Сентябрь 1957г в Дубровлаге

     Долго я, активный участник этих событий, пытался определиться, каким словом называть сентябрьские дни 1957 года в советском политлагере ЖХ 385/7 "Дубровлаг".   
     Мятежным можно было назвать лагерь только 31 августа 1957 года, в субботу. Затем, 4 дня, в лагере был порядок, но порядок, установленный самими восставшими, ценой неимоверных усилий.
5 сентября, в четверг, "мятеж" был подавлен с помощью армии.

В конце концов, считаю правильным назвать события восстанием. Мы восстали против порядков, в которых находились. Пусть это было в лагерях для заключённых, в местах лишения свободы. Но мы были лишены свободы по политическим мотивам в "стране развитого социализма". На дворе была уже вторая половина ХХ века. Всем казалось, что мир на вершине цивилизации! Никому не дано права унижать человеческое достоинство. Мы не "лагерная пыль", как любили выражаться солидные лбы под форменными фуражками несколько лет тому назад, мы такие же люди, какие были до этого и будем после отбытия срока. Восстание с нашей стороны было не вооружённое, но мы понимали, что, всего скорее, оно окончится большой кровью. Против нас был свирепый противник, закалённый в жёстком подавлении всякого сопротивления своей бесчеловечной политики. Политики Советской власти большевиков. И для них это было Восстание. Поэтому их цепные псы инстинктивно трусливо бежали, с первых же минут происходящего, за территорию лагеря, хотя их изначально никто никуда не гнал. Они лихорадочно стали строить дополнительные пулеметно-минометные «огневые точки», вызывать спецвойска, подгонять танки.
Сами же мы называли события, забастовкой, но не будем забывать, что это были пятидесятые годы, СССР, особый лагерь для "политических преступников". И у нас были не только "экономические" и хозяйственные претензии, но и политические требования. Это была не просто забастовка. (Да какая забастовка могла быть у нас, если мы, в большинстве своём, и без того не работали!) И не стачка, так как в определении "стачка" всё-таки есть нечто от "круговой поруки в нечистом деле", и оно из лексики "рабочекрестьянских" умопомрачённых социалистических кругов.
Конечно, можно бы просто говорить "мятеж", если бы не тот строгий порядок, установленный забастовочным комитетом и строго поддерживаемый всеми "бастующими". Сам дух восстания, полнейшая дисциплина, спокойная уверенность в необходимости самопожертвования во имя цивилизованных преобразований в стране и в её тюремно-лагерных закоулках. Эти "спокойствие, выдержка и порядок" никак не подходят слову мятеж.
     Имеет ли эта словесная конкретика какое-нибудь существенное значение? Решительно имеет. И в первую очередь, для выкрутас и крючкотворства коммунистических идеологии, юриспруденции, апологетов . У них странное виденье-зрение. Только красное и белое, причём белое для них всего в двух вариантах: чёрное и серое. Разумеется, я стараюсь не для них. Многообразие форм проявления недовольства не влияет на объективную оценку того, против чего протест. Можно впасть в ярость, а можно смириться и утереть слёзы. Зло же и несправедливость так и останутся преступлением. Моя задача сказать, что же было на самом деле в окружённом вооружёнными "до зубов" войсками лагере, где две тысячи человек пять дней жили без советской власти.
     Ещё одна, ставшей немаловажной, причина обозначить всё своими именами, это – историческая точность хронологии антисоветского и "демократического" движения в СССР .

