Прости и прощай. Продолжение 01

ПРЕДВОЕНННАЯ ПОРА

Павел Прохорович Чебукинов родился за тринадцать лет до начала Великой Отечественной войны, как раз в период массовой коллективизации и всеобщей индустриализации, и это существенным образом сказалось на становление его характера.

Сын крепкого середняка, раскулаченного по воле Сталина ретивыми борцами за всеобщее равенство, братство и свободу, он в четыре года в последний раз сидел на коленях отца, когда темным осенним вечером трое в кожаных тужурках и с маузерами на поясах постучались к ним домой.

Ни мольбы и слезы матери, ни жалостный плач пятерых детишек, ни готовность его отца покаяться во всех грехах, им совершенных и не совершенных - ничто не смогло разжалобить гэпэушников.

Подобно лучине, с треском вспыхивающей то ярким языком пламени, то едва не гаснущей от легкого дуновения ветра, загоралась и гасла, воскресала и умирала надежда Пелагеи когда-нибудь увидеть своего мужа. О чем только не передумала она в ту ночь, как ни перебирала все прегрешения своего супруга, но так и не смогла найти ответа – за что?

Не успели увезти Прохора в райцентр, как на следующий день ранним утром к ним неожиданно заскочил председатель колхоза Тимофей Бирюков.

- Ну что Пелагея, забрали твоего Прохора-то? Говорят, враг народа он, вредитель, - чуть ли не с порога выпалил председатель.

Пелагея, у которой и так душа разрывалась на части от безысходности и отчаяния, бросилась к нему в ноги.

- Тимофей Никандрыч, миленький ты мой, помоги. Ты же знаешь, не виноватый он, не виноватый! – вновь и вновь твердила буквально за какой-то день осунувшаяся женщина, держа председателя за подол его кафтана, то и дело вытирая кончиком цветастого платка беспрерывно льющиеся слезы.

- Прошу тебя, Тимофей Никандрыч, умоляю, помоги спасти Прохора! Не дай загубить его невинную душу!

- Вот что, Пелагея, не мне судить, виноватый он аль не виноватый. У меня тут, кстати, бумага на раскулачивание его как врага народа, - отмахиваясь от плачущей женщины, будто от  назойливой мухи, проворчал Бирюков и решительно шагнул вглубь двора.

Не знала Пелагея (Прохор за все эти годы даже словом не обмолвился), что Тимофей Бирюков, будучи еще семнадцатилетним юношей, положил на нее глаз и однажды вечером, когда водили хоровод, предъявил Прохору свои виды на нее.

Может, все бы тогда и закончилось обычной невинной шуткой, если бы Тимошка имел осторожность не пригрозить своему однокашнику, что разобьет ему нос, если тот еще раз подойдет к Пелагее.

Спор их решился тайно от всех в заросшем ивняком овраге, быстро и скоро, под аккомпанемент звонкого девичьего смеха, разухабистых частушек и гогот парней, которые веселились буквально в двадцати-тридцати шагах на опушке леса, служившей местом вечернего сбора, забав и гуляния деревенской молодежи.

Залихватские молодцы и пышущие красотой и здоровьем  девушки радовались каждой минуте жизни, вдыхая полной грудью ее аромат.

- Если хочешь побороться
С революцией слегка,
Покажи в кармане кукиш,
Да и то издалека.

Это Маня Федотова, озорная конопатая девчонка семнадцати лет, у которой, как сами родители порой говаривали, шило торчало из одного места, начала заливисто наяривать частушки.

Звонкий, заливистый девичий смех и дружный хохот парней, перемешавшись с дробным боем лаптей о землю и шумными хлопками крепких мозолистых рук, разнесся по опушке.

В эту же самую  секунду в овраге тяжелая ладонь Прохора смачно влепила Тимохе оплеуху.

Эх, кабы знать, кабы ведать Прохору, какие далекие последствия будет иметь эта драка, какие глубокие шрамы, какие незаживающие раны она оставит не только в их с Пелагеей сердцах и душах, но и многих их друзей-односельчан, чтобы потом, через поколения, болью отдаться в сердцах и душах их внуков и правнуков!

Но не суждено человеку предвидеть до конца, какую участь готовит ему судьба, на какие муки и страдания она его обречет, какую долю отрежет и когда вручит ее страдальцу.

Голова Тимошки от резкого удара качнулась в сторону, так что ее обладателя синхронно отбросило на пару шагов назад.

- Уйди с дороги, Прохор, не то я за себя не отвечаю, раздавлю тебя, как таракана, - свирепо процедил сквозь зубы Тимошка, протирая ушибленное место. – Нам вдвоем не место на этой земле. Христом, Богом тебя прошу, оставь Пелагею. Я ее люблю, и она будет моей!

- Полюблю я коммуниста,
Запишуся в партию.
Каждый год буду рожать
Молодую гвардию, -  тут же подхватила подругу Настя Миронова.

- Так ты требуешь, чтобы я больше не подходил к Пелагее, не дружил с ней? – с насмешкой переспросил Прохор. - А не хочешь ли ты это выкусить, друг ты мой любезный? – сильно и ловко сунул он кукиш своему противнику под нос.

Могучий удар кулака опрокинул Тимошку навзничь, и  беспомощное  тело кубарем полетело в овраг.

- Кирпичики, кирпичи,
Моя милка не кричи.
Не боюсь я Колчака,

А боюсь я Губчека, - вторил треску ломающегося под телом Тимошки кустарника задорный голос Пелагеи.

- Ах ты, сука, убью, - вскочил на ноги Тимоха, поднял с земли первый попавшийся сук и со всей дури наотмашь ударил своего врага.

Сильное и упругое тело Прохора сделало легкое движение в сторону, и палка буквально в сантиметрах просвистела мимо его уха.

Мощный удар в висок снова сбил Тимошку с ног, но он снова поднялся, чтобы тут же получить очередную оплеуху.

-Ых, ых, ых, ых, – неслось с оврага.

- Сидит Ленин на березе
Плетет лапти косяком,
Чтобы наши коммунары,
Не ходили босяком, - снова затараторила Маня.

И под эти частушки удары нещадно сыпались и сыпались на голову Тимофея.

Он рычал, скрипел зубами, бил изо всех сил по своему противнику, но всякий раз, когда уже казалось, что размашистые удары лягут точно в цель, его кулаки почему-то лишь рассекали воздух, а голова раз за разом натыкалась будто на кувалду, от каждого соприкосновения с которой из глаз сыпались искры, а в ушах отдавалось рокочущим звоном.

И это бессилие, эта невозможность нанести хоть какой-то урон заклятому врагу, эта неизгладимая обида, это унижение от беспомощности буквально штамповкой, глубоко и прочно зацементировались в душе побитого парня, что каждый раз, как только он видел Прохора рядом с Пелагеей, его сердце начинало судорожно биться, будто в него только что вонзилась острая заноса, чтобы избавиться от которой ему надо непременно выскочить из груди,

Желание Тимофея отомстить обидчику за свое оскорбленное самолюбие будто въелось в его тело, терзало его душу, заставляя чуть ли не ежедневно мысленно строить одну ловушку за другой,  чтобы каждый последующий день беспощадно их крушил.

