Повесть безвременья

Ранние зимние сумерки опустились на небольшой алаас, коих разбросано великое множество

по всей необъятной Якутии.

     В пронзительной сини, которая устанавливается на едва уловимое время между коротким

зимним днем и быстро надвигающейся темнотой ночи, на небе уже кое-где засверкали первые

звездочки.  Морозный воздух так безветрен, что белесые столбы дыма из печных труб

немногочисленных домов небольшой деревушки поднимаются вверх почти вертикально.

В самом начале узенькой кривой улочки на столбе сиротливо горит одинокий фонарь.  Он

едва освещает скособоченную избушку, почти по самую крышу занесенную снегом. 

Единственное выходящее на улочку окошко светится уютным желтоватым светом. Занавески не

задернуты, а может, их просто нет, и потому нам хорошо виден худощавый мужчина средних

лет, сидящий за столом. Он время от времени поправляет очки, и что-то быстро пишет. 

Перед ним уже несколько заполненных аккуратным почерком ученических тетрадок. О чем же

он пишет?  Этого никто не знает, ибо свои записи он еще никому не показывал, но у нас,

дорогой читатель, есть возможность заглянуть в эти рукописи:

     «… Вы знаете, что такое одиночество?  Нет, не то одиночество, знакомое каждому

смертному и которое люди испытывают, оставшись одни. Я говорю о том чувстве вселенского

безграничного одиночества, пронзающего человека всего — от самых кончиков пальцев до

неимоверной глубины такого живого сердца.  Я говорю об одиночестве пьющего человека.  И,

притом, заметьте — это не просто пьяница, а бывший интеллигент.  Это бич —  как кратко и

точно окрестили подобных людей в народе. 

     Одиночество такого человека ни с чем не сравнимо и абсолютно по своей сути.  Мое

столь категоричное утверждение зиждется на том простом и очевидном факте, что в этом

мире ему знакомы все достижения цивилизации: он, как правило, образован, эрудирован. Он

видел и знает очень многое.  Ведь будь он, например, просто дитем природы, каким-нибудь

папуасом — не в обиду им будет сказано, всю жизнь обитавшем на крохотном островке и не

видевшим и не знавшим ничего и никого, кроме своей убогой (по нашим меркам) хижины,

утлой лодчонки и соплеменников, коих можно пересчитать по пальцам — он ни о чем бы ни

горевал.  Потому как люди так устроены, что они не печалятся о том, чего не знают. 

Более того, я абсолютно убежден в том, что в последние мгновения человек вспоминает

только то, что он знал и любил при своей короткой иль длинной земной жизни, и в эти

мгновения он нисколько не жалеет о том, чего никогда не видел и не знал вообще. 

     А так, повторяю, наш герой многое видел, а теперь прозябает на самом дне жизни, по

крайней мере, он думает, что дальше уже опускаться некуда, и сейчас об этой

неприглядной  стороне человеческого бытия знает такие омерзительные подробности,

придумать которые не в силах ни один литератор в мире.  Одиночество…»

     Мужчина, за которым мы сейчас наблюдаем, в этом месте остановился, отложил ручку и

закурил дешевые сигареты.  Ну, что ж, не будем его отвлекать, тем более, что это только

начало его полунаучного публицистического труда, которое он пишет неизвестно для кого.

Мы лучше извлечем на божий свет его уже готовую рукопись художественного произведения,

благо она, перевязанная посеревшими от времени бинтами, находится в этой же комнате — в

потертом, с металлическими уголками, чемоданчике, приютившемся между заиндевевшей стеной

и допотопным неработающим черно-белым телевизором. Итак, вот перед нами это произведение

с загадочным названием «Дьэргэлгэн».



*  *  *

     … И снится ему сон.  Он  стоит, превратившись в белого коня посредине огромного,

бескрайнего поля.  Бесшумной тенью вьется вокруг него стылый туман. Над его головой

пучина звездного космоса.  И во всей Вселенной стоит звенящая пронзительная тишина.

     Он поднял голову, посмотрел в сторону востока и скорее почувствовал, чем увидел,

приближающийся рассвет.  И чудится ему, что за это время, пока он поднимал голову,

пронеслось целых пятнадцать лет, а вокруг то же самое поле и так же тихо, только

утреннего серебряного инея прибавилось, и веки отяжелели. Потом посмотрел он грустными

глазами в другую сторону, и еще десяток лет в миг пронеслись, словно и не было их.  Поле

стало еще больше, а тишина — буквально осязаемой.  Вдруг что-то произошло в механизме

мироздания и с неимоверной высоты, глядя прямо в его усталое сердце, сорвалась и упала

одинокая сумасшедшая звезда…

     И в этот момент Василий каждый раз просыпается и чувствует, что глаза его полны

слез, а сердце сладко ноет.  Он каждый раз хочет досмотреть сон до конца, но этого ни

разу так и не случилось.  И каждый раз после подобных снов с ним обязательно что-то

происходило.  То, что этот сон и другие сновидения являются предвестниками каких-то

крайне важных для него событий, Василий явственно понял только в годы студенчества.

     Сейчас, по прошествии стольких лет, он, конечно, не помнит, что ему тогда,

пятилетнему, снилось.  Но он предполагает, что некий вещий сон был наверняка...

     В то утро Васильке в садик идти не хотелось. Впрочем, как и в другие понедельники.

Дело в том, что он ходил в круглосутку, а вы, наверное, представляете себе, что это

такое — почти на неделю покинуть родной дом, когда ты еще так привязан к своим самым

близким людям, а за порогом – огромный незнакомый мир! 

     Сквозь сон Василька слышал, как отец растапливает печку, как он разговаривают с

матерью, накрывающей на стол. Но и в этот раз он не вставал до тех пор, пока сильные

руки отца не вытащили его из теплой кроватки, и ласково шлепнув, не направили к

рукомойнику. С огорчением, поняв, что еженедельный утренний поход, как говорила его

мама, «на работу», неизбежен, Василька оделся и наспех изобразил умывание. 

     В доме, как это бывает зимними утрами, когда печку только-только растопили, было

еще прохладно.  Одевшись, Василька по своему обыкновению заглянул во все углы, словно

старался на целую неделю запомнить свой дом. Тот же своеобразный ритуальный обход

совершался в пятницу вечером, когда он наконец-то возвращался из детского садика домой. 

Это, пожалуй, были одни из самых счастливых мгновений его пока еще такой маленькой жизни.

     В такие моменты Василька, весь разрумянившийся от мороза, быстренько скидывал

верхнюю одежду в прихожей, а иногда и вовсе в шубке, расстегиваясь на ходу, обегал весь

дом. Здесь словосочетание «весь дом» использовано с точки зрения именно Васильки

тогдашнего — пятилетнего. Каким же огромным тогда казался ему его родной дом! 

Как-то спустя два десятилетия Василию вновь довелось побывать в этом домике, с которым у

него были связаны самые первые детские воспоминания. Конечно, он был уже взрослым

человеком и заранее представлял себе, что увидит старый домик, и не тешил себя иллюзиями

насчет царских хором.  Но все же убогий вид домика детства настолько обескуражил

Василия, что внутри у него все оборвалось. Да и какое впечатление могли произвести две

небольшие комнаты и крохотная кухонька!? А такая добрая печка детства, возле которой он

так любил сидеть длинными зимними вечерами рядом с мамой, слушая, как потрескивают

дрова, тогда показалась ему чуть ли не насмешкой над его воспоминаниями — до того она

была неказистой и какой-то грубой.  Словно пьяная старуха…

Захныкал младший брат Васильки, мама взяла его на руки и приложила к груди.  Этот

человечек появился в доме всего два месяца назад и был еще такой крохотный, что Василька

до сих пор боялся подойти к нему.  Счастливые мама с папой, смеясь несколько раз

пытались дать подержать своему первенцу его нового братика, но он упорно отказывался. К

тому же в первое время родители суетились только вокруг новорожденного, и Василька

чувствовал себя обделенным родительской любовью и вниманием. Впрочем, очень скоро он

понял, что его по-прежнему любят, и тогда успокоился и перестал бросать на братика косые

взгляды.       

Василька постоял возле дверей, наблюдая, как мама кормит его братика, хотел было что-то

сказать, но в этот момент послышался нетерпеливый голос отца: «Пошли быстрее, а то я на

работу опаздываю!»

Как-то само собой так получилось, что Василька громко вздохнул, он пробурчал что-то

неопределенное под нос и вышел из комнаты.  Лишь услышав голос мужа, Ирина, мать

Васильки, подняла глаза, но успела увидеть лишь круглый, аккуратно остриженный затылок

сына.

Она улыбнулась.  Василька был их с Виктором первенцем, и его появления на свет ждали с

огромным нетерпением.  Еще через год у них появился второй ребенок — крепенький и

ладненький мальчуган. Но Коленька, так они его назвали, прожил всего четыре месяца…  Все

произошло буквально в считанные часы. У малыша без видимых причин резко повысилась

температура, он с трудом стал дышать и начал задыхаться. Местный фельдшер, единственный

человек, имеющий отношение к медицине на ближайшие двести километров, не смог сразу

поставить правильный диагноз, а когда догадался, то было уже поздно. К тому же, как

оказалось, он все равно бы не смог помочь малышу, поскольку у него не было дыхательной

трубки, чтобы вставить ее в трахею ребенка. Коленька перестал дышать на руках у матери…

После этой трагедии Ирина с мужем, хотя и были по житейским меркам совсем еще молодыми

людьми, совершенно другими глазами посмотрели на враз, как им казалось, осиротевшего

Васильку.  Он на похоронах несколько раз спрашивал у отца и матери: «Куда увозите

братика?» и Виктор отводил в сторону влажные глаза, а Ирина, сотрясаемая рыданиями, не

могла ему ничего ответить… 

Сказать, что родители души не чаяли в Васильке, значит, не сказать ничего — ведь над

ними как дамоклов меч висел вердикт врачей, вынесенный ими после ее вторых, очень

тяжелых родов: «Вам, Ирина, рожать больше никак нельзя.  Нельзя вам кесарево повторно

делать. Боимся, что не спасем ни вас, ни ребенка…»  С какой завистью смотрела Ирина на

сопливую мелкотню своей соседки, которые приходили играть с ее сыном.  На второй год

Ирина не выдержала постоянно терзавших ее душу мучительных воспоминаний об умершем

малыше и решилась рожать, чего бы это ей не стоило.  Только спустя годы, она осознала,

на какое безрассудство тогда решилась, ведь все могло случиться согласно первоначальному

вердикту докторов.