             Начало (волнения)
    Утро 31 августа не предвещало ничего необычного. Яркое солнце на безоблачном небе. Подальше от кусачих клопов мы ещё с вечера вынесли из барака матрасы и одеяла в околобарачную траву. Там, после продолжительных разговоров «о неизбежном скором крахе советской власти», после долгого восхищения глубоким ночным небом, переполненным пеной звёзд, многие из которых срывались и падали стремительно на землю , спокойно спали. Грубо, пинками, нас разбудили надзиратели и велели идти на развод. Как мы не отбрыкивались, хитрили, что "только с ночной смены!", пришлось идти на плац. Во время переклички всем после завтрака велели перейти в рабочую зону "на общее собрание". Всем без исключения. У чекистов включился мотор какого-то предприятия, но нас это не насторожило. Рабочая зона, так рабочая зона, когда мы ещё найдём нужным туда сходить? Но некоторые противились. Их вылавливали и тоже, под конвоем, доставляли через проходную производственной зоны. Удивило, что и инвалидов "притащили". Собрания никакого не было, но были вывешены списки бригад. Всем предложили ознакомиться, кто в какой бригаде. Если «производственной», то необходимо познакомиться с бригадиром и  местом работы. Многие разошлись по цехам и их окрестностям. Время шло и подходило к обеду. Еда дело святое. Она прописана и в правилах, и в обязанностях. Заключённые стали беспокоиться. Но в жилую зону никого не пускали, даже тех работяг у кого, действительно, наступил обеденный перерыв.
     Прошёл слушок, что в бараках устроили повальный шмон. Значит, роются в наших личных вещах в наше отсутствие . Беспокойство переросло в волнение: не имеют права! Один не выдержал. Решительно обезоружив охранника фразой "я иду на свои нары!", вошел в жилую зону. Его схватили, скрутили и повели в изолятор. "За что!? – Раздались крики остальных, поддерживая инициативу и сопротивление первого. - Он ничего противозаконного не сделал!". Не помогло. Разнеслось: "Его бьют!". Прибежал начальник лагерного отделения, маленький визгливый подполковник Фадькин, со свитой. Заверил: "Никто никого не бьёт, сейчас его приведут обратно целого, небитого". Но никто не торопился показать нам задержанного. Заключённые, сгрудившиеся около ворот, чтобы видеть происходящее, выломали эти ворота. Раздалась автоматная очередь. Стрелял охранник с вышки под ноги толпе. Это было совершенно недопустимо. Стрелять в зону! В жилую зону! Разные свидетельства выставлялись впоследствии чекистами относительно этих выстрелов (именно они взорвали обстановку!). В конце концов, заинтересованное следствие удовлетворил вариант, что стреляли в воздух, поверх голов. Видно, это как-то можно было согласовать с существовавшими инструкциями. Но я, живой свидетель, находившийся в первых рядах, заявляю: видел сам на земле, перед нашими ногами, фонтанчики пыли, следы пуль. Откровенно говоря, я испугался, но бывалые лагерники (когда такое представится? И "смерть на виду у всех – красна") рванули вороты, и пошли бес-страшно. Первый отважился на это высокий, костлявый ссученный вор. Разорвав рубаху и оголив грудь, покрытую сплошь татуировкой, он закричал: "Смерти хотите?! Стреляйте, гады!". Пошёл весь лагерь. И мы смотрели друг на друга, и любовались друг другом, и понимали, что происходит наше братание, что мы – одно целое...
Тут надо пояснить. Разделение зон на рабочую («производственную») и жилую не входило в регламент и полномочия военизированной охраны. Это дело надзирателей и внутренних правил. Стрелк;  с вышки не дозволялось вмешиваться во внутризонные дела и конфликты. Этак было бы узаконено: стой, суди сам и постреливай, отстреливай, кого хочешь, по своему решению и желанию. Возврата к "сталинским временам" никто не санкционировал. Администрация конфузливо смешалась, автоматчика сменили. Все нормально отобедали, кому надо было, пошли снова в производственную зону кончать    рабочую смену. Но вечер был полон разговоров. Надзиратели куда-то подевались, из администрации – никого.
     Пытались понять, что же делали чекисты утром в пустой жилой зоне? Редкие дневальные, которые не были спроважены со всеми остальными, ничего не могли прояснить. Им не поручали ничего никуда переносить. Шмон был, но поверхностный. Ничто ни у кого не было изъято. Но ходили во главе с Фадькиным по баракам активно. Группой. Из их разговора почерпнуть ничего не удалось.
