Святогорский инок

Тихая струя вечернего прохладного ветерка мягко омывала лицо и руки. В темноте, то смолкая, то тревожно беспокоясь, осторожно перешёптывались листья на деревьях. Поскрипывали, словно намереваясь отгонять насекомых,  колышущиеся ветви над головой и внизу под ногами. Сосна издавала одуряющий запах смолы. Звуки живого затихающего к ночи леса убаюкивали, нагоняли сонливость. Но ему было не до сна – работа есть работа. Без единого шума достал банку энергетика, так же бесшумно, с тихим шипом-выдохом, его открыл и маленькими глотками стал пить. Подумал: «Хорошо, что бросил курить», заодно в уме подсчитав годы некурящего образа жизни. Получилось немало – 19 лет. «Уже не курю больше, чем курил! - с удивлением констатировал он результат. - Да-а… Летят годочки-птахи! Нас не спрашивают!». Ствол металлический увесисто и грозно лежал на толстом ответвлении ствола соснового, придерживаемый правой рукой. Лёгкий запах машинного масла от него казался здесь в лесу чужеродным и не к месту. Он отхлебнул уже тёплого напитка из банки, медленным верным движением водворил её в один из десятков карманов маскировочной униформы. Насекомые не допекали, отгоняемые духом антимоскитного крема, который ещё, вероятно, с час поработает. «Да… Что же ты так задерживаешься, дружище?». Он включил подсветку часов. Половина десятого. Монтажный страховочный ремень, накрепко опоясанный вокруг древесного ствола, слегка позвякивал замками от его осторожных движений. Чуть выше головы на мощном обломанном суку был перекинут спускавшийся до земли двумя своими концами шестимиллиметровый стальной матерчатый трос – на сбор и спуск после акта он отводил себе не более пяти секунд. 
И это место в прилегающем к трассе лесу, и это дерево он присмотрел ещё три дня тому назад. До него от узкой грунтовой дороги, лежащей под острым углом к трассе и километрах в трёх отсюда пересекающей её, было по прямой метров восемьсот не более, то есть что-то около пяти минут ненапряжённого бега. Там ждала его замаскированная заранее приготовленными ветками машина, которую пришлось «арендовать» у неизвестного владельца на время операции. Подготовка к ней шла в цейтноте, времени было в обрез – заказ был срочный, заказ был хорошо оплачиваемый, но, вместе с тем, и с повышенною степенью риска, с увеличенным градусом опасности.  И, тем не менее, он почти не сомневался, что выполнит его в хай качестве, как и всегда было до того. К тому же повезло с погодой: было сухо и тепло – по грунтовке можно было передвигаться на приличной скорости, а это уже немало!
Он неотрывно следил в оптический прибор за трассой, большой участок которой так хорошо из его засады просматривался. К тому же этот участок был освещён (спасибо бензозаправочному пункту на нём)! Но всё равно глаза от постоянного напряжения уставали,  приходилось их «часто менять». Точка его нахождения над уровнем земли была примерно – 11-12 метров. Серьёзных помех в виде впередистоящих деревьев, их ветвей и других объёмных предметов не было и всё складывалось к тому, что ничего не должно помешать благополучно завершиться акту.
За пять дней предварительных наблюдений объект лишь однажды на полтора часа задержался, отклонился от обычного времени возвращения в свой загородный дом. Возможно, что сегодня это будет во второй (и, вероятно, последний для него) раз. Снова, включив подсветку, взглянул на циферблат… Прошло лишь восемь минут. Время резиново тянулось, как в матче Лиги Чемпионов, когда наши выигрывают и выигрыш этот висит на волоске… Глаза цепко следили сквозь безукоризненную прозрачность стёкол оптики за обозреваемым участком дороги, а мысли тем временем, помимо воли, вразнобой тыкались в двери обозримого прошлого, не в силах пробить брешь в стене, отгораживающей будущее. Он медленно достал из кармана полупустую банку энергетика, которая, вдруг, спросонья издала своею вмятиной под пальцами звонкий жестяный звук. Чертыхнувшись, сделал три глотка и водворил мятежную на место.
