Агнцы Долли

Иногда у моей мамы случаюцца припатки самобичевания. Она хватаецца за голову, склоняецца, как ангел на Александрийском столпе и тихо восклицает:
- Господи! Что я сделала не так? В чём мы провинились? За что мне такой ребенок на старости лет?!
Я в это время цынично закуриваю (мама бросила курить) и вставляю свои каменты в трагический монолог:
- Тибе ещо сорок с чем-то, чо ты гониш про старость лет?
Мама слехка дёргаецца и косицца на миня из-под светлых кудрей, художэственно ниспадающих на ейное лицо. От моево голоса, вида, словарнова запаса, от тово, как я выпускаю дым, скосив глаза к носу и корча поганые рожы, её передергивает, и мама решает не замечать миня. Она смотрит в окно и продолжает:
- Три института… Английская школа… Кружок рисования во Дворце пионеров… Кружок «Юный архитектор»... Кружок этих, как их…. Как их там…
Мама тиряет трагическую интонацыю и раздражонно щолкает пальцами.
- Юных натуралистоф, - напоминаю я, двигая челюстью, как рыба, и выпуская дым колечками, - Типа любителей природы…
Я делаю максимально дибильное лицо, изображая натуралиста. Мама с отвращением смотрит. Взяв сибя в руки, с трудом возобнавляет монолог с возрастающими нотками контролируемой истерики:
- Любителей природы… Любителей! Природы! А ты не любишь природу! Почему ты не любишь природу?!
- Да, я нилюблю природу, - отвечаю печально, как профессор Преображенский, нилюбившый пролетариат. – Я люблю метро. А в кружке юных натуралистов пахло птичьим гавном. Пардон, помётом. Потом миня укусила старая агриссивная обизьяна.
- Кто кого укусил - это еще вопрос, - торопливо вставляет мама.
- А ты докажы, начальнек! – лофко парирую я, выдвинув фпёред нижнюю челюсть и  потрясая распальцовкой. Мама закрывает лицо руками, ей ниприятен мой английский юмор. - Потом мы выгуливали хомяков, мама. И один хомяк сбежал. Поэтому миня выгнали. С тех пор я нилюблю природу, хотя жалею её, - трогательно завершаю я, потушыв сигарету и распихивая ногой трех кошек, вертящихся подле. Я их подобрал на улице и подарил маме.
- Не бей животных! – кричит мама мне в спину.

Иду в свою комнату, поперек которой стоит диван. Перепрыгиваю через спинку дивана, падаю на подушки и лежу на спине, сложыв руки на груди, как покойник. Мама крадецца следом. Она не наговорилась. За ней трусцой семенят кошки. Вся компания входит в комнату, маман стоит у дивана в скорбной позе, как будто я и вправду умер. Для пущево схоцтва высовываю язык и закатываю глаза. Мама пытаецца не отводить взгляд, но не может смотреть на дело рук своих. Она не хотела впускать такое зло в этот мир.

Тишына. За окном гудит троллейбус. В глубине дома какая-то сволач мучает пианино. Коты смотрят на миня с интиресом. Один прыгает на диван и обеспокоенно нюхает мою морду. Я не шевелюсь. Кошак волнуецца. Вдруг с диким воплем я хватаю кота, периварачиваюсь со спины на жывот и начинаю тискать беззащитное жывотное. Кот орет. Мама ахает от страха и ниожыданности, закрыв лицо руками. Остальные два кота убегают из комнаты, царапая когтями пол. Я отпускаю их собрата, он пулей вылетает следом.

Снова тишына. Мама держыцца за сердце. Я поворачиваю к ней раскрасневшуюся харю и, улыбаясь, слизываю кровь с глубоких царапин на руках. Мама делает такое лицо, будто щас начнет рыдать; прячет скрюченное лицо в ладонях и, сгорбившысь, садицца на край дивана. Я знаю, што она не заплачет. Мама заплачет, когда умрут её родители или я. Но не сичас. Сичас она качаецца, не отрывая рук от лица, и глухо бубнит:
- Когда же все пошло не так? Кто виноват?
- Мама, - я тяну её за рукав, но она крепко вцыпилась в лицо руками и не поддаецца. – Мама, не задавайте пошлых вопросов!
Мама качаецца. Она хочет поговорить. Хочет, штобы её пожалели. Ей не смишно. Ладно, так и быть, я побеседую с ней.
- Во фсём виноваты пионэры-герои!
Пальцы слехка раздвигаюцца, на меня смотрят сухие (конешно, она не плакала) вниматильные голубые глаза.
- Пионеры-герои, мама! Они виноваты. Понимаеш, фсё важное закладываецца в человека в децтве. Давай нимного прокрутим плёнку назад и посмотрим, што закладывали в моё поколение, пока мы были tabula rasa.

Какие примеры для подражания были у нас? Какие, извините за выражэние, идеалы вкладывали в наши недоразвитые головы? Какие, песни пели мы в децком саду под пианино воспитательницы с гордым именем Ирма Ференцевна? Не помниш? Щас напомню.

Шол отряд по берегу, шол издалека.
Шол под красным знаменем командир полка.
Голова завязана, крофь на рукаве,
След кровавый стелецца по сырой траве. Ее-ее… пум! Цоп-цобэ!

За апсолютную точность цытат не ручаюсь, но смысл передаю верно. Или вот это:

И бесстрашно отряд поскакал на врага,
Завязалась кровавая битва.
И боец молодой вдруг поник головой
Комсомольское сердце пробито.
Он упал возле ног воронова коня
И закрыл свои карие очи… ну и так далее.

