Думая над кручами 2я часть сентябрьские события 19

                Бессонные ночи.
    К утру на всех бараках пестрели транспаранты с нашими лозунгами, призывами, требованиями, обращениями. Краски и кисти были в избытке в КВЧ. В каптёрках нашёлся и подходящий материал: простыни, скатерти, полотнища. А какие художники оформляли!  Повсюду, видные издали, бросались в глаза не приевшиеся красно-белые, единственно разрешённые в СССР полотна, а светлые, почти радостные, с небывалыми текстами: "Долой принудительный труд!", "Да здравствует ООН!", "Солдаты, здесь ваши отцы и братья. Не стреляйте!", "Долой десятый пункт 58 статьи, как антиконституционный!".
    С каждым днём, с каждым часом лозунги множились, представляя забастовочный информационный экран. "Военные преступники понесли своё наказание. Здесь находятся военнопленные". "Требуем общего пересмотра всех дел!". "Освободить больных, престарелых и малолеток!" , "8-ми часовой рабочий день!". За забор смотрели наши "Да здравствует Конституция!" (был и такой!), "Мы требуем Комиссию Верховного Совета СССР".
    Около летней эстрады появилась доска с информационными листками Забастовочного Комитета, с объявлениями, приказами, советами, рекомендациями.
К утру же администрация догадалась, что отсутствие электричества скорее вредит им, а не нам . К тому же, пекарня, снабжающая хлебом окружающие вольные поселения, находится на территории нашей обесточенной зоны. Да и о забастовке пока в лагере были только разговоры, а рабочий день ещё не начался. Как оно развернётся всё? И в зоне "включили свет". Для нас это значило, что снова можно вести радиопередачи. И это подкрепляло нашу надежду, на благополучный исход всего дела.
    Пошёл я искать желающих выступить по радио, поддержать забастовку. Поговорил со всеми группировками. Предложил представителям разных Национальностей говорить без перевода, на своих родных языках. Выступить без цензуры? – от этого соблазна никто не смог устоять. Живописно выглядели выступающие. Они наряжались в национальные одежды и цвета. И, хотя к микрофону подходили по одному, рядом за стеной, около громкоговорителя, стояли радостные друзья и согласно кивали головами. Выступали и украинцы, и грузины, и армяне, и евреи (и на идише, и на иврите), и все прибалты, и все среднеазиаты. Звучала и немецкая речь, и французская. Бывший министр культуры Ирана читал стихи на фарси. Выступили сектанты разных толков. Говорили и ссученные воры. Все сошлись во мнении, что надо требовать комиссию Верховного Совета СССР для расследования действий лагерного начальства, и охраны. До этого на работу не выходить. Только простой, невыполнение плана производства, срыв обязательств по поставкам продукции может заставить говорить о событиях в лагере «на верху», помимо призывов к силовым структурам. Забастовка должна быть "мирной". Пришло время пересмотра дел всех политзаключённых. Стариков, больных и несовершеннолетних – амнистировать. Создать для нас человеческие условия существования. Пересмотреть дела "военных преступников" как дела военнопленных.
    В дальнейшем, когда удалось усилить звук радиовещания и направить звучание и за забор, мы обращались к невидимому собеседнику "на свободе", что, мол, здесь сидят и мучаются простые люди, может быть, – его родные. Вся наша вина состоит в том, что в определённый момент кому-то не понравился образ наших мыслей, наши разговоры и попытки улучшения жизни людей. С тех пор многое изменилось в стране и мире. Известно о злоупотреблении властью министра внутренних дел СССР Берия, Лаврентия Павловича, разоблачён культ личности Сталина, только недавно разоблачена группа Молотова, Маленкова, Кагановича, «и примкнувшего к ним Шипилова». Многие из находящихся в зоне людей попали сюда до всех этих разоблачений. Мы мирные люди и добиваемся приезда компетентной комиссии из Москвы. То, что нас изолировали, лишили свободы, ещё не значит, что над нами нужно издеваться, бить, сажать в штрафной изолятор, лишать элементарных условий жизни. Мы, как и все люди, имеем определённые права. Наша страна подписала в Женеве "Декларацию прав  человека". Мы ничего не требуем, кроме соблюдения наших прав, обозначенных в этой Декларации и в Конституции страны. Не поддавайтесь на провокации нечестных людей, заявляющих, что мы бунтуем, вооружены и собираемся силой чего-то добиться, устроить массовые беспорядки или покинуть лагерь, бежать. Объясняйте солдатам, что стрелять по нам не имеет смысла. Мы не представляем угрозы для окружающих. Всё, что мы хотим, – в рамках закона. В зоне полный, образцовый, порядок. Работает пекарня, хлеб из которой ест весь ваш посёлок. У нас проходят спортивные состязания, литературно-музыкальные концерты и выступления самодеятельного театрального коллектива. На эти концерты мы приглашаем, а они приходят, представителей лагерной администрации. Они видят у нас хорошо организованное самоуправление и порядок, который можно только приветствовать. Никакого насилия, никаких драк, никакого безобразия. За порядком следят все заключенные. Всё делается всеми добровольно. Все ждут взаимопонимания и приезда Комиссии. Все надеются на цивилизованный исход событий.