Ирина чисто женской интуицией поняла, что она должна пойти на подобный шаг.  Материнское

сердце подсказывало ей, что только еще один ребенок даст успокоение ее истерзанной

душе.  Хотя Виктор никогда и не напоминал жене об их семейном горе, Ирина почувствовала

незаметную трещинку, возникшую в их взаимоотношениях после смерти малыша.  Впоследствии

ей рассказывали, что в то время большинство деревенских женщин, обсуждая случившееся в

их семье, склонялись к мысли, что во всем виновата Ирина, которая, якобы, по их мнению,

сама недоглядела за малышом.  Стоит ли говорить о том, что в маленькой деревне эти

досужие разговоры, так или иначе, дошли до Виктора. Он, как говорят в таких случаях, с

головой ушел в работу. Вдобавок ко всему редко баловавшийся до этого ружьем, Виктор

вдруг резко пристрастился к охоте и теперь ходил на все подряд: с одними мужиками на

зайца, с другими — на уток и гусей, а с третьими и вовсе на сохатого и хозяина тайги,

благо места здесь для охоты были благословенные. Деревенские с охотой брали его в тайгу

 Виктор был прекрасным рассказчиком и собеседником с хорошим чувством юмора, знал и чтил

якутские обычаи. А то, что местный директор школы был бывшим детдомовским воспитанником

и, как говорили в деревне, выбившимся в люди благодаря самому себе, только прибавляло

ему авторитета. Словом, его в деревне уважали.

… Виктор страшно рассердился, когда узнал о намерении жены рожать снова: «Тебе же

запретили! Ты что хочешь нас с Василькой сиротами оставить! Выбрось эту идею из

головы!»   Затем между супругами было еще несколько очень серьезных разговоров на

повышенных тонах, но переубедить жену Виктор так и не смог.  Поняв, что жена от

сказанного не отступится, он окружил Ирину такой заботой и вниманием, на какую только

был способен.  И Ирина за это была безгранично благодарна мужу.   

… На улице было еще темно. Василька, зябко поеживаясь, вприпрыжку бросился за отцом,

который уверенный в том, что сын все равно догонит его, шагал, широко ступая и не

оборачиваясь. Возле детского садика Василька крикнул отцу: «В этот раз кто будет меня

забирать?» Слова в хрустящей тишине зимнего утра прозвучали неожиданно громко, но отец

не остановился, только оглянулся на секунду и все. В это время его голова была занята

совсем другими мыслями. 

Весь этот год проходил под знаком столетия со дня рождения Ленина и вся деревня,

впрочем, как и другие села и города, как и вся страна согласно партийной установке

сверху, была украшена юбилейными плакатами. А на днях Виктор, который, как мы уже

сказали, работал директором местной  школы, заметил, что ребятишки испортили сделанный

еще весной плакат — проказники пририсовали вождю мирового пролетариата очки и вложили в

его руки папиросу.  То, что для сорванцов было только забавой, могло обернуться Виктору

крупными неприятностями.  Помимо своего директорства, он еще являлся секретарем

партийной первички школы, и недоброжелатели могли воспользоваться любым случаем, даже

детской шалостью, для его дискредитации — мол, молодой директор недостаточно внимания

уделяет идеологической работе.  А о том, что у него есть недоброжелатели из числа

учительского коллектива, Виктор знал точно.  Хотя его назначение на должность директора

школы согласовывалось не только на уровне районного отдела народного образования, но и

на уровне республиканского министерства просвещения, нашлись люди, которые посчитали его

выскочкой, а себя обделенными при решении этого кадрового вопроса. Тем более, что Виктор

не был уроженцем этих мест. Но это было только полбеды. Виктора больше всего беспокоило

то, что учитель физики, которому он всегда заказывал всю наглядную агитацию — тот

прекрасно рисовал и писал, слег в больницу и говорят надолго. 

Именно эти мысли занимали Виктора в тот момент, когда Василька спросил, кто будет

забирать его в эту пятницу.  Дело в том, что Ирина сидела с малышом, а Виктор в связи с

загруженностью на работе частенько не мог выкроить даже полчаса, чтобы забрать сына из

садика.  И приходилось просить то соседку, то еще кого-нибудь. 

О, если бы Виктор знал, что случится с его сыном сегодня! Он, может быть, проводил бы

Васильку до дверей, а, может, даже помог бы сыну расстегнуть тугие пуговички зимней

шубки. Позже Виктор, слоняясь в больнице в ожидании конца операции, не раз вспоминал

этот оставшийся без ответа вопрос сына…



*  *  *
 
Табык — огромный бубен, сделанный из девяти воловьих шкур семь дней и ночей грохотал над

перевалами трех дорог, пока владыки трех миров не собрались у главного небожителя земли

олонхо Юрюнг Аар Тойона — Великого Белого Господина.  Этот священный бубен сотрясал все

три мира только в исключительных случаях, и не явиться по первому зову верховного

небожителя, сотворившего в незапамятные времена все окружающее: вселенную, изначальную

Мать-землю и людей Срединного мира — ураанхай-саха, означало накликать на себя его гнев

со всеми вытекающими последствиями. А последствия могли быть действительно очень

серьезными.  Самым страшным наказанием для посмевшего проигнорировать приглашение Юрюнг

Аар Тойона было отлучение от сонма небожителей, изъятие карточки бессмертия и

отправление на поселение в Срединный мир — к простым смертным людям, где изгнанник и

заканчивал свою несчастную жизнь.  Причем, перед людьми Срединного мира провинившийся

небожитель представал в виде юродивого, не помнящего своего родства, без собственной

крыши над головой, вынужденного и лютой зимой и знойным летом скитаться от алааса к

алаасу, от одной юрты к другой за скудным подаянием.

… Дольше всех к главе небес и остальных богов Юрюнг Аар Тойону добирался глава нижних

абаасы — нечистей, Арсан Дуолай, который целую неделю выбирался со своей преисподней. Он

со своей супругой Ала Буурай, выбрался из Нижнего мира в мир Срединный, и сразу на землю

туча темная наплыла, стало сумрачно, пала широкая тень. Затем проскакал он огненным

смерчем через весь Срединный мир, наводя ужас на ураанхай-саха и сея повсюду смерть и

увечья. Затем Арсан Дуолай с грозной супругой и челядью проехал через восемь небесных

ярусов Верхнего мира, прежде чем вступил в благословенные восточные небеса, где и обитал

главный небожитель.

Когда Арсан Дуолай подъехал к обители полуденных лучей, где воздух ласково голубой,

остальные гости были уже в сборе. Приглашенные оставили своих длинногривых бешено

игривых коней в большом загоне, с теневой стороны возле трех островерхих железных елей.

Пройдя сквозь ряд молодых березок, вечнозеленых и вечно молодых, в подражание которым

люди Срединного мира во время торжеств втыкают в землю свежесрезанные деревца – чэчир,

Арсан Дуолай с супругой вошли в блистающую на весь светло-белесый земной мир роскошную

ярко-узорную урасу.

Глава небес и остальных богов восседал на троне из молочно-белого камня. Глава нижнего

мира, взглянув на лицо верховного божества, сразу понял, что тот явно не в духе. Об этом

же свидетельствовала поистине вселенская тишина, царящая в урасе Юрюнг Аар Тойона. Как и

подобает новоявленному гостю, Арсан Дуолай поздоровался с верховным божеством и молча

кивнул остальным небожителям.

Справа от Юрюнг Аар Тойона сидел глава верхних абаасы, покровитель шаманов, якутский

громовержец Улуу Тойон с супругой Куохтуйа Хотун. Рядом с ним восседал Танха Хаан Тойон

— бог рока и судьбы, предугадывающий и предопределяющий судьбы человека. Рядом с ним

находились остальные боги судьбы — Дьылга Тойон, Чынгыс Хаан, Одун Хаан. Эта

божественная четверка и предопределяла коллегиально весь жизненный путь человека уже при

его рождении, но именно Танха Хаан Тойон записывал судьбу простого смертного в своих

небесных сурук – письменах. До простых смертных решения небожителей доводил Сээркээн

Сэсэн — предсказатель велений судьбы старец-ведун с длинной до земли бородой. 

Ближе всех к выходу сидели любимые людьми Срединного мира небожители: Иэйэхсит — богиня-

покровительница и заступница рода человеческого, охранительница коней, скота и собак, и

Аан-Алахчын — богиня земли, родной страны.

В огромной ярко-узорной урасе находились еще и другие небожители, но Арсан Дуолай

разглядеть их не успел. Едва он уселся на свое место верховный небожитель начал свою

речь. Суть его пространного монолога, во время которого луна успела трижды родиться и

умереть, сводилась к тому, что ему стало известно о досужих разговорах, ведущихся за его

спиной: «Вы, говорят, по углам шушукаетесь, ведете разговоры о том, что необходимо

заново обустроить Срединный мир?!»

Грозно глянув на собравшихся, верховный небожитель прямо заявил, что он вызвал их, чтобы

с первых уст услышать всю подноготную происходящего.

За это время Осол уола — дух раздора, неизвестно когда поселившийся среди небожителей и

являющийся главным сплетником и кляузником, успел рассказать Арсан Дуолаю истинную

причину неважного настроения Юрюнг Аар Тойона. Тот накануне сбора гостей проиграл ему

уйму скота в садуоба — игровое троеборье, включающее в себя состязания в шахматы, шашки

и баарыс - карточную игру в сто одно очко.

Надо сказать, что верховный небожитель по своей натуре был чрезвычайно азартен и любил

все мыслимые и немыслимые игры — начиная от судеб целых народов Срединного мира и кончая

какой-нибудь карточной игрой. Многие небожители, зная, что он азартен, пользовались этим

для достижения своих корыстных целей. Решил воспользоваться азартностью верховного

небожителя для своего обогащения и Осол уола, и для этого он пристрастил верховного

небожителя к шахматам. Осол уола не раз потом жалел, что научил его этой мудреной игре.

