Долгая Дорога в Небо

Синее небо, тёмное и глубокое настолько, что кружится голова. Огромное пространство несопоставимое с крохотной букашкой¬-человечком, впервые разглядывающим его. Розово-оранжевая полоска, растущая от горизонта, очерченного пологими тёмно-синими холмами, неторопливо и непрерывно расширяется, делая небо голубым,  и вдруг перерастает в жгуче¬-жёлтый пожар – восход солнца. Светило величаво всплывает, огромное и горячее, не земное и страшное – страх рождаемый чудом откровения природы.

– Мама, мама! – она личиком утыкается в чистый, подол маминого сарафана, пахнущего мылом и сеном. Тёплые руки гладят её волосы. Она задирает голову и соединяется взглядом с серо-зелёными и добрыми мамиными глазами, которые несут радость. Через глаза мамина душа проникает в неё и ласкает вместе с мамиными руками. Мамины губы целуют, нашёптывая что¬-то нежное и доброе, непонятное, но очень простое. Ощущение нужности и любви. Мама, – такой Настя её запомнила, а мама исчезла, растворилась в небе.

Потом не было ничего, но постепенно её жизнь стал заполнять отец. Его уже она помнила реального, земного, а не солнечно-небесного, как маму. Помнила его огромные мозолистые ладони крестьянина, голову c залысинами, так что лоб казался очень большим. С ним было надёжно и спокойно, пока не появились боевые пауки. С появлением пауков всё стало нервно, в жизнь вползла тревога и обосновалась навсегда.

Она играла во дворе в дочки-мамы со своей любимой куклой Аней, которую вместе с сахарными петушками на палочках папа привёз ей с ярмарки, когда впервые за тыном увидела огромную серую полупрозрачную тушу этого создания.

Огромный паук сопровождал группу мужчин, одетых по-разному, но все они были с винтовками, и от всех одинаково дурно и резко пахло потом, нестиранными онучами и самогонкой. Пришлые по-хозяйски вошли во двор, открыли ворота, загнали телегу и покидали в неё из амбара папины мешки с зерном. Залезли в погреб, забрали кадку с солёными рыжиками, которые она и папа собирали много дней, и ведро, где в родниковой воде плавал огромный шмат масла только вчера набитый тётей Машей из молока их коров Ярушки и Любавушки. Заглянули в большую жестяную коробку из под чая, где папа хранил сахарных петушков для неё, выдавая по одному по вечерам, если она себя хорошо вела днём, но в тот раз коробку с петушками не забрали.

С тех пор боевые пауки стали регулярно появляться в селе. Они всегда сопровождали группы людей с винтовками, которые забирали то, что не забрали прошлые экспроприаторы.  Деревенские рыдали, нервничали, но не сопротивлялись. Очевидно, гигантская туша прозрачного боевого паука с шевелящимися мандибулами вселяла в них ужас и покорность.  Иногда в каких¬-то дворах были слышны выстрелы и там исчезали тёти или дяди.

Мужики деревенские почти перестали работать, стали часто собираться у них в хате, на кухне. Садились за стол, пили самогон, курили и о чём-то подолгу говорили. А жить стало голодно, и вкусные жёлто-прозрачные петушки на палочках, изготовленные из жжёного сахара, исчезли из её жизни.

Потом появилось слово колхоз, а папа стал всегда носить с собой красную книжечку, партбилет, который он всегда заворачивал в белую чистую тряпицу. Таких тряпочек было несколько, и она всегда следила за тем, чтобы наготове была свежая – ею отстиранная и проглаженная.

Папа работал в колхозном правлении, был председатель. В правлении всегда присутствовал боевой паук.  Когда она приходила к папе на работу, то украдкой рассматривала паука, его прозрачное тело, покачивающееся на длинных тонких ножках, огромное брюшко в котором неторопливо шевелились, пульсировали непонятные опалесцирующие внутренности, две пары всегда что-то жующих мандибул. Настя рассматривала огромное насекомое и чётко осознавала, что прозрачный страшный оккупант также исследует её, изучающе поглядывая из-под очков двумя парами своих хитрых сощуренных глазок.

Боевой паук часто устраивал собрания, все сельчане должны были собираться на них. Папа брал Настю и, как все, приходил в клуб, организованный в бывшей  церкви. В церкви раньше был бородатый батюшка, иконы, стены и потолок, расписанные картинками. Теперь картинки на стенах были местами отбиты, а по большей части замазаны зелёной и красной масляными красками, источающими тяжёлый нефтяной дух, а ещё к стенам были прикреплены разные красные полотнища с лозунгами. Новые буквы и слова были скучны и малопонятны, и она очень жалела, что исчезли интересные картинки со стен.

Паук, украшенный чёрной маленькой кипой на макушке и красным бантом с левой стороны головогруди, председательствовал на собрании и рассказывал про революцию, про то, что сейчас гражданам тяжело, но когда Настя вырастет, она будет жить в красоте и счастье, как и все люди на планете, потому, что начав с этой земли, пауки завоюют все остальные страны, а лишения, которые они принесли с собой, – временные. Отца и всех деревенских начинал охватывать восторг в конце длинных речей паука. Впрочем, возможно от паров краски наступала эйфория, потому что на следующий день у всех очень болела голова.

