Сон из пустыни рассказ

Сон из пустыни







Я очутился в чем-то. Очень обширном. Надо было бы, наверно, сказать «где-то», но это было именно чем-то. Так мне кажется. Потому что «где-то» обязательно должно где-то существовать, а «что-то» может нигде и не быть. А обширным оно было, вероятно, потому что не было ничего, кроме плавно летящего повсюду, без ветра, тополиного пуха. Горизонт даже выпучился, отдал должное пышным формам Земли: и ничего: горизонт, на все 360 градусов. И пейзажец весь – такой презрительно охристой сущности, без особых нюансов: небо чуть светлее земли, а та и вовсе, того и гляди присосется к вашим маленьким ножкам, непоколебимой пиявкой, твердой, толстой, тысячиликой: пустыня, это для других. Что может быть хуже, чем встретить людей в подобном местечке, сказал я себе. И  они тут же появились, люди, как из-под земли выросли, много-много, но все изолированные, все одинокие; это очень хорошо разбросанные люди, здесь никто никого не трогает, здесь друг друга избегают. Так мне это представилось. Но это не сцена, за которой я наблюдаю из партера. Голова, она может вертеться куда ей вздумается: все будет так же, одинаково, аналогично, ужасающе схоже; все отражается, помножается и перемножается; это люди которые идут по шару, которые далеки друг от друга, и я среди них, только я не иду, я не согласен. Впрочем, я даже не знаю почему. Наверно, потому что я боюсь, если начну идти, быть втянутым в их шестеренки, и уже никогда не остановиться; вот на что они похожи: на вечных ходунов. Не нужно придумывать вечный двигатель, достаточно увидеть, как они идут. Ха, достойно же они движутся. А еще, эти люди – грязные, тела их в лохмотьях; которые, по-видимому, уже  въелись в кожу; бедняги эти, все прямые как колышки,  несут на своих плечах, необъятные тряпичные мешки, вздутые, набитые под завязочку, грязные, перештопанные, высоко вздымающиеся у них над головами – злые опухоли. Все они больны. Впрочем нет, возможно, не все: иногда взгляд, то есть мой взгляд, падает на людей, таких же прямых, но без ничего: так, что от этого они даже кажутся почти плоскими, примерно как человечки, которых рисуешь на полях тетрадки: один кружочек и палочки на все остальное. Они тоже, значит... идут.  Иногда, над головой у некоторых из них, замечаешь маленький квадратик голубого неба. Он там присутствует. Но человечки эти не улыбаются, как те, что в тетрадке. Наверно потому что у них нет полей, ни вообще каких либо границ. Они не такие грязные, как остальные, хотя едва ли; все равно они пыльные; здесь остаться чистым просто невозможно; ха-ха; все, что не летит – летит вам в рожу. Так что же? Я и на себя смотрю? Да. Но откуда? Ведь и я – грязный, ха. С этого вероятно и начинается растворение в массе. Не правда. Я слишком много думаю.
Не вдалеке от меня, во всяком случае по здешним меркам, нарисовалась старуха, вся такая сухая, в морщинную клеточку; идет со своим огроменным мешком, растущим из спины. Я, ох уж я, хочу вызваться ей в помощь. Бегу, ноги вязнуть в пыли, словно на месте стою, бегу, приближаюсь к ней, во всяком случае расстояние сокращается, выполняю жест, обозначающий мой порыв помочь ей, взять у нее мешок. Тяжелый, тяжелый. А она, словно одичавшая какая, метнулась в сторону, и продолжает свое движение к пустоте. У меня вдруг под ложечкой даже посасывать стало, от внезапного ощущения, что в конце этого пути, ты падаешь, и летишь уже без конца, падаешь и падаешь. Я не имею права их трогать. Я это понял. Это может расстроить машину, говорю я себе, говорю, говорил, сказал я себе?...  Пока что, я еще хорошо себя чувствую, укоренившись там где нахожусь: движение вызывает у меня отвращение. А тут еще, все вокруг меня, донельзя однообразно, и весь этот люд без исключения, без малейшего, идет, так что мне порой, рывками, кажется, что это я движусь, а вовсе не они, они-то стоят – не колыхнутся. Может быть, так оно и есть. Не хочу проверять.