Тут, то ли под влиянием лёгких шумов и запахов леса, то ли по какой другой причине, перед слоняющейся по коридорам памяти мыслью отворилась дверь, в которую та давненько не заглядывала, а если и заглядывала, то в таких глубоких снах, что и не вспомнить. Перед нею  предстали, вдруг, поначалу туманные, но всё более проясняющиеся, картинки из времени, когда он ещё был не опытным профессиональным киллером Багром, а пионером четвёртого отряда лагеря им. Гайдара Серёжей Багровым. Лагерь находился в лесистых окрестностях маленького городка Славяногорска, расположившегося на живописных меловых холмах, между которыми извивалась река Северский Донец, и которые густо были покрыты разросшимися соснами, дубами, берёзами.  Местные жители, особенно старшего поколения, называли свой город по старинке – Святогорск. В историческую бытность свою знавал он многих известных людей. По легенде сама императрица Екатерина II проездом посетила его с ночёвкой. Антон Павлович Чехов, побывавший здесь веком позже, с восторгом отзывался о нём. В городе прямо на берегу Донца стоял древний монастырь, нависнув над рекою, словно распластавшая крылья белая чайка. Он был высечен прямо из меловой скалы. Предание гласило, что работали на каторжной работе по его возведению сотни крепостных, работали  много лет. Однако велось строительство хитро – за меловою стеной сокрытое от посторонних глаз. Когда же оно закончилось, то в одну ночь стена была разрушена, и утром перед поражёнными жителями во всей красе предстало, как подтверждение Божьего могущества, здание монастыря. По тому же преданию, все рабочие были тайно умерщвлены, и тела их нашли упокоение на дне реки.
Детворе в лагере им. Гайдара было весело. Жизнь под звуки горнов и барабанов шла с пионерским задором и оживлением – игры, походы в лес, походы в село Банное на озеро купаться с головою поглощали всех ребят. И даже уборка территории каждое утро, построения и линейки не могли испортить того настроя. Не был исключением и Серёжа Багров. Ему нравилось в лагере, он с удовольствием принимал участие во всех сторонах его жизни, и даже был ответственным за выпуск стенгазеты отряда, поскольку любил рисовать, и это у него получалось неплохо. Тот случай, который сейчас вдруг вспомнился в подробных деталях (никогда прежде, с тех самых пор, он не вспоминался ему!), произошёл во время похода их отряда на озеро. До вожделенного купания в тёплых его водах, вожатые обычно заводили детей в центр городка, чтобы те купили продуктов: стандартный пионерский набор – банка сгущёнки, пачка вафель «Артек», пол-литровая банка пахучей клубники, черешни или вишни, красиво и аппетитно увязанные вперемежку с зелёными листьями на палочки  продающими их бабушками. Отряду давалось время (полчаса), строгое предупреждение-инструкция мыть ягоды и фрукты в водопроводной воде из колонки, никуда с территории рынка не уходить. После чего выстроившиеся в две шеренги пионеры  быстро и спонтанно распадались на группки, которые по многу раз перекочёвывали с одного края маленького базара на другой и обратно. Серёжа поначалу был с тройкой своих закадычных друзей по лагерю – Вовкой Верейкиным, Пашкой Куличом и тёзкой Серёжкой Фирсовым, – но потом, как-то зазевавшись, отстал от них и стал в одиночку бродить в многолюдном гомоне покупающих и продающих. Он уже, как и его товарищи, скупился, уже ожидать чего-то интересного от рынка не приходилось, времени «увольнительной» оставалось ещё достаточно. Солнце почти вошло в самую свою полуденную силу, было жарко. Поэтому, увидев чуть в стороне под густой тенью деревьев огромный лежачий ствол высохшей вербы, он поспешил к нему с намерением отдохнуть в прохладе. Отсюда он не опасался не услышать голос на сбор вожатой, Веры Борисовны, отсюда он мог видеть всё происходящее на базарчике.