Юрюнг Аар Тойон все делал основательно и так же методично подошел к освоению

премудростей новой для него игры. Уже вскоре Осол Уола понял, что явно недооценил

способностей верховного небожителя — тот все чаще и чаще одолевал своего новоявленного

учителя. И поскольку, как мы уже заметили, Юрюнг Аар Тойон был чрезвычайно азартным по

своей натуре небожителем, он частенько в приказном порядке заставлял Осол уола остаться

у себя ночевать. Тогда в главной урасе Верхнего мира до рассвета передвигались фигуры, и

время от времени раздавался огорченный возглас верховного небожителя, проигравшего

очередную партию. Но подобное случалось все реже и реже, и Осол уола, тоже не любивший

проигрывать, предложил владыке играть в уже упомянутое нами садуобу. Юрюнг Аар Тойон

согласился, и вот недавно они впервые сыграли в это троеборье. И именно в этой игре

верховный небожитель был разбит в пух и прах. Как правило, он выигрывал партию в

шахматы, но в шашки и баарыс неизменно проигрывал. И после каждого круга троеборья

хамначчит — мальчик-слуга, отгонял на пастбище Осол уола новых коров и лошадей из тучных

стад верховного небожителя. Масла в огонь неважного настроения Юрюнг Аар Тойона подлила

шахматная задачка, предложенная ему его бедовым партнером.

На первый взгляд задача была несложной – на доске было всего четыре фигуры. Черный

король располагался в правом верхнем углу, белый – напротив него на первой горизонтали,

белый конь на f6, а белый слон на b2. Осол уола расставил фигурки и огласил условия

задачи, но при этом самые важные слова – о том, что белые дают мат в ПОЛХОДА и вообще

задание является ШУТОЧНЫМ, он произнес вполголоса. Естественно, что верховный небожитель

эти слова толком не расслышал и пытался решить задание традиционным способом. Это у него

не получалось. Вот и мучился уже который день Юрюнг Аар Тойон – искал решение задачи, не

мог ее найти и от этого нервничал еще больше.   

Итак, небожители услышали обращенную к ним речь Юрюнг Аар Тойона, и теперь слово было за

ними. 


*  *  *

В садике день прошел спокойно и после ужина, в ожидании, когда придет ночная няня,

Саргылана Ивановна засела за книгу, которую одолжила вчера у подружки.  Едва молоденькая

воспитательница успела прочитать три страницы, как в коридоре послышался топоток

стремительно бегущих ног.  Дверь распахнулась и сразу несколько черноглазых шустрых

мальчугана наперебой затараторили:

— Саргыванна! Саргыванна! Там играли… Василька… Упал… Плачет…

Мельком взглянув на часы, воспитательница с огорчением поняла, что до конца смены уже

больше не успеет почитать книжку — до прихода Марии Прокопьевны, пожилой ночной няни,

женщины строгой и любящей порядок во всем, оставалось каких-то десять минут. Впрочем,

как только она вошла в игровую комнату, тут же забыла об этой мысли.  Саргылана Ивановна

увидела сидящего на полу Васильку и сразу заметила его неестественно бледное лицо.

Вокруг сгрудились детишки и молча смотрели на него, а из глаз мальчугана медленно

скатывались крупные слезинки.  И так же медленно из его левой руки на окрашенный пол

капала кровь. 

Саргылана Ивановна подумала, что мальчик поранил палец, и быстро опустилась на колени,

чтобы поднять его и  только тогда разглядела, что Василькина рука сломана в локтевом

суставе и кровь течет именно оттуда.  Вид открытого перелома, сопровождаемого

кровотечением — зрелище не для слабонервных, и надо ли говорить о том, что девушка

ойкнув чуть не потеряла сознание.  Она так растерялась, что какое-то время тоже молча

смотрела на Василькину руку.            

… Тем временем, Мария Прокопьевна подходила к детсадику уже во второй раз.  Она страшно

запыхалась и на чем свет стоит ругала себя: «Нет, уже пора на пенсию! Вот недотепа, чуть

избу не спалила! Хорошо хоть вспомнила, а если бы не вспомнила! Ой, дура старая!» Так

или примерно так она ругала себя.  А поносила себя пожилая женщина за то, что забыла

выключить дома чайник, из-за чего ей, почти дойдя до калитки детского садика,

расположенного в другом конце деревни, пришлось возвращаться обратно. 

Она весь день напрасно прождала телеграмму от сына и как раз собиралась на смену, когда

зашла соседка и сказала, что почтальонша Галя заболела и сегодня не вышла на работу. 

… Ночная няня вот уже почти двадцать лет после смерти мужа жила одна.  Кем только не

приходилось работать женщине, чье образование было вынуждено ограничиться лишь тремя

классами, чтобы вырастить и поставить на ноги троих детей.  Теперь они выросли и

разлетелись кто куда — да и как их удержишь в этой глуши?! 

Дмитрий, единственный сын, после окончания биолого-географического факультета Якутского

университета попал по распределению в Булунский район — один из самых северных уголков

республики.  Там он и женился.  На свадьбе сына матери так и не довелось побывать —

Мария Прокопьевна уже имея на руках авиабилет, попала в больницу с воспалением легких. 

Родители невестки, взявшие на себя почти все расходы по организации и проведению свадьбы

своего единственного ребенка, откладывать торжество отказались.  Как объяснил жениху

будущий тесть, неудобно переносить свадьбу, поскольку планируется приезд очень важных

для него гостей. Дмитрий тогда не нашелся, что сказать …

В первый и пока единственный раз Мария Прокопьевна видела невестку с внуком два года

назад — в кои веков сын привез их на родину, чтобы показать матери и сестрам.  Тогда

Антон был уже первоклассником.  Перед встречей бабушка мечтала о том, как увидит внука и

как расскажет ему о его отце, о том, каким он был в детстве, и вообще мало ли о чем

могут поговорить бабушка и внук?  Но мечта так и осталась мечтой.  Несбывшейся. Внук,

как оказалось, на родном языке не говорил. Более того, он вообще не понимал о чем идет

речь, когда родители изредка общались между собой дома по-якутски.  Мария Прокопьевна в

свою очередь плохо говорила по-русски, и языковой барьер, стоявший между ними, они с

внуком так и не смогли преодолеть.   

Пожилая женщина упрекнула сына и невестку, что это за, мол, мода такая — ребенок родного

языка не знает.  Дмитрий пытался объяснить матери, что в их поселке нет ни одного

детского садика и школы, где бы говорили или обучали на якутском языке и потому Антон

вынужден говорить только по-русски.  Несмотря на подробное разъяснение, Мария

Прокопьевна отказывалась понимать подобное положение вещей и видела в этом если не чей-

то злой умысел, то, по крайней мере, нежелание невестки дать возможность общаться ей с

родным внуком.

Невестка в тот раз промолчала, но по всему было видно, что замечание свекровки ей

пришлось явно не по душе.  Впрочем, как и вся обстановка в которой вырос ее муж.  Не

нашла она общего языка и с сестрами Дмитрия.  Вскоре они уехали, и теперь Мария

Прокопьевна получала от них только открытки.  Это случалось пять раз в году: на Новый

год, на 8 марта, на День Победы, на 7 ноября и на свой день рождения.  Все они были

написаны рукой сына…

Дочери, их было двое, жили в Якутске: старшая закончила там педучилище и теперь работала

в одной из сельских школ Заречья.  Замуж она так и не вышла.  Татьяна, младшая дочь

Марии Прокопьевны, веселая и жизнерадостная симпатичная девчушка тоже вслед за старшей

сестрой поехала поступать в педучилище, но провалилась на первом же экзамене.  Впрочем,

это ее сильно не огорчило, и вскоре она уже писала матери, что выходит замуж. 

Все считали, что ей повезло — у мужа в городе была квартира.  Этот дом в свое время для

сына сделали его родители, написав в горисполком заявление от имени дедушки-фронтовика,

который, разумеется, и не помышлял о переезде в город из своей деревни.  Татьяна уже

несколько раз писала матери — уговаривала, чтобы она продала или оставила дом и

переехала к ним в город жить.  Но как она отсюда может уехать, оставив своего мужа,

Ивана, одного?  Кто будет ухаживать за его могилкой на кладбище?

Все эти мысли пронеслись в голове Марии Прокопьевны, когда она, выключив уже выкипевший

наполовину чайник, пытаясь отдышаться, сидела на низенькой табуретке, положив под язык

таблеточку нитроглицерина.  Не привыкшая опаздывать она не дождалась, пока сердце

окончательно успокоится, и заторопилась на дежурство.   

 «Надо уходить с работы, — думала ночная няня, прислушиваясь к боли, отдающейся в левой

руке во время каждого шага. — Не ровен час, во время ночного дежурства сердчишко

прихватит…  Всех детишек напугаю…  А может, действительно, к Таньке переехать?»

Подойдя к калитке детсада уже во второй раз, она оперлась на штакетник — сердце никак не

унималось. 

В сумерках мерцали немногочисленные огоньки близлежащих домов, слышался смех играющих на

улице ребятишек, и где-то вдали лаяли собаки.  В этот час хозяева начинали топить печи,

и Мария Прокопьевна с удовольствием вдыхала привычный запах морозного воздуха,

перемешанного с дымом.  Она, может быть, никогда и не осознавала, но именно эту зимнюю

пронзительную синь родной якутской деревеньки никогда бы не променяла на благоустроенное

жилье в далеком совершенно незнакомом ей городе. 

