Отрывки из романа Русальная Неделя

Глава 30. Тройцын день

Душистое сено, звёзды, кузнечики ушли из поля моего внимания. Ум зацепился за нежданно явившийся образ ствола дерева и двух ветвей на нём. Я думал о них, а потом сквозь поток мыслей проступило явственное и величественное видение…
Дерево!… Оно было колоссальное, необъятное для ума и взора: крона уносилась высоко-высоко в небеса, ствол падал в головокружительную пропасть внизу. Ветви росли где-то на середине ствола, покрытого толстой шершавой серо-бурой корой. Одна была длинной, но я заметил: конец её усыхает, листьев на ней почти нет. Кажется, обречена отсохнуть. Зато другая, выныривая из под старшей сестры, огибая её, зеленела молодо, радостно и была усеяна по-весеннему клейкими блестящими листочками.
Подумалось: вся надежда на неё! А судя по листьям, это – дуб…
Тут я снова оказался на сеновале. Была глубокая ночь. Истончившийся старый месяц тускло желтел невысоко над горизонтом. Тепло и тишь. Только откуда-то издали доносились женские голоса. Слов не разобрать. Но говорили ритмично, складно. Значит, не просто болтовня… «Опахивание!» – вспомнил я. Верно, это матушка Пелагея сотоварки ставит второй незримый тын вокруг Зуева – где-то тут недалеко, у нашего склона холма.
Вздохнулось. Сладостно и тревожно.

* * *

Русальная неделя – не время для работы. Это я ещё из Зеленина уяснил. Более того, за работу в эти дни русалки могут сурово покарать.
Рассвело. Встало Солнце. Пропели третьи петухи. Но село продолжало мирно спать.
Наступил второй день Русальной недели: насколько я помнил из Зеленина, его называли Тройцыным днём.
Валяться мне порядком надоело, а Алёха продолжал дрыхнуть, как ни в чём не бывало. Наверно, проспал бы до полудня, но тут пришла Даша. Нас призывала матушка Пелагея.
Мы быстро привели себя в порядок – причесались, умылись, благо колодец был во дворе – и за ворота. Обернувшись на добротный Алёхин дом, я увидел под коньком крыши занятное изображение: резные листья папоротника, стебель, а на нём красный цветок. Знать, не просто так эта семья получила прозвище Огнецветов. 
Даша вела нас молча. Мне показалось, она утомлена. Во всяком случае, спать ей этой ночью, надо думать, почти не пришлось.
Прошли мимо храма, немного спустились вниз и оказались в тенистой рябиновой рощице. Тут и встретилось неожиданное. Попетляв среди деревьев, тропинка вывела к большим белым камням. На  склоне из вытесанных белых глыб было сложено странное сооружение, вроде башенки. Два нижних круглых каменных яруса венчал деревянный верх – по виду просто деревянный дом, да только какой-то вытянутый, без дверей, и слюдяные окна под самой кровлей, крытой простым дёрном. Так выглядела резиденция мудрой матушки Зуева.
Дверь в башенку была устроена с северной стороны. Недалеко от двери на камне сидел скучающий паренёк в праздничной одежде. В руке его я заметил что-то вроде кистеня. Охранник.
Наша провожатая, однако, словом с ним не перемолвилась, стучать в дверь не стала. Просто открыла её, а нам сделала знак подождать.
Ждать пришлось недолго. Даша вынырнула из башни, указала мне жестом входить, а Алёхе – оставаться на месте.
Мы прошли узкие сени, потом какую-то промежуточную, совершенно тёмную комнату, и вот оказались у винтовой лестницы. Даша поднималась первая. Я – за ней. Подол её сарафана то и дело задевал мне лицо. Несколько оборотов, и вот мы уж вынырнули посреди благоухавшей дивными травянистыми ароматами светлицы деревянного терема – на верхнем этаже башни.
Да! Запах травы – это первое, что я здесь ощутил. А вторым было ослепление солнечным светом. Окошки, как я ещё снаружи заметил, располагались почти под потолком, и так, что свет падал на середину комнаты, где мы и оказались. Углы же таились в потёмках.
Однако глаза быстро освоились, и Дарья тут же повернула меня, куда надо. У стены, а по солнцу я сразу сообразил, что это северная стена, стоял настоящий высокий деревянный трон. Спинку и подлокотники его украшала затейливая резьба. Сверху на спинку было накинуто что-то странное из птичьих перьев. На стуле сидела немолодая женщина в длинном белом одеянии. Волосы её были убраны под белый платок, стянутый тонким изящным серебряным обручем.
Лицо женщины сразу очень мне понравилось. Она не была стара. В лице этом точно задержался отблеск былой красоты. Строгое сложение правильных губ, многомудрые большие серые глаза – в них только и можно было прочесть её возраст, молодые руки, вольно лежащие на подлокотниках. Прав был Степан, матушка Пелагея выглядела отнюдь не как деревенская знахарка, а скорее походила на княгиню. Впечатление усиливали две женщины, стоявшие по бокам от трона, точно царские рынды.
Я с трудом пересилил желание поклониться владычице терема до земли, но в пояс всё-таки поклонился, тут же заметив, что перед троном стоит небольшой столик, на нём серебряное блюдечко, а на блюдечке – пёрышко. То самое.
- Здравствуй, странник, птичка залётная, - приветливо заговорила хозяйка трона. Она улыбалась и смотрела на меня, не скрывая своего любопытства.
- Здравствуй, матушка Пелагея, - ответствовал я. – И да здравствует гостеприимное село, твоими трудами процветающее.
- Садитесь, - кивнула она мне и Даше, указывая на табуретки, стоявшие по сторонам столика. 
Мы сели. Пока я оглядывался по сторонам, откуда-то появилась девушка в таком же белом одеянии и поставила передо мной и Дашей чаши. От них шёл пар и вкусный запах. По виду это было похоже на чай.
- Выпейте взвару из трав Духова дня, - сказала матушка Пелагея. – Много в травах этих здоровья и чистоты.
Я взял чашу. Тёплая. Отпил: что-то незнакомое, очень приятное. И дух, и сладость, и кислинка есть. Травяные настои обычно пьются не скоро. Но этот мне захотелось выпить до дна, как клюквенный морс в жару.
Пока пил, бросал взгляды по сторонам. Терем был просторен, а обстановка довольно простая. По двум стенам полочки со всякого рода склянками и горшками. В южной части же, прямо напротив трона, было нечто особенное. По двум сторонам сундуки. Между ними большая дубовая колода. На ней искусно выпиленный из дерева ажурный конус, похожий на каркас для круглого шатра, а под этим конусом – точно игрушечная круглая башенка из обожженной глины, с окошками и бойницами. Похожую вещь несколько лет назад я видел в магазине сувениров. Но там башенка была покрыта разноцветной глазурью, да ещё и снабжена циферблатом. А называлась почему-то лампа. Лампой, без сомнения, было и то, что я видел теперь перед собой. На обращённой к нам стороне башенка имела отверстие в виде ворот с высокой стрельчатой аркой. Через них внутри был виден огонёк. Очевидно, горел фитиль, подпитываемый маслом, как у церковной лампадки. Осветительные свойства такой лампы средь бела дня оценить было трудно. Но мне подумалось, что и ночью толку от неё немного. Верно, лампа служила не для освещения.   
Мы с Дашей допили отвар почти одновременно. И только после этого матушка продолжила разговор, обратившись ко мне:
- Как ночку ночевал?
- Почти не спал, - признался я. – Под утро только задремал, но снов не помню.
- Были сны, - улыбнулась она. – И я, признаюсь, заглянула в них. Вести тебе с родины пришли добрые. А то, что не помнишь, не важно. Сердце твоё знает больше головы.
«Вот так так», - подумал я. – «Тут и детектора лжи не надо, если уж во сны заглядывают. Значит, лучше говорить ничего не тая».
Попытался пошутить и одновременно сменить тему:
- Здесь всё, как сон! Никогда не видел праздника, веселее вчерашнего. Может, оттого и не мог долго уснуть.
- Нет, - возразила она. – Тут другое! Сила древесная-то от тебя так и пышет. Ты, наверно, и есть не хочешь.
- Не хочу, - подтвердил я.
- Верно, это заблудший молодец наш так накормил тебя до отвала, а? Расскажи-ка ещё раз то, что мне внучка пересказала: о нём, о лесе, о том, как сюда пришёл.
Я послушно приступил к рассказу. Подробно поведал про Степана, про русалку у ручья, про костёр и набег лесного колдуна. И про дев на ржаном поле упомянул. Немножко замялся, когда дело дошло до подслушанного разговора Даши и её лесной подружки у завитых берёзок. Но умолчание об этом сделало бы концовку моего повествования неубедительной. Пришлось перед двумя парами внимательных глаз покаяться в шпионском грехе.
- Хорошо, что ничего не утаил, - сказала матушка Пелагея, когда я закончил. – А подслушивать – не всегда плохо. Видно, так было нужно.
- Это была удача, - сказал я, поглядывая на Дашу. – Даже не знаю, что меня потянуло в эту рощу. Кажется, просто берёзки понравились.
- Берёзки могут позвать, - согласилась матушка.
Даша молчала. Она, кажется, не рассердилась на меня, но была в растерянности.
- Утешься, внучка! - сказала ей матушка. – Тайны не любят чужих взоров, но не всякий взор губит тайну. Гость наш пришёл с добром. Глаз у него не чёрный. К тому же сам просит о помощи. Не тревожься! То, что он сейчас рассказал, больше никто не услышит, не так ли, Иван?
- Даю слово, - сказал я.
- Кумовство твоё в силе, - матушка встала со своего трона, ласково потрепала внучку по плечу. – Не распалось от чужого погляда. Не о чем и печалиться. Я уже говорила тебе, а сейчас вижу ещё отчётливей: заботы ваши разрешатся общими силами и в одно время. Смотри же на Ивана, как на брата кровного. Да не будет между вами гнева и ссоры! Вспомни-ка лучше ещё раз то, что показала тебе лесная дева. 
Даша подняла глаза. И я увидел: тучи разошлись. На меня она не в обиде. Да только то, о чём ей снова пришлось рассказывать, было потревожнее нарушенной тайны кумовства с русалкой.
Нового, однако, я почти не услышал: два волка и багровый свет. Больше Даша в глазах русалки ничего не разглядела.
Матушка Пелагея сидела на своём троне и задумчиво разглядывала Степаново пёрышко.
- Здесь что-то связано с кровью, - наконец, промолвила она. – Если Степан волен бродить по лесу, но вернуться домой не может, держать его может только кровь. А спасение – через волков. Их должно быть два. Много на Белом свете сокрытого, у каждого рода собственные тайны. Хранит свои и волчье племя. Видно, есть какое-то средство помочь пленнику Пахома, да узреть его способны лишь волчьи глаза, учуять способен только волчий нюх.
Матушка замолчала, а потом продолжила, как бы размышляя вслух:
- Свет багров – это о крови. Но, возможно, и о месяце! Месяц – волчье солнце. От него волкам мудрость, сила и покровительство. Значит, дело должно происходить ночью, при месяце. Месяц нынче старится. Самое то! Если уж вызволять полонённую кровь, так на убыли.
Она обвела нас строгим взглядом и сказала тихо, но твёрдо:
- Попробуйте сегодня. Дальше, зрю, подходящей ночи может и не быть. От мора мы бороздою отгородились. Но не от степи! То, что гость наш слыхал от лесных дев о губителях жита – не шутка.
- Что попробовать, бабушка? – глаза Даши горели испугом и надеждой.
- Скинуться и посмотреть: авось, и отыщете, что требуется. Да и кума твоя, чаю, вечером что-нибудь тебе подскажет. Тем более откладывать это не след. Ты-то умеешь? – матушка испытующе посмотрела на меня.
- Даже не понял, о чём речь, - пожал я плечами.
- Не понял? – с сомнением переспросила она. – Ну, если даже и не понял, Даша научит. Штука не сложная, хотя первый раз бывает страшновато. Только уж это во всяком деле так. А уж после того, что тебе уже пришлось испытать, и вовсе плёвое дело, - матушка улыбнулась, но в глазах её было столько значения, что я подумал: знает и о Марине, и о котах, и об осиновом листке.
- Тебя хорошо снарядили в дорогу, - продолжала она. – Да первый блин комом: по неопытности всё растерял.
Волосы мои стали дыбом. Неужели это она о плети и ладанке?
- Ничего, - улыбнулась матушка ободряюще. – Всё найдётся в свой час. А пока я дам тебе то, что ты забыл с собой взять.
Женщина, стоявшая справа от трона матушки, подала ей что-то блестящее, а матушка тут же протянула его мне:
- Думаю, зачем тебе игла, ты всё же знаешь?
Я утвердительно кивнул, однако, на моей ладони была не игла, а булавка с изящным замочком.
- На счастье! - сказала матушка, зажимая мою ладонь. – Итак, решено: к ночи вы идёте в ивняк. А нам, сестрицы, пора уж собираться – колосок вести.    