Целую неделю не показывался на улице Тимофей Бирюков. На вопросы односельчан, где же он пропадал, нехотя отвечал, что ездил в гости к дяде за Волгу.

Все нутро его закипало от злости при одном виде Прохора, а когда тот сильными руками подхватывал Пелагею за ее тонкую талию и начинал буйно кружить в хороводе, готов был убить своего ненавистного врага на месте.

Она же, счастливая и веселая, с расплетенными косами, которые локонами раскинулись по ее стройной фигуре, казалась феей на балу.

Ее бездонные голубые глаза, пленительная улыбка, горящие щеки, радостный смех утопали во влюбленных глазах Прохора, а Тимофею казалось, что исходящие от девушки тепло и свет были предназначены именно ему и только ему, и никто, даже этот Прохор не имел на нее право: Пелагея - задорная, красивая, сильная, ловкая – так дразнила, так манила, так искушала и звала его к себе, что душа Тимохи переворачивалась наизнанку: его бросало в жар, он покрывался мелкими капельками пота, его разум туманился, а ноги почему-то становились ватными.

Ярость охватывало все нутро Бирюкова, и он едва сдерживал себя, чтобы тут же снова не броситься на счастливчика кулаками.

- Тимоха, тебя-то Прохор на свадьбу пригласил? – ехидненькой улыбочкой поинтересовался у Бирюкова как-то после окончания сенокоса Тихон Короедов.

- Какая свадьба, что ты мелешь? - едва совладал с собой Тимоха.

Кровь ударила по щекам, и странным холодком екнуло сердце.

- Как какая? Как только полетят белые мушки, так и до свадьбы рукой подать. Я сам слышал, в ноябре они собираются обвенчаться. Вся деревня об этом знает. Вон Пелагея уже свадебное платье сшила и приданное приготовила.

Жестче, чем удары хлыста, обрушивались эти слова на голову Тимофея. Ему хотелось заткнуть уши, заставить замолчать Тихона, но у того рот никак не закрывался.

- А Евлампий сказал, что для своего лучшего друга Прохора заготовит две бочки пива….

Слова из уст Тихона лились и лились, но Тимофей их уже не слышал.

«Ну устрою я им радость, век не забудут, – закипело все у Тимохи внутри так, что от злости он даже прокусил губу. – Пожалеют они еще, ох горько пожалеют!!! Веселенькую же свадьбу я им устрою!»
Дерзкий и наглый план тут же созрел в его голове.

«Ладно, еще не вечер. Выкраду ее прямо на свадьбе и так запрячу, что никто не найдет. И пусть Прохор побесится, пусть поскрежещет зубами. Все равно она будет моей. И дегтем измажу его ворота, век не отмыть ему позор!».

Стремительно летит лето.

Казалось, еще вчера над лугами стоял ароматный запах свежевыкошенной травы, от цветка к цветку без устали порхали пчелы, в поисках очередной жертвы стремительно носились оводы и слепни, нагуливала жир скотина, как яркие лучи солнца начали все быстрее прятаться за опушкой леса, чтобы с каждым последующим днем отбрасывать все более длинные тени могучих деревьев.

Леса и поля сначала едва заметно, а потом бурно и чуть ли не враз начали менять свое одеяние, примеряя нарядный убор на листьях сначала слегка поблескивающими желтоватыми полосками, которые постепенно становились все насыщеннее, гуще и ярче, чтобы через несколько дней, расстекаясь от прожилки в центре листка к краям, незаметно и в то же время настойчиво насытить сие великолепие ослепительно розовыми, темно-красными, бархатно сиреневыми, сочно-малиновыми и другими буйными красками.

Вот уже опустели и поля, и огороды.

Уныло и грустно смотрят они на небеса и ждут не дождутся, когда же пуховое одеяло накроет их на зимнюю спячку.

Много дел и забот в эту пору у крестьянина.

И пусть в амбаре покоится вкусно пахнущее зерно, ароматом отдает под навесом сено, в поленицы сложены дрова, но проворные, мозолистые руки трудяг всегда заняты делом.

Чуть приморозило дорогу и уже с рассветом спешит сельский труженик в лес, чтобы заготовить дрова, а в вечерние часы под лучину, чуть ли не вслепую плетут его жилистые руки лапти для зимы – прочные, крепкие, удобные. И в это же время соберутся у подруг женщины, сядут за прялки и начнут их двужильные руки щипать шерсть. Крутится веретено, делая замысловатые круги, и тянет за собой тонкую нить, чтобы устав вертеться, завалиться набок. И тут же проворные руки начинают стремительно наматывать восьмеркой нитку на пальцы, за лето успевшие обрасти грубыми мозолями и во многих местах покрыться мелкими трещинами, чтобы через пару секунд накрутить ее в тугой клубок.

И всякому найдется работа – и ребенку, и взрослому, каждому по силе и возрасту. И любо-дорого смотреть на дружную работу, когда отработанное годами движения мускулистого тела, привычный взмах руки, заурядный поворот головы всякому смотрящему доставляет истинное наслаждение. 

Промозглым ветром и мокрым снегом начался ноябрь.

Свистят под натиском северного ветра верхушки деревьев, неистово хлещут они друг друга оголенными ветвями, будто кто-то из них виновен в том, что теплые дни пролетели так быстро.

Через два дня после начала месяца ударили холода. Раскисшая колея враз окаменела, и по ней весело заскрипели телеги, груженые зерном.

«….Объявляю вас мужем и женой. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

Гуляет свадьба, веселится.

Печально только Тимохе. Уныло и грустно у него на душе, буравчиком сверлит в его сердце жажда мщения.

- Тимоха, давай выпьем за молодых, - протягивает ему кружку с самогоном Евлампий Егоров, закадычный друг Прохора.

Он, разгоряченный пляской и оттого дымящийся клубами пара, в одной лишь расшитой рубашке, только что вышел на улицу, где собравшаяся кружочком толпа парней что-то тихо обсуждала, настойчиво втискивает в руки Тимошки посуду и так же настойчиво поднимает ее за днище.

Бирюков делает пару глотков и пытается вернуть кружку.

- Не-е-т, за молодых – до дна, это закон, - радостно чокается с ним Евлампий, слегка поднимая его локоток. – Настоящий мужик!

Егоров несколько раз одобрительно хлопает Бирюкова по плечу и снова наливает кружку. Толпящийся у ворот народ от угощения не отказывается. Через несколько минут кружка, описав круг, снова оказывается в руках у Бирюкова.

- За родителей!

Очередная порция самогонки находит свою дорогу в желудке Тимофея.

- За здоровье!

-  За богатую живность!

Мутнеет сознание, замедляется движение тела, развязнее становится язык.

- Украду, все равно она будет моей, - несется из уст Тимохи пьяный лепет. – Я буду не я, если сегодня же не увезу ее.