Однажды,  они поздно вечером вернулись с папой домой с партсобрания из бывшей церкви. Папа только зажёг керосинку, как в дом ворвались люди в одинаковой серо-зеленой форме и фуражках с краповыми околышами и синим верхом. Ворвавшиеся вырвали из под сердца папы белую тряпицу и оголили, испоганили своими руками папин партбилет, осквернили безгрешность будущего. Папа исчез. А в доме появился боевой паук. Он по-хозяйски прошёлся по комнатам, улыбнулся, погладил своими мандибулами по её голове  и торжественно, как на собрании, произнёс:

– В детской коммуне тебе будет гораздо лучше, Настенька. Там из тебя сделают настоящего человека, хоть ты и кулацкая дочка.

Коммуна располагалась в одном из многочисленных тупичков в районе Таганской площади, в старинном здании бывшей гимназии. Старые стены здания давили, небольшие окна в толстых стенах  рассеивали свет почти всегда серого московского неба, и поэтому в помещениях казалось тускло и мрачно. Сумеречно было и у неё на душе, гложила тоска по исчезнувшему папе, дому. Первые годы в коммуне растворились в небытие. Впрочем, была форменная одежда, как у всех. Еда, после которой оставалось желание по сладкому. Постоянная учёба, сон по расписанию, подъём.  Будни под лозунги великого любимого вождя товарища Сталина и транспарант над доской в классе, на бордовой  ткани которого было написано белыми буквами: «У нас люди не рождаются, у нас рождаются организмы, а люди у нас делаются».

Настя старательно делала из себя настоящего человека. Постепенно забывала своё село, дом, папу. Да и боевые пауки забываться стали. Лишь однажды почудилось ей что-то сумеречное, когда лучшая подружка, хохотушка Наташка из отряда на год старше, загрустила, сделалась бледной, вялой апатичной. Проговорилась, что отдаёт свою кровь для ритуала и на эту тему больше ни-ни, замолчала как могила. Настя, незаметно проследив, заметила, что подруга зачастила в кабинет завуча  Ефима Самуиловича.  А ещё ей померещилось, что боевой паук проскальзывает туда в это время. С тех пор она иногда стала вновь замечать силуэты боевых пауков где-нибудь  в районе Садового кольца, бегущих в виде охранников за мчащимися чёрными ЗИСами. Впрочем, через несколько месяцев Наташка, которая стала непроницаемо замкнутой, окончила школу и покинула коммуну. Говорили, что ей повезло, что поступила на курсы НКВД.

Последний год в коммуне пролетел для Насти быстро, видимо она очень хотела, чтобы год прошёл скоротечно, потому что несколько раз замечала пугающий, изучающий и одновременно сальный взгляд Ефима Самуиловича.  Из¬-за него, она и на выпускном в коммуне нервничала и провела вечер без веселья, всё оглядывалась по сторонам, боялась, что завуч её обидит, надругается.

Ей отвели шестиметровую комнату в коммуналке на семь семей в Плотниковом переулке, что на Арбате, и она, счастливая от приобретения собственного жилья, поступила в техникум для медсестёр при первом медицинском институте. Два года пролетели в учёбе и стараниях и потому очень быстро, уж больно она хотела учиться дальше и выучиться на врача. Но через два года, после окончания техникума, ей велели три года проработать медсестрой, а потом уж учиться дальше, и она поступила на работу хирургической медсестрой в Первую Градскую.  Запомнила свою первую зарплату, как обмывала её вместе с другими медсёстрами, а те, заставив выпить рюмочку водки, поднесли стакан, якобы с водой, чтобы запить жгучий напиток, она и хватанула большущий глоток. А в стакане оказался спирт. Подруги в медсёстринское сообщество её прописали так.

А потом в её жизни появился Митя, он жил неподалёку, в Смоленском переулке, папа у него служил в Наркомате иностранных дел, а мама в Наркомпросе. Митя влюбил её в себя тем, что водил в музеи, рассказывал о художниках и покупал без очереди дорогущие билеты в недавно открытые модные кинотеатры «Ударник» и «Художественный».

В конце мая 1941 года, она специально для свидания с Митей купила в ГУМе белоснежную кофточку по вороту и на рукавах вручную вышитую синими и зелёными крестиками. Одела эту фасонистую кофточку и нарядная поспешила на свидание к любимому. Митя ждал её в конце Арбата на лавочке недалеко от кинотеатра «Художественный» с букетиком ландышей. Они поцеловались и он, приобняв её за талию, повлёк в кинотеатр.

Дальше разверзлась земля,  всё стало чёрным. Несколько крепких мужчин окружили их, один из них показал красную корочку, букетик ландышей упал на асфальт,  а её и Митю, крепко взяв за руки, привели в арбатский отдел внутренних дел.  В отделении их  провели в пустую комнату, в комнате было зарешёченное окно, и у стены к полу был привинчен деревянный стул. Дрожащий Митя уселся на стул, и с возгласами: «За что!? Ну, за что же!? Ведь я же ничего не сделал!» стал  хватать себя за волосы и бить по щекам. Впал в истерику. Митя почему-то с ненавистью глядел на неё, а она так же ощущая страх от грядущей кары, за неизвестный, непонятный ей проступок, чувствовала, что закончилась её любовь к этому человеку.

Через вечность, дверь в комнату открыл милиционер в белой парусиновой гимнастёрке и по коридору проводил в комнату следователя. В этой комнате за столом сидел мужчина с одутловатым нездоровым лицом и большой проплешиной на голове, напротив него стоял одинокий стул.

– Ну, давайте, рассказывайте, за что вы здесь! – строго произнёс следователь.

– Я, я ни в чём не виноват! Это всё она! – крикнул Митя в ответ и ухватился дрожащими руками за спинку стула.

– Не виноват в чём? – строго перебил его следователь.