Приладив свои кульки рядом на траве, Серёжа блаженно уселся на совершенно гладкий, без коры серый ствол. Ему было уютно и легко на душе. Снова поманила наполовину объеденная ветка с вишнями и он, вынув её из бумажного пакета, собрался завершить дело. Но вот справа от него, с другого конца бревна послышался слабый шорох бумаги. Он повернул туда голову и увидел, что находится не один. Оказалось, что всё это время там сидел удивительный человек. Никогда прежде Серёже не доводилось встречать таких в жизни, а лишь в книжках на картинках. То был старичок с длинными прямыми и густыми седыми волосами и бородой. Кожа была тёмной от загара, обветренной, а на лице вся в морщинах. Но удивительными для пионера Багрова были не кожа и седина волос, а одежда старика, ибо одет он был в чёрную, изрядно износившуюся, длинную рясу, а на голове его была такая же чёрная и изношенная  монашеская шапочка. Старичок-монах мирно, с каким-то усталым блаженством и умиротворением на лице, неспешно обедал. Нехитрая его снедь – пара лепёшек домашней выпечки да какая-то старинная с узким горлышком бутылка зелёного стекла, наполовину заполненная молоком и плотно закрытая бумажным рулончиком-кляпом, – скромно находилась поверх помятой газеты, распластавшейся на широкой поверхности дерева. В руках он держал бумажный стаканчик и половину лепёшки.
На Серёжу старичок смотрел каким-то непередаваемо добрым и благожелательным взглядом, который напомнил мальчику нечто такое, что всколыхнуло в душе волну затаённого и щемящего – такого, что редко оттуда поднимается. Взгляд тот был в точности таким, каким в прощании смотрел на внука умиравший пять лет назад дед Леонтий, да и сам монашек, казалось, был удивительно на него похож. Что-то древнее, незыблемое и исконно русское, как в сказках, было во всём его облике. И весь его вид, его усталость, бедность его одежд и трапезы, а вместе с тем, и исходящая от него просветлённая отстранённость от всего окружающего, такая же чистая и светлая, какой была она и у отходившего деда Леонтия, вызвали у Серёжи жалость и сострадание к старику, к горлу подкатил ком. Он порылся в кармане, вытащил оттуда первую попавшуюся монету – 15 копеек, – спрыгнул со своего сидения, и, робко приблизившись к монаху, протянул ему.
- Что, милок? - добродушно улыбаясь, вымолвил старик, лукавым пристально-весёлым взглядом окинув пионера. - Денежку мне хочешь дать? Пожалел старика? Ну, спасибо! Дай-то тебе Бог! Дай бог! Только я – не нищий, не побирушка… Богомолец я! Скитающийся богомолец!
Серёжа смутился и покраснел, что не скрылось от старика. Он взял его руку с монетой на ладони в свою, шершавую и грубую, и другой рукой закрыл ту маленькую ладонь в кулак, слегка его сжав:
- Купишь себе мороженое! Вижу – ты хороший мальчик! Как тебя зовут?
- Серёжа.
