Петка

К десяти часам утра на Калининском рынке жизнь только начинала теплиться. Подъезжали машины, привозили товар. Грузчики таскали лотки с рыбой и хлебом, полиэтиленовые упаковки с чаем и сигаретами, картонные коробки с консервами, ящики с овощами и фруктами. На доске объявлений, на крошечной дощатой будочке с табличкой «Администрация», заведующая вывешивала свежие бумажки. Продавщицы переговаривались и курили, стоя возле своих киосков. Бродили редкие покупатели.
В это время у главного входа на рынок показалась странная процессия. Впереди шел сутулый тощий парень с морщинистым испитым лицом, грузчик Андрюха. За ним – большая серая собака с веселой мордой и закрученным в тугое кольцо хвостом. Собака была впряжена, как лошадь, в небольшую тележку в два колеса, из тех, в каких садоводы возят рассаду. Сзади за тележкой, улыбаясь, шли две девушки-продавщицы в фартуках.
Процессия медленно объезжала рынок и на тележке росла гора продуктов: пакет с куриными окорочками, селедка, рис, пшено, пачка чая, вермишель, сахар, мука, блок сигарет – всякая всячина. Андрюха доставал деньги из кошелька, прицепленного к ошейнику собаки. У пса вид был самый жизнерадостный, он будто улыбался: то ли вся эта процедура доставляла ему удовольствие, то ли уж такой у него был характер.
Собаке с ее тележкой почему-то все были рады: продавцы выходили из своих киосков, улыбались; покупатели останавливались, оглядывались и тоже улыбались.
К стоянке у рынка подкатила еще одна машина, черный джип «Чероки» с тонированными стеклами; из него, не торопясь, вылез толстый человек восточного типа. Его уже ждали; кто-то здоровался: «Барев дзес!» - кто-то почтительно пожимал руку. Подошла и заведующая, массивная, как каменная глыба, русская баба, поздоровалась, сказала:
- Ованес Ованесович, зайдите ко мне. Надо решить вопрос с просроченным товаром.
Голос у нее был грубый, хрипловатый, как у мужчины, говорила она раздраженно.
Но Ованес Ованесович словно обрадовался:
- Вай-мэ, Галин-Арсенти, дарагая, все сыделаем! Сэчас моя Руслан кы тебе зайдет!
- Лучше бы не Руслан, а вы сами.
- Нэ могу, дарагая, виремя нэт. Сэчас еду.
Ованес Ованесович в сопровождении многочисленной свиты пошел по рынку. Он был в очень просторном бархатном пиджаке в шоколадную и бордовую клетку, расцветкой напоминавшем шахматную доску; в черных глянцевых брюках гармошкой и лаковых туфлях. На пальцах обеих рук перстни, ногти грязные. Полуседые волосы подстрижены ежиком; на лоснящемся коричневом лице усы, как у кота; подбородок небритый. Выпуклыми холодными рачьими глазами он цепко оглядывал киоски, лотки с товаром, людей; за руку не здоровался почти ни с кем, только чуть кивал головой.
Это была очень важная персона на рынке: ему принадлежало больше половины киосков, треть продавцов были армяне.
Пройдя через овощной ряд  (это напоминало смотр, который военачальник делает своим войскам), Ованес Ованесович повернул в ряд мясных ларьков и здесь увидел пса с тележкой. Андрюха испуганно и поспешно поздоровался, но Ованес его даже не заметил: он, осклабившись, смотрел на собаку, потом похлопал ее по спине, сказал:
- Маладэц, Петка! Работай! Харош сабак!
Продавщица Вера, полненькая, курносая и румяная, в розовом фартучке, решила воспользоваться интересным моментом и робко спросила:
- Ованес Ованесович, можно Петьку покормить?
- Карыми! За сывой счет?
- Нет, я за ваш счет думала.
- Минэ для Петки нэ жалка. Кости ест?
- Конечно, Ованес Ованесович: любая собака кости ест!
- Нэт! Ты минэ нэ панымаш. Тэбэ кости ест? Ларке ест?
- У меня в ларьке? Есть! Говяжьи, свиные.
- Какой цына?
- Говяжьи по 20 рублей, свиные по 40… Вы сами такую цену назначили. На Ленинградском рынке говяжьи кости по 15 рублей, свиные по 32. У нас дороже, чем везде.
Ованес поморщился:
- Много гаварыш. Лишнего гаварыш. Карыми! Стары кости ест?
- Есть, не очень-то их берут.
- Давай. Пуст Петка кушат!
И хозяин величественно проследовал дальше.