Я никогда в жизни не курил. Но тут, мне захотелось. Моя рука проскальзывает в карман моей куртки, чтобы вынуть мою пачку сигарет...
- Осторожно, милейший, – слышу я у себя за спиной. – Не делайте этого.
Я оборачиваюсь. Там – человек.
- Что вы сказали? – спрашиваю.
- По карманам шарить не надо, милейший, – говорит он мне.
- Чего? Да это ж мой, это мой карман, что хочу, то и делаю.
- Нет, милейший. Ваш карман принадлежит Царству, как и то, что в нем содержится.
- А?!
- Да, милейший.
- Бред какой-то!
- Я так понимаю, Вы, милейший, не здешний. У нас, человек не имеет права засовывать руку в какой бы то ни было карман. Даже, чтобы погреть? – спросите Вы меня. Даже, - отвечу я Вам.
- И почему же? – говорю я.
А эхо унесло, почему-то, это старое живучее почему, шмякнуло мне в голову, в ту, что очень далеко.  Унесло его. Уносит...
- У нас, так не делается. Это – табу.
- А я – как вы сами выразились – не здешний. Потому и делать могу все, что захочу. А сейчас, мне хочется курить. Вы это понимаете?
- Что ж, купите себе сигарет.
- Да, у меня уже есть сигареты. Они у меня в кармане...
- Значит, у Вас их нет.
Я явно бредил. Возможно даже с буквой е.
- Вы надо мной смеетесь? – сказал я.
- Нет, милейший, – ответил отвечатель. – Все, что вы кладете в ваши карманы, перестает вам принадлежать.
- Ага, вот видите, вы сами сказали мои карманы.
- Не играйте со словами, милейший, это словесный грешок, который всем нам здесь присущ, он позволяет мечтать... «Ваши» карманы, на самом деле не ваши.
- Хорошо! И что же тогда мое? Ничего? Моя курточка (да, я по моему сказал «курточка»), тоже мне не принадлежит? Так что ли? Я ее не крал, если хотите знать.
- Нет, милейший, хочу Вас заверить: Ваша курточка, думается мне, все же Ваша, и по праву, да, она ваша, покуда она прилегает к вашему телу, ну хоть совсем немного, покуда она с Вами в контакте, и трогает Вас, так или иначе, да, она Ваша. Только к карманам ее это не относится. Так уж случилось.
- Я ни черта не понимаю из вашей чепухи!
Тут, мне даже захотелось рассердиться и вспылить, накричать на него что-нибудь вонючее, но как не странно, так уж случилось, я оставался спокойным, и голос мой – вот уж незадача – что бы я не говорил, выходил ужасно плоским. Бедный голос.
- Оглядитесь хорошенько вокруг себя, милейший.
- Да, я только и делаю, что оглядываюсь, оглядываюсь. Куда оглянуться уж даже не знаю. Что спереди, что сзади, все одно и тоже. Можно и не утруждать себя. 
- Ну и что же, вы ничего не видите?
- Почему. Я вижу кучу ублюдков, которые никак не могут заставить себя стоять на месте, и у которых из спины растут огромные мешки.
- Не говорите так, милейший. Это не ублюдки, а граждане.
- Ох, как же вы меня утешили, вы не представляете.
- Милейший умеет очень смешно выражаться.
- Да вы что?! Наверно, потому что у милейшего нет ни малейшего желания смеяться. А теперь позвольте мне выкурить сигарету!
Я снова попытался ухватиться за пачку сигарет, что лежала в моем кармане, в моем – черт возьми – кармане.
- Нет, милейший, – энергично сказал человек, хлестнув меня глазами по руке. – Я бы вам не советовал этого делать. Она не ваша.
- Ну и черт с ней! Ладно! Я хотя бы могу стрельнуть у вас одну штучку? (я даже улыбочку изобразил)
- Нет, милейший.