* * *

Даша проводила меня вниз. Сказала, что остаётся с бабушкой. Нам же с Алёхой надлежало поспешить к воротам, где теперь собиралось всё село. Предстоял ещё один, какой-то весьма важный обряд.
У ворот была толчея, вся молодёжь здесь. По правую руку – добры молодцы, по левую – красны девицы. Одежды те же, но есть и разница. Если вчера венки были только на головах девушек, то теперь увенчались и парни. Мы прошли сквозь строй, а когда он кончился, встали с правой стороны – почти уже в воротах. Тут же подошли несколько девушек – встали напротив нас. А потом подходили ещё и ещё: сдвоенная колонна вытягивалась в сторону поля. Царило ожидание и с трудом удерживаемое молчание. На всех лицах играли улыбки.
И вот на улице появилась матушка Пелагея. Она держала за руку девочку лет девяти. Разряжена эта девочка была, если не как новогодняя ёлка, то уж точно не хуже вчерашней берёзки. Длинный красный сарафан из дорогой ткани, несколько ниток разноцветных бус на груди, на голове большой венок из берёзовых веточек с цветами. Длинные русые волосы украшены зелёными, жёлтыми и синими лентами. К лентам прикреплены изящные серебряные височные кольца Глаза у девочки синие-синие. А в них столько всего: волнение, свет, торжество, гордость за свою роль на празднике. Не меньше радости и торжественности заметил я и в глазах матушки Пелагеи. И тот же самый синий цвет – словно девочка и бабушка были в родстве. А, может, так оно и было.
За девочкой и матушкой следовало несколько женщин – по виду таких же её помощниц, каких я видел в тереме. Дальше – остальной  деревенский люд.
Когда эта процессия дошла до нашего строя, парни и девушки, стоявшие напротив стали подавать друг другу руки. Глядя на это, и я протянул руки, стоявшей напротив меня девчоночке. Ей было лет шестнадцать: невысокая, на лице яркий румянец. Мне вдруг вспомнилась Катя – подружка Светки, с которой мы ходили на дискотеку. Как она была хороша! Незнакомка очень походила на неё. Костюм и причёска, конечно, совсем другие. Но, в общем, они, наверно, могли бы сойти за сестёр. Девушка с улыбкой схватила меня за запястья, показала, как взять её руки. Получилось что-то в роде квадрата, на котором переносят раненых. Весь наш строй теперь стал длинной дорожкой, вымощенной такими квадратами рук.
Меж тем, главную героиню обряда подняли, и она вступила на эту дорожку. Тут же грянула песня:

Пошёл колос на ниву,
Пошёл на зелёную!
Пошёл колос на ниву,
На рожь, на пшеницу!
Ой, дид, ой лада!
Элемлюли моя лели, лилемье!

Уродися на лето,
Уродися, рожь, густа!
Ячмень с овсом колосисты!
    Пшеница густа-умолотиста!
Ой, дид, ой лада!
Элемлюли моя лели, лилемье!

Напев был весёлый, ликующий. Звонкие девичьи голоса парни хорошо поддерживали басами. Куплеты песни не кончались, хотя это были почти одни и те же слова, сказанные на разный лад: про рожь, про пшеницу да про ячмень. Неизменным был только загадочный припев. А девочка торжественно, не торопясь, ступала по сцепленным рукам босыми ножками, одаривая весь белый свет прекрасной улыбкой и синим светом своих волшебных очей. Кто она была в этот момент по смыслу обряда? Матушка Пелагея сказала накануне «вести колосок». Видимо, этот «колосок»-то она и представляла. А, может быть, в её лице явилась благословить посевы сама древняя славянская Лада? Ведь в припеве Лада поминалась.
«Колосок» уже был близко к нам, когда я заметил, что те пары, по рукам которых девочка уже прошла, расцепляют руки, бегут и встают на другой край дорожки. Вот оно что! Дорожка, таким образом, продолжается и может продолжаться бесконечно.
И вот маленькая Лада ступила на наш квадрат. Полыхнула и слегка прошлась по лицу пола её красного сарафана. Я увидел: помимо лент и бус, на девочке было ещё несколько гирлянд из цветов, прямо как из какого-то индийского фильма. Ножка девочки была лёгкая, но, глядя на то, как она переступает со «ступеньки» на «ступеньку», я подумал, что идти так статно, не запинаясь на этом ручном мосту, видимо, нелёгкий труд.
Не успел «Колосок» нас миновать, как стоявшая со мной в ряду девушка расцепила руки: пришёл наш черёд забегать для продолжения дорожки. Мы побежали каждый по своей стороне, а когда встретились, схватились, я вдруг спросил мою визави:
- Как звать-то тебя?
Девушка в ответ усмехнулась, зарделась пуще прежнего, но ответ её поразил:
- Катериной! – сказала она. – А тебя?
Я назвался и хотел, было, отпустить ей какой-нибудь безобидный комплимент, да засомневался. Правила здешнего этикета мне были не известны. Как бы чего лишнего не сболтнуть и на что-нибудь непредвиденное не нарваться. Поэтому я спросил, куда направляется наш «Колосок».
- А ты не знаешь? – она посмотрела на меня с удивлением.
- Я издалека, - повинился я. – У нас такого обряда не видел.
- Чудно! - подивилась она. – Нынче Тройцын день. На жите пора колосу вымётываться. Вот мы и помогаем: ведём наш «Колосок» к полю.
Синеглазый «Колосок» прошёл по нашим рукам ещё четыре раза, прежде чем мы вышли к посевам.
Здесь девочку опустили на землю. Строй смешался, растёкся по краю поля. Девочка пошла в рожь одна. Тут же песня сменилась:

Ходит колос по яри, по высокой ржи.
Лиле, лиле, о эв лели, ио, ио!
Где ребята шли, тут ржи пусты,
Где девки шли, тут ржи густы,
Как из каждого из ста по четыреста
  Лиле, лиле, о эв лели, ио, ио!
Из колосу осьмина, из зерна – коврига
Из полузерна – пирог, собинничек
Собинничек-семисаженничек!

Пели это медленно, однако ж недолго. Произведя тайнодействие в хлебах, девочка чинно возвращалась назад, неся в руках пучок сорванных стеблей ржи.
Люд перед ней расступился, а она вдруг из павы обернулась воробышком: приподняла полы сарафана почти до колен и – порх! – стремительно понеслась в сторону села. Народ чуть выждал и бросился вдогонку. Тут уж не песни, а просто радостный гул и хохот.
Догнать девочку не пытались. Просто бежали следом. Я оказался где-то в середине. Алёха и моя новая знакомая Катерина потерялись.
Бежали, оказалось, опять наверх – на площадь перед храмом. Тут девочка остановилась и давай разбрасывать стебельки ржи на все стороны. Снова грянули песни. Парни и девушки окружили «Колосок». Каждый и каждая норовили успеть что-нибудь сорвать с её наряда: ленточку или цветочек. Не трогали только бусы и венок на голове. Девочка терпеливо ждала, пока её освободят от украшений, а потом побежала к храму. Тут её поджидала матушка Пелагея со своими помощницами.
- О! Вот он ты! – хлопнул меня по плечу Алёха Огнецвет. – Как тебе наш колосок?
- Диво дивное! – сказал я.
   