Отряхнув валенки, она вошла в детсад и сразу почувствовала что-то неладное.  Спустя

мгновение до нее дошло, что ее обеспокоило — стояла непривычная тишина.  Мария

Прокопьевна снимая на ходу шапку, прошла по узкому коридору и открыла дверь игровой

комнаты. То, что она увидела, заставило бедную женщину уже во второй раз в течение

какого-то часа схватиться за сердце…

И почудилось Марии Прокопьевне, что она как в далекой юности стоит возле невысокой

стройненькой березки, где они тайком встречались с Иваном.  Над ней невероятно высокое

голубое небо и удивительно белые пушистые облака, какие бывают только в детстве и в

ранней юности.  Вокруг буйство зелени короткого якутского лета. Ей кажется, что с полей

невидимыми волнами накатывают запахи спелой пшеницы вперемешку с запахами шиповника,

ятрышника, красной смородины, полыни, Иван-чая и еще каких-то растений, цветущих в

течение всего лета и настоянных на бархатной пыли родных проселочных дорог, и

составляющих неизъяснимый аромат родины, преследующий человека на протяжении всей его

жизни.  Скромные полевые ромашки и синие васильки спрятались в милом разнотравье,

стрекочут мириады кузнечиков, возле нее невидимый жужжит шмель и белая  боярышница,

словно унесенный ветром лепесток, порхает от цветка к цветку.  Полуденный зной.  Самого

Ивана почему-то возле березок нет, только слышен его голос откуда-то с поднебесья.  Что

странно, она этому ничуть не удивляется, просто чувствует, что зовущий голос Ивана

смеется, и он зовет ее с неимоверной вышины: «Ма-а-ри- ии-я!», и слова его постепенно

тают в летнем мареве…



*  *  *

… Небожители, усевшись, кто на косматых шкурах огромных зверей, кто на ровдугах,  —

выделанных оленьих шкурах, прослушали обращенную к ним речь Юрюнг Аар Тойона, и теперь

слово было за ними. 

В обители полуденных лучей наступила тишина, в которой даже на большом расстоянии было

слышно, как урчит чей-то сытый желудок. Верховный небожитель земли олонхо Юрюнг Аар

Тойон — Великий Белый Господин медленно оглядел собравшихся. Тишина неприлично

затягивалась, но по всему чувствовалось, что сказанное верховным небожителем не было для

гостей откровением. Неизвестно, сколько бы еще небожители молча переглядывались

исподлобья между собой, если бы не Арсан Дуолай.

Глава нижних абаасы начал говорить и постепенно его могучий голос заполонил всю ярко-

узорную урасу:

— Нам надо навсегда устроить немеркнущую судьбу Срединного мира. Неужели всемогущие мы,

всезнающие, всевидящие не устроим жизнь по воле своей в этом Срединном мире земном? 

Наши дети — тридцать пять племен ураанхай-саха — с поводьями за спиной, с немеркнущею

судьбой, с продолговатым носом. Наши дети — в чьих жилах живая кровь, у которых лицо

впереди, у которых на шее легко поворачивается голова, чьи суставы гибки и крепки, чье

дыханье словно туман — живут неправедной жизнью.  Пора положить конец этому безобразию! 

Юрюнг Аар Тойона с интересом посмотрел на говорившего:

— Говоришь, неправедной жизнью живут?

— Да.

— И готов подтвердить свои слова?

— Конечно!

— Говори!

То, что дальше услышали небожители, действительно ни в какие ворота не лезло. А говорил

Арсан Дуолай о самых низменных сторонах человеческого бытия: о том, как брат пошел

войной на брата, сын поднял руку на отца, отец позарился на собственную дочь, мать

задушила родное крохотное дитя, которое она девять долгих месяцев носила под сердцем,

как жена, поддавшись минутному влечению, изменила мужу, как друг предал друга,  юноша

обманул и обесчестил девушку, возлюбленный ушел к другой и т.д. и т.п. Казалось,

никакого времени не хватит, чтобы перечислить все людские грехи — картина человеческого

падения, нарисованная главой нижних абаасы, была ужасающей. Все слушали в глубоком

молчании, словно в оцепенении, отводили глаза, стараясь не смотреть друг на друга. Лишь

верховный небожитель время от времени бросал  вопросительные взгляды на Длинного

Дьурантая — Небесного писаря, в чьих скрижалях, записанных орлиной кровью маховым

орлиным пером отображена вся людская история Срединного мира. Длинный Дьурантай поймав

взгляд верховного повелителя, быстро листал свои записи и в подтверждение слов Арсан

Дуолая печально и утвердительно кивал головой. Юрюнг Аар Тойон, который, как мы знаем, и

без того был не в духе, по ходу рассказа мрачнел все больше и больше. Наконец глава

нижних абаасы закончил свое повествование, во время которой луна также трижды успела

родиться и умереть.             

— Что ты предлагаешь? —  спросил верховный небожитель, когда Арсан Дуолай уселся на свое

место. Ответ не заставил себя долго ждать. Видно было, что глава нижних абаасы говорит

нечто сокровенное, которое он вынашивал долгими годами в своей преисподней, где мутные

светила дают плохой свет, подобный по цвету недоваренной карасиной ухе.

— Люди Срединного мира безобразны! — громыхнул Арсан Дуолай.  — Они совсем не такие,

какими мы их представляли себе, когда их создавали. Очень уж они разбогатели, вознеслись

и обнаглели. Гордыня заела их. У пешего посох, у конного плеть вздумали отбирать! 

Потучнели, растолстели, видно, с жиру взбесились! Давайте изничтожим их и сотворим для

восьмиободной, восьмикрайней величаво-прекрасной великой мать-земли новых людей! Пусть

новые тридцать пять улусов ураанхай-саха заселят мир Срединный и живут по нашим уставам!

Я сказал!

Вдруг голос подала Иэйэхсит — богиня-покровительница и заступница рода человеческого,

охранительница коней, скота и собак:

— Мы сами сделали их такими, — тихо молвила она, но в гнетущей тишине слова прозвучали

отчетливо, и ее услышали все и разом подняли на нее глаза. 

— Какими? — грозно переспросил верховный небожитель, который еще не отошел от ужасающих

подробностей рассказа главы нижних абаасы.

— Нам от людей Срединного мира своих злодейств не скрыть, — продолжала любимая племенем

ураанхай-саха заступница людей Иэйэхсит. — Вспомните несказанно бедственные лета, когда

вы жестокосердные дрались по тридцать дней и ночей, по темени палицами напрасно долбя,

понапрасну силу губя — ведь бессмертными были вы! С боевыми жилами, что порвать нельзя,

с кровью, что пролить нельзя, с телами, что сталью пронзить нельзя, с костями, что

сокрушить нельзя, наделенные могучим дыханием, бессмертьем одаренные, три великих рода в

извечной вражде вы сто веков сраженье вели.  Одолеть друг друга не могли. Хорошо, что

потом одумались и заключили мир на все оставшиеся времена. Но разве не вы — о наши

небожители! — несмотря на договоренность, заключенную сто веков назад, вновь затеяли

бесполезную бесконечную распри?! Разве тогда главари трех великих родов не

договаривались, не сговаривались брань прекратить между небожителями?!

А теперь разве не вы, небожители, первыми нарушили этот обет, и забыли о заботе за

сотворенном нами Срединном мире?  А то, что сделали недавно Улуу Тойон с супругой

Куохтуйа Хотун? Как можно так поступать с детьми, которых мы сами же сотворили!? Что

после этого ураанхай-саха остается, глядя на нас, как не преступать все мыслимые и

немыслимые законы человеческого бытия?

Что верно, то верно — заступница людей Иэйэхсит сказала не в бровь, а в глаз! Юрюнг Аар

Тойон — Великий Белый Господин и сам частенько задумывался о том, что небожители в

последнее время совсем от рук отбились.  До него все чаще и чаще стали доходить слухи о

том, что то один, то другой вершитель людских судеб преступал уговор-договор,

заключенный сто веков назад о перемирии и безбранной жизни. Надо было воспользоваться

моментом и чтобы не потерять лицо обратить слова Иэйэхсит в свою пользу – против

зарвавшихся небожителей. Да, пора их приструнить! Подумав все это, Юрюнг Аар Тойон по

своему обыкновению начал говорить издалека:   

— А разве не ты сама говорила, чтобы в этом превратном мире мы специально сотворили их

смертными? И именно потому в Срединном мире ураанхай-саха невозвратно проходит все, там

не вечно и зыбко все, там беспечные поколенья живых, полные надежд и сил, на увяданье

обречены и на неизменную гибель осуждены.  Мы думали и ты, Иэйэхсит, настаивала на этом,

что осознание смертности своего бытия заставит людей более мудро относиться к своей

жизни — чуду, которую мы им даровали…

— Да, так и было…

— Теперь ты отказываешься от этих своих слов?

— Нет! Нельзя судить о целом роде людском по тому, как поступают отдельные люди-человеки…

— Ну, хорошо… Что там у них творится сейчас? Что ты можешь сказать в защиту своих

подопечных — тридцати пяти племен ураанхай-саха, населяющих Срединный мир. Что нам

делать с людьми с поводьями за спиной, с немеркнущею судьбой, с продолговатым носом,

людьми, у которых лицо впереди, у которых на шее легко поворачивается голова, чьи

суставы гибки, суставы крепки, чье дыханье словно туман, в чьих жилах — живая кровь?

В этот момент в обитель полуденных лучей вошел слуга и подкинул дров в вечный камелек.

Вспыхнул огонь, озарив серебристые щеки хранительницы жилья и дарительницы добра, и

прекрасная в блеске богатых одежд Иэйэхсит начала говорить. Она говорил о любви, о той

великой любви, которая во все времена являлась истинной и единственной движущей силой

истории в человеческом мире. О любви, которая является эталоном человеческих отношений,

о любви мужчины и женщины, о любви родителей к своим детям, детей к родителям, о любви к

старшему поколению, к маленькому затерянному в глухой таежной чаще родному алаасу,

которая и есть родина.

И пока заступница людей Иэйэхсит говорила, луна также трижды успела родиться и умереть.

В обители полуденных лучей, где воздух ласково голубой, стояла тишина, но эта была уже

не та зловещая тишина, которая была во время повествования главы нижних абаасы — это

была добрая, созидательная тишина. Тишина, во время которой в домах Срединного мира

рождаются и растут дети, души девочек привыкают к острой игле и шитью, души мальчиков

примеряются к стрелам и норовистым коням, а в хлеву мычат коровы. Тишина, во время

которой нагая земля расцветает буйной зеленью, а юноши и девушки смотрят друг на друга

ласковыми влюбленными глазами. Вот какая стояла тишина, когда говорила праматерь всего

живого!

— Не может не быть будущего у того народа, который подарил миру высочайшие образцы

человеческих чувств! — закончила свое выступление Иэйэхсит.

