Молитва великого грешника
Пролог
Иман никуда не торопился, поэтому возвращался домой другим путем, нежели обычно. Он решил подышать свежим воздухом, и направился к парку, расположенному за соседним кварталом. Но ему не суждено было попасть туда,- вдруг улица огласилась воем пожарных сирен, и Иман сразу почувствовал запах гари.
Он последовал за машинами, промчавшимися мимо, и скоро его глазам открылось тревожное зрелище пожара. Горела новая высотка – десять этажей. Пожарные спешно разворачивались, голос начальника расчета, усиленный мегафоном, требовал окружившую здание толпу расступиться, убрать припаркованные машины и не мешать работе пожарных.
Полиция установила оцепление, оттеснив зевак и жильцов со двора. Прибывший эвакуатор быстро убрал машины, и пожарные приступили к тушению. Но огонь не дремал – молниеносно охватил несколько этажей и, невзирая на действия пожарных, распространялся дальше. Хотя мегафон постоянно требовал разойтись, толпа не уменьшалась, напротив, люди все больше прибывали.
- Пустите меня! – услышал Иман чей-то отчаянный возглас, донесшийся из первых рядов. Толпа заволновалась.
- Пусти-ите меня! Пусти-ите!
Этот душераздирающий вопль перекрыл, и шум огромной толпы, и рев нескольких машин, и громкие команды пожарного начальства. Иман начал протискиваться вперед, надеясь увидеть кричавшую, но это его стремление разделяли почти все зеваки, поэтому он мало продвинулся.
- Что там происходит? – подобные вопросы задавал не он один.
- Вроде у нее в квартире остался ребенок, - объяснял кто-то.
- И что?
- Как что? Пожарные не пускают.
- Ну, конечно! Пусти, потом нужно спасать и ее.
- Да, но как ей устоять тут? Когда, может быть, ребеночек уже задохнулся. Вон, какой дымище!
Женщина еще некоторое время вопила, будоража толпившихся, но потом затихла. То ли потеряла сознание, то ли ее увезли. Иман решил уйти, но скоро понял, что это не очень легко сделать, - толпа успела крепко захватить его в свои объятия. Оглядевшись, чтобы определить направление наименьшего сопротивления, он начал пробиваться вперед. Люди недовольно оглядывались, шикали, оказывали сопротивление, поэтому прошло довольно времени, пока ему удалось вырваться из цепких когтей толпы. Но тут возникла еще одна сложность – державшие оцепление полицейские старались запихнуть его обратно туда, откуда он с таким трудом выбрался. Стражи порядка не слушали объяснений, и грозились применить резиновые дубинки, если Иман не отступит.
Иман проделал извилистый путь, прежде чем ему удалось выбраться. Но тут он заметил женщину, с умоляющим выражением на лице вглядывающуюся в каждого человека. Она что-то говорила не переставая, но Иман не слышал. Женщина все приближалась, и Иману показалось, в какой-то момент, что к нему приближается сама Судьба. И точно! Женщина, завидев его, больше не отрывала взгляда и, пробравшись к нему, вцепилась в его рукав.
- Спасите моего сына, а! – зашептала она горячечно, - Спасите, пожалуйста! Он совсем еще маленький…
- Не беспокойтесь, пожарные спасут, - пытался успокоить ее Иман, - Они, уже, наверное, вытащили его.
- Нет! – возражала женщина, - Они и не подумают!
- Ну, почему-же, - тщетно пытаясь оторвать ее руки от себя, говорил Иман, - Вон скольких они уже вынесли.
- Нет-нет! Моего сына нет среди них. Я слышала, как их командир сказал по рации, чтобы пожарные зря не рисковали и больше не лезли в квартиры. Меня они не пускают, а вы можете пробраться, вас они не заметят. Вытащите сына, я дам вам ключи. Спасите его, он, наверное, уже задыхается.
С этими словами она достала ключи и, продолжая удерживать Имана другой рукой, сунула их ему в карман пиджака. И тут же оттолкнулась от него и нырнула в толпу. Она стала быстро отдаляться от него, намеренно, чтобы не оставить ему возможности отказаться от возложенной миссии.
Иман еще некоторое время видел глаза той женщины, она поминутно оглядывалась, продолжая удаляться, а потом она и вовсе скрылась из глаз. Иман растерянно разглядывал связку из трех ключей, пока до него не дошел смысл произошедшего.
«Так,- сказал он самому себе, - Значит, теперь ответственность за жизнь ее сына легла на тебя»
Он, конечно, понимал, что может отказаться, вернуть этой женщине ключи, разыскав ее, или, в крайнем случае, отдать их командиру пожарных или полицейскому начальнику. Но он не мог забыть умоляющих глаз той женщины. Он вспомнил о своем маленьком Амане, представил, что это он остался в горящем здании и теперь задыхается в дыму или сгорает живьем в огне. От этой мысли его всего передернуло, и он огляделся, лихорадочно соображая, что предпринять.
Пробиться сквозь кордоны пожарных и полицейских и не стоило пытаться, и Иман двинулся в обход толпы в сторону соседнего здания. Он надеялся пробраться к горящему зданию с другой стороны.
«Может быть, там есть пожарная лестница, - подумал он, - Обычно они находятся на торцевой стороне».
Расчет его оправдался, - пожарная лестница и впрямь находилась там. Правда, и она охранялась – возле нее находился один молоденький полицейский, но он поминутно отходил к углу, а то и заходил за него, видимо, ему было интересно наблюдать за тем, что происходило там.
Улучив момент, Иман метнулся к лестнице и одним прыжком оказался на нижней перекладине. Полицейский не сразу заметил его, и пронзительно засвистел в свисток, когда уже было поздно. Иман карабкался на уровне второго этажа. Он остановился лишь на площадке третьего. Взглянул вниз – полицейский погрозил ему кулаком и побежал за угол – видимо, докладывать своему начальнику.
- Нужно войти в здание, - сказал себе Иман.
Но потом спохватился:
- А какой у нее подъезд? Этаж он знал – та женщина несколько раз повторила: «Девятый этаж… моя квартира на девятом этаже…»
Иман взглянул на ключи – там был брелок с номером: 57. Он знал внутреннее устройство зданий такого типа – на каждой площадке по три квартиры, здание десятиэтажное, значит в одном подъезде тридцать квартир. Поэтому пятьдесят седьмая должна быть во втором подъезде, на девятом этаже. Все правильно. Иман думал быстро, хотя обычно не отличался особой сообразительностью – видимо обстановка мобилизовала. Но, с какой стороны начинается счет подъездам? И тут мгновенной вспышкой проявилось зрительное воспоминание – когда он пробирался в толпе слева направо, то сначала видел подъезд с номером пять, а затем – с четвертым. Значит, второй подъезд – он и второй с этого торца. Чтобы попасть туда, нужно забраться на крышу и попытаться проникнуть в подъезд сверху, через люк.
Внизу появился полицейский начальник и приказал Иману спуститься. Он грозил всякими санкциями, но Иман не слушал его – он проворно карабкался вверх. Взглянув вниз на уровне техэтажа, он заметил лезущего за ним полицейского, который охранял лестницу прежде. Но, потом из эвакуационной двери третьего этажа вырвался клуб огня и дыма, заставив полицейского ретироваться. Иман обрадовался тому, что так легко отвязался от преследователя, хотя он понимал, что теперь ему отрезан путь назад, то есть, вниз.
И вот Иман на крыше. Вид открылся величественный – весь город оказался как бы на ладони. Но Иман спешил, ему было не до красот.
«Хоть бы оказался открытым лаз», - подумал он, подходя к люку. Взялся за ручку – люк легко поддался. «Слава Аллаху!», - обрадовано прошептал Иман, устремляясь вниз.
Запах гари ударил в ноздри, но Иман не отступил и стал спешно спускаться. Его пронзила догадка - он, оставив открытым люк, дал тяге усилиться. Но, возвращаться поздно – он уже миновал техэтаж и оказался на десятом. Взглянул на первую попавшуюся дверь, и понял, что не ошибся – на ней значилась табличка с номером шестьдесят.
Иман спустился этажом ниже, и вот, с краю, точно там, где он и ожидал – пятьдесят седьмая квартира. Но почему ключи не подходят? Иман в недоумении вернул взгляд на дверь, и тут только обратил внимание на буковку «а» рядом с «57». Взглянул на другие двери и заметил «лишнюю» - четвертую. А ведь этажом выше было всего три двери на площадке. Значит, одна квартира разделена на две?
И точно, - слева находилась дверь с номером «57». Вот и ключ подошел! Иман рывком вошел в квартиру и машинально захлопнул за собой дверь.
В тот момент он не отдавал отчета своим действиям, он спешил найти ребенка; да еще голова была занята мыслями об обратном пути. Ведь пожарная лестница объята пламенем. А ребенка нигде не было. Иман обыскал единственную комнату, кухню, заглянул в ванную – нет!
- Что это? – вслух думал он, - Неужели ребенка не было? Неужели та женщина солгала? Или его вынесли до меня? Возможно. Но, почему дверь была заперта? И окна все целы. Неужели пожарные где-то нашли ключи, вынесли мальчика, а потом аккуратно заперли дверь за собой? И это все в спешке? Маловероятно, тем более, что, по всему видать, они и не поднимались на верхние этажи.
- Но где же мальчик-то? – этот вопрос крутился в голове, пока Иман вновь и вновь обыскивал квартиру.
- И был ли он? –
Вспомнился горьковский «Клим Самгин» с подобной фразой: «А был ли мальчик?». Ему вспомнилось безумное лицо хозяйки этой квартиры, там, внизу, в волнующейся толпе, то, как она бормотала горячечно. Иман бухнулся в кресло, лихорадочно соображая.
- Неужели я поддался на уговоры безумной женщины? Определенно, это так. Ведь пожарные не захотели слушать ее. Возможно, жильцы, соседи предупредили их, что она безумна, и что у нее нет никакого сына. Возможно, что она потеряла сына, раньше, отчего и тронулась умом, и теперь… Возможно, возможно. Но как же я поддался ее уговорам? Поверил, как дурак. Ведь ясно было, что пожарные и полицейские контролируют ситуацию и они, конечно же, с самого начала выяснили, кто находится в здании, кого вынесли, а кого еще нет.
Нужно уходить. Иман подошел к двери – заперта. Пощелкал задвижками – безрезультатно. Видимо, замок был из тех, что запираются автоматически, а отпираются только при помощи ключей. Иман вспомнил, что ключи он оставил в замке, снаружи, и невольно упрекнул себя.
Он осмотрел дверь, - крепкая стальная, местного производства, нечего и думать высадить. Иман устремился в комнату, отворил окно, высунулся, и тут же отпрянул – в лицо полыхнуло жаром. Внизу бушевал огонь. Кажется, он даже усилился. Да, это так. Иман кинул взгляд вверх, потом вернул его вниз – нижние этажи объяты пламенем, и на девятом в двух местах вырывается огонь из оконных проемов.
Значит, есть лишь один путь к спасению – вверх. Но, каким образом отсюда попасть на десятый этаж? Был бы еще балкон, можно было бы сделать попытку перебраться на балкон десятого. А так…
- Ну, архитекторы! – с досады вырвалось у Имана, но потом он вспомнил, что балкон находится в той половине бывшей трехкомнатной квартиры, разделенной на две однокомнатные. Он надышался удушливого дыму, глаза его слезились, он кашлял и тяжело дышал. Закрыв окно, он вновь вернулся к выходу. Он теперь понимал, что может спастись, лишь открыв входную дверь.
Иман порылся в бесчисленных ящичках кухонного гарнитура в поисках подходящего инструмента, но не нашел ничего, кроме отвертки, плоскогубцев и молотка. Он еще некоторое время продолжал поиски, но потом сказал себе: «Что ты ищешь? Неужели ты думаешь найти в обыкновенной, рядовой квартире дрель или перфоратор». И он подхватил имеющийся инструмент и отправился ломать замок.
Изготовители двери поработали на славу – замок был помещен в середину, меж двух стальных листов, а отверстие для ключа узенькое, в него проникает только жало отвертки. Иман сломал отвертку, но не сумел нанести каких-либо серьезных повреждений замку.
Он задыхался, обливался потом, который застил глаза; он слышал, как гудит огонь, рвущийся с нижнего этажа вверх. Иман досадовал допущенным ошибкам, тому, что оставил люк на крыше открытым, тем самым открыв дорогу сквозняку, и значит огню, тому, что захлопнул дверь в квартиру, не догадавшись прихватить ключи. И, ведь знал, что существуют такие замки! Иман работал на стройке последние годы и за это время успел познакомиться с всякими замочными системами.
Он сидел на корточках, прислонившись к стене крохотной прихожки, соображая, что бы еще предпринять, но ничего не смог придумать. Кроме того, что нужно как-то открыть или выломать этот проклятый замок. Иман снова взялся за молоток, и, уставив в замочную скважину ручку пассатижей, принялся ожесточенно колотить. Плоскогубцы не выдержали и минуты – разлетелись по оси, соединяющей две половинки. Иман подобрал целую ручку от них и бил по замку, пока и они не сломались, после чего бросил инструменты и выпрямился.
