Записки на салфетках цвета бордо

Записки на салфетках цвета бордо




I

И оторвалась земля из-под ног, и застучали под ногами колёса, и полетели километры. На последних электричках покидали города... Она, как птица, в палантине с кистями поверх кожаной куртки, смотрела на себя в ночное окно тамбура, курила жадно, как всегда, радовалась себе - птице по-птичьи. Сочиняла на ходу. "На последних электричках покидали города"... "Площадка сорок первый километр", - заметил диктор. "Не в рифму", - откликнулась она.
  Лучше стоять, чем идти, лучше лежать, чем сидеть. Придерживаясь этой древней поговорки, она прилегла, подложив дорожную сумку под голову. Всё приятно тихонько поплыло, сознание растворилось в мирном покачивании.
Полупустой вагон. Человеки дремали на лавочках. Разбушевался нейродерматит. Живот хотелось раздирать ногтями, и она так и сделала, яростно расчёсывая волдыри, потом опомнилась, достала мазь, аккуратно намазала живот.
  Нейродерматит был тоже поэтического происхождения. Заработала она его на  городском поэтическом конкурсе  - тридцатиградусная жара, а она три часа в синтетических брюках. Да и стресс неимоверный, прошла в третий тур. За стеклом на книжной полке у неё стоял теперь диплом лауреата. И она часто поглядывала, то на диплом, выданный н-ской писательской организацией, то на живот, что пал жертвой её звонкоголосого поэтического слова. Диплому было лет десять, нейродерматиту тоже.

На последних электричках
покидали города.
И писали очень лично
"навсегда" и "никогда".

Однажды в инете она столкнулась с московским художником-авангардистом: "Что великие поэетессы делают в Н-сках?", т.е. срочненько перебирайтесь к нам в Москау. На вопрос о том, какая же, собственно, разница, где жить, он гордо ответил: "Дело в духовке и социалке". Особенно поразила её "духовка", что видимо подразумевало духовную жизнь. Ответила простенько: "Но, но, парниша".

Робинзонада

По большому счёту мне абсолютно всё равно, плавать в говне или в космосе витать, лишь бы одной, и что бы никто в ухо не причитал, вот, мол, вы в говне, а мы – в космосе, или, вы – в космосе, господа хорошие, а мы в таком говне.
Всё по кругу, каждый день всё одно и тоже, замкнутый круг, хочется вырваться – и кофе на ночь, и, кажется, ты победишь, но ты падаешь ниц, или тебя кладут на лопатки, и сон-забытьё уже как спасение. И снова замкнутый круг, но надо кружить, кружить, кружить, всё узнать, всё прочесть, и может быть на дюйм подняться чуть выше в этом чутком мире эволюции. Дюйм, один дюйм, последний дюйм. Когда я болела в детстве, папа читал мне вслух эту книгу «Последний дюйм». Куда подняться выше? Выше «Последнего дюйма» (когда это уже высший пилотаж)?
Всплываем, вплываем, наконец-то позвонили с работы, наконец-то заказ хороший – съезд, пленум, семинар, не знаю, приезжают буряты на Сибирское соглашение. Зубы чистить, голову мыть, ногти красить – порядок. Рубашечка белая, синий костюм строгий. Опоздали. Ходим в фойе, бродим. Теперь здесь международный центр и все дела, и мрамор, и золочёные люстры, а когда-то был ДК ТПИ, ТПИ уже не ТПИ, а тогда я бегала сюда на музыку, меня учили держать руку, взмахиваешь рукой, и она должна застыть на клавишах, форму должна сохранить, как будто держишь яблоко в ладони. А еще с одной стороны здания  на железной оторочке, и не вспомню как назывались эти прибамбасины и для чего они были, краской кто-то намалевал матершинное слово, и я как огня боялась там рядом проходить. Хожу, вспоминаю. Аплодисменты. Двери настежь. У меня обморок – двести бурятов в синих костюмах. Предупреждать надо. Глаз зацепился, знакомый фотограф и в свитре, нормально, живём, общаемся с людьми, знакомимся, усё спрашиваем, усе записываем. Эх, написать бы в статье «двести бурятов в синих костюмах».
Завтра день рождения, кажется, я заикнулась, что ко мне можно зайти, не сказала только, что со своим пылесосом, мой надо давно вынести, не тянет уже, со своим пылесосом и пылесосить, пылесосить, прежде, чем зайти. Впрочем, какие проблемы, все свои, постелил газетку, поел торта, и ушёл довольный. «А гитара без тебя молчит». И два года молчит. Как ты под Новый год струну порвал, так и молчит. Догада, хоть бы струны подарил.
«Чёрная луна» у Вас господа, какая мне удача? А удача нужна мне, как хлеб, как свет, как воздух, всё бы она развеяла эта удача. Но у Вас «чёрная луна», господа, а по Вашим трупам я бродить не собираюсь, перешагивать, через них, запинаться. Я – гений Игорь Северянин, и достаточно с меня. ААААААААААААА… Болячка. Болячка чёртова. Я ведь, други, мои не хочу славы Гофмановской, я вылечиться хочу. Другое дело, если бы я хотела не болеть, это как-то проще – спорт, секс, питание, обливание, антиникотин, антиаспирин, антидепрессант – и как огурец. Нет, я же хочу вылечиться, то есть остаться при своём, при болячке, но чтоб не дёргала, не ныла, а работала во благо человечества. Абсурд. Вылечиться. От болячки. От какой? «Даже от песен стал уставать, лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не успели запеленговать». Есть лекарство, мама родная. Одно тут лекарство – гроб и музыка. Болезнь такая, жизнь называется, помер – выздоровел. Нет, я ещё поболею.
Боже, розы заколдованные, я даже не кладу их в воду, они не сохнут, а только распускаются, одна алая, красная до невозможности, другая  божественно белая, третья ярко жёлтая с оранжевой окантовкой на концах. Ради них я вчера помыла кухню, до сих пор сохнут пальцы. Праздник жизни, которому нет конца, только запаха уже нет, всё ушло в красоту видимую.
Потерянная Медея. Прочла Людмилу Улицкую «Медея и её дети». Контрастирует непорочность Медеи и неприкрытая распущенность её родственниц, отчего неприятие и тошнота. Бутонов на роль героя-мужчины совершенно не тянет, просто беспринципный самец. Медея тоже не видится мне главной героиней, она лишь связующее звено, каркас сюжета. Ярче всех выписана Маша, её стихи всё полнее втекают в роман и становятся там главным. Её самоубийство слишком похоже на линию, выписанную в произведении «Барьер» - девушка не собиралась падать, а хотела летать. Гибель Маши – единственно возможный выход романа на роман, единственное, что по-настоящему трогает и заставляет всё же принять прочитанное. И у меня не получилось песни, песни-восхищения, люблю восторгаться прочитанными книгами. Поэтому, наверное, перестану читать современное, от тургеневских девушек не тошнит. А Медея потеряна, не потому что не морализирует никому, а потому что при всей своей  внутренней красоте противостоять не может.
  И ещё розы. От библиотеки на презентации подарили огромные сочинские розы, огромные у них бутоны, очень необычные, никогда таких крупных не видела. Но они видимо долго не простоят. Или я не успела их заколдовать. А белая роза до сих пор стоит, и сегодня я заметила на ней ростки. Теперь эти сочинские гостьи немного привяли, склонили свои бутоны и стали похожи на огромные колокольчики. Засохшие розы не выбрасываю, очищаю от листьев, ставлю в вазу уже на рабочий стол, теперь не страшно, что перевернутся и зальют мне комп. Они такие же чудные, но только какой-то другой красотой меня чаруют, пленят, завораживают.
Ирина Грекова. Роман «Кафедра». Бросилась я в книги от своей остановленной действительности. Тут так удачно нырнула в 60-70 годы, да ещё и в институтские будни кафедры кибернетики. Тёплое очень письмо. Неуёмные преподаватели, смешные, умные, энтузиасты. От этого времени веет счастьем людским. Профессор Завалишин – мой любимый Энэн – как свидетель, уже как наблюдатель выглядит на кафедре, но его смерть, нечаянная, неожидаемая, так всех сиротит, и так неорганично, смехотворно входит в организм кафедры новый заведующий Флягин. Как быстро кончилась книга, хорошее кончается быстрее, его всегда не хватает. Но я посветлела и занежилась временем, которое боготворю.

Ходишь по шахматным клеткам без правил,
Считая, что циничность не является критерием истины,
Пытаешься определить название своей фигуры,
Но все время не устраивает, то мундир рядового, то корона,
Ладьей качаешься,
Офицером идешь под расстрел,
Конем обрываешь финишную ленточку,
Королём падаешь низвергнута после мата в четыре хода.
И опять за кого играешь?
За белых или за черных?
Белая и пушистая или Князь Тьмы?
Но ходишь без правил,
Читаешь вне программы, потому что учишься,
Не поучаешь, потому что не пре подаешь.
Сдаешь партию без боя,
Потому что все,
 как учит коммунистическая партия клянемся:
«Нас рать».
Неприкаянных, к покаянию не успевших,
Неправильных, не таких как все,
А таких как все невсе.
Если деньги кончились,
Кукиш в кармане никто не отнимет.
Не цвета индиго, кто смотрел, когда нас красили.
Невидящих никого, кроме себя и линии горизонта,
Неслышащих, редко птицы говорят на одном языке.
Непринятых, локти не из того места растут…
Мы живем в подземельях, каморках, дворцах
и все время прячемся, в основном от самих себя.
Запутались в субличностях и разговариваем сами с собой.
Ошалевшие от одиночества,
Робинзоны, потерявшие последнюю Пятницу.