И пока заступница людей Иэйэхсит говорила верховный небожитель снова время от времени

вопросительно смотрел на Длинного Дьурантая. Небесный писарь, глядя в свои сурук —

письмена, в подтверждение слов заступницы людей утвердительно кивал головой, а в уголках

его губ спряталась добрая улыбка…

До этого грозно восседавший на своем престоле из молочно-белого камня Юрюнг Аар Тойон

встал и начал ходить взад вперед по своей роскошной ярко-узорной урасе с камельком на

все времена. Он думал.    

— Покамест беды не возросли, попробуем миром поговорить со своими детьми – людьми

Срединного мира, —  заключил, наконец, верховный небожитель земли олонхо Юрюнг Аар Тойон

— Великий Белый Господин и пригубил кумыс из огромного хозяйского чорона — деревянного

узорно-резного кубка и вновь уселся на свой престол. — Дадим тридцати пяти племенам

ураанхай-саха последний шанс. Нам нужен посланник. Я сказал!

При этих словах верховный небожитель глянул на Сээркээн Сэсэна — предсказателя велений

судьбы старика-ведуна с длинной до земли бородой, который сидел с остальными на ороне —

ложе, сооруженной вдоль стен справа от входа.



*  *  *

Иннокентий проснулся поздно. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво стучал в окно. Стук

был нетерпеливый и требовательный. Иннокентий, только проснувшись, понял, как ему

нестерпимо хочется сходить по малой нужде. Во рту было гадко, пересохший язык ворочался

в нем как чужеродное тело, голова трещала, шея затекла от неудобной позы во время сна,

глаза болели и открывать их, не то, чтобы куда-то смотреть было так больно, словно в

глазницы насыпали песка. С трудом сев на диван он первым делом посмотрел на часы,

висящие на стене — они показывали пол-одиннадцатого. «Сегодня же суббота, кого там

нелегкая принесла…», — подумал врач-анестезиолог районной больницы и стал одеваться.

Только натягивая штаны, Иннокентий заметил, что он в доме не один — на матрасе,

разложенном на полу возле дверей, на раскладушке, на кресле спали люди. Они были с

головой укрыты, и трудно было разобрать, кто из них парень, а кто девушка. Пока шел до

дверей, в его памяти всплыли последние подробности вчерашнего вечера, которые он помнил.

А помнил он, оказывается, и не очень-то много…      

Вчера состоялась свадьба одноклассника, и поскольку Иннокентий был человеком холостым,

приехавшие в райцентр из деревни друзья и подруги остановились у него. Надо ли говорить

о том, что после окончания свадьбы они продолжили застолье у него дома. «Эх, не надо

было вчера водку с шампанским смешивать!», — подумал Иннокентий, глядя на неприбранный

стол, где стояли пустые бутылки, лежали опрокинутые рюмки, досыхали кусочки вареной

колбасы и остатки винегрета и салата, и издавала амбре полная окурков банка из-под

рыбных консервов. Одна стопка была полной, по видимости водкой, и Иннокентий, недолго

думая, махнул ее содержимое в рот. В окно вновь нетерпеливо постучали. Иннокентий

раздвинул занавеску и увидел Зою, санитарку хирургического отделения. Заметив движение

по ту сторону окна, Зоя пошла к входным дверям.

— Заходи… Я сейчас, — Иннокентий накинул шубу, нахлобучил первую попавшуюся шапку и

побежал на улицу в уборную, расположенную в конце двора. Морозный воздух слегка привел

его в чувство. «Что случилось? Сегодня же нет плановых операций, — думал Иннокентий. —

Проверка из Якутска? Вроде бы главврач об этом не говорил...»

В конце концов, Иннокентий пришел к выводу, что, наверное, предстоит внеплановая

операция, что для его состояния было некстати. «Совсем некстати!», — чертыхнулся он про

себя. Иннокентий как в воду глядел. Когда он вошел в дом, то Зоя сразу сообщила ему,

чтобы он собирался и шел в больницу – предстоит внеплановая операция. Через час санрейс

уже прибудет.

— Кто?

— Говорят маленький мальчик. Сломал руку в детском садике. Меня утром вызвал Иван

Андреевич и велел разыскать тебя. Говорит, что сложный перелом и для операции требуется

общий наркоз. Хорошо, что ты дома, а то пришлось бы по всей деревне бегать, — быстро

ответила Зоя с любопытством оглядывая следы вчерашнего пиршества и все пытаясь заглянуть

через спину Иннокентия в комнату, где на раскладушке из-под одеяла виднелись чьи-то

ноги.   

— А ты еще раз Ивану Андреевичу напомни, чтобы мне дома телефон поставили. Я ведь уже

давно заявку подал… И вообще мне телефон по долгу службы положен!

— Ладно-ладно, не кипятись, напомню. Хотя толку-то, свободных номеров, говорят, все

равно нет. Как вчера свадьба-то прошла?

— Нормально. Ты иди-иди, а я сейчас соберусь и скоро подойду…

Как только дверь за Зоей захлопнулась, Иннокентий растолкал первого попавшегося

человека, спавшего на матрасе возле дверей комнаты. Из-под одеяла выглянула растрепанная

голова, в котором хозяин дома с трудом узнал своего одноклассника Анатолия – тот без

очков был сам на себя не похож. Впрочем, как и все очкарики на свете. Особенно если они

носят очки с детства. 

— Толик!

— М-м, сколько время? — спросил, щурясь, Анатолий.

— Почти одиннадцать. У нас осталось что-нибудь?

— Там…, — Анатолий неопределенно махнул рукой и вновь зарылся под одеяло.

Посмотрев по углам и заглянув под стол, и ничего кроме пустых бутылок не обнаружив,

Иннокентий вновь растормошил гостя.

— Толик, где бутылка? 

— Где мои очки?

— Да вот возле тебя…

Иннокентий водрузил Анатолию очки на нос. Тот сел, поправил галстук — оказывается, он

спал в костюме.

— Ну, Толик где?

— Я помню, что оставалась еще одна бутылка водки…

— Ну-ну! И где она?

— По-моему, я ее отнес в прихожку…

Иннокентий все понял, он полез в самодельный шкаф, стоящий в крохотном подобии прихожей

комнаты и извлек оттуда уже початую бутылку водки, заткнутую кем-то предусмотрительно

хлебным мякишем. Там же нашлась еще не открытая бутылка красного вина. Настроение

Иннокентия сразу же улучшилось, на время он даже позабыл о предстоящей операции.

— Дорогие гости! Скорая помощь к вашим услугам! Доктор вас в беде не оставит! — произнес

он пафосным, как в плохом театре, голосом и налил водки себе и Анатолию, и тут же залпом

опрокинул стопку. В желудке тут же стало тепло. Из комнаты донесся тяжкий вздох,

скрипнула раскладушка, и женский голос произнес: «Воды! Ребята дайте воды!»

— Сей момент! — Иннокентий налил в кружку воды и прошел в комнату. Как оказалось,

проснулась одноклассница.  — Привет Света! Вставать пора…

— Сколько время?

— Далось вам это время! Скоро одиннадцать… Светочка, может водочки?

— Нет…

— А винца?

— Ну, если только немножко…   

— Сей момент, — Иннокентий был сама галантность. — Вот тебе Светочка святая водичка,

сразу полегчает. Видит Бог, не пьем, а лечимся…

— Ты алкоголика-то из меня не делай!

— Но голова-то болит! И потом, подобное надо лечить подобным! Ха-ха!

— А мне, — послышался женский голос с раскладного кресла. — Нам! — поправил ее мужской

бас.

— Как вы здесь уместились? — засмеялся Иннокентий, увидев Валентину и Николая, которые

приподняли головы с кресла и смотрели на него.

— Ну, ты и хозяин! — улыбнулась в ответ Валентина. — Ты так ворочался во сне и скрипел

зубами, что мне пришлось ночью к Кольке перебраться. Он тихий, не то, что ты…

— Николай, поухаживай сам за дамой!

Николай, кряхтя начал вставать. Оказалось, что он тоже спал, не снимая костюма.    

— Валь, ты хоть бы ему ночью пиджак, что ли сняла…

— А, темно было, разве разглядишь…

— А на ощупь что трудно было различить?

— Зачем мне чужого мужика ощупывать…

— Но неспроста же ты к нему перебралась ночью!

— Дурак! У тебя одно на уме.!

— Ха-ха! Было бы у меня на уме то, что ты думаешь, мы бы и сейчас с тобой в обнимку

спали!

— Хам! К тому же еще и хвастун – вчера тебя и пушкой нельзя было разбудить.

— А я о чем. Я же уважаю тебя и твоего мужа…

— Кеша! Не трогай, пожалуйста, моего мужа и так без тебя на душе кошки скребутся!

— А-а, знает кошка, чье мясо съела! Ха-ха!

— Да, помолчи ты!

— Ну, и рожа! — это Анатолий рассматривает себя в зеркало.

— Ну, давай! — Иннокентий налил себе и выпил вторую стопку.

— Ты куда так гонишь? — спросил Анатолий, степенно, словно действительно принимал

лекарство, выпив из своей рюмки и зажевав засохшей колбасой. — Сейчас вот стол накроем,

посидим нормально, а то вчера вечером никакого разговора толком не получилось. Все

пьяные были…

— Ты за всех-то не говори, — послышался обиженный голос Валентины.

— Ладно-ладно, — продолжал Иннокентий. — Так вот посидим нормально, у нас все равно

машина только завтра днем приезжает...

— Да, мне сейчас на операцию надо идти. После обеда приду, а вы пока приберитесь, купите

еще. Приготовьте что-нибудь, а то нас вчера на свадьбе  одними салатами закормили, а

якут мясо любит. Ха-ха! Мясо там, в кладовке. Толик, ты же знаешь…

— Знаю-знаю…

В это время в дверь снова постучали, и в дом вошла Света, секретарша местного Совета.

— Здравствуй, Кеша!

— Привет! Какие люди! Заходи гостем будешь!

— Кеша, мы не хотели говорить тебе вчера…

— Ты о чем?

— Ну…

— Ну не тяни, что случилось?