- Ну, конечно, увезешь, да будет она твоей и ничьей больше, - сквозь туман доносятся до его сознания слова Евлампия. – Давай выпьем за твое счастье и за счастье невесты.

Опрокинута очередная кружка.
Тяжелеет голова Бирюкова.
Безвольно падает она на грудь.

- Ну что, пойдем, выкрадем суженую, - сквозь полудрему долетают до Тимохи желанные слова. – Давай, давай, шевели ногами, а то не успеем.

На плечах Евлампия, как студень, колышется безвольное тело Тимофея Бирюкова…

- Эй, орел ты степной, солнышко наше ненаглядное, чать выспался уже, пора вставать.

Илья Миронов толкает Тимоху за плечо, пытаясь расшевелить его. Однако вчерашняя попойка тяжелой обузой придавливает голову Бирюкова к мягкой подушке, коей всю ночь служила спина откормленного борова.   

- Еще чуть-чуть, - еле перебирает он губами и безвольно машет рукой. – Сейчас встану.

- На, выпей. - Илья Николаевич сует огуречный рассол прямо ему в рот.

Несколько жадных глотков  и большой ковш пуст.

- Как, хорошо спать-то под брюхом борова, а? – Широкая улыбка озаряет загорелое лицо Миронова. - Давненько я такого не видывал, чтобы здоровенный мужик под брюхом борова приют находил.

Громогласный хохот наполняет хлев, и Тимофей видит перед собой три пары шаловливых глаз сынков хозяина.


…- Не виноватый он, не виноватый! – откуда-то издалека застучало маленьким молоточком в висках  Тимофея.

Нет, не только рыжий конь и вороная лошадь, корова, подтелок, две свиньи и рубленный из вековых сосен дом  были основанием, для признания Прохора врагом народа. Неистовое желание и внезапно представившаяся возможность сполна отыграться за неразделенную любовь и ласку, отданные другому человеку, а не ему, Тимофею Бирюкову, подвигало новоявленного начальника еще больше унизить женщину, заставляя ползать на коленях.

- Да какой же он враг народа! - дрожащим  голосом всхлипывала убитая горем женщина, все еще лелея надежду на спасение мужа. - Все это добро нажито вот этими руками.

Она вытянула перед председателем свои огрубевшие от тяжелого крестьянского труда мозолистые руки, сплошь потрескавшиеся от жары, холода, воды, навоза, топора, косы, пилы и прочего, до чего дотрагиваются и чем работают не знающие устали деревенские жители.

- Что ты тычешь мне под нос свои руки? - надменным взглядом измерил ее председатель. – Коня и лошадь имеешь? Имеешь. Корова есть? Есть. Две свиньи хрюкают? Хрюкают.

- Так ведь они ж не краденые, а своим горбом, своими руками откормлены и взращены, - будто пыталась убедить председателя Пелагея. - Да и как в хозяйстве-то без лошадей и коровы управиться, пропадешь ведь. На одном молоке детей и растим, - как бы оправдываясь, добавила вдогонку хозяйка.

- Ты, Пелагея, на жалость не дави. На молоке она растит детей, - с издевкой прошипел председатель. - Тут чуть ли не полдеревни с голоду пухнет, а вы как сыр в масле катаетесь. Вон у Тихона тоже пятеро детей, а у них даже картошки и хлеба перезимовать не хватит. И детишки ходят в одном рванье.

- Дык, когда мы все лето спины не разгибали, он пьянствовал, - не сдавалась Пелагея. - Да и детишки наши вместе с нами все лето вкалывали, никто не лодырничал и от работы не отлынивал. А их дети всё по деревне шастали, да в речке купались, да ловлей лягушек забавлялись. Только и знали, что веселились.

- Вот что, Пелагея, - складки на переносице председателя сурово напряглись. - Из райцентра пришла бумага, сейчас опишем все твое  имущество и будем вас раскулачивать.

- Тимофей Никандрыч, миленький, за что же нас раскулачивать-то? - разрыдалась Пелагея. – И какие же мы кулаки? Ты же сам знаешь, что никогда чужого мы не брали. Все своими руками, своими мозолями добыто, любой в деревне это подтвердит. Да и никому ничего плохого мы не сделали, честны перед народом. За что нас раскулачивать – за честный труд?

Председатель ее уже не слушал. Он решительными шагами направился вглубь двора, к хлеву.

Хищным взглядом оглядев хозяйство, Бирюков прикинул, что подлежит описи и что можно урвать для себя, да так, чтобы никто об этом и не узнал. Обойдя двор, он снова вернулся на середину двора, сел на большое дубовое полено, на котором кололи дрова, неторопливо вытащил из планшетки помятый листок бумаги, достал химический карандаш, не спеша  его прослюнявил и корявым почерком написал:

«Опис имушиства кулака единалишника Чебукинова Прохора Семеныча».

От непривычного труда и невесть откуда свалившегося счастья прибрать идущее прямо к рукам чужое добро, его тело мелко задрожало, на лбу выступили крупные капельки пота, а сильно надавленный кончик карандаша сломался.

…После окончания гражданской войны с середины двадцатых годов на счету Тимофея Никандровича Бирюкова это было не первое раскулачивание. Арестованные им зажиточные и крепкие мужики, попав под его жестокую мясорубку, никогда больше не увидели своих родных и близких, и только Борис Федорович Максимов, бывший учитель начальной школы, пользовавшийся огромным уважением не только среди односельчан, а и окрестных деревень, через десять месяцев после ареста каким-то чудом вернулся из мест не столь отдаленных. Но прожил он в деревне не долго. Не потому, что арестантская жизнь, полная лишений и болезней, подорвала его крепкое здоровье – через два месяца, в жаркий летний день,  когда в страду в деревне остались лишь малые дети и немощные старики, он внезапно утонул в пруду, который легко переплыл бы даже десятилетний ребенок. 

Разные ходили по деревне слухи. Одни говорили, что судорога свела ноги, другие – не выдержало сердце, третьи были уверены, что учителю кто-то «помог», прозрачно намекая на тех, кто принимал участие в его раскулачивании.

Говорили об этом только в узком кругу, боясь, чтобы кто-нибудь ненароком не проговорился, или еще хуже - донес в соответствующие органы. Эти разговоры окольными путями доходили и до Бирюкова, но он делал вид, что ничего об этом не знает, однако ж крепко запоминал тех, кто заводил об этом разговор, заодно брал на карандаш и тех, с кем этот человек дружил.

В разгар нашествия на страну «врагов народа» требовались бдительность и умение оперативно выявлять «контрреволюционные элементы». И у Бирюкова это получалось неплохо, можно сказать, даже успешно, за что в райцентре он числился на хорошем счету. К тому же, он был одним из немногих деревенских крестьян, кому посчастливилось окончить начальную школу, где по иронии судьбы  читать и писать его учил Борис Федорович.  Ни особыми способностями, ни тем более старанием Тимошка не отличался, зато лень буквально пер из него, за что и бывал частенько бит ивовыми прутьями и не раз сидел  в углу на коленях, в которые безжалостно впивались сушеные горошины. Однако в годы сплошной коллективизации и борьбы с кулаком знание грамоты пришлось ему ой как кстати.