Среди заключённых муссировались слухи, что собираются ликвидировать бесконвойку 58 статьи, ограничить переписку с родственниками, и свидания будут предоставлять только как вознаграждение. Что запретят хождение внутри лагеря денег, заменят их бонами, ликвидируют коммерческую столовую и ограничат и без того ограниченный список того, что и сколько можно купить в лагерном продовольственном и промтоварном ларьке. Что запретят хождение заключённых из барака в барак и строго распишут, кому в каком бараке находиться. У "лишёных свободы" каждое дополнительное лишение чего-либо болезненно щемило сердце. Старые лагерники рассказывали истории "завоевания" каждой из этих "привилегий", призывали молодых не отдавать всё "за просто так". Молодёжь уверяла, что наступает агония власти, и скоро мы будем свидетелями иных перемен.
     Но главные разговоры шли вокруг стрельбы с вышки в зону. "Это простить никак нельзя!". "Это возврат к сталинским порядкам!". Надо куда-то писать, требовать наказания, ареста виновного . Хотят обязать всех гнуть спину? – Не получится! Работать за 50% – Хозяину? – Хрен! Оплачивать охрану самих себя, лишение самих себя свободы? – Ну и псы поганые! И расценки липовые! И техники безопасности – никакой! Да и продолжительность трудового дня должна быть той же, что и во всей стране. А боны вместо денег?! Чего захотели! Вообще, всем надо отказаться от работы! Но это – ЗАБАСТОВКА? Да, забастовка, ЗАБАСТОВКА!
         Продолжение (забастовка)
А "забастовка" было слово страшное для того времени. Не только по головке не погладят, но и чесать потом н;чего и н;чем будет. Во-первых, – «бунт», во-вторых, – «массовые беспорядки», в-третьих, и главное – «антисоветчина». Да ещё в лагере! И чем больше было пугающих факторов, тем меньше находилось возражающих. Да никого не было! ЗАБАСТОВКА!
     Ходили мы по всем баракам, везде одно: ЗАБАСТОВКА. Но одного такого согласного, конгениального, хора явно было не достаточно. Нужен центр, штаб, забастовочное руководство, забастовочные требования, единая политика.
     Я не знал никого, кроме своего друга Гидони, кто мог хладнокровно и весомо обратиться ко всем заключённым лагеря о необходимости консолидации. Возник дерзкий план использовать внутрилагерное радиовещание. В жизни я ещё не раз столкнусь с паническим бегством властей. Вот и сейчас, всё неопределённо, но в лагерной зоне ни одного надзирателя. Помещение КВЧ, где радиорубка, «бесхозное». Электричество не отключено, хочешь – воспользуйся!
      Гидони, Александр Григорьевич,
 1936 года рождения. Итальянская фамилия досталась от деда, приехавшего в Россию в конце 19 века. Один из близких родственников (дядя?) занимался светомузыкой в каком-то  питерском  театре. Жили в Санкт Петербурге. Осиротел в результате "сталинских чисток" и фашистских бомбёжек. Был (легко раненный осколком немецкой бомбы в горло) вывезен из блокадного Ленинграда  в детдом города Нерехта, Костромской области. Там проявил недюжинные умственные способности, окончил с отличием среднюю школу, поступил в Питерский университет. За полтора года (!) экстерном закончил филологический факультет. Поступил сразу на исторический , размечтавшись окончить все имеющиеся в наличии факультеты Университета, как гуманитарные, так и физико-математические, благо обязательные общественно-политические предметы повторно сдавать не надо было. Это "История КПСС", "Политэкономия", "Научный атеизм". Зачёты по физической культуре и по дисциплинам военной кафедры также имели силу.  Но в самом начале 57 года (он уже преодолевал второй курс истфака) был арестован за антисоветскую деятельность, троцкизм, ревизионизм (титоизм), изготовление, хранение и распространение листовок, создание организации. На суде, защищал себя сам, смог отвести многие обвинения, самое главное, избавился от 11 пункта 58 статьи (организации антисоветской группы). Получил невиданно малый срок: два года. Это сейчас нам кажется, что два года, скорее, приглашение к быстрой прогулке по экзотическим не столь отдалённым местам нашей родины, знакомство с которыми для любого человека необходимо, так как всем от них (как и от сумы) заповедано не зарекаться. Для него, двадцатилетнего, за полтора года легко преодолевшему планку высшего образования, этот срок не казался таким уж маленьким. И он понимал, что ввязываться в дело, которое увеличит его срок пребывания в заключении – безумство. Любой бывалый зэк знает, что с таким сроком и не бегут, и "никуда не рыпаются". Но взыграли амбиция и возможность блеснуть.
