Психоз

Зарисовка о сломавшемся человеке...

Ты опять не запер дверь своей квартиры. Когда я захожу, в нос бьет резкий запах чего-то горелого. На полу в коридоре, кухне, гостиной валяются скелеты обугленной мебели, под всем этим железные пластины. Я знаю это потому, что видела, пять дней назад, как ты их раскладываешь. Теперь знаю зачем. Видно, что все сожжено аккуратно, по отдельности, осторожно, чтобы не спалить все сразу. Над каждым скелетом на потолке черная копоть, которую пытались оттереть, но, в конце концов, сдались. Штукатурка отбилась и валяется на полу. В гостиной все стены изрисованы сажей. Лица, пейзажи, тела, месиво из образов, картинка на картинке. Уродливая химера твоего сознания. На альбомных листах разбросанных всюду тоже рисунки, но что бы разобрать, что там написано надо долго рассматривать каждый. Ты лежишь среди всего этого мусора голый, в пепле и саже, в чем-то липком и тягучем, с чем ты, наверное, смешивал сажу, чтобы рисовать. Твое лицо все черное, с чистыми полосками по щекам и подбородку от слез. Когда я сажусь рядом, берешь мою руку и прижимаешь ко лбу. Ты горячий.
- Зачем ты это сделал, - спрашиваю я.
- Я…не могу ничего написать, - слезы из твоих глаз начинают бежать с новой силой. – Ты видишь? Видишь это? Я ничего не могу написать!!!
Твое тело сотрясают рыдания и ты, подогнув ноги, утыкаешься лицом мне в живот, больно сжимая руками мое бедро. Я глажу твои пыльные, слипшиеся волосы и успокаиваю как ребенка.
- Ну что ты, - говорю. - Ты можешь рисовать. Такое бывает с каждым, надо просто немного подождать. Все талантливые люди сталкиваются с творческими кризисами. Вот как ты думаешь, зачем Ван Гог отрезал себе ухо?
- Ты правда так считаешь? - Шепчешь ты потрескавшимися губами, преданно глядя мне в глаза.
- Конечно, - вру я, стирая черноту с твоего лица платком. – Ты рисуешь божественно, просто надо пережить этот период.
Синяки под твоими глазами делают тебя похожим на мертвеца, ты бледный, с многодневной щетиной и впалыми щеками. И без того худой из-за того, что ты несколько дней не ел, ребра кажутся облепленными тонкой бумагой, от прикосновения к которой та сразу лопнет и все что есть внутри тебя с влажным звуком вывалится наружу. Сухие губы кровоточат, и я мажу их помадой цвета спелой вишни с увлажняющим эффектом. Пока ты лежишь на моих коленях, закрыв глаза, безопасной бритвой я сбриваю щетину, замазываю твои синяки тоналкой. Теперь ты похож на странную куклу с ярко синими глазами и прорезью рта, больше напоминающего рану. Я расчесываю твои волосы, выдираю целые клочья, но ты молча все терпишь, смяв мою блузку ладонью, как ребенок.
- Я подумал, что пепел и уголь отличные краски, - делишься ты со мной. – Если их смешать с _______, то будет просто замечательная текстура.
- Вот как.
- Но я ошибся, они были просто отвратительные.
- Ум.
- Тогда я подумал, что надо просто попробовать сжечь другой материал, но ничего не изменилось, рисунки получались одинаково отвратительными.
- Хорошо, но почему ты голый?
- Свою одежду я тоже сжег. Потом я понял, что картины получаются такими уродливыми не из за красок, а из-за меня. Просто я не могу больше писать…я пролежал тут несколько дней, ждал, когда умру, но пришла ты и спасла меня. Рассказала мне правду. Я тебя люблю, - говоришь ты.
- Да, я знаю.
Пока ты смущенно улыбаешься, я делаю тебе что-то вроде набедренной повязки из моего шарфа.
- Поцелуй меня, - вздыхаешь ты, трешься носом о мою щеку. От тебя пахнет гарью, потом и еще чем-то кислым, бьющим в нос.
- Не глупи. Когда ты в последний раз мылся?
Ты опускаешь глаза. Твои ресницы такие большие, что если ты начнешь часто-часто моргать, то поднимется ветер.