     А пока посыпались "цивилизованные" плоды начала работы Забастовочного Комитета. Было объявлено, что, кто против забастовки, может покинуть территорию жилой зоны, уйти на вахту. Вся  жилая зона со всеми на ней строениями и службами объявляется бастующей. Но работают пекарня, кухня, столовая, медсанчасть и всё бытовое обслуживание лагеря. Территория футбольного поля считается нейтральной, где могут встречаться члены Забастовочного Комитета с администрацией лагеря. Во избежание недоразумений, любое другое посещение лагеря должно происходить по разрешению Забастовочного Комитета с обязательным сопровождением нашей охраны. Смысл охраны – избежать провокаций и недружелюбного "приёма" гостей.
И так во всём. Каждое слово было взвешено. Надо было помнить, что, в конце концов, придётся предстать перед следователями и карателями. Охраняется администрация. Попробуй придраться. А картина такая: если кто идет по зоне "не свой", рядом два-три зловещих "наших" окружают его и поигрывают мышцами.
Ушло на вахту несколько человек, не больше десяти. Бог им судья, но мы их запомнили.
    Первая нежданная радость (или победа?) пришла в первые же минуты первых переговоров. Взамен хлеба, выдаваемого нами для вывоза за зону, нам выдали почту не подвергшуюся цензуре. Пообещали и наши письма отправлять без проверки. Но это было "слишком". Забастовочный комитет предупредил всех, чтобы помнили о возможных последствиях за любое откровение в письмах. Но письма принимали от нас, и они точно уходили, как потом выяснилось, по адресату. Какую выгоду от этого имели чекисты? Да, думаю, они, таким образом, хотели получить информацию от оставшихся в лагере стукачей. Но одно дело, стукачам стучать ради какого-нибудь поощрения, а другое – под страхом неминуемой смерти. Похоже, никто не рискнул барабанить.
    Ещё до всего этого разнеслось: Седьмой – первый (7/1) лагпункт поддерживает нас! Речь идёт о так называемом "инвалидном" лагпункте. В нём содержались тысяча зэков, которых не гоняли на работу. Там и производственной зоны не было.  Он располагался метрах в ста от нашей зоны. На расстоянии слышимости наших радиопередач. Кроме всего, с крыш бараков наших зон была установлена видимая связь семафорной азбукой.
    В первый же день состоялось, организованное Забастовочным Комитетом, показное футбольное состязание между командой "Балтика" и сборной остальных зэков . Меня удивило, с какой охотой и лёгкостью в "сборной остальных" бегал Саша Гидони. Ночь не спал. А столько энергии и задора! Не помню счёта игры, но помню радость всех: победили забастовщики. Несмотря на жаркие страсти болельщиков, игра успокоила заключённых. Мы как бы показали, представителям силовых ведомств, наблюдавших за нами с вышек часовых, что без них у нас всё положительно нормализовано. Жизнь протекает в завидном здоровом режиме. И мы – не рассвирепевшая, бунтующая толпа, а люди, добивающиеся решения своих проблем мирным путём.
    Вокруг футбольного поля росли не очень высокие деревья. Неожиданный десант солдат с пилами и топорами обрушился на эти деревья. Мы смеялись: если понадобилось вести трансляцию матча, то он уже прошёл. Но деревья срубили там, где они могли помешать обзору с дополнительно сооружённых пулеметно-миномётных вышек. С песнями за забором замаршировали прибывающие спецвойска. Заурчали моторы танков. Вроде бы должно было быть не до смеха, но мы, находясь под крылом круговой поруки и доверия друг к другу, мыслили любыми категориями, только не страхом. Осторожность – да, присутствовала. Вера, что обойдётся без кровопролития, – да. Что возьмет верх здравый разум, – тоже, да. Но все понимали, что для всего этого надо приложить каждому из нас определённые усилия и проявить смекалку. Что объединённые усилия принесут торжество справедливости.
Чтобы не повторяться и не придумывать свои варианты, приведу ещё выдержку из Гидони, из главы посвященной пяти жарким  сентябрьским дням забастовки "изменившим течение всей его дальнейшей жизни":
     "Очень волновались мы сначала из-за проблемы снабжения лагеря продуктами питания. Не зная, как поведут себя чекисты в этом деле. К счастью, всё разрешилось благополучно: каждое утро на "нейтральную полосу" подходила к нашим пикетам группа надзирателей, передававшим нам мешки с мукой для выпечки хлеба, положенное количество мяса, овощей, масла, и различных круп, бидон с молоком. Мы принимали продукты, расписывались в их накладных и переправляли затем всё это по назначению: на кухню, в пекарню, в столовую. Все установленные рационы соблюдались безупречно. Питание для диетчиков проверялось врачами".
