Трамвай

Сколько себя помню, мы всегда держались вместе; после разрушения Первого Дома из-за чего-то – может, это был потоп, а может, и пожар – довольно неприятного, мы перебивались, как могли: воровали еду у торговцев на воскресных ярмарках и ночевали под мостом. Мы всегда держались за руки, боясь потерять друг друга во сне, как выдры, плывущие по течению, и жгли мусор в большом дырявом баке для воды, считая, что это поможет нам согреться. Из-под моста мы видели небо, поэтому нашу жизнь нельзя было назвать абсолютно ужасной – Рулевой всегда говорил, что для несправедливо обвинённого, видящего из своей камеры хоть кусочек мирного неба, не всё потеряно.

<…>

Однажды в сентябре, когда листва всё ещё горела, а облака, напротив, стыли, Маркус предстала перед нами взъерошенной, запыхавшийся и без еды, хотя тогда была её очередь воровать сыр и яйца. Я хотел было полезть в драку – она любила драться, а я любил ещё больше! – но Маркус покачала головой и попросила подождать минуту и дать ей высказаться. Она долго пыталась отдышаться, согнувшись в три погибели и упершись ладошками в разбитые колени, а потом выпалила:

– Я нашла нам дом! Настоящий дом!

Мы были удивлены – Маркус не стала бы шутить насчёт таких вещей, Маркус вообще бы никогда не стала шутить, и мы знали это, ведь юмор – не её стезя. Она решила ничего не объяснять – долго! – и просто взяла Снека на руки и сказала идти за ней. Мы переглянулись. Рулевой недовольно покачал головой, но ничего не сказал, мол, дело ваше!

– Вы идёте? – недовольно гаркнула она, увидев, что мы застыли на месте. – Я ведь вам всем уши-то пооткручу! Быстро за мной, я сказала!

Не слушаться Маркус в нашей компании отваживался только Рулевой, но и тот, явно заинтересованный, двинулся за рыжеволосой, опираясь на тонкую тросточку.

Шли мы недолго: обогнули сквер, пробежали по мосту через Чёрное Озеро, а потом по прямой до самого заброшенного депо – места, где взрослые оставляли умирать трамваи. Маркус поставила Снека на землю и гордо раскинула руки в стороны.

– Дом! – крикнула она, довольная собой и своей находкой.

Мы переглянулись, а Трубка топнул ногой.

– Дура! Чё эт ты нас сюда притащила? Чё, думаешь, что мы не знаем про эту дурацкую свалку металлолома? – он замахал руками, пытаясь показать всё внутреннее недовольство этим чудовищным недоразумением. – Лучше бы хавки принесла, а не выпендривалась этим своим – как его? – интеллектуальным коэффициентом!

Маркус грозно глянула на Трубку, который тут же сжался под её взглядом, превращаясь в малёхонького мышонка. Рулевой улыбнулся и тихонько достал из кармана плаща лупу – разглядывать Трубку в траве, чтобы – не дай Бог! – не раздавить его своими безразмерными башмаками.

– А внутрь вы заглядывали, гении чистой красоты? – громко спросила она, и мы дружно замотали головами. – Ага! Вот и надо было! Ну-ка быстро за мной, дурачьё!

Гордо вздёрнув нос, Маркус залезла в дыру в высоком кирпичном заборе, а мы полезли следом, как утята за рыжей мамой-уткой. Поводив нас между рядами мёртвых трамваев, в чьих фарах застыли немые слёзы о несвоевременном уходе на «заслуженный отдых», она внезапно остановилась и ткнула пальцем вперёд, заставляя всех нас (даже Рулевого!) вдохнуть воздух, а выдохнуть чистейшее восхищение.

Перед нами лениво лежал абсолютно новый жёлто-красный Трамвай с номерным знаком семьдесят два; с него сняли колёса, а на окнах не хватало нескольких стёкол, но это не делало его некрасивым – нет, наоборот! – особенным. Его железное тело было покрыто слоем пыли, левый глаз-фонарь подбит, наверное, хулиганами, а кабина машиниста поросла то ли крапивой, то ли другой дурман-травой («пусть Рулевой с травами якшается», – позже заявит Маркус, распределяя между нами «комнаты»).

Недостатков у находки было полно, однако Трамвай был чудесен настолько, что я не мог писать про него с маленькой буквы!

Мы таращились на него очень долго, может, даже, несколько зим или столетий, а он тихо дышал и насмешливо глядел на нас; первой пришла в себя Ниточка, восторженно уронившая дырявую корзинку в высокую траву минутами раньше.

– Какое чудо! – воскликнула она. – Чудо! Чудо!

Мы молчали и смотрели в улыбающиеся глаза нашему новому дому-Трамваю; мне отчего-то казалось, что он был рад тому, что смог приютить нас под своей крышей, не меньше, чем этому радовались мы.
 
<…>

Мы по сей день живём в найденном Маркус жёлто-красном Трамвае с номерным знаком семьдесят два. Рулевой выращивает дурман-траву в кабине машиниста, Маркус сушит украденные и найденные одеяла на рогах, а Трубка не прекращая ворчит, наверное, потому что любит Трамвай больше всех нас вместе взятых.

Я учу Снека читать – пора бы в его-то девять лет! – а Ниточка учит меня шить.

Пожар – или всё же потоп? – несчастье, сплотившее нас, шестерых сирот, сбежавших от взрослых в поисках себя, абстрактного счастья и свободы; несчастье, которое сейчас я с трудом могу назвать несчастьем.

Мы с Трамвайными – вечные безбилетники этой жизни, но это не пугает и не огорчает нас – с чего бы это!

Рулевой гасит глаза-фары и негромко желает нам доброй ночи.
 
Завтра мы проснёмся одновременно, когда Солнце подожжёт горизонт: мы вшестером и наш дом-Трамвай.