     Саша (я его называл только так) клюнул. Он составил прекрасное обращение – призыв и предложил третьему нашему другу, Бернадскому, зачитать свой текст в эфир.
        Бернадский Василий Анисимович –
 поэт, актёр. К тому времени у него за плечами было 38 лет (1920 года рождения) и несколько судимостей по 58й статье. Старый лагерник. Аристократ в разговоре, движениях, поведении, внешнем виде и в отрицании всего социал-коммунистического бреда.
     Василий Анисимович поблагодарил за лестное предложение, но решительно отказался произносить некоторые фразы Гидони, считая их смешной риторикой.
"Впрочем, мой друг, – предложил Василий Анисимович, – доверьтесь мне и я скажу всё, что надо".
  – Но вы можете внести излишнюю экзальтацию и слишком драматизировать события.
  – Но не Вам же подставлять себя. Вам через год описывать эти события на свободе. Василий Анисимович тряхнул красивой седой копной волос.
Гидони, покусывая пробивающийся ус, и теребя университетский значок на груди (он добился права открыто носить его в зоне на своей лагерной куртке), решился зачитать "Обращение" сам.
  – Вольному – воля, заключил Василий Анисимович.- Всегда буду рад придти Вам  на помощь.
     Вот как описывает первый выход к микрофону сам Гидони:
"Пройдя в радиорубку, я сел перед микрофоном. Внутренне я был взволнован: призывы к человеческому достоинству и стойкости заключённых, требования к администрации соблюдать наши права, лозунги забастовки, связанные с апелляцией к гуманности и справедливости, - всё это звучит не плохо, но дойдёт ли всё это до сердец моих товарищей по заключению? Многое зависело от качества чтения, и я, конечно, очень старался, подавая, где нужно "металл в голосе", а где следовало – и задушевную мягкость интонаций. ... Успех Обращения был колоссальный. Т;лпы зэков у громкоговорителей слушали его буквально со слезами на глазах, ибо для многих это было первым "словом правды", доносящимся  по радио, за многие годы их лагерной жизни.   Множество людей требовали повторить Обращение снова. Пришлось сесть к микрофону и заново зачитать".
     Оно так и было. Эффект от использования радио был ошеломительным. Был найден правильный тон и сделан акцент на законность наших требований. Обращение начиналось так: «Внимание! Внимание! Внимание! Спокойствие, выдержка порядок! Го-ворит Забастовочный Комитет. Сегодня мы все были свидетелями очередного издевательства над нами. Кроме того, прозвучали выстрелы с вышки, направленные в зону. По нашим сведениям, солдат, произведший эти выстрелы, никак не наказан. Как нам реагировать на всё это? Главное сохранять спокойствие, выдержку и порядок. Не поддаваться ни на какие провокации, не дать администрации возможности переложить на нас самих всю вину за происшествие, за очередное нарушение наших прав, за оскорбление нашего человеческого достоинства, за наше унижение, за выстрелы в жилую зону. Но нам надо, чтобы нас услышали. Единственный доступный для нас путь, это, сохраняя спокойствие, выдержку и порядок с завтрашнего дня не выходить на работу. Это общее мнение. Мы требуем расследования инцидента, извинений и наказания виновных. Мы будем ждать комиссии Верховного Совета СССР... Мы, "Изолированные от общества" не должны терпеть издевательств администрации и самодуров».
