В камере смертника

“В КАМЕРЕ СМЕРТНИКА”

Мы вернулись в камеру спустя полчаса. Алексеев был в порядке. Глянул на мое побледневшее лицо. Злорадно проговорил:
- Ага, зачесал в затылке! Хорош маскировщик! По всему миру ездит со своей музыкой, мозги людям пудрит, а сам, считай, приворовывает.
Если бы сию минуту вдруг обвалился потолок секретной тюрьмы, и сообщники Алексеева в черных масках принялись вытаскивать смертника через крышу на волю, я, наверное, удивился бы меньше. Надо же такое придумать! Музыкант! Честнейший малый, тихий, скромный, многократно битый за это жизнью и вдруг... Ему, кроме музыки, ничего больше в этой жизни не требуется.
- Все еще сомневаешься? – Алексеев прочел на моем лице все, что было и в моей душе. – Ты, Дылда, хоть и ростом велик, но явный лопух, а Музыкант твой… - Махнул рукой. -  Придет время, попомнишь мои слова.
- Не могу, хоть убей, поверить! – Готов был голову положить на отсечение. – Это наговор! Музыкант не имеет к алмазу Василаке никакого отношения.
- У московских барыг Скрипка – личность известная! – продолжал гнуть свое Алексеев. – Про коллекцию его ты хоть слыхал? Ну и простофиля! А еще защищает. Музыкант повсюду собирает редкие цацки да камешки, старинные иконы да свечи с подсвечниками, картины разные, мебелишку.
- Какие у тебя доказательства? – спокойно поинтересовался Лужин, охлаждая мои эмоции.
- Доказательства? – прищурился Алексеев. – Я сам гостевал у него с барахлишком. Он – жмот, за копейку трясется, но берет, берет, змеиное отродье.
- Ты, Алексеев, не отвлекайся.
- Только последний фраер, хозяин алмаза, “дал дуба”, камешек ко мне возвернулся. Решил больше с алмазиком не расставаться, таскал с собой, сховать было некуда. Москва вон, какая большая, но и она с вашим братом на квадратики разбита.
- А Музыкант? К нему-то как алмаз попал?
- Везет дурням, - огрызнулся Алексеев, - в тот разнесчастный денек обложили меня менты. Я уголовный кодекс назубок знаю: “светила” мне “вышка”. К смерти я давно приготовился, свое отбоялся, а вот камешек до боли жаль стало, он для меня одна родная душа.
- Не тяни резину, боцман! – Я нутром чувствовал, как ускользают мгновения, и все тоньше становится ниточка, что протянулась от смертника к нам. – Что с камешком сейчас?
- Жив-здоров, чего и вам желает. Каждый норовил его зажрать, да зубы обломали. Заволок я камешек на хату Музыканта, нет, не продал, деньги мне в ту пору были ни к чему. На сохранение оставил. Сдуру еще расщедрился, мол, пользуйся моей добротой, получу “вышака”, камень себе забирай в коллекцию.
- У Музыканта есть коллекция? – поинтересовался Клинцов.
- Еще какая! Миллионы стоит.
- Все заканчиваем! – Клинцов поднялся с табурета. – К тебе, Алексеев, один вопрос, от него зависит твоя судьба.
- Спрашивай! Отвечу, коль знаю.
Полковник шел на явное нарушение закона, применял запрещенный прием. Он знал, что президент страны недавно подписал указ о помиловании этого ублюдка.
- Я – кающийся грешник, всех готов заложить с дерьмом, - недобро усмехнулся Алексеев, - лишь бы пяток лет небушко покоптить. Я, почитай, третий год в камере смертников, третий! На войне, слышал, год за три засчитывали. Ни дня не вижу, ни ночи не ведаю, а я… Жить хочу! Жить! – Алексеев истерично взвизгнул и, видимо, потеряв сознание, с размаху ударился головой о каменную стену камеры, завыл по-волчьи, тонко и жутко, отчего у меня по спине побежали мурашки. И тотчас на пороге камеры появился нахмуренный начальник тюрьмы.