- А вы и впрямь начинаете меня нервировать, и это я еще мягко выразился...
- И, тем не менее, я делаю это ради вашего же блага.
- Да кто вы такой, в самом деле?! Агент по борьбе с куреньем?
- Я – альтруист.
- Ну, тогда, чихал я на вас, сволочь вы несчастная!
- Это крайне неразумно, милейший.
Мне очень хотелось его укусить, этого типа. Даже странно, почему я этого не сделал, не сделал бы, не сделаю?... И вдруг вспышка, хрусть! – и я становлюсь мягким, ну прям как овечка пушистым и мягким. До блевоты сговорчивым.
- Что ж, припрекрасненько, расскажите мне обо всем, чтобы я хорошо понял... пожалуйста.
- Я хвалю ваше благоразумие, милейший.
На самом деле, он продолжал меня нервировать. Я бы с удовольствием треснул ему линейкой по рукам. Но я оставался смеренным... да расшибиться мне об стену! – мягким как… впрочем. И почему – спрашивается! Да кто ж его знает. Никто не знает.
- Что вам будет угодно узнать?
- Кто все эти люди?
- Это, милейший, граждане.
- Да, об этом вы мне уже поведали.
- А они, милейший, ничем больше и не являются.
- А что у них на спине?
- Все они бедняки, милейший. А что у них на спине, так это их вещи, в основном одежда. Если они положат свои мешки, они все потеряют.
- Как так?
- Их вещи, не будут им больше принадлежать.
- Это, как с карманами?
- Да, милейший.
- Перестаньте называть меня милейшим. Что за манера! Никакой я не милейший.
-  Но мы же знаем, что это не так.
- Что вы знаете?
- Что вы так не думаете.
- Да как вы вообще можете знать, что я думаю?
- Ваши мысли вам не принадлежат.
- Ах ты собака!
- Не стоит так.
- И что же, у вас даже обзывательств никаких нету?
- Нам они не нужны. Вы и без того достаточно себя презираете.
Я скрежетал. И не только зубами.
- Хорошо. Хорошо. А почему они все время куда-то идут?
- Дело в том, милейший, что земля им не принадлежит, ей владеет Царство. А из этого, следует, что они не в праве оставлять ступню свою на одном и том же кусочке земли более двух с половиной секунд. И это еще с расчетом на то, чтоб не ущемить прав стариков, которым труднее передвигаться.
- Само собой.
- Не ухмыляйтесь, милейший. Это правило. Золотое правило. А закон справедливости, на то и дан, чтобы предвидеть все.
- Так они ж у вас все старики, как воблы – сушеные.
- Не правда.
- Что ж у них тогда рожи такие...?
- Какими родились, такие и рожи.
- Вот здорово! Я вижу, вы вообще здесь неплохо развлекаетесь... А старуха... старуха? Та, что недавно... Почему она так ощетинилась и ускакала от меня с адским ужасом в крысиных своих глазках? (И черт меня дернул помогать такой твари?)
- Теперь-то, милейший, пора уж было бы понять. Той почтенной даме не хотелось потерять своих вещей, собранных в течение всего ее существования. Если она их отпустит, она уже никогда не сможет к ним прикоснуться...
- Да я б ей их вернул, что вы впрямь! На (bip) мне нужны ее тряпки. Я, так, только помочь ей хотел.
- Нет, милейший.
- Что, нет милейший?
- Она бы уже никогда не смогла их взять обратно. Ей было бы нужно их выкупить. В этом истинное правило честности. А у нее ни копейки денег.
Я плюнул вверх и на обратном пути оно пришлось типу на голову. Он вежливо вытер блестящую свою черепушку маленьким розовым платочком, который вынул из-за пояса.
- Благодарю вас, милейший, – сказал он, говорит он, скажет он мне...
Говори, говори, т’он, т’он...
- Почему вы меня благодарите? – удивился я. (Хотя нет – я не мог.)
- Вы сделали мне дар своей слюны.
Это он сказал с большим достоинством.
- Так получается, я могу сделать этот... дар? Почему я не мог бы тогда сделать старухе дар ее вещей?