     И ещё выдержка, не требующая коррекции (а в книге много конъюнктурных, мягко сказать, – не соответствующих действительности, утверждений):
    "Вообще на нас во время забастовки навесилось столько дел, связанных с устройством лагерного быта, что спать было некогда даже по ночам. И это, не считая проблем, более серьёзных, связанных с ходом забастовки как таковой, с поддержанием порядка и с нашей пропагандой, с преодолением тайных провокаций чекистов в среде заключённых, с разрешением потенциальных конфликтов.
    Помню, как внезапно сломалась картофелечистка, и нужно было организовать дежурство по чистке картошки вручную. Это было досадно: тратить людей, нужных для пикетирования, на кухонные дела. Выход нашёлся неожиданно. Борис Луговой, помогавший А. Пилскалсну в обеспечении внутреннего распорядка как член Забастовочного Комитета допустил "ляп" в отношениях с религиозниками. Не будучи искушён во всяких тонкостях, он дал приказ иеговистам поставить определённое число людей в линии пикетов. Иеговисты пришли ... с жалобой. Они резонно доказывали, что хотя и поддерживают наше дело, однако их принципы запрещают им вмешиваться в борьбу политического, а не религиозного характера; участие же в пикетировании лагеря, как ни крути, было акцией довольно "светского" свойства. «Хорошо, ... а чистка картошки вашим принципам не противоречит?»  Выяснилось, что – нет. И лагерные иеговисты обеспечили нам необходимый людской резерв на кухне. ... Иеговисты работали аккуратно, и все были удовлетворены".
Очередная ночь была такой же бессонной, как и первая, потому что забастовка была уже во всей своей красе, и выявилось множество проблем.
    Прошедшая была первой ночью для пикетчиков. Вероятность, что чекисты придумают что-либо именно сейчас, была велика. Напряжённо продолжали работать художники-оформители. Подводились и анализировались итоги прошедшего напряжённого дня. Составлялись очередные лозунги и инструкции. Приходили многие люди со своими советами, делились ценным опытом.
     В Забастовочный Комитет (отсек в нашем бараке) шли как в какое-то общественное учреждение, это было «официальным» местом, штабом забастовки, а определённые люди воспринимались скорее "новой администрацией".
Гидони, безусловно, являлся лидером во всех забастовочных инициативах. Он в своих воспоминаниях говорит о "двухъярусном" и "трехъярусном" руководстве. Что этим подчеркивалось, уже останется непроницаемым. Он до конца жизни не избавился от социалистических идей, а тогда они бурлили в нём. Но бонапартизмом Саша открыто кичился (и имел на это право ). Забастовочный Комитет был "карманным", если не сказать – фиктивным. Поэтому двухъярусность представляла того же Гидони с мастерски сработанной маской. А о триумвирате Гидони – Сотников – Лупинос я уже говорил, так что и трёхъярусность руководства забастовкой – миф.
     В зоне работала наша "контрразведка". Ценным человеком проявил себя Ким Петрович Размолодин.  Стало известно, что готовится, несмотря ни на что, побег. Пришлось разговаривать с этими людьми. Договорились, что они находятся как бы "под домашним арестом": свой барак, нары, туалет, столовая и – никуда больше. В противном случае их планы будут обнародованы, а там – пусть пеняют на себя!
     А те, кто спали, тех сон был тревожен. Мы все находились в страшном окружении вооружённых, злобных и коварных противников. Одним из них надо было "смыть с себя позор положения", другим представилась возможность проявить себя и заработать новую звёздочку на погоны, третьим – как можно быстрее отчитаться об окончании инцидента.
Но оказывается, по признанию одного из офицеров, находившихся по ту сторону, и они опасались всяких неожиданных неприятностей от нас: "Ну и страха нагнали вы! Но у вас ничего бы не вышло" – было сказано нам позже. Мы сами знали, что не пришло время, и не из Мордовских лесов начинать. У нас были другие задачи.
     Утро встретили и мы, и те, по ту сторону лагерного забора, с облегчением.
Новый день пошёл уже "по накатанной колее". Никаких звуков звона подъёма, счёта, развода. Была договорённость, что в рельсину бить – только в случае тревоги. Завтрак по очереди номеров бараков. В 8 часов – обмен хлеба на продукты и почту. У стенда с информационными листками Забастовочного Комитета много людей и разговоров. Все объявления были под грифом "Спокойствие, выдержка, порядок!" Здесь и поздравление с продолжением забастовки, и планы на будущее.