- Что случилось? Вы не применяли физическое воздействие? – Лицо полковника было крайне встревожено, не дай Бог, что-нибудь случится со смертником, самого в лагерь отправят или уволят из армии.
- Эх, жидок ты, дядя Леша, на расправу! – как ни в чем не бывало, сказал Лужин. – Небось, безвинных убивал с улыбочкой, а сам… - Жестом успокоил начальника тюрьмы. – Будь моя воля, с превеликой радостью шлепнул бы тебя.
- Майор, и вы, Банатурский, - прервал нашу невеселую “беседу” полковник Клинцов, - попрошу вас выйти из камеры, оставьте нас с глазу на глаз.
Мы повиновались, вышли из камеры, но Клинцов оставил дверь полуоткрытой, волей-неволей мы стали свидетелями их заключительного разговора.
- Алексеев, - сурово начал Клинцов, и я даже не узнал голос друга, - у меня есть основания полагать, что тебе сохранят жизнь. Президент у нас больно жалостливый, думаю, в немалой степени помилованию может способствовать твоя помощь следствию.
- Я все рассказал, расписал! – притворно возмутился бывший боцман. – Остальное в уголовном деле заметано.
- Кто из вас двоих, ты или Юла, предложил угнать в Японию зверобойное судно с богатой добычей?
Наверное, Клинцов, оценив обстановку, решил заодно закрыть и списанное за давностью лет дело о пропаже “Алеута Зайкова”.
- Ой, худо мне! фельдшера! – неожиданно попросил Алексеев, заваливаясь набок. – В глазах мураши! Помираю! Вас, полковник, в упор не вижу, зовите фельдшера! Я рапорт подам генеральному прокурору, как вы проникли сюда, по каким свороткам! Иуды! Купленные! Менты поганые! Фельдшера! – И снова завыл, что было сил.
“Свежему” человеку в среде “авторитетов” уголовного мира было бы жутко, а профессионалы знают, что еще со времен уголовных бродяг в среде тюремных завсегдатаев находились отличные психологи и физиологи, талантливые артисты и едва ли не великие врачи, которые передавали из поколения в поколение секреты симуляции – таким бродягам ничего не стоило изобразить себя буйнопомешанным, вызвать гнойный отек под коленом, “заболеть” туберкулезом или холерой, да так, что не каждый врач распознает чистую туфту.
- Остынь! – услышали мы суровый голос Клинцова. – Фальшиво “рисуешь”! Ну, что, уходить мне или скажешь, кто задумал угнать судно с моржовыми шкурами?
- Первый раз про такое слышу, начальник, - быстро начал “выздоравливать” Алексеев, - про какие шкурки спрашиваешь? У меня всего одна шкура, да и та в дырках. – Произошло непонятное, Алексеева будто подменили, вновь голос его стал тихим и печальным.
- Юлу-то хоть помнишь? – Клинцов наступал последовательно и напористо. – Молчишь? А кореш твой не молчит, на тебя, Алексеев, валит, мол, дядя Леша – зачинщик и вдохновитель. Даже протокол, не раздумывая, подписал.
- Дешево покупаешь, начальник! – почти выкрикнул Алексеев. – Сильно ты прокололся. Зачем тащить из могилы мертвеца? Сгинул Юла, давным-давно сдох, падлюка.
- Видно, сильно ты его ненавидел.
- Не любил, это точно. Не за что было. Я так выдам: Юла и был зачинщиком. Юла, первый в ту пору уголовник на судне, меня и Васю-грека принудил.
- Каким образом?
- Самым доходчивым, - улыбнулся Алексеев, - приставил к горлу финарь и зашипел в ухо. Вставай, говорит, падла, к штурвалу, в океан уходим. Команда вся на берегу была, кроме нас. Я помню, засопротивлялся, мол, ураган идет, а мы – рыбам на корм, а с Юлой не поговоришь, ткнул финкой в бок, до крови ткнул. Что мне оставалось делать? Встал к штурвалу, волей клянусь! Был бы верующим, перекрестился бы!
- Повторишь для протокола? Баш на баш: ты подпишешь показания, мы посодействуем, чтобы тебе даровали жизнь, на свободу не выйдешь, а в зоне королем будешь.