* * *

Оказалось, цветы и ленты с девочки срывали на счастье и урожай. Алёха пояснил: добытое с «Колоска» разбросают на огородах, чтобы капуста и огурцы росли крупней и сочнее.
Меж тем веселье продолжалось. Какое-то время народ снова пел и плясал вокруг наряженной берёзки. Потом хозяева близлежащих домов стали созывать деток и молодёжь к себе.
Пока Алёха раздумывал, к кому бы лучше зайти, мы вдруг столкнулись с нашим вчерашним собеседником Снегирём. Снегирь тут же увлёк нас за собой – в избранный им двор. Хозяин – статный  рыжебородый мужик – встречал гостей у ворот и жестом приглашал в летнюю горницу.
Горница утопала в зелени и цветах. Посредине стоял длинный стол, по обе стороны его – широкие лавки. Они были уже почти заполнены гостями. Угощали щавелевыми щами. Это я сразу понял по запаху. Но, увидев у котла женщину, одетую так, как были одеты другие приближённые матушки Пелагеи, сразу заподозрил, что еда непростая, а тоже обрядовая. И не ошибся. Повар положил в котёл отнюдь не только щавель, а много чего ещё. Наверно, те же травы Духова дня, настоем из которых сегодня потчевали нас в башне.
Тут же зазвучала подходящая к случаю песня: про травушки-муравушки, про зелёное клечанье, про полевой цвет и сильную росу. Потом пошли здравицы и благопожелания хозяину и хозяйке. Тем временем всем роздали расписные деревянные ложки и яички, окрашенные в охристо-жёлтый цвет. Хозяин принёс большой круглый ржаной хлеб. Разрезал его на куски, передал хозяйке. Та пошла обносить сидевших за столом. Гости начали стукаться яичками, взялись за ложки, хозяин принялся подбадривать едоков, сыпать всякими шутками-прибаутками, желать молоди яри, а житу силы.
После щей подали жёлтую пшённую кашу. Масла на неё хозяева не пожалели. И щи, и каша были замечательны на вкус. Однако полноценного удовольствия даже от такой славной еды у меня не было, потому что, по-прежнему, не было самого голода. А вот кислого шипучего кваса на третье выпил с удовольствием.   
В конце снова попели песни. Как я понял, детей и молодёжь потчевали не просто в честь праздничка. В эти дни на них лежало какое-то особое благословение. Говорят, молодо – зелено. А на Троицу, да и в течение всей Русальной недели зелень свята. Вместе с детьми, парнями, девушками в дом входила светлая животворная сила Зелёных святок.
После обрядовой трапезы улица быстро опустела. Все отправились отдыхать. Особенно в отдыхе нуждались девушки. У них ведь перед колоском было ещё и опахивание. А завтра, я слышал, будет ещё одно незнакомое мне празднество – Яр-Хмель.
Алёхе, как оказалось, отдых не светил. Поговорив со Снегирём, он спохватился: сегодня его очередь идти в степной дозор.
- Дарья просила вечером отвести тебя в ивняк. Что-то там они с матушкой Пелагеей замыслили. Я обещал, да про очередь-то свою с этими праздниками позабыл совсем. А сегодня уже вторник! Спасибо, Снегирь вот напомнил. Как теперь быть?
- Давай я сведу! – Снегирь ещё был с нами. – Мне-то делать нечего. Разве что тоже подремать бы не мешало.
- Берёшься? - серьёзно спросил Алёха.
- Сказал же! - развёл руками Снегирь.
- Благодарю, друг - Алёха хлопнул своей ладонью по ладони кладоискателя. – Я тогда по пути заверну к Дашке, скажу, что провожатым будешь ты.
- Заверни, заверни, - посмеиваясь, пожал ему руку Снегирь.
Мы попрощались.
- Тебе только дай повод к Дашке сбегать, - пробормотал мой новый провожатый, глядя вослед удаляющемуся Огнецвету.
- Чтоб тебя поскорее от этого дела освободить, можно пойти прямо сейчас, - сказал я. – Оставь меня там и возвращайся, отдыхай.
- Прямо сейчас? – удивился Снегирь. - Что ж ты там до вечера будешь делать?
- Да найду, чем заняться, - махнул я рукой. – К тому же сейчас все, гляжу, спать укладываются. А мне неохота.
- Охота или неохота – это полбеды, - раздумался Снегирь. – Час-то полуденный. В поле бродить теперь не всякий отважится.
- Я отважусь, - успокоил его я. – К тому же ведь не в поле останусь, а в ивняке.
- Так-то так, - продолжал сомневаться Снегирь. – И всё ж полем идти больно храбро. Всякое может приключиться.
- Это что же?
- Будто не знаешь?
Я недоумённо пожал плечами.
- И хитки во ржи бродят, и полевик тут как тут. Да мало ли с кем ещё повстречаться можно.
- Пошли! - ободряюще хлопнул я его по плечу. – По дороге расскажешь.
- Ну, как знаешь. Если уж это дело матушки Пелагеи… - Снегирь развёл руками, словно покоряясь, но во всём его облике как будто отразилась затаённая радость. Видно, хождение в поле в полдень общество не одобряло, но Снегирю такие прогулки почему-то нравились, а я представлял удобный повод, чтобы совершить сие порицаемое действо на законных основаниях.
Мы двинулись вниз по обезлюдевшему, задремавшему в знойной тиши селу. Я смотрел по сторонам и припоминал полуденное Озорново: тот же зной, та же тишь, та же послеобеденная дремота. Но уж если ты не спишь, кто-то, скрытый золотым маревом лучей и тревожным сумраком коротких теней, требует безраздельного внимания и полного сосредоточения: смотреть – не моргая, слушать – затаив дыхание. А уж нарушить безмолвие – и вовсе дерзость… Но кто это – он или она – хозяин  или хозяйка полуденного часа? В Озорнове такое выяснить сложно. А здесь, кажется, возможно всё... 
Мы вышли за ворота, и я решил разговорить моего спутника. Для затравки спросил:
- Как земля-то? Открыла клад?
В ответ Снегирь улыбаться перестал, посмотрел на меня с искренней тревогой:
- Про клады не было ни слова! Стонала Матушка сыра земля на заре, печалилась. И топот!... Топот множества коней!
Я тут же пересказал Снегирю то, что слышал от матушки Пелагеи: «от мора бороздой отгородились, но не от степи!». Рассказал о ночной беседе с охотниками: про крымцев с обрами. Вспомнил, что говорил Василёк о виденных им степняцких разъездах.
- То-то и оно! – вздохнул Снегирь. – До кладов ли?
Наконец, чтобы окончательно расположить парня к себе, я красочно поведал ему о ночной встрече с русалкой у мостика, да и о явлении лесного колдуна не умолчал. Снегирь слушал внимательно. По глазам было видно: приключения мои ему интересны. Тем временем мы прошли зону ловушек, миновали яблоневый сад, вышли к гречишному полю. Тут уж я просветил моего собседника и относительно моей главной цели: пока невиданной, но разыскиваемой мною другой русалки.
- Хитки красивые! – задумчиво сказал он, выслушав мою пламенную речь. – Я их видел. Правда, не очень близко, но рассмотрел хорошо. И они меня видели.
- Не погнались?
- Нет. Даже в полдень не погнались. Даже во ржи.
- Чем же ты от них защищаешься?
- Ничем, - в глазах парня горело что-то затаённое. Мне показалось, он хочет об этом рассказать, но колеблется.
- Вижу, поле – твоё любимое место, - сказал я.
- Так и есть, - кивнул он, глядя вдаль. – В детстве я в рожь ходить боялся. Дома у нас пугали: пойдёшь, ржица голову открутит. Кому ж хочется быть с открученной головой? А вот пришлось: было мне тогда двенадцать лет, ходил в подпасках. И всё ничего, но раз куда-то одна чернавка убрела. Пастух на меня шибко осерчал. Полдень, не полдень – пришлось бегать, искать. Он – в одной стороне, я – в другой. Думаю, не ушла ли на клевер? Есть у нас один добрый луг в низине. А идти туда – как  раз через хлеба. Страшно, да делать нечего. Пошёл. И сначала-то всё тихо, а потом гляжу: бежит по ржи волна. Ветра нет, а она бежит! Остановился я: что дальше делать не ведаю. И тут меня окликают. Обернулся. Она! Всё, как рассказывают… Высокая! Волосы длинные, золотые. Платье тоже – как золото горит. Руки, лицо, шея – белые, что твоя лебедь! Красивая – слов нет! Но смотрит строго так:
- Ты разве не знаешь, что нехорошо в полдень жито тревожить?
Я ей в ноги. Так и так:
- Прости ржица-царица! Пощади! Не по своей воле, не по праздному делу иду. Ищу пропажу.
- Это коровка-то чёрная? – спрашивает.
- Она! – говорю. – Уплелась куда-то, леший её забери!
Ржица засмеялась:
- Лешему такая ни к чему! Чёрных водяник любит. Видела я её, - и указывает мне место. Не тот луг, что я думал, а там у осинника, где овраг.
Я поблагодарил да бежать. Как бы в овраг не угодила! Ну и нашёл. Всё, как ржица сказала: ходит коровёнка у осинника. Видно, слепни её туда угнали. Привёл в стадо…
Снегирь помолчал, словно припоминая дальнейшее, и продолжил:
- Несколько лет минуло. А всё у меня она из головы не идёт. Парни, сверстники мои, уж с девками гуляют. А я всё о ржице думаю. Хороши наши девки, но с ней ни одна не сравнится. Сам себе говорю: ишь, глупец, о чём возмечтал! А оставить эти мечты не могу!... В общем, собрался как-то, была-небыла, пошёл. На то же самое место – в полдень. Дело ещё до жатвы было, но колосья уже налились. Жара стояла такая, что в глазах аж круги разноцветные плавали. Духота! Весь квас из фляги выхлебал, а всё равно иду. Тишина. Сам про себя шепчу: «Красавица-ржица! Не гневайся, покажись моим глазам!»... И вдруг – как тогда: волна! Ветра нет. Воздух от жара дрожит. А волна идёт, завертелась вокруг меня. Я оборачиваюсь, но волна всё быстрее. «Вот, думаю, так-то и отворачивает она дурные головы»… Ан нет! Выросла вдруг передо мной. Прямо из воздуха. Точно такая, как в прошлый раз. Только ещё краше!
- Зачем меня искал? – спрашивает.
Не стал я врать:
- Увидеть твою красоту ещё раз захотел, - отвечаю.
- А ты храбрец! – усмехнулась она. – Ну и что ж ты скажешь о моей красоте?
- Ни пером описать, ни языком, - говорю. - Нет тебя краше никого на Белом свете. Кто увидит прелесть твою, не забудет никогда.   
- Память человеческая некрепка, - возразила она. – Но да будет так: теперь ты, действительно, никогда меня не забудешь…
Снегирь стал ещё более румяным, чем был, видимо, раздумывая, говорить о дальнейшем или нет.
- В общем, она поцеловала меня в лоб, а потом и в губы, - сказал он печально. – Голова моя закружилась от этого сильно-сильно. Морок затмил глаза. Очнулся уже вечером. На меже. Голова не болела ничуть. Я всё помнил до самого этого момента. Её глаза, волосы, дыхание, губы… Но больше ничего…
Гречишное поле кончилось. Мы шли мимо уже знакомой мне берёзовой рощи с незабудками, только теперь обходя её с юга.
- И что потом? – попытался я вывести рассказчика из задумчивости.
- Потом? - почесал он в затылке. – Про потом-то я и сам не пойму. Никто меня в тот раз не хватился. Никто ни о чём не спрашивал. Снегирём вот только стали кликать как раз после этого случая. Дома думали: заболел. Раньше-то рожа у меня такой не была. Разве что на морозе раcкраснеешься. А тут и правда: что зимой, что летом хожу – снегирь  снегирём. Но матушка Пелагея родных успокоила. Сказала: никакой болести у меня нет. Про то, что было, она меня не расспрашивала, но, думаю, по глазам моим всё прочитала. Так и осталась тайна при мне да при ней. А устами – тебе первому рассказываю.
- То есть румянец – это подарок ржицы? – уточнил я.   
- От неё, - вздохнул Снегирь. - Жаркая её красота, как у солнца. Вот и опалила, знать.
Дальше Снегирь рассказал мне, что впоследствии не единожды искал новой встречи с полевой красавицей. Но тщетно. В памяти его ржица-полудница засела накрепко. А вот чтобы ещё раз показаться влюблённому Снегирю – это нет. Много он бродил по ржаным полям и пастбищам. Часто чувствовал, что какая-то незримая сила наблюдает за ним, хранит его. Был даже случай, когда рожь укрыла его от внезапно наехавшей шайки степняков. Только нового очного свидания он пока что так и не удостоился.
- Но я ещё надеюсь, - закончил он. – А, может, надо сделать что-то такое, чтобы она сама захотела увидеть меня?
- Наверно, - подбодрил его я. – Женщины любят воинов. Мудрецов меньше, но тоже любят иногда. Вот и не сиди, сложа руки: добыть военную славу, как я погляжу, здесь немудрено. Да и мудрости есть у кого почерпнуть. Так что дерзай! Думаю, полудница пустого человека не поцеловала бы!
Слова эти Снегирю не могли не понравиться. Так и просиял парень.
На восточном краю неба плыли лёгкие перистые облака. Мы смело прошли через рожь, миновали конопляники, пересекли ещё одно ржаное поле. Немного передохнули в тени каких-то высоких кустов и двинулись дальше.
Местность пошла под уклон. Рожь сменилась густыми клеверами. Я спросил, не то ли это пастбище, где мой проводник когда-то собирался искать свою чёрную корову. Снегирь подтвердил: то.
Скоро мы добрались до небольшого распадка. Здесь начинались ивы, а из-под земли били холодные ключи. Над одним из них был сооружён сруб с каким-то деревянным раскрашенным изображением. Я всмотрелся: женщина с длинными волосами. Платье на ней белое, волосы – зелёные. Вспомнилась глава из зеленинской книжки: там говорилось о Параскеве Пятнице – нашей русской покровительнице источников. Именно такие её изображения ставили у целебных родников и даже в церквях. Спросил у Снегиря.
- Пятница и есть, - кивнул он.
Мы вдоволь напились воды, поели захваченного с собой хлеба.
- Ну, вот они, ивы, - сказал мой проводник, указывая на деревья. - Дальше гуще: настоящий ивовый лес. Но если тебе надо кого-то ждать, советую остаться здесь – не потеряешься.
- Спасибо, - сказал я. – Удачи тебе, друг.