— Ну, в общем, вчера позвонили из деревни и сообщили, что умерла твоя тетя…

— Тетя? Мария Прокопьевна?

— Да…

— Как?! Когда?

— Вчера. Ей стало плохо прямо во время дежурства в детском садике. Сердце…  Завтра,

говорят, туда поедет машина, которая привезла гостей на свадьбу твоего одноклассника. 

— Да-да…   

— Ну, до свидания, я побегу…

— Пока…

Родители Иннокентия рано умерли, и родная сестра отца Мария Прокопьевна была его

единственной близкой родственницей. Иннокентий до сих пор с благодарностью вспоминает,

как она помогала ему деньгами со своей небольшой зарплаты, когда он учился на медфаке

Якутского госуниверситета. Он чувствовал себя просто богачом, когда получал с родины

перевод на пятнадцать или двадцать рублей. Для него тогда это были очень большие деньги.

Он, оглушенный неожиданным сообщением, вспомнил родителей, старшего брата, который погиб

в армии при загадочных обстоятельствах, свое детство и вдруг его охватило чувство

безграничного одиночества. Он и сам не заметил того, что стоит возле окна, бездумно

смотрит куда-то вдаль, а по его щекам текут слезы. Гости, которые все это слышали,

встали и молча начали прибираться в доме.       

… Иван Андреевич Васильев, главный врач центральной районной больницы нервничал.

Накануне до него дозвонились из самой отдаленной деревеньки  района, и Василий

Игнатьевич, деревенский фельдшер, взволнованно сообщил, что у них тяжелый перелом.

Зимний день короток, темнеет рано, и самолет санавиации мог вылететь за пострадавшим

только утром следующего дня. Пришлось давать консультацию по телефону.       

Иван Андреевич попросил рассказать подробнее. Через минуту он уже понял, что положение

действительно серьезное. На его памяти у пятилетнего ребенка открытого перелома

локтевого сустава еще не было. По крайней мере, подобную операцию ему еще не доводилось

делать. Василий Игнатьевич доложил, что перелом хоть и открытый, но, слава Богу, артерия

не задета, кровь он остановил,  обработал рану асептиками, сделал для обезболивания укол

50%-ым раствором анальгина и наложил шину.

«Молодец! — подумал про себя Иван Андреевич. — Ветеран все сделал правильно. А вы мне

хотели его окончательно списать еще три года назад! Кем бы я его заменил? Этими

желторотыми юнцами с дипломами, которые даже внутривенно укол толком поставить не

могут?» Он бы еще долго спорил со своим невидимым медицинским начальством, но тут в

трубке снова раздался треск. На том конце телефонного провода что-то говорили, но из-за

помех слов было не разобрать. Потом в трубке что-то захрипело, и связь оборвалась.

«Повреждение где-то на линии», — пояснили ему на просьбу восстановить связь. «Хорошо

хоть успели сообщить», — и Иван Андреевич погрузился в размышления.         

«Из всех костей, составляющих локтевой сустав, по клиническим признакам можно

диагностировать с достаточной достоверностью только перелом локтевого отростка. Переломы

других костей (мыщелков плеча, головки лучевой кости, венечного отростка) диагностируют

предположительно. Окончательно диагноз уточняют при рентгенографии. Травма локтевого

сустава — одна из самых частых в детском возрасте…», — прочитал Иван Андреевич в

истрепанном справочнике экстренной медицинской помощи. Главный врач знал это и без

справочника, но по привычке, которая выработалась у него еще со студенческой скамьи, он

постоянно заглядывал в эту книжку. Он волновался и нервничал — завтра ему предстоит

операция, которую он до этого еще не делал…   



*  *  *

— Дадим тридцати пяти племенам ураанхай-саха последний шанс. Нам нужен посланник. Я

сказал!

При этих словах верховный небожитель глянул на Сээркээн Сэсэна — предсказателя велений

судьбы старика-ведуна с длинной до земли бородой, который сидел с остальными на ороне —

ложе, сооруженной вдоль стен справа от входа.

Предсказатель велений судьбы медленно поднялся — он мысленно возвращался с глубокой чащи

лесной, где находился его очаг. Прежде чем отомкнуть уста, молчавшие все это время,

посмотрел Сээркээн Сэсэн на божественную четверку, которые и предопределяли судьбу

человека уже при его рождении. Танха Хаан Тойон, Дьылга Тойон, Чынгыс Хан и Одун Хаан в

знак того, что разрешают ему говорить, дружно кивнули головами. И только  Сээркээн Сэсэн

начал было свою речь, как его перебил верховный небожитель:

— Погоди говорить. Расскажи-ка мне, — обратился Юрюнг Аар Тойон к Иэйэхсит, — что там

натворили Улуу Тойон с супругой? О чем это ты давеча заикнулась? Я что-то не слышал про

это…, — при этих словах он посмотрел на остальных небожителей, те отвели взгляды, а

домочадцы Юрюнг Аар Тойона поспешили вон из юрты. Как нетрудно догадаться, об этой

весьма некрасивой проделке семейной пары небожителей были наслышаны все, кроме самого

верховного божества.    

— Не слишком ли ты далеко зашла, безоглядно защищая тридцать пять племен ураанхай-саха,

населяющих по нашей воле Срединный мир? Не напраслину ли ты возводишь на наших уважаемых

небожителей? 

Богиня-покровительница и заступница рода человеческого Иэйэхсит поднялась с ложа без

обычной своей сияющей улыбки пленяющей сердца. И вновь все небожители обратили свои

взоры на нее. Она поведала о том, как некоторые небожители без ведома Юрюнг Аар Тойона

вмешивались в жизнь простых людей, обижали и притесняли их без всякого на то повода.

Услышав это, верховный небожитель нахмурился.

— Не людей Срединного мира гордыня заела! — громыхнул он. — Видно вы сами с жиру

взбесились! Разве таков был уговор, когда мы заселяли людей в благословенные долины

белых берез!?

Немного поостыв, Юрюнг Аар Тойон молвил:

— Про наших детей, про людей Срединного мира я услышал сегодня и черное и белое, но

слово свое сказал — и ураанхай-саха преступили через край — дадим им последний шанс.

Так, где же наш посланник? — и верховный небожитель взглянул на Сээркээн

Сэсэна.         


*  *  *

Иван Андреевич волновался и нервничал — ему предстояла операция, которую он до этого еще

не делал. Главный врач центральной районной больницы был по специальности хирургом, но в

последнее время, хотя и оставался практикующим врачом, в основном выполнял только

простейшие операции. Да и то редко. «Эх, сейчас бы Григория!», — думал Иван Андреевич.

Григорий Петрович, которого в эти минуты вспоминал главврач, был основным хирургом

районной больницы. Хирургом от бога. С золотыми руками, как говорят в таких случаях. Но

коллега Ивана Андреевича находился в отпуске. Конечно, если бы Григорий Петрович был в

районе, можно было его вызвать и попросить помочь сделать операцию, но все дело в том,

что они с женой по дефицитной профсоюзной путевке уехали на Минводы. «Сам помогал

достать ему путевку…», — почему-то вспомнил главврач.       

… — Добрый день Иван Андреевич!

— Здравствуй, Иннокентий! Что с тобой?

— Да нет, это еще после вчерашней свадьбы…

— Ты смотри, нам предстоит сложная операция. У тебя все готово?

— Готово…

— Хорошо. Мальчику пять лет, открытый перелом руки. Надо будет сделать общий наркоз…

— Вы уверены, что надо делать общий наркоз?

— Да. Говорю же тебе, что операция сложная… Ладно иди.

У Иннокентия опять начала болеть голова. Во рту пересохло. Он жадно отпил воды прямо из

горлышка чайника, но жажда не проходила. Ему захотелось, чтобы операция побыстрее

закончилась. «Ехать… Завтра… Венок… Мария Прокопьевна… А мальчик-то тоже с этой деревни.

И тоже с детского садика… Операция… Общий наркоз… Доза… Доза… Взрослая доза…» , — все

эти мысли бессвязно роились в его голове. Потом в глубине его мозга, затуманенного

алкоголем и печальным сообщением о смерти тети, возникла какая-то очень важная мысль, но

он никак не мог сосредоточиться и сформулировать ее для себя. Врач-анестезиолог

готовился к наркозу, и все это время его не покидало ощущение того, что он что-то забыл

и делает что-то не то. В другое время, в другом состоянии Иннокентий обязательно бы

прислушался к своему внутреннему голосу и уловил важную мысль. О том, что он сделал не

так, Иннокентий поймет только потом…   

Рентген подтвердил худшие опасения Ивана Андреевича — перелом локтевого отростка со

смещением отломков, один из которых и разрезал кожный покров.

«Крепитация осколков… Тут очень много сосудов, как бы не задеть их, — думал главный врач

внимательно осматривая и осторожно ощупывая  сломанную руку мальчугана. — Эх, жаль,

Григория нет! А Василий Игнатьевич-то все правильно сделал. Молодец ветеран! А вы мне

его хотели еще три года назад списать!».  Иван Андреевич опять было начал незавершенный

спор со своим невидимым медицинским начальством, но опомнился и одернул себя: «Пора!».

— Начинаем операцию! Наркоз! 