– В том, что это всё она! – воскликнул Митя, взмахнул рукой и навёл на неё указательный палец. Настя почувствовала, что перестала бояться и одновременно то, что Митя исчез из её жизни, его больше нет. Возникло чувство опустошённости.

– Товарищ сержант! – крикнул следователь. Тут же появился милиционер в белой форме. – Этого увести, – он указал на Митю, – дайте ему ручку и бумагу. Пусть пишет всё то, что знает.

Милиционер легко взял Митю за локоть и увлёк за собой.

– Присаживайтесь, – строго сказал следователь Насте, – рассказывайте, с какого времени начали работать на фашистов. Увидев, как Настя недоумённо вскинула глаза на него, он продолжил, – ведь неспроста же вы вырядились в кофточку со свастиками.

– Какие свастики? – ошалело спросила Настя, чувствуя, что наступает сумасшествие то ли у неё, то ли у следователя.

– А вы приглядитесь к орнаменту на вашей кофточке, – предложил следователь.

Настя уставилась на узор синих и зелёных перекрывающихся крестиков,
вышитых сплошной лентой и действительно, заметила одну из комбинаций узора, которую можно было интерпретировать как непрерывную череду сине-зелёных свастик.

– Ну, это же всего лишь наш русско-украинский узор! – искреннее воскликнула она

– Ну, вот и договорились, значит, даёте признательные показания! –  звонко, явно с чувством облегчения воскликнул следователь, он придвинул к ней чистый лист бумаги, чернильницу и ручку, – вы напишите своё признание скорее, а то сейчас серьёзные люди за вами приедут, а вы заставите их ждать. Нехорошо!

Дверь за спиной Насти открылась, одутловатый следователь проворно вскочил. Вытянулся. Лицо его сделалось строгим и тревожно-скорбно-серьёзным.

– Товарищ лейтенант государственной безопасности, веду допрос задержанной. Признаётся, что фашистский шпион! – чётко, громко и бесстрастно  отрапортовал он.

Настя оглянулась и увидела за собой подругу по коммуне – Наташу. Наташа была одета в мужскую военную форму: сапоги, галифе, гимнастерка с краповыми  лычками на воротнике, без фуражки, коротко стрижена. А дальше за ней, заполняя весь коридор, покачивалось тело боевого паука.

Наташа, мельком взглянув на бывшую подругу, ничем не выдала знакомство, и обратилась к следователю:

– О деле уже доложили. По кофточке: был донос или анонимка?

– Анонимка, – моментально ответил следователь.

– Найти, кто писал. Отдел в ГУМе с этими кофточками закрыть и разобраться, кто их произвёл и позволил продавать. Эту дурочку отпустить, – строго приказала Наташа, и обратилась уже к Насте, – Вы, товарищ, своей непродуманной одеждой мешаете  нам работать. Идите  и постарайтесь впредь больше соответствовать облику советского человека.

Отдав приказания, Наташа развернулась и исчезла.

Через две недели, утром, ожидая очередь в туалет в своей коммуналке, Настя увидела следователя, который её допрашивал. Следователь явно  только проснулся и тоже занял очередь. А ещё  через несколько дней, она, возвращаясь вечером с работы, вновь столкнулась со следователем во дворе дома и рискнула спросить, почему они стали часто пересекаться. Следователь объяснил, что он уже для неё не следователь, а сосед. Зовут его Яков Семёнович. Он, согласно приказу, вычислил анонимщиков – семью из шестой комнаты. Эти люди, написав донос про кофточку, надеялись, что Настю посадят и хотели получить её комнату для своей подрастающей дочки. Вместо своего замысла сами схлопотали десять лет лагерей, а их десятилетнего сына и пятнадцатилетнюю дочку отправили в детдом. Освободившуюся комнату райком передал Якову Семёновичу для улучшения его жилищных условий.

«…Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается… наша страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом…», – эти фразы обращения любимого руководителя, товарища Сталина надолго запомнила Настя. Больницу и её перевили на военное положение. К осени стало голодно. Впрочем, госпитального пайка ей хватало, а вот тем коллегам у кого были дети, сёстрам ли, врачам ли, приходилось туго. Такие сотрудники их больницы, наплевав на гордость, вместе с другими горожанами рылись в мусорных баках у домов советских  чиновников, выуживая оттуда картофельные очистки, недоеденный хлеб, а бывало и заплесневевшие батоны сырокопчёной колбаски или куски сыра. Она, помогая своим подружкам, тоже рано по утрам наведывалась на мусорку около совнаркомовского дома на Смоленке, ей туда было недалеко. На площадке, где стояли три бака с совнаркомовским мусором, обосновалось два боевых паука. По ним-¬то она и вычислила, что те мусорные баки стоят внимания. Когда она подходила к мусорке порыться, боевые пауки начинали энергично шевелить своими мандибулами, видимо обсуждали её, рассматривая, что она отбирает из баков. А отбирать было что: она находила целые персики, груши и яблоки, только слегка заплесневевшие или с битыми бочками. Таким фруктам очень радовались её подруги, предвкушая наслаждение своих детей. Говорили, что ещё лучшие продукты можно было найти в мусорных баках у дома на набережной, где кинотеатр Ударник. Но там, помимо боевых пауков постоянно находились три сотрудника НКВД и с ними могли договориться не все. Настя туда и не ходила. А город пустел, многие эвакуировались. К сожалению, многие снабженцы мусорных баков уезжали на Урал или в Среднюю Азию.