- Серёжа…, - бережно повторил старик, взгляд его стал серьёзнее и каким-то проницательным, с прищуром. - Есть в тебе жалость и сострадание к людям… Это хорошо! Это то, что Бог завещал всем нам…
Он помолчал, сделавшись совсем серьёзным, в глазах появился оттенок печали:
- Трудные дороги ждут тебя впереди, Сергий… Извилистые пути предстоят… Но в конце концов, с Божьей помощью, выйдешь на столбовую…, - он нагнулся к земле, подняв котомку, в которой что-то звякнуло, сунул в неё руку и, на ощупь там порывшись, достал связку маленьких крестиков, отделил от неё один и протянул Серёже. - На вот, это тебе поможет…, - и тихо глубокомысленно добавил, - а может и спасёт… Береги его…
Серёжу одолевали противоречивые чувства. Вместе с жалостью к старику, той жалостью, которою пронизано всё отживающее и уходящее, в душу откуда-то вползло нечто сродни брезгливости, что-то леденящее, что-то вселяющее в неё желание повернуться и убежать. Но он покорно взял маленький шестиконечный оловянный крестик с изображением распятого Бога, мельком на него взглянул и быстро, чтоб никто не видел, сунул в карман. Тут послышался голос Веры Борисовны, призывавший всех пионеров-гайдаровцев  четвёртого отряда собраться у ворот рынка. Серёжа, услышав его, с облегчением вздохнул, наспех попрощался с монахом-скитальцем, подхватил свои кули и побежал к месту сбора. И хорошо, что он не видел провожавший его взгляд старика, хорошо, что он ни разу не обернулся, ибо во взгляде том явственно читалась такая суровая печаль вместе с человеческим состраданием, такая затаённая боль, что любому от него стало бы не по себе. Монах медленно в спину перекрестил убегавшего пионера, при этом произнеся про себя короткую молитву, тяжко вздохнул и стал собираться в свой путь…
Уже несколько минут Багор был в состоянии «нестабильности». То воспоминание, что ни с того ни с сего, вдруг, его посетило, так выбило его из колеи, так взбудоражило и взволновало, что он ощущал мелкую дрожь в руках. Такое с ним происходило впервые! Да ещё на работе! В самый что ни на есть ответственный момент! Он уже давно не следил за трассой и, возможно, объёкт уже успел проскочить. И это – провал! Но, как-то удивительно! чувство провала не преобладало, не тревожило и не огорчало. Сейчас мысль лихорадочно работала над чем-то другим, над тем, что по трезвому размышлению по сравнению с актом и его неудачей – ноль, детская шалость, химера! Багор замер на своём дереве от испытанного шока, от бессилия понять: что же произошло? И его лихорадило в таком состоянии ещё некоторое время. Наконец, очнувшись, он по тросу не спеша, как по инерции, спустился на землю, так же не спеша, светя себе фонарём на голове, упаковал амуницию и побрёл сквозь ночной лес в сторону грунтовки…
Разбросав куда попало ветви с машины, он открыл багажник, достал оттуда джинсовую «гражданку» переоделся в неё, плотно сложил в длинную матерчатую сумку униформу и завёрнутую в неё разобранную винтовку. Взяв тяжёлую сумку, он с помощью сапёрской лопаты схоронил её в примеченном месте, профессионально не сделав при этом ни единой помарки, не оставив ни единого следа. Тщательно очистив от земли лезвие лопаты, бросил её обратно в багажник, захлопнув его. Он уже было собирался открыть дверцу машины, но с минуту подумав, далеко зашвырнул связку ключей. Постоял, по забывчивости соображая, куда ему будет безопаснее выйти к трассе, но вспомнив, что ничего ведь не произошло, он в сердцах сплюнул и пошёл прямо по дороге. Осторожно, как разведывая, начинали допекать комары. На их усиливающиеся домогательства с досадой приходилось реагировать энергичными и не всегда достигающими  результата отмашками рук.