Или орлёнок, которому предлагалось «взлететь выше солнца и степи с высот оглядеть». Какой вид открывалса пресловутой птице с высоты ейново полета? «Навеки умолкли висёлые хлопцы, в жывых я осталса один». Смерть, кровища, разруха, гниющие трупы. Я на месте орлёнка абасралсо бы от ужаса и улетел в Баден-Баден на курортЪ. Не много ли дестроя для беззащитных совецких детей в перекрученных колготках?

А фильмы «про войну»? Выбора особово не было: чево совецкий синематограф наваляет, то и смотри. И вот то поколение, которое пережыло войну, снимало фильмы про смерть, жертвы, разбитые судьбы и прочая. Ладно, я понимаю, што для них война была главным событием в жизни. Но другим-то почему надо было сие смотреть? «Штобы помнить»? Пардон, здоровому челавеку лучше это забыть. Почему мы, родившыеся в конце века, должны были, как упыри, выпить фсю пролитую кровь двадцатова столетия? Первая мировая, Гражданская, Вторая мировая, атомная бомба, холодная война, кругом враги… При этом ещо кто-то предполагал, што мы вырастем «нормальными». Фига с два!

Во што мы играли в децком саду? В войну. Миня, кстате, фсигда назначали фашыстом. Кажецца, я до сих пор им осталсо. Но это тема для другова разговора.

И вот уже в децком саду замаячили, ещо неявно, в тумане, совецкие агнцы божыи, коммунистические овечки Долли, клонированные дети-убийцы, принявшые лютую смерть и мучения. Полностью эти сакральные тени прошлова проявились в первом классе школы. Их выцветшые портреты висели на стенах; пионэры-герои смотрели прямо и бессмысленно, а удавка кроваво-краснова галстука оплетала децкие шеи и не оставляла надежды.

Мы должны равняцца на них и дать клятву о том, што будем вести сибя так же, как они. Учительницы смаковали подробности смерти совецких великомучеников. Жызнь пионэров-героев была не важна, главной была смерть.

Зачем это фсё? Ково растили из нас? Из нас растили шахидов-атеистов, мама! С децкова сада приучали к геройству, войне, смерти за светлые идеалы. Ну а поскольку «светлые идеалы» - вещь сугубо условная, тем более в децтве, то получаецца, што нас учили умирать молодым. Мы ждали условных фашыстов, а они не пришли. Мы, профессианальные камикадзы, стояли на пустом аэродроме и были готовы, фсигда готовы, ко фсему готовы. Но никто не дал самолетов.

Никто не научил нас как жыть. Тем не менее, мы не умирали, ядрёна вош! Время шло, фсе уже выросли из пионэров, а «час икс» не наставал. Штобы заполнить пустоту, большынство устроило войну с собой и окружающим миром. Войну устроить лехче, чем перекроить сопственные мозги.

Што мы слушали уже в это время, в «школьные годы чудесные»?

Снова за окнами белый день,
День вызывает миня на бой,
Я чувствую, закрывая глаза, -
Весь мир идет на миня войной.

Или:

Красная-красная крофь
Через час уже просто зимля,
Через два на ней цветы и трава,
Через три она снова жыва
И согрета лучами звезды
По имени Солнце.

Ну и «группа крови на рукаве – мой порядковый номер, пожелай мне удачи в бою», это само собой. Опять война и кровища!

Вот поэтому, мама, мы, дети из «хорошых семей», отличники боевой и политической подготофки, не умеем жыть. Нету в головах таково сцынария. Мы умеем умирать молодыми. Можем в расцвете лет бесстрашно поскакать на врага, словить в пятак, красиво упасть у ног воронова коня и закрыть свои карие очи, а перед благородной кончиной даже произнести краткий мессидж: «ты, конёк вороной, передай фсем по ацке, дорогой, што я честно погиб за рабочих/за вьетнамцев/за антиглобалистоф/за родину и путина/за спасение редких видов жывотных и птицЪ». А в небеси обязательно должен парить орленок или какой-нибудь другой стервятник, лучше фсево – двуглавый орёл с партретом президента на спине.
 
Последняя минута моево гонева проходит на фоне зычных афтомобильных гудков, нетерпеливых и требовательных. Наконец я затыкаюсь. Сосед снизу кричит в форточку:
- Харэ гудеть, мудила!
- Ты это мне базариш? Мне, бля? Да ты молись, инвалид, штоб я из тачки не вышел!

- Опять какие-то гопники, - говорит мама, подходя к окну.
- Пардон, маман, миня терзают смутные сомнения, што это приехали за мной.

Узнаю суровый голос владельца чёрнова джыпа! Я необходим владельцу как воздух. Я должен помочь в одном важном деле. Афтомобилист уже заждалса, и на жылистых руках ево извиваюцца татуированные драконы. Действительно, лучше помолицца, штобы он не выходил. Лучше выйду я.

Пока мама смотрит в окно, перипрыгиваю через спинку дивана – на  сей раз в другую сторону, – влезаю в кеды, открываю дверь и выбигаю на лестницу. Мама бежыт следом.
- Ты когда будешь? Кстати, у меня в школе тоже были портреты пионеров-героев, и мы сами делали о них доклады. Тем не менее, все выросли приличными людьми. Не сваливай на других свои проблемы.
- Пардон, об этом я как-то не подумал.
- Подожди, у тебя там на руке царапины от кошки. Кровь течет.
- Да ничего, мам. Считай, што это мой порядковый номер… Мне совсем не больно. До сватьбы зажывёт.