Иман как-то вдруг и ясно осознал, что оказался в захлопнувшейся ловушке. Это было так очевидно и неотвратимо, и воздух тесной квартирки так быстро нагревался, что он понял – вся эта дикая, невероятная история с сумасшедшей женщиной и ее несуществующим ребенком сразу приобрела определенный смысл. «Вот оно – возмездие!» - эта мысль, как молнией озарила его мозг, и все дальнейшее представилось во всей ужасающей перспективе.
Стальная дверь накалялась с каждой минутой – уже невозможно стоять возле нее. Иман отступил на кухню, на ходу сбрасывая одежду. Квартира быстро превращалась в настоящую духовку. Иман снял с себя все, кроме тонкой футболки и такого же трико, которое было у него под брюками. Посидев минуту за пустым кухонным столом, он направился в ванную. Аккуратно сняв одежду, стал под душ. Принял полное омовение согласно мусульманскому ритуалу.
Иман понял, что, возможно, приближается его час, и решил встретить его за молитвой. Он не совсем потерял надежду и старательно отгонял мысли о безнадежности своего положения. Он помнил, что говорил Улан – его первый религиозный учитель, его духовный наставник: «Мусульманин никогда не теряет надежду; безнадежность – дело шайтана». Он, конечно, надеялся на пожарных, ведь те знают, что он здесь. Но и понимал, что шансы спастись незначительны.
«Что-ж, в любом случае исполнится воля Аллаха», - сказал он сам себе вслух, и, пройдя в маленькую комнату, которая, видимо, служила хозяйке одновременно и спальней, и гостиной, стал лицом к кибле – направлению к Мекке, и приступил к намазу.
Душ несколько освежил его, но это ощущение прошло довольно скоро, и Имана вновь начали мучить жар и дым. Двери и окна были подогнаны плотно, но, ведь дым просочится и в малейшую щель или дырочку. А жар шел отовсюду. Стальная дверь раскалилась до того, что облезла краска, и уже начала выгорать. Пластиковые рамы окон готовы были растечься вместе со стеклами, - Иман видел, что стекла помутнели и как будто пошли волнами.
«Субхан Аллах!», - прошептал он, и с новой силой принялся за молитву. Запекшиеся губы едва разлеплялись, шепча аяты Священного Корана; Иман, то сгибался в поясном поклоне, то падал ниц, то вновь выпрямлялся, совершая намаз; он старался не отвлекать сознание, но нет-нет, а подкрадывались мысли о скором конце, о том, как мало он пожил – даже не успел отвести своего Амана в школу. И, наверное, как и каждый человек, оказавшийся у порога меж двух миров, бросал взгляды назад, на прожитое, и, вспомнив тот или иной эпизод, сожалел и каялся, и горячо просил Всевышнего простить его за грехи, а их у него… было немерено.
Иман чувствовал, что запекается живьем. Он уже мало что соображал, в глазах рябило и расходились радужные круги. Движения его были замедлены, он чувствовал, что вот-вот лишится сознания. Действительно, он и сам не понимал, как еще жив; ему порой казалось, что он должен вспыхнуть факелом. Казалось, что оставшаяся на нем одежда сейчас загорится, она была давно сухой, как и все тело Имана, - он давно уже изошел потом, а воды в душе уже не было. То ли отключили, то ли пластиковые трубы водопровода расплавились на нижних этажах.
Но Иман продолжал молиться. Его губы уже не шевелились, и язык не повиновался ему, - он твердил про себя только одну фразу калимы: «Ла илаха илла Аллах, Мухаммад – расулуллах!». Но его мысли то и дело уходили в прошлое – и хорошего, доброго он совершил там, но почему-то вспоминается только нехорошее, то, что зовется подлостью, то, что давит на душу тяжелым грузом грехов и преступлений, заставляя ее страдать от невозможности вернуться в прошлое и исправить…
Бабушка
Иман учился в третьем классе, когда однажды учительница Жамал-мугалима завела разговор о вере и Боге. Она говорила о том, что верующие – темные, невежественные люди, и что, к счастью, их становится все меньше и меньше с каждым годом. Что религия, по выражению Карла Маркса – «опиум для народа». После чего ей пришлось объяснять, что такое опиум:
- Это такое вещество, называемое наркотиком, оно опьяняет и одурманивает человека.
Иман не понял, что значит «одурманивает», но он хорошо знал значение слова «опьяняет» - его отец иногда бывал пьяным, и тогда он его не любил.
- …так что, советский человек, пионер, хорошо знает, что нет ни Бога, ни Аллаха, - заключила Жамал-мугалима, и добавила:
- А тот, кто это утверждает, очень плохой человек, и вам нельзя слушать таких людей.
Иман любил свою бабушку, и он никак не мог согласиться с тем, что она плохая. Поэтому он сказал:
- Моя бабушка говорит, что Аллах есть, что он все видит и все слышит. А она никогда не бывает пьяной.
Одноклассники оживились, кто-то засмеялся, а Жамал-мугалима быстро взглянула на Имана. Взгляд ее стал каким-то нехорошим, жестким, и Иману стало не по себе. Он понял, что сказал что-то нехорошее. Но что? Ведь он сказал только правду о бабушке.
Иман любил слушать бабушкины сказки об Аллахе, пророке Мухаммаде, об ангелах и джиннах. И о шайтане. Бабушка рассказывала о них, укладывая его спать; Иман засыпал под них, но, странное дело – поутру он мог пересказать все, словно специально учил наизусть.
- А какой Аллах ростом? – спрашивал Иман, - Он как великан дау?
- Аллах очень велик, - говорила бабушка, - Человек не может представить все величие Всевышнего – у него не хватит мозгов для этого. И если кто-нибудь будет слишком ломать голову, пытаясь постичь величие Господа, то может просто свихнуться. Ибо не все подвластно уму человека. Человек должен знать, что Аллах очень велик – Аллах Акбар, что Он создал весь этот мир и управляет им, и что от него не скроется ничто, ни добро, даже на вес пылинки, ни зло на вес все той же пылинки. Потому что к каждому из нас приставлены ангелы, которые записывают в тетрадь наших дел все наши поступки, слова и мысли – и хорошие, и плохие.
Человек должен стараться совершать хорошие поступки, и не совершать дурных – не лгать, не воровать, не сквернословить, не пить водку, вино и пиво, не курить, не желать никому зла, а тем более не делать ничего плохого никому, чтобы Аллах был доволен им, ибо от этого зависит его будущая жизнь на этом и том свете. И не дай Бог нам заслужить его гнев!
Говоря об Аллахе, бабушка становилась строгой, и поэтому Иману не приходило в голову шалить и смеяться. Всем своим видом, необычно серьезными интонациями своего голоса бабушка давала понять, что к Аллаху нужно относиться серьезно и с великим почтением. Но вот разговор переходил к пророку Мухаммаду, и глаза ее начинали светиться умилением, голос смягчался, и она рассказывала о нем, как об очень близком и любимом человеке.
- А пророк Мухаммад – он что, родственник наш? – предполагал Иман, и бабушка улыбалась и гладила его по голове.
- Он, да благословит его Аллах и приветствует, всем нам, истинным мусульманам, родственник. Нет нам ближе его и любимей. Он – избранник Аллаха, и этим все сказано. Наш любимый пророк был защитником всех бедных и сирых, он – самый добрый из всех людей. И справедливый. И честный. Он за всю свою жизнь ни разу не солгал, не повысил голоса, не разгневался. Он был всегда спокоен и доброжелателен. От него исходило какое-то приятное благоухание; где бы он ни появлялся, там стихали раздоры и склоки, все успокаивались, даже плачущие младенцы – и те утихомиривались и радостно смеялись. Он прикасался к больному – и тому становилось легче. Если у кого случалось горе – он приходил, говорил слова соболезнования, объяснял, что горе его на самом деле не горе – ему верили и утешались. Он никогда не таил зла ни на кого, напротив, он жалел тех, кто причинял ему боль и оскорбление, так как знал, какое наказание для них приготовил Всевышний. Взгляд его согревал душу, и не было человека хорошего, благочестивого, который бы не проникался к нему уважением и любовью. Он призывал людей поклоняться одному Аллаху, чтобы спасти свои души – с ним соглашались и отворачивались от идолов, которым поклонялись все их предки. Он объяснял, как стать настоящими, просвещенными людьми – и люди следовали его примеру и обогащались знаниями. Его соратники и последователи обрели счастье в этой и той жизни, и лишь злые и завистливые, те, кому Аллах запечатал сердца, глаза и уши, не способны были понять, какое это счастье – быть его современником. И сейчас много таких среди нас, они – добыча шайтана.
- А шайтан, он кто – человек? – спрашивал Иман, и бабушка шептала какие-то непонятные слова и плевала за левое плечо.
- Шайтан, да, он может принять обличие человека, но чаще он невидим. Если тебе на ум приходят плохие мысли, ну, скажем, тебе хочется солгать, или украсть, или ударить кого-либо, то знай – шайтан рядом с тобой, это он нашептывает тебе совершить плохое. Тогда сразу вспоминай Аллаха, только именем Господа нашего можно прогнать шайтана. Я научу тебя словам дууа – молитвы, с помощью которой человек призывает Аллаха в покровители, в защитники от проклятого.
Проклятым бабушка называла шайтана.
Бабушка могла долго рассказывать об Аллахе, пророке Мухаммаде, об ангелах и джиннах. И еще у нее была очень старая и потрепанная книга – Коран, но читать ее могла только она сама. И, чтобы взять ее в руки, нужно было совершить дарет – омовение, умыться по особому порядку. Бабушка брала в руки Коран и читала - словно пела странную песню. Она говорила:
- Священный Коран – самая правдивая книга из всех книг, потому что в ней записаны слова самого Аллаха. А передан он нам, людям, через пророка нашего Мухаммада, да благословит его Аллах и приветствует. Я научу тебя читать ее, когда ты немного подрастешь, она написана на арабском языке.
Иман, конечно, хотел бы научиться читать Коран, но он очень сомневался, что сумеет, уж очень непохожи каракули в той книге на буквы, которым он научился в школе. Но он верил бабушке, она сумела внушить ему, что все в этой книге истинно. И вот теперь учительница, которой он тоже верил, уважал, и, что греха таить, немного побаивался, утверждала обратное.
Жамал-мугалима прошла на свое место и села за стол, и только после этого призвала класс к порядку. Она не сразу заговорила – предварительно прошлась взглядом по всему классу. Ученики замерли, так как каждый прочувствовал этот взгляд. Остановила она его на Имане, и он невольно поежился.
- Я уже сказала о том, что верующие люди плохие, но вы не представляете, как они вредны для нас. Ведь они прикидываются хорошими, чтобы обмануть вас. Вот твоя бабушка, Иман, ведь она вредит тебе, а, наверное, говорит, что любит тебя?
Учительница прожигала его глазами, и Иман опустил глаза. Он лишь кивнул головой.
- И, наверняка ты ее любишь.
Иман вновь кивнул.
- Тебе она кажется хорошей, но она плохой человек, раз говорит, что Аллах есть. Не верь ей, и не слушай ее! Хорошо?
Иман вновь кивнул, на этот раз не так уверенно. Он еще некоторое время сидел с опущенной головой, но чувствовал, что учительница смотрит на него, и смотрит осуждающе. Жамал-мугалима еще раз повторила, что нет ни Бога, ни Аллаха, ни Христа и ни Будды. И что нет, следовательно, и черта с шайтаном. Она еще долго говорила о вредности веры в сверхъестественные силы и о том, что человек – единственный хозяин всей вселенной.
Иман думал, что больше не будет возврата к этой теме, но он ошибся. К концу урока учительница дала Иману небольшую записку, с тем, чтобы он передал ее отцу. В груди у Имана похолодело, он понял, что чем-то провинился. Он не мог найти в своем поведении ничего предосудительного, но то, что записка к отцу не предвещает ничего хорошего для него самого, он знал. В начале учебного года Иман подрался с одним мальчиком, Игорьком. Вообще-то Иман был тихим, покладистым мальчиком, на него до того случая не жаловались, ни учителя, ни соседи, ни даже девочки.
А в тот раз Игорек просто достал. Он сидел сзади, и ему пришло в голову давать шелбаны по голове Имана. Иман, может быть и стерпел бы такое оскорбление, тем более, что было не больно, но на них обратила внимание Света, которая очень нравилась ему, но которой он, видимо, не нравился. В последнее время она отдавала предпочтение Игорьку, и, возможно, именно оттого тот глумился теперь над Иманом. Игорек не рискнул бы проделать подобное с кем-то другим, а Иман что – в классе уже сложилось мнение, что он тихоня и, значит, трус.
Гнев копился долго. Иман не знал, что делать. Его распирали одновременно, и злость на Игорька, и обида, ведь он не сделал ничего плохого соседу сзади, ни разу не отказал, когда тот просил списать, а делал он это часто, ведь их варианты всегда совпадали на контрольных работах. Иман уже несколько раз оглянулся, прося Игорька прекратить, но этим лишь подливал масла в огонь.
Иману в какой-то момент захотелось встать и треснуть кулаком по лицу обидчика, и лишь слова бабушки о шайтане, о том, что нельзя бить никого, удерживали его. Может быть, Иман и стерпел бы, но тут его вызвали к доске. С великим облегчением он отправился отвечать урок, у доски обернулся, и встретился с враждебным взглядом Игорька – тот показал кулак, а затем, изобразив пальцами, как он еще будет давать шелбаны, переглянулся со Светой. Иман встретился с ее презрительным взглядом, когда, взяв деревянную линейку, собрался чертить на доске равнобедренный треугольник.