* * *

Я помахал Снегирю вослед и в раздумьи глянул на небо. Наверно, часа два. Ждать Дарью именно здесь, у источника, было, конечно, самым правильным. Но до вечера оставался ещё даже не вагон – целый поезд времени. Можно и нужно было погулять, изучить окрестности.
Вначале я ещё раз подробно осмотрел сруб над источником с Пятницей. И сразу же сделал открытие: прямо за срубом, подальше от дурных глаз, стоял не большой, но и не маленький глинянный горшок, полный белого липового мёда. Видимо, подношение покровительнице источников. А, может быть, и русалкам? Ведь они тоже связаны с родниками-криницами, да и саму Пятницу, согласно Зеленину, кое-где почитали за царицу русалок.
Перспектива беззаботной прогулки сразу же померкла. Место тут, скорее всего, русалками не просто посещаемое, а часто посещаемое. Да деваться некуда. Луг, ивняк, ржаное поле – равно опасны. Нигде не спрячешься. И самое лучшее, что я мог сделать в этой ситуации – перестать опасаться чего бы то ни было. В конце концов, ищу не кого-нибудь, а именно русалку. Немного побродив по опушке ивняка, я отыскал кустик полыни, сорвал его и успокоился.
Поднялся по склону распадка. Осмотрелся. Неподалёку в восточной стороне посреди степи маячил высокий холм с правильными симметричными склонами. Глядя на него, я, конечно же, припомнил описанные Геродотом скифские курганы и зашагал к нему.
У подножия задержался, мысленно почтил память предполагаемого хозяина кургана и попросил разрешения взойти на холм. Видимо, разрешение это было дано, потому что взлетел на вершину кургана я, как молодой архар. Глазам моим открылась степь. Над бескрайним жёлто-зелёным простором царили всё те же зной и тишина. Ни ветерка. Но где-то там, уже недалече, рыщут степняцкие разведчики. По тайным сакмам крадётся на Русь вражеское войско. Стелется, ползёт по степным оврагам коровья смерть. 
Я подумал, что неплохо бы обзавестись луком и стрелами. Какой-никакой, а опыт стрельбы из лука всё-таки есть. С другими видами холодного оружия толку от меня, наверно, будет ещё меньше. Хотя, возможно, не такие уж это хитрые искусства. Вон Юрка – не семи пядей во лбу, а метает топор в ворота, как лютый викинг. Если какой-нибудь обрин сразу на пику не посадит, научусь и мечным, и копейным приёмам. Было бы что-нибудь под рукой, потренировался бы прямо сейчас.
Мысль была своевременная. Вернулся к ивам, отыскал подходящий длинный сук, размялся и принялся фантазировать на тему эпизодов боя. Со стороны, наверно, это выглядело забавно. Но стесняться, вроде, некого.
Прозанимался я не меньше часа. Потом пошёл к источнику. Умылся. И подумал о том, как всё-таки глупо было бы погибнуть здесь в бою: ничего не исполнив, не вернувшись домой. Тем не менее, бежать от опасности – значит только увеличивать её степень для себя. Это уж всякому самураю известно.
Вернуться домой… Попав сюда, я увидел то, о чём можно было только мечтать и даже сразу оказался вовлечённым в очень интересные дела. Но с моим собственным делом – пока что туман и неопределённость. Единственная зацепка – эта младшенькая из берёзовой рощи. Но тут можно и ошибиться. Вот и остаётся лишь полагаться на слова матушки Пелагеи. Она же сказала: наши с Дарьей печали будут излечены вместе. Значит, держаться Дарьи и ждать…
Я пошёл вглубь леса. Ивы тут были несколько потеснены другими деревьями. И скоро под ноги легла красивая зелёная подстилка – мох. Именно такой был в моём сне с выдрой.
Ходить в лаптях я привык. Не обувь, а блаженство! Но по этой бархатной зелени хотелось пройтись босиком. Разулся и пошёл. Мох ласкал ноги и даже пружинил. Походив, я лёг на него животом и, сощурив глаза, стал рассматривать изумрудные заросли. Под моим взором мхи становились густым вековечным лесом. Подумалось: чтобы оказаться в таком лесу, нужно совершить ещё один скачок. Может, когда-нибудь и скакнём. Но сначала разберёмся с делами этого края.      
Кстати, если я заброшен сюда волшебством, если я взаправду скакнул, аки блоха из какого-то одного сектора бытия в другой, кто знает, не может ли выйти так, что этот другой сектор, а возможно и ино-материя, из которой тут всё состоит, вдруг спружинит, как вот этот мох, да и выкинет меня обратно! Стоит лишь сделать что-то не так… Я с опаской приподнялся, погладил мою изумрудную подстилку… Да нет! Очень уж этот мох похож на наш родной, озорновский. Может, всё-таки не ино-материя? Может, дело в чём-то другом? 
Я обулся и двинулся дальше. Шутки шутками, а о возвращении надо думать. Этот вопрос встанет рано или поздно, а, может наступить и такой миг, что возвратиться потребуется срочно!
Если я в провале, в нижнем подколодезном мире, не ровён час, придётся ещё и взлетать. В сказках из нижнего мира на белый свет выносят большие птицы. Из здешних я пока знаком только с лунем. Но этому человека даже от земли не оторвать. Тем более двоих! Может, Марина сама заберёт нас отсюда? Она ведь обещала не оставлять меня своей памятью. Значит, наблюдает за развитием событий. Кстати, вполне вероятно, что для возвращения сначала потребуется вернуться на то самое памятное место – на берег Гряны с сияющими берёзами…
Лес оборвался ещё одним полем. Только тут была не рожь, а серебристый овёс. По ту сторону овсов высились сосны и дубы: большой лес – лес Степана, лес колдуна Пахома.
Не выходя из ивняка, пошёл краем. Настал черёд поразмышлять о ближайшем. Как стемнеет, придёт Даша и научит меня скидываться. Скинуться или перекинуться значит оборотиться. И вполне ясно в кого. Если уж видение посулило Даше помощь через волков, и волков было двое, стало быть, скидываться будем именно волками.
Я сказал матушке Пелагее, что не понял о чём идёт речь, чтобы не предстать в её глазах чересчур большим умником. С умников спрос больше. А так пусть учат с нуля и, если что – не возмущаются непрошибаемой тупостью ученика.
Предчувствия, правду сказать, были малоприятными. Я не мог представить себе физиологическую сторону превращения, но мои недра в ответ на раздумья об этом отзывались то ли смутной тошнотой, то ли изжогой. Знать, не все эти скачки и метаморфозы одинаково полезны для организма. Но когда и где ещё придётся овладеть таким умением? Если Даша научит меня перекидываться, экспедицию уже можно будет считать успешной. Да и, как видно, не такое уж это напряжное дело. Матушка Пелагея ведь сказала: то, что мне уже пришлось пережить, гораздо тяжелее. И с внучкой о перекидывании она говорила, как о чём-то, может, и серьёзном, но не сложном. Видимо, научиться оботническому искусству не трудней и не страшней, чем освоить подъём-переворот на перекладине или бросок через голову в самбо.

* * *

Я обошёл ивняк кругом и вернулся к источнику Пятницы часам к семи вечера. Лесок оказался довольно обширным. Ивняком же он был только в южной своей половине.
По ходу в трёх местах, как я понял, сориентированных по сторонам света, обнаружились новые горшочки с мёдом. Тот, что я нашёл первым у сруба Пятницы, был западным горшочком. 
Чем же ивы так способствуют всем этим волшебным делам? Я вспомнил сон, в котором обкладывал раненого Лайгнора ивовыми ветвями. А ещё в памяти засело место из статьи некоего лозоходца, указывавшего на иву как на самый лучший материал для магических посохов и рамок, с помощью которых ищут в земле водные и золотоносные жилы. Наверно, и теперь наше ночное дело назначено в ивняке не случайно.
Ждать темноты оставалось ещё немало, но я решил, что нагулялся на сегодня вдоволь. Сел у края распадка, прислонился спиной к раскидистой иве и стал просто любоваться закатом. Мысли рассредоточились. Перед глазами стояло утреннее вождение колоска. Думалось о Снегире. И снова и снова являлась мысль о необходимости найти какое-то оружие. Эх, где ж ты, моя плёточка! Моя шелепуга! Навёл бы я с тобой тут шороху! Матушка Пелагея сказала: найдётся. Только нашлась бы вовремя.
А ещё мне снова и снова приходило на ум видение огромного дерева и двух ветвей: засыхающей и зелёной. Было в нём что-то очень важное.
В таком расслаблении я дождался, пока солнце сядет за дальнюю кромку леса. Но вечерняя зорька горела ещё долго, и моя дрёма с открытыми глазами продолжалась. И только, когда на тёплых небесах зажглась первая звёздочка, я встряхнулся. Вспомнились глаза и улыбка русалки на мосту, когда она ожидала «элле». Хорошее словечко! Она говорила о древнем языке. Наверно, именно на нём утренние русалки в поле пели свой гимн солнцу. А сегодняшний зуевский припев: «элемлюли моя лели, лилемье!» - не оттуда ли?...
Заря угасла. Окрест легли густые сумерки. Потянуло свежестью. Я встал, размял плечевой пояс, сделал десять приседаний. Пора было встречать Дарью. Наверно, вот-вот появится.
Я спустился к срубу и вдруг почувствовал необъяснимое волнение и даже дрожь. Как будто жду любовного свидания. А, может, тело моё дрожало от мысли о предстоящем.
  И вот дождался. Зашелестела рожь. Даша шла через поле со стороны берёзовой рощи. Шла стремительно, словно боясь опоздать. На голове её был венок, в руках – корзина, покрытая белым полотном. Увидев меня, помахала рукой. Тревожная радость играла у неё на лице.
- Доброй ночи! – вполголоса поприветствовал её я.
- Доброй ночи! – ответила она весело. – Правильное место выбрал. Я-то тебе не сказала, где ждать.
- Снегирь подсобил, - сказал я. – Ну, что будем делать?
- Дай отдышаться, - от быстрой ходьбы Даша разрумянилась не хуже Снегиря. Присела к источнику. Извлекла из какого-то укромного местечка глиняную чашечку. Набрала, выпила. Присела на травку.
Где-то вдалеке, на восточном крае неба, полыхнуло. Потом ещё раз. Без грома, да и на тучи никакого намёка.
«Неужели опять Воробьиная ночь?» - испугался я. Нашему Удальцову безмолвные сполохи напророчили пожар. А тут эти степняки!
Но Даша смотрела на восток спокойно: 
- Зорит, – даже как-то одобрительно произнесла она. – Зори, зори на нашу рожь, на нашу пшеницу, на всякую пашницу!
Словно в ответ на её слова ещё несколько раз подряд полыхнуло.
Закончив с сельскохозяйственной магией, Даша вдруг крепко взяла меня за руку:
- Прежде, чем сделать то, что нам предстоит, я должна тебе кое-что рассказать, кое-чему научить.
- Знаю, о чём пойдёт речь, - я тут же выложил свои предположения.
- Всё правильно, - одобрительно кивнула Даша. – Я ещё сомневалась, но бабушка говорит: «Не волнуйся! Дело сделается. Этот Иван прост, да не прост, и послан нам на удачу». Понравился ты ей. Только вот перекидываться-то ещё не пробовал, так ведь?
- Ни разу, - подтвердил я.
- Тогда слушай и смотри, - она отдёрнула полотно со своей корзины. Там было что-то такое меховое, а в уголке пузырёк. Пузырёк Даша дала подержать мне, а сама принялась за меха. Осторожно разложила на земле полушбуки – не полушубки, а что-то вроде северных кухлянок: меховые мешки с прорезями для рук, ног и головы.
- Такие вот шкурки, - сказала Даша, поглаживая мех. – Говорят, пращуры наши в этом совсем не нуждались. В каких-то дальних деревнях –там, на заходе – с волками даже родство водили. Да и сейчас есть люди, для которых перекинуться – раз плюнуть. А я вот, к примеру, хоть и внучка бабы Пелагеи, большого таланта к этому не имею. Приходиться пользоваться чужой силой. Тем более ты! Первый раз… Хотя, кто знает? Попробуешь – увидим твои способности. Но чтоб первый блин комом точно не вышел, бабушка просила тебя ещё и этим напоить, - Даша указала на пузырёк. – Давай его пока сюда! Сначала нужно отыскать волчью полянку. Да и то, чем мы, облачившись в волчьи шкуры, заниматься будем, я должна тебе хорошенько растолковать. Спасибо куме! То, что бабушка не уведала, она досказала. Теперь я знаю почти всё. Кстати, ты-то разглядел её тогда?
- Кого?
- Куму, конечно.
- Не успел, - вздохнул я. – Видел только со спины.
- Ладно, - игриво улыбнулась Даша. – Поговорим об этом, когда вернёмся. Дело к полуночи. Надо торопиться.
Мы пошли вглубь ивняка. Стало совсем темно. По дороге Даша шёпотом рассказала мне вот что: волчий народ издревле почитает месяц, поёт ему свои гимны. Не зря говорят: месяц – волчье солнце. И месяц не оставляет волков без своего покровительства. Среди тех тайн, что хранят волки, одна из наитайнейших – красные месяцевы слёзки. Не знают о них ни знахари, ни простые колдуны. А самые сведущие о них лишь слышали, ибо, судя по всему, никто из людей видеть эти слёзки не может.
Сама старшая русалка, рассказавшая о красных слёзках Дашиной куме, не знала, что это в точности. То ли ягоды какие-то, то ли камешки. Есть такие тайные ночи – всегда под среду – когда восходит в самый глухой поздний час багровый месяц – месяц скорби. Он-то и проливает на землю волшебные слёзы. Кого оплакивает – какого-то великого волка или волчицу, и вообще, о волках ли его печаль – одни волки и знают. Сами красные месяцевы слёзки же не высыхают, а застывают и некоторое время остаются там, куда упали. В темноте они светятся, как светляки или гнилушки. Цветом только красны. Но виден их слабый свет лишь волчьим глазам. Волки находят и глотают месяцевы слёзки. От них прибывает волчьему племени великая сила, великое здоровье. И пока это происходит, пока месяц плачет, не извести волков людям, не страшен им никакой враг. Если же кто-то другой – человек, зверь или птица – красного света не видящие, по случайности такую слёзку всё же проглотят, им тут же придёт конец. Для всех, кроме волков, это яд, портящий кровь. Но именно этот яд и может каким-то образом помочь Степану освободиться из лесной неволи. Говорила ведь матушка Пелагея: неволя Степана как-то связана с кровью.
- Эта ночь как раз под среду, да ещё какую! - шептала Даша. – Только бы у тебя получилось! Мы подстережём красный месяц, мы разыщем его слёзки!… Ты знаешь, я, наверно, смогла бы всё это сделать и сама. Но я видела двух волков! Значит, зачем-то будешь нужен и ты. Что-то зависит именно от тебя! Может, глаза у тебя зорче моих. Углядишь то, чего не увижу я.
- Я постараюсь. Только хорошенько всё объясни.
- Объяснять почти нечего. Сейчас мы выйдем на поляну, и ты просто будешь делать тоже, что я. Бабушкин пузырёк тебе в подмогу.
- А ивы? Они тоже будут нам помогать?
- Ивы-то? - Даша оглядела меня, и хоть было темно, я понял: с удивлением. - Да! От них нам будет прок. Ты точно никогда не перекидывался?
- Да нет! – усмехнулся я. – Просто размышляю.
- Перво-наперво запомни: как скинемся, сначала осмотрись, и с места ни шагу! Почувствуешь сразу много такого, чего никогда не чувствовал. И дивно, и страшно будет. Но не бойся! Скоро ко всему привыкнешь, всем овладеешь, и тебе покажется – так кажется всем – волком быть лучше, чем человеком. Будь осторожен в этот миг! Кто бы тебя ни позвал, не откликайся! Слушай только меня! Иди только за мной! Сначала мы порыскаем просто так, чтобы ты освоился. И только потом отправимся искать слёзки. Постарайся не забыть: именно слёзки – наша цель, перекинулись мы только ради них.
Ещё минут пять мы шли в тишине. Захваченный наставлениями Даши, я всё пытался представить, как же это произойдёт. 
Наконец, вышли на поляну. Она была невелика. Вся окружена ивами. Посредине торчали несколько, очевидно, тоже ивовых, гладко срезанных пеньков.
- Пришли! – сказала Даша.   