Обругала «Почту России», разнесла в пух и прах – вернулась бандероль с её книгой, которую она отправляла наложным платежём, истёк срок хранениния. На почте неумно съязвили: «Да не получал никто вашу бандероль». Оттого ещё горше становилось ей на душе. Пришла домой, отплакалась, отоспалась. Проверила адреса, цифры буквы, имена отчества на бандероли. И тепло ей стало и весело. Дяденьку, которому надо было отправить книгу, зовут Геннадий Сергеевич, а она написала - Сергею Геннадьевичу, так впечаталось в неё его имя отчество, проросло. И душа запела опять, засмеялась звонко.
Решила почитать ««Я» и «Оно»» Фрейда. Что Фрейд проиграл партию Юнгу, я уже догадываюсь, так, не так много, чтобы читала Юнга, прочитала подробно статью о Набокове в «Новом мире», его взгляды по этому вопросу меня увлекли. Но Фрейд, зараза, по-моему, непобедим.

Быть прирученную дикаркой,
Не чуять ложь, не чуять след,
Забыть законы зоопарка,
Где дядюшка хохочет Фрейд.
А мне над естеством смеяться,
И, потакая естеству,
За истинность мотивов драться,
Отдавшись чувству.
И не искать в себе животных,
С приметой Бога на двоих,
Мне пить любовь из глаз холодных,
Не сделав холоднее их.

Ходила на фотовыствку к тому самому фотографу, что в свитере среди двухсот бурятов в синих костюмах. Нет, не любит он меня, Хакамаду любит, а меня нет, ни одной моей фотографии на выставке не было, да и Бог со мной, я же не Хакамада.
Засохшие розы выбросила, к чему это кладбище цветов.
 
Как иголочки
с тела
отлежала
твое распутье.
Топография. Карта.
Путь ли ко мне
твой
по моей коленке.
Лент нет траурных,
только атлас свадебный
на машинах.
Сочетание
 не мое с твоим.
Жизнепрепровождение всего лишь.
Жизнеописание тревожит.
Выдюжит ли душа,
не вывихнет ли
лодыжку, не переломит
ключицу тело?
Ключница без замка,
открою.
Одуванчиков соберу, белый
саван сошью чрез
неделю —
положу себя в колыбелю.
Буду баюкать «баю»,
поезду и трамваю
скажу спасибо за качку.
За удачу выпили.
С вечера осталось красное, —
Не бродит — вяжет
уста и руки.
Нет разлуки, вчера
и завтра сомкнулись
плечами.
Ты отчалил
в утро неслышно
по траве
на челне.
Счел ли,
что некчемно
убиваться  малым,
упиваться талым снегом
в июне,
увиваться плющом,
над вьюном плакать.
Без тебя — мне,
как зеркало не разбилось,
отразилось мною,
некому подарить
улыбку зыбкую,
изгибы руки и шеи.
Возвращайся,
На счастье подари
мне веер китайский,
знаю скуку в тоску
переплавить можно.
Неосторожно воздух
зацепится за мгновенье.
И уже ничего не остановишь.

Ржавчина. Всё надоело, с такой силой въедливости и разрушения, что эта ржавчина, эта коррозия металла покушается на основу основ, на тот стальной стержень из нержавейки фирмы «Zepter», что торчит во мне как гвоздь при любых обстоятельствах. На вкус это тоже пренеприятно, похоже на растворимый кофе с сахарозаменителем – привкус едкой сладковатой химии с позывами на рвоту. Сюжеты истрепали себя в голове и в сердце так неимоверно, что изначальная смысловая эмоция сломалась и потеряла актуальность.
 Этот вшивый интеллектуальный городишко надоел тоже до умопомрачения, тех, кого я знаю лично, за очень редким исключением, я видеть не хочу, а тех, кого по счастливой случайности не знаю, тем более. Никакой надежды на счастливое общение. Я понимаю, что какой-нибудь Прокопьевск значительно хуже, и даже Москва значительно хуже, по количеству мусора и гламура на один квадратный метр, но мне тошно здесь. Может быть, мне просто тошно. Как мне хочется прокатить эту мразь-путина на выборах, последняя капля «Я думал, это они резиновые контрацептивы на грудь себе прицепили», это он про белые ленточки. Прокатить даже в пользу Прохорова, будет у нас уже наворовавшийся улыбчивый сексапильный великан. Да, за редким исключением – насчитала в городе тридцать приятных лиц, жить можно, да и незнакомые возможно тоже симпатичны. Это я купила сахара, и прошёл химический привкус во рту.
Я очень стараюсь не мучить Сергея. Плохо стараешься. Но не это же у нас первостепенная задача бытия. Первостепенная задача – растить ребёнка. И себя растить. Хотя в себе мы уже терпим разочарование. Мы ничего не можем понять в этой жизни, а то, что вдруг понимаем, с жизнью становится несовместимо. Например, что любви нет, есть всё, что угодно – физиологическая тяга полов, привязанность, привычка, а любви нет. Нет верности – нет любви. И верность здесь не «табу», а потребность. Нет у человечества потребности в верности. Нет вечной любви. Зачем жить? Что объяснить ребёнку, когда он у меня «Алые паруса» прочитает? Зачем жить?

Полковнику никто не пишет,
Голову разобрать, найти источник боли,
Убить в себе Плюшкина, а так же в близких,
Нанять домработницу,
Не спрашивать, куда что делось,
Деться куда-нибудь.
Никто не заметит.
Уходить каждый день, устраивать демонстрации.
Всем написать, что  есть водка к селёдке,
Придут пьяные люди, когда я умру.

У нас выпал снег, это после 17-градусного праздника жизни. Я не камикадзе выходить, но сейчас отключат инет за неуплату. Приезжала к нам в городок Вера Полозкова, вчера вещала по местному ТV, что поэты должны собирать стадионы. Поэты должны собирать подаяние, или, вообще, ничего не должны. Главное, они не должны «жечь глаголом сердца людей». Я совершенно не хочу никого жечь. Итак одни ходячие факелы кругом.
Счастье, что есть на земле человек, который будет целовать и миловать тебя без предисловий и церемоний, потому что твой до мозга костей. И ты отдашься ему без предисловий и церемоний, без клятв верности и обещаний жениться, без цветов и без шампанского, потому что звёзды сошлись и не лгут.


Ты мне друг, какого у меня не было,
Ты мне враг, которого я к счастью не могу победить,
Ты мне мать, которая следит за моим дыханием,
Ты мне отец, который тайком прячет деньги в мои карманы,
Ты мне муж, что стучит кулаком по столу,
Ты мне жена, что готовит обед,
Ты мне любовник, что не может со мною заснуть,
Ты мне любовница, что надевает красное,
Ты мне бабушка, что вяжет мне на зиму шерстяные носки,
Ты мне суженый, что рядится, —
Все решил и не может признаться.

Фразы «Я уезжаю навсегда» и «Никогда тебя не забуду» она не отправила. Набрала длинную смс-ку:
На последних электричках
покидали города
И писали очень лично
«Навсегда» и «Никогда».
Если было одиноко
Лихо дёргали стоп-кран.
Госпожа, Вам в граммах скоко
Надо взвесить сердца РАН?

«Скоко вешать в граммах»? РАН (Российская Академия Наук) являлась его единственным прибежищем (духовным и материальным), проще говоря – работой, любимой или нелюбимой, он уже не понимал. Впрягся и вёз.
В Барабинске выпал снег. Хорошо, что взяла беретку, хотя до Москвы ещё далеко. Она курила в тамбуре. Он курил на перроне. Седина, горбатый нос. Он сказал одними глазами: «Надо вернуться». Она плакала. Отчего женщина плачет? Оттого, что прожили вместе всю жизнь, или оттого, что он догнал поезд, или оттого, что он ничего не говорил, а просто смотрел. «Не мурыжь меня, Маша, не мурыжь», - эта фраза из спектакля, на который они последний раз  ходили, не давала покоя. Современная пьеса. Своевременная пьеса. «Пи-пи, пу-пу, ти-ти», - так позаправски сыночек считал себя  снизу доверху, потом  так же считал маму и папу. «Очень мудрый у Вас сын», - сказала им однажды бурятская шаманка. «Всё понимает очень рано, все чакры знает». Шаманка была продвинутая, в пятьдесят лет поступила на психологический факультет. Когда она умерла, они дали мальчику второе имя, её имя – Ишим. Его дерзкий характер немного смягчился.
Не могу найти носовой платок, синенький, синие с красным цветы, точно положила в сумку, нос опять начинает хандрить, и губы от кофе надо вытереть. Хорошо, не Марсель. Плацкарт. Господи, Марсель у нас где? Некопенгаген. Некопенгаген – глагол. Не с глаголами пишется отдельно. А Копенгаген где? Ну, кто не был, тот может и не знать. Но тот, кто не знает, точно там не побывает. Так устроен мир, он слишком любит любознательных. «А я в интернете посмотрю». Ну, это меня убивает. Нет бы по старинке - на географической карте, на глобусе, в энциклопедии. Викопедия – это всё. Викопедия. А куда Ленинскую библиотеку? На свалку? Носовой платок надо найти.
«Мальчики! Интересуетесь порнографией»? – она обратилась к компании подвыпивших катамаранщиков (ребята ехали с Алтая в Кострому, сплавлялись по Катуни на катамаранах). «О, нет, девушка, нет»! «А в стихах»? «Ну, это уже интересно»! «Пива Вам налить»? «Пять грамм». Она читала нараспев, как причитание:

Все равно Вы убьете меня, я теперь это знаю
И в агонии строчки торопливо пишу.
Позвоню, а Вы скажете: «Таня, я занят».
Только я уже ничего не прошу.
Ничего не прошу, и дарован мне поезд
И «плохие» стихи про любовь.
Только я не умру, потому что мне поздно.
Палачу не сносить головы, а мне столько голов
потерять еще. Страшно
за Ивана-царевича. В чем он, дурак, виноват.
Замахнется — и свезут его в Кащенко,
Где Кощеев парад.
Все равно Вы убьете меня, скажете:
«Сказочки лучше читай!»
И придут мои псы, и придут мои стражники,
И прикажут душе: «Отлетай!»