                Концерт
    В этот, второй, день забастовки состоялся на летней эстраде литературно-музыкальный концерт. Удивительный, продолжительностью в несколько часов. На концерт были приглашены и пришли несколько человек из администрации лагеря и надзирателей. Они под унизительным эскортом "охраны" прошли и по привычке уселись на первый ряд. Второй ряд заняла эта самая "их охрана". Если бы они подумали заранее, то поняли, что им выгодней было быть в задних рядах. А так не они наблюдали за нами, а мы воспользовались случаем наблюдать за ними. Надо заметить, что они часто оказывались в довольно незавидном и глупом положении. Например, как было им реагировать на тот или иной, безусловно понравившийся номер? Аплодировать или нет? А если было смешно, как скрыть смех или улыбку? А что делать, если поют не по-русски, красиво – заслушаешься, но может, поют какую антисоветчину? Без цензуры и проверки же всё!
     Сказать, что концерт был наспех подготовлен, нельзя, так как он скорее был концертом – импровизацией. Конферансье был Бернадский. От желающих выступить не было отбоя. Много было национальных песен и плясок. Выступали и акробаты, и жонглёры, и фокусники. Открывались таланты и поразительные способности. Читались стихи, монологи, разыгрывались сценки из известных спектаклей. Играл духовой оркестр. Нашлась и скрипка. Были и баян, и "народные инструменты" (то есть, кроме гитары, ещё и балалайки да трещотки). Многим понравились мастера чечёточники.
Я никогда не думал, что изощрённая эквилибристика при исполнении чечётки может так объединить зрителей. Напряжение сменялось восхищением: вот мы как! А ещё вот так! И так! И так! Будто не тройка виртуозов чечёточников "выкаблучивают" на сцене, а любой из нас так может. Именно "из нас", а не "из вас", господа, сидящие в первом ряду.
     Гидони экспромтом сочинил довольно слабую басню на тему "Свинья останется свиньёю, хотя осыпь её и т.д." Но на тот день довольно рискованно было её читать вслух при представителях власти, так как слишком прозрачны были намёки. Саша попросил меня передать Василию Анисимовичу текст басни, озаглавив её просто: Басня о свинье. С подзаголовком: Ответ на литературное свинство.
    Зная содержание басни, и то, что Гидони решил созорничать, заодно – "проверить на вшивость" Бернадского, я не стал сам передавать записку Василию Анисимовичу, а передал её через сидящего в первом ряду надзирателя. Бернадский, пробежав глазами текст, сообразил, откуда дует ветер (почерк Гидони – не перепутаешь), и ничуть не смутившись, объявил:
– К нам поступила записка, сейчас передал сержант, из которой видно, что к нашей самодеятельности присоединяются и представители администрации. Здесь басня на злобу дня. Если это о нас, мужественно проглотим пилюлю. Цензуры не потерпим, я читаю всё как есть. А если это о чём-либо другом, посмеёмся вместе с автором. И так: ...И он начал читать басню о свинье, которая  "в любую дыру / тычет глупой башкой. / Бывает, она говорит и о музе, / но при этом остаётся / свинья –  свиньёй. / Большая свинья / служит всем обузой, / и каждый знает, конечно,  о том, / что её не накормишь  никакой кукурузой, / не напоишь ни каким молоком".
Поставленные рядом два слова "свинья" и "кукуруза" не вызывали сомнения, о ком идёт речь. А тут ещё и напыщенные обещания Хрущёва догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока. И опубликованные накануне его пошлые откровения о "связи литературы и искусства".
    Надзиратель, давая понять начальнику лагеря, что он здесь ни при чём, стал крутить головой, отыскивая, кто же ему передал эту злосчастную записку. Все зэки хохотали от души.
     Бернадский объявил следующий номер, где он играл без всякого грима главную роль.
Сцена из Горьковского "Челкаша" оставила смешанное чувство неопределённости.  Мы во всём искали скрытый подтекст. А здесь было просто блистательное исполнение.
Но вот затем последовало чтение Василием Анисимовичем своего стихотворения, которое вызвало невольные слёзы многих," насильно и грубо лишенных женской ласки, женского общения. Да и судьба центрального образа непонятными, но всеми ощутимыми гранями, переплетаясь, перекликалась с нашей судьбой. После отчаянных аплодисментов Василий Анисимович "на бис" повторил:

СЛОВА ТВОИ НЕ ТОЧНЫЕ,
ОНИ КАК СУМРАК ЛЖИВЫЕ.
 ГЛАЗА ДАВНО ПОРОЧНЫЕ.
ПУСКАЙ! – ОНИ – КРАСИВЫЕ.

И ВСЯ ТЫ ЗАЦЕЛОВАНА
МУЖЧИНАМИ СЛУЧАЙНЫМИ
И КАЖДЫЙ ВЕЧЕР – НОВЫМИ.
НО ТЫ НЕОБЫЧАЙНАЯ!

ТЫ СЛОВНО НАРИСОВАНА
ШТРИХАМИ НЕПРИЛИЧНЫМИ,
С ДУШОЮ ОЧАРОВАННОЙ,
КАК СКАЗКА НЕОБЫЧНАЯ.

ТЫ ЖИЗНЬЮ В ОМУТ БРОШЕНА.
НО ДАЖЕ И БЕЗ СОВЕСТИ
ТЫ ВСЁ РАВНО ХОРОШАЯ,
НАЧАЛО ЯРКОЙ ПОВЕСТИ.

Это стихотворение он написал ночью. Я подчёркиваю: в эту грозовую ночь, когда, кажется, и тема-то такая не могла прийти на ум.
 
                Зазаборная чертовщина
В течение дня, чекисты, заглушив работу танков, подвели к зоне свои громкоговорители и занялись психической атакой, идеологическим разложением бастующих. Они без перерыва, для акцента и солидности сказанного перед этим, зачитывали кем-то составленные провокационные тексты такого содержания: «Старые лагерники, куда вы смотрите? Мальчишки, недоученные студенты, командуют вами. Вы идёте у них на поводу, а они ведут вас к погибели. Уж вы-то знаете, какой финал ждёт всех вас. Неужели вы не хотите увидеть своих родных? Свои родные места? Одумайтесь! Молодёжь, вы все – с небольшими сроками. Те, кто заставил вас присоединиться к бузе, считает лагерь своим домом. Но вам есть, что терять. Вас ждут дома родители и дальнейшая учёба. Одумайтесь! Русские! Неужели вы не видите, что вами управляют украинские и литовские националисты, которые предали вашу Родину, нашу общую Родину. За что и находятся сейчас здесь. Им наплевать на Россию. Одумайтесь! Украинцы, вам ли по пути с Литвой? Неужели у вас спят славянские корни? Одумайтесь! Армяне, грузины, азербайджанцы, что вам надо, что вы не думаете, кто затеял всё? Зачем вам всё это надо? Вам не по дороге с бунтарями. Одумайтесь! Жители средней Азии! Какая связь может быть у вас с украинцами? Почему вы идёте с ними к пропасти? Граждане иностранцы! В лагере бунтуют русские преступники. Мы с ними легко справимся. Помогите нам. Одумайтесь! Евреи! Вы умные люди. Неужели вы не будете выше всех этих преступников, затеявших противозаконные действия? Одумайтесь! Граждане сектанты! Почему вы нарушаете свои принципы? Неужели вам можно быть вместе с безумными людьми? Одумайтесь!» И всё в таком роде, в такой каше, с такой простотой.
     С каким вдохновением встречали лагерники "свои" передачи, таким же по силе презрением и общим хохотом мы отвечали на каждый чекистский пропагандистский перл.
    А выглядело всё-таки забавно: мы вещали за забор, а оттуда, навстречу неслась зазаборная чертовщина. Мы пытались утишить страсти, а оттуда - разжигали страсти. У нас был живой текст, меняющийся от обстоятельств. А нас бомбардировали грубо отлитыми трафаретными чугунными болванками. Скоро чекисты устали или поняли свою дурь. Впрочем, может, им самим захотелось послушать нашу грамотную речь, наш ответ. А мы отвечали, и просили честных солдат вдуматься в то, что изрыгают матюгальники с их стороны.