В это время в крошечной комнатке администрации рынка заведующая, Галина Арсентьевна, сидя за своим столом у стены, беседовала с Русланом, охранником Ованеса и одновременно чем-то вроде его адъютанта. Руслан был чеченец, среднего роста, атлетического сложения, всегда в одной и той же черной кожаной куртке, с неподвижно-каменным лицом. Кожа у него была темно-серая, будто сожженная. Держался он с большим достоинством, важно, солидно, но весь рынок знал, что Руслан – редкий тупица: прожив три года в России, он почти не выучился говорить по-русски. Тем не менее, Ованес для всех переговоров употреблял именно его, так как Руслан был послушен, как пес, никогда не отступал от воли хозяина.
Галину Арсентьевну он страшно раздражал: своим идиотским каменным спокойствием, своей глупостью. А главное тем, что договориться с ним все равно было нельзя: все заранее решал Ованес.
- Руслан, слушай внимательно, - говорила она своим грубым низким голосом. – Я сегодня смотрела: у вас опять рыба просрочена, воняет уже. Молочные продукты есть просроченные. Вы не указываете и не уцениваете их: продаете как есть. Это незаконно! Ты понял? Есть закон. Если не будете уценивать, я опечатаю ларьки. А не хотите – выкидывайте товар!
Руслан сидел напротив за узеньким низким столиком, широко расставив ноги и уперев ладони в колени, локтями наружу; молча и совершенно спокойно смотрел на нее. Он просто ждал, когда можно будет уйти. И она знала – все бесполезно: товары не уценят, все будет идти по-старому. Не она тут хозяйка, а Ованес.
Уже два года она каждый месяц собиралась уходить. Каждый день нервничаешь, а сделать все равно ничего нельзя. Проверок боишься. Ованес установил цены выше, чем везде в городе. А товар тот же. И во всех ларьках – не только его, и других хозяев – цены абсолютно одинаковые: как при советской власти.
Был один хозяин, тоже из них, из армян – тот не хотел цены искусственно завышать: продавал, как в городе – получалось дешевле, чем на всем рынке. Этого армянина, Хачик его звали, ночью избили у подъезда собственного дома, машину сожгли. У него дочь, большая уже, старшеклассница: на нее напали прямо среди бела дня, по дороге из школы, разорвали платье, пригрозили, что убьют, если их семья не уедет из города. И они уехали. Ларек, конечно, достался Ованесу.
Говорили, что все эти дела им и были заказаны. А исполнители – Руслан с дружками.
А однажды Ованес ее спросил:
- Тывая дочка ф тыринацатая школа учица?
- Да, учится, - почему-то испугалась Галина Арсентьевна.
- Маладэц! Моя Каринэ и моя Самвэл тожэ учица.
Так она и не поняла, что он хотел сказать: что они «тоже учатся» – тоже школьники? – или что учатся в той же школе? А может, предупредил: мы, мол, знаем, где твоя дочь учится?
Кто его разберет?
Так-то у него все шито-крыто, не подкопаешься: все документы, прописка, лицензия, влиятельные друзья в городской администрации и городском совете. Но кто его знает?
А люди жалуются, почти каждый день. Стыдно перед ними. Вон гнилую рыбу продают. Нигде в городе такого нет.
Она вздохнула, мрачно посмотрела на каменного Руслана, сказала:
- Ладно. Иди.
Он, не торопясь, встал, вышел, не прощаясь.
У крыльца его ждал грузчик Андрюха, стоял, сгорбившись, как старичок.
У Андрюхи была странная внешность: то он казался подростком, почти ребенком, то стариком. На самом деле ему было 32 года, но этого никто на рынке не знал. Никто не знал и того, что Андрюха бывший детдомовец, отца-матери не помнит. Что после детдома отсидел 7 лет за групповую кражу, а потом драку на зоне. Что уже 15 лет он стоит под номером 3 в льготной очереди на получение бесплатного жилья, которое по закону ему как сироте полагалось с восемнадцати лет. Что у него нет профессии, нет квартиры, нет во всем мире ни одного родного человека. Что он любит книги про путешествия, хотя сам, кроме зоны, никогда нигде не был, и когда бывает трезвый, все вечера просиживает в городской библиотеке. Даже его фамилии никто не знал. Знали о нем только одно: что он алкоголик.
Андрюха поздоровался с чеченцем, хрипло попросил:
- Руслан, дай до пятницы десятку, будь парнем?
Руслан презрительно, не поворачивая головы, посмотрел на него, подумал, достал двумя пальцами из кармана бумажку, сунул ее Андрюхе почти прямо в нос. Тот стал благодарить, но Руслан, не слушая и не глядя на него, уже прошел мимо.