«А почему Вы спросили про порнографию»? «Стихи нынче никого не интересуют». «Пожалуй, да, только я хотел аплодировать, но смущение победило, Мы – быдло. Не смейте нам читать».
Она читала статью с подзаголовком: «Как румынский посол породнился с агентом КГБ, который испугался двойной вербовки».
«А ты читала «Граф Монте-Кристо»? Теперь вспоминай, где находится Марсель», - сон славный, всю ночь они бродили по Марселю, городу, которого она никогда не видела.
Она стояла в тамбуре, тот, что перед туалетом, заряжала телефон. Утро 9 мая. Плач пошёл откуда-то снизу живота. «А во сколько Германия подписала капитуляцию»? Нет, нет, ещё рано, люди ещё не знают. И воевать ещё год. Рыдания выхлёстывало наружу. И воевать ещё год. Но люди этого не знают. Разбудишь всех. Это по Бехтереву – кликушество.  Сейчас все будут рыдать. Придушила плач.
  Москва говорливая и звонкая своим гонором налетела, захороводила прибывших пассажиров. Она перешагнула пропасть между тамбуром и перроном и окунулась в московскую канитель. «Гана», - её окликнули неожиданно и резко, и оборачиваться не было смысла, но она обернулась: «Вы меня»?  «Да, Вас, Вы – Гана». «А я  «Пан», пан Станислав». Его тексты она хорошо помнила из инета, про Львов, про Польшу. «Вы написали, что уезжаете на последней электричке, в Тайге ждёте до четырёх утра поезд, в эту сторону через Тайгу только Хабаровский. Не трудно было вычислить. Вашу сумочку, пани Гана». «Мне на Курский, и у меня  в запасе пять часов». «Пять часов – это время, это наше с Вами время». Он взял её за руку и больше не отпускал. На Чистопрудненском бульваре у фонтана сидели люди в одеялах с брошюрками российской конституции, их фотографировали и брали интервью.
Они допивали вино, чилийское красное. В огромных бокалах было грамм по сто. «Бутылку? Вы с ума сошли. Во сколько нам обходится это удовольствие? В нашем городе за эти деньги можно взять  восемь литров разливного кубанского вина. Я Вас разорила. Здесь можно читать стихи»?
Ночь — прОпасть. ПропАсть.
Дороги к себе не найти.
Я хочу выгнать тебя из своих стихов,
Но язык спотыкается снова на «ты»,
Нет страшнее на свете снов-грехов.
Нет страшнее — грЕзы, разбивающиеся стеклом,
Не кровя пальцы, поскольку перья крыла,
Я никому не скажу о том,
Что даже с тобой не была.
Нет страшнее — ты даже
                не был мною любим,
Я любила кровь Бога, но не твою,
Ты прости, была предана тоже им.
Ночь — прОпасть с подушкою на краю».

«А я Вам напишу, на салфетке, это триптих «Извольте, вернее, избавьте». Он торопливо писал на бордовой салфетке.

Извольте, вернее, избавьте.
Проходите, пожалуйста,
Мне больно Вас видеть.
Если Вы больше не приедете,
я скончаюсь.
Не правда ли, веселый разговор.

Доплатила тысячу, поехала в купейном вагоне, купе на двоих, для отдыха проводников. Фанту выпила, нацедила холодной воды, поставила розу. «Девушка, мы очень извиняемся, нам ещё человека надо посадить, он до Украинской границы». «Это не очень удобно». «Удобно, не удобно, девушка, это не СВ».Гражданин заправил постель и взобрался наверх, ни слова, ни полслова. Пока она ходила курить, все вещи её были досконально проверены, вещи и документы до последней бумажки, даже салфетка с убористым почерком.

Извольте, вернее, избавьте,
Зацепитесь шелковой фалдой
На мгновенье, и все исправьте,
Исчезните или прочитайте мне вслух газету «Правда».
Поставьте чайник, что ли помойте кружку,
Позвоните мужу, — испортите мне настроение,
Что-нибудь сделайте, снимите стружку,
Напишите стихотворение.
Извольте, вернее, избавьте.
Не сбивайте меня со строгой ноты.
Пластинку старую снова поставьте.
Граммофона нет, я забыл ноты.

Человек вышел в Харькове, опять ни слова, ни полслова. У неё пропала авторучка, что чрезвычайно её взбесило (авторучка то ему зачем?). Авторучка металлическая, с выгравированным её именем, которую подарил отец. Гражданин зашёл снова, уже после украинской таможни. «Вы знаете, я поеду с Вами дальше. Я влюбился в Вашу розу, сверху мне видно её хорошо, никогда подобной медитации у меня не было». «Вы не видели мою авторучку»? «Ночью был непонятный звук, как будто упало что-то металлическое, я подниму полку, посмотрите». Она долго шарила рукой под пыльной полкой, нащупала ручку, обрадовалась, поторопилась, и авторучка провалилась в радиатор, внутрь, достать её было невозможно. «Всё! Мавзолей моей авторучки будет в этом купе. Когда я умру, её обязательно отыщут. Критики будут спорить о её подлинности, в конце концов, передадут в музей. А я напишу рассказ «Авторучка, по имени Гана». «А куда Вы собственно направляетесь»? «В мужской монастырь»? «Почему в мужской»?  «А что мне делать в женском»? «Один мужской монастырь я могу Вам предоставить, у меня есть квартира в Севастополе». «Вас уволят из ФСБ». «Не так всё просто, но неприятности у меня будут, но это мои неприятности». «Я пошутила». «Я тоже пошутил».

Извольте. Вернее. Избавьте.
Не делайте нашу жизнь публичной.
Не делайте публичный дом из нашей жизни.
Вообще, не беспокойте публику.
Люди нынче тревожны, их тянет на аплодисменты.
А вы можете подумать, что блистали.
И какого черта здесь столько народа.
Наверное, мне  с Вами скучно.
И я снова позвал всех,
 чтобы признаться Вам в любви.
Извольте, вернее, избавьте.
Сегодня не то настроение.
Тянет драться или свернуть себе шею,
А Вы все время путаетесь под ногами.
Сегодня тянет свергнуть монархию!
А вы снова мешаете изобретать мне атомную бомбу.
Как, Вы  - бомба?
И я должен Вас рассекретить.
И это мое спецсекретное задание
суперновой партии или спецстаройконтрразведки.
Извольте, вернее, избавьте.
Я уже все рассекретил и провалил все явки.
Я написал заявку даже в психдом,
Чтобы Вас отдали за меня задаром,
И я кормил Вас бесплатным хлороформом.
Мне обещали доплачивать!
Хорошая прибавка к пенсии.
Извольте, вернее, избавьте.
Я сам уже пробую хлороформ и постигаю фотосинтез.
Вы чувствуете,  как легко дышать рядом со мной?
Извольте, вернее, избавьте.
Очень мало воздуха.
А Вы, мадумазель, позволили себе
 продавать его в самые трудные для народного хозяйства годы.
Продавцы воздуха хотя бы не знают,
чем они занимаются.
А Вы знали, Вы знали.
Еще Вы знали, что мы не умрем и лгали.
Еще Вы говорили, что мы не изменим, и мы изменились.
Какой-то прохожий обронил сегодня эту фразу:
«Извольте, вернее, избавьте».
Вы никогда ничего не приносите с улицы.
Но это Вас полоснуло.
Это очень похоже на правду, которой Вы от меня ждете.
Извольте, вернее, избавьте.

Усечённая колонна у греков – символ печали. В Херсонесе есть две могилы, на них установлены усечённые колонны.


  II
«Хочешь юбку-брюки от Юдашкина»? «Нет». «А придётся. Я купил пару семейных трусов в клетку. Одни – твои. Надо выйти в город за продуктами. Поверь, все будут смотреть на твои ноги и мечтать о таком фасоне шорт». В магазине ей были куплены  трусики – впереди зелень листа с прожилками, на попе – гусеница. Плавный день перетекал в плавную ночь. Текучее время, в котором плавали предметы (будь то красный чайник в белый горох или зелёная лампа), то останавливалось, раздумывая, то неспешно тикало дальше. «Ты всё жрёшь! Ты жрёшь меня, жрёшь»! «И когда же куколкою станет гусеница»? – я знаю эту песенку. «Я думал ты птица, а ты, в лучшем случае, станешь бабочкой и проживёшь три дня, красиво, но мало». «Твоё право считать то, что ты хочешь, видеть так, как ты хочешь видеть. От этого не изменятся ни мой характер, ни моя суть, назови меня хоть хорьком, ничего не изменится. Я, собственно, ехала в мужской монастырь». «Я думал, что привёл в дом женщину». «Я люблю другого человека».  «Люби, люби, люби»! Готовящийся борщ булькал бульоном, запахи  свежей зелени заполняли пространство. Классическая клубника со сливками по утрам  ласкала язык. Пляж, ещё не раскалённый, майский, обдувался ветерком, и море пугало прохладой, но притягивало прозрачностью воды.
Телевизор вещал: «Чистка на Чистых прудах. Протестующие истоптали газон, ночью распивали спиртные напитки и нарушали общественный порядок. Протестующие удалены, газон восстановлен». «Причёска у меня, как у робота Вертера из фильма «Гостья из будущего». Потеряла свою парикмахерскую, долго не ходила стричься, думала - обрасту, решила наконец-то идти, а там закрыто и никаких опознавательных знаков. Пошла в другую, говорю слово «каскад», а меня не понимают и отвечают, «может, «лесенка»». Вот тебе и лесенка. «Идём в парикмахерскую»!
 «Мери Матье. Волосок к волоску».
Балаклава. Маленький городок к югу от Севастополя. Штольни для ремонта подводных лодок. Глухие, мрачные, холодные тоннели с фосфорицирующими указателями. За третьим поворотом заплескалась вода – док – сюда она входила своим ходом, мрачная красавица, проект 613. Сумеречное торжество подземелья заставило сердце гулко биться метрономом. В следующем зале она нырнула за оградительные поручни к манекенам моряков, к панели с приборами, казалось, стрелки качнулись, а манекен, столь искусно сделанный, пошевелился. «Э, так ты уплывёшь»! «Когда погибал  «Курск», я совсем не спала, казалось, что мне тоже не хватает воздуха. Стихи написала.
                Экипажу подводной лодки «Курск»
Они кричали «SOS», но кто-то плохо слышал.
Весь экипаж погиб. Готовьте ордена.
Сколько стоит жизнь безусого парнишки?
Она ведь у него была всего одна.
Рядили: как спасать, а парни умирали,
Тогда была уже минута дорога,
Хлещите свой коньяк в Брюсселе, адмиралы,
Вот только жизнь была у мальчика одна.
У моря не просить нам жалости, и слезы
Достались не одной рыдающей вдове,
Ты плюнь в лицо тому, кто пожалел железо,
Воскресни хоть на миг и навести во сне.
Страна послала Вас на подвиг за медали,
Страна любила Вас до выходного дня,
Страна послала Вас…
А родина рыдает.
Лишь чайкам посещать могилу корабля.