Над городом появились дирижабли и летающие тарелки. Огромные прозрачные летающие тарелки зависли над Москвой. Видели их не все, но она различала их отчётливо в сыром осеннем столичном небе. Несмотря на такое прикрытие с воздуха, немцы город бомбили с пугающей регулярностью. После дежурства в больнице, которую переименовали в госпиталь, приходилось дежурить на крыше, чтобы гасить зажигательные бомбы.

В сорок третьем её призвали на фронт. Назначили батальонным фельдшером. На фронте кормили посытнее, но было грязно, ни помыться, ни постирать.

Трижды их батальон перебрасывали с одного места на другое вдоль линии затихшего фронта. Видать где¬-то в штабах начальники никак не могли определиться куда повыгоднее поставить эту пешку-¬батальон. Наслаждаясь паузой в боях, комбат с политруком и ещё несколько офицеров, составляющих штаб, ежедневно попивали спирт. Настя находилась при штабе, она часто ловила похотливые взгляды полупьяных  офицеров, но её никто не трогал, не приставали и даже, как могли, помогали. Но всё равно, было ей не уютно.

Она навсегда запомнила тот солнечный осенний день, когда организовала себе мытьё в деревенской бане, хоть и был приказ по дивизии прекратить выпускать дым из труб чтобы немец, не дай Бог, ориентиры какие не заприметил, но комбат наплевал на приказ и разрешил ей протопить баню, помыться. Даже попросил хорошо протопить, дров не жалеть, он тоже после неё со своими офицерами собирался косточки погреть. Зашла она в баню при шуме расквартированных в деревне солдат, где¬-то вдалеке гармошка играла, чей¬-то разговор слышался, а пропарившись и помывшись, вышла она из бани и удивилась мёртвой тишине вокруг.  Огляделась, недоумевая, а из-¬за угла бани стремительно вышел красавец майор. Закатанные не по уставу рукава новенькой гимнастёрки, не застёгнутые верхние пуговицы так, что оголена половина мускулистой груди, погоны НКВД с двумя полосками василькового цвета – всё указывало на то, что офицер не простой. Настя испугалась того, что она нарушила дисциплину и внутренне сжалась от того, что сейчас будет скандал и, наверное, трибунал. Офицер остановился перед ней, явно с удовольствием рассматривал её чистую, с распущенными волосами, голоногую  в застиранной солдатской нательной рубахе на три размера больше, которую она надела как сарафан, пока в предбаннике на печи сохла её форма.

– Александр, Саша, – сказал очень просто и ласково возникший майор. Тут же протянул ей руку и заулыбался.

Саша был смерш, элитная карающая десница самого наркома Берии. Из-за него притих, замер в страхе весь батальон. Он приехал в их расположение узнать, почему заметен дым из трубы. Наверное, приехал карать, а вместо этого встретил её, свою любовь Настю. Головы не полетели, но он забрал её из батальона. Уже через два часа она, собрав свои вещи, и одетая в чистое и высушенное бельё, тряслась в новеньком Виллисе, добираясь вместе с Сашей и двумя его офицерами до штаба дивизии, чтобы  оформить  свой переход из общевойскового батальона в отдельный спецотряд НКВД при штабе армии, созданный для выполнения особых операций в тылу противника.

Бумаги по переводу были подготовлены молниеносно. Она видела, как стояли навытяжку и лебезили перед её Сашей штабные дивизионные полковники. А вечером была свадьба, не официальная конечно, но очень для неё радостная. Гулял весь Сашин отряд, состоящий только из одних офицеров. Погода была сухая, хорошая. Завершение бабьего лета. Поэтому на улице сдвинули столы и все смогли усесться одновременно. Изобилие на столах её потрясло. Трофейное французское шампанское, ветчины из Испании и Дании, много видов разных сыров, а на горячее - баварские колбаски с греческими артишоками. Было вкусно и весело, ей показалось, что даже боевые пауки веселились вместе с ними, радостно потряхивая своими мандибулами.

Была любовь, она попала в Рай, который состоял из уютной Сашиной землянки, с настоящим полом, настланным из струганных досок и стенами, оббитыми фанерой. Таких землянок в войсках раньше она не встречала. Было вволю французских вин, очень вкусной еды, любви ночью, бега до упаду по утрам вместе со всем отрядом и бани вечером. Рай продолжался неделю, а потом она почувствовала как напрягся, посуровел Саша. Он начал подолгу заседать в штабной землянке с офицерами что-то обговаривая, обдумывая, изучая. А через несколько дней, засыпая ночью, объявил ей, что послезавтра они уходят за линию фронта к врагу, что там будет очень опасно, а она останется при штабе армии дожидаться его.

Ей потребовалось два дня, чтобы уговорить Сашу взять её с собой, что именно там потребуется санинструктор. Уговорила. Для неё раздобыли ботинки маленького размера на толстой каучуковой подошве и телогрейку. В ночь перед выходом, она и все офицеры обулись в ботинки, надели шерстяные тёмно-серые свитера, а поверх телогрейки без знаков отличия. К её удивлению у всех бойцов были финские ножи в ножнах, а вот огнестрельное оружие не брали, лишь её вооружили пистолетом.

Даже к своим окопам уже подходили скрытно. Скрытно переползали три линии наших окопов. Сонные солдаты молча и печально смотрели на их серые фигуры в телогрейках, наверное, думая, что они штрафники-смертники. Дальше они проползли по сделанному вчерашней ночью проходу через минные поля, а затем их авангард достиг окопа и блиндажа передового охранения немцев. Когда она, ползшая последней, доползла до немецкого укрепления и перевалилась в глубокую капитальную немецкую траншею, всё было кончено: повсюду валялось множество агонизирующих беззвучных тел немцев. У всех них было перерезано горло.