Шёл он не спеша, в какой-то тяжёлой гнетущей задумчивости. Душевное состояние его было сродни состоянию того, кто вдруг каким-то чудом обрёл зрение, с глаз которого спала пелена. Он нещадно рылся в себе, неосторожно задевая раны, не обращая внимания на боль, которую доставлял себе этим… «Есть в тебе жалость и сострадание к людям…», - вспомнились слова старца, от которых заныло в сердце, закружилось в голове. Представилась фотография в рамке отца и матери, всегда висевшая в их квартире на стене. Они на ней были такими молодыми, их родные лица на ней всегда виделись и казались ему такими чистыми и светлыми, их глаза смотрели взглядом, перед которым нельзя было солгать, в свете которого святотатственно было совершить нечто дурное, невозможно, как перед иконой, было сподличать. «Боже мой! – лихорадочно проносилось в голове, - Хорошо, что не дожили! Хорошо, что не могут знать..!». И тут вдруг пронзило: «А если знают?!». Он даже остановился от такой дух захватывающей обжигающей мысли. «Если я перед ними сейчас, как на ладони! Если окровавленные мои руки, моя душа, погрязшая в суетной и мелочной круговерти благодобывательства любой ценой, любыми средствами, для них то же, что ...секрет Полишинеля?». Сделалось жутко и уныло на душе, появилось некое чувство брезгливости и презрения к себе, ко всему, что за последние двадцать лет в душе этой стало преобладать. Да, именно за последние двадцать лет… Именно после того разговора с сестрой и её мужем, когда он, втайне надеясь на их моральную поддержку и совет, побывал у них в гостях. Когда он, не понимая, что вокруг происходит? какой девятый вал, снёс, словно соломенный домик, из жизни всё то, что казалось незыблемым и нерушимым? Почему он – кадровый офицер запаса, участник боевых действий в Афганистане, получивший там тяжёлое ранение, от которого он едва оправился – вынужден был балансировать на грани нищеты, перебиваться случайными заработками, сидеть на хлебе и воде? Как объяснить тот факт, что он, имевший всегда весёлый нрав, добродушный характер, прозванный друзьями «широкое сердце», стал замкнутым, нелюдимым, стал отчуждаться от всего и вся. Вот тогда-то и услышал он от сестрицы своей фразу, прорвавшую шлюзы, до того худо-бедно сдерживающие всю накипь тёмного и злого, эгоистичного и себялюбивого, что таится на самом дне души каждого человека, и лишь ждёт времени и условий, при которых сможет оно вырваться наружу, когда сам человек откроет крышку своего ящика Пандоры!
- Вон! - указывая пальцем на закрытую дверь спальни, где спали две маленькие их дочери, тихо, но стальным голосом сказала сестра, залпом, одним махом, не закусывая, осушив рюмку коньяка. Глаза её сделались жёсткими и злыми. - Вон там! Спят два человечка, за которых я любому глотку перегрызу! Любому!
Ему в тот момент показалось, что она была похожа на волчицу, из мультфильма «Маугли», которая остервенело защищала свой выводок.
- И если нас эти, - она неопределённо кивнула в сторону головой, где, должно быть, и  пребывали те самые «эти», - опустили на дно, кинули в джунгли, то пусть и не обижаются! По законам джунглей и жить будем!
- Не горячись, Валя! Не горячись…, - урезонивал её хмельной муж, с видом опытного наставника обращаясь к шурину. - Ты, Серёга, не мальчик и не размазня, не интеллигент-очкарик! (всю свою жизнь Багров в глубине души, несмотря на разряды по боксу и самбо, невзирая на внушительные свои габариты,  необъяснимо чувствовал себя интеллигентом). Должен соображать! Как-никак боевой офицер! Имеешь награды! Вот и пошевели мозгами! Сделай телодвижения, а не сопли распускай! Не жалуйся на судьбу!..