                21.08.00.
«Ты покури. Покури»!

Балаклава. Уютная бухточка. Маленькая Венеция. Сине-зеленая, царапающая взгляд яркостью вода, здания, спускающиеся со склонов прямо к морю, и яхты, катера, лодочки, лодочки, и гондольеры в морских фуражках. «Смотри – Куприн». На набережной стоял чугунный господин со шляпой в руках. «Да, Куприн, в Балаклаве он написал свой знаменитый «Поединок». Помнишь «Понимаете ли вы, сколько разнообразного счастия и очаровательных мучений заключается в неразделенной и безнадежной любви? А.И.Куприн. Он даже купил землю под строительство дома, но был выслан за статью в защиту матросов. ««Я – Балаклава», «Я – Балаклава» - это из какого-то военного фильма».

Я – Балаклава.
Я – Балаклава.
  Ты – Балаклава.
Рана вулкана,
жерло и лава.
Я – Балаклава,
раций сигналы
слева и справа.
Я – Балаклава,
Вечная слава!

                Оборона Севастополя

Блестящая победа Нахимова при Синопе, повергнувшая турецкий флот, озлобила Турцию и вызвала озабоченность у Европы. Адмирал казнил себя тем, что его триумф привёл к Крымской баталии. Теперь он уже не волен победить, а может лишь отдать свою жизнь, обороняя осаждённый город.
  Вспомнила свой казус на вступительных экзаменах  по истории, даже не казус, а позор. (Стоп, сколько говорено, нельзя к людям с голой жопой, грубо, но верно, Но у меня свои поговорки: «Главная защита – беззащитность», «Сила в слабости».) Вопрос звучал: Крымская война 1853 – 1856 г.г. На партах лежали атласы, решила, что спасена, аккуратно выписала  на экзаменационный листок даты и места сражений и с пафосом заявила, что Россия показала в Крымской войне своё мужество, а так же силу и мощь. На что преподаватель заметил, что В.И.Ленин утверждал обратное – Крымская война отразила слабость и гнилость России. Так она узнала, что Крымскую войну мы проиграли. В одном оказалась права – Россия оказала мужественное сопротивление. В частности историки писали о битве на реке Альме 8 (20) сентября 1854 г.: «В битве проявились мужество и героизм  русских солдат, бездарность и трусость верховного командования».
«Мой дед участвовал в обороне Севастополя. Он был лётчиком, стрелком-радистом. Потерял на войне глаз. Глаз у него был стеклянный. Сватался к бабушке уже после войны, тогда носил чёрную повязку, как пират». «Севастополь сдан только после третьего штурма. Поедем на Сапун-гору, там диорама, услышишь выстрелы и шум девятичасового боя 7 мая 1944 года – это уже освобождение города». Сапун-гора молчала. Редкие иностранцы, что встретились по дороге, щебетали уже вдалике. Сапун-гора молчала.
Город героический, будучи вечным форпостом, но теряющий ныне свою уникальную судьбу, расплывающийся, растекающийся в обывательской жизни, пытающийся стать курортным городом, но подсознательно (есть ли у городов подсознание) сопротивляющийся этому, боящийся разорить свою степенность оголтелыми шумными курортниками, трепещущий над своими бухтами, где вода не остыла от запаха крейсеров, и не желающий открывать здесь пляжи для поджаривания грубой человеческой плоти. Город обречённый. Город, у которого нет выбора, только терпеть, только стойко хранить память, только не сломаться.
Ночью во двор дома выходил пьяный человек, старый судомеханик, жена его давно умерла, и громко творил молитву, слова его гулко отдавались в окружающей пустоте, как в колодце: «Петрович, ты – комсорг, ты должен понимать, Бог – есть любовь, Бог велел любить. Девушки, девушки, где девушки, где девушки нашего славного города Севастополя? Стоп-машина, какие девушки! Первым делом – самолёты, ну, а девушки – потом. Петрович! Скажи мне, что есть Бог, где девушки и где Бог. То-то»!
Стихотворение, когда оно  не издёргано, не забито повторением до хрестоматийности, когда оно свежо и ново, на душу падает израненную, жаждущую – как вода, голодную – как хлеб. Тогда слово проникает, тогда слово родит, рождает порыв и новую жажду. Забыть такие стихи едва ли возможно. И хорошо иногда, что не вспомнить.
«Дети лейтенанта Шмидта». Вот и посмеялись. Я не знаю, как звали Шмидта. Инициалы П.П. Личные столовые приборы П.П.Шмидта.
«Я уеду на несколько дней, поживёшь у моих друзей,  в Георгиевском монастыре, ты же хотела в мужской монастырь».

«Что Вы знаете о тамплиерах, девица»?
«Они погибли под пытками»
«Георгий, он кто»?
«Человече суть».
«Тогда почему Вы ещё живы»?
«Мы и живы, потому что он знает о нашем существовании, а не кто-то другой, и Вы живы по этой же причине. Его магические слова «Всё под контролем» для этой конторы который год дают нам спать, хотя сам он ходит по лезвию бритвы».
«Всё это похоже на зАговор».
«ЗАговор ничего не даст. Что Вы понимаете под зАговором? Убийство президента? Смену правительства? Люди говорят «ложить» вместо «класть». Иван Ефремов никого не интересует. А Вы о смене правительства. Это не зАговор, это заговОр. Помните  заговОры Сахарова? Это взрыв изнутри. Это «поколение дворников и сторожей» с интеллигентными замашками не хочет так просто сгнить. Вы видели первую новогоднюю речь президента? Не ту, что показали по телевидению, а те несколько фраз, что он выпалил сразу после передачи полномочий: «Я сделаю это быдло»! Есть подлинная запись. Журналистам тогда сразу заткнули глотку. А президент работает! Вы не замечаете «А кругом кривые спины мутноглазых Акулин»?
«Саша Чёрный».
«Да, Саша Чёрный, Андрей Белый, пан Станислав».
«Но сегодня деньги решают всё».
«Деньги – прах, дух человеческий, слово божественное, слышите, я говорю, не Божье, а божественное. Я смотрел Вашу запись в Балаклавских штольнях, Вы прочитали своё стихотворение «Они кричали «SOS»», это слово божественное, и это тоже есть молитва, и она спасёт, если уже не погибших подводников, то души тех, кто ещё дышит».
«Нас осталось мало,
Мы да наша боль,
Нас не много, и врагов не много,
Живы мы покуда фронтовая голь,
А погибнем - райская дорога».
Заколдованная тишина. Покой, проникающий в воздух, камень. Сырость «графских развалин».
  «У нас монастырь еретиков».
«Опасное дело».
«Культура становится кастовой. Дураки перебьются. Они выбрали свою дорогу. Не каждому даётся посвящение в просвещение. Да, утеряна нить, преемственность, из поколение в поколение передававшаяся мудрость, даже не сама мудрость, а стремление к ней, к знанию,  истине. «Я знаю, что я ничего не знаю» не модно. «Я знаю, что я ничего не хочу знать» - это поколение уже хрюкает, кого оно породит.
«И спустятся ангелы на землю…»
«Не спешите, это уже заговОр».
«Я должен написать книгу, такую, чтобы она взорвала всё это очумевшее говно, говно с долларами, говно без долларов, но думающее только об этих зелёненьких бумажках, я должен взорвать эти безмозглые черепушки, чтобы там проснулась хотя бы одна мысль, что набивают они кейсы фантиками, что  стремятся обладать фантиками, что они сами при этом фантики – лишь жалкое подобие человекообразного. Homo sapiens. И у них нет НИЧЕГО, прежде всего, нет свободы и возможности быть человеком».
«Это лишь фанатизм нищего. Нужна третья дверь».
«Третья дверь всегда открыта для того, кто довольствуется малым. Но когда жажда наживы впитывается с молоком матери, уволь жить меня в таком обществе и дышать одним воздухом с такими людьми».
«По-мойму, речь идёт о выживании, а не о жажде наживы».
«Хорошо, давай выживать, грызть друг друга, топтать, уничтожать того, кто слабее».

«Откуда у тебя эта книга»?  - она заметила у Георгия на столе свежеизданную книгу мужа «Миф о балете».
«А, структурная лингвистика»?
«Откуда у тебя эта книга»?
«Это моя работа. Каждая мысль на учёте. Народ, позволяющий себе думать, опасен».

Бабушка плачет. Изводящий душу стон, одна просящая нота – это теперь её молитва, О чём она просит, о чём сокрушается? Мне теперь не узнать. А как мы хорошо говорили раньше, я думала, это будет продолжаться вечно – строгая, мудрая бабушка. Я думаю она не стала менее строгой или мудрой, это я со своей прицепленнностью к примитивной вербальности не могу или не хочу её услышать, но я слишком люблю слова. И сколько боли, сколько мольбы в её постанывании, и в тех немногих словах, которые она говорит: «Бяда», «Ладно».
Начали заниматься. Выучили вместе с ней её имя, фамилию и отчество. Написала ей на бумаге печатными буквами и прочитала по слогам. Некоторые слоги она произносит почему-то по-другому. Теперь читает и произносит чётко. Написала ей письмо-настрой о том, что мы её любим и верим в неё. Прочитали по слогам. Взяли Гёте «Фауста». Прочитали страницу с посвящением. Наказала ей учить наизусть.
Бабушка учит Гёте.