В погожий осенний денек из волостного центра в деревню Тимеши на тарантасе прикатил Моисей Лазаревич Вельский, щуплый мужчина лет сорока, с вьющимися черными волосами, уже изрядно побелевшими на висках; высоким лбом, отчетливо разделенным на две половинки глубокой бороздкой, об которую, будто перед обрывом, споткнулись густые брови; разлетающимися ноздрями, придающим его большому, с горбинкой носу и без того устрашающий, хищнический вид; резко выпирающейся челюстью, которая оканчивалась прессованным заостренным комочком, и большими ушами, сросшимися к щеке мочками.

Он шагал мелкой поступью, быстро и решительно, но при этом руки его были будто пришиты к брюками – они практически не двигались, что свидетельствовало о скрытности характера их обладателя.

На собрании деревенской общины, организованном по его приказанию, Вельский не стал терять времени и сразу же приступил к главному вопросу.

- Есть мнение выдвинуть на должность председателя колхоза Бирюкова Тимофея Никандровича, - зычным голосом огласил он решение волостного начальства, коим сам и был. – Есть другие мнения?

- А почему Бирюкова? – послышался вопрос из толпы.

- Во-первых, он одним из первых вступил в колхоз и проявил себя трудолюбивым колхозником. - Вельский цепким взглядом оглядел сельчан, пытаясь выяснить, кто же задал этот вопрос, но определить с наскока любопытствующего не получилось.

- Во-вторых, он обучен грамоте. В-третьих, волостное начальство его кандидатуру одобряет и считает, что он достойно справится с возложенными на него задачами.

- А если мы не согласимся и изберем другого? – не унимался все тот же голос.

На этот раз Вельский засек говоруна.

- Ты бы, милый человек, представился, - обратился он к крепкому мужчине с аккуратно подстриженной окладистой бородой.

- Евлампий Егоров я, все тут меня знают, что представляться-то, - живо ответил мужик, перебирая в руке фуражку.

- И кого же ты, Евлампий Егоров, на место председателя рекомендуешь?

- Да хотя бы Бориса Федоровича, нашего сельского учителя. Он человек грамотный, работящий и всеми уважаемый. Правду я говорю, мужики? - обратился он к сельчанам.

- Верно говорит, - зашумела толпа. – Бориса Федоровича в председатели!

- Да подождите вы, - поднял руку волостной начальник. - По закону председателем колхоза может быть только член колхоза. А Борис Федорович в колхоз не вступал. Так что предлагаю избрать председателем Тимофея Никандровича Бирюкова.

- Тогда пусть председателем будет Евлампий, - послышался голос из толпы. – Он получше Бирюкова справится.

Тут уж сам Егоров запротестовал.

- Нет, товарищи, не хочу я быть председателем. Не сподручно мне командовать вами. Я уж как-нибудь простым колхозником поработаю.

Вот так с помощью волостного начальства Тимофей Бирюков и стал председателем колхоза.

С годами он заматерел, почувствовал себя хозяином жизни, и редко кто из односельчан осмеливался ему слово поперек сказать, не то что перечить или возразить.

Прохор Семенович Чебукинов как раз был одним из тех немногих, кто за словом в карман не лез, да и в грамоте был гораздо сильнее Бирюкова. С легкой руки его отца, Семена Николаевича Чебукинова, деревенского старосты с чрезвычайно цепкой памятью и крестьянской хваткой, Никандр, сын Фомина, он же отец нынешнего председателя колхоза Тимофея Никандровича, стал Бирюком за нелюдимость и угрюмый характер. Прозвище прицепилось намертво, и при проведении сплошной переписи населения в 1897 году в списке деревенского старосты появилась новая официальная фамилия - Бирюков.

И до революции, и после нее шутник и балагур Семен Чебукинов частенько подтрунивал над Никандром, чем больно задевал самолюбие молодого Тимофея.

«Ничего, ничего, придет и наше время, тогда мы посмеемся над вами, - не раз про себя говорил Тимофей. – Еще посмотрим, кому будет веселей, посмотрим,  кто будет грызть землю, умоляя о пощаде».

И эта скрытая война, с новой силой разгоревшаяся в душе молодого Бирюкова с той памятной драки, когда он навсегда потерял Пелагею, коренным образом изменила всю историю семьи Чебукиновых.

… - Во, зараза, - не то огорчившись сломленному карандашу, не то злясь на причитания Пелагеи, выругался Бирюков.

Острыми зубами он аккуратно и неторопливо очистил грифель и, закончив с оглавлением, поставил цифру 1, почесал карандашом затылок, словно прикидывая, с чего бы начать.

«Лошадей и корову не скрыть, подтелка  и свиней тоже, а вот с овечками-то можно было бы в арифметику-то и сыграть», - размышлял про себя председатель.

Переписав все имущество, и, не включив в опись барашка, поросенка, четырех гусей, пяток уток и столько же куриц, Тимофей Никандрович, предвкушая сытный ужин, крякнул от удовольствия.

Не торопясь, он  снова присел на то же дубовое полено, еще раз перечитал написанное и громко крикнул:

- Пелагея, подойди сюда и распишись.

Пелагея, бледная и потерянная, вытирая кончиками платочка льющиеся ручьем слезы, робко подошла к председателю и отчаянно заголосила:

- Тимофей Никандрыч, пожалей, Христа ради тебя прошу, не губи, век тебе буду обязанной. 

Она встала перед ним на колени, несколько раз перекрестилась, потом сложила ладони к груди, три раза стукнулась лбом о землю и горько зарыдала. Крупный озноб сотрясал ее стройное тело, трепал и колотил, как холодный порывистый осенний ветер треплет и раздирает на части запоздавший вовремя опасть листок. Тонкое подпоясанное ситцевое платье  натянулось и, казалось, вот-вот порвется.

Бросив быстрый взгляд на женщину, бьющую ему челом, Тимофей внезапно увидел приоткрывшиеся соски полных и все еще упругих грудей.

Тело председателя напряглось, по щекам ударил румянец, кровь разом взыграла в его теле, и ему вдруг страстно захотелось удовлетворить обжигающее желание, утолить мечту совсем еще недалекой молодости.

Сколько раз грезил он о том дне, когда сможет взяться своими руками за эту стройную талию, помять эти полные груди, поцеловать эти алые губы!
Сколько раз в мечтах его пальцы скользили по этим роскошным русым волосам, перебирая каждую прядь!

Сколько раз грезил он вонзиться всей мощью своего молодого организма в это хрупкое, красиво сложенное тело и вылить в него весь запас накопившегося мужского семени!

- Вот что, Пелагея, спасти-то твоего Прохора можно или нет, не знаю. А вот кое-что из добра, которое, как ты говоришь, своим горбом нажито, спасти трудно, но все же можно, - глядя куда-то вдаль, почти шепотом произнес председатель.