                Третьи сутки
И снова была ночь. И снова она была бессонной: мы узнали, что в близлежащих посёлках началась эвакуация населения. А это был грозный знак.

Третий день. Чекисты предприняли первую попытку подавить бастующий лагерь. Началось вторжение невооруженных солдат. Длинной цепью они вбежали в зону и отрезали столовую от жилых бараков. Вместе с ними вошли все надзиратели и много людей в погонах. Многие из вошедших были с фотоаппаратами, и они безостановочно щелкали затворами. Как нам показалось, их задачей было раздробить заключённых на небольшие группы, прижать к запретке, к колючей проволоке, прикосновение к которой может вызвать открытие огня с вышек, и эти небольшие группы по отдельности отконвоировать в ту часть зоны, что сразу была отрезана солдатами, отторгнута от восставшего лагеря. Зазвонил "набатный колокол" висящего отрезка рельсы. Заработали репродукторы. Забастовочный Комитет просил всех собраться в центре зоны, у баскетбольной площадки. Не разговаривать и не отвечать на провокации чекистов. Держаться группами, если можно, то и за руки друг с другом. Если кто находится в бараках, то лучше – лечь на нары и, ни в коем случае, не вставать и не выходить, тем более - поодиночке. Всем была объяснена предполагаемая задача солдат. В тоже время, Гидони попросил литовцев организовать, как ни в чём ни бывало, баскетбольный матч. Конечно, комично выглядело, как офицеры пытались выдернуть кого-либо из нас, ставших азартными болельщиками этого необычного баскетбольного представления. Мы отмахивались от чекистов, как от надоедливых мух. Нас задевали, толкали, тянули, а мы молча выворачивались, но продолжали в голос "болеть" за "любимую команду" спортивного состязания. Иногда доходило до "перетягивания каната", но канатами были руки друзей. Мы были спокойней и сильней. Разумеется, всё это походило на детские игры, но ставкой здесь было очевидность того, что не мы нарушаем порядок, что мы не проявляем никакой агрессии. Нас не в чем было упрекнуть. Чекистам надо было идти на неприкрытое никакими фиговыми листочками, грубое и открытое применение иной силы. Силы против людей, не проявляющих ничего плохого, противоправного. А это не мало. Это могло повлиять, так мы думали (а может, на самом деле так было бы?) на солдат срочной службы, которые были здесь не по своей воле, и не были такими закоренелыми и коварными человеконенавистниками, какими демонстрировали себя наши надзиратели.