III

Орден тамплиеров был создан около 1120 года девятью французскими сеньорами. Это были: Готфрид де Сент-Омер, Андре де Монбар, Гугдомар, Годфрон, Рораль, Жофруа Битоль, Нивар де Мондезир и Аршамобо де Сен-Эньян. Их возглавил шампанский дворянин Гуго де Пейн или Пейен (Hugo de Paganis). Их целью стала защита поломников Святой Земли.
«По последним данным разведки, мы воевали сами с собой». Б.Г. «Где он этот день и на каком календаре…». И вечная война с самим собой, и ты – сам себе злейший враг, и победить надо себя, своё безволие и лень, свою косность, свою невосприимчивость к новому, своё забвение старого. Или принять себя таким, какой ты есть, со своими недостатками и слабостями, доверять себе, своей истинности, своему естеству, своему пониманию жизни и свободы. И придут гармония и спокойствие, и уверенность в себе. Анатомия войны сложнее. И не будем её разбирать, всё слишком ясно, как день.
Нет, нет, нет, всё бесполезно, всё равно я умру, всё равно бессмертия нет. Не к этому ли я стремлюсь с такой силой страсти? Не к этому ли стремилось и стремится человечество? Ах, ещё философский камень, получать золото из любой породы. Тогда непонятны упрёки современности, в частности – стремлению людей к обогащению. Значит, это было заложено ещё Парацельсом – стремление к обогащению? К чему упрёки?
О, Херсонес, мой Херсонес! Y век до н.э.. Слово в переводе с греческого означает полуостров. Здесь высадились уроженцы  города Гераклея Понтийская.
«Александр Блок: последние годы жизни», - купила в «Букинисте» книгу. «Всё будет хорошо. Россия будет великой. Но как трудно ждать, и как трудно дождаться», - пишет он.
Владимир Соловьёв. «Три разговора».

Сто дум о тебе,
У тебя обо мне ни одной,
Ты стала немыслимой или немой.
Не мой непокой ты решила унять,
Не мой рафинад на губах растворять.
Сто дум о тебе,
О войне и о мире потом,
Как долго не спит с твоей занавесочкой дом,
Как долго ты тем и не тем занята,
Ты гладишь бельё или гладишь кота.
Язык или губы запнулись на «ты»,
Какие конфеты, какие цветы.
Сто дум о тебе. Живи, как жила.
Звони - не звони.
Ждала – не ждала.

- Ты знаешь, что сказал Владимир Соловьёв о любви и её надобности? У него есть цикл статей под заглавием «Смысл любви».
- «Смысл человеческой любви есть оправдание и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма»… Наизусть знаю.
- …потому что в любви личность постигает безусловное значение другого.

- Я нашла: «Основная ложь и зло эгоизма не в абсолютном самосознании и самооценке субъекта, а в том, что приписывая себе по справедливости безусловное значение, он несправедливо отказывает другим в этом значении; признавая себя центром жизни, каков он и есть на самом деле, он других относит к окружности своего бытия, оставляет за ними только внешнюю и относительную ценности».
Так ясно в ней звучал голос Блока из юности:
«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо.
Всё в облике одном предчувствую Тебя.

Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду, - тоскуя и любя»…Эпиграф к этому стихотворению тоже из Владимира Соловьёва: «И тяжкий сон житейского сознанья, Ты отряхнёшь, тоскуя и любя». О, нет! Побольше житейского сознания, а то опять всё идёт к революции!
Меня всё больше волнует загадка жизни, отчего себя чувствуешь то живым человеком, то мёртвым. Георгий купил по моей просьбе Кобо Абэ в книжном букинистическом киоске. Получилась странная история, проходили мимо книжной лавки, я бросилась разглядывать, одни детективы, мужичонка-продавец скочет вокруг меня, что Вам, да что Вам, я говорю, классику, он отвечает, а что нужно, всё можно заказать, да ладно, говорю, и пошли мы, тут оклик, девушка, есть классика, рядом старик однорукий тоже продавал книги, видимо свою библиотеку, предлагал мне Чехова и Станюковича, выбрала Кобо Абе. «Чужое лицо» я читала в юности, а тут ещё пара романов. Но читаю всё же опять «Чужое лицо», читаю, дышу, нравится слог, дыхание мысли. С Георгием чудачимся – Кобо Абэ, Абэ Кобо.

«Она должна думать о сыне».
«Знаешь, я сама разберусь и в героине, и в себе. Я всегда думаю о сыне».
«А как давно Вы сидите на героине? Прости, шучу.  Сотрудники пензенского УФСБ перекрыли канал поставки в регион синтезированного героина».
«Что»?
«Новости читаю».
«О сыне… Ему жить на этой земле. Песню вспомнила «Не печалься о сыне, злую долю кляня, по бурлящей России он торопит коня, громыхает гражданская война от темна до темна, много в поле тропинок, только правда одна…».
«Красиво. Да, мне тоже страшно, хотя детей у меня нет».
«Что ты читаешь»?
«Да так, просматриваю. «Трагедия тамплиеров» и «От тамплиеров до масонов»».

«Три разговора» Владимира Соловьёва были закончены в год его смерти, в 1900 году. Эсхатология, тема приближающегося конца европейской истории, тема, которую затронул Соловьёв, была продолжена в культуре XX столетия. В одном из его писем находим: «Наступающий конец мира веет мне в лицо каким-то явственным, хоть неуловимым дуновением».