Она видела как её Саша и товарищи руками вымазанными кровью врага, быстро перетряхивают офицерские планшетки, достают оттуда документы и внимательно рассматривают. Наконец они нашли нужную карту, что-то поняли из неё и Саша молча указал бойцам направление по которому надо ползти дальше. Было ещё следующее укрепление немцев, в котором гарнизон также беззвучно вырезали ножами, а потом ещё одно. После третьей ножевой атаки весь отряд оказался вооружённым лёгкими немецкими шмайсерами.

Потом бежали долго-долго по лесной дороге. Когда она почувствовала, что уже не может бежать, что у неё сейчас лопнет сердце, её легко, как пушинку подхватил и забросил себе на плечи один из бойцов, а когда через несколько километров устал, передал другому. Бежали до тех пор, пока солнце не взошло совсем высоко. Схоронились в болоте. А потом снова бежали, бежали и бежали.  От бега у неё темнело в глазах, иногда, кажется, она бежала в обмороке, уже не воспринимая, что творится вокруг. В какой-то момент она очнулась у двух немецких бронетранспортёров и грузовика. Напротив неё стоял Саша, он весело облизывал окровавленную финку и ласково говорил о том, что всё, отбегались они. Дальше будет проще, потому что теперь поедут.

Несколько долгих недель они передвигались от деревни  к деревне. Иногда вступали на дорогах в короткие стычки с немцами, которых благополучно уничтожали. Несколько раз им приходилось бросать, поджигая, свой транспорт и снова бегать по лесам. Отряд занимался своей обычной боевой работой – создавал активную зону сопротивления в тылу у врага. Они заходили в деревни и посёлки, в которых немцы установили свой порядок и сходу, без разговоров расстреливали  тех, кто открыто поддерживал новую власть – старосту и полицаев. Некоторых вешали, но Настя старалась не присутствовать на казнях. Тяжело ей было смотреть на убийства.  Имущество немецких прислужников предлагали разобрать местным, а после дома казнённых поджигали и искали родственников предателей, чтобы и их уничтожить. Отомстив, отдыхали несколько часов или ночь, а в это время несколько офицеров отряда собирали всех деревенских мужчин и создавали партизанский отряд из местных. Один из офицеров, строго следя, чтоб мужики не разбежались, уводил их в лес партизанить.  А их отдохнувший отряд отправлялся дальше.

Иногда возвращались в те деревни, где уже побывали и всё чаще находили их полностью сожженными. Ягд-команда дивизии СС начала на них охоту. Когда они это поняли, Саша коротко резюмировал:

– Ну что ж, они охотятся на нас, а мы будем охотиться на них. Интересная охота будет, ведь противник достойный, такой же страшный, как и мы.

И снова началась гонка по лесам. Без времени и почти без остановок. А потом, ранним утром, когда воздух ещё серый и туманный, замерший перед восходом солнца, была лесная поляна, покрытая первым неглубоким ноябрьским снегом, из которого топорщились миллиарды высоких жёлтых травинок. Саша, ведя отряд, первым выбежал на эту злополучную поляну, всего-то её надо было пересечь и снова раствориться в лесу. Он добежал как раз до середины, когда раздались автоматные и пулемётные очереди. Засада. Они попали в засаду. Отреагировали.  Немедленно сами открыли встречный шквальный огонь, прикрывая отход тех, кто очутился на поляне. Четверо раненых смогли, отпрыгнуть, отползти вернуться к деревьям и молча схорониться на краю поляны. Вот только в центре этого заснеженного открытого пространства осталось лежать трое и среди них командир, майор НКВД Шмуль Чернянский, её Саша.

– Убит? – горестно, с тоской, спросила она у внезапно возникшего около неё Матвея, Сашиного  заместителя.

– Убит не убит, мы по любому узнаем. Ведь у нас без командира возвращаться нельзя. С мёртвым ли, живым, но мы должны вернуться с командиром, иначе нас позорно расстреляют свои же, –  прошептал Матвей, задумчиво глядя на тела, тремя серыми грудами, неподвижно лежащими на белом снегу.

Он чуть приподнял ладонь, и пальцем указал кому-то невидимому на поляну. Вслед за почти незаметным знаком Матвея, бойцы начали часто стрелять в сторону, где засел противник, а в вышине застрекотал мотор и высоко в небе над ними появился немецкий самолёт-разведчик – «рама».

– Ого, целая войсковая операция на нас, – прошептал Матвей, продолжая напряжённо следить за поляной. Настя подняла  глаза к небу и помимо «рамы», нарезающей круги над ними, немного в стороне отчётливо различила огромную прозрачную медузо-подобную летающую тарелку, с которой неторопливо на невидимых ниточках паутинки спускались два боевых паука.

Она перевела взгляд на поляну и наконец поняла за чем так напряжённо следит Матвей. Медленно,  медленно, миллиметр за миллиметром в белом масхалате, вжимаясь в неровности земли и практически сливаясь со снегом, к Саше продвигался боец, кажется, снайпер Степан.

Время застыло, превратилось в грохочущую выстрелами бесконечность. И вдруг внезапно бесконечность взорвалась. Пулемётная очередь вклинилась в частые автоматные выстрелы и уничтожила временную непрерывность. Небольшой снежный ком, плавно стремящийся к центру поляны, окрасился в красный цвет крови. Стрельба прекратилась. Наступила тишина, нарушаемая только ударами её сердца. Вдруг она испуганно вздрогнула от неожиданного порыва энергии.