Глава 31. Яр-Хмель
 
- Ты умеешь кувыркаться, - спросила Даша, когда мы остановились у пней.
- Умею, конечно! - удивился я вопросу.
- Не вперёд, а назад? – уточнила она свой вопрос.
- Назад? – я присел на землю и кувыркнулся назад, как нас учили в секции самбо, куда я несколько месяцев ходил в десятом классе. – Так что ли?
- Так, - кивнула моя наставница. - Кувыркаться только придётся через пеньки.
- А как потом опять стать человеком? Ну, когда мы найдём всё, что нужно?
- Вернёмся сюда и ещё раз кувыркнёмся. Всё точно также, и даже слов никаких говорить не нужно. Ты, главное, смотри, не теряйся! Не убегай от меня.
- Понятно, - вздохнул я.
- Всё будет хорошо, - Даша подмигнула мне весело и вдохновляюще. 
Она достала из корзинки волчьи кухлянки. Одну дала мне:
- Разденешься догола, наденешь шкурку и приходи к пенькам. Только смотри, без шуток! – она, смеясь, погрозила мне пальцем, - Я тебе не русалка!
- А какие тут могут быть шутки? – удивился я.
- Да знаем мы вашего брата, - улыбнулась Даша. – В берёзках-то кто за нами подглядывал?
- В берёзках-то? Было дело, - согласился я. – Но это ж я не для того, чтобы на красоту вашу посмотреть! Мне просто найти тебя было нужно!
- Ладно-ладно! – помахала она мне рукой, скрываясь в кустах. – Будет тебе и красота, коли дело исполним. 
Меня такое двусмысленное высказывание позабавило. Но, может, это намёк на то, что она уже знает, как именно вместе с её заботой разрешится и моя?
На противоположном конце полянки я скинул с себя Степанову одёжку, снял лапти, влез в кухлянку. Мех на голое тело рождал целый ворох новых ощущений. И так был на взводе, а тут неведомо откуда накатила сила, веселье. Хотелось запеть. Я свернул одежду и лапти – их  где-то надо было припрятать – и пошёл к пенькам.
В тот же миг из противоположных кустиков вышла… Даша? Конечно, кто же ещё! Но узнать в этой девушке прежнюю Дашу, с которой мы разговаривали всего-то пару минут назад, было нелегко.
Навстречу мне шагала прекрасная воинственная амазонка с распущенными волосами, полуоткрытой грудью, стройными и весьма мощными в бёдрах ножками. Глаза её, то ли отражая свет звёзд, то ли излучая какое-то внутреннее сияние, блестели в темноте. На устах бродила улыбка. Видимо, дух её занялся тем же огнём, что зажёг меня, когда я надел волчье облачение. Но самым впечатляющим было то, что в руках у девушки блестел металл. Три ножа!
Дарья приблизилась к ивовым пенькам и отработанным движением, по очереди, вогнала в них ножи. Один – прямо вертикально, два других с уклоном. В целом ножи как бы образовали трилистник.
Потом моя наставница вернулась в кусты, принесла корзину, где уже лежала её одежда, положила туда мою, взамен снова извлекши на свет пузырёк матушки Пелагеи. Прищурившись, Даша оглядела меня и усмехнулась:
- Судя по твоему виду, получится и без этого. Да уж если бабушка велела, лучше её послушать. Пей до донышка. Но перед тем как глотать, немножко подержи во рту.
Я открыл пробку и понюхал содержимое пузырька. Пахло пряно и даже, как будто, отдавало мятным холодком. Я не спрашивал, что там намешано. Ясно, что какие-то травки да корешки. Жидкости было граммов сто. Одним глотком принять можно. Я выдохнул и начал пить…
Всю ротовую полость мою мгновенно охватил огонь, и в то же время холод. Под языком появилось неприятное жжение. Но отвратительной жидкость не была, выплюнуть её не хотелось.
- Глотай! – выждав несколько мгновений, скомандовала Даша, и я начал медленно глотать. Однако даже когда проглотил всё, жжение не унялось, а холодок перерос в онемение дёсен, как бывает при заморозке у стоматолога: с челюстями моими что-то происходило.
Тем временем Даша крепко взяла меня за руку, подвела к пенькам с вонзёнными ножами и, указав на них, дала последнее наставление:
– Надо кувыркнуться так, чтобы перелететь через ножи. Сделаешь это, как только велю. Не раньше!
- Хорошо, - пробормотал я.
Мы обернулись к пенькам спиной. Не выпуская моей руки, Даша начала что-то быстро и вполголоса говорить. Я пытался уловить, что именно, но в голове начался какой-то разброд. Уловил только «месяц». Это слово она произнесла не единожды. Месяца пока что на небе не было, зато меня так и тянуло поглядеть на ножи. Пока Дарья говорила, я то и дело косился через плечо на металлический трилистник. И пахло ивами! Как же сильно и хорошо пахло ивами!… Таинственный ивняк, участвуя в колдовстве, дохнул на нас всей своей свежестью, влажностью, всем ароматом своих длинных листьев.
Но вот заговор был окончен. Даша отпустила мою руку и повернулась ко мне лицом. Она хотела в чём-то удостовериться и потому, взяв меня за плечи, вперилась своими весёлыми, но чем-то пугавшими теперь глазами, в мои глаза. Возбуждённая улыбка не сходила с её губ:
- Всё, как надо! - полупрошептала она, наглядевшись. – Ты – первый. Давай! Я помогу тебе.
Сознание разбегалось в разные стороны. И всё же нужное явилось: надо кувыркнуться! Оглянулся на ножи: падать предстояло на травку. Присел, немножко подался вперёд, и тут Даша крикнула. Что-то неясное, типа «Небричев дар!», а вместе с тем сильно толкнула меня в грудь.
Кувырок получился, что надо. Я не ударился. Мягко прокатился по траве и тут же вскочил на ноги. Что-то изменилось! С перекатом я как будто сбросил с себя дурман, навалившийся после испития содержимого пузырька. Все неприятные ощущения разом прошли, за исключения тех, что испытывал мой рот. С ним, по-прежнему, было не ладно. Зато потрясающе чувствовал себя позвоночник. Сладкая истома разливалась по спине. Я чувствовал: эта весёлая волна есть моя сила. Тело наполнилось звенящей радостью и мощью. Никогда ещё мои мышцы не были так сильны! Никогда я не был так ловок и готов ко всему!... Вот только стоял на четвереньках – на четырёх конечностях!
Это открытие меня несколько обескуражило, а в особенности то, что передние конечности отнюдь не были руками. Руки пропали. Какое-то время мне казалось, что я держусь руками за лицо. Но потом стало ясно: это иллюзия. А вот со ртом прояснилось. Он оттаял и как-то раздался вширь. Раздались скулы. Я провёл языком по зубам и почувствовал: они изменились, окрепли. Особенно мощными стали мои клыки. Да и сам язык как-то изменился.
Океан новых ощущений!... Больше всего поражало отсутствие рук, но они всё же, как будто, не исчезли бесследно, а спрятались. И именно в рот. Стали частью рта. Я чувствовал их в губах, в зубах, в языке…
- Небричев дар! – снова донёсся до меня голос Даши. Я вздрогнул и огляделся по сторонам.
В нескольких шагах от меня стоял волк. Вернее, волчица! Я сразу понял это по её взгляду, а потом почувствовал и дивный дразнящий запах, исходивший от неё. Никакого страха перед ней в моём сердце даже не мелькнуло. Наоборот! Я любовался волчицей. Хотелось обнять, приласкать её, но я не знал, как это сделать. А она смотрела на меня приветливо, и как будто улыбалась, весело помахивая хвостом.
Так прошло какое-то время, а потом волчица поманила за собой, и я пошёл вслед за ней по лесной тропинке.
В голове постепенно всё вставало на свои места. Я понимал, что нахожусь в необычном состоянии сознания, но теперь мог контролировать себя. Всё было ново. И я был готов это новое узнать и понять… Тут-то и настигла меня ошеломляющая мысль: прекрасная волчица – Даша! А я… Я – тоже волк! Потому-то у меня нет рук! Потому-то мой рот превратился в волчью пасть! Потому-то так необычно чувствует себя мой позвоночник! Он удлинился, и у меня теперь, как и у Даши, есть хвост. Весьма полезный, кажется, орган. С ним можно делать такие штуки!...
Вспомнились Дашины наставления: став волком, следовать за ней, не отзываться на посторонние зовы, как бы ни тянуло… Но бежать было некуда. Меня влекла лишь моя спутница. Не слышал я пока что и посторонних зовов. Слух отошёл на второй план. Поражало, восхищало то, как изменились вдруг способности моего зрения.
Прежде всего, я видел теперь в темноте гораздо лучше обычного. Темнота словно потеряла свою плотность. Тени сделались полупрозрачными. Деревья и кусты же стали выше. Трава подросла. И каждая травинка виделась очень отчётливо.
Я поймал себя на том, что любуюсь силуэтами растений. Мнилось, в темноте каждый цветок – тайный знак, каждая трава – буква ночной тайнописи. Вот только кто бы обучил этой грамоте!... Я пытался понять, в чём дело. Конечно, теперь, когда я бежал на четырёх, а не на двух ногах, я был ближе к зелёному царству. Но было тут и что-то ещё: что-то из области оптики. Вот передо мной возникли строгие, воинственные очертания крапивных зарослей, и вдруг мелькнула догадка… Да! Травы, кусты, деревья – все они чуть светятся! А вернее, как бы подсвечены потаёным серо-зеленоватым светом.
И это не всё. Мне стало понятно: странность заключалась в том, что мир, в сравнении с моим обычном обзором слегка приплюснут, и виновато в этом некое чёрное покрывало, нависающее надо всем. Покрывало это было, по моим ощущениям, мягкое, ласковое. Оно хранило, оно прятало. И сам я, должно быть, находился под его защитой.         
Иначе дело обстояло с обонянием. Я по-прежнему чувствовал сильный запах ив. Но одновременно различал не меньше десятка других травяных ароматов. Некоторые, вроде, очень знакомые. Другие – никогда прежде мной не слышанные. На фоне их улавливался и иной, очень отличающийся от травяного – мягкий, добрый и родной дух. Я сразу понял что это! Так пахла дышащая летним теплом земля… Но самым манящим был запах моей подруги, шедшей впереди. Он перебивал всё. Я почувствовал непреодолимое желание догнать и не то, чтобы укусить, а так, слегка прихватить её зубами за бочок или за шею. 
Волчица точно прочла мои мысли, обернулась и как будто позвала: «Побежали»! В следующий миг она стрелой пустилась вниз по склону оврага, и я поспешил за ней. Бежать было весело. Я чувствовал: ноги мои сильны. Она хочет поиграть в догонялки? Эта игра по мне!   
Мчались. Рыскали по ивам. Волчица кружила и металась, пытаясь запутать меня в деревьях. Но я шёл по запаху. Наконец, мы оказались на опушке леса, и я узнал это место: восточная окраина ивняка. Где-то в этих кустах я нашёл один из медовых горшочков.
Мы пронеслись по ржаному полю, через льны. И началась вольная степь, холмы. Волчица взлетела на вершину одного из них и замерла, ожидая меня. Я кинулся к ней. Но она обманула. Скакнула вниз по крутому склону. Снова погоня…
Долго мы с ней так бегали. И хотя я не чувствовал усталости – догнать её всё же не мог.
Запахло водой. Я замедлил шаг. Взобрался на очередной холм и увидел реку, обрамлённую камышом. Широкая, тёмная – без серебряной ряби и дорожек. Моя родная Рана! Ну, или её здешнее отражение…
Вдруг кто-то бросился на меня, повалил. Я перекатился в сторону, вскочил на ноги, оборачиваясь к нежданному противнику… Но это была моя спутница! Я чувствовал на шее её лёгкий укус.
Рассмеявшись, хотел крикнуть: «Хищница!». Но вышло у меня что-то маловразумительное. Язык, губы, зубы действовали как-то не так.
- Не трудись! – как будто сказала Даша. – Ты же – волк теперь. Волки не говорят, как люди!
- А как же говоришь ты? – попытался я задать ей вопрос, но с тем же эффектом.
- Не мучай пасть! – засмеялась она. – Она у тебя не для разговора.
- Но… - попытался я вновь.
- Не ртом! – оборвала она меня. – Я и так тебя слышу! И ты меня слышишь, не правда ли?
- Правда! – удивлённо согласился я.
- Привыкай! Ты можешь рычать, выть, издавать всякие другие звуки. Только все они для чужих: для врагов, для добычи, для нашего покровителя-месяца. А мы-то с тобой, хоть и не настоящие, но волки. Нам можно говорить и без слов.
- Кажется, понимаю, - сказал я. – Мне это очень нравится. Ты права. Быть волком – очень здорово. Беги же, серая, я должен отплатить тебе за укус! 