Этот презрительный взгляд, ее пренебрежительная улыбка, стали последней каплей, переполнившей чашу терпения, и Иман молча направился к Игорьку. Учительница удивленно воскликнула:
- Ты куда?
Но Иман ничего не слышал и не видел, кроме насмехающихся глаз обидчика, которые выказали испуг, по мере приближения Имана. Игорек вскочил и подставил руку, защищаясь, когда Иман принялся ожесточенно бить ребром линейки по нему. Игорек завизжал, и только тогда Жамал-мугалима опомнилась и, подбежав, отобрала линейку. Она была поражена «беспричинной агрессией» Имана, а то, что поведение его было ничем не спровоцировано, она «выяснила», допросив виновников происшествия и остальных учеников и учениц. Ей не могло прийти в голову, что от нее могут что-то скрыть.
Вот тогда-то она написала первую записку отцу Имана. Тогда здорово попало от папы…
Папа пришел из школы каким-то потемневшим. Иман сидел за домашними заданиями, и внутренне сжался при его появлении. Он побаивался отца; не сказать, чтобы папа терроризировал его, нет. Наоборот, бывал порой очень ласковым и нежным. Но Иман немножко не доверял ему, ему всегда казалось, что в отце сидят два человека: один – хороший, ласковый, щедрый, снисходительный, другой – со злым блеском глаз, жесткий, быстрый в движениях, непредсказуемый. А уж когда бывал пьян…
Иман обычно быстро справлялся с домашними заданиями; он делал только письменные, и то быстро, так как сходу, еще на уроке схватывал суть темы, пересказанной учительницей. Но сегодня он намеренно засиделся дома; он понимал, что по возвращении отца состоится серьезный разговор.
Нет, отец не занимался рукоприкладством. Но Иман боялся его пышущих яростью глаз, его распираемых экспрессией слов, его быстрых, резких движений. Он незаметно бросил взгляд на вошедшего отца; тот был вроде спокоен, и, что сразу успокоило Имана – не смерил его многозначительным взглядом. Казалось, что Иман не интересует его вовсе. А когда он сказал:
- Иман, пойди, поиграй. Аскар с Шокеном спрашивали тебя, - Иман быстро собрал учебники и тетрадки и выбежал на улицу. У него отлегло от сердца; все время, после получения той записки, он чувствовал тяжесть в груди, и его угнетало смутное беспокойство.
Тогда он ничего не заподозрил; его не насторожило то, что отец попросил его поиграть, обычно он никогда не делал этого, наоборот, сетовал, что Иман слишком много времени проводит на улице и почти не занимается домашними заданиями. Иман был рад тому, что так легко отделался, что эта история с сегодняшней запиской не имела для него никаких последствий.
Бабушка в тот вечер была печальной. Иман обратил внимание на то, что она чем-то озабочена. И, когда он, по обыкновению попросил ее рассказать перед сном сказку о пророках, ангелах и джиннах, бабушка тяжко вздохнула, и, тщательно укутывая по-обыкновению толстым лоскутным одеялом, которое сама сшила, прошептала:
- Я не буду больше рассказывать сказки. Спи.
- Но почему?! – возмутился Иман и потребовал, - Я хочу сказку!
Тут в спальню вошла мама, и подсела к нему.
- Я расскажу тебе сказку, - сказала она. Иман удивился – мама никогда не рассказывала ему сказок – напротив, она была всегда против того, чтобы бабушка рассказывала их. Иногда и папа заглядывал к ним, и недовольно говорил:
- Чем вы забиваете ему голову? Неужели нельзя рассказать настоящую сказку ребенку!
На что бабушка отвечала:
- Я и рассказываю настоящие сказы. А то, о чем ты говоришь – просто небылицы.
Папа лишь качал головой и удалялся.
Мама начала рассказывать сказку о мальчике Ер-Тостике, который появился из бараньей грудинки, но рассказ ее Иману не понравился. Иман сказал:
- Ты не умеешь рассказывать сказки. И сказка твоя неинтересная. Как может ребенок сделаться из грудинки?
Чем очень обрадовал бабушку. Она благодарно погладила ему голову, а мама растерянно пробормотала:
- Ты уже большой, тебе не сказки слушать, серьезные книги нужно читать.
После чего, пожелав спокойной ночи, ушла к себе.
Бабушка зашептала, наклонившись к Иману:
- Да хранит тебя Аллах, он поселил в твоем сердце искорку веры, ты уже отличаешь истину ото лжи…
Но тут вошел папа и строгим голосом сказал:
- Еней (теща), вы что – не понимаете слов? Я уважаю вас, но если вы не прекратите, мне придется укладывать Имана в нашей спальне.
Бабушка ничего не сказала, лишь поджала губы, и, поправив одеяло на Имане, пожелала спокойной ночи, и легла на свою кровать. Папа постоял немного, потом выключил свет и ушел.
Назавтра Жамал-мугалима подняла Имана и спросила:
- Скажи, Иман, что ты знаешь об Аллахе? И, вообще, о религии…
Иман чувствовал, что в этом вопросе есть какой-то подвох, он понимал, что нужно бы повторить то, что рассказала учительница вчера, но он никак не мог, да и не хотел смириться с тем, что бабушка, которую он так любил, темна и невежественна. И, особенно с тем, что она – плохой человек, и что ее не нужно слушать. Может быть, поэтому он сказал, упрямо глядя в ожидающие глаза Жамал-мугалимы:
- Аллах создал все: землю и небо, людей и животных. И он знает обо всем, что мы делаем, потому что ангелы…
- Замолчи! – взвизгнула совершенно неузнаваемым голосом Жамал-мугалима, испугав, и Имана, и остальных учеников. Одновременно хлопнула по столу ладонями и, вскочив, заходила по классу.
- Твоя бабушка лжет! – продолжала она, прожигая Имана своими черными глазами. Казалось, что это не она, ее словно подменили, так она изменилась в лице.
Учительница ходила взад-вперед, как разъяренная тигрица, а притихший класс ждал, затаив дыхание, что последует дальше. Жамал-мугалима приблизилась к Иману, и внутри у него все сжалось. Она остановилась против него, и произнесла, делая ударение на каждом слове:
- Запомни – твоя бабушка ничего не знает! Она неграмотная, темная женщина, пережиток прошлого! И не тебе – советскому ученику, пионеру, повторять всю ту чушь, что несет она!
И она сказала, пристукивая костяшками пальцев по парте:
- Ты понял меня, Иман? Понял?!
Иман нервно сглотнул и кивнул. Он, конечно, не мог согласиться со словами о бабушке, но он был напуган, и ему ничего не оставалось, как кивнуть согласно. Но Жамал-мугалима не удовольствовалась этим. Она потребовала:
- Нет, Иман! Скажи, ты понял меня?
Иману пришлось подтвердить. Он сказал еле слышно:
- Да, мугалима. Я понял.
Но этого учительнице было мало. Она сказала:
- Скажи: «Моя бабушка – темная и неграмотная. Я не буду слушать ее, и не буду повторять того, что она говорит».
Иман потупился. Он боялся учительницы, которая так грозно нависала сейчас над ним. Но он никак не хотел подтвердить ее несправедливых слов о бабушке. Жамал-мугалима подождала, а потом вновь повторила свое требование:
- Повторяй: «Моя бабушка – темная и неграмотная».
И, не добившись ничего, ухватила Имана за пиджак, больно прищемив кожу плеча под тонкой тканью.
- Ты слышишь меня?!
Иману показалось, что рядом зашипела змея. Он не поднял головы и не раскрыл рта.
- Ну, хорошо же! - бросила учительница, и, оставив Имана, вернулась за свой стол.
Она долго приводила в порядок то, что лежало на столе. Класс словно вымер. Лицо Жамал-мугалимы покрылось красными пятнами; она бросала время от времени грозные взгляды на Имана. Он продолжал стоять, опустив голову.
Наконец, учительница несколько успокоилась, и, оглядев класс, заговорила:
- Вот видите, дети, что происходит, когда вы слушаете плохих людей, толкающих вас назад, в темное, дремучее прошлое. Возьмем Имана – он неплохой ученик, дисциплинированный, и учится хорошо. Я считала его одним из лучших учеников класса.
В этом месте она задержала на Имане взгляд. Он поднял к ней глаза, но, встретившись с ее взглядом, излучающим холодную ярость, вновь опустил их долу.
- Но сегодня, сейчас, я поняла, что очень ошибалась. Теперь я вижу, что он подпал под вредное влияние невежественного человека, мракобеса. А ведь он ничего не понимает, он повторяет, как попугай, чужие, неразумные слова. Я очень за него беспокоюсь, если он не одумается, будущее его под бо-о-ольшим вопросом. Думаю, каждый из вас подумает над моими словами, и сделает выводы для себя.
Прозвенел звонок, но никто не сдвинулся с места. Учительница молча собрала свои принадлежности и покинула класс при гробовом молчании. Дверь закрылась за ней, и только после этого Иман опустился на свое место.
Вся семья ужинала, когда в дверь постучали. Мама пошла открывать, а все прислушались – она поздоровалась, и ей в ответ прозвучало приветствие, таким знакомым Иману голосом, что он почувствовал, как замерло сердце, и как пробежал следом холодок по спине. Конечно же, это была Жамал-мугалима. Иман поднялся с места и ушел в детскую, когда она прошла в комнату, служившую одновременно и кухней, и столовой.
Ее усадили за стол, и мама тут же налила ей чаю. Жамал-мугалима села, придвинула пиалу с чаем, положила ложку сахара, и только после этого подняла глаза на присутствующих, которые в некотором тревожном ожидании следили за ее движениями. Иман стоял в своей комнате, держа сидящих за столом в поле зрения.
- Я решила поговорить с вами, Совет Ибрагимович, - начала, наконец, Жамал-мугалима, - Простите меня, если я лезу в вашу семью, но я не могу молчать в то время, когда мой ученик буквально гибнет на моих глазах. Я в первую очередь в ответе за него, вы, наверное, понимаете это?
И она оглядела родителей Имана. Мама кивнула, а отец поддакнул:
- Да-да! Конечно!
- Так вот, Иман очень беспокоит меня. Я понимаю, как дорога ему его бабушка, в его возрасте очень трудно правильно оценивать людей, но я должна со всей ответственностью заявить, что нужно решительно оградить его от вредного и опасного влияния, от мракобесия религиозного человека.
И она выразительно посмотрела на отца Имана, а затем перевела взгляд на бабушку. И все последовали ее примеру. И Иман тоже. Он видел, как бабушка потемнела лицом, как задрожали ее губы, когда она заговорила.
- Дочка, ты не права, - сказала она, - Это не мы гибнем с Иманом, а вы все, да простит вас Аллах. Он, конечно, рассудит нас, но я, как могу, стараюсь спасти душу своего внука…
Жамал-мугалима перебила ее. Она сказала, обращаясь к отцу Имана, сделав красноречивый жест в сторону бабушки:
- Это не лезет ни в какие ворота! Вся страна идет вперед, к коммунизму, мы изо всех сил стараемся вырастить новое поколение строителей, а ваша теща пытается нам помешать! Я не думаю, что вам безразлична судьба Имана, мне, например, нет. Ведь она просто губит его, да и всех вас. Ладно, я могу понять ее – она человек из прошлого, ее время прошло, пусть она остается при своих заблуждениях, но при чем тут мы с вами? Неужели вы не понимаете, что она пытается затянуть Имана в свое прошлое? Как хотите, но я не допущу, чтобы мой ученик стал добычей мракобеса. Я в ответе за своих учеников, партия спросит с меня за каждого из них.
Мама с папой слушали ее со все возрастающей тревогой. Бабушка молчала. Она сидела вначале вполоборота к Иману, но после слов мугалимы, отвернулась от нее возмущенно, и он не видел выражения ее лица, но догадывался, что глаза ее сейчас мечут молнии. Иман не понял почти ничего из тирады своей учительницы, но он понимал, что она очень нелестно отозвалась о бабушке.
Жамал-мугалима еще что-то говорила родителям Имана, бабушка покинула кухню, намеренно громко произнеся «Аллах Акбар!» и проведя ладонями по лицу. Она вошла в их общую с Иманом комнату нахмурясь, но разгладила резкие складки меж бровей, как только подошла к внуку и положила свою нежную ладонь на его голову.
Учительница ушла; отец завел разговор, и сначала обиняками, а потом и прямо дал понять, что бабушке нет места в их доме.
- И что? – воскликнула в какой-то момент мама, - Ей нужно съехать отсюда? А куда она поедет, к кому?
- Как – к кому?! – возмутился папа, - У нее есть сын!
- Но ты же знаешь, какая у них теснота!
- А у нас что – просторно? Скоро у нас появится ребенок, не мешает детям отвести отдельную комнату…
Отец замолчал, но тут же продолжал:
- Да дело не в этом! О чем идет речь? Она плохо влияет на Имана. Да что там Иман! Она может погубить нас всех! Эта Жамал права – нельзя вдалбливать в голову несмышленыша всю эту белиберду. Иман и сам откажется от всего этого, как только немного подрастет и поймет, что к чему. Это он сейчас, как и все маленькие дети, верит в сказки. Насчет этого я спокоен. Меня беспокоит другое. Эта Жамал – член парткома, с ней шутки плохи. Она без особого труда свалила Самеда, а каким он был матерым волком! Во всяком случае, не мне с ней тягаться.