Но Пелагея его услышала. Она подняла заплаканные глаза, посмотрела на Тимофея, стараясь найти в его словах ту спасительную соломинку, которая вынесет ее мужа и всю ее семью из этой стремнины внезапно навалившегося горя, и также тихо, как только что сказал председатель, спросила:

- Что мне нужно сделать?

- Пойдем-ка, лучше в дом, там и поговорим, - предложил председатель, встал с полена и направился к крыльцу.

Тыльной стороной ладони Пелагея смахнула слезы, поправила распустившиеся волосы и быстро последовала за председателем.

- Вот   что, Пелагея, не буду играть в волынку и точить лясы, времени мало. Я хочу тебя. Здесь и сейчас, - задыхаясь от нестерпимого желания, выпалил Тимофей, как только закрыл дверь и накинул на нее крючок.

Пелагея, оглушенная и ошеломленная от услышанного, как вкопанная,  остановилась на полушаге. Неведомая сила стальными клещами зажала ее волю и заковала в железные цепи. Она охнула и неловко повалилась на кровать, которая стояла как раз справа у двери, и в ту же самую секунду председатель, как будто этого только и ждал, налетел на нее коршуном, трясущимися от нетерпения руками схватился за ее груди и больно сжал.

- М-м-м-м, - странно мычал он, пытаясь поцеловать в губы ошарашенной женщины.

Его руки нервно поползли было вниз, как резким движением руки Пелагея дернула председателя за чуб и в одно мгновенье выскользнула из-под него.

- Не подходи, убью, - прошипела она, схватив лежавший на столе нож.

- Ты что, Пелагея, дурку гонишь. Положи нож! Давай лучше по-хорошему!

- Нет, Тимоха, никаких по-хорошему. Вон из моего дома!

… Бирюков еще раз по-хозяйски обошел двор, заглянул в амбар, спустился в подпол, забрался на сеновал, заскочил в сарайчик, внимательно осматривая, не забыл ли, не упустил ли чего. Потом, не спеша, уселся на то же полено, на котором сидел давеча, задумчиво наморщил лоб, все тем же привычным движением послюнявил  карандаш и начал что-то писать. Закончив, он сурово и требовательно прикрикнул:

-Пелагея, поди сюды, распишись.

Пелагея не шелохнулась.

- Ну, хватит ерепениться,  поди сюды, я сказал. Некогда мне тут с тобой вожжи рвать, - зло отрезал Бирюков.

Пелагея как стояла у крыльца, там и осталось. Тогда председатель, не дожидаясь, пока женщина подойдет к нему, сам решительно встал, пошел к ней навстречу, плотно прижимая бумагу к планшету, сунул ей опись под нос:

- Подписывай.

Буквы, прыгающие под дрожащими руками Пелагеи, словно бусинки, разбросались по бумаге, и она, несчастная, даже не пыталась вникнуть, что же там было написано.

- Не буду я ничего подписывать, - вдруг решительно заявила издерганная женщина.

- Как это ты не будешь подписывать? - рассвирепел председатель. - Хочешь, чтобы я и тебя за контрреволюционную деятельность как врага народа в расход пустил?

Его свирепый взгляд буквально насквозь просверливал горемыку, желваки на скулах напряглись, зубы заскрипели так, что внезапно возникшей тишине показалось, будто они, как жернова, перемалывают попавшие под них кости.

- Пелагея, по-хорошему прошу, не оставляй детей сиротами, подпишись.

Он снова протянул ей бумагу, и перед Пелагей вихрем пронеслись и безвременно канувший в Лету ее брат Василий, и сосед  Федор, и муж, о котором она с тех пор, как увезли комиссары, не знала ничего, и этот похотливый жадный взгляд, который буквально раздевал ее на ходу и сжирал со всем ее нутром, и эти руки-клешни, которые совсем недавно пытались силой овладеть ею.

Она дрожащими руками взяла планшет с бумагой, внимательно посмотрела, пытаясь прочитать, что же написал в этой описи Бирюков, однако слезы застелили глаза и, так и не сумев ничего разобрать, в бессилии поставила свою подпись в указанное место.

- Ну вот,- едва скрывая блаженство, самодовольно крякнул Тимофей. - Теперь все чин чинарем.

Он аккуратно сложил бумагу, не спеша положил в планшет и медленно, словно стараясь сделать Пелагее еще больней, направился к воротам.

На следующий день почти с рассветом Бирюков поехал в волостной центр, представил начальству отчет о проделанной работе и, получив добро на раздачу части оприходованного имущества беднякам, уже до обеда примчался в деревню.

В центре деревни, на перекрестке трех дорог, где обычно проходил сход, собрались практически все жители от мала до велика: угрюмые мужчины, встревоженные женщины, любопытные дети, крепко держащиеся маленькими ручонками за подолы своих матерей.

В глухом гуле можно было слышать, как крестьяне обсуждали вчерашнее раскулачивание Чебукиновых, Мироновых и Федотовых, в сердцах проклиная председателя.

Встав на полено, чтобы видеть всех, Бирюков оглядел односельчан и громко крикнул:

- Вчера за антисоветскую агитацию были раскулачены враги народа Прохор Семенович Чебукинов, Илья Николаевич Миронов и Михаил Васильевич Федотов. Изъятое по описи имущество будет роздано беднякам согласно утвержденному районным начальством списку.

Толпа неодобрительно загудела.

- Ты пошто Прохора-то раскулачил, председатель?  Какой же он враг народа?  - громко прокричал крепенький мужик с окладистой бородой. - Неужто он тебе дорогу перешел?

- Ты, Евлампий, говорить-то говори, да не ерничай, - сухо пригрозил Тимофей. - Есть распоряжение из райцентра о его аресте, а там, наверху, - он несколько раз легонько ткнул вверх зажатой в руке плеткой, - комиссары лучше знают, враг народа он аль нет.

- Тихон Короедов, подойди сюда и распишись за коня и полушубок, - приступил к раздаче раскулаченного имущества председатель.

Из толпы показался худощавый мужичонка с жиденькой бородкой, в рваном армячке, в дырявых лаптях и с посохом в руке. Неуверенными шагами он подошел к председателю, несмело взял в давно немытые, оттого разрубленные мелкими трещинами и покрытые цыпками и чем-то очень напоминавшие кирзовые сапоги руки протянутую бумагу и, не зная, что же ему с ней делать, вопросительно посмотрел на Бирюкова.

- Вот здесь ставь свою подпись,  - решительно ткнул заскорузлым пальцем председатель напротив его фамилии.

Не знавший грамоты Тихон старательно вывел крестик.