  Заканчивалось Обращение тем же призывом к спокойствию, выдержке и порядку.

             Забастовочный комитет
    Впервые прозвучало "Забастовочный Комитет". Но никакого Комитета не было. Был Гидони, достаточно амбициозный, игривый, лёгкий, азартный, рисковый, но умный и осторожный. Он не собирался совать голову в петлю. Его окружали решительные зэ-ки, в основном молодёжь. У него был солидный авторитет и, надо сказать, молодёжь в зоне на тот момент играла решающую роль. Для чего-то Гидони, я не берусь сейчас судить о причинах, в своих воспоминаниях ссылается на какую-то предварительную договорённость с Анатолием Лупиносом и Дмитрием (Дильсом) Сотниковым, активными руководителями дальнейших событий, о взаимопомощи против "бунтарских и провокационных настроений инициируемых Бернадским". Этого не было и быть не могло, так как Гидони ставил сам себя на иную ступень по сравнению с Анатолием и Дильсом, а Бернадский и провокации никак не вязались друг с другом. Василий Анисимович был чист, открыт, честен и источал такую любовь к красоте бытия, что всякий, соприкасающийся с ним, тоже начинал смотреть на мир влюблёнными глазами. Но, как бы продолжая находиться под следствием и судом, после подавления забастовки, Гидони не устаёт "гнуть свою линию", настаивает на небылицах.  А прошло, ведь, двадцать лет, когда писалась книга, и Александр Григорьевич находился уже за границей, в Канаде. Конечно, для этого должны были быть веские причины. Но я могу засвидетельствовать только то, что с Бернадским у Гидони всегда были прекрасные отношения, дружба, совместная, "одним колхозом", лагерная жизнь, полная стихов, восхищения, чтения книг и обмена познаниями. "Кошка пробежала между ними" только тогда, когда они вдвоём пошли на переговоры с пожаловавшим в лагерь заместителем министра внутренних дел СССР генерал-лейтенантом Бочковым.
     "Забастовочный Комитет" был придуман Гидони как ширма, за которой он прятал от будущих репрессий своё авторство, своё лицо. Само выступление по радио тоже было обставлено так, чтобы никто не видел выступающего. Двойной охранный заслон друзей заботился и о конспирации и следил, не предпримет ли администрация попытку отобрать у нас радиотрансляционное оборудование. Всё, что придумали чекисты, это отключить электричество во всём лагере. Но это было сделано слишком поздно и бесполезно. Электричество, к тому же, было нужно им не меньше, чем нам. Наутро подача электротока возобновилась, а мы возобновили свои радиопередачи, уже с нового места.
