Наденька

Владимир Кириллович Свистунов с утра пребывал в минорном подавленном расположении духа, а дочь Наденьку старался демонстративно не замечать.

Экая нелепость случилась. Несуразица. И глупость при этом дочкой проявлена недопустимая. А главное – непоправимая. На оборот поэтической странички памятного альбома бабушки Елизаветы Лазаревской соизволила намертво приклеить гуммиарабиком фотографическую карточку жеребца Шалопая.

Полнейший моветон. Ещё и упорствовала в своём вандализме: дескать, покойной бабушке дорогой сердцу внучки жеребец не мог бы не понравиться, а вот расплывшийся от излишнего жиру сластолюбец Апухтин, в былые годы уж мнивший себя подле Лизаветы Валериановны, любимой дочери Орловского губернатора Сафроновича, и не нравился никогда вовсе.

И стишки к тому же слагал весьма и весьма так себе. Посредственные, надо сказать со всей откровенностью. Хоть и удостоились иные из них быть положенными на музыку господином Чайковским, любезным приятелем и собутыльником пиита, тоже личностью совсем неоднозначной.

Ах, молодость, молодость! Напускной нигилизм, пылкая, граничащая с наивным невежеством самоуверенность и постоянное ниспровержение устоев и опыта предков…

Неуместно ждать другого от девицы её лет, даже коли выпускницы столичного Елизаветинского института благородных девиц. Впрочем, пусть случившееся будет самой большой печалью и самым тяжёлым прегрешением…

До вечеру постараться хранить суровый вид, а там, конечно же, простить, тем более, что и сама Наденька-то всё уже поняла. Даже всплакнула украдкой перед бабушкиной фотографией. И от конной прогулки наотрез отказалась. Переживает, сердешная…

…Ах, ей бы замуж поскорее. Персоны подходящие имеются. Хотя бы – начальник гимназии Константин Михайлович Линтварёв. Очень достойный человек. И дело общее. Трудились бы совместно на ниве народного просвещения.

И детишек, детишек побыстрее заводить. Уж как бы этому возрадовалась Мария Федоровна, Наденькина мать, покойница.

Да и самому себе, отцу семерых детей, не стыдно признаться: всё чаще представляется, как балует внуков, гарцующих на коленях. Доколе, право слово, в доме будут задавать тон полковые товарищи Николеньки и спорящие до хрипоты об инженерных новациях коллеги Кирилла. Да и от своих судейских дел давненько пора на покой.

…Знать бы, что жестокие вихри гражданской сумятицы пронесутся вскоре над державой, руша её основы и безжалостно ломая человеческие судьбы, не о том бы печалились.

…Яростное и беспощадное революционное пламя, зажжённое в северной столице империи, поглотило старенькое уютное имение Свистуновых в украинской глубинке с его сверчками, покосившимся крылечком и драгоценной библиотекой, разметало по жизни его обитателей.

Умерла от тифа сестра Наденьки Туся. Где-то на полях братоубийственной бойни нашёл свою смерть Николенька, отважный офицер армии Антона Деникина. Затерялся в чужих краях Кирилл, Кика, как ласково называли его в семье.

Да и сама Наденька с малолетним сыном на руках, схоронив мужа, скиталась по губернии в поисках крова.

К счастью на её пути встретился хороший человек Евгений Чижов, бывший работник земства, член литературного кружка Ольги Петровны Драгомановой-Косач, знаменитой Олены Пчёлки. У них родилась дочь. А Наденьке даже удалось по ревкомовскому мандату устроиться на работу: преподавать немецкую словесность в уездную школу. Казалось, после ужасных страданий наступит облегчение, но – тщетно.

Новый пролетарский рай отторгал всех тех, кто отказывался быть послушным бессловесным винтиком, тем более, если с восторгом встречал малейшие проявления возрождения культуры и угнетаемого столетиями национального духа. Создающим пролетарскую империю в далёкой Москве большевистским вождям, как, впрочем, и свергнутым ими предшественникам меньше всего была нужна независимая и сильная Украина. Лишь богатые земли несамостоятельной окраины с безропотными трудолюбивыми холопами и туземной администрацией безоговорочно преданной Кремлю – не более того.