Вот с тех пор он и перестал «распускать сопли» – пропускать через сито совести, через фильтры сердца, через горнило души всё, что им совершалось, – а стал лишь производить «телодвижения». Вот с тех пор и замерла, затаилась его душа, предоставив поле деятельности инстинктам в борьбе за выживание. Он вдруг вспомнил о крестике. О том самом простом оловянном шестиконечном крестике с изображением распятого Бога! Вспомнил слова старца: «Береги его…, он тебя спасёт»! После этого воспоминания Багров напрочь покинул вещественный, окружавший его мир и переселился в мир внутренний, в мир своей души, долго – целых двадцать лет! – прятавшейся в неведомых глубинах! Он полностью вверил свою судьбу в её руки. Он не помнил, как, добравшись до трассы, поймал попутку, как доехал до аэропорта, как летел в самолёте… И лишь проблеск воспоминания того, как он, словно в лихорадке, перерыл всё в своём доме, отыскивая заветную старую жестяную коробку из-под монпансье, в которой у него с детства хранилось всё, что тогда было дорого ему, что волновало его живую душу: октябрятская звёздочка, пионерский и комсомольский значки, различные спортивные медали, кусочек камня  с выпуклою крохотной окаменелой  веточкой на нём (гербарий из мезозоя), несколько иностранных монет, оловянный крестик… 

* * *

Братия монастыря была занята своими обычными делами. На расчистке от снега внутреннего двора трапезной работало четверо послушников. Запах выпекаемого хлеба, булочек и ванили, перемешиваясь с морозным чистым воздухом, весело будоражил и нагонял аппетит. От всего того споро описывали полукруги деревянные широкие лопаты, взметая на ветру снежные позёмки. Раскрасневшиеся лица всех четверых были оживлёны и задорны.
- А что, брат Даниил, - обратился самый старший из них, с суровым, почти никогда не улыбающимся лицом, к своему соседу справа, когда тот, воткнув лопату в выросшую в половину  человеческого роста белую, искрящуюся в солнечных лучах насыпь, стал поправлять рукавицы, - не утомился ли ты? Не ошибся ли в размерах орудия своего?
Он зацепил огромную массу белого пушистого вещества, скинул её на строну и утрамбовал плоской фанерной поверхностью лопаты. В его серьёзно сказанных словах слышалась едва уловимая ирония, отчего у двоих других послушников весело заблестели глаза в  предвкушении интересной словесной дуэли между непримиримыми друзьями. Тут мягко и тяжело, до дрожи припорошенных снегом ветвей на деревьях, зазвучали монастырские колокола. Все, кто опустив глаза долу, а кто возведя их к небу, перекрестились. Одновременно на пороге дверей показался благочинный. Он подозвал старшего из послушников к себе. О чём-то поговорив, оба направились в сторону мастерских.
- Можно и нам с вами, отец благочинный? - прокричал им вслед брат Даниил.
- А вы работу закончили? - остановившись, обернулся тот.
- Уже! - уверенно утвердил Даниил, два его напарника дружно закивали головами.
Благочинный, ничего не сказав, повернулся и пошёл дальше. Это было негласным разрешением. Три труженика с лопатами на плече быстро последовали за ним и своим товарищем, догоняя. Когда все они с мороза вошли, постукивая ногами о деревянный некрашеный пол, стряхивая снег с одежды и обуви, в иконописную мастерскую, где старший послушник Сергий  писал иконы, утреннее зимнее солнышко так расстаралось одаривать своими лучами сквозь затянутые белой узорной изморозью окна, что показалась она им более  обычного приветливой и нарядной. Пахло свежеструганною доской, масляными красками, лаком, пчелиным воском. Брат Сергий подвёл благочинного к одному из деревянных мольбертов, на котором просыхала небольшого размера икона с изображением преподобного Варлаама Хутынского, выполненная в дар Святогорской Свято-Успенской лавре. Все пятеро застыли – на них смотрел каким-то непередаваемо добрым и благожелательным взглядом святой преподобный.
- Ну, брат Сергий, - не выдержав, с придыханием тихо и восхищённо  произнёс Даниил, - в зеркало, что ль, смотрел, когда писал?
Все обратили взоры на старшего послушника, который смущённо потупился. Сходство с образом на доске иконы действительно было сильным.
- Да нет, - не сразу ответил он, - по памяти…
Он-то знал на кого на самом деле был похож облик святого, с кем он имел действительно огромное сходство…

                7 июля 2013 г.