Кобо Абэ по вечерам проникал даже в её пятки, так пронзала её неторопливая проза, и читать она пыталась неторопливо, возвращаясь и перечитывая понравившиеся места. Роман «Сожженная карта» о поиске агентом пропавшего человека, о поиске человеком самого себя, ожидание финала, когда же найдётся этот пропавший или его следы, немного сбивает нас с толку, тем неожиданнее финал, агент сам теряется в хитросплетениях городских улиц, вот-вот здесь знакомый поворот, а его нет и нет, и уже нет людей, и нет машин, хотя вот лежит незатушенный окурок, а здесь запах выхлопных газов, но он уже не помнит своего имени, и хочет придумать имя кошке, только что раздавленной на мостовой.
Она опять вцепилась в Абэ, на этот раз в «Человек-ящик», так вдохновляло её чужое пение, так, от предложения к предложению, от образа к образу, пленял Гану чужой полёт, пируэты чужой мысли, которые она впитывала, незаконно присваивала, купалась в них.
Знамя тамплиеров – чёрно-белое, называлось Босеан, от «vaucent» - один тамплиер стоит сотни солдат. Или «Босеан» означало «белый и чёрный»: белый символизировал душевную чистоту и верность христианам, а чёрный – гордость и ненависть к неверным. Марсель Лобе так же утверждает, что на знамени был один из  самых смиренных девизов: Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam. (Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу).
О доблести тамплиеров ходили легенды. Жаклен де Майе, маршал Храма своей отвагой поразил мусульман и они «принимая его за святого, предложили сохранить ему жизнь». Тамплиер  героически продолжил сражение и погиб. Мусульмане ликовали, ибо посчитали, что убили Святого Георгия. Нечто вроде культа Святого Георгия существовало у мусульман достаточно долго. Была построена мечеть в Ливане на том месте, где по легенде Святой Георгий победил змея, который должен был поглотить дочь князя Бейрута.
«Завтра я должен представить отчёт по книге твоего мужа, и отчёт этот будет не лицеприятен для него, он слишком умён, грамматики Хомского, а к тому же он физик. Я вынужден это сделать, я не один занимаюсь этой темой, на него рано или поздно всё равно выйдут, это очевидно, а я могу подставиться, это довольно глупо». ««Ритуальный жест и ритуальный танец – всегда производные не столько от искусства движения, сколько от искусства строить модели (физика) и искусства формально оперировать этими моделями (математика)»… Ты видишь, что он делает? Человек схватывает суть физики и математики». «И это опасно»? «Да, опасно. Просто математика и физика никому не вредят. Вредит суть». «И что Вы не будете финансировать фундаментальную науку и философию»? «Сама по себе философия безопасна. Опасен конгломерат. Опасна метафизика». «Но он  родной мне человек». «Вот и поезжай к нему. Шишки на него посыпятся. Лучше, если ты будешь рядом».
«При определённых обстоятельствах это возможно. Например, если бы ты – не знаю, с какой явной целью, - решил писать вздор. Или если бы более двадцати четырёх часов ты находился в бессознательном состоянии. Или же если бы произошла невиданная катастрофа, в результате которой вращение земного шара замедлилось. Но чем договариваться до такого, лучше вообще выдвинуть совершенно другую гипотезу. Нет никакой необходимости считать автором записок именно тебя. Кто мешает предположить, что автор записок не ты, а кто-то другой», - книга напамять, как это тяжело, она целовала Кобо Абэ, прижимала к груди, НЮХАЛА. Георгий купил эту книгу по её просьбе. «Да, не исключено, что пишу именно я. Не исключено, что пишу я, представляя себе тебя, который пишет, представляя  себе меня», - она читала и сходила с ума вместе с Человеком-ящиком.
Ишим восторженно встретил её, долго вис на шее, бегал по квартире, показывал новые книги и дневник, где «двойка» за поведение отсутствовала, но было написано «Галина  Юрьевна! Убедительно прошу Вас зайти ко мне. Мальчик подаёт большие надежды. Нужна внимательная работа». Сергей всё больше молчал, потом вдруг разоткровенничался, рассказал, как Ишим, истосковавшись, спал в её длинной фланелевой ночной сорочке.
«Надо его вычислить этого сочувствующего». «Я прослушиваю сто пятьдесят переговоров за день, куда больше, скоро вся страна снова будет стучать, горстку философов мы пересажаем или перекалечим, или они снова все эмигргируют, как перед революцией». «Может пусть сочувствует, всё равно же потихоньку поди сдаёт». «Кто он»? «А не ты»? «Я тебе не сочувствую, я с тобой борюсь, но смерти тебе не желаю». «Дурак, жуки у нас». «Всё равно мы висельники, слишком много знаем». «Тяжёлый случай, что так всё безнадёжно»? «Ещё как». «Как латынь на сегодня»? «Был один интересный разговор со словом конгломерат». «Отлично».
Галина Юрьевна вышла на работу. «Ганночка, прекрасно выглядите», - редактор немолодой, но импозантный производил впечатление человека неглупого, но часто пускался в воспоминания о своей бурной молодости, что Галине, кстати, нравилось, но очень отвлекало её от работы. Она старалась вовсю. Материал «Национальный эрос и культура» был почти готов, она даже позаботилась об оплате этого материала, как ни странно через психиатрическую клинику. Работу делала быстро, удирала через два часа. Однажды решила забрести к старым знакомым, офис находился не так далеко, там она работала года три–четыре назад, и довольно успешно, ушла с готовых денег и по глупости, весёлая, озорная, сегодня она пошутила с директором, которого раньше побаивалась. «Гана, может быть снова к нам»? «А почему нет? Время у меня есть». «Олег в Таиланде, приедет, решим с официальным устройством, а пока на голый процент, садись, работай». «Почему нет»?
«А всё четвёртый сон Веры Павловны виноват, скажу я вам. Превратил всю нашу жизнь в сон. Ещё в двадцатые провозгласили: «Могила Ленина – светлая колыбель всего человечества»! Потом в школе стали учить: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»!», - «Ну, здесь ты процитировала слово в слово статью А.Н. Щуплова  ««Мы пойдём другим путём»! – сказал Ильич и пошёл…. Ленин и Крупская – самая удивительная пара прошедшего столетия». Галина притащила в офис свежий журнал со своей статьёй. «Ну, я, правда, этого не знала». «Верю, верю».
«Давай разберёмся со словом конгломерат.  От латинского conglomeratus – « скученный, уплотнённый»». «Но это механическое соединение чего-либо разнородного, беспорядочный набор, скопление, смесь». «От латинского conglomerates – «скопившийся, собранный», монополистическое объединение, диверсифицированная корпорация». «Диверсификация (позднелат. diversificatio — изменение, разнообразие, от лат. diversus — разный и facio — делаю), одна из форм концентрации капитала. Диверсифицируя своё производство, фирмы проникают в новые для себя отрасли и сферы»…
Галя опять сидела без работы, за статью не заплатили, раскрученные фирмы «горяченькими» взяли сослуживицы.
Бродскому вменяли тунеядство,
Может быть и мне себе влепить
В трудовую книжку — разгильдяйство,
И коньяк ночами мирно пить.
Продавать по строчке за границу
Заголовки утренних газет,
Отклониться надо, отклониться,
Но мешает собственный клозет.
Партия и Ленин снова в ногу,
Только я как Троцкий торможу,
Как Бухарин, словно враг народа,
Я письмо предсмертное пишу.
Пистолет купила в Коктебеле,
Электрический, себя не испугать,
Сколько тока там и чем измерить,
Но от смерти просто не удрать,
Только сложно. Бродский лицемерил?
Лепрозорий для двухсот (пока закрыт)
миллионов. Кто тебя измерил?
И  поставил под линейку их?
Выговор, психушка или прочерк
Между датами. Ведь выбор небольшой.
Им же ведь вменяли даже почерк,
Даже точки, даже точки с запятой.
Время изменилось иль померкло?
На проверку, на поверку — стройсь.
Не пустили на похороны Верку,
А Маринку в Ялту, ну, авось,
проскочу невинно
минут на десь
на крыльце тихонько покурить,
и сказать стране, что так прекрасно
числиться в тебе и кем-то быть.
Даже дворником. Листы мести спокойно,
Сокрушая новогодний снег, не ныть.
И в гробу лежать твоим покойником,
И что русский насмерть не забыть.
«Ганночка, приходите на работу, накапали деньги»! – звонил редактор. «За что»? «За Ваш доблестный труд. Плагиата не было. Было стечение обстоятельств». «Каких обстоятельств? Я В СЛОВО В СЛОВО ПОВТОРИЛА ЧУЖИЕ СЛОВА». «Это случается в наш телепатический век. Человек не обиделся и отнёсся с пониманием. Приходите».
Редактор был весел, дела налаживались. Он высыпал перед Ганой четыре зелёненьких тысячных бумажки, стал рассказывать о новых проектах и философских проблемах, которые мучили его последнее время. «Интеллигенция и революция, Ганночка… Интеллигенция, которая уходит, вернее уже ушла, хамство и безграмотность, всё что осталось. И ещё рождение буржуазии, когда появляются большие деньги, интеллигентность куда-то исчезает»…
Сергея вызвал директор института. «Нелицеприятный разговор». «Я понял». «Мне позвонили. Я хочу получить отчёт по последним исследованиям. Вы очень увлеклись балетом». «Я понял». «Кстати, о теории симметрии в танце»…
Марсель Лобе пишет: «По поводу устава, якобы неизвестного большинству братьев, шли таинственные и тревожные разговоры, как, например, слова, приписываемые одному тамплиеру: «У нас есть пункты, которые знают только Бог, дьявол и мы, братья ордена». Очевидно одно: то, что тамплиеры, как впрочем, и госпитальеры, полагали, что устав их ордена не должен быть известен мирянам. Впрочем, когда мы видим, как именно миряне трактуют тот или иной монашеский обычай, становится понятным, почему и в наше время монахи не склонны описывать внутреннюю жизнь монастыря».
Ганна отослала свои «Записки на салфетках цвета бордо» в журнал «Отечественные записки», как она знала, ночную корреспонденцию никто не читает, её сразу ставят в номер, затыкая дыры, а так же по причине сенсационности. Это ей прилично надоело, кроме скандалов и единственного номера, вышедшего в печать, это ничего не приносило. Но её вещицу прочитал небезызвестный  писатель А.Г.Битов. Один из немногих, кто понял в записках момент, когда Галя работала на две компании, и слово «диверсификация» там объяснялось к месту. Писатель талантливый, лауреат Госпремии, но к старости страдающий манией величия, позволивший себе  публично жестоко ударить женщину, борясь за остатки недвижимости Союза Писателей, скоропалительно стал строчить роман «Диверсификация». Гана этот феномен знала. Ещё ни разу не было так, чтобы какая-либо мыслящая личность, прочитав её новеллу не задумала написать роман, правда личности были попроще, они даже не меняли название, тут феномен Битова поставил её в тупик, плагиат идей она всегда считала постыдным делом, самым постыдным, потом, насколько она понимала, это будет последний роман Битого, за который его просто убьет масонская ложа, ибо он будет «ниже плинтуса». Потом её глагол «не копенгаген» особенно Битова веселил, он позволял себе выпады в прессе в её адрес. Ганночка , при всём уважении к великому писателю, пытаясь предотвратить его гибель и дальнейшее моральное разложение написала пару строк в «Литературную газету»: «Анонс. Роман «Диверсификация». Дегенерация Битова». По её опыту, это был бы действительно его последний роман, и он бы никогда не был опубликован, он собрал бы там всю возможную грязь и кровь, захлебнулся в ней и повесился, или ему бы помогли это сделать. Такой опыт уже был.