… Наркоз очень быстро начал действовать на Васильку. Прежде чем сон мягко окутал

мальчика, он вспомнил склонившуюся над ним маму, озабоченного отца. Перед ним проплыли

лица незнакомых ему людей, уносивших куда-то ночную няню Марию Прокопьевну, которую

Василька и остальные дети воспринимали почти как родную бабушку. В этот момент включили

операционную бестеневую лампу. Васильке почудилось, что он лежит ранним летним утром у

себя в комнате, и ему через окошко прямо в глаза светит солнце. Двери и окна дома

открыты настежь, по синему бездонному небу плывут белоснежные облака, теплый воздух

играет светлыми ситцевыми занавесками, слышно как на террасе об стекло бьется овод, с

улицы доносятся голоса родных ему людей, а с ближайшей лужайки вплывает непередаваемый

аромат свежескошенной травы. Васильке в окошко видно, как со стороны лесной опушки

летят  стрекозы — воздух прозрачен и они отчетливо выделяются на фоне темно-зеленых

вековых елей. Их очень много и они похожи на маленькие вертолетики… Стрекозы… Их

прозрачные крылья играют на солнце, и переливаются всеми цветами радуги… Василька

жмурится от солнечных лучей. Ему хорошо, он счастлив…

Наркоз свое дело сделал и Василька уснул глубоким сном. Очень глубоким, поскольку

Иннокентий по ошибке вколол мальчугану взрослую дозу. Василька уснул, и для него

наступило безвременье… 

Маленькое худенькое тело зафиксировали на операционном столе, и Иван Андреевич склонился

над пациентом. Пытаясь сосредоточиться и уже в который раз выстраивая в уме ход

предстоящей операции, он собственноручно, чего раньше никогда не делал, обработал

несколько раз  операционное поле йодом, а потом спиртом. Врач-анестезиолог,

операционная  сестра и дежурная санитарка стояли рядом и молча и удивленно смотрели на

него. Было очень тихо, лишь на улице где-то вдали тарахтел трактор, слышался шум

бензопилы, и время от времени лаяли собаки. Взгляд врача остановился на висящих на стене

часах. Они не шли. «Без времени. Оперируем без времени, — почему-то  подумал Иван

Андреевич. — Наверное, Зоя как всегда забыла завести часы…»   

Он для начала убрал несколько обнаруженных мелких осколков. «Как будто он в

автомобильную аварию попал», — подумал хирург. В его голове до сих пор не укладывалось,

как можно было получить такой перелом в детском садике: «Они там что, с крыши прыгали…»

Только вытянув смещенные кости и вправив их, Иван Андреевич понял, что необходимо

сделать фиксацию костей, а для этого нужна специальная металлическая пластина. Он

сначала  покрылся холодной испариной, а потом его бросило в жар, запотели очки —

пластину надо было приготовить  заранее, а он даже не помнил, есть ли у них в больнице

подобная заготовка. Света, операционная сестра, быстро протерла ему очки и водрузила их

обратно. 

Затуманившийся мир вновь обрел четкие очертания, и Иван Андреевич увидел совершенно

белое, без единой кровиночки лицо мальчика. Он понял, что происходит что-то непоправимое…



*  *  *


— Так, где же наш посланник? — и верховный небожитель взглянул на Сээркээн Сэсэна.

Предсказатель велений судьбы старик-ведун с длинной до земли бородой, уже получивший

разрешение божественной четверки, отомкнул молчавшие до этого уста.   

Для начала он напомнил всем, что по заведенному обычаю все пожелания небожителей до

простых смертных — людей Срединного мира, должны доводить дети, чьи души еще не

запятнаны плохими мыслями и поступками.

Боги судьбы дружно кивнули головами.

— Да, знаем мы все это! — воскликнул в нетерпении верховный небожитель и аж притопнул

ногой. — Я спрашиваю, есть ли сейчас в Срединном мире такой ребенок, который может быть

нашим посланником?   

— Есть, — ответил Сээркээн Сэсэн, и боги судьбы в знак согласия вновь дружно кивнули

головами. — Удаганки-ворожеи по нашей просьбе уже вытащили из трех железных колыбелей

его имя, и мы отправили за ним в Срединный мир нашего слугу Сорук Боллура. Скоро будущий

посланник будет здесь.               



*  *  *

… Наркоз свое дело сделал и Василька уснул глубоким сном. Очень глубоким, поскольку

Иннокентий по ошибке вколол мальчугану взрослую дозу. Василька уснул, и для него

наступило безвременье… 

Ийэ-кут плавно отделилась от своего земного пристанища, и Василька сверху увидел, что на

операционном столе лежит маленький худенький мальчик, очень похожий на него, только весь

какой-то неестественно белый. Внимательно приглядевшись, Василька понял, что это он и

есть. Над ним склонились люди в белых халатах…

— Не удивляйся, — услышал вдруг Василька чей-то негромкий спокойный  голос.

— А я и не удивляюсь. Вы кто?

— Я тот, кого послали небожители…

— Небожители?

— Да.

— А как вас зовут? — если бы Василька был постарше, то он бы сразу отметил про себя, что

увиденное и услышанное его ничуть не удивляет. Он действительно ничему не удивился, ибо

был еще в том прекрасном возрасте, когда в жизни каждого человека есть место маленьким

чудесам и волшебным превращениям.

— Меня зовут Сорук Боллур.

— А для чего вас направили ко мне?

— Мы сейчас отправляемся в Верхний мир, где обитают наши небожители, и у тебя будет

время все узнать. Я тебе все расскажу…

— А мама? Мы ее возьмем с собой? — заволновался Василька.

— Нет. Она останется здесь. И братик твой, и отец — все останутся здесь, в Срединном

мире. В небеса отправишься ты один — именно тебя выбрали небожители, чтобы по

возвращению ты передал людям Срединной земли их послание…

— Послание?

— Да-да. Ты будешь посланником небожителей  — у тебя очень важная миссия. Ты готов

выполнить это важное поручение? Впрочем, о чем это я спрашиваю, тебя же выбрали сами

боги судьбы, значит, ты готов. Тебе самой судьбой предначертано выполнить эту миссию…

— А я еще увижу свою маму?

— Увидишь и не увидишь…

— Как вас понимать?

— Это очень сложно для твоего ума…

— Расскажите, пожалуйста, я постараюсь понять.

— В общем, ты раздвоился, и будешь жить и там и здесь. Не знаю, поймешь ты или нет, но я

попробую тебе все растолковать. При зачатии ребенка в женщину внедряются три части души

будущего человека. Их ураанхай-саха  называет ийэ-кут – материнская душа, буор-кут –

земляная душа и салгын-кут – воздушная душа. Только при наличии этих трех кут люди

Срединной земли могут жить полноценной жизнью. И именно поэтому олонхосуты, описывая в

своих сказаниях людей, говорят про полноценного нормального человека: «Ураанхай-саха,

отбрасывающий три тени…». Главной душой является ийэ-кут. Эту материнскую душу часто

крадут и мучают абаасы, отчего человек и болеет, и физически и духовно — это одно из мер

воздействия небожителей на простых смертных.

— Вы сказали, что я буду жить и там и здесь, но почему я сейчас ощущаю себя только рядом

с вами. А где Я, которое осталось на земле? Вы меня обманываете?

— Нет, я тебя не обманываю. И вообще я, в отличие от людей, никогда и никого не

обманываю. Твое второе Я, которое осталось на Срединной земле, спит под наркозом на

операционном столе, и именно потому ты сейчас себя еще не ощущаешь.

— Значит, с вами разговаривает моя материнская душа?

— Да. Как ты, наверное, понял, пока твоя материнская душа будет путешествовать по небу,

в твоем теле на Срединной земле останутся буор-кут и салгын-кут. То есть хоть и с

ущербной душой, но твоя земная жизнь продолжится. 

«Хотя вряд ли это можно назвать жизнью, достойной настоящего человека», — подумал про

себя Сорук Боллур, но вслух ничего не произнес.

— Но почему именно меня небожители выбрали в качестве посланника?

— В преисподней Верхнего мира издревле стоят три железные колыбели судьбы. Удаганки-

ворожеи по велению богов судьбы чудодейным арканом вытаскивают оттуда предопределения

судеб людей Срединного мира. И когда небожителям понадобился посланник с чистой душой,

то удаганки вытащили твое имя — так выбор пал именно на тебя…

— Значит, на моем месте мог оказаться другой?

— Мог. Но выбор пал на тебя… И ты выполнишь свое предначертание…

— А что на земле?

— Не понял…

— Что будет происходить на земле, пока моя материнская душа будет путешествовать?

— На земле жизнь будет идти своим чередом…

— И все это я увижу?

— Ты не только увидишь, но и будешь, как я уже тебе сказал, жить в той жизни. Вместе с

матерью, отцом, братьями, сестрой, родственниками, друзьями…

— Но у меня только один брат…

— Я забыл тебе сказать — время на земле и в мире, где живут небожители, идет

неодинаково. Во время твоего пребывания в Верхнем мире, которое тебе покажется одним

мигом, на земле пройдут годы. Пока ты будешь  путешествовать, у тебя в Срединном мире

появится еще один брат и сестра. Ты окончишь школу, поступишь в университет, у тебя

будет много друзей, у тебя будут жены, дети…

— Жены? Их что, будет несколько?

— Да…

— И это все решили боги судьбы? А я их увижу?

— Нет.

— А как же я получу послание, про которое вы говорили?

— Ты просто однажды ощутишь в себе послание небожителей… Я потом тебе это объясню.

— Вы сказали, что я увижу и не увижу свою маму — как это понимать?

— Маму в Срединном мире увидит твое Я, оставшееся на земле, а твоя материнская душа по

возвращению на землю в живых ее уже не застанет…   

— Она так рано умрет?

— Да.

— Почему?

— Так записано в книге судеб…

— А если я не согласен с предопределением небожителей?

— Ты задаешь очень много вопросов, а я не знаю всех ответов…

— Как странно…

— Я же говорил тебе, что все это очень сложно… Нам пора.

— Можно я…

— Что?

— Еще раз посмотрю на себя? 

— Пожалуйста.

Василька вновь посмотрел на себя — он по-прежнему лежал на операционном столе, и вокруг

него суетились врачи. В коридоре на деревянной скамье сидела его мама и плакала. Рядом

молча стоял отец. Он все не мог простить себя за то, что не оглянулся в тот момент,

когда сын спросил о том, кто будет забирать его из детского садика.

— Почему моя мама плачет?

— У тебя клиническая смерть. Но тебя скоро вернут к жизни. Поверь, мало кто на земле

может заметить, что ты живешь без материнской души…

— А еще кто-нибудь живет без …  ну, без материнской души?