- Иди в ванную, - командую я. – И дверь не закрывай, что бы тебя было слышно, понял?
- Да.
Смотрю как ты по стеночке, качаясь идешь к ванной и думаю, может стоило сначала покормить тебя.
Ищу в сумке телефон. Вместе с неудачно вытащенным блокнотом на пол летит все её содержимое. Двухгодичная вырезка из газеты падает на пол и прилипает к прозрачной вязкой жиже.
Там, на фотографии, стоишь ты и улыбаешься, на своей выставке, сотням объективов и тут же рядом, в вплавившихся друг в друга автомобилях,
тоже ты. Я не стала оставлять кричащий заголовок, но это был конец. Начало конца...
Все к чему ты так стремился, в одну секунду рухнуло, растворилось в воздухе, как облачко сигаретного дыма. Они узнали, что ты употреблял запрещенные препараты, и если кого-то более известного это возвело на новые вершины, то тебя просто сломало. Раздавило как букашку. Сидя в своей палате тогда, после многих часов расспросов, когда к тебе наконец-то разрешили зайти, ты сидел, размотав бинты на правой руке, и этой кровоточащей кистью, выводил что-то на белых простынях.
- Алексей, - позвала я, но ты не отреагировал, увлеченный рисованием.
Ты осунулся, постарел лет на десять и, если бы я не знала что это именно ты, то приняла бы за другого.
-Леша, зачем ты это сделал, - впервые спросила я. – Кровь идет…
Ты поднял на меня глаза. Они были пустые, потухшие, безжизненные глаза куклы.
- Я…я не могу ничего написать.
Пожаловался ты растерянно и тут же взбесился, рукой смел все, что стояло на тумбочке, скинул одеяло, подушку, простыню и заплакал. Зарыдал в голос, тебя била дрожь, а покрасневшие глаза панически вращались. Я подошла и прижала твою голову к груди, крепко, что бы просто не видеть твоего лица.
- Успокойся, - сказала я. – Когда Репин не мог больше рисовать правой рукой, он взял кисть в левую. Просто дай своим рукам зажить, ты сможешь рисовать. Рисовать картины лучше прежних. Слышишь? Самые прекрасные картины в мире. Просто потерпи. Потерпи немного, ладно?
- Ты правда так думаешь?
Не знаю, не помню, думала ли я так?
- Конечно, конечно, конечно…
Повторяла я как мантру.
- Я люблю тебя, - сказал ты и смял мой халат, оставляя на белой ткани красные, уродливые пятна.
- Я тоже люблю тебя, - это было первое и последнее мое тебе признание. По щекам текли слезы и падали на твою спину.
Из-за нахлынувших воспоминаний я сижу посреди сгоревшей гостиной и, держа в руке намокшую вырезку, плачу. Просто не могу остановить слезы, мне так страшно, что кажется, я сойду с ума. Ты выходишь из ванной, но поскользнувшись падаешь. Словно маленький, неуклюже пытаешься подняться и снова падаешь. С каждым разом твое тело покрывается новым слоем грязи. Стоя на четвереньках, ты смотришь на меня и замечаешь, что я плачу.
- Прости, - говоришь ты. – Я сейчас снова вымоюсь, не плачь. Извини. Прости меня, пожалуйста.
От звука твоего голоса мне становиться страшнее, к горлу подкатывает ком. Я задыхаюсь, сдавленные мои рыдания, напоминают вой.
Ты ползешь ко мне, прижимаешь к себе так, что мой нос утыкается в ложбинку у основания шеи. Раскачиваешься вместе со мной из стороны в сторону. Твоя кожа влажная и мягкая, полупрозрачная, с синими прожилками вен, пахнет детским мылом.
- Прости меня, - шепчешь ты мне в волосы. – Я тебя люблю, не плачь, пожалуйста. Прости меня…
Я вцепляюсь в твои плечи так сильно, что струйка крови стекает к локтю извилистой змейкой, но ты, кажется, не замечаешь этого.
- Прости меня. Прости меня, прекрати плакать.
Повторяешь ты.
«Прости меня».
Неизбежность…
«Не плачь».
Отчаянье…
«Извини».
И я не могу ничего изменить…