К нему подвели рыжей масти коня, ухоженного, хорошо накормленного, со сверкающей и переливающейся на солнце шерстью, готового по первому повелению хозяина тянуть за собой глубоко вогнанный в сырую землю плуг с двумя лезвиями, под которыми аккуратно срезанные пласты отдохнувшей за зиму пашни переворачиваются и образуют полуспиральную плавную ленту с блестящими боками, на которую в тот же миг налетают грачи и галки и устраивают роскошный пир, с аппетитом пожирая гусениц, червей и семена с едва проросшими белыми носиками; скрипящую соху, в крепких мужицких руках азартно пишущий  ровным почерком борозду, в которой находят свой приют клубни картошки с проросшими глазками, и которые через две-три недели буйным цветом своих темно-зеленых листьев будут с любопытством оглядывать огород; любовно смазанную  телегу, на которой плотными рядами возлежат туго набитые мешки с новым урожаем, чтобы зимой, проделав путь до мельницы, превратиться в рассыпчатую муку; или же крупной рысью с радостью лететь на водопой и там вместе с хозяином окунуться в холодные потоки реки, увлекая в безбрежную пучину вод намертво присосавшихся к коже слепней, оводов и мух.

Руками, дрожащими от неожиданно свалившегося счастья, Тихон взялся за узду и потянул коня за собой. Но красавец, будто чувствуя, что навсегда прощается со своими хозяевами, даже не шелохнулся, лишь высоко задрал морду и вместе с уздечком чуть было не поднял в воздух тщедушного мужичонка.

В толпе раздался смех.

- Ты уздечко-то вокруг пояса намотай, кавалерист хренов, - съязвил зло Евлампий, поглаживая окладистую бороду. - Эх, Россия, Россия, видно, пришел тебе конец, раз таких добрых коней вот в такие руки отдают, - с горечью вздохнул Егоров, ругаясь не то на председателя, не то на Тихона.

Евлампий безвольно махнул рукой, смачно сплюнул, повернулся и хотел было уже уйти, но все же удержался, чтобы досмотреть до конца позор раздачи раскулаченного имущества соседа.

Все его тело горело огнем от невыносимой несправедливости, когда по чьей-то жестокой воле нажитое кровью, потом и мозолями добро в одночасье становится собственностью пьяниц и бездельников, чтобы через год другой превратиться в тряпье, рвань,пыль, труху. 

Эх, как они работали наперегонки с Прохором!

На сенокосе, на пашне, в лесу, на мельнице!

Как радовались жизни, когда их молодые, сильные руки, сложенные вместе,  легко переворачивали многовековые дубы, возводили плотину, спахивали пашню!

Как плясали на свадьбе друг у друга, крестили детей, любили жизнь!

Как переполняло радостью сердца, когда на заскорузлых ладонях мягко поскрипывали зерна нового богатого урожая!

Нет, не стало его лучшего друга, сгинул, пропал Прохор.

За что? За то, что работал без устали дни и ночи напролет? За то, что в стужу и зной, слякоть и непогоду, не жалея себя, был готов помочь любому просящему, любому нуждающемуся? За то, что делал все, чтобы дети были ладно одеты и жили в достатке? За что?

И корил себя Евлампий, что приехал он вчера домой поздно за полночь и не смог ничем помочь Пелагее. 

И все же подсознательно он понимал, что рано или поздно и до него дойдет черед, и от бессилия что-либо изменить злоба буквально душила его, и ожесточение разрывало сердце.

- Ну, пошла - прикрикнул на коня Тихон и замахнулся кулаком.

Конь неожиданно встал на дыбы, громко и неистово заржал и крепкими копытами закованных передних ног чуть не расшиб Тихону лоб. Стоявший рядом крепенький мужичок успел ловко схватить уздечко, похлопал коня по морде и загривку и ласково произнес:

- Ничего Алмаз, ничего, в обиду тебя не дадим.

Конь, почувствовав уверенную руку, успокоился и послушно встал.

К вечеру, разобравшись с раскулаченным имуществом, Тимофей Бирюков, подведя итог,  крякнул от удовольствия: в раздаточной ведомости, где свои подписи, в большинстве, однако, крестики, поставили самые бедные крестьяне деревни, красовались те самые лакомые гуси, утки, курицы, поросята и барашки,  которые он, Тимофей, сегодня же превратит в свою собственность.

Перед его взором так явственно встал образ зажаренного поросенка, с румяной корочкой, заправленный лучком, хреном, морковкой, грибочками и яйцами, что он невольно погладил живот, который от обильно потекших слюней заурчал.

В тот самый день, когда Тимофей Бирюков на сходе крестьян раздал имущество Прохора, Ильи Миронова и Миши Федотова, Евлампий вдруг ясно осознал, что раскулачивать будут всех мало-мальски крепких хозяев.

С тяжелым сердцем и тяжкими думами вернулся он домой.

С ними Евлампий и вошел в зиму.

В тот год она выдалась ранней. Уже к первым числам декабря снегу навалило почти по колено, и встал устойчивый мороз.

В один из таких дней по деревне прошел слух, что районные власти развернули очередную кампанию по раскулачиванию.

Евлампий, не раз по делам ездивший в район и видевший, как быстро орудует новая власть, не на шутку встревожился.

Что делать? Как уберечь нажитое годами добро? Куда спрятать скотину? Куда урожай? Да и и как утаишь скотину, ведь в деревне каждый знает про другого не хуже прокурора?!

От напряженной мыслительной работы его бросало то в  жар, то в холод, а в висках стучало, будто молотком.

«Погоди, погоди,- лихорадочно раскидывал он мозгами, стараясь найти выход из этого ужасного положения. – Куда же припрятать зерно, да так, чтобы никто и не знал?».

«В саду? В огороде? В подполе? Нет, эти сволочи перерыщут все и непременно найдут. Тогда уж точно не сдобровать. А если на заимку? Нет, тоже не годится, они и туда доберутся, как пить дать».

- А если за огородом, на ничейной полосе у пруда? – робко предложила Вера.

- Нет, не годится, будет сразу видно, - возразил Евлампий.

Однако в предложении жены что-то было. Но что, хозяин дома никак не мог понять

- Так, у пруда, у пруда…, - тер он подбородок заскорузлыми пальцами. – Нет, не годится.

И вдруг, будто молния, ему в голову ударила гениальная идея.

В ночной тиши сильные, натруженные руки Евлампия и Веры  ловкими  движениями расчистили в середине двора снег, разложили доски и аккуратно уложили на них мешки с зерном. Потом они так же аккуратно засыпали мешки снегом и начали трамбовать его ногами.

- Давай, расплескивай, - протянул Евлампий жене, которая стояла на вершине снежного холма, ведро с водой.

Вера зачерпнула ковшиком ледяную воду и начала аккуратно расплескивать ее по холмику. Струйки пробивали толщу снега, но мороз, который крепчал с каждой минутой, свое дело знал – через час в середине двора появилась ледяная горка.

Прождав с полчаса, пока окрепнет лед, Евлампий с Верой утоптали горку снегом, вытащили санки и начали кататься с него, как малые дети.

Утром Евлампий свежим взглядом придирчиво оценил ночную работу и, не найдя изъянов, удовлетворенно крякнул и протер мозолистые руки.

- Эх, Коленька, какая у нас горка во дворе, - хитро прищуриваясь, произнес Евлампий.