– Бляяяяяяяяяяяяяяаааааааааааааааааа! – закричал Матвей и взлетел, как будто выпущенный из катапульты прямо в центр поляны. Он рассчитывал в один прыжок достичь тел своих товарищей, затаится среди них  и оценить ситуацию. Всё было рассчитано правильно опытным боевиком-смершником, но на той стороне поляны затаился не менее грозный враг, и эсэсовцы за пол секунды полёта сумели расстрелять советского офицера, превратив его голову в месиво крови и мозгов.

А «рама» всё кружила над ними, показывая, что она координирует захват. Медлить было нельзя,  впрочем, и гибель казалась неминуемой. И Настя решилась сделать ход, отдать любимому Саше последние дыхания своей жизни. «А жили они счастливо, и умерли в один день», – вспомнила она и сняла телогрейку, положила подле себя. Сняла ушанку и вынула из волос шпильки, чтобы дать волосам свободу. Почему-то её пронзила горькая мысль о том, что волосы липкие и грязные, как не хватает помыть их, чтобы навести красоту. С мыслью, что никто не вымоет волосы на её трупе, она начала медленно подниматься. Вставая, она увидела прямо перед собой, в каких-то сорока метрах за деревьями залёгших немцев в маскхалатах и смертельные дула автоматов, готовые выплюнуть пули в её грудь. Она выпрямилась, поправила свои распущенные волосы, чтобы не лезли в глаза,  ещё раз стеснительно подумав, что не было возможности их помыть, и не быстро пошла на поляну к своим расстрелянным товарищам.  Каждое мгновение ожидала выстрелы в себя. Но никто в неё не стрелял, она даже заметила удивлённое переглядывание эсэсовцев, явно не ожидавших, что в отряде профессиональных бойцов, на которых они охотились, окажется женщина.

Убиты, смертельно истерзаны пулями были все. Все, кроме её Саши. У Саши на губах была кровавая пена, он был в обмороке, но дышал, хоть почти незаметно, с хриплым тихим свистом. Она раздела его до пояса, увидела четыре маленьких пулевых отверстия в груди от мелкокалиберных пуль шмайсера – зацепила автоматная очередь. Крепко, крепко, использовав все бинты, что были в её санитарном рюкзаке, перебинтовала Сашу, чтобы в пулевые отверстия не входил воздух и снова одела на него рубаху, гимнастёрку, свитер и телогрейку. Когда закончила свою работу, взглянула в сторону врага и с удивлением увидела, что немцы исчезли, растворились в лесу.

Она, взвалив на себя, донесла командира до своих, и их отряд продолжил убегать, возвращаться на советскую территорию. У них появился шанс, поскольку немцы действительно ушли с поляны, оценив Настин поступок, и за её подвиг дали ей фору – подарили несколько часов для бегства, прежде чем продолжить преследование. Возвращение было тяжёлым, хоть им и помогали боевые пауки, закрепившие на себе двух тяжелораненых. День перед линией фронта им пришлось провести в болоте, погрузившись почти по шею в замерзающую болотную  жижу. Там и застудилась она навсегда.

Впрочем, они благополучно пресекли линию фронта и достигли госпиталя, где их принялись подлечивать, а Сашу и другого тяжелораненого офицера реанимировать. А через ночь к ней, наплевавшей на собственное нездоровье и температуру из-за переживаний за Сашину жизнь, тихонько сидящей на стуле у дверей реанимационной палаты подошёл главный врач госпиталя. В руках он держал объёмную офицерскую планшетку, плотно набитую бумагами.

– Вы знаете, ваш муж будет жить, – обратился он к ней. Помолчал и поправился, – очень вероятно, что будет. – Подумал о чём-то. Кашлянул. – Через полчаса мы его и нескольких других отличившихся офицеров отправляем на фронтовой аэродром, что в тридцати километрах отсюда.  Там готовят транспортный самолёт для их отправки в Москву. Из всех документов я могу отправить с вашим мужем только то, что уместится в нагрудный карман его пижамы. Сами понимаете, будет транспортировка, неразбериха, да и реанимационные мероприятия не закончены, предстоит операция. Поэтому отберите из его планшетки самое важное, что будет необходимо ему вместе с партбилетом и удостоверением чекиста.

Настя зашла в палату, куда её определили, подошла к своей кровати и вывалила содержимое планшетки на одеяло, пытаясь ответственно выполнить поручение главврача. Перед ней лежало много писем и несколько фотографий с портретами женщин и детей. Точнее портреты были двух женщин. Обе они оказались Сашиными любимыми. Была Лилия из Алма-Аты,  которая, судя по письмам, была официальной женой Саши, и в письмах в основном описывала свою жизнь вместе с Сашиными дочками – десятилетней Дорой и трёхлетней Розочкой. А ещё было много писем от задорной смешной курносой девушки из Москвы – Веры, которая была коллегой Насти, тоже медсестрой.  Из писем следовало, что Вера, работая в Боткинской больнице, в прошлом году ухаживала за Сашей, когда он лечился в Москве после очередного ранения. У них случилась любовь, и Вера ожидала вот-вот родить ребёночка и всё обсуждала его имя  с Сашей в зависимости от  того, кто будет. Если мальчик, то она непременно хотела назвать ребёночка Сашей, а если девочка, то требовала девочку назвать Света. А ещё Вера очень ждала своего Сашу с фронта.