- Значит, ты ее просто боишься! – вырвалось у мамы, и Иман заметил горделивую улыбку на губах бабушки.
- Опять ты так! Слушай, Фатима, мы с тобой не дети. И не вчерашние комсомольцы - максималисты. Мы обязаны думать о будущем нашей семьи, о будущем наших детей. То, что еней тянет всех нас назад, мы с тобой знаем и без этой Жамал. До сегодняшнего дня я молчал – чего не вытерпишь ради родного человека. Но она переходит всякие границы! Ты не знаешь, так спроси у нее самой – сколько раз я просил оставить Имана в покое. И, вот теперь, ее «безобидные сказки», как ты всегда хочешь представить ее разговоры, а это не что иное, как религиозная пропаганда, да-да, можешь не усмехаться, эта учительница не дура, она сразу распознала, назвала вещи своими именами, так вот, они угрожают нашему благополучию.
- Ты, как всегда, сгущаешь краски, - не так уверенно, как прежде, пыталась возразить ему мама.
- Да! Я боюсь, я сгущаю краски, я преувеличиваю! Может быть. Но и беспокоюсь о своем будущем, о нашем будущем. Может быть, ты не знаешь – я не говорил еще, наш зам, Николай Григорьевич, скоро уходит на повышение в трест, так вот он хочет рекомендовать на свое место меня. Мне он сказал сам. И руководство не против, и об этом я узнал от него. Передо мной открывается отличная перспектива – стану замом, а оттуда до кабинета директора – один шаг. И это притом, что шеф должен уйти на пенсию, он еще тянет, но с его здоровьем долго не продержаться. Имея такую поддержку в тресте, как Николай Григорьевич, я запросто смогу сделать этот шаг. И теперь моя родная теща грозит перечеркнуть все мои планы, так хорошо складывающиеся для меня, для нашей семьи обстоятельства. Как это понимать?
Мама молчала. Отец немного помолчал и заговорил вновь, несколько мягче.
- Я понимаю тебя, поверь, и мне нелегко расстаться с ней, да и Иман так к ней привязан. Она незаменимый помощник тебе, особенно теперь, когда ты ждешь ребенка. Но что делать – эта Жамал настроена решительно, она не остановится ни перед чем, она уже показала свой нрав, и свою принципиальность. Сейчас она член парткома нашего поселка, но ей прочат место парторга, так что «разоблачение коммуниста – ретрограда, потакающего религиозному фанатику, оплетающего сетью мракобесия подрастающее поколение» поднимет ее в глазах партийного руководства еще выше.
Отец замолчал, ожидая какие-либо слова от мамы, но та удрученно молчала. Видимо, ее лицо, ее молчание будили без слов его совесть, поэтому он продолжал, еще мягче, с извиняющимися нотками в голосе.
- Пусть поживет немного у деверя, ничего, потеснятся, потерпят. Объясни ему ситуацию, скажи, что… год, ну, полтора – два мы возьмем ее обратно. Сейчас главное – успокоить эту Жамал, дать ей понять, что мы готовы на все, чтобы оградить Имана от вредного влияния. Пусть она думает, что ее словом дорожат, такие женщины очень тщеславны, они очень ценят послушание. Пусть пока будет по-ейному, пусть, пока. А когда я сяду в кресло директора, тогда посмотрим, кто будет, где и кем. Тогда и вернем еней, тем более, что тогда вселимся в директорский особняк, и места будет вдосталь…
Он еще долго говорил и его ровный голос действовал усыпляюще. Иман не заметил, как уснул, и, как всегда, сквозь сон чувствовал ласковые руки бабушки, раздевающие и укладывающие его в постель.
Утро началось как обычно, но лицо у бабушки показалось Иману особенно серьезным и сосредоточенным. Она более тщательно, нежели обычно, собирала его в школу. Родителей, как всегда, уже не было. Бабушка то и дело вздыхала и гладила его по голове. А когда он оглянулся у порога, чтобы помахать рукой на прощание, она как-то странно скривилась, и, быстро махнув рукой, отвернулась. Иману и в голову не могло прийти, что она последний раз собрала его в школу.
Школьный день пролетел незаметно. Иман чувствовал на себе взгляд своей учительницы, чуть-чуть не такой, как обычно, но он связывал это с тем, что она побывала у них накануне. И со школы он вернулся, как обычно. Но издали заметил грузовик, стоявший у дома. Простое детское любопытство заставило заглянуть в кузов, взобравшись на заднее колесо. Там стоял бабушкин сундук, ее старинная кровать с литыми чугунными спинками и темный с подпалинами круглый стол. На кровати лежали какие-то баулы и узлы.
Иман вошел в дом. Скинул в тесной прихожей ранец и прошел в горницу. Остановился в удивлении у порога – в комнате были все. Имана поразило не то, что домашние были дома, хотя они обычно собирались вместе только за ужином, а то, как они напряженно молчали, то, как они разом на него посмотрели. Бабушка – обреченно, печально, мама – виновато, отец – облегченно.
Иман не успел спросить, что случилось, почему во дворе стоит машина с бабушкиными вещами, и почему бабушка одета так, как она одевалась всегда, когда куда-либо уезжала. Он только открыл рот, как отец поднялся и произнес фальшиво бодрясь:
- А вот и Иман! Сынок, попрощайся со своей бабушкой – она сейчас уезжает. Так нужно, ненадолго, может быть на год. Да… Она поживет у твоего дяди, нагаши.
Все поднялись со своих мест и зашевелились, засуетились. Бабушка протянула к Иману руки, и он стремглав бросился к ней и уткнулся лицом ей в чапан. В глазах защипало и замокрело, в горле образовался тугой ком, когда бабушка прижала его к себе и понюхала его макушку, как всегда делала, когда он ласкался.
- Нужно поторопиться – машину дали всего на полдня, - сказал отец, и бабушка, отставив Имана от себя, окатила нежным потоком из своих теплых глаз. Иман заметил, как они наполнились слезами, и они, быстро переполнив берега, покатились вниз по морщинистым щекам к такому же мягкому, нежному подбородку. Иман ни разу не видел, чтобы кто-либо из взрослых плакал, а эти бабушкины слезы были так неожиданны, так печальны, от них веяло такой безысходностью, что ему стало грустно, больно, как будто его очень сильно обидели.
Он не замечал, что и сам плачет, не видел, что и мама заплакала и отвернулась к окну. Он видел лишь бабушкино лицо, излучающее любовь, нежность, и одновременно такую печаль, что эти невидимые потоки проникали в глубину неискушенной души мальчика и поражали в самое сердце.
Отец еще раз поторопил бабушку и вышел. Иман почувствовал, как бабушка с силой сжала его предплечья. Она заговорила, глядя ему в глаза.
- Прощай, Иман. Помни - Аллах есть, и что он милостив и милосерден. Что бы ни делал ты, что бы ни начинал – приступай к делу с именем Аллаха на устах – «Бисмилла!», и дела твои будут облагорожены им. И не забывай – Аллах один и нет бога кроме него, а Мухаммад – пророк его, не забывай калиму – «Ла илаха илла Аллах, Мухаммад – расульуллах!». Не забывай меня и все, чему я тебя учила. И да хранит тебя Аллах и не оставит своей милостью!
С этими словами она поцеловала Имана в лоб, и, резко отстранив его, пошла к выходу. Иман остался стоять, растерянно глядя вслед. Мама вышла следом, и Иман увидел, подойдя к окну, как она догнала бабушку у самой машины, и они обнялись. Шофер отворил дверцу, и бабушка, также решительно отстранив маму от себя, забралась в кабину и хлопнула дверцей. Машина газанула и отъехала.
Это было ранней весной, когда маленькая сестренка Имана Жазира начала ползать на четвереньках. Мама пришла заплаканная, и, обняв Имана, долго плакала. Жазира лопотала что-то радостно, завидев маму, а потом захныкала, недовольная тем, что ее не взяли на руки, и мама отставила Имана и занялась малышкой. Та довольно зачмокала, взяв грудь, а мама сидела, в пальто, лишь сбросив пуховую шаль на плечи, и плакала, плакала, плакала…
Иман понял, что произошло что-то очень плохое, и он почему-то сразу догадался, что это произошло с бабушкой.
- Мама, не плачь, - просил он, прижимаясь к ее колену, а она гладила его голову свободной рукой, кивала, соглашаясь, но не была властна над собой.
- Как не плакать? – шептала она, - Как мне не плакать? Нет теперь моей мамы, нет твоей бабушки!
Тогда Иман не совсем понял ее слова, но какая-то сила сжала его сердце, и он тоже заплакал.
Прошли годы, постепенно размывая образ бабушки, забылись ее рассказы об Аллахе и пророке Мухаммаде, ее напутственные слова при прощании. Но спустя много лет они всплыли в сознании, и оказалось, что они, как добрые семена, брошенные в неблагоприятном году в сухую, неприветливую почву, но сохранившие свои качества, дали всходы, лишь только прошел живительный ливень перемен.
- О, Аллах! – шептал теперь Иман пересохшими от жара губами, - прости наши грехи – и мои, и моего отца, и моей матери. Прости нас – мы оказались слишком слабыми, чтобы противостоять дьявольскому времени, и недостаточно зрячими, чтобы распознать Истину, и такими темными, что пошли на поводу у шайтана.
Жамал–мугалима
Детская память крепка, но она и выборочна – Иман скоро забыл историю, связанную с бабушкой. Жамал–мугалима оставила его в покое, как только бабушка уехала, и очень скоро дела Имана пошли в гору. Он был избран председателем совета отряда, незаметно выбился в отличники. Это произошло как-то само собой, без особых усилий с его стороны. Он продолжал учиться как прежде, не зубрил, не корпел особо над уроками, но заметил, что многие учителя выказывают к нему снисхождение. Особенно сильно это стало проявляться после того, как его отец стал директором самого крупного предприятия их поселка.
Отец добился того, о чем говорил в тот памятный вечер накануне отъезда бабушки – стал заместителем, а спустя год – и директором завода ЖБИ. Они переселились в особняк директора, так что Иман получил отдельную комнату в свое распоряжение.
Мама долго дулась на папу после отъезда бабушки; она перестала разговаривать с ним, когда пришла та плохая весть, но со временем их отношения наладились, и не было счастливее человека, чем она, когда папа стал директором, и они поселились в просторном директорском особняке.
Жизнь наладилась. Иман не знал нужды ни в чем, он одевался во все дефицитное, модное, а вскоре папа подарил ему настоящий мопед. И магнитофон кассетный был только у него, и джинсы, и много чего другого.
Конечно, находились завистники, и они пытались сорвать зло за несправедливую судьбу на нем. Но после случая с Игорьком Иман понял, что люди боятся решительных и непредсказуемых. Однажды его поколотили пацаны из старших классов, так Иман ворвался на футбольное поле на своем мопеде, и сбил самого хулиганистого, по кличке Чумка. Оказалось после, что тот получил сотрясение мозга, ударившись головой о железную штангу ворот, но все обошлось, ведь папа Имана был директором.
История с бабушкой забылась, но в существе Имана осталась подсознательная неприязнь к Жамал-мугалиме. Если не сказать – страх. Во всяком случае, она стала непререкаемым авторитетом даже для него, не говоря уж о других его одноклассниках. Учительница была властной женщиной и, несмотря на молодость, подчинила себе всех учеников и учителей. Мало того, судя по разговорам родителей, она имела большой вес в партийной организации поселка и на равных разговаривала с большими начальниками.
Иман тогда мало что понимал, но ему было ясно, что отец невзлюбил эту учительницу с того самого ее визита. Родители не имели привычку обсуждать при детях свои проблемы, и всегда выдворяли Имана под любым предлогом, если хотели обсудить какие-либо свои дела. Или заводили такие разговоры, когда думали, что дети спят.
Но, частенько папа забывался и переходил на повышенные тона, отчего Иман просыпался и невольно подслушивал. Оказалось, что отец не простил Жамал-мугалиме того, что она вынудила тогда выселить бабушку Имана. Не сказать, чтобы он так был привязан к своей теще, да и дело было не в ней, а в том, что бойкая учительница унизила его, заставив сделать то, чего он не собирался делать. К тому же в первое время после смерти бабушки, мама мучила папу упреками, обзывала его трусом и перестраховщиком, который спасовал перед «какой-то учительницей». Мама была уверена, что если бы бабушка осталась здесь, то не умерла бы.
Теперь, став директором, заимев реальную власть, Совет Ибрагимович решил отыграться, получить реванш за прошлое поражение и добиться низложения «слишком ретивой училки». Но он не знал, как подступиться к ней, репутация ее, как учительницы и как коммуниста была безупречной. К тому же ходили упорные слухи, что у нее есть поддержка – большой человек, не то в области, не то в самой столице. Поэтому он не мог позволить себе произвол в отношении нее – вдруг слухи имеют реальную почву под собой. Нужно было действовать осмотрительно и осторожно.
Все это стало известно Иману из подслушанных разговоров родителей. А переходить на повышенные тона отца вынуждала позиция мамы, которая была против планов мщения. Это и раздражало отца.
- Не пойму я тебя! – воскликнул он однажды,- Чего ты защищаешь ее? Не из-за нее ли твоей матери пришлось уехать отсюда!