Андрюха побежал к выходу с рынка, взял в угловом ларьке маленькую жестяную банку водки, открыл ее и мгновенно вылил себе в горло, как в раковину. Потом огляделся: Петька с тележкой уже закончил свой обход, стоял у ворот, ждал. Его надо было перевести через дорогу: тележка теперь груженая, тяжелая, еще застрянет, а движение у рынка сумасшедшее. Эту обязанность Андрюха взял на себя сам: собаки были единственными живыми существами, которых он любил.
- Ну, Петька, как здоровье Юлия Антоновича? – спросил Андрюха.
Петька в ответ чуть вильнул закрученным, как колесо, хвостом.
- Ну, значит, хорошо. Пошли тогда, что ли.
Он погладил собаку и пошел впереди нее по направлению к огромному шестнадцатиэтажному кирпичному дому.
                .     .     .
В октябре Петька перестал появляться на рынке: его не было весь месяц. Это заметили. Андрюха страшно беспокоился, даже ходил к Юлию Антоновичу домой, но квартира все время была закрыта. Соседи тоже ничего не знали.
Петькин хозяин был одинокий старик, ветеран войны, инвалид: он даже по своей квартире передвигался, держась за мебель и стены. То ли он умер, то ли попал в больницу?
В ноябре Петька несколько раз появлялся на рынке. Он был, как обычно, весел и жизнерадостен, но сильно отощал и шерсть местами свалялась клочьями, за ухом застрял шарик репейника. Пришел он, конечно, без тележки. Добрая продавщица Вера до отвала кормила его костями – за собственный счет; Андрюха специально для него таскал в кармане хлеб с докторской колбасой, да и другие иной раз подкидывали сладкие куски.
Но Петька объявлялся ненадолго, потом исчезал. Где и как он жил? Собаку ведь не спросишь.
Постепенно о Юлии Антоновиче забывали. Мало ли пропадает людей? И к новому положению Петьки привыкли. Андрюха даже стал подумывать, не взять ли его себе: во дворе «деревяшки», где он снимал комнатку, стоял заброшенный сарай – можно бы туда его поместить. Правда, зимой холодновато будет, но совсем без жилья, на улице, разве лучше? Андрюха даже стибрил в ближайшем магазине два толстых куска стекловаты – на подстилку; достал замок для сарая, пропилил в дверце лаз для собаки. Даже миску нашел.
Но Петька куда-то опять пропал. На этот раз надолго.
                .     .     .
Юлий Антонович, большой ширококостный старик, лежал в палате ветеранского госпиталя. Привезли его сюда из больницы скорой помощи, куда он попал ночью, с обширным инфарктом. Хорошо хоть был в сознании, успел сказать, чтобы собаку выпустили из квартиры: может, выживет – он здоровый, сильный.
Юлий Антонович целыми днями неподвижно лежал на спине, ни с кем не заговаривая, односложно отвечая на вопросы. Он не надеялся на выздоровление, ждал смерти. Он не боялся ее: в молодости несколько лет буквально ходил по трупам – сначала испанские интербригады, потом вся Великая отечественная, от звонка до звонка. Четыре тяжелых ранения. А сколько людей он сам на тот свет отправил! Нет, он совсем не боялся смерти. Своя кума. Пусть приходит. Жаль, не удалось сразу уйти: всем, и ему, было бы проще.
Жена его умерла лет пять назад, тогда он и взял собаку, щенка карельской лайки. Дочери давно жили за границей: старшая в Израиле, младшая в Америке. Вот так: а папа-то был ярый коммунист – 44 года партийного стажа! Хотя чем у нас-то сейчас лучше, чем там, у них? Тот же капитализм, только дикий.
В последние годы у него опухли ноги: когда-то, в последние дни войны, в Германии, ему посекло ноги пулеметом – их хотели ампутировать, он не позволил. Теперь старые раны дали себя знать. Он сидел дома, читал, слушал музыку, писал воспоминания об Испании: для детей, для внуков.
 А, впрочем, нет – для себя. Еще раз все вспомнить, пережить. А может быть, кое-что и осмыслить по-новому. И, никому не мешая, уйти. Ему 77 лет. Пожил достаточно.
Врачи рекомендовали ему вставать, ходить по коридору, считать шаги: каждый день на сто шагов больше. Он не вставал. Хотя всегда умел бороться за жизнь, сумел бы и сейчас. Незачем было.
Однажды ночью он проснулся. Он часто просыпался среди ночи. Голова была совсем ясная. «Может, конец?» – подумал он почти с надеждой.
Но сердце билось в груди. Упрямое! Врач говорит: меньше 50% сердечной мышцы не постарадало от инфаркта. А вот ведь – бьется!
Он стал, как всегда, когда не мог заснуть, вспоминать Испанию. Всплыл в памяти один забытый случай.