Настя аккуратно сложила письма обратно в планшетку, а фотографии сложила ровной стопочкой, которую перетянула аптекарской резинкой. Принесла всё обратно главврачу и, подавая стопочку фотографий, попросила их присоединить к Сашиному партбилету и удостоверению НКВД. Главврач удивлённо взглянул на её посуровевшее, потерявшее эмоции лицо, перевёл взгляд на портрет молодой женщины на первой фотографии, и молча взял из её рук, то что она приготовила, видимо всё понял.

Жизнь снова опустела для Насти. А дальше возникла боль, в рейде она застудила придатки, у неё началось воспаление и всё усугубилось тем, что она оказалась беременной. С температурой и страшными болями в животе её тоже эвакуировали с фронта. Долго, бесконечно долго везли в санитарном поезде в тыл, а она корчилась от боли, вызванной встряской на каждом стыке рельс. Через неделю, через две, а может через три – в бреду от температуры и боли она не могла оценить время, её сгрузили с поезда, на носилках куда-то принесли и бросили на кровать. «Ещё нам профурсеток не хватало!» – услышала она чей-то возглас. Через некоторое время увидела головогрудь паука в кипе и пенсне, нависшую над ней.  Паук, видимо сжалившись, навалился на неё всем своим многотонным телом и отправил в небытие, ввёл в беспамятство. В какой-то момент бреда у неё случился выкидыш. А когда она снова стала ощущать мир и начала самостоятельно ходить в туалет, гнусавый старый гинеколог вынес ей страшный медицинский приговор – она никогда не сможет иметь детей.

Война заканчивалась для неё долго. Ещё полтора года после победы она работала медсестрой в госпитале, где выходили её. Потом вернулась в Москву, в свою комнату. За время её отсутствия Яков Семёнович сделал своими все комнаты их коммуналки. Все остальные жильцы исчезли, благодаря заботам опытного следователя.  Впрочем, семья Якова Семёновича и он сам не мешали ей жить, видимо он хорошо помнил, что тогда, до войны, она была освобождена из под ареста. Ведь такое редко встречалось, а значит неспроста.

Боевые пауки, отпраздновав победу, начали делать доселе невиданное – они стали плести паутину. Их паутина окружила Настю, сжало время, создав квазипокой кокона: работа, ночные дежурства и много-много стояний в очередях. Через полгода после демобилизации отменили карточки и в магазинах возникли дорогие продукты. Только очереди меньше не стали, а даже увеличились.  Жители всей страны стали съезжаться в Москву за продуктами и за одеждой, поскольку нормальное снабжение едой и одеждой власть смогла создать только в одном столичном городе. Немало её пришлось посидеть в очередях к кабинетам начальников для того, чтобы получить свою отдельную квартиру.

Получила она однокомнатку в Черёмушках,  а потом ещё несколько взмахов вздохов в паутине-коконе и вышла на пенсию. Устала, тяжело дежурства в больнице стала переносить, ноги заболели. Да и передвигаться стало трудно, постоянно преодолевая натяжение паутины.

Безделье пенсионерки оказалось одиноким и тоскливым. Поскучав несколько месяцев, вспомнила речи паука-агитатора из детства и нашла себе замечательную работу – стала следить за красотой, устроилась смотрительницей в Пушкинский музей. Четыре часа в день созерцания картин и посетителей, приобщения к таинству творений, поглазеть на которые приходят люди со всего мира.

Вначале её дежурства проходили в зале английской живописи. Там она увидела первое чудо – портрет русско-польской графини Воронцовой, нарисованный карандашом.  Общее объединяло судьбы  её и Воронцовой. Та, кажется, недолго любила поэта Александра, Александра Пушкина, как и она недолго любила своего Александра. Обычно она тихонечко, чуть подремывая, сидела в углу зала, напротив розовой шторки, закрывающий рисунок  и наблюдала за сотней не любопытных посетителей, проходящих мимо.  И если она замечала любопытных, захотевших приоткрыть сокровище, то немедленно подходила, сама открывала шторку и любовалась вместе с  людьми на  рисунок графини, сделанный на холсте.  Впрочем, она не могла долго выносить снисходительный взгляд, нарисованной барыни. Ей всегда казалось, что Воронцова спрашивает: «ну и как, вправду ли улучшилась ваша жизнь? С боевыми пауками вам и в самом деле лучше? Ведь столько лишений вы приняли из-за них, для чего вы за них боролись?». А если смотреть дольше и пристальней, то из чёрных глаз портрета начинали выползать маленькие злобные скарабеи, убежавшие из мумий, хранящихся в древнеегипетском зале на первом этаже.

Она очень обрадовалась, когда возникла возможность перейти в зал импрессионистов. Там было тепло, солнечно и светло от их картин. Особенно полюбила она картины Ренуара, и их ежедневное разглядывание нисколько не наскучило ей. Она любила сидеть напротив одного из многочисленных портретов любовницы художника Жанны Самарии и любоваться её образом. Смотря на портрет, она вспоминала себя и свою жизнь, ведь в молодости она была очень похожа на эту девушку, которая также превратилась в бабушку и давно умерла.  Ей становилось хорошо и спокойно от полуулыбки образа на портрете. Она воображала будто  именно её любил и писал художник. В этом зале она забывала о пауках и паутине, только хорошее чувство красивой абстрактной бабочкой танцевало в её душе.