    Дальше события развивались так. Гидони попросил меня собрать всех оркестрантов с духовыми инструментами. Дирижера, руководителя хора, Горобца пришлось вытягивать из объятий начальника КВЧ Толбузова. Причём Горобец смело заявил Толбузову, что подчиняется Забастовочному Комитету, а не культурно-воспитательной части, а у Гидони спросил, что играть?
    - Марши.
    - Прощание славянки пойдёт?
    - В самый раз. 
Грянул марш. Заключённые сплотились ещё больше, а солдаты отошли от надзирателей, которые уже с остервенением стали рвать из толпы людей.
Гидони попросил оркестр играть Интернационал. И когда раздались звуки гимна так ненавистной нам партии, по положенному советскому этикету снял головной убор.      
   Администрация и надзиратели растерялись. Некоторые тоже обнажили глупые головы. После этого ретировались. Но не на долго. Отошли, посовещались, "накрутили хвосты" солдатам, и снова приступили к нам.
    Почему-то Гидони в своих воспоминаниях не пишет, что был следующий этап: он попросил Горобца играть гимн Советского Союза. Вот тогда и отступили нападающие. Зэки были смущены, но не менее были смущены, испуганы, чиновники в погонах. Уж им-то хорошо было известно, что всякое может произойти в нашем отечестве, и не известно, куда завтра повернётся дышло. Конечно, они не на миг не предполагали крах Советского "нерушимого" Союза, но тем страшнее для них было, не стоять навытяжку, когда исполняется ГИМН. И они подспудно чувствовали, знали, не могли не знать, свою подлость. Ими вершилось дело, которое всплывёт неизвестно какой и для кого бедой. После первого куплета гимна они отдали приказ солдатам, и те строем и бегом покинули территорию лагеря. Офицеры и надзиратели отстояли гимн полностью, и пошли тоже вон. Вслед им неслись свист, смех, прибаутки.
В небо взлетели воздушные змеи с приспособлением для сбрасывания листовок за территорией лагеря. В листовках были все те же наши требования приезда высокой комиссии, уверение в наших мирных намереньях  и с призывом к солдатам не стрелять.

     И еще. Стоя на крышах бараков, ветер дул в сторону седьмого – первого лагпункта, лучники под руководством Сотникова смогли успешно на стрелах забросить в соседний лагерь тексты наших требований и разъяснительные записки. 
Ужин и вечер прошёл без приключений. Каратели - думали. И мы понимали, что вряд ли продержимся долго. Наша "мирность" была не только нашей правдой, но и нашей уязвимой стороной. Надо было что-то делать. Поэтому, когда с трудом наступило завтра, четвёртый день жизни без советской власти (но благодаря музыкальному символу этой власти, советскому фарисейству), когда в зону вошёл генерал, прилетевший из Москвы (не перед ним ли старались опередить события наши доморощенные чекисты?), когда он представился, что прибыл по поручению Хрущёва и заменяет вожделенную нами комиссию, это было для нас каким-то выходом.
 
                Генерал
Действия разворачивались таким образом:
До обеда тишина. Тревожная. Тем более, стало известно о заговоре, по которому членов Забастовочного Комитета (а никому постороннему не было известно, сколько человек, и кто именно, в него входил), собирались связать и связанных отнести на вахту.
     После обеда в зону буднично, в сопровождении Прокурора Мордовии вошёл генерал-лейтенант и сказал, что хотел бы поговорить с народом. Их под усиленной охраной повели к летней эстраде. Собирать народ не надо было, мы все были тут. Генерал представился:
  – Заместитель Министра Внутренних Дел Бочков, тот самый, которого помнят те, кто был во время сабантуя в Джезкангане, в Норильске и на Колыме. Я на ветер слова не бросаю. Никита Сергеевич Хрущёв послал меня сюда разобраться, что происходит, и я обличён всеми правами, чтобы разрешить ваши проблемы.
Давайте разбираться. Давайте разгребать завалы. Давайте, выберете своих представителей, только не из так называемого "Забастовочного Комитета" (N.B.: опять «разделяй и властвуй»!), я обещаю, что они смогут говорить со мной открыто на все темы, не боясь последствий для себя. Я гарантирую им это. Мы посидим, поговорим, обсудим, как уладить ваши дела. А пока я  здесь, задавайте мне вопросы, кто хочет, а я – отвечу.
Вот этого и нельзя было допустить. Этим генерал наверняка внёс бы сумятицу, раскол и желание некоторых выставить себя напоказ. Гидони снова обратился для помощи к духовому оркестру. Грянула бравурная музыка, заглушая все дальнейшие слова генерала.

     Переговоры состоялись в помещении КВЧ. Присутствовали: генерал-лейтенант Бочков, "прилетевший из Москвы", прокурор Мордовии, пожаловавший из Саранска, и представители восставших заключённых Гидони с Бернадским.