Какой умничка Битов, читаю «Вкус»! Конфликт исчерпан. Вот она, «медлительность» русской речи, вот они «Письма из России», гоголевская мелодия, аккорды Белого, настоящая преемственность русской литературы. Бабы! Дайте дачу Битову, он уже всё написал, пусть поживёт на старости в тепле и уюте, пусть будет у него свой угол на природе.
Болит, чёрт знает, что болит, открываются створки души или закрываются, такая боль бывает в юности, когда не знаешь, что происходит, да и сейчас, не в юности, не знаешь, может быть, просто много кофе, нет, кофе много, как всегда, открываются створки души или закрываются… Не хватает информации, общения, циркуляции. Энергия застаивается, нагнаивается, начинает горчить и бьёт болью в мозг.
Позвонил Георгий. «Мы уезжаем в Кёнигсберг». «Почему не в Калинград? Я люблю другого человека». «Ты любишь другого человека, но мы уезжаем в Кёнигсберг». «И что тебя волнует на этот раз»? «Тайны рейха». «А у меня проект «Золото Сибири» - нефть, газ, лес, наука, люди». «А… «Золото партии»? или «Сара, золотко, собирайся, за тобой пришли»? Тем не менее, мы едем в Кёнигсберг».
Ганна пила что-то аргентинское, цвета бордо. Вряд ли редактора заинтересуют тайны рейха… Вино или вина? Меня опять уволят, хотя толком и не приняли. Куда они от меня денутся? Напечатают про тайны рейха. Ещё и оплатят командировочные. Надо себя любить и себе доверять. Что-то аргентинское, цвета бордо, грело сердце. В командировку без командировочных, в отпуск без отпускных. «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону».
                «Не могу ехать в Кёнигсберг, еду в Коктебель». «Боюсь в Москве не пересечёмся, уезжаю сегодня».
                Пан Станислав сгрёб её в охапку. «Как долго ты ехала. Опять на Курский? Опять пять часов»? «Шесть» «Идёт».Москва миролюбиво расступалась перед ними. «Сегодня будем кружить по центру и пить водку у фонтана, совсем нет денег». Московские переулки заплетались один за другой, душа сжималась около раненых рассыпающихся особняков. Станислав говорил, говорил, она пыталась запомнить названия, запиналась в голове, опять слушала. «Болит, давит в груди». «Сейчас присядем где-нибудь.  Здесь недалеко монастырская трапезная».
                «К кому Вы опять уезжаете»? «(Я его не видела несколько лет. Последний сон был про Марсель.) Я еду к бабушке».
Садилась в ночной поезд. Полка вдруг нижняя, всегда брала верхнюю, а тут вдруг нижняя, не уютно до жути.  Водка ударила в мозг и смутила Ганнин разум, хотелось спать, вытянуть ноги, пристроить спину, прикрыться ото всех. Спала чутко, в четыре утра вздрогнула во сне, опять тревожно, тревожно вдруг и неуютно почему–то. На руке не было часов, любимых, братикиных,Versace. Как не моя рука. Кто-то принял за настоящие Versace? Как могли снять с руки, я так чутко спала? Ганна кинулась к проводнику: «Вызовите милицию»! «У меня милиции нет, идите к начальнику поезда". Разбудили голого усталого дядьку. «Позвоню, в Орле будет наряд». В Орле наряд не явился. Явился начальник поезда и сообщил об этом. Ганна занервничала ещё больше: «Ну, давайте, вообще искать через три дня. Кто-то едет в этом вагоне и мечтает продать мои часы на чёрном рынке». Говорила громко. «Будем ждать Белгород». «Будем ждать». Легла и задремала, издёрганная и ни на что уже не надеющаяся. Разбудила соседка, дамочка спросила: «Это Вы часы потеряли? Так они нашлись». «Где»? «Здесь лежали на мусорном бачке сверху». Стекло разбито, браслет порван. Испугались что ли? И вернули? Или порвался браслет? Но разбито стекло, я бы слышала, удар был сильный. Сбегала к начальнику поезда, рассказала, поблагодарила, что хоть как-то сочувствовали ей. Долго смотрела на циферблат. Время, разбитое Время. Часы тикали. Кто-то хотел убить моё Время. Кому я опять мешаю? Или оно само хотело умереть, моё Время?
«Еле добрался до твоей деревни, автобусы ночью не ходят. Что у нас на завтра»? «Колодец, калитка, наточить ножи. Дай посмотреть на тебя, потрогать твои кости». «Нет, не был я в Марселе, не знаю, почему тебе снилось».
 «Что же будет с родиной и с нами»? «Опять не спишь? Всыпать тебе надо». «Музыка тут сегодня. То «Вологда – где», то лезгинка. Наверное, джазовый фестиваль». «Заиньки-маленьки, уши замёрзли уже».
«Траву полола. Как колодец»? «Обратный клапан менять надо».
Борщ – сказка. Пилили, резали вместе. Она почистила свёклу, морковь, картофель. Он отобрал у неё тёрку, в кастрюльку постепенно опадали бордовые и оранжевые стружки. «Порежь лук», - командовала она. «Мелко, немелко»? «Как хочешь». Зашипела сковородка, она сдвинула свёклу и морковь и высыпала лук. «Ещё картофель кубиками и капусту». Перец и томаты порезала сама, добавила в сковороду пару ложек бульона. «Варить борщ меня учила бабушка, лет в семь». «Сказка, а не борщ. Где твои салфетки цвета бордо»?
«Поэты сегодня вещают. Пойдём? Поэт, говорю, выступает. Луна его фамилия». «Так и есть Луна»? «Луна» «Идём». Было прохладно, она под палантином нервно вздрагивала, или от слов «красный сердолик» замирало её сердце. «Мне надо к нему подойти». «Подойди». «А что я скажу, что от слов «красный сердолик» вздрагивало моё сердце? Нет, пусть он не знает. Надо взять у него интервью, он из моего города. А что я спрошу? Как жизнь в Нью-Йорке? Нет, уехал, так уехал. Сложно говорить с ним о судьбах русской поэзии. Я вот ненавижу Кончаловского, советско-американский режиссёр, что он меня учит жить, мы уже по разные стороны баррикад. Я боюсь, здесь то же самое». «Он, кажется, вернулся». «Кто»? «Луна этот» «Это ничего не меняет». «Как хочешь». «Получается, у стихов есть национальность, даже если они на одном наречии, но он хорошо пел». «Но тебе нечего у него спросить». «Рыба ищет, где глубже… Эта тема неинтересна». Луна пришёл вечером, смеркалось, пили чай в беседке, с вишнёвым вареньем. «Я не знала, что Вы знакомы». «А мы не знакомы, я просто услышал  Ваш разговор, мне показалось странным, что разговор со мной неинтересен, это задело и возмутило меня, я наблюдал за Вами, когда читал. Я читал Вам. Так бывает. Выбираешь какого-то одного человека. Почему я уехал и почему вернулся, это действительно неинтересно, даже мне неинтересно, это было, это есть. "Если скажешь слово «родина», сразу в памяти встаёт, старый дом, в саду смородина…» У моих стихов родины нет. Я – их родина, где бы я ни был, где бы не жил. Ещё я шёл передать привет Георгию и некоторые деньги в монастырь". «Георгий уехал. Деньги, наверное, надо отвести Вам самому». «Ганна, мне надо поговорить с Вашим спутником и, простите, это – мужской разговор». «Я, пожалуй, пойду спать».
«Я не знаю, в каких отношениях Вы с этой женщиной. Система «над» и «под» начала давать сбои. Но я лично заинтересован, чтобы Ганна вернулась в свой город. Сергей мой друг, и я бы не хотел осложнений для него». «Георгий просил передать Вам флешку и пару слов: «Чиста украинская роза». Что касается Ганны, я буду поступать по своему усмотрению».
Да, я связан с ЦРУ, А она с украинской разведкой,  Нет, я завтра не умру,А она себя обломит веткой. Мне бы подсказать другой сюжет, А она не слушает, не хочет, Мне бы пригласить на свой концерт, А она над песнями хохочет. Мне бы ей налить ещё вина, А она ушла, не тронув чая, Может быть, она со мной была, Может быть, я был один  - с печалью.
«Ладно, пришёл поручик Ржевский и всё опошлил» «Я о том же. Есть коньяк выдержки 8-9 рокiв. «Девять звёздочек? За доброе дело можно. Я видел у неё талисман – девятиконечную звезду с чертогом вепря».  «Звезда Инглии»… «Нельзя под пистолетом заставить людей читать книги». «Но  можно всерьёз заняться идеологией государства, ввести строгую цензуру в средствах массовой информации, разложению подвержено к сожалению всё сверху до низу». «Читал я Ваши законы о цензуре. Запрещён мультфильм «Ну, погоди», потому что герои курят. Извините, говорю «Ваши законы», но мне по-прежнему больно. Боюсь, что руководство страны либо сошло с ума, либо выжило из ума, либо состоит агентами иностранных разведок». «Значит, наш пистолет должен быть у виска президента и на взводе. Другого выхода я не вижу». «Значит, под контролем должна быть Федеральная Служба Безопасности и армия. Всё снова под страхом смерти». «Под страхом смерти или конец всему, я предпочёл бы смерть блеянию в этом стаде баранов». «Мы можем наступить на их кошельки. Эти очумевшие кошельки с пузиками уже сами не знают, чего хотят». «Вербовать надо прежде всего «кошельки», цинизм там, конечно, запредельный, но есть горстка разрозненных интеллигентных людей, обладающих внушительными состояниями, им мозг вправлять не надо. А демократия нанесла такой вред нации, что расхлёбывать это придётся довольно долго. Нельзя давать свободу недоумкам. В конце концов, они предпочитают ничего не делать и не напрягать скудный свой мозг. Свобода, к которой так стремиться любая личность, может пагубно отразиться на ней. Дисциплина духа дана не каждому. В XIX веке не читавший Гегеля и Канта не мог быть принят в обществе. К сожалению метафизика умерла. Церковь не может заменить этот вакуум. Только культ знания может привести вновь к возрождению мысли». «Я боюсь, что придётся доплачивать этой развращённой молодёжи, прочитал книгу – получи сто долларов». «Всё давно уже не смешно. Работать над мотивацией сложно и,  боюсь, не нужно, какие мы нежные, мы не хотим читать, нам неинтересно, я бы отстреливал и всё». «Всегда была высшая каста, и был плебс». «Боюсь, остался один плебс».
«Кто-то на нас стучит». «Все на всех сучат». «Как это»? «Тук-тук. Сиди, сам открою».