- Нет! – возразила мама, - Не из-за нее мама уехала, не надо валить с больной головы на здоровую. Ты поступил, как последний перестраховщик, испугался – и кого?!
- Вот, пойми после этого женщину! Ты специально говоришь так, мне назло. А я в тот момент принял единственно правильное решение. И вот результат – я сижу в кресле директора, а у тебя теперь нет хлопот. И я не собираюсь отомстить этой училке за прошлое. Зачем? Просто я вижу, что она зарвалась и пришла пора поставить ее на место. И тут ни при чем мои амбиции, как ты утверждаешь, - многие так считают, она всех достала! Она всем поперек горла! Любой мало-мальски решаемый вопрос она превращает в большу-ущую проблему, и все для того, чтобы всем стало ясно, какая она умная, какая она принципиальная, чтобы показать, какой она настоящий коммунист.
То, что отец стал директором завода, было сильным аргументом в спорах с мамой, и он всегда напоминал ей об этом, когда ему нечем было крыть. Мама была обыкновенной женщиной, она, конечно, не могла не признать, что папа руководствовался интересами семьи, когда решил избавиться от бабушки, и, понимая, как он нехорошо тогда поступил, тем не менее, оправдывала его – ведь оказалось, что его тогдашние слова не были пустыми.
И вот теперь, зная, что он замышляет что-то нехорошее против этой учительницы, признавая, что опять он собирается это сделать, исходя из тех же интересов семьи, она все же пыталась воспрепятствовать, ибо была воспитана в духе честности и открытости, и ей претило интриганство и «подковерные игры». Конечно, со временем муж, и окружающая действительность сумели перевоспитать ее, но тогда она еще не была испорчена жизнью и пыталась стать на пути подлости, хотя даже тогда действия мужа не квалифицировала так.
Иногда обсуждение принимало бурные формы, папа безуспешно пытался убедить маму в своей правоте, и тогда Иман думал о том, почему он посвящает ее в свои планы и делится с ней своими проблемами и планами. Ведь он знал, как будет против этих планов жена, как редко бывает она согласна с ним. Иман не понимал тогда, что обсуждение своих дел с мамой было необходимо папе так, как необходимы полигоны и учения военным. И вряд ли бы он посвящал ее в свои дела, если бы она всегда была на его стороне, если бы не знал, что она будет возражать, приводить контраргументы, указывать на его слабые стороны. Он, может быть, не сознавал, что жена является как бы его совестью, не позволяющим просто так, по простой прихоти уничтожить, в общем-то, ни в чем не повинную женщину, и в постоянных спорах с ней, изыскивал все новые и новые причины и поводы, по которым выходило, что это нужно сделать обязательно, что он просто вынужден это сделать, что у него нет другого выхода.
Время шло, Совет Ибрагимович наводил справки о гипотетических покровителях Жамал-мугалимы, и наступил момент, когда он убедился, что все слухи о них – только слухи. Тогда он предпринял первое, робкое наступление – выступил с критикой руководства школы. Его выступление очень задело Жамал-мугалиму, так как к тому моменту она стала завучем и парторгом школы. И она в ответном выступлении попыталась отмести обвинения. Но партсобрание не поддержало ее, в те времена директора предприятий имели большой вес, ведь любой житель мог решить свои проблемы только при его содействии, а каждый коммунист, кроме всего прочего, был еще и простым жителем, всегда имеющим какие-либо житейские проблемы. Да к тому же в парторганизации не было ни одного человека, симпатизировавшего «этой выскочке», как за глаза обзывали Жамал-мугалиму.
В результате была принята резолюция: «Указать на недостатки…». Жамал покидала собрание, меча молнии из своих темных глаз, и когда встретилась с торжествующим взглядом директора, вспыхнула и отвернулась. Она выпрямила свой стройный стан, и покинула зал заседаний, высоко держа голову. Совет Ибрагимович внутренне посмеялся ее реакции, хотя мужчина в нем невольно залюбовался стройной, идеально сложенной женщиной.
А женщиной она была настоящей; все, и темные-претемные зрачки, и чувственные губы, и порывистость движений, и экспрессия в голосе – выдавали какую-то обостренную страстность ее натуры. Она обладала сильным, волевым, даже властным характером, что является, по мнению многих мужчин, большим недостатком для женщины, поэтому Жамал долго оставалась в гордом одиночестве. Молодые люди, заглядывавшиеся на нее, не могли приблизиться к ней – попросту побаивались.
Нужен был настоящий, сильный мужчина, с более сильным, или равным с ней характером, чтобы рассчитывать на успех, на ее взаимность, а таких, среди ее тайных поклонников не нашлось. Пока в их школе не появился Алмас Заманбаев – учителем физкультуры.
Алмас был бывшим спортсменом – боксером, мастером спорта, рано покинувшим спорт из-за принципиальных разногласий с руководством, из-за расхождений во взглядах на спорт, из-за порядков, царящих в спортивном обществе, из-за излишней идеологизированности всего спорта. Он был талантливым спортсменом и выказал незаурядные способности тренера и в короткий срок создал команду боксеров из учеников.
Открытый характер физрука, его строгое, но справедливое отношение к ученикам способствовали тому, что он быстро завоевал авторитет среди них. Девочки, дотоле избегавшие уроков физкультуры, теперь выражали бурную радость, узнав, что какой-нибудь урок из-за отсутствующего учителя заменяется уроком физкультуры. Некоторые ученицы старших классов влюбились в своего учителя и доставали его любовными записками. А он неизменно возвращал их, объяснив при этом, что между ними не может быть ничего, потому что он женат и любит свою жену.
Алмас был очень хорош собой – роста выше среднего, всегда подтянутый, аккуратный, с правильными чертами лица, атлетического телосложения, с уверенностью в движениях, он заставил страдать и тайно плакать не одну девушку поселка.
И можно понять их недоумение, когда они узнали, что жена у него – настоящая дурнушка. Она казалась забитой, вела замкнутый образ жизни, не заводила знакомств, вообще редко выходила из дома – лишь по необходимости. Сразу по их приезду, соседи и коллеги Алмаса стали наперебой приглашать в гости новеньких, и были удивлены тем, что Алмас приходил всегда один. Нежелание жены ходить в гости он оправдывал тем, что у них маленький ребенок, и он часто болеет.
Сам Алмас не был затворником, и часто ходил в кино и на редкие концерты, когда в поселок приезжала областная филармония, или какой-нибудь столичный артист или артистка вспоминали о существовании жителей глубинки. Естественно, он приходил в ДК один, без жены, но вел себя очень скромно и целомудренно, не поддавался на попытки местных красавиц соблазнить его, и сам не делал никаких поползновений в их направлении. И скоро от него отстали.
Но, однажды, уже весной, в начале мая, по поселку поползли сплетни о Алмасе, и о… Жамал-мугалиме. Но сплетни те не могли похвастаться подробностями – передавалось из уст в уста лишь то, что они оба неравнодушны друг к другу, и якобы постоянно обмениваются влюбленными взглядами. И все! На большее, ни он, ни она не давали повода.
Правда в этих сплетнях была одна – Жамал с самой первой встречи с новым физруком почувствовала симпатию к нему, и вскоре она по-настоящему влюбилась. А Алмас вел себя с завучем школы ровно, и, замечая явные признаки обостренной симпатии с ее стороны, сам не позволял себе переходить некий рубеж, разделявший их, и не давал поводов к тому, чтобы и она приблизилась к нему.
Всем известно наше стремление добиться запретного, недоступного, недосягаемого. Подбираясь к тридцати годам, Жамал еще ни разу не испытала настоящей любви к мужчине, и теперь, когда она встретила достойного ее любви человека, оказалось, что он несвободен. Она была умной женщиной, она была сильной женщиной и понимала, что если она не вызывает в мужчине никаких чувств, то самое разумное – обуздать свои страсти. И она так бы и поступила, если бы не чувствовала - он неравнодушен к ней. Нет, этого нельзя было заметить ни по его поведению, ни по выражению его глаз, ни по голосу – встречаясь с Алмасом, Жамал неизменно натыкалась на вежливость, корректность, спокойствие во всем его облике.
Ни по одному из известных признаков нельзя было решить, что Алмас испытывает к ней какие-то чувства, но Жамал могла бы поклясться, что это не так. Она каким-то шестым чувством расслышала под стальными доспехами вежливости, под толстым панцирем его корректности, взволнованный стук горячего сердца.
Да, она уже полюбила. И, как страстная женщина, отдалась чувству полностью, всем своим существом, без оглядки на возможные последствия. Жамал не могла не понимать, что раз Алмас женат, то ее поведение однозначно вызовет осуждение даже простых коллег, а что уж говорить о товарищах коммунистах! При всей ее страстности, она обладала холодным, расчетливым умом, выстраивавшим великолепную карьеру одновременно в двух системах – в партийной и образовательной, хотя, по сути, в те времена система была одна – советская, номенклатурная.
Но любовь оказалась сильнее. Жамал чувствовала, что как бы глупеет с каждым днем. Она с удивлением замечала, как ее покидает ее всегдашняя воля, когда в поле ее зрения появлялся Алмас, он как магнитом притягивал к себе, и Жамал, забыв, куда шла, что собиралась делать, увязывалась за ним. Она стала часто посещать спортзал, хотя раньше была равнодушной к физкультуре и спорту.
Она решила объясниться с ним; ее переполняло желание сказать ему о своей любви, о том, что она так дальше не может, хотя не могла с ясностью сказать даже себе, чего же она хочет от него, чего ждет – ведь он женат. Но не было удобного случая – в школе они всегда были на виду, везде их окружали дети и учителя. Жамал стала ходить в кино, узнав, что Алмас там бывает почти каждый день, но и в ДК полно народу. Ну не писать же записки, чтобы назначить свидание!
Но однажды представился удобный случай – Жамал с Алмасом поехали в область для участия в какой-то учительской конференции. С ними должен был отправиться и директор школы, но у него как раз умер какой-то родственник, и он уехал на похороны.
И вот закончился первый день конференции, и они вернулись в гостиницу. Сердце влюбленной учительницы забилось, как у последней ученицы. Она сидела в своем номере как на иголках, не зная, как подступиться к Алмасу – ну не пойдешь же к нему! Соседка по номеру, пожилая учительница из другого района, предложила пойти в гости к ее родственникам – Жамал отказалась и соседка ушла одна. Жамал ждала, может быть, Алмас сам проведает ее, хотя бы из вежливости не мешало бы ему навестить коллегу из одной школы. Но нет, Жамал долго ждала, но он так и не пришел. Повздыхав, она вышла в город погулять перед сном.
Жамал шла по полупустынной улице, погруженная в свои безрадостные мысли, когда ее нагнал Алмас. Жамал не верила своим глазам!
- Вы?! – воскликнула она, радостно улыбнувшись, и он тоже улыбнулся ей и сказал, как бы оправдываясь:
- Вот, не усидел – грешно в такой славный вечер сидеть в четырех стенах.
Жамал кивнула, мол, да, и она такого же мнения и они пошли рядом.
Некоторое время они оба молчали. Жамал собиралась с мыслями, она должна сказать ему о своей любви, другого такого случая у них не будет, будь – что будет, она скажет, что любит его и тогда… тогда… пусть он тогда скажет ей жестокие, но справедливые слова, пусть отчитает ее, усовестит, пусть прочтет нотацию – пусть делает, что хочет – ей все равно! Она не может дольше молчать!
Казалось, он понимает ее, знает, о чем она сейчас заговорит и молча ждет. Жамал взглянула на него, и он тотчас поднял глаза от тротуара.
- Алмас… - она почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, и она залепетала, словно впервые влюбившаяся школьница, - Я… я давно хотела… хотела поговорить с тобой… но… но никак не могла – ты ведь понимаешь, сколько… сколько соглядатаев у нас. Конечно, ты женат, у тебя ребенок, да… и… но…
В этом месте Алмас перебил ее. Он остановился – остановилась и Жамал. Вечерело, только что включили уличные фонари. Они оказались в пустынном сквере, рядом, в нескольких метрах, была скамейка. Молодые, маслянисто поблескивающие листочки на распустившихся деревцах распространяли еле уловимый аромат, обостряя и без того обостренные чувства.
- Нет, Жамал, - сказал Алмас, - это не так. Я не женат. И ребенок… – это не мой ребенок.
Жамал ничего не поняла, она удивленно вглядывалась в его печальные глаза – они были достаточно серьезны, чтобы подумать, что он пошутил. Она стояла, ожидая разъяснений, а он молчал, словно раздумывал, не сболтнул ли лишнего, словно в последний раз спрашивал себя: стоит ли посвящать ее в то, что было его тайной. Ее длинные в роспуск волосы лениво шевелил легкий, ласковый ветерок мая, и она вновь и вновь нетерпеливо поправляла их.
- Все думают, что Дания – моя жена, - продолжал Алмас, и его глаза сузились, словно от боли, мучившей его долго, и которую он не мог обнаружить для окружающих, вынужден был все время держать в себе, - Но это не так.
Алмас вздохнул, облегченно, он сделал, наконец, то, чего боялся сделать столько месяцев, и теперь, сбросив наконец неподъемный груз с плеч, задышал свободно и его глаза засияли радостно. Он оглянулся, и, заметив скамью, сделал жест, приглашая Жамал.
- Давай сядем, - предложил он, - Ты ведь хочешь поговорить? И мне нужно поведать одну историю, о ней нельзя рассказать в двух словах.