Бои шли в пригороде Барселоны. Два полуразрушенных дома: в одном засели франкисты, в другом интербригадовцы. У тех вооружение получше, патронов побольше.
Когда кончились заряды, командир приказал всем, кто мог двигаться, уходить. Для этого надо было перебежать через улицу – всего несколько метров, но под огнем франкистов.
Один за другим они уходили. Франкисты стреляли. Погибли румын Мирча, француз Жан-Поль. Командира, испанца, слегка задело, но он прошел. Оставался Юлий, единственный в отряде советский еврей, и серб Митич: огромный парень, почти в центнер весом, неопасно раненый в обе ноги. Но идти он не мог и был обречен. Тащить такую тушу на себе? Будешь двигаться как черепаха. Юлий и сам тогда был силен, могуч, но сто килограммов живого веса! Под пулями!
Митич смотрел на него спокойно, отрешенно. Его товарищ Юлий был последним человеком, которого он видел на Земле.
Потом сказал тихо, по-испански:
- Камарада! Уходи… Давай, уходи!
Юлий подошел к нему, взвалил его на спину, как мешок. «Убьют и его, и меня!» – подумал он. И пошел. Ему было тогда 22 года.
Шатаясь под тяжестью серба, он шел наискось через улицу, медленно, как во сне. Франкисты не стреляли. Потом он услышал ругань: дом-то был рядом, все окна без стекол. Он хорошо знал испанский: он понял – у них тоже кончились патроны.*
Через много лет он узнал: Митич жив, стал журналистом, у него семья, дети. Но писать не стал: Югославия, Броз-Тито – не стоило дразнить КГБ.
Почему он сейчас вспомнил об этом? Ведь не вспоминал долгие годы, десятилетия…
А ведь все из-за Петьки! Да, да!.. Скоро зима. Как ему жить? А он, хозяин, друг, бросил своего друга, боевого товарища. Что с тобой, Юлий? Разве ты когда-нибудь бросал друзей? Разве так ведут себя настоящие коммунисты?
Он схватился рукой за край кровати, встал, посидел, потом нашел босыми ногами тапочки, надел и тихо, медленно, держась за стену, вышел в коридор.
                .     .     .
В середине декабря пошел крупный пушистый снег, валил и валил хлопьями; на крышах ларьков выросли сугробы в метр высотой и приходилось лезть, чистить их лопатами.
Однажды, в самую пургу, у входа на рынок возникло видение. Это была большая собака с закрученным колечком хвостом, она везла за собой маленькую тележку.
Петька! Наш Петька!!
Весь рынок сбежался смотреть на это чудо. Покупателей бросили, в распахнутых ларьках остались открытые кассы. Вокруг Петьки собралась толпа. Андрюха плакал от радости.
Торжественно, как китайский мандарин, Петька прошествовал, окруженный восторженной толпой, в мясной ряд. Он еще больше похудел, но держался по-прежнему бодро, улыбался своей собачьей улыбкой. Завороженные покупатели тоже теснились вокруг, не понимая, что происходит.
В администрацию вбежала девушка Тамара из парфюмерного киоска, холеная красавица, обычно надменная и холодная, - закричала отчаянно:
- Галина Арсентьевна! Петька пришел! С тележкой!!
И выскочила за дверь.
Заведующая, бросив свои бумаги, тоже выскочила, в чем была, на крыльцо.
В этот драматический момент прямо в толпу въехал и остановился, скрипнув тормозами, джип «Чероки». Люди еле успели отскочить в стороны. Ованес вывалился из машины, за спиной его маячила неподвижная фигура Руслана.
Ованес увидел Петьку, всплеснул толстыми руками, хлопнул себя по ляжкам, завопил:
- Вай-мэ!! Петка!! Дарагой! Живой сабак! Живой старык! Маладэц! Давай, живи! Мяса давай, быстро! – заорал он кому-то и, не дожидаясь исполнения команды, прыгнул к ближайшему киоску, схватил здоровый кусок хорошего мяса, кинул собаке:
- На, жыри! Маладэц! Живой!
Петька, деликатно шевеля хвостом, принялся за мясо. Ованес сидел на корточках возле самой его морды, растопырив руки, и глаза его сияли самым неподдельным восторгом. На его голове, ничем не покрытой, уже образовалась снежная шапочка.
И Галина Арсентьевна вдруг почувствовала, что ей хочется плакать от радости и любви ко всем этим людям: да, даже к этому жулику Ованесу. Уж какие они есть, но столько прожито с ними.
Нет, некуда ей и не нужно никуда уходить. Здесь ее место, уж какое ни есть, а свое, родное. Здесь ей работать, здесь жить, здесь и умереть!


*Эпизод рассказан автору ветераном гражданской войны в Испании Моисеем Григорьевичем Килимником.