Впрочем, и в зале импрессионистов иногда появлялись боевые пауки. Как правило, они сопровождали важных сановников, не чуждых искусству. А однажды, при виде боевого паука она почувствовала тревогу. Его появлению предшествовали вереницы огромных муравьёв-солдат, прозрачными тенями зашнырявших на стенах под картинами. Тела муравьёв заставили её вспомнить войну, смерть и тут появился боевой паук. Его огромное прозрачное тело нависло прямо перед ней, он принялся её пристально рассматривать, по обыкновению шевеля мандибулами, и не позволял подняться с места. Вслед за пауком в зал вошёл Саша, старый, лысый, но всё такой же прямой, спортивный, поджарый. Одет он был в дорогой серый костюм, а на левой стороне пиджака весел большой прямоугольник, составленный из множества орденских планок.  Его сопровождали две немолодые холёные женщины богато одетые и  пахнущие дорогим парфюмом. «Дочери его, наверное», –  подумала она и стыдливо провела ладошкой по остаткам своих волос, окрашенных хной. Волосы у неё были редкие, даже скорее росли клочками после химиотерапии, проведённой год назад в онкоцентре. Саша и холёные женщины неторопливо прошли через зал, равнодушно и высокомерно скользя взглядом по картинам. Оглядели и её, готовую вскочить и обняться, расцеловаться с Сашей, познакомиться с его дочерьми, вспомнить их недолгую любовь. Нет, не захотел Саша прикоснуться к ней, лишь равнодушно взглянул на неё, а может, не узнал. Боевой паук, выждав, когда троица важных людей, подойдёт к входу в следующий зал,  метнулся от неё в следующее помещение. «Как хорошо, что не узнал», – усмехнулась она себе, – «а с волосами просто беда. На войне была беда от грязи, а сейчас от старости», – и постаралась забыть этих посетителей.

Через две недели после той мимолётной встречи, она вышла из квартиры, чтобы поехать на работу и в почтовом ящике обнаружила письмо из военкомата. В письме писали, что, мол, уважаемая Анастасия Васильевна, приезжайте в военкомат и получите вашу заслуженную награду – «Медаль за Отвагу», давно вас ждёт, ещё с войны. «А ведь узнал, Саша, узнал!» – воскликнула она себе, и на душе у неё стало почему-то мерзко. Саша ей власть свою показал, а о внимании и уважении он даже не подумал. Противно. Всё-таки Саша плохой, наверное, не человек он, а паук, притворившийся человеком. Пауки всегда твердили о светлом будущем. «Вы уж потерпите, а там …», – их любимое изречение, которое они придумали только для того, чтобы самим хорошо жилось. Зачем ей сейчас эта медаль, когда начальники, сросшиеся с пауками, заставили войска убегать, драпать  из ГДР, бросая на произвол судьбы лучшего союзника. Всё для того, чтобы кроме власти ещё богатство заиметь, чтоб можно было кичиться так же, как было до появления пауков-хозяев. И  не стыдно им, что западная часть побеждённой Германии, которую они всегда называли врагом, привозит нищему населению продовольственные пакеты гуманитарной помощи. А господа, получая эту гуманитарку  для бедных, полюбили ездить на дорогущих немецких машинах, потому, что других они не признают, завидуя тем, кого постоянно официально клеймят перед воевавшим за них населением. Так победители ли они в войне с Германией? А наградой  за её подвиг явилось искреннее уважение врага, уважение настолько сильное, что суровые немецкие воины, понимая, что она поднялась на неминуемую смерть вслед за любимым, сентиментально отпустили отряд. Не для медали был тогда её порыв. Признание подвига врагом – не лучшая ли награда? А Саша даже поздороваться не пожелал. С такими сумбурными мыслями продиралась она через паутину от дома до метро, а потом от станции Кропоткинской по Волхонке до музея. К неудовольствию сменяемой смотрительницы опоздала на пять минут. Та ещё прошипела: «Ты больше, Настя, так не делай! В следующий раз я опоздаю на целых десять!». Расписалась в журнальчике о том, что приступила к дежурству и присела на стульчик отдохнуть.

Её любимый портрет Жанны Самари с обаятельной полуулыбкой, портрет как будто написанный с неё молодой, отогнал от неё дурные мысли. Она забыла о награде, от которой бы была счастлива пятьдесят лет назад, но сейчас не нужной. Окружающие картины подарили теплоту и покой. На одной из картин в изображённой жнице, вдруг разглядела образ мамы.  Себя представила девочкой, которой часто любовалась в альбоме репродукций Ренуара – маленькой девочкой с колосьями.

– Мама, мама! – она личиком уткнулась в чистый подол маминого сарафана, пахнущего мылом и сеном. Почувствовала, как тёплые руки гладят её волосы. Задрала голову и соединилась взглядом с серо-¬зелёными ласковыми мамиными глазами, которые несут радость.

– Ты, доченька, заслужила счастье и покой, – нежно сказала мама и взмыла в небо, растворяясь.

– Я, мамочка, останусь здесь, – прокричала вслед Настя и почувствовала, как вселяется в портрет, так полюбившийся ей, становясь вечно молодой и игривой, с великолепными каштановыми волосами, которые хороши даже растрёпанными, чтобы в вечном покое с  умиротворённой полуулыбкой рассматривать мир добрыми глазами цвета рассветного неба.


 
Продолжение читайте в сборнике моих рассказов "НЕПРАВИЛЬНЫЕ ГЕРОИ" https://ridero.ru/books/nepravilnye_geroi/


Рецензии
Отличная, образная, емкая проза!
Дополненное описанием известных полотен. произведение стало более выпуклым, рельефным, зримым.
С уважением!
Ольга

Ольга Бурзина-Парамонова   01.04.2014 00:58     Заявить о нарушении
Спасибо, Ольга, за тёплый отклик. Очень приятно. Добра!

Борис Безрода   01.04.2014 12:13   Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.