Он улыбнулся, словно извинялся за то, что он перешел на «ты», но Жамал этого не заметила – она все повторяла про себя то, что только что услышала. «Что он сказал? Дания – не его жена? И ребенок – не его ребенок? Как это понимать?»
- Вообще-то я хотел пригласить тебя в ресторан, но вряд ли мы сможем там спокойно поговорить, да и уместно ли рассказывать о таком за трапезой, под легкую музыку…
- Хорошо, Алмас, я не настаиваю, я и сама не хочу туда, - взволнованно заговорила она, садясь на краешек скамьи, - Говори обо всем, что ты хочешь рассказать – я внимательно слушаю. И не бойся – то, что будет сказано здесь, останется между нами – я умею хранить тайны.
Он кивнул, и приступил к своей исповеди, положив свою ладонь на ее руку.
- Я знаю, что ты хочешь мне сказать, но я должен тебе сообщить, что Дания – не жена мне. И Марат – не мой сын. Он мне как сын, но я – не отец ему.
Жамал смотрела на него и поразилась метаморфозе, произошедшей с ним. Мужественное лицо его исказило страдание, глаза излучали неимоверную боль. Алмас тяжело вздохнул, и задвигал желваками.
- Дания – жена моего покойного друга Карима, - продолжал он, - Карим был единственным моим другом. Мы познакомились с ним еще в спортшколе – он тоже был боксером. Он был замечательным парнем – честный, принципиальный, никогда не давал спуску тем, кто покушался на его честь и достоинство. Ты ничего не знаешь о нашем спорте, он не имеет ничего общего с тем, как его представляет наша пропаганда. Долго рассказывать о том, что творится в наших спортивных обществах, да тебе это и не интересно.
Карим всю свою короткую жизнь боролся с чиновничьим произволом, с той грязью, что вносили они в светлое здание спорта, с теми, кто не имеет никакого отношения к спорту, с теми, кто выстроил карьеру на поте и травмах спортсменов. Он был таким же бескомпромиссным в этой борьбе, каким был и на ринге. Многим «большим людям» он стал поперек горла.
Конечно, мы, его друзья, поддерживали его, но нас была – горстка. Что мы могли?! Я сейчас понимаю, что Карим бросил вызов хорошо отлаженной системе, организованной системе. Его борьба рано или поздно должна была закончиться, либо его уходом, либо трагедией. Многие хорошие люди, тренеры, изучившие эту систему, предостерегали его, советовали отступить, но Карим изменил бы себе, если бы внял этим советам.
Но погиб он от рук других людей, промышлявших в другой сфере, но стремившихся в своем промысле эксплуатировать силу и талант таких, как Карим. По сути, это люди из одной стаи, и я не удивлюсь, если узнаю когда-нибудь, что они поддерживали между собой связь.
Но о них я узнал от Карима в самый последний момент, перед самой его смертью.
Понимал ли Карим до конца, с кем он схватился? И на что способны эти люди? Я думаю – нет, не совсем. Но даже если понимал, он бы все равно не отступил. Карим был из тех, кто идет до конца.
У Карима, кроме меня были друзья, но он был единственным моим другом, настоящим другом. Я знал о нем все – он был круглой сиротой, выросшим в детском доме, поэтому его биография умещалась в три предложения, но историю его жизни вряд ли можно уместить в толстенный том. Сколько мы переговорили, находясь на сборах и соревнованиях!
Он всегда с теплотой вспоминал о детском доме, о людях, воспитавших его, но, как и везде, и там находились подлецы и гнилые люди, и, как и везде, было достаточно несправедливости. И, естественно, он знал, и жизнь, и людей намного лучше, чем я.
А Дания была ему, как сестра – они выросли вместе. Она поступила в техникум в тот год, когда мы с Каримом вернулись из армии. Он разыскал ее, и они были вместе, пока их не разлучила смерть.
Я знал ее давно – Карим познакомил с ней еще тогда, когда нас с ним свела судьба в ДЮСШ. И всегда воспринимал ее, как его сестренку, и было как-то странно видеть их в роли мужа и жены. Но недолго они пробыли в этой роли.
В тот вечер мы возвращались поздно – состоялся бурный разговор с руководством спортклуба. На следующей неделе наша команда должна была отправиться на республиканские соревнования, и мы там должны были уступить боксерам столичного клуба, как решило наше руководство. Возможно, это решение спустили сверху, и это был приказ, и наши начальники не могли ослушаться.
Но Карим, и я, да и все наши спортсмены не могли согласиться с тем, чтобы выступить в качестве мальчиков для битья. Мы чувствовали свою силу и считали не без оснований, что сумеем накостылять столичным товарищам. И Карим наотрез отказался играть в поддавки. Ну и мы все возмутились.
Руководство насело на Карима, им было важно сломить именно его сопротивление – он был нашим вожаком, лидером. Да и боксером он был сильнейшим – наши боссы понимали, что вряд ли в столичной команде найдется боксер, способный противостоять ему. Мы все мечтали о титулах чемпионов республики, Союза, но реальные шансы стать ими были, пожалуй, у одного Карима. Сколько раз наши начальники уговаривали его дать согласие на переход в столичную команду, там, мол, реальные перспективы – он неизменно отвечал отказом. Карим был патриотом своего города, и считал, что некрасиво покидать своих друзей, и к тому же был принципиально против усиления одной команды за счет других.
Бурный спор закончился ничем – мы не уступили. И возвращались домой в приподнятом настроении, считая, что одержали важную победу.
- Нужно всегда быть такими же дружными, как сегодня, - возбужденно говорил Карим, - И тогда нас никому не одолеть.
На остановке мы простились с ребятами, жившими в другой части города. Они уехали, а мы отправились пешком – Карим с Данией жили неподалеку от моего дома.
Было поздно, поэтому улицы были пустынны – так, проедет редкая машина, а прохожих и вовсе не было. Мы все еще не могли успокоиться и продолжали обсуждать сегодняшнее событие, поэтому не обратили внимания на шум мотора за спиной.
Все произошло мгновенно – ровно урчавший двигатель подъезжавшей машины вдруг взревел и, обернувшись, мы увидели ее в двух шагах. Карим среагировал мгновенно – не зря он был талантливым боксером – он изо всех сил оттолкнул меня от себя. На другое у него просто не хватило времени – упав, и перекатившись колесом, я поднялся и увидел – машина сбила его, проехала по нему, а затем, сдав назад, переехала через него еще раз, подпрыгивая на нем, словно на кочке. Это дикое зрелище я запомнил на всю жизнь, и вряд ли когда-нибудь забуду.
Машина умчалась, резко развернувшись, а я бросился к другу. Карим был без сознания. Я приник ухом к его груди – сердце билось, но дыхание было слабым. Тогда я вскочил и побежал к дому, где он жил, а это была семейная общага, и от вахтера вызвал «скорую».
Когда мы подбежали к Кариму, и Дания наклонилась над ним и позвала его по имени, он пришел в сознание. И зашептал, быстро-быстро, торопясь и сбиваясь:
- Дания… прости – я умираю… не надо… не перебивай – я знаю… ты… вы… вы оба… мне дороги… кроме вас у меня нет… нет никого. Ты… тебе будет трудно без меня… я понимаю… да… но, надо жить… да, нужно жить…
Затем он с трудом повернул ко мне свое бледнеющее лицо, и я наклонился к нему еще ниже, потому что его шепот стал еле слышным.
- Алмас… ты… ты не оставишь Данию… я знаю… я верю… в тебя…
- Конечно, Карим, - заверил я его, - Но ты не умрешь – сейчас приедет «скорая»…
- Нет… я чувствую… прошу вас – выслушайте меня… я хочу… я знаю, как будет трудно Дании одной… ведь она остается совершенно одна… да, я знаю – ты будешь рядом… но… но этого мало… я хочу… я хочу… нужно, чтобы вы поженились…
Я отшатнулся от него при этих словах. Дания провела ладонью по его лицу, видимо, она подумала, что он начал бредить. Карим еле-еле пошевелил головой, словно просил убрать руку.
- Нет… не думайте… что я не в себе – я… все понимаю… мне все открылось… открылось все так ясно… и… и… и я вижу, как будет одиноко Дании… нельзя… нельзя ее оставлять… оставлять ее одну.
Карим вновь перевел глаза на меня, он не мог пошевелиться, не мог повернуть головы – лишь переводил зрачки с меня на Данию, с нее на меня.
- Алмас… ты понял меня? – я закивал головой, тщетно пытаясь справиться с душившими меня слезами.
- Алмас, - повторил он, - ты сделаешь… сделаешь то, о чем… я тебя прошу?
- Да-да, конечно, - поспешил я заверить его, но он вновь попытался двинуть головой.
- Нет, Алмас… - шепот его стал напряженным, - Ты… ты не понял… я хочу, чтобы ты… чтобы вы…
И он перевел взгляд на Данию.
- Чтобы вы жили вместе… вы должны быть вместе… только тогда… душа моя… моя душа будет спокойна…
Дания не могла сдерживаться более – она зарыдала, уткнув лицо в грудь Карима. Очевидно, она поняла, что он умирает. Я же еще питал надежду, что он выживет, мне казалась нелепостью сама мысль, что его может не стать. И я соглашался со всем, что он говорил – я не мог возражать ему при его критическом состоянии. А он все еще сомневался в том, что я серьезно воспринял его просьбу стать мужем Дании после его смерти. И он потребовал:
- Алмас… друг… я тебе верю… верю… но… но всякое бывает… поэтому… поэтому поклянись… поклянись, что возьмешь Данию… возьмешь ее в жены. Я прошу вас… обоих… прошу – поклянитесь… сейчас… пока… пока я еще жив…
Мы с Данией переглянулись. Ее мокрые глаза отразили мертвенный свет уличного фонаря, и бледное лицо ее было мертвенно – голубым. Карим застонал, и мы, словно сговорившись, наклонились над ним, и сказали в один голос:
- Клянусь!
- Клянусь!
Карим моргнул, словно удовлетворился, и, вздохнув, зашептал вновь – на этот раз очень тихо, еле шевеля непослушными губами.
- Вот… вы поклялись… помните… помните об этом… помните всегда…
Больше он не смог сказать ни слова. Он задергал головой, и Дания закричала:
- Да что это такое?! Где «скорая»?
Я вскочил и бросился к общаге. Дежурный станции скорой помощи сказал, что машина выслана. Но когда я вернулся…
В этом месте Алмас замолчал. Жамал видела, как он заново переживает то свое состояние. Она сжала его руку. Он взял себя в руки, и продолжал:
- Когда я вернулся – Карима уже не было в живых. Я это понял сразу – Дания лежала на нем и плакала навзрыд. Я упал рядом на колени и взял руку друга – она быстро остывала. В этот момент послышались звуки сирены неотложки…
Алмас вновь замолчал. Жамал сидела, осмысливая услышанное. Из ее глаз катились слезы, рассказ Алмаса растрогал ее, но в глубине сознания ее поселилась радость, эгоистическая мысль о том, что он свободен, что он не женат.
- Тогда я впал в какое-то состояние, словно меня оглушили, я, словно находился в каком-то тумане, исполнял как-то механически то, что мне говорили, о чем просили. Врачи скорой отстранили сопротивляющуюся Данию, и когда она попыталась взобраться в машину, один из них крикнул мне:
- Да держите вы ее! Чего стоите? – и я обнял ее и силой увел ее в общагу.
Прибыла милиция – отвечал на вопросы следователя и послушно расписался в протоколе. Ходил на следующий день в милицию, заполнял какие-то анкеты, вновь повторял свои показания, участвовал вместе с другими нашими спортсменами в организации похорон – и все в том непонятном состоянии бодрствующего сна.
Я «очнулся» лишь после похорон. И обнаружил, что нахожусь в комнате Карима и Дании. Она лежала пластом, не подавая признаков жизни. Она долго лежала так, и мне стоило титанических усилий вернуть ее, если не к жизни, этого не удалось сделать до сих пор, хотя прошло два года, то к более или менее нормальному существованию. И то, наверное, потому, что она оказалась беременной – это не сразу выявилось. Прошли месяцы, прежде чем Дания смогла обходиться без моей помощи. Я был с ней, ухаживал за ней, убеждал ее в том, что нужно жить, жить хотя бы ради ребенка, ведь он – продолжение Карима. И эта новая жизнь – крохотная завязь, спасла ее, вытащила из той могилы, в которую попала Дания живьем, не дала ей наложить на себя руки.
Я ухаживал за ней, сразу после работы мчался в общагу, и вновь и вновь вспоминал последний наш разговор с Каримом, свою клятву. Мысль о том, что мы с Данией должны стать мужем и женой казалась кощунством, и я постоянно мучил себя упреками в тогдашней легкомысленности – как можно было клясться в таком?!
Время шло и, наконец, Дания начала ходить, и наступил день, когда я стал ей не нужен как сиделка. В один из вечеров она сказала, что завтра пойдет на фабрику – она там работала до гибели Карима. И тогда я сказал:
- Хорошо. Я вижу – ты можешь обходиться без меня, значит, я могу вернуться к себе.
Дания взглянула на меня, и, отведя глаза, сказала:
- Алмас, сядь – нам нужно поговорить.
И после того, как я опустился на стул, на котором до этого сидел, сказала:
- Что будем делать, Алмас?
Что делать? Что я мог сказать?