                Переговоры
    Генерал держался подчёркнуто вежливо, заметно покровительственно, от чего и – развязно.
  - Я прекрасно понимаю тяжесть нахождения здесь, когда там (и он сделал у себя под носом жест рукой, который должен был одновременно обозначать и – " там наружи", и – "там наверху") такое происходит. Большинство из Вас - интеллигентные люди, но слишком темпераментные, по молодости. Это-то и привело многих сюда. Но на ошибках учатся! Что, мы (генерал правой рукой дотронулся до левого погона) всем удовлетворены? Нет, далеко нет! – Генерал проникновенно попытался «заглянуть как можно глубже в души собеседников», чтобы засеять их симпатией и семенами оттепели. Надо решать всё наболевшее конструктивно, но приемлемыми методами. Ну, к чему весь ваш сабантуй? ...
  - Простите, генерал, прервал Бочкова Гидони, - для сабантуя не то время. На дворе сентябрь. Давайте говорить на доступном обеим сторонам языке. Мы требуем приезда комиссии Верховного Совета СССР, так как уверены, что необходимо внести коррективы в кое-какие устаревшие законы, ущемляющие наше человеческое достоинство.
  - Конечно, конечно! Но, если Вы хотите "на доступном обеим сторонам языке", то должны понимать, что мы с вами всё-таки – разные стороны. Существуют уставы и правила, по которым заключённые имеют право "просить", а не требовать.
  - Разумеется, мы имеем право просить, но, как граждане страны подписавшей  "Декларацию  прав человека" мы имеем ещё и Права. Эти Права общечеловеческие и не зависят от того, какого цвета человек, какого пола, где он находится, в каких обстоятельствах. Эти права здесь и сейчас зримо нарушаются, скажем так: грубо попираются. Поэтому мы требуем расследования на высшем уровне.
Чтобы не дать генералу время на риторику, Бернадский поставил точку:
  - Генерал, мы знаем, что произошло в Норильске и в Джезказгане. Вы "старым лагерникам", а я как раз из них, прежде всего, представились "тем самым" генералом.  Может, для Вас там и был сабантуй? Но всем известно, как женщин с детьми в Кенгире давили танками. Для чего у нас здесь и сейчас за заборами рёв моторов прибывших танков? Мы же знаем о потоках крови. Кто из нас не видит спецвойска, миномёты? Это всё для "наведения порядка", для "усмирения взбунтовавшихся рабов". Но где Вы видите беспорядок бунта? Давайте именовать всё своими именами. Бастуют все две тысячи человек лагеря. Никто никого не удерживал откликнуться на призывы администрации выйти на работу. Путь на вахту или в рабочую зону открыт круглосуточно. Путь назад штрейкбрехеров нежелателен, так как за их личную безопасность трудно поручиться. Вы можете нас заставить работать насильно. Но надо ли идти этим путём? Не легче ли разобраться, чем мы недовольны? Мы открыты в своих требованиях и просьбах. Они написаны в лозунгах, о них мы говорим по радио. Нужен мирный честный диалог с Правительством, а Вы, скажем честно, – представитель, всего лишь, силовых структур.
  – Ну, положим, я от имени Генерального секретаря нашей Партии, товарища Хрущёва, Никиты Сергеевича, наделён и правами той комиссии, которую вы просите разобраться в сложившейся обстановке...
  – Кулаком. Простите, - огнём и мечём. Тем, кто уцелеет, – навесите новый срок. Вы собираетесь кого-нибудь оставить живым для суда? Вашего суда.
  – Заодно – объективных свидетелей для суда истории. (Гидони).
  – Вы меня пугаете?
  – А что, вы не уверены, что суд истории будет не на вашей стороне?
  – Ну, будет! Будем работать. Каковы же основные причины происходящего?

    Как ни не хотелось вести переговоры не с комиссией Верховного Совета, но затянулся долгий разговор, спор, а затем и торговля с высокопоставленными генералом и прокурором. Прокурор в этом разговоре не имел никакого веса и всё больше – молчал . Генерал пытался свести всё к бытовым проблемам, которые он в силах был разрешить, вернее - наобещать с три короба. Забастовщики напоминали и о политической стороне. И о пересмотре всех дел, и о "военных преступниках", и об иностранцах, и о содержании малолетних преступников. "Да покажите нам одного такого, - возмущались генерал с прокурором". "Можете сами увидеть после нашего разговора, но мы считаем, "малолетками" тех, кто попал за вашу решётку в возрасте до совершеннолетия, то есть до 18 лет, а то, что сейчас им больше, это не играет никакой роли".
Договорились о том, что Генерал Бочков сегодня же звонит Хрущёву и говорит о наших требованиях и проблемах, а мы, со своей стороны, завтра продолжим переговоры с ним (в присутствии прокурора).