В Москве Ганну встретил племянничек. Перенёс вещи через турникет к электричке и отчалил, тут Ганна осознала холод Москвы – четыре места, среди них неподъёмная сумка, внести, вынеси. Но в пригороде встретил друг племянника на машине. Жила у тётки в вечностроящемся доме, но в тепле и сытая. На второй день собралась в Москву. Договорённость о концерте была с неким Славой в кафе «Свой круг». Накануне Слава сместил время на очень позднее, сказал, что юбилей у тёти. Выскочила на дождь из метро и запрыгала через лужи, заковыристые улицы искала долго, заветный переулок вообще не был обозначен. Стройка, зелёная марля и мигалки специальных строймашин. На одном из поворотов она вдруг поняла, что этого кафе не существует, что это московский развод для провинциалов, остановилась, задумалась, но решительно пошла дальше, уверенно рассуждая, если такого кафе нет, его сейчас нарисуют. На очередном повороте кафе нарисовалось. Надпись гласила: «Кафе работает до 15.00. С 15.00. до 21.00. закрыто на спецобслуживание». Ганна решительно открыла дверь. «Вы на праздник»? «Да, я на праздник, и мне бы видеть Славу». «Славочка, это к тебе». Навстречу поднялся грузный мужчина в очках, что-то было в нём от Йоси Кобзона. «Милочка, мы же договорились девять часов. А сейчас Ваше присутствие нежелательно. И Ганна ушла под холодный дождь. Юбилей у тети Славы. Символично звучит. Чего я хотела? Славы?  Вот моя слава – вся Москва гудит и ищет какую-то мифическую Ганну и заковыристый переулок с закрытым кафе «Свой круг». Ганна вышагивала по переулку, то оловянным солдатиком, то балериной. Около восьми Ганна, уже никого не спрашивая, решительно зашла, разделась в гардеробе и прошла в первый маленький зал. За дверью банкетного зала шумели люди. Слава вышел, шепнул барменше: «Никого не выпускать, никого не впускать» и галантно  расшаркался перед Ганной. «Я ухожу, этот зал в Вашем распоряжении». Ганна уже знала, что никто не придёт, а если придёт, то его не пустят. Из банкетного зала выходили люди, плохо играя пьяных. «Они что все нанятые? Клоуны»?  Ганна плакала и утренний грим, наложенный с особой тщательностью, исчезал с лица. Станислава ударили по голове после того. Как он требовательно постучал в закрытую дверь кафе. Он медленно стал оседать, жёсткие руки подхватили его и затолкали в машину. Ганна проплакалась, заказала кофе и закурила, в голове считая деньги и время, экспрессо – 80р., маленькая чашечка на полчаса. Вдруг кто-нибудь всё же заглянет хотя бы из близких друзей. Пел МакКартни. Клоуны расходились. Барменша тоже исчезла. Ганна потанцевала, прочитала пару любимых вещиц из последней книги. Читала она не мифическим зрителям, читала она себе – в углу сидел манекен из чёрной марли, типичный сетевик, то есть она, что сутками сидит в паутине. Но опять угомонилась и стала считать в уме деньги и время. В кармашке рубашки  лежала тысяча рублей, тысяча последняя. Она заказала ещё кофе и вина себе и МакКартни. Кофе – 80 р., вино – 150р. Около часа ночи барменша принесла счёт. С тысячи ей выдали 700р. Ганна внимательно пересчитала деньги и решила не давать чаевые. Барменша явно смахивала на лису Алису. Пусть это будет мой гонорар. «Цветочек я заберу, мне мальчишки подарили». «Пожалуйста». Ганна взяла из вазочки белую хризантему и зашагала к метро. «Буратино, Буратино, ты заработал золотой» - шла и весело думала она. «Почему не пришёл Пан Станислав? Дела, вечно какие-нибудь дела».
Метро было закрыто, в вокзал не пускали. Слава Богу, что не выпал снег. Станислава она встретила под утро у входа в метро. «Очнулся поблизости, возле мусорных баков, ничего не помню, но помню, что шёл к тебе». «Они подонки. Я взяла чек. Там даже не обозначено юридическое название конторы. Зато помещение принадлежит организации ООО «Места Ваших размещений»». «Неплохо нас разместили. Ты всю ночь на улице. Я целуюсь с мусорным баком. Жлобьё, особенно московское, любит гнуть пальцы. Ты оставила им книги? Зря. Твои книги стоя слишком дорого. Загонят они их неслабо. Но  ты сгребла у них гривенник, с чем и поздравляю. Можешь стать бухгалтером кафе «Свой круг». «Нет, мне домой, сынуля заждался. Потом, про свой круг я начинаю кое-что понимать. Зачем было тащиться туда, могли посидеть у тебя или у моей тётушки, обошлось бы без эксцессов. Пусть эта Алла Пугачёва поёт, а быдло Киркоров ей подпевает. Но я боюсь, что я не первая и не последняя прошла по этому этапу, скольких людей они ещё покалечат. Юбилей тети Славы. Они слишком умны. Ты знаешь, мне кажется, я видела там Эльдара Рязанова. Он кивнул. Но они этого ему не простили. Завтра, послезавтра у них опять какие-нибудь громкие похороны. Сами грохнут, сами слёзы льют по телевизору».
В утренних новостях сообщили о смерти актрисы Марины Голуб и сценариста Эдуарда Володарского.
На следующее утро на московский тёткин адрес пришла посылка экспресс-почтой на Ганнино имя. Там была электронная книга и диплом Волошинского фестиваля, который сообщал, что она выиграла приз зрительских симпатий. В книгу был закачен Иван Ефремов – «Таис Афинская» и «Час быка». «Это Луна»? – подумала Ганна, некому, кроме него.
Из цикла «Провокации»
Пепельница из пакистанского оникса,
Никотиновый опиум,
Трансформируясь в дым,
Отдаёт пепел камню.
Я становлюсь чище,
Когда выбрасываю окурки
И промываю прожилки бледно-зеленого полудрагоценного…
Я хочу, чтобы после меня что-то осталось,
Как предметы обихода от Ломоносова.
Пепельница из оникса.
Пепельница из оникса соскользнула в раковину и разбилась на две  аккуратные части, когда она решила «пробить» сотовый телефончик Славы (администратора кафе-клуба «Свой круг»). Она очень сильно чувствовала угрозу жизни, и источник этой угрозы находился всё там же. «Пепельницу-то мы склеим», - сказал Сергей. «А как мы склеим нашу семейную жизнь»?
Дела у Сергея завертелись вокруг «Большого проекта». Вызовы делало время. Сначала он не хотел себя пугать, но потом ясно осознал, что под завуалированными формулировками были скрыты темы «Абсолютного оружия» и «Бессмертия». Ещё фигурировала совершенно непонятная тема «Человек 2.0». Речь шла о серьёзных модификациях человеческого тела. Но до какой степени? Волосы становились дыбом.
 IY
Масонская ложа приказала долго жить Стругацкому, скончался на 80 году жизни. Кому он помешал? Ганна читала последний его роман «Бессильные мира сего». Начало не вдохновило, но вдохновило название. На работе перспективы открывались в январе, а на календаре был ноябрь.  Ещё конец света, надо основательно подготовиться к новому году. Свечи там, керосин. Какие там шутки, мама так и сделала. Ждёт трёх дней мрака. Ганна опять забилась в келью - в своей квартире, к Сергею и Ишим ходила редко, проверить дневник у сына и порядок в квартире. Мальчики её не подводили. У себя опять хоронила подаренные розы, вернее неосторожно (забывала класть в ванну) высушивала их, но всё равно любовалась. Дочитывала «Таис Афинскую». Перед расставанием Марсель, теперь она звала его так, шепнул ей на ухо – ты и есть моя Таис. Она не плакала, хотя знала, что разлука  очень надолго.
Задумали с девчонками съездить с шефским концертом в психиатрическую клинику, «за колючку» - это действительно было так, на входе на территорию больницы потребовали пропуск, Ганна начала ссылаться на прессу, ей действительно надо было переговорить с главврачом, «Хорошо. Давайте паспорт», документов с собой не было, «Ничем помочь не можем». Ганне жаль было денег на такси, она пошла вдоль забора, надеясь, что где-то можно проникнуть, набрела на второй КП. «Я к Виктору Абрамовичу». «Это кто»? «Это главный врач». «Да проходите, проходите, направо, направо, там увидите». Прошла в приёмную. Главврач три дня как сменился, переговорила с секретарём, оставила журнал. Девчонки подошли во время, прошли примерно так же – «морду тяпкой». Песни под гитару, стихи. «О чём думал просветлённый Будда может быть никогда не узнаешь… У просветлённых всегда улыбка, а ты учись ещё, учись плакать, учись ещё совершать ошибки»… Старшая медсестра обняла Ганну: «Спасибо, что приехали». Посидела с Лёлей, с дежурной медсестрой, Лёля вышла замуж, Ганна смело заявляла ей, что венец безбрачия над ней висел, «Так. Я работала с Вами, красавица», посмеялись, чем Лёля будет расплачиваться. «Килограмм варёных яиц». «Холестерин зашкалит».
Георгий нахмурился: «Луна, ты – «золото партии», у тебя трое детей и пишешь ты, как Бог. Будь осторожен».
Страсть утолённая есть ложь.
Не веря будням, стуку каблуков,
Я, как заложник
призрачных грехов,
держусь за тень,
что Гамлета отца,
она во мне хоронит подлеца.
И я бегу, паяц или герой,
к тебе, чтобы не встретиться с тобой,
к твоим рукам, что крепко обоймут,
найдут мне омут, зелье и хомут.
Но я бегу, уже не чуя ног,
к тебе в постель — сегодня чёрт и Бог.
Уже постыл мне завтрашний рассвет.
И чай простыл, и хлеб — усталый бред.
Я кровь заката в сердце берегу.
Мне лишним лишь стоять на берегу.
Ганна спала с электронной книжкой в обнимку. Утром не включился экран. «Потёк кристалл», - сказал Сергей. Ей настолько дорога была именно эта вещь, что печаль наполнила глаза прозрачно солёным. «Мама, ты плачешь по ней как по живому существу», - заметил Ишим. «Может быть, отремонтируют», - затеплилась в ней надежда. Ремонт обходился дороже новой. Ганна отступилась и купила такую же. Ей не терпелось нырнуть в кровать, натянуть одеяло, и чтобы «Таис Афинская» снова творила в её душе чудеса. Включила книгу, всю память они с Ишим скачали, но никак не могла найти «Таис», все остальные книги Ефремова были на месте, «Таис» исчезла. Выскочила из тёплого, проверила на компе, она вне папки «Фантастика», отдельно, нашлись. Яркость, совсем другая яркость, бьёт по глазам, настроила. Экран гаснет через 5 секунд, что это за беда, невозможно читать, нашла кнопочки блокировки, не гаснет. Но шрифт не тот, совсем другой шрифт, а такого же здесь нет, и бьёт в висках, и нет этого обволакивающего покоя, который она хотела вернуть. «Что-то сломалось во мне, именно во мне», - подумала Ганна.
Утром у Ишим пошла кровь носом, всё его матросское постельное бельё и тельняшка были в крови. «Очень высокое давление с этими морозами, хлипкие сосуды у Вас, господин», - заметил Сергей. Тем не менее, Ишим удул к друзьям. Ганна и Сергей долго собирались в магазин, как на банкет. При тридцатиградусном морозе ещё была влажность, и деревья – в инее, сказка и только, будто протекает по городу незамерзающая Ангара, а она не протекает. Очередь в банкомат позволила Ганне примерить в соседнем отделе велюровые джинсы бежево-золотого цвета. «Берём»? «Берём». «Там ещё какие-то кофточки на распродаже по 300 р.». Примерила кофточки. Цена на кассе за две кофточки вдруг округлилась в два раза. «Там написано по 299 рублей». «Девушка, там написано от 299». «Пойдёмте посмотрим». «Действительно, крупно и ярко была выделена цена 299 и меленько слева поместилось слово «от»». «От-лично работаете». Кофточки оставили продавцам напамять.
                Долго стояли в рыбном отделе, решали, что брать щуку или карася. Взяли обоих. Бараньи рёбрышки к гороховому супу. И вино, чилийское красное сухое. «Надо же и крымские вина до нас довезли, 2008 год – это уже марочное, 600 рублей бутылка. «Крымские вина надо пить в Крыму и впрок». Рыба в сметане, щука чуть пресная, карась со своим своеобразным привкусом, в желудке укладывались не торопясь, размеренно, приятно насыщая.