- Ты помнишь – мы ведь поклялись… я понимаю – ты тогда не думал, что он умрет. Да и я… я вообще не понимала, что происходит. Теперь понимаю, что из нас троих он один соображал ясно в тот момент.
Дания старательно избегала произносить его имя – она и до сих пор, вспоминая его, пользуется местоимением вместо имени. Очевидно, воспоминание о нем причиняет ей боль, а упоминание его имени… бывает, я, забывшись, произнесу «Карим», и тут же раскаиваюсь – на ее глаза тут же наворачиваются слезы и она отворачивается.
Дания ждала, что скажу я, а я не знал, совершенно не знал, что делать с нашими клятвами. В голове проносились разрозненные мысли; я говорил себе, что я мужчина, и поэтому должен решить, как нам поступить, что клятва, особенно данная умирающему другу – это святое, что завет покойного, если мы уважаем память о нем, обязателен к исполнению, как бы ни было трудно исполнить это последнее желание близкого нам человека.
Дания ждала, она понимала, как трудно мне принять решение. Пауза затягивалась, я чувствовал необходимость принять какое-либо решение, и, решив, что у меня нет выбора, что я не вправе преступить через свою клятву, я сказал:
- Да, я все помню, Дания. И готов выполнить его волю. А ты?
Дания пристально взглянула на меня. Мне тяжело было держать этот взгляд, но я не отвел глаза – я понимал серьезность момента.
- Я ни разу не ослушалась Карима – он всегда принимал решения за нас двоих. А теперь – как теперь я могу не выполнить клятвы, данной ему? Ты прав – у нас нет выбора. Но как нам быть? Я ума не приложу…
Я молчал. Мы оказались перед неразрешимой задачей. Я понимал, что стали заложниками неосторожно произнесенных слов, но и понимал, что это понимание ничего не меняет – любое наше решение, не совпадающее с тем, в чем мы поклялись, сделает нас клятвопреступниками, и мы никогда не сможем вспоминать Карима без угрызений совести, не мучаясь от мысли, что мы изменили его памяти.
И я сказал:
- Ничего не поделаешь – придется нам жить вместе. Это было его решение, и я не считаю его неправильным. Я готов. Сегодня же поговорю с родителями – они не будут против. Только не нужно говорить им о нашей клятве. Пусть это будет нашей тайной.
Дания одарила меня благодарным взглядом. Она сказала:
- Спасибо, Алмас, ты – настоящий друг.
И мы стали жить вместе – Дания перебралась к нам. Родители мои поняли меня, я сказал им о том, что у нее нет никого. Только мама предостерегла, сказав:
- Как друг, ты поступаешь правильно, но соединиться с женщиной, и жить из жалости… боюсь, из этого не выйдет ничего хорошего. Жить, даже с близким по духу человеком без любви – это мука. Поступай, как знаешь, сын, жизнь твоя. Но помни – она у тебя одна.
Не зная, что стоит за моим решением, мама подумала, что я хочу взять в жены Данию из жалости. Я не стал разубеждать ее. Тогда я думал, что со временем наша жизнь наладится, ведь, сколько людей живет без любви! Главное, считал я – мы уважаем друг друга... думал что, может быть, «стерпится – слюбится».
Итак, Дания поселилась в нашем доме, в моей комнате, и настал вечер, когда нам пришлось лечь в одну постель. Я лег, прикоснулся к ней – она была, как ледышка. Она вздрогнула от этого прикосновения. И отстранилась.
- Алмас, - прошептала она, - Пожалуйста, повремени, я не могу сейчас. Мне кажется… мне кажется – он смотрит на нас. Дай мне время освоиться.
Я согласился. Только сказал:
- Дания, я понимаю тебя, мне и самому не по себе. Давай привыкнем друг к другу. Я не буду притрагиваться к тебе, но врозь мы не сможем спать – родители могут заметить, пойдут расспросы…
Она согласилась со мной, и мы зажили странной жизнью – супруги, не супруги, чужие – не чужие, вроде близкие, но с каждым днем все удаляющиеся друг от друга люди. А когда стала явственной ее беременность, и особенно после того, как она родила, пропасть между нами стала непреодолимой. Дания замкнулась на себе и Марате – я был лишним. Этот ребенок заменил ей Карима, и лишь ее клятва, как невидимая нить связывала ее со мной.
Ее отчужденность не укрылась от родителей, они пробовали вмешаться, заводили разговор, пытаясь выяснить, что происходит между нами, предлагали разойтись, - мы с Данией молчали.
Тогда я предложил уехать, уехать далеко, чтобы избавиться от вопросов, ответа на которые у нас не было. Так мы оказались в вашем поселке. Теперь ты знаешь обо всем, я раскрыл нашу тайну, потому что, чувствую – я тебе небезразличен, потому что и сам… потому что и я полюбил тебя. Но я не мог сказать тебе об этом, не посвятив в свою тайну. Как нам быть? Не лучше ли нам разойтись, не давая волю чувствам? Что, кроме страданий, может принести нам наша любовь? Ведь я не могу жениться на тебе…
Алмас замолчал – Жамал придвинулась к нему и, прижавшись, зашептала:
- Ну и пусть! Что из того? Я готова довольствоваться одной лишь любовью. Ведь твоя клятва – не помеха нашей любви. Ты же не клялся любить Данию. И не давал клятвы не любить другую женщину. Пускай мы не можем пожениться – никто, и ничто не может запретить нам любить друг друга. Разве не так, Алмас?
Алмас обнял ее и поцеловал.
- Да, да! Конечно! – радостно, и одновременно облегченно отвечал он, - Я не могу покинуть Данию, я буду верен своей клятве до конца, но ни она, ни мое слово не смогут помешать мне любить тебя. Вот только…
Жамал при последних словах напряглась, и, отстранившись, взглянула в его глаза.
- Что – «только»? Говори, милый.
- Нам будет трудно – придется скрывать нашу любовь. Ведь люди не поймут…
Жамал вздохнула. И согласилась с Алмасом.
- Да. Придется скрывать. Но, Дании нужно сказать, она должна знать. Как ты думаешь?
- Я скажу ей – она поймет, должна понять. Думаю, она не будет препятствовать нашей с тобой любви. И я знаю – она сохранит ее в тайне.
Так решили они, не зная, как проницательны люди, и как трудно сохранить в тайне такую вещь, как любовь. Очень скоро поселок загудит от сплетен. Дойдут эти сплетни и до директора завода ЖБИ.
- Ага! – воскликнет Совет Ибрагимович, размышляя вслух в одиночестве, - Вот и попалась наша «принципиальная коммунистка». Ай-ай-ай! Как вы могли стать любовницей женатого человека, Жамал Габбасовна? А ведь вы педагог. И коммунист. Ну, что ж, теперь не обессудьте.
Совет Ибрагимович понимал, что проступок Жамал-мугалимы – удобный повод для расправы. Но нужны доказательства – не сошлешься же на сплетни. И он начал думать, как заполучить улики. Задача перед ним стояла вроде бы неразрешимая. И тут ему стало известно, что Алмас и Жамал отправляются в пионерский лагерь воспитателями.
- Ай да завуч! – воскликнул Совет Ибрагимович, разговаривая как всегда сам с собой, - Хитро все обставила, лучшего места не найти для свиданий.
Долго думал он над тем, как добыть эти самые улики, ломал голову днем и ночью, но ничего не приходило на ум. Пока ему на глаза не попался Иман с фотоаппаратом в руках.
- Вот оно! – Совет Ибрагимович не удержался от возгласа. Он подозвал сына, и, усадив в машину, выехал из поселка. Свернув в проселок, остановил машину. Иман недоуменно смотрел на отца.
- Иман, - сказал тот, - Ты уже большой. Можно поговорить с тобой, как мужчина с мужчиной?
Иману было странно видеть отца с таким заговорщицким выражением на лице. Обычно он ходил сосредоточенно-рассеянный, и заговаривал с сыном только в случае крайней необходимости. А тут…
- Да, конечно, - сказал Иман. Ему шел пятнадцатый год, у него была уже девушка, с ним считались все сверстники и учителя, он был председателем совета отряда, у него одного в классе был импортный кассетный магнитофон и фотоаппарат «ФЭД», и спортсменом он был не последним, короче – он был авторитетом в своей среде, и считал себя вполне взрослым.
- Вот и отлично!
С этими словами Совет Ибрагимович придвинулся поближе к Иману, и продолжал, слегка понизив голос.
- У меня к тебе есть дело. Нужна твоя помощь. Дело это очень непростое, но, думаю, ты с ним справишься. Ты уже совсем взрослый, и должен понимать, что у такого человека, как я, есть враги. Ну, завидуют люди, ну, не могут спокойно видеть, как хорошо идут дела у меня. Уж как я стараюсь помочь всем, чем могу, стараюсь угодить, никого не обидеть – так нет! Недовольны! Во-от…
Совет Ибрагимович подошел к самому главному. Он видел, как заинтересованно слушает его сын. Конечно, Иман никогда не задумывался о вещах, затронутых отцом. То, что он услышал, было внове для него. Иман считал, что у директора единственного в поселке завода не может быть проблем, ведь он был – «царь и бог» в их поселке.
Совет Ибрагимович вздохнул. Он отмел последние сомнения – а место для них имелось – доверить такое дело подростку… но выхода у него не было – то, что задумал он, мог осуществить только Иман. И он заговорил, глядя пристально в глаза сына:
- Особенно досаждает мне один человек. Женщина. Можно сказать, что она – враг номер один. Именно оттого, что это женщина, я не могу справиться один – был бы мужик, поговорил бы с ним без свидетелей, и все. А тут… Короче, этот враг, эта женщина, она – твоя мугалима Жамал!
Иман не верил своим ушам. Он удивленно уставился на отца, а тот, не давая опомниться, продолжал:
- Да, да! Она! Не знаю, чем не угодил ей – с самого начала невзлюбила меня. И к тебе придиралась, помнишь бабушку, пусть будет пухом ей земля, ведь это Жамал-мугалима тогда добилась, чтобы мы отправили ее к деверю, к твоему дяде - нагаши. Твоя учительница – не простая учительница, не простая женщина. Она – коммунист, член парткома, у нее большие покровители, и мне пришлось согласиться тогда с ее требованием. Да, ладно, что теперь вспоминать – что было, то прошло. Но она не оставила меня в покое. Оказалось, что она очень завистлива, она завидует тому, что я – директор. И постоянно пишет на меня доносы – в райком, в обком, и даже выше. Меня постоянно ругают из-за нее.
Совет Ибрагимович лгал сыну напропалую. И конечно, Иман верил, ему и в голову не приходило, что отец может солгать – он был в том возрасте, когда мы верим безоглядно родителям, да и всем взрослым вообще.
- Конечно, я не идеал, и у меня бывают ошибки в работе. Нет, не крупные, так – по мелочам. Так эта Жамал раздувает их в своих жалобах. Я, и такой, и сякой! А начальство верит ей, верит, потому что все считают ее честной, принципиальной – настоящей коммунисткой, настоящим педагогом. А не знают, какая она на самом деле! Да…
Совет Ибрагимович подошел к самому щекотливому. Он обдумал заранее каждое свое слово, но все же ему было нелегко – на него глядели чистые, еще детские глаза сына, и что-то в душе воспротивилось задуманному, тому, чтобы впутывать в грязное дело это невинное создание. Сомнения одолевали Совета Ибрагимовича, но что же делать – без помощи Имана не обойтись. И он продолжал.
- Оказалось – она очень испорченная. Мне даже стыдно говорить об этом, но я должен, обязан открыть тебе глаза. Ты уже взрослый, и должен знать, кто есть кто. В общем, твоя учительница, эта Жамал-мугалима – просто гулящая женщина. Она хочет развалить нормальную семью, хочет отобрать у жены ее законного мужа. А ведь у него есть ребенок! Развести мужа с женой, оставить ребенка без отца – какой порочной нужно быть, а!
Иман не верил своим ушам! То, о чем говорил отец, никак не укладывалось в голове с образом строгой, требовательной, целомудренной учительницы. Да, он втайне как бы побаивался ее, не желая признаваться в этом себе. Но одновременно в нем присутствовало и преклонение перед ней. Подросток, уже становящийся юношей, Иман не мог не восторгаться, так же втайне, так же не признаваясь себе, не осознавая, может быть, этого, любоваться совершенной женщиной. Но не верить отцу он не мог. Совет Ибрагимович тем временем ждал реакции сына – он думал, что тот скажет что-либо, или задаст какой-нибудь вопрос. Но Иман молчал.
- Теперь ты понимаешь, что она не может работать учительницей? Нельзя, чтобы такой плохой человек занимался детьми – чему может она научить вас? Поэтому мы с тобой должны вывести ее на чистую воду, понимаешь?
Иман не понял выражения о «чистой воде», но согласно кивнул. Совет Ибрагимович продолжал:
- Я узнал, что Жамал-мугалима и этот ваш физрук, Алмас, уезжают на днях в пионерский лагерь, кстати, и ты туда едешь, да-да! Я уже позаботился об этом. Эта Жамал воспользовалась тем, что она завуч и сделала так, чтобы поехать в лагерь со своим любовником, ты, наверное, уже понял, что ее любовник – ваш физрук. Позор! Два педагога! На виду у всей школы, перед детьми! Нет, этому нужно положить конец. Теперь отправляются в лагерь, чтобы там, на природе устраивать свои свидания.
