чувствовалось, что из похода все мы вышли другими: окрепли духом, почувствовав уверенность в своих силах; возмужали, а главное, в нас внедрилось и вжилось  доселе малознакомое чувство – «чувство локтя», товарищеской поддержки, здорового коллективизма.
«Ну, а Горшок?» – спросите вы. Он потом еще будет долго каяться и жалеть, что не нашел в себе мужества попросить у всех прощения в этот вечер. Больше под его руководством мы не ходили.

В одиннадцатом часу вечера вошли в комнату отдыха. Картина происходящего чем-то напоминала провинциальный вокзал военного времени. Кто-то, не раздеваясь спал, где-то шел семейный ужин, между кроватями сновали взрослые и дети. Все это разговаривало, перекликалось, плакало. Пусть слабым, но вполне реальным сознанием я решил, что более комфортных условий им и не надо. В жизни эти люди привыкли довольствоваться малым. И в этом их преимущество перед изнеженным цивилизацией интеллигентом. Они, как и аксакал из юрты, не хотели бы другой жизни. Цивилизация – это потеря причастности человека к естественной природе…
А ведь мы в походе убедились, все натуральное – прекрасно! Бросив на панцирную сетку спальники, мы не раздеваясь, растянулись в блаженстве, попавшего в рай человека. Женька плюхнулась даже не разобрав рюкзак, поэтому над ее головой красовались рога горного элика – подарок Гудова. Что подарил на прощание я? Конечно подушку. На память! Водка сделала свое дело, и мы забылись в безмятежном сне. Завтра будем дома!




День двадцать второй

Ан-24, сделав прощальный круг над окрестностями Джалал-Абада, летел по маршруту, казалось, специально выбранному для того, чтобы мы в новом ракурсе могли увидеть то, что уже прикипело к нашим душам, отложилось в наших сердцах. Женька, вцепившись в поручни, всем своим естеством была не здесь, а там. Что она при этом думала? Можно представить. Я же боялся открыть рот, т.к. знал – все, что я произнесу, будет не к месту.
Когда мы пролетали над Сусамыром, она оторвалась от иллюминатора,  отрешенным взглядом уставилась в потолок, по щеке медленно сползла слезинка. Я положил свою ладонь на её руку, судорожно вцепившуюся в подлокотник. Женька обратила на меня взгляд полный тоски и отчаяния. Почему-то у меня на сердце вдруг потеплело, душа размякла… Сознание этот взгляд унесло на всю оставшуюся жизнь. В нём было столько чувств, что для их выражения в человеческом языке просто не найти слов.
Все сказки имеют конец, иногда не очень веселый, но обнадеживающий.

 P.S.  Как сложилась наша судьба в дальнейшем?
Весной Женька поступила в физкультурный институт (досрочно).
Горшок ушел в отстой и только через пару лет обратился ко мне с просьбой, взять его с собой за мумием. Вовочка, попав в объятья молодой жены затосковал и вскоре с радостью принял мое предложение двинуться в Нарын через Иссык-Куль на машине. Наша тройка – Гудов, Марненко, Завадский – продолжала покорять горные высоты.