В России всегда зима

Сто лет назад ходил он на торговом судне по океанам, привозил из загранки сувениры. Не жадничал и запретной торговлей не занимался – то напитки купит, то грампластинки.
Я был пацаном, а он тогда – высокий, статный моряк с черной шкиперской бородкой. Фильмы в клубе любил глядеть из кинобудки. Сидел на придвинутом к смотровой щели столе, глядел вослед лучу и потягивал джин из плоского пузырька с винтовой крышкой. Нас с Костей Шемякиным – мы механику помогали ленты перематывать – там он и дал приохотил к зелью .
Жениться морячок не женился, а так – сожительствовал с библиотекаршей Анной Широковой. Потом исчезал на год – два, и снова появлялся с джином в кинобудке. У Анны родилась двойня, в придачу к её старшему сыну. Имена сыновей как бы утратили, а ребятишек, с легкой руки морячка, стали звать Кек, Мек и Маханук.
Сам морячок имени тоже не имел, а знали его по округе, как Ворожбянова.
Мы с Костей Шемякиным скоро уехали в большую жизнь, и только смутные отголоски иногда доходили ко мне о Ворожбянове. Будто где-то в Африке его корабль попал в плен, и даже будто именно Ворожбянов выручил команду из беды, потому что на поверку оказался полковником КГБ. Ещё говорили, будто Кек и Мек погибли разом в Афганистане, а Маханук и теперь фермерствует между родных оснин.
А тут звонит с северов Костька Шемякин. Давай, говорит, встретимся вначале июля. У нас обычай такой – хуторяне съезжаются к заколоченным хатам каждый год, в первое воскресенье месяца. Я-то живу не очень далеко – бываю на каждой встрече, а вот Костька за сорок лет ни разу не заявлялся.
Ладно, говорю, встретимся.
И сегодня поехал.
Знаете – на самое черствое сердце может нагнать уныние вид забитой лопухами улочки детства. Хотя очень звонкой нотой звучит здесь и поэзия увядания. Я остановил машину у заколоченного родительского дома, хлопнул дверцей.
Ни души.
Но в тишине смутно, словно в воображении, слышится музыка. Мотив знакомый и забытый, и я пошел на звук.
Попервах показалось, что музыка сквозит от добротного двухэтажного особняка Маханука. Он один жиреет на нескольких хуторах, словно чирей впитывая в себя бывшее благополучие округи.
Но мотив вылетал из-за перекошенных ворот дома покойной продавщицы Ани Широковой.
Я прошел в раскрытую и вросшую в таком положении в землю калитку .
И вот что увидел.
Рядом с крыльцом, лишенном средней ступеньки, прямо на пне с кровавыми подтёками от убиенных петухов, стоял раскрытый патефон. Я хорошо помню его – причину гордости моряка Ворожбянова, - с блестящими уголками и такой же головкой. Не помню только, чтобы по молодости морячок крутил именно эту пластинку.
Сейчас в знойном, с золотинками пыли, воздухе, совсем нелепо звучал романс:

«Замело тебя снегом, Россия,
Закружило седою пургой,
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой».

Но не музыка поразила. А странная парочка, сидевшая на крыльце. В мужчине с побитой серебром шкиперской бородкой и истертой до дыр тельняшке я почти сразу признал Ворожбянова. Он был пьян, а его плоский пузырек с джином держал в толстых пальцах незнакомый старик в дорогом светлом костюме.
Незнакомец спал сидя, свесив голову и приклонив её к двери . Густые белые волосы полузакрывали лицо.

«Ни пути, ни следа по равнинам,
По сугробам безбрежных снегов,
Не добраться к родимым святыням,
Не услышать родных голосов».

От романса и увиденного меня и впрямь пробрал мороз. Печальная песнь русской эмиграции звучала тут так некстати, что делала картину июльского дня ненастоящей, воздушной, выдуманной. Я присел рядом, и Ворожбянов, качнувшись, глянул на меня блёклым пустым взглядом. Молча он выковырял пузырёк из пальцев незнакомца, отхлебнул сам и протянул мне.
Я коснулся губами края. Далёкий, забытый, запретный вкус юности.

«Замела, замела, запуржила,
Всё сметая, великая грусть».

Ворожбянов потянулся к патефону, почти завалившись на бок, и с размаху, нелепо ударил по звуковой головке. Пластинка хруснула и разлетелась по двору.
-Зачем?!, - встрепенулся незнакомец и почти закричал на Ворожбянова: - Это же запись военного казачьего хора из Праги, ты ж сам её контрабандой привез. Ей же цены нет!
-А! – вяло махнул рукой Ворожбянов, и откуда-то из-за спины извлек другую пластинку. – Меня в Гамбурге продавец магазина надул,селёдка. Продал полсотни таких. Я их уж и бил, и через забор запускал. Во – щас мы зиму отменим, щас «Барыню» поставлю.
Поднялся и стал прилаживать пластинку на диск патефона.
А я во все глаза глядел на незнакомца:
-Костька..? Ты ли это, помощник киномеханика?!
Мы обнялись.
Со стороны города по улице одна за другой прошмыгнули несколько машин. Это съезжались на встречу земляки.
Мы тоже пошли со двора. Ворожбянов стоял, накручивая ручку патефона, и когда уже оказались на улице, нас догнал металлический голос Николая Гедды:

«Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой…»