* * *

Отплатить удалось. Я долго гнался за Дашей, она не поддавалась. Пришлось поднажать и пойти на хитрость. Я сделал обманный маневр. На время пропал за холмом, а когда она приостановилась, ища меня глазами, вдруг стрелой бросился на неё с вершины и успел ухватить за загривок. Мы покатились по траве. А когда вскочили на ноги, уже она гналась за мной...
Долго породолжалась эта игра. Мы носились по бескрайнему травяному простору. Вспугивали затаившихся пташек и зверьков. Но никому из них ничего не грозило от играющей волчьей пары. Много раз мы отплачивали друг другу долги, и никто не хотел остаться в накладе.
Как же она была прекрасна, эта волчица! В моём сердце горела жаркая, алая, как взошедший над горизонтом Марс, страсть. В какой-то момент я совсем потерял голову, и волчица, отчаянно увернувшись, вдруг укусила меня совсем неласково, по-настоящему:
- Опомнись! – крикнула и тут же весело рассмеялась Даша. – Берегись изменить своей русалке! Думаешь, она простит?
Мы перевели дух.
- Пойдём к реке. Я велела тебе держаться поближе ко мне, не убегать. Да ты оказался чересчур послушным. Еле отбилась! - Даша снова рассмеялась. – Пора охладиться и вспомнить о нашем деле.
Мы подошли к воде. Попили. Потом забежали поглубже. Немного побарахтались в речной прохладе. Выскочили на берег, отряхнулись.
Душа моя не уставала восхищаться новым ощущениям. Река остудила внутренний огонь, зато чувства, как будто, ещё больше обострились. Посмотрел вверх. Сияющая россыпь над головой складывалась в привычные созвездия, но глаза мои словно протёрли какой-то целебной губкой: звёзды показались мне свежими весенними листьями или какими-то чудесными орешками, свешивавшимися с невидимых ветвей небесного дерева. А тут ещё лягушки завели своё: «тру-у-у!». У сердца толклось сразу столько чувств! Хотелось в них разобраться, распутать их клубок и оценить, взвесить каждое по отдельности. Но медлить больше было нельзя. Нам предстояло действие.
- Месяц вот-вот взойдёт! – сказала Даша. – Лучше будет видно с холма.
Мы забрались на ближайший, и, обратившись на север, залегли, подогнув задние и вытянув передние ноги.
Глаза жадно обозревали тёмный степной простор. Мерные скрипы кузнечиков звучали в ушах, как метроном, отсчитывающий мгновения до восхода волчьего месяца.
Я, конечно, не забыл сон, когда нас с выдрой на болоте застигла та жуткая ночь, и красный месяц отражался в каждой луже, багрянел на каждой кочке вокруг. Не забыл ту ужасную, давящую печаль, что охватила мир вместе с его сиянием, и ту, непонятно откуда взявшуюся, но неотвязную мысль: «Это место гибели, но не место забвения!». Вспоминался и Бальмонт:

Но месяц багровый печально поник,
Не знает, всё ниже склоняет свой лик.
И вздох повторяя погибшей души,
Всё так же бесшумно шуршат камыши.

Я прочитал это стихотворение, когда мы наблюдали лунное затмение – на мосту через Рану, в ночь стихов, астрономии и вишнёвой наливки, в ночь нашего первого свидания с Мариной... Картины той ночи внезапно ярко встали передо мной. И тотчас пришлось вздрогнуть, оттого что в первый миг я не понял: воспоминание это или явь?... В ночь затмения в приречных кустах мы слышали крик неизвестной птицы: печальный, жалобный. Этот рождающий дурные предчувствия голос трудно было забыть. И вот он снова...
- Не шелохнись! – шикнула на меня Даша. – Это вестник! Следи, куда он полетит!
Через пару мгновений над нашими головами пронеслась большая чёрная тень. Пронеслась низко, так что обдало ветерком. И, хоть ночь была очень тёплая, моя волчья шерсть встала дыбом. Однако направление засёк: север с уклоном на запад… И новый крик! Гораздо громче прежнего. Теперь я расслышал в нём не только печаль, а и какую-то торжественность, горделивость.
- Заметил? – спросила Даша.
- Туда, - кивнул я в направлении полёта тени.
- Да! Это в гнилом углу. Сейчас он появится!
И верно… Немного в стороне от той точки горизонта, в которую уходила тёмная лента Раны, проклюнулся красный побег. Он быстро рос и скоро стал сначала рожком, а потом знакомым красным рогом. Поменьше, конечно, чем во сне, и всё же не мал. Мрачный багрянец заиграл на складках мантии ночи. Но чувствовал я теперь, наблюдая его восход, не печаль. Совсем иное: скорее даже это были не чувства, а стремительные мысли или только тени мыслей. Я успевал как бы прочитывать их, и они уносились прочь: мои внутрениие озарения и одновременно не мои, навеваемые откуда-то извне прилоги…
Я думал о древнем волчьем племени и о великом волчьем братстве охотников, о предательской порче, о чёрном лихе с востока и о гибели Великого брата в схватке с ним. В те времена братство приняло на себя грозный завет жалости и безжалостности. То было начало любви и ненависти к волкам, страха и восхищения перед ними. Самое главное же, самое нужное – совершил Он: Великий волк, Великий брат. И покуда память о нём жива, волки никогда не нарушат завета. Свидетель завета и волчьей правды – ночной странник – в память о том, кого любил, восходит на небесное поле в мантии, обагрённой кровью героя. Алая кровь в жилах каждого волка не может не отозваться на зов родной крови. В такие ночи волчье братство становится крепко и молодо, как встарь. И верят все, как один: однажды он вернётся, дабы вернуть справедливость…
Красный месяц поднимался всё выше и выше. Гордость и печаль овладели моим сердцем. Гордость за свою причастность к древнему братству, печаль о прошлых весёлых временах, скорбь о потерянном Великом брате… И снова этот печальный и гордый крик тёмного вестника в небесах. Столько было теперь в этом звуке! Глаза мои застлали слёзы восхищения. Я заморгал и увидел… Всё вокруг пронизали тонкие разноцветные нити: синие, зелёные, красные, золотые, белые. По ним скользил, струился свет. Только небо оставалось чёрным. Померкли звёзды. А месяц стал густо-малиновым, каким-то набрякшим, отёкшим. И вдруг закапало! Может быть, это был лишь обман замутнённых глаз, но я видел: с багрового рога падали алые капли, летели к земле и пропадали в её тени.      
- Ты видел?! Видел?! – счастливо спрашивала меня Даша. – Всё это правда! Не обмануло меня гадание!
- Да! Они падают! И, кажется, не так далеко отсюда.
- Хорошо, что на этом берегу! – радовалась Даша. - А то бы пришлось переправляться через Рану. Думаю, искать надо верстах в пяти отсюда.
- Может, и в пяти, - засомневался я. – В таких делах расстояния обманчивы.
- Не будем мешкать! – заторопилась она. – Бежим! Только не потерять бы направление!
- Знать бы их запах, – сказал я, и сам удивился своим словам.

