Я не живу в ту войну

Я не живу в ту войну. Я ее храню.
Я подхожу к экспонатам и смотрю на них. Иногда долго, иногда мельком – только чтобы удостоверится, что все на своих местах.
Приходят люди – и я им рассказываю о других людях:
- А здесь вы видите фотографию командующего Юго-Западным фронтом генерал-полковника Кирпоноса, его личные вещи…
… И замираю на секунду, на доли секунды, потому что хочется сказать другое – этот портфель хранил тепло его рук, этот пояс, готовальня с обычным советским карандашом – кто их вынес, кто их принес? Почему они спасли эти вещи, а его не спасли? Какие были последние минуты Кирпоноса и что он в эти минуты хотел?
Я рассказываю о людях – людям.
Взрослые молчат. Они учили это в школе. Для них это не более чем повторение школьного курса истории.
Я говорю детям – и они слушают. Забегают вперед, разбегаются по залам и возвращаются. Озадаченные, непонимающие как же вот этим прибором стучали? Очень просто, дети, только не прибором, а телетайпом, вот видите тут ручка, и мужская уверенная ладонь, а может быть женские уставшие пальчики, минута за минутой, час за часом, день за днем отбивают точки и тире, складывающиеся в приказы, донесения, просьбы, требования, крики о помощи.
- Я Звезда! – несется точками сквозь время.
- Принимаю огонь на себя! – догоняют точки тире.
В глазах детей нет войны. Для них это очередная сказка. И тогда я поворачиваю на них ДШК и говорю:
- А это крупнокалиберный пулемет  Дегтярева-Шпагина… из него стреляли.
И замолкаю. И они молчат. Ждут. А потом в их глазах появляется понимание:
- Ого какой!
Я знаю, что они сейчас не осознают, что видят, но я верю так же, как те, чьи фотографии висят по стендам, в них – в наших потомков. И может быть кто-то из тех, кто сейчас выбегает из музея на яркое солнышко, однажды захочет обернуться и сказать:
- Мой дед воевал в ту войну!
- Да, - отвечу я и улыбнусь.
Я знаю, я верю – они возвращаются. Они не могут не вернуться.
Просто надо подождать. И дождаться…
А иногда приходят другие люди. Тоже люди, но – другие.
Они говорят:
- Продайте это. У вас же их две штуки!
Нет, у нас их не две, а сто две штуки! И даже не сто, а тысяча! Но какое это имеет значение, когда ты продаешь память?
Но эти другие люди настаивают, приказывают, кричат, а я стою – насмерть. За мной целится в них из СВТ Людмила Павличенко, за мной – погибший в лесах Ровно разведчик Николай Кузницов, за мной стоит вся советская армия – а она не продается! Даже через шестьдесят… через сто… через тысячу лет – ни за дирхемы, ни за марки, ни за доллары.
Я не живу в ту войну. Я живу сейчас. И для меня война живая. Сейчас. Здесь.
Не может быть не живым китель Покрышкина. И сгоревший, но не сдавшийся расчет танка ИС-2, до последнего ведущий огонь из танкового пулемета. Спусковой крючок пулемета еще хранит огонь этих рук – и будет хранить вечно. Я смотрю на военные фотографии и вешаю их на стенды – одну фотографию из двух. Ту или эту? Почему я не могу повесить их все – все фотографии войны?
Не хватит места. На стенде. В фондах.
А в памяти? Могу ли я запомнить их всех? Сохранить?
Но память такая ненадежная вещь – проходит время, и ты забываешь даже то, что поклялся никогда не забывать. Забываешь друзей, врагов, события… Она так устроена – наша несовершенная память. У нее нет хранителя. У нее много повседневных дел. Она не обязана помнить все и всех.
А я обязана. Я – хранитель войны.
Приходят ветераны. Идут по залам, улыбаются и вдруг, будто споткнувшись, на секунду меняются в лице и быстро проходят дальше мимо уголка с кителем и автоматом. Потрепанным кителем бойца СС «Галичина» и автоматом МП-38.
Это другая сторона войны. Обратная.
Потому, что не может дом быть только с фасадом.
Потому, что нельзя показывать только героев войны.
Это неправильно.
И те ребята, которые сидят на подножке идущего в Германию вагона для того чтобы стать солдатами СС, верили тоже. Только вера бывает разная. Не их вина, что лозунги Германского Рейха для этих восемнадцатилетних мальчишек были привлекательнее, чем лозунги Советского Союза. В сущности для них, еще детей – год Советской власти и два года немецкой – воспринимались одинаково. И за кого воевать – решали не они. Другие, которые вещали с трибун или провозглашали идейные лозунги в западноукраинских лесах. Им дали оружие, но и они сами были оружием в чужих руках.
У медалей всегда есть обратная сторона.
Даже если эту сторону никто не хочет видеть.
А иногда я прохожу через последний зал. В нем нет оружия. Нет предметов. В нем нет истории. В нем – только слезы.
Стаканы и алюминиевые кружки на длинном столе. А перед каждым – извещение. Бесконечный стол будто ждущий, когда же плеснут до половины и прикроют четвертинкой. Водка и хлеб. Кровь и тело. Господни… Людские…
Кровь и пот земли, которую отстояли, отвоевали, сохранили. Для тебя. Для твоих детей. Для тех, кто еще не родился. Но будет. Обязательно будет!
Их сотни. Тысячи фотографий – стоят, сидят, улыбаются, хмурятся, смотрят прямо или куда-то вдаль. Солдаты. Люди, победившие в войну. Победившие войну. Просто -  Победившие.
А справа от стола женщины. Вернее фотографии женщин. Они тоже тянутся… тянутся… тянутся… из прошлого, из войны. И в глазах их нечто такое, что боишься упустить – это глаза твоих сестер, матерей, бабушек. Они знают, что им не суждено дождаться и… ждут…
Они ждут всех. Всех кто вернулся с этой войны и не вернулся. И нет для них чужих и своих. Чувствуешь, как сейчас они разомкнут обветренные губы, протянут истощенные руки, и ты услышишь, через века услышишь: «Роденький! Вернулся…».
И хочется ответить: «Здравствуй, мама».
А над ними, над нами из той войны летят лелеки. Аисты из плащ-палаток и женских платков. Летят, и никогда им не приземлиться на грешную землю. Ибо нет для них земли опаленной. Есть только та, которую они видят за горизонтом – цветущая, мирная земля.
Мне хочется улететь с ними. Но я останусь. Здесь. В этом мире. В этой войне.
И когда вы придете, увязшие в своих проблемах по самые уши, я остановлю вас и спрошу: «А вы когда-нибудь были в военном музее?».
Я не живу в ту войну. Я ее храню.