- Нельзя подарить ничего материального, можно лишь сделать дар себя самого. Милейший.
- Значит и попрошаек у вас здесь тоже нет?
- Нет, милейший. Мы не нуждаемся в услугах попрошаек. Нам не в чем себя упрекнуть.
Все это мне сильно наскучило. Я искал новых образов.
- Ну а это, это – (взгляд мой упал на плоского человечка, но не сильно ушибся) – это, что за хрень? У него, почему мешка нет?
- А это, милейший, человек богатый. Ему нет дел до своих вещей. Когда он покупает новые (панталоны, майку, балахончик, кожаные краги) ... (так ведь правда, они все одеты одинаково: панталоны, майка, балахончик, кожаные краги)... он выкидывает (выкидывает, выкидывает, выкидывает) старые свои вещи. Здесь, человеку принадлежит лишь то, что он купил.  Все остальное принадлежит времени и Царству.
- Богатый человек, говорите? И как же здесь заработать? как можно выиграть в жизни?
- Нужно выиграть.
- Ну и как?
- Я же вам сказал, нужно выиграть... в карты. Чаще всего играют в карты.
- В карты?... Но ведь в картах остаются в основном проигравшие.
- Это верно. Выигрывают не все.
- И что же, вы ничего не производите?
- Нет, милейший. Вещи возникают сами по себе. Царство за этим следит тщательным образом.
- А что вы едите?
(Надо признаться, я бы и сам завалил червячка.)
- Мы не едим.
- Чушь собачья! Почему?
- Наш желудок тоже принадлежит Царству, и все, что туда попадает, исчезает там с концами, мы все это теряем. Следовательно, у нас нет права переваривать то, что мы проглатываем, и нам остается лишь умереть он несварения. Попробуйте, если хотите. 
- И как же вы живете без еды?
- Держимся.
- Молодцы какие! И что, правда, нет ни-ка-ко-го...?
- Карманы и желудки, милейший, не покупаются.
- Никакой коррупции, значит?
- Ни-ка-к-ой.
- А что вы скажете, если я вам опять плюну в рожу?
Мне ужасно хотелось плюнуть.
- Нет, милейший.  Мне не хотелось бы злоупотреблять вашей щедростью.
Я все-таки плюнул.
- Благодарю вас, милейший.
Опять платочек. Боже, как мило.
- Не стоит. Ну правда. Когда можешь сделать приятное... Оп ца-ца! а это, это-то что? (кричал я снова, по тому же принципу, что и в прошлый раз) Почему у каких-то там ублюдков, маленький квадратик голубого неба над головой присутствует?
- А это, милейший, прибогатейшие люди. И квадратики синего неба, они себе купили. Впрочем, эти квадратики растворяются, через какое-то время. А в худшем случае, их может заменить маленькая тучка, с которой вам постоянно капает на рыло принеприятнейшим дождиком, пока вы не приобретете новый квадратик синего неба.
- Хотя бы с коммерцией у вас все нормально. Толк знаете, – сказал... я.
- У нас нет коммерции, милейший. Мы руководствуемся логикой вещей. Их природой, если хотите.
- Да, с удовольствием. Сколько стоит?
- Вам не по карману.
- Мне-то как раз по карману, – скзля.
Скзля, и оторвал карманы своей куртки. Оторвал, а потом съел. За милую душу. Так будет по-нашему. Будем клин клином вышибать. Авось.
Посторонний смотрел на меня, выпучив все, что только можно. И я даже не уверен, что все это у них можно было выпучивать. Признаюсь, его стало жалко. По этому, я стал сразу очень славным и, вытерев рот, обратился к нему, как самый настоящий милейший.
- Ну, а вы-то сами кем приходитесь?
Он еще немного поикал. Но потом все-таки успокоился. Вытянулся колышком. Который, сами знаете, где у них прячется. И начал отвечать мне, как и прежде.
- Я, милейший, уже говорил вам: я – un альтруист.
Так значит все-таки с французским артиклем!
- И что, это –  профессия такая?