* * *

Мы бежали во всю прыть. Видение разноцветных нитей пропало, зато я открыл ещё одну хорошую сторону волчьего бытия. На бегу можно было разговаривать.
- Что это за вестник? – спросил я. – Птица?
- Нет, - отвечала Даша. - Летающий волк!
- Летающий волк? – удивился я. – Чей же он вестник?
- Чей вестник, не знаю. Раньше я слышала о нём только в песнях и сказках. Но когда он пролетел над нами, я разглядела: это был именно волк!
Мы быстро преодолели открытое пространство и оказались перед дубравой. Сколько пробежали, и где нужно начинать поиски упавших слезинок, оценить было сложно. Решили с дубравы и начать.
Рассудок говорил мне: поиск бессмысленен и безнадёжен. С другой стороны: что-то, пусть маленькое, но красное и светящееся, обнаружить в темноте проще, чем при свете. Только б они не упали на голую землю и не впитались бы! Только бы не упали в воду! А так должны лежать где-то на траве или на том же мху.
Увы! Обследование дубравы ничего не дало. Мы лишь вспугнули нескольких маленьких зверьков. И сейчас же, видимо, приметив кого-то из них, над нами с уханьем пролетел большой филин.
За дубравой раскинулся широкий луг. Мы остановились в раздумье, что делать дальше. Справа луг ограничивала Рана. Решили разделиться. Моя сторона оказалась ближе к реке. Я добросовестно обнюхивал и осматривал каждую травинку. Но красных огоньков и в помине не было.
«Нет! Это дело бессмысленное!» - подумал я.
- А как ещё искать? – отозвалась Даша. – Если знаешь другой способ, подскажи!
Я и забыл, что волчья мысль для другого волка – слово. Хоть Даша и была теперь в сотне шагов от меня, а услышала.
- Будем продолжать, - ответил я ей. – Но насколько нас хватит? Надо что-то придумать!
Внезапно жгучая боль в ноге заставила меня подскочить на месте. В ногу впилась колючка. Из глаз снова вышибло слезу, и я внезапно вновь увидел светящиеся нити, оплетающие землю! Зелёные, белые, голубые... Но внимание моё приковали красные! Красные слёзки, красные нити…  Быть может, одна из таких алых ниточек и приведёт к нужному месту?
Я сощурил глаза, боясь потерять видение, и выбрал одну, протянувшуюся приблизительно в том направлении, в каком мы шли изначально. Нить вилась вдоль берега Раны. Я следовал за ней, одновременно бросая быстрые взгляды по сторонам.
- Эй! Ты куда? – окликнула меня Даша.
- Придумал способ! – откликнулся я. – Это может оказаться и чепухой, но давай попробуем!
В несколько скачков она была рядом со мной:
- Что за способ?
Я пересказал свою идею.
- Мои глаза ничего такого не видят! – удивилась Даша. – Но может тебе, и правда, открылось то, что нужно… Давай так: ты будешь идти по ниточке, а я рыскать по сторонам от этого пути.
Так мы и сделали. Я приловчился стойко удерживать перед собой видение, успевая поглядывать направо – до реки тут было немного места. Даша бежала от меня слева, успевая осматривать гораздо большую площадь луга. Такой образ действий, бесспорно, придал нашим поискам большую осмысленность. Но я всё же не переставал искать какой-то другой выход. Камешки, ягодки… Нет, всё-таки это очень неопределённо…
Мы искали долго, сосредоточенно и безрезультатно. Я не чувствовал усталости, за исключением усталости в глазах. А вот подруга моя, кажется, уже выдыхалась.
- Отдохнём! – предложил я.
- Давай! – согласилась она с готовностью. Мы расположились среди кустов. Даша вытянулась. Я свернулся калачиком, закрыл глаза. И сразу почувствовал сырость. Близился рассвет. Короткая летняя ночь кончалась. А до нашей цели – до нашего поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что – было далеко.
Открыл на миг глаза: так и есть! От земли начинал подниматься туман. Моя прекрасная волчица спала. И я обрадовался: пусть на краткое время, но могу не опасаться, что кто-то услышит, прочтёт мои мысли. 

* * *

На небе золотилась вот уже третья для меня здесь заря. Я по-прежнему ощущал бодрость. Одно было неладно: всё, произошедшее с момента моего пробуждения на берегу здешней Гряны, стояло перед глазами, как единый бесконечный день. Правда, я, вроде, пару раз впадал в какое-то забытьё. Но настоящим сном это не назвать.
А Даша-волчица спала мирно, крепко. Мне совсем не хотелось её будить. Да и смысла в этом не было. Туман ещё не улёгся. Видение путеводной нити же пропало. Возможно, виной тому – нарождающийся дневной свет. Предстояло решить, что делать и как искать дальше. Ждать следующей ночи?
Разбудили мою подружку утренние птицы, раскричавшиеся в соседних кустах. Похоже, волчье соседство их не пугало. Только теперь я разглядел: и птичьи, и наши кусты – памятный мне бересклет. 
Пробудившись, Даша долго и изящно потягивалась. Наконец, встала на ноги, встряхнулась и сказала:
- Я видела их!
- Кого?
- Красные ягоды!
- Видела?
- Во сне. Волки, оказывается, тоже видят сны.
Даша поведала: даже заснув, она продолжала искать месяцевы слёзки. Старательно и безнадёжно. Как вдруг ей предложили помощь. Даша решила, что это какой-то луговой дух. Но на глаза он ей не показался, а только мысленно заговорил – точно так же, как мы разговаривали между собой. Этот луговой, верно, давно наблюдал за двумя не-совсем-волками. Наше присутствие тревожило его, вот и решил предложить свои услуги: помочь непрошенным гостям – это ведь иногда и избавиться от гостей. Даша обрадовалась, без опаски описала незнакомцу то, что мы ищем. И тут же словно куда-то перенеслась. Место походило на окраину болота. Лес негустой, в стороне озерцо, впереди трава, бугорки, всё какое-то мокрое. Стала глядеть по сторонам. Тут-то и явились глазам маленькие кустики, а на них алые ягодки. Дух недвусмысленно указал на них.
- Похоже на клюкву или бруснику, – сказала Даша. – Но, наверно, ни то и ни другое: время-то на дворе не клюквенное, не брусничое. Рано им спеть.
- По крайней мере, искать надо у болот, – заключил я. – Если только твой дух не хочет нас запутать. Но давай всё же поверим ему. Знать бы только, что это за болото…
- Болота у нас прямо на пути, - Даша задумчиво смотрела в даль. – Чем дальше по Ране на полночь, тем места мочажинней. Опасные места! Да волков бояться, в лес не ходить.
Мы рассмеялись. Впрочем, настоящие волки, действительно, могли быть для нас непредвиденной помехой. Двигаться следовало быстро, но осторожно. Недалеко от топких мест расположились две небольшие деревеньки, а за ними брод через Рану. 
Всё утро мы бежали на север во всю прыть, делая лишь короткие отдыхи. Около полудня, укрывшись на холмике, среди осин, решили сделать большой привал. Отсюда открывался прекрасный вид на широкое поле.
День был солнечный и такой же жаркий, как предыдущие. Но тишиной мы наслаждались недолго. Очень скоро с трёх сторон послышались песни: на поле стекались люди в праздничных одеждах. Как и в Зуеве, тут преобладал красный цвет. Сходились, пояснила Даша, из трёх деревень. Про две из них – Ковригино и Тыняново – она уже упоминала. Совсем недалече же от нашего места отдыха, за леском, лежало богатое село Ярилин погост. Там временами бывал большой торг. Но сегодня все три селения собирались на лугу. Тут было раздолье и для торга, и для кулачных боёв, и для хороводов. Праздновали Яр-Хмеля.
- Кто он такой, Яр-Хмель? – спросил я мою спутницу.
- Яр-Хмель? – Даша задумалась. – Об этом лучше спросить у моей бабушки. Я хорошо сказать не сумею. Князь – не князь, дух – не дух… Хотя, может быть, всё-таки дух. Не человек же… Он приезжает на белом коне, весь в белой одежде, а ноги босые. Правой рукой конём правит, в левой держит колоски жита. Про него поют: «А где он ногою, там рожь копною, а где он ни зырнет, там колос зацветёт!» Все его любят: и человек, и зверь, и птица, и всякая трава. Где он едет – там земля расцветает. И что ни шаг его конь ступит, цветы всё духовитее и краше становятся. Взглянет Яр-Хмель на встречного парня – тот без пива, без браги пьян, весел. Встретиться взором с девицей – мигом её бросит в жар: так бы на шею кому и кинулась! Кто любит, Яр-Хмелю угождает. Он на поле хлеб растит, а в сердцах – любовный жар разжигает…
Даша ушла в волнующие воспоминания. И я, наверно, против её воли прочёл кое-что в её мыслях. Следить за этими быстрыми и жаркими мысле-словами было весьма забавно. Видимо, спохватившись, Даша решила рассказать мне всё, как есть. В общем, ярилины хороводы – иным не чета. И песни особые – ярые, и пляски – такие же. Девицы красные на Яр-Хмеля приходят невеститься, парни – подыскивать себе невест. Взгляды друг на друга бросают смелые. То, что осуждается в другие дни, Яр-Хмель разрешает. Кто не целовал или не целован был, в этот день сему научается. Причём поцелуи свои дарят охотникам не только девушки, но и замужние красавицы. Поцеловавший красную девушку становится ей красным молодцем. Поцеловавший замужнюю женщину с тех пор слывёт её кумом. Бывает, порой, и кое-что посерьёзнее. Иногда прямо с празднества заневестившихся девушек крадут-умыкают. Однако всё, что сделано с любовью, да с приязнью, в этот день и в эту ночь сходит с рук, прощается и принимается. Таков уж нрав у светлого Яр-Хмеля. Но его добротой, конечно, бывает, пользуются и злые люди. Именно в этот день безнадёжно влюблённые, надеясь силой завоевать своих любимых, произносят любовные заговоры, а колдуны, по их просьбе, производят всякие скверные обряды-присушки, призванные поработить жаркие девичьи и молодецкие сердца… 
На лугу запели громче, музыканты заиграли на жалейках, на сопелках, на струнных гудках. Мы увидели: из леса показались всадники. Впереди всех ехал, конечно, же сам Яр-Хмель. Точно такой, каким мне только что описала его Даша: белый конь, белая одежда, ноги – босые. Светлые волосы его украшал большой венок из белых цветов, а вся одежда и сбруя коня были увешаны маленькими колокольчиками. Свита Яр-Хмеля состояла из пяти молодцов. Они били колотушками в бубны. В толпе народа в ответ ударили во что-то металлическое. Даша пояснила, что это печные заслонки.
- Яр-Хмеля и у нас рядят, - любуясь выездом, сказала она.
- И тоже сходятся несколько сёл? – спросил я.
- Да! Народу даже побольше бывает. Наши, сторожихинские, коростелевские сходятся. А там и из Орехова, и из Засадного Лога приходят. Весело, бывает. Хорошо! Степан за год до того, как ушёл, как раз Яр-Хмеля представлял. Ох, и пригожий он был Яр-Хмель!...
Видимо, чтобы не размякнуть, моя волчица решительно сбила нараставшую волну светлых воспоминаний.
- Я отдохнула, - сказала она. – Побежали дальше. На это смотреть – только вздыхать. Даст Бог, в следующий год и мы с Яр-Хмелем погуляем!
- Побежали! – с готовностью ответил я. – День нынче долог, но болота надо дотемна отыскать. При свете-то, может, и сами кустики узнаешь. 

* * *

Днём волки стерегутся людей. Но мы бежали, не боясь ничего. Весь люд-то всё равно на празднестве. Пробежали по окраине Ковригина, ещё через полчаса оставили позади Тыняново. Когда жара начала спадать, дошли до брода. Переходить на ту сторону нужды не было. Даша просто показала его мне на всякий случай.
От брода двинулись по берегу Раны. Берег был низкий, весь заросший ольхой. На противоположном высоком, но не намного выше нашего, берегу стояли редкие берёзки, а дальше тоже луга.
До болот, видимо, было уже рукой подать. Пахло трясиной, стоялой водой. В небе мы видели уток.
Солнце уже начало клониться к закату, когда моя подруга вдруг испуганно охнула. Мысленно, конечно. Я посмотрел туда, куда смотрела она, и всё понял: на другом берегу реки остановились всадники.
С первого взгляда было ясно: степняки. В одном месте был спуск к воде. Всадники спешились и повели коней на водопой. Кони всё гнедые да рыжие. Приблизительно той же масти были выгоревшие от солнца халаты степняков, а поверх них почти у всех лёгкие кожаные панцири с нашитыми железными пластинками. Некоторые были в шлемах. Другие просто в треугольных войлочных шапках. Лица смугловатые. Люди переговаривались на незнакомом для нас языке. Обры ли, крымцы ли – непонятно, но и не важно. Важно, что это были воины. На их поясах красовались сабли и кинжалы, из-за спин торчали колчаны с луками. Отряд небольшой. Человек двадцать. Разведчики или передовой разъезд. И всё же это, как минимум, означало, что главные силы где-то неподалёку. Не через неделю, не через пять дней будут здесь! Завтра или послезавтра! Знает ли уже об этом здешний воевода и прочий военный люд?
Я предложил Даше пугнуть коней. Волчьего запаха они должны бояться. Даша возразила: степняки очень хорошо стреляют из луков. Рисковать глупо.
- Скорее предупредить наших – вот что нужно! – сказала она. – Хорошо ещё, если эти не знают о броде. Но захотят переправиться, быстро его найдут. А наши на празднике! Ты сам видел: никто не готов. Надо бежать – всех известить!
- А наши поиски?
- Поиски придётся отложить… Хотя постой! Почему?! Мы же можем разделиться! Я побегу, а ты останешься. Ты знаешь, что искать. Обратную дорогу найдёшь. Как добудешь слёзки, возвращайся на нашу полянку и перекинься назад. Отдай слёзки бабушке.
- А ты?
- Я – к воеводе. Волчьи ноги донесут быстрее, чем человечьи. Там, где-нибудь поблизости от Городца, стану такой, как надо, чтоб к нему явиться.
- Без ножей, без пеньков?
- Мне достаточно слова, - рассмеялась она. – Я тебя научу ему потом. А сейчас мешкать нельзя.
- Что ж? Счастливого пути! – сказал я. – Береги себя! Я постараюсь найти слёзки. Не уйду отсюда, пока не найду!
- Найдёшь, конечно! – она ласково-ободряюще куснула меня за ухо и побежала прочь – назад, той же дорогой, какой мы сюда пришли.
       