– Ну-ка, кто из вас первым прокатится – Ванька или ты? – подзадорил Егоров старшего сына.

Колька наскоро натянул валенки и шапку, взял рукавицы и чуть ли не бегом выскочил во двор!

Не прошло и пяти минут, как к нему присоединился Ваня.

В другой раз Евлампий нашлепал бы детей за то, что они катаются пузом и обдирают одежду, но на этот раз смотрел на их веселый визг и радовался.

Через два дня, как раз в то время, когда детишки озорничали во дворе, скатываясь с горки, кто на санках, кто на лубке, к Евлампию в гости нагрянули товарищи с района вместе с Бирюковым.

- Что-то зерна у тебя в амбаре маловато, Евлампий, – подозрительно прищуривая глаза, молвил Бирюков. – Небось, уже спрятать успел?

- Так не уродилась нынче пшеница-то у меня, да и рожь заколосилась плохо. Что собрали, то и имеем, - стараясь быть как можно спокойнее, ответил Евлампий. – И у тебя, Тимофей, нынче, небось, тоже не густо-то было? – как бы между прочим поинтересовался он.

- Ну да ладно, - будто и не услышал вопроса Евлампия председатель. – Митроха, давай-ка с Сашкой проверьте в саду и огороде, а заодно и в подпол не забудьте залезть, а ты Матвей поедешь со мной на заимку.

Целый день рыскал Тимофей Бирюков в поисках спрятанного зерна, да так и не нашел.

- Давайте, выметайте все из амбара, - дал указание председатель приезжему товарищу из района.

- Ты почто так делаешь, Тимофей? Неужто ты мою семью на зиму с голоду умирать оставишь? – подступил к председателю Евлампий, а Вера залилась горючими слезами.

- Вот, сучий потрох, спрятал ведь, спрятал, сволочь, - злился Бирюков. – Ладно, черт с тобой. Пошли, - махнул он рукой и резко повернул к калитке.

И все же зиму раскулаченная семья Егоровых пережила лишь с престарелой лошадью и тремя чудом уцелевшими овцами.

…Весна пришла бурно и неожиданно. Казалось, деревья, еще недавно своими голыми ветвями смотревшие на мир тоскливым взором, неожиданно  проснулись, и под вешними лучами все выше поднимающегося солнца побежал по стволам сладкий сок, питая каждую клеточку живительной влагой. Почки набухали с каждым днем, чтобы вдруг, совсем неожиданно, неведомая сила разрывала их хрупкие платьица, открывая путь к солнцу крошечным зеленым листочкам. В симфонии с полифонией трелей, блеснуть исполнительским мастерством в которой наперебой, казалось, спешили скворцы, жаворонки, стрижи, ласточки, крапивники, дрозды, трясогузки, соловьи и другие обитатели лесов и полей (кстати, надо заметить, органично  вобравшей в себя и заливистое кваканье лягушек), причудливо сочетались и тонкий свист, и заливистый клекот, и пулеметная дробь, и надрывное карканье, и в этом могучем едином хоре с известным, но невидимым простым глазом дирижером, его Величеством Природой, слышался мощный вулкан страстей,  наполнявший птичьи души безумной радостью бытия и неуемной жаждой всепоглощающей любви.

Пелагея, радовавшаяся раньше каждому весеннему листочку, лишь с грустью смотрела на пробудившуюся природу. 

Тоска, тревога и боль, ни на день не покидавшие ее сердце с прошлой осени, с весенними лучами стали еще пронзительней и невыносимей.

Тяжело переживая раскулачивание, на четвертый день после разгрома, учиненного ей Тимофеем Бирюковым, она слегла, чтобы через три недели встать с постели поседевшей старушкой двадцати восьми лет.

Амбар, всегда полный ржи, пшеницы, овса, гречихи, проса, в эту зиму приютил лишь три мешка ржи, четверть мешка гороха и шесть овса, и к началу весны сиротливо смотрел на входящих сюда Чебукиновых унылыми глазами аккуратно сложенных пустых мешков.

Глядя на поля, еще прошлой осенью колосившиеся тучными хлебами, днем и ночью Пелагея не переставала мучительно искать ответ на один лишь до боли в висках сверлящий вопрос – как найти семена на посев?

Уже несколько раз перебрала она родню, соседей, знакомых. Безжалостная метла экспроприации подчистую подмела амбары, в которых в былые годы обильному урожаю было тесно, а теперь трудно было найти в деревне крестьянина, который смог бы помочь ее горю.

- Бог в помощь, - прервал ее мрачные раздумья и резкий ход вонзившегося на полштыка в землю лопаты знакомый голос.

- Спасибо, Евлампий, - полуразогнувшись,  машинально ответила Пелагея.

- Пелагея, поди-к сюды, - чуть ли не шепотом произнес Евлампий, положив руки на забор и уместив подбородок на тыльную сторону ладоней.

Его взгляд, обращенный будто бы вдаль, неторопливо и внимательно осмотрел дом, огород, соседский плетень, малиновые и смородиновые кусты, обмазанные гашеной известью  яблони и остановился на Пелагее.

- Не слыхать ли чего о Прохоре? – поинтересовался сосед, обращаясь к женщине уже громче.

- Нет, Евлампий, не слыхать. Видать, крепко заперли нашего кормильца, - с огорчением вздохнула женщина. – Где ж  ты, сокол мой ясный, сейчас летаешь? Жив ли, здоров ли?  - чуть ли не причитая, сквозь внезапно накатившие слезы с трудом произнесла она.

- Ну, полно, полно тебе слезы-то лить, Пелагея, - пытался утешить ее Евлампий. – Сеять-то что будешь? – вдруг повернул он разговор в другую сторону.

- Видать, слезы, - пыталась горько пошутить соседка.

- Вот что, - вдруг на шепот перешел Егоров. – Когда стемнеет, зайди-ка к нам, потолковать надо.

Он встретил ее у калитки, которую они с Прохором, будучи еще мальчишками, приладили к невысокому совместному забору, через которую не смог бы перескочить случайно выскочившая в сад скотина, знаком указательного пальца у губ остановил порыв Пелагеи что-то сказать и осторожно задвинул колодку.

Бесшумно проскользнули они через небольшой садик, так же бесшумно прошли  сквозь уже открытую в сенях дверь и очутились в доме. Зажигать лучину не стали, дабы не привлекать ненароком внимание случайного прохожего. Мало помалу глаза привыкли к темноте, и совсем еще недавно казавшиеся непонятной сплошной грудой вещи приобрели знакомые очертания.

- Мы тут с Верой приготовили тебе два мешка пшеницы и три мешка ржи, - глядя на жену, тихо произнес Евлампий. – Сейчас мы потихонечку все это к тебе перетаскаем. Сеять будешь помаленьку, чтобы эта сволочь, - намекая на Бирюкова, - ничего не смогла заподозрить. Для этого придется тебе немножко пшеницы и ржи у Тихоновых прикупить, я с Федотом уже переговорил, он тебе продаст.