- Да, милейший. Единственная. За исключением полиции. Но полиция – приплод Государства. Тогда как я – выходец из граждан.
- А, так вы из ублюдков?
- Если хотите... Альтруисты, обычно, приходят до полиции. Но если они не в силах помочь, тут уж выкатывает полиция и закатывает вас, куда – сами знаете.
- И... далеко оно?
- Очень.
- Так, вы – по сути – мне угрожаете. Так что ли?
- Не так. Вечно вы все переиначиваете, перетавоньдиваете, и все портите. Я – работаю!
- Аминь. Бог с вами, не пугайтесь вы так.
Я всего-то шаг один сделал в его сторону.
- А я не пугаюсь. Это не входит в мои полномочия.
Зуб даю, что он сбрендивший. Узнать бы только, не сбрендил ли я. Где у вас дежурный врачь с мягким знаком, или хотя бы медъбрат с твердым, мать их обоих за ногу?
Ь + Ъ = оп ца-ца ТЧК
- Скажите, а почему вы – ведь вы вроде такой весь правильный, даже попортить жалко – почему вы уже столько времени, пока со мной беседуете, не соблюдаете сами своего правила, ну, этого – позолоченного? Почему стоите на месте? Вам бы давно пора свалить отсюда, и за горизонт за свой закатиться, а вы все стоите, вещаете мне какую-то апокалипсическую чушь. Стоите. Пора. А вы стоите. Ну?
Ну, пару шажков я сделал. А он молодец, даже не икнул.
- Я взял себе абонемент на остановки в желанных местах – отрезал, отрезал он. Откусил.
- Так значит, вы – наибогатейший человечек?
- Да, милейший. Принаибогатейший. Вы еще не заметили этого по отсутствию мешка у меня за спиной?
- Ах да... ну, ну...
- К тому же, это вызвано профессиональной необходимостью.
- Наркотики вы тоже принимаете из профессиональной необходимости?
- Чего?
- Ничего? ...Наиа(bip)евший... Почему у вас нет квадратика голубого неба над тыковкой?
Еще шажок. Еще шажок и я припру его к стенке. Куплю стенку и припру его к ней.
- Он мне не нравится. Зато, у меня есть лужица морской воды под ногами.
Я забросил туда край глаза. Зато, у него и вправду была лужица морской воды под ногами. Там даже маленькая рыбка плавала.
- Гм. На вкус и цвет...
- Наши вкусы и цвета, нам не принадлежат, милейший.
- И как же вы тогда живете? Держитесь?
- Я, например, свои купил. Кстати, абонемент на них скоро истекает. Надо бы возобновить.
- Вы думаете?
- Да, да... Спасибо, что напомнили.
Это он задумался.
- Наипожалуйста... Дурак ты.
Даже как-то грустно стало. Плюнул бы, да в горле пересохло.
То, что вкусы у него сомнительные, я давно заметил. Но тут мне показалось, что и цвет его пожух; он как будто дымкой покрылся, бесцветной такой. Призрак отца Гамлета, черт возьми. Одного надул, так что тот свихнулся. А теперь меня пытается.
- Сучий ты потрох, пес ты смердящий, говори, собака, есть ли хоть что-то, что принадлежит вам полностью, без выкрутасов? Неужели, ничего? – сказал я, окончательно отчаявшись.
Скзля, Скзля....
- Нет, милейший. Ничто нам не принадлежит, и уж тем более полностью. Слово-то какое подобрали: полностью. В словарь еретика наверно заглянули. Вы знаете, что за такие слова, раньше на костре сжигали. Слава Богу, мы теперь народ цивилизованный, с варварской практикой покончили. Ничто нам не принадлежит. И на том спасибо. 
- Как? Но... но... что, даже жизнь?
- Свят, свят, милейший! Ж-и-з-н-ь берется в аренду.
- А как же быть, если ты беден, беден как все эти бедные ублюдки с мешками?
- Так на то они и бедные. У них только и хватает, что за ж. заплатить. Хоть с французским артиклем, хоть без.
- Получается, что они все играют? Все эти ублюдки делают ставки?