* * *

Я остался один, но не торопился уйти из укромного ольховника. Мысль пугнуть степняцких лошадей не оставила меня. Тем более рядом брод. Отвадить их от этого места было бы полезным делом.
Меж тем водопой продолжался. Видимо, всадники проделали большой путь. Конская жажда была велика.
Я вспомнил слова Даши о том, что мысленно волки переговариваются только друг с другом. Для иных существ у них другие средства выражения. Конечно, первое, что приходит в голову – знаменитый волчий вой. Но как надо выть, чтобы напугать? С первого раза ведь может и не получиться. А там, наверняка, придётся бежать от вражеских стрел. Поразмыслив, решил, что вернее будет зарычать.
Подобравшись поближе к воде, я издал нечто похожее на рык. Звук вышел весьма зловещий. На мою удачу в этот миг и ветер повеял в сторону коней. Они заржали. Один жеребец взлетел на дыбы. И всем табуном – прочь от воды. Степняки закричали. Одни пытались удержать поводья. Другие, как и предсказывала Даша, схватились за луки. Но увидеть меня им было не дано, и тратить стрелы попусту они не стали. Скакунов же успокоили быстро. Вскочили верхами и неспешно поехали своим путём: на север – ещё дальше вглубь нашей земли. Можно было порадоваться лишь тому, что на левый берег они пока не собирались.
Если бы Рана текла прямо на север, я бы мог некоторое время понаблюдать за вражеской разведкой. Однако вот уже пару вёрст река уклонялась к западу. Чем выше, тем она становилась уже, зато быстрее и, видимо, глубже. Вода потемнела. На моём берегу ольха сменилась ивами. Противоположный берег оставался гол.
Я поймал себя на том, что чересчур часто туда смотрю: глаза искали всадников, а волновать-то меня в первую очередь должны были не степняки, а красные ягодки. 
Однако правый берег не хотел оставлять меня в покое. Солнце уже заметно потускнело, воздух посвежел, вечер вступил в свои права, когда меня вдруг окликнули:
- Здравствуй, брат!
Погружённый в раздумья, я не сразу понял, что это и кто это. Вздрогнул и увидел: на правом берегу стояли три волка. Как вести себя при встрече с собратьями по серой шкуре, Даша не проинструктировала, но, к счастью, ничего лишнего я подумать не успел. Все ночные впечатления в моей памяти разом встрепенулись. Вспомнились Маугли, Акелла, толкиновские варги.
- Здравствуйте, братья! – сказал я. – Доброй вам охоты!
- Тебе того же самого! – отозвался тот, что заговорил со мной. Видимо, он был у них старший. – Ты из этих мест?
- Да, - на свой страх и риск ответил я.
- А мы пришли с полудня, - сообщил мой собеседник. – Сюда движутся люди на конях – люди великого поля. Много сотен людей. Вот мы и решили их сопровождать.
- Зачем? – удивился я.
- Не догадываешься? – в свою очередь удивился он. – Они идут охотиться на здешних людей, любящих растения. Эти люди, как беры: если разъярить, становятся храбрыми. Но больше трусят, бегут в лес, а ночью очень часто спят, когда надо быть настороже. И всё же я думаю, отпор людям поля будет. Грядёт большая сеча. Они будут протыкать друг друга железом и рассекать надвое. Много людей погибнет. И коней тоже. Нас ждёт пир! Ведь как только приходят сумерки, и люди слышат наши голоса, сердца их становятся заячьими. Они спрячутся в деревянные норы, не успев даже закопать своих, как они обычно делают. А если наших подтянется побольше, не посмеют подойти к месту нашего пиршества и на утро…
Только теперь я разглядел собратьев: поджарые, отощавшие. Шерсть явно не лоснится. Не то, что у моей волчицы-Даши. Действительно, проделали немалый путь. И глаза такие, что ясно: им не до старых заветов. Голод – вот главный завет.
- Ты прав! – сказал старший. – Пришлось много потерпеть, пока дошли сюда. Но теперь-то всё пойдёт хорошо.
- Что ж? Вы принесли добрую весть! – сказал я. – Подождём. А я вот ищу красные слёзы.
- Красные слёзы? – оживился дотоле молчавший другой волк. – Да! Я тоже видел их этой ночью! Они пролились. Давно нам не приходилось вкусить их силы. Ты заметил, где они упали?
- Где-то вон там – на болотах, - показал я. – Если пойдёте вверх по реке, может быть, тоже отыщете.
- Хм! – засомневался старший. – Насколько я знаю, найти их очень не просто. Не всякому везёт. Можно потратить на это все три дня и три ночи, да так и остаться ни с чем. Нет! Мы уж лучше будем стеречь нашу добычу. А ты, как перестанешь искать, возвращайся сюда. И позови родичей. Чую, добычи хватит на всех. Вчера мы слышали от брата, что шёл с полуночи: там против степных людей собирается большая стая лесных охотников. Битвы не избежать.
- Благодарю за приглашение, - сказал я. – И всё же я хочу сначала попытать счастья.
На том и распрощались. Возможно, подойди ко мне эти волки ближе, что-то и заподозрили бы. И кто знает, как у них принято поступать с оборотнями. А так, с расстояния, вроде ничего не заметили. Обошлось.

* * *
   
Солнце скрылось за деревьями. Но вечерняя заря собиралась гореть ещё долго. Я снова весь превратился в зрение и обоняние, хотя последнее вряд ли тут могло помочь. Много чего чуял, но разбираться в запахах по-настоящему ещё не научился. Зато, наконец, можно было разобраться в мыслях. 
Я думал о моей волчице, бегущей спасать беззаботных в этот день жителей окрестных деревень. Перед глазами стоял Яр-Хмель на белом коне. И тут же вспоминались гнедые кони степняков. За праздником поцелуев намечался праздник булатной стали. Невесело.
Перед нашим превращением Даша сказала: многим, накинувшим волчью шкуру, хочется в ней так и остаться. Теперь я чувствовал что-то в этом роде. У волка, и правда, много преимуществ перед человеком, но выражаются они не только в крепости, в длине зубов и когтей, в силе ног и надёжности шерстяного покрова. Есть и ещё кое-что… Жизнь волчья – вольная, да суровая: голод не тётка. Но волчье братское чувство, как видно, гораздо сильнее и подлиннее человеческого. Могут ли волки убивать друг друга? Что до любви – она доступна волкам, уж точно, не в меньшей степени, чем людям. Я, помнится, читал о том, что волки создают супружеские пары на всю жизнь – настоящие семьи. Теперь же имел возможность почувствовать: волчье сердце способно любить, восхищаться, тосковать. 
И ещё… Как только я стал волком, будто тяжёлая гора свалилась с моих плеч. Теперь, по прошествии многих часов в волчьей шкуре, я смог ясно осознать: у людей что-то не так. Что-то тяготит их всю жизнь. Какое-то бремя. Но они эту тяжесть замечают редко. Видимо, к ней привыкаешь с детства – оттого и перестаёшь чувствовать. Но на деле она не пропадает – давит постоянно. В чём тут дело?
Я долго прислушивался к себе, пытаясь сопоставить то, что знал и ощущал прежде, и то, что постепенно открывалось мне теперь. Разница была, определённо, не маленькая. Но в чём она – мне никак не удавалось ухватить. Да и то, что, в конце концов, ухватилось, было смутным:
Мир – не только пространство и время. Есть в нём много такого, о чём люди когда-то знали, но сегодня забыли и мудрецы, и простецы. Если иногда и просыпается необычное воспоминание, в словах его не выразишь. Давнее прошлое скрыто от нас тёмной пеленой. Много нужно потратить сил на то, чтобы память пробилась к мгновению, которое изменило человека и привело к сегодняшнему состоянию. Не было дано мне это вполне и теперь. Но один странный образ встал перед мысленным взором ясно, а тело вздрогнуло, вспомнив давно забытую боль…
Множество уз и нитей пронизывает мир, соединяя в нём всё со всем. Всё висит на всём: мир – колоссальная паутина света. Когда-то человек находился в центре этой паутины. Всё было ему зримо и ведомо. Долг, возложенный на него был нелёгок, но почётен. И тот, кто поставил человека в центр, любил его, возлагал на него большие надежды… Но что-то произошло. Надежды не оправдались. И человека освободили от уз и долга. А, может, изгнали? Все его нити были оборваны... Я чувствовал эхо боли этих отрывающихся от тела световых нитей!... Больше человека ничто не держало. Он стал на твёрдую почву. И тут же ощутил тягу земную: схватиться было больше не за что. Дух тяжести тянул человека вниз во всю мощь. А для того, чтобы взлететь, сил не хватало.
Да, скорее это было не изгнание, а разрыв. Человек порвал со всем и всё порвало с ним. Он остался в мире, но теперь был как бы вне его. Прежнее зрение и знание утратились. Мир стал другим, не своим, не родным: новым, незнакомым и опасным. Разговор с ним прекратился. Воцарилось молчание. Одиночество раскрыло над человеком свои тёмные крылья. Жить теперь можно было только сражаясь со всем вокруг, круша и кромсая всё без разбора…
Влезши в волчью шкуру, я, кажется, вернулся в паутину света. Наверное, так чувствует себя саженец, укрепившись в земле, или отрезанный палец, вновь пришитый к своему месту. Узы, связь всего со всем – я чувствовал их! Чувствовал, что когда-то оборванное, снова стало на место. И где-то глубоко в душе или в сердце звучал тихий, но ничем не заглушаемый голос – чистый и прекрасный голос Великой справедливости. Он вещал что-то хорошее и понятное, но это было сложно обратить в слова. В памяти остались лишь обрывки: «Не смей убивать из любопытства! Не смей убивать живое, чтобы сделать из него то, к чему оно не предназначено! Не смей никого обращать в рабство! Не смей лишать доли и долга!»... Все эти запреты люди нарушают ежедневно, ежесекундно!
Доля и долг. Я впервые задумался о родственности этих слов. Доля  – тоже самое, что счастье. И долг – не всегда бремя. Он может быть и счастьем. Осенённый счастьем долг – это то, чего только и надо желать. Бремя он только для людей Тёмного века – испорченных, искажённых и самодовольных в своей помрачённости. Многие оставили долг. Место его заняла хитрая ложь. Как же всё поставить на свои места? Как вернуть людям их долг и долю?...
Перед расставанием Даша сказала мне о тайном слове. Я что-то слышал, когда кувыркнулся, и потом ещё раз. Кажется, это было похоже на «небричев дар». Не это ли и есть тайное слово? Но для того, чтобы словом пользоваться, надо знать смысл. Дар – он и есть дар. А вот «небричев»? Что за небричи такие? Или небрич? Может, их дар не только для оборотничества, но и для человечьего исцеления сгодится? 
В таких размышлениях я и добрёл, наконец, до камышей, до кромки болота. Небо на западе совсем угасло. Наступила ночь.