- Рисуйте! Рисуйте протокол! Подпишу. Доканал. Перед смертью хоть один грех сниму с души, за усопшего Юлу отвечать не намерен. И не я его “замочил”, не я.
- Мы знаем, что не ты, - спокойно сказал Клинцов. – Юла жив-здоров, чего и нам с тобой желает.
- Говорите, Юла жив? – чужим голосом переспросил Алексеев. – Как и я, чалится на киче?
- Нет, он не в тюрьме, и не в зоне. На вольной воле проживает богато. Во дворце, с прислугой, у теплого моря, в бассейне плещется, бананы да ананасы ест. И денег у Юлы невпроворот.
- Убей, не поверю! На понт берешь, начальник!
- Банатурский! – позвал меня Клинцов. – Заходите с Лужиным! – Мы, как по команде, шагнули в камеру. Полковник спросил Алексеева:
- Дылде веришь?
- Ему? Верю.
- Тогда послушай Дылду. – Клинцов полуобернулся ко мне. – Я сказал дяде Леше про Юлу, он никак не верит, что ты совсем недавно гостил у него.
- Да, боцман, – с готовностью подтвердил я, - провел он всех зверобоев, сейчас в богатой стране, греком стал, фамилия тоже новая. Страшно испугался, что я донесу российским властям.
- Во, гад ползучий! – Алексеев скрипнул зубами. – Протокол! Давай протокол. Я все про него до капельки нарисую!
Клинцов присел к обшарпанному столику, разложил перед собой протокол допроса, авторучки. И Алексеев заговорил, горячо, с доверительной интонацией в голосе.
…Когда протокол был подписан, Алексеев обратился к полковнику:
- Разрешите, начальник, сказать несколько слов Дылде? Он у нас, на зверобое, писателем был.
- Скажите, я не возражаю.
- Дылда, запомни: Москва, улица 2-я Береговая, 6, хозяйка Евдокия Семеновна, я хату у нее снимал. В кладовке, где банки для засолки, лежит коробка из-под обуви, в ней моя писанина, в свободное время нарисовал кое-что про алмаз, клянусь!
- Что стоят твои клятвы, боцман, - на всякий случай охладил я его пыл. – Помнишь, шкуру гидруги украл, страшно клялся, и свободой, и мамой, даже Господом Богом. А ведь бессовестно врал все.
- Врал, было дело. А сейчас, поверите ли, не вру. Хочется хоть раз в жизни сказать чистую правду. Здесь, в гробовой тишине, вся накипь слетает…
Из спецтюрьмы возвращались в Москву молча. Каждый думал о своем, но радости после такого визита было маловато, хотя удалось узнать немало ценного. Я тоже думал над встречей с бывшим боцманом. Подлей подлецом, наглый убийца, и вдруг помилован президентом. Его вскоре переведут из тюрьмы, из камеры смертников, в обычную зону, где Алексеев наверняка будет ходить в королях. Это бередило душу, казалось необъяснимым, противоестественным. И острой занозой сидела в груди боль: Музыкант – жулик, барыга, ничем не лучше кипрских знакомцев. В это не хотелось верить…
Когда наша автомашина выкатила, наконец, на Минское шоссе, майор Лужин, не отрывая глаз от мокрой после дождя дороги, нарушил молчание:
- А скажите, Банатурский, про какую шкуру вы напомнили Алексееву? Загадочная фраза, я наблюдал за его лицом, думал, в обморок упадет. Что за тайны мадридского двора?
- Эпизод из жизни зверобоев, - отмахнулся я, - если бы не встреча в камере, никогда бы не вспомнил тот случай.
- Расскажите, все равно делать нечего, дорога не близкая.
- Штрих из жизни дяди Леши, мелкое воровство. Там, на зверобое, теплая компания собралась, тащили все, что под руку попадется. Все тащили, кроме меня, Музыканта и боцмана. И однажды кто-то слямзил редкую и дорогую шкуру моржа-хищника, шкуру морского леопарда… Ладно, так и быть, расскажу…





* * *