В 37-ом Чижова арестовали как убеждённого националиста и контрреволюционера, а Наденьку уволили с работы. Знающие люди надоумили: уезжать с детьми надобно подальше, туда, где отыскать семью «врага народа» тяжелее.

Из Гадяча – в Нежин, из Нежина – в село Талалаевку. Поступила учительницей в местную школу – документы позволяли. Не те, дореволюционные с имперскими вензелями, завитушками и ятями, а новые пролетарские: закончила ведь с отличием заочные всесоюзные учительские курсы.

Дали хатку на краю села и клочок земли – без своего хозяйства не прокормиться. Наденька и до того не чуравшаяся любой работы каждую свободную минуту теперь возилась на огороде, завела кроликов, даже научилась вычинять шкурки и шить из них детям одежду на зиму.

Выпускница института благородных девиц оказалась умелой и рачительной хозяйкой.

Осенью 41-го через село отступали остатки потрёпанного в приграничных боях мехкорпуса. Сердобольные женщины выносили нехитрую снедь и колодезную студеную воду чумазым запылённым танкистам.

Вынесла крынку с молоком командиру с головного танка, вставшего у их плетня, и дочь Наденьки Инна. Выпил танкист треть и в люк экипажу передал. В пояс Инне и Наденьке поклонился. «Спасибо, – говорит,– девица-краса, добрая душа! И тебе, мать, спасибо за молочко и за дочь-красавицу.

Шлемофоном запотевший лоб утер и снова к Инне обратился: «Как зовут тебя? Скажи, кого мне в бою вспоминать, кому письма слать?»

Шутил вроде, а глаза серьёзные.

Сказала, как не сказать. Ведь ему снова в бой. Пусть знает, что где-то его ждут. Может, так воевать легче будет.

И хорошо, что сказала: через три года, когда немцев выбили, письмо в село пришло. От того самого танкиста. Адрес простой: в Талалаевку, Инне. Чудно. Но ведь дошло-то. А как война закончилась, приехал за Инной танкист и забрал с собой. Стала она ему женой и мамой его деткам. И Наденька с ними поехала – как же внукам без бабушки.

Жизнь офицерская известна: гарнизоны дальние да учения долгие. И у жен офицерских судьба наперед расписана: создавать уют семье в любом медвежьем углу и мужу крепким тылом быть.

Инна с задачей отменно справлялась. И Наденька всегда подмогой была.

Ещё чуток и стал бы зять генералом, как Наденькины предки. Да видно не судьба. При Никите Сергеевиче армию сокращать стали. Уволили танкиста, несмотря на должность и заслуги. В политотделе анкетные данные тёщи не понравились.

В Запорожье перебрались. Стал танкист хлебзаводом командовать. Славное производство наладил. Людям ведь свежий и вкусный хлебушек, пожалуй, больше чем танки требуется. О былой жизни напоминали разве что красные звёзды на воротах у дома, что танкист семье по-соседству с заводом построил. Как на КПП военного городка.

Так и текла жизнь, пока не вытекла вся, до донышка…

… Всё реже удается Инне Евгеньевне навестить родные могилы. Годы…Силы уже не те. Но всё также, неподалёку друг от друга, у поросшей акациями тенистой аллейки на Капустяном кладбище лежат в земле два таких разных и таких близких ей человека. Мама и муж.

Наденька, Надежда Владимировна Свистунова, потомственная дворянка, с натруженными многолетней работой на земле руками. Выпускница института благородных девиц, внучка статского генерала, дочка титулярного советника, жена безвинно сгинувшего в сталинских застенках небесталанного поэта и литератора.

И Иван, сын Кондратия, простой сельский хлопец из глинобитной хаты крытой прелой соломой с гетманской фамилией Скоропадский, политрук танковой роты 8-го мехкорпуса, получивший свой первый орден за июньские бои 41-го под Дубно, так и не ставший генералом из-за сомнительного социального происхождения родственницы.

Тёща и зять. Между ними гораздо больше общего, чем могло бы показаться. И родная, ставшая для обоих по-настоящему пухом, земля бережёт их вечный покой. Ведь и для них любовь к этой земле никогда не была пустым звуком.