— Таких людей на Срединной земле много. Я бы даже сказал, что слишком много. Они все

живут только сегодняшним днем, не задумываясь о дне завтрашнем, не заботясь о своих

детях, близких и родных, не говоря уже о судьбах родины. Заметь Василька, без

материнской души человек может жить, а если у ураанхай-саха исчезает буор-кут или салгын-

кут, то он тотчас умирает. Человек, у которого небожители изъяли ийэ-кут, утрачивает

смысл бытия, он находится в постоянном противоречии со своей внутренней природой. Он в

своей жизни постоянно совершает серьезные ошибки, в которых, если материнская душа

вселяется к нему обратно, искренне раскаивается. Люди в таких случаях говорят, что он

прозрел, одумался… К сожалению, людям, у которых отлетела материнская душа, нужно

испытать какое-то потрясение, чтобы она вселилась в него обратно. Многие свою земную

жизнь так и заканчивают, не встретившись со своим ийэ-кут, не сделав для этого

определенных усилий. Для других прозрение наступает слишком поздно…      

— Почему на земле так много, как вы говорите, людей без материнской души? Их души тоже

вызваны небожителями для какого-то послания?

— Нет. Посланник ты один. А остальные в отсутствии материнской души в большинстве своем

виноваты сами. Лишь изредка так людей наказывают небожители за грехи предков…

— За грехи предков? Но это же неправильно! И жестоко.

— Может быть. Но это тоже предостережение для людей — всегда думай о том, что ты

делаешь, думай о своих потомках. Ну, мы с тобой заговорились, нам пора!

И Василькина душа, поднявшись на необозримую высь, окинула землю прощальным взглядом,

полным тоски по оставляемым на время родным людям, и устремилась вслед за Сорук Боллуром

сквозь стремительно гладкие белые небеса, сквозь бахрому перистых облаков в

благословенные восточные небеса.

Материнская душа Василькина летела, а он жил в памяти родных и близких, друзей и

знакомых, в памяти далеких потомков. Но он не знал ничего этого, сейчас душа его летела,

и мимо проносились пыльные века, обтрепанные годы и искромсанные дни. Мимо проносилось

все то, что составляло душу его народы, его плоть, его кровь и что таинственным образом

жило в нем самом с самого начала его удивительного рождения…   

Пока Василькина материнская душа путешествовала в Верхнем мире по вызову небожителей, на

земле пролетели годы. Василька, которого теперь уже звали Василием, окончил школу,

университет, стал работать. А пока душа его летела…

Пролетев над материковой грядой, над высокими уступами утесистых гор, перегородивших

необъятный простор, над мрачным морем горечи и мук — над всеми этими  непреодолимыми для

простых смертных рубежами трех сопредельных миров, путники, наконец, оказались в царстве

верхних абаасы. Пролетая под крышею грозных южных вихревых небес, день и ночь

озаряющимися сполохами гигантских молний, Василька увидел множество людей — мужчин и

женщин, с печатью неизбывной печали на челе, стоящих на коленях на сухой растрескавшейся

земле, несмотря на то, что с небес непрерывно лил дождь. Вместе со струями воды на их

головы падали змеи, лягушки и прочие гады.   

— Кто эти люди и что они здесь делают? — спросил он своего спутника.

— Здесь на вечные муки поселены люди, предавшие друзей, люди, подтолкнувшие других на

подлости, люди, не исполнившие при жизни своего долга, своего земного  предназначения…

Вот, например, он, — и Сорук Боллур указал на худого печального мужчину с лопатой в

руках, — не похоронил, как полагается своего отца…   

— Это как? 

— В Срединном мире, где живете вы — простые смертные, широкие алаасы, к сожалению, не

всегда дают изобильную изумрудную траву. В такие годы людям приходится тяжко, нечем

кормить скотину — круторогих пестрых коров, крутобоких сильных коней — источник

благоденствия ураанхай-саха…

— А охота, рыбалка?

— Охотой, рыбалкой народ не прокормишь, и в завтрашний день с уверенностью не

посмотришь. Охота, тем более рыбалка в суровом краю ураанхай-саха  — это довольствие

нескольких семей, но не целого наслега, тем более народа. Только скотоводство и оседлая

жизнь позволяет народу шириться и расти, воспитывать многочисленное потомство. В этом вы

должны благодарить небожителей, которые сделали вас самыми северными в мире скотоводами.

Только выстраданный веками образ жизни тридцати пяти племен ураанхай-саха не позволило

сгинуть в пучине времени. В годы жестокой саранчи, которые после себя оставляют черные,

словно выжженные неукротимыми пожарами пастбища, в годы, когда с благословленных небес

не падает ни единой капли живительной влаги, худо приходится всем — и людям и всякой

живности на Срединной земле. Но еще хуже, когда неурожайные годы идут подряд. В такое

лихолетье старики снаряжаются в последний путь — на добровольную смерть…   

— Добровольную смерть?

— Глава семейства, старик почтенный, который, как повелось испокон веков, живет у своего

первенца, старшего сына своего, вызывает того на последний разговор и сообщает ему, что

пришла его пора, и велит предать земле, как подобает, так, как поступали в таких случаях

уважаемые предки.  Мудрые предки, уже прожившие свой век, и более не могущие ухаживать

за скотиной, косить сено для круторогих, смотреть табуны крутобоких, рыбачить за рыбой

серебристой и охотиться на зверя дикого и, как они говорят в таких случаях,

превратившиеся в домашний хлам, считают свою дальнейшую земную жизнь бессмысленной. Они

считают себя дармоедами, лишними ртами, отнимающими в голодную пору последнюю еду у

своих детей и внуков, которым для продолжения его рода надо жить дальше, плодиться и

размножаться. Но чтобы не совершать грех самоубийства и не превратиться ёр — душу

человека, умершего неестественной смертью, не находящего успокоение, пугающего и не

дающего покоя живым людям, старики превратили добровольную смерть в целый обряд, который

должен был совершить только старший сын. 

Происходило это так. Даже если у этой семьи оставалась последняя скотинка, на которую

даже в самые тяжкие времена у ураанхай-саха не поднималась рука, старший сын обязан был

забить его, вытащить только что бившееся сердце и дать старику, идущему на добровольную

смерть. Когда еще не остывшее и истекающее кровью сердце застревало в глотке, старика

бросали в заранее вырытую яму, возле которого все действо и происходило. Затем его еще

живого зарывали и делали над ним могильную насыпь. Людей, которые из страха или жалости

к отцу не могли сделать этого, поднимали на смех: «Трус, не исполнил завет своего отца,

дал ему умереть, как зверю, как будто не было у старика доброго потомства…»

— Как жестоко! — лишь смог произнести Василька, пораженный услышанным. 

— Такова жизнь…

— А много здесь людей, которые не смогли похоронить заживо своего отца?

— Нет.

— И у каждого человека, который здесь находится, есть своя  история?

— Да.

— И ты знаешь каждую из них?

— Это моя обязанность, это моя работа…

Дальше спутники летели молча.

Но вскоре, когда они, наконец, миновали царство верхних абаасы, и перед ним открылись

волшебные умиротворяющие душу виды — то они приближались к обители полуденных лучей, где

обитал верховный небожитель, Сорук Боллур дал Васильке понять, что они должны

остановиться. 

— Сейчас мы должны сделать привал. Здесь я дам тебе волшебного зелья, ты ее выпьешь и

уснешь…

— Почему?

— Ни один смертный не должен видеть Верхний мир и ее обитателей — небожителей. Верхний

мир только для тех, кто приходит сюда навеки. Тот, кто его увидит, остается здесь

навсегда. Для тебя же, посланника, есть специальная процедура, предусмотренная мудрыми

небожителями. Ты выпьешь волшебного зелья, и я тебя спящего доставлю в урасу верховного

небожителя, а потом обратно в Срединный мир…

— А как же послание?

— Не беспокойся. Послание — это не слова из уст в уста, это, скорее, прикосновение

небожителей, божественное прикосновение…

— Божественное прикосновение…, — тихо повторил Василька.

— Да. Ты очнешься в Срединном мире, когда твоя материнская душа уже вселится обратно в

свое земное тело… 

— А как я попаду обратно на землю? — спросил Василька. 

— Так же, как и в первый раз. Ты, я имею в виду того, кто живет в это время на Срединной

земле, уснет за рулем и попадет в аварию…

— В аварию?

— Да-да.

— И я умру?

— Нет, конечно. Иначе ведь ты не выполнишь своего предназначения. Ты ничего не

почувствуешь. И пока будешь лежать в реанимации, твоя материнская душа воссоединится с

буор-кут и салгын-кут, и ты, наконец, начнешь жить полнокровной жизнью, жизнью,

достойной настоящего человека. Ты встретишь женщину, которую полюбишь всем сердцем, и

она тебя тоже полюбит, тебе будет тридцать семь лет — я уже говорил, что время здесь и в

Срединном мире идет неодинаково. Ну, нам пора. Ты готов?

— Да… Я хотел спросить…

— Что?

— А я все это путешествие буду помнить?

— Нет, Василька. Тебе просто покажется, что ты однажды увидел невероятный сон, и ощутишь

в себе потребность донести это до остальных людей. Это и будет послание небожителей. Ну,

ты готов?

— Теперь да. 

Василька выпил протянутое ему Сорук Боллуром зелье, и для него вновь наступило

безвременье.   



*  *  *

…Василий поправил букет из полевых цветов на могиле матери, которые она так любила при

жизни, вышел и закрыл оградку. Пройдя несколько метров, он остановился — каждый раз

приходя сюда, Василий с высоты кладбища подолгу смотрел на город, раскинувшийся внизу. И

в этот раз тоже подошел к своему излюбленному месту. Он стоял на сопке и смотрел на

панораму Якутска, раскинувшегося посредине величественной древней долины Туймаада.

Солнце, словно пытаясь наверстать упущенное за долгую лютую зиму, основательно нагрело

своими жаркими лучами землю. Сейчас оно село и хотя духота немного спала, с земли по-

прежнему поднимались потоки теплого воздуха. И в этом мареве — дьэргэлгэнэ — дома и

другие городские строения принимали причудливые, порой просто фантастические очертания. 

Дьэргэлгэн скрасил все: ветхость и убогость деревянных домишек, серость и безвкусицу

железобетонных громад… 

И на какое-то мгновение, глядя на эту картину, он увидел любимый город завтрашнего дня. 

Увидел и улыбнулся — так и будет завтра. А сегодня, а сейчас, он пойдет туда и скажет

людям те слова, которые небожители  просили передать.  Он так и сделает.  А сейчас он

стоит на горе и смотрит на город и перед ним играет дьэргэлгэн…      


г. Якутск,
1992 — 2005 гг.