- У меня денег-то нет, чтобы…, - не успела закончить фразу Пелагея, пытаясь поблагодарить Евлампия и Веру не то за их сказочную щедрость, не то извиняясь за отсутствие денег на покупку, как из ее глаз брызнули слезы. 

- Ладно, ладно, успокойся, денег немножечко мы тебе дадим, - Евлампий взял на руки завязанный в узел платочек. – Завтра Вера тебе передаст, вечером давать, без денег жить, - закончил он, вспоминая отцовское  назидание.

Только сейчас открыл Евлампий тайну, как схоронил он прошлогоднее зерно.

С трудом спахала семья Егоровых этой весной свои поля. Не тянула Касатка плуг, эх, не тянула! А ведь в былые годы межу, которую сейчас проходили чуть ли не в три присеста, пролетали на одном дыхании.

Еле волоча ноги, осилила Касатка и Пелагеины поля.

«Сюда бы Алмаза!», - с тоской думала Пелагея.

При  каждой встрече с любимым конем острым ножом вонзалась в ее сердце непривычная его худоба. У него, с трудом пережившим зиму, от былой лощености не осталось и следа, а торчащие худые ребра напоминали забор, натянутый из кожи с проплешинами. Пелагея поначалу нет-нет, да подкармливала своего коня, но председатель, как-то случайно заметив это, пригрозил Тихону, что если он еще раз увидит у него Пелагею, то не видать тому коня, как своих ушей. А вороную Синеглазку, как попала она в колхозный табун, Пелагея больше так и не увидела. Евлампий, правда, немного ее утешил, сообщив, что Синеглазка служит районному начальству, но разве будет оно заботиться о ней так, как ухаживала за ней она?

От арестованного же мужа за все это время Пелагея не получила ни весточки. Где был его Прохор и жив ли он вообще, она не знала, но каждый вечер неистово молилась перед иконкой и просила Бога смилостивиться над ним. 

В летний солнцеворот, в Иванов день, доведенная до отчаяния, решила она погадать и узнать, жив ли муж,  здоров ли он.

Тайком, чтобы никто не видел, в одной рубашке, босиком, без креста, распустив косы и развязав все узлы на тесемке, молча, не перекрестясь, как когда-то учила ее бабушка, вышла она из дома и с глиняным горшком в руках направилась к месту гадания.

«Чертово место, черт с тобой!», - надев на голову горшок, проскакала она на левой ноге против солнца, прежде чем начать гадание. 

Верила она, как и все деревенские женщины, что если не принять защитных мер, не «разворожиться», то можно навсегда остаться во власти нечистой силы.

«Богово место, Бог с тобой!», - срывались слова с ее губ, когда она скакала на правой  ноге по ходу солнца.

«Лешие лесные, болотные, полевые, черти, бесы, дьяволы, приходите ворожить, откройте мне будущее!»

Так до первых петухов гадала и гадала она, пытаясь узнать свою судьбу-матушку. Печальная вернулась она домой. Привиделось ей, что высоко в небесах летает ее Прохор, хорошо там ему, уютно, тепло. Светом сияет его чуть грустное лицо. Говорит он ей что-то, интересуется чем-то, да не может Пелагея разобрать слова.

Два дня после гадания пролежала Пелагея в постели без памяти. Хоть и не хотел разум верить, а сердце не желало мириться с невосполнимой утратой, понимала она седьмым чувством, что не увидеть ей больше Прохора. И лишь нескончаемая работа с раннего утра до позднего вечера, да любовь к детям и забота о них вырывала ее из этого адского круга невыносимой боли.

Два года после раскулачивания Пелагея со всей своей семьей надрывно работала в поле, заготавливала в лесу дрова, чтобы в долгие зимние дни не слышать рвущий на куски ее сердце детский плач с мольбой о еде и тепле.

- Пелагея, может тебе все же лучше в колхоз вступить, чем так надрываться-то? – предложила ей Вера однажды. – Ты посмотри на себя, какой ты стала. Совсем уже себя загнала. Подумай о детях, как они без тебя-то будут жить.

Она осеклась, увидев сурово поджатые губы, и непроизвольно прикрыла ладонями рот.

- Без колхоза жили и сейчас, даст Бог, как-нибудь проживем, - был полон твердости и решимости тихий, почти отрешенный голос Пелагеи.

- В колхозе-то нынче полегче будет работать. Трактор и сеялку привезли. Видела, как быстро этой весной поля вспахали? – продолжала гнуть Вера свою линию. – Плетью обуха не перешибешь. Ты подумай, Пелагея, подумай.

- Разве это справедливо, Вера, отнимать у людей годами нажитое добро? Увели Синеглазку, сгубили Алмаза. Такой конь был, такой конь!

Будто сегодня воскрес в ее памяти тот злосчастный осенний день, и как наяву увидела она своих питомцев, нутром почувствовавших грядущую беду, эту наглую морду Тимофея Бирюкова и его алчный, ненасытный взгляд.

Из глаз невольно потекли слезы.

- Не могу я, Вера, в колхоз, не могу!

- Пелагея, уйми свою гордость, смирись. Не только за себя ты теперь в ответе, а и за детей. Что будешь делать зимой, когда кончатся твои запасы? Поди, они у тебя и так не очень обильны? К кому пойдешь просить, и кто тебе даст? У всех мал мала меньше. И как будешь отдавать, чем рассчитываться?

Ночь прошла в мучительных раздумьях.

Нескончаемым водоворотом неслись и неслись перед глазами ушедшие дни: вот она, красивая, задорная, веселая стучит каблуком по земле, напевая Прохору озорную частушку; вот любимый муж, бережно и осторожно берет ее на руки и несет из лесу домой, нежно целуя в губы, шею грудь, а она притворно отворачивается и в то же время нежно прижимается к нему, крепко обнимая его загорелую шею и заливаясь звонким смехом; вот их острые косы звенящей песней вонзаются друг за другом в высокую траву и ровным почерком срезают росистые стебли; вот Яшка, с протянутыми вперед и чуть в сторону пухленькими ручками, научившийся, неуклюже переваливаясь с боку на бок, только-только делать первые шаги; вот большая деревянная миска посередине стола с аппетитно пахнущим супом, в которой дружно встречаются самодельные ложки из липы; вот новоселье в доме из сосновых бревен, где так вкусно пахнет смолой и свежевыструганными досками; вот амбар с приятно щекочущим ноздри запахом свежемолотой муки; вот добро, нажитое мозолистыми руками и безжалостно Тимошкой отнятое и розданное; вот новый полушубок мужа на плечах Тихона, за год изгрызенный мышами и превращенный в лохмотья; вот Алмаз, худой и голодный, умирающий с тоской в глазах; вот плачущий и просящий хлеба Паша; вот суп из крапивы; вот дырявые лапти; вот мотыга….

В сонной круговерти смешались явь и грезы, прошлое и настоящее, мечты и страдания, чтобы наутро лечь на стол председателя сельсовета заявлением о вступлении в колхоз.

Так началась новая, колхозная жизнь семьи Чебукиновых.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…)