     Ночью Гидони собрал нас и при свете свечей и керосиновой горелки чётко сказал, что начало забастовке положено. Рано или поздно она закончится и неизбежно начнётся следствие. Нужны добровольцы, готовые предстать перед будущим судом, который, наверняка, им навесит новые сроки. Все мы, активисты, представляем Забастовочный комитет, на который постоянно ссылались в радиопередачах, и о котором говорят все кругом. Забастовка возникла стихийно. Мы не имеем морального права остаться в стороне. В лагере достаточно возбуждённых, экстремистки настроенных людей, призывающих чуть ли не идти на взятие вышек, лагуправления и партизанить в лесах до свержения власти Кремля. Их можно понять, но это тупиковый и смертельный путь. Для нас эти люди сейчас представляют б;льшую опасность, чем сами чекисты. Есть люди, которые хотят воспользоваться ситуацией и организовать групповой побег. Свою судьбу они могут решать, как хотят, но они могут сделать нас заложниками своих действий, подставить под удар дело забастовки. Мы должны не допустить ни одного случая, дающего право администрации применить оружие. Мы взялись за нелёгкое дело. Оно войдёт в анналы истории. О нём будут говорить, и разбирать каждый наш шаг. Во-первых, мы не должны забывать, ради чего объявлена забастовка. Ради того, чтобы сделать достоянием гласности наше положение, отношения к нам властей и администрации. Всем должно быть известно, что творится за лагерными воротами. Сделать достоянием гласности те нарушения прав человека, что здесь цветут махровым цветом. Во-вторых, мы должны сделать всё, чтобы избежать кровопролития. Мы должны быть готовы как к провокациям извне, так и изнутри. Именно для этого необходим не какой-то абстрактный орган нашей власти, а действенное руководство забастовкой. Будет ещё не мало непредвиденных ситуаций. Вот, чекисты отключили электроэнергию. Что они придумают к утру – не известно. Что придумают ещё сами зэки, тоже не известно. Как мы будем жить, что есть? Как быть с работами на электростанции, работами в столовой, пекарне, в больничке. Есть и другие обязательные внутрилагерные работы. Очень много "хозяйственных" вопросов. Нужен полномочный человек для решения этих вопросов.
     Забастовка – мирная. Мы не собираемся сами применять силу. Но, где гарантия, что силу не применят чекисты? Необходимо сделать так, чтобы пострадало как можно меньше людей. Здесь, в первую очередь, надо разработать план и предупредить всех, как себя вести себя в случае, если к нам применят силовой вариант. Где самые безопасные места в зоне. И конечно, необходимо быть начеку, следить и предугадать, что замышляется против нас. Необходимо немедленно создать сеть пикетов наблюдателей. Без ответственного человека за всё это тоже не обойтись.
Должна чётко работать информационная служба.
     Давайте изберём официальный Забастовочный Комитет. Ещё раз подчёркиваю, что должна быть добрая воля и понимание, что все члены официального руководства будут на виду у всех, поэтому именно они будут отвечать за всё при любом раскладе событий. И перед зэками и перед чекистами. Кто предлагает свою кандидатуру?
Были согласны войти в Забастовочный Комитет почти все присутствующие, разве что Гидони отсеял сразу себя и меня.
   -У кого срок небольшой, пусть останется в тени. Мы и без того сделаем всё от нас зависящее.
 
     После небольшого совещания было избрано официальное руководство забастовкой из четырёх человек, которые избрали своим председателем, Председателем Забастовочного Комитета, Анатолия Лупиноса.
    Затем (цитирую Гидони) "нашим Начальником Режима", ответственным за внутренний порядок, за пикеты и вообще дисциплину в лагере стал Андрей Пилканс – худой, однорукий латыш – националист. В прошлом военный, очень энергичный и положительный человек. Его заместителем сделался Борис Луговой. Милешкину доверили функции пропаганды, а Валентин Жуков – в прошлом бытовик, но вполне усвоивший нормы жизни 58 статьи, взял на себя ответственность за обеспечение работы хозяйственных служб: столовой, кухни, прачечной и т. п.".
    Жуков был пятым, кто был введён в Забастовочный Комитет утром, первого сентября. Он пришел сам, почти никому не известный и представился:
  – Меня вы не знаете. Я – старый лагерник. Был во многих местах. Был и в Кенгире, когда там давили танками. Знаю, что почём. Готов зубами рвать всех, кто против вас. Клянусь не есть, не спать, не выходить из барака, следить за порядком, делать всё, что скажите. Я смогу предостеречь и спасти многих. Доверяйте мне. Меня знают ... (он назвал несколько имён) спросите.
Спросили, удостоверились, что человек честный. Он, действительно, не ел, не спал четверо суток и не обманул. Много сделал. Это был скромный человек, из тех, "на ком держится мир".