- Да, милейший. Более или менее большие.
- А если у кого-то нет ни копейки, одни дырки?
- Тогда у него ж. забирают. Да и зачем она ему? Все просто. Либо вы можете ее себе оплатить и имеете ее, либо вы не можете ее себе оплатить, и вы ее не имеете.
- Само собой. Она вас имеет... Тьфу ты!
Впрочем, вечерело. Наверно, так это называется. Потому что, все ублюдки как-то явно подустали. Те, что с мешками, легли на животики, и поползли улитками. Те, что так, тоже легли на животики, и поползли слизнячками. Свобода, Равенство, Братство! Я даже прослезился.
И что Я Там Делал? Делал, делаю, делал (бы)...
- Вы не представляете, как меня все это обескураживает, вшивый вы альтруист. Не представляете...
- Представляю, – сказал он, скажет он... ответил он.
- Да вы что?! Таки представляете? Как же это возможно? У вас же нет воображения. Воображение вам не принадлежит. Не так ли?... Ах, да, забыл, вы же все покупаете...
- Нет, милейший. Это я – должно быть –  забыл... вам сказать: воображение есть та единственная вешчь, которая нам принадлежит.
- Как? Аллилуя! И что, этим тоже? (я делаю пальцем круговой жест, чтобы указать на все этих типов, что ползают вокруг нас)
Я делаю жест, делаю, круговой, кру... го... вой... хочешь вой, хочешь – нет.
- Да, милейший.
- И вы скажете мне, что все эти ублюдки, ползающие слизняки, что-то представляют? Имеют право на воображение?
- Да, милейший. Это право принадлежит всем нам. Те, кто достаточно силен, могут представить.
- И что уж такого, этот ваш бедный тип с мешком, может представить?
- Вероятно, что его здесь нет. Или, что Царство – это он... Этого у него не отнимешь.
- Какая жалость.
- Вы думаете?
- Ох уж не знаю. По-моему, я ни хрена не понимаю в вашей истории.
- А что вам не ясно?
Я замечтался.
- Значит, вам принадлежит воображение...?
- Все верно, милейший. Но мы им не пользуемся.
- Опять не понимаю.
- Нам известна человеческая непредсказуемость, и по этому, мы воображением не пользуемся. Это слишком опасно.
- Да, что ж вы за черти такие загудроненные, голимый ты фантазер?!
Моя рука, рука человека раздраженного, машинально потянулась к моему карману... к их карману. Которого, впрочем, не было. Если, конечно, он снова не отрос, не пророс, не прирос, не вырос...
- Осторожно, милейший.
Тут уж я сдался.
- У вас-то, почему карманов нет, засранец? – скзля нервно. (В общем, на сколько смог, мог, смогу...)
- Таким образом, у меня нет табу.
- А у вас здесь, все-таки – да ну вас к черту – какой-то уж сильно развращенный разум... если позволите.... Сам-то я откуда? Вы знаете? По моему, мне лучше вернуться...
- Не знаю.
- Чего вы не знаете?
- Лучше ли вам вернуться.
- А это значит?
- А это значит, что вы больше не сможете выносить свой мир, вернувшись отсюда.

...Скзля, скзля...

- Мне трудно за вами уследить.
- Следуйте за мной!
- Что?
- Следуйте за мной.
Этот ублюдок собирался идти.
- Куда это?
- Куда это?
- Что?
- Что?
- Вы повторяете за мной?
- Вы повторяете за мной?
- Вы вконец уже извели меня.
- Вы вконец уже извели меня.
Я заткнулся.
Я заткнулся.
Заткнулся я, заткнулся бы, заткнусь.... я затыкаюсь, я задыхаюсь... Всего две буквы.

Тополиный пух, что летит повсюду отовсюду, это не тополиный пух, что летит повсюду отовсюду, это пепел, чертов пепел, падающий с неба. Это пепельные снежинки. Огроменные. Вот такие огроменные. Маленькие. Маленькие. Они падают. И падают. И покрывают меня. И погребают пеня. Зима. А люди идут.



Рецензии