Совет Ибрагимович решил, что достаточно подготовил сына. Теперь нужно было приступить к самому главному. Он взял в руки фотоаппарат сына, и спросил:
- Ты хорошо научился фотографировать?
Иман кивнул, не понимая, почему отец, после такого разговора вдруг заинтересовался аппаратом.
- Хорошо! – похвалил сына Совет Ибрагимович, и продолжал, - Нужно сделать парочку снимков, хороших снимков. Там, в лагере. Эти Жамал и Алмас… они будут там встречаться, ну, ты понимаешь меня, да? Я думаю, тебе не нужно объяснять, для чего встречаются мужчина и женщина. Так вот, ты должен проследить за ними и сфотографировать, когда они будут вместе. Но нужно это сделать так, чтобы они не заметили. Я дам тебе другой фотоаппарат, со специальным объективом, с особой пленкой, она очень чувствительная, ты сможешь снимать даже ночью или в сумерках. Твоя задача – сфотографировать их так, чтобы они тебя не заметили. Сможешь?
Иман кивнул, не задумываясь, еще не представляя, чем ему придется заняться, просто из привычки соглашаться с отцом.
- Вот и хорошо! – Совет Ибрагимович облегченно вздохнул и улыбнулся. Он был доволен тем, что Иман не задал ни одного лишнего вопроса. Он завел машину и, возвращаясь обратно в поселок, добавил:
- Фотоаппарат получишь сегодня вечером, смотри, не израсходуй зря пленку. Нет, ты можешь фотографировать друзей и подруг, но оставь пару кадров для моего задания. Отправляешься в лагерь завтра. Я на тебя надеюсь. Сделаешь как нужно – по возвращении из лагеря тебя будет ждать мотоцикл. «Восход».
Совет взглянул на сына, чтобы посмотреть на его реакцию. Озабоченное выражение на лице Имана сменилось радостью – он давно мечтал о настоящем мотоцикле. Но не знал, как подступиться к отцу с такой просьбой, а тут…
- Ведь тебе нужен мотоцикл, не правда ли?
- Да, - Иман впервые за все время разговора нарушил молчание.
- Значит, купим. Но! Для этого нужно постараться. Ты понял, что тебе нужно сделать?
- Да! – твердо отвечал Иман.
И вот он в лагере. Но задание отца оказалось трудным – весь день пионера был расписан по минутам. Иман не расставался с аппаратом – вдруг представится удобный случай, но его одолевали сверстники просьбами сфотографировать. Он боялся, что истратит на них всю пленку, а ведь она не простая! Но и отказать им он не мог – не прослывешь же жадиной или задавакой! В конце концов, ему пришлось лгать – говорить, что кончилась пленка.
- Зачем тогда таскаешь аппарат? – недоумевали девчонки, именно они, больше всего доставали просьбами «сфоткать».
- Надо, значит! – нервно огрызался Иман. Он все больше нервничал – время шло, пленки осталось на несколько кадров, а он еще ничего не сделал. Он представлял разочарованное лицо отца, когда тот узнает, что Иман не смог выполнить его задание. Не доставляли радости походы, всякие игры, он отказывался на предложения друзей пойти искупаться в речке, не обращал внимания на попытки девочек заигрывать с ним, и всегда ходил задумчивый. Воспитатели заметили это и стали приставать с расспросами о здоровье и самочувствии. Дошло даже до того, что однажды Жамал-мугалима, которая была начальницей лагеря, предложила вернуться домой, если Иману не нравится отдыхать.
- Нет-нет! – горячо возражал Иман, - Не надо! Я не хочу домой.
- Хорошо, - согласилась учительница, - Просто мне сказали, что ты ходишь без настроения, я и подумала, что ты скучаешь по дому.
На этом их разговор закончился. Иман остался в лагере. Придет день, когда Жамал пожалеет, что не отправила его домой. А Иман тогда решил, во что бы то ни стало, сделать то, за чем его послал сюда отец. Тем более, что оставались считанные дни до окончания первого потока.
На следующий же день – а это был День молодежи, представился удобный случай. В этот праздничный день отдыхающие дети почувствовали некоторую свободу – распорядок дня был «отпущен». Конечно, проводились плановые мероприятия, было устроено карнавальное шествие, был проведен «праздник воды» с Нептуном и Русалкой и общим купанием, но к вечеру всех предоставили самим себе. С наступлением темноты должны были состояться танцы, а пока решили дать пионерам отдохнуть и заняться своими делами.
Кто завалился спать, кто решил почитать, кто – посмотреть фильм по телеку, а Иман отправился гулять. Он зорко следил за своими учителями – те были особенно взволнованы сегодня. И Иман не ошибся. Он заметил, как Жамал-мугалима отправилась в сторону гор по густому сосняку, отправилась одна. Иман хотел последовать за ней, но тут он заметил выходящего из штаба физрука. Тот поозирался по сторонам, и пошел той же тропкой вслед Жамал-мугалиме.
Иман понял, что настал его черед. Он расчехлил фотоаппарат, и отправился за учителями с гулко забившимся сердцем. Тропинка постоянно плутала, прямые колонны сосен постоянно скрывали спешащую фигуру впереди. Иман почти бежал, чтобы не отстать, рискуя быть обнаруженным. К его счастью поднявшийся ветер шумел в верхушках деревьев, скрывая все звуки.
Иман понял, куда направляется Алмас, - у подножия ближайшей горы было природное образование в виде неглубокого грота, там, в тени, делали пионеры привал.
И точно! Когда сосны расступились, и физрук взбежал на пригорок, его с радостной улыбкой встретила Жамал-мугалима. Алмас подбежал к ней, и они обнялись. Потом поцеловались. Иман замешкался, наводя аппарат, и щелкнул затвором, когда любовники повернулись к нему спиной после мимолетного поцелуя и уже направлялись к гроту.
Иман чертыхнулся. Он корил себя за нерасторопность – ведь какой мог получиться снимок! А теперь что? Снял их со спины. Да, они идут обнявшись, но лиц-то не видать! Делать нечего – придется как-то изловчиться и сделать еще один снимок.
Иман дождался, пока влюбленные скроются в гроте, и стал осторожно подбираться ближе. Он был в предельном напряжении; у него обострились все чувства, он слышал тихий разговор находящихся в неглубоком гроте влюбленных, их вздохи и еле слышный шорох платья Жамал-мугалимы. Сердце его стучало не переставая.
Иманом овладело чувство, волновавшее его больше, чем страх быть обнаруженным. Это чувство, взвинчивающее нервы, щекочущее изнутри, было сродни чувству, возникшему в нем, когда он вдвоем с другом Шокеном отправился зимой по следу лисицы, вооружившись лишь палками. След постоянно петлял и уводил все дальше от поселка, в душу вкрадывался страх – а вдруг они и вправду нагонят лису! Иман тогда сомневался, можно ли противостоять зверю, имея в руках только палки. Но Шокен утверждал, что лисица – не волк, что это все равно, что маленькая собачка, и что вполне возможно забить ее палками.
Но, пересиливая страх, все более овладевало существом Имана незнакомое прежде чувство охотничьего азарта, заставляющее неутомимо преследовать зверя, пренебрегать и морозом, чувствительно обжигающем лицо, и опасностью заблудиться в этих белоснежных просторах.
И вот теперь он испытывал тот же азарт преследования зверя, но увеличенный во сто крат. Иман подбирался к гроту, слыша частое дыхание влюбленных, их горячий шепот, ему чудилось, или он и вправду слышал звуки поцелуев, и его кровь волновало предчувствие, предвкушение невиданного ранее зрелища, картины свидания любовников. Он был уже в таком возрасте, когда мальчик превращается в юношу, когда воображение начинают волновать смутные мечты и желания близости с девочками. Иман тщетно пытался справиться с дыханием и стуком собственного сердца.
Вот, наконец, он у цели. Подтянувшись, он заглянул в углубление. И застыл, пораженный увиденным – Алмас и Жамал лежали, обнявшись, друг на друге. Иман мог бы и не скрываться – веки учительницы были томно сомкнуты, а ее любовник лежал на ней и никак не мог увидеть того, что находилось у него за спиной. Иман не узнавал свою учительницу – на дне грота лежала совершенно другая женщина с воспламененным лицом, с высоко задранным подолом платья, с обнаженными бедрами, производившая ритмичные движения всем телом, пружинящее отталкиваясь согнутыми в коленях ногами, издававшая, не то вздохи, не то всхлипывания, беспрестанно что-то шепчущая в промежутках между поцелуями.
Иман совершенно забыл, зачем он тут, он судорожно сжимал в руке аппарат, не обращая на него ни малейшего внимания. Он был настолько захвачен открывшимся зрелищем, что не сделал бы ничего, если бы любовники решили покинуть свое убежище. Но им было не до него.
Иман в какой-то момент вспомнил о фотоаппарате, и, наведя его на лежащих, сделал первый снимок. Звук спущенного затвора показался ему выстрелом. Он вздрогнул и весь сжался, ожидая, что теперь-то его точно обнаружат. Но ничего не произошло. Да разорвись сейчас бомба рядом, они бы ничего не заметили. Иман осмелел и начал делать снимок за снимком. Вот Алмас откинулся и лег рядом с Жамал, и Иману на секунду открылось темное лоно женщины, и, возможно от неожиданности, он щелкнул аппаратом в тот момент.
Его отец поразится, увидев этот снимок. И его сердце сожмет на миг приступ угрызения совести за то, что заставил сына стать свидетелем такого неприглядного зрелища. Но неприглядным это зрелище было только на снимке. А Иман в тот момент впервые увидел НАСТОЯЩУЮ ЖЕНЩИНУ во всей ее красе, на самом пике счастливого мгновения. И он осознал в тот миг, что вот только теперь окончательно дополнен ее образ.
Да, Иман в тот момент любовался ею, и в нем не появилось ни капли отвращения – только восхищение. Но именно этот снимок, с обнаженным интимным местом учительницы, с открытым объективу лицом ее любовника, станет превосходным оружием в руках его отца.
Пленка закончилась, но Иман не уходил. Он продолжал наблюдение за влюбленными, которые еще немного лежали рядом, ласкаясь. Вот они несколько успокоились, и заговорили, засмеялись, начали шутить. Но, по-прежнему были поглощены друг другом и ничего не замечали вокруг.
Наконец, Жамал взглянула на часы, и рывком сев, поправила платье. Алмас тоже сел.
- Уже девять, - сказал учительница. Голос ее совершенно изменился, в нем отсутствовали обычные металлические нотки, и лицо ее, всегда такое строгое, теперь светилось мягким, теплым светом.
- Пора возвращаться, - согласился с ней Алмас, и упруго вскочив, подал руку Жамал.
Иман опомнился и покинул свое убежище, но скрыться в сосняке не успел. Он замер, когда услышал за спиной удивленный возглас своей учительницы:
- Иман!
Он оглянулся – на него строго смотрела Жамал-мугалима. Она была одна, Алмас остался в гроте, видимо, они решили возвращаться в лагерь поодиночке. Учительница подошла к Иману, и, прожигая его своими черными зрачками, спросила:
- Что ты здесь делаешь?
- Н-ничего, - запинаясь, отвечал тот.
- Ты откуда идешь вообще? – Жамал продолжала пристально вглядываться, и Иман не выдержал этого взгляда, отвел глаза. Он смущался и терялся все более.
- Ниоткуда… - выдавил он из себя, - Просто… гуляю…
- Гуляешь? Здесь?
Жамал не могла взять в толк, что делает Иман здесь, один, когда все отдыхают в лагере или готовятся к вечерним танцам. Это гуляние в одиночку, этот растерянный вид, всегда общительного, самоуверенного мальчика, вызвали у нее подозрение. «Уж не следил ли он за нами?», - подумала она, и сердце ее сжалось от мысли, что Иман мог видеть их с Алмасом там, в гроте. Она видела фотоаппарат, висевший на груди Имана, но, во-первых, в том состоянии она просто не придала значения этой детали, а во-вторых, Иман никогда не расставался с аппаратом, и зрение стало воспринимать его, как органичную часть облика, как одежду, как пионерский галстук или пилотку.
Иман кивнул. Жамал молчала, не зная, что делать дальше.
- Ну, я пойду… - попросил Иман, и она согласилась:
- Иди…
Иман отправился в сторону лагеря, а Жамал смотрела ему вслед, и рой противоречивых мыслей осаждал ее. Ей хотелось остановить мальчика, расспросить его хорошенько, узнать, что же он делал здесь, так далеко от лагеря, убедиться, что он ничего не видел…
- Иман! – окликнула она, и тот стал, как вкопанный, словно натолкнулся на невидимую преграду. Он повернулся, и Жамал, подойдя, спросила:
- А ты… ты ничего не видел?
Иман смутился, покраснел. Он не смог выговорить ни слова, лишь замотал головой.
- Правда? Ничего не заметил?
- Н-нет… - выдавил из себя Иман, переминаясь с ноги на ногу. Жамал видела, что он лжет, весь вид мальчика свидетельствовал об этом. Но, что она могла с ним сделать? Учительница была уверена, что Иман видел их с Алмасом, видел, как они укрылись в гроте, увидел, может быть не намеренно, нечаянно, она не допускала мысли, что Иман специально следил за ними, тем более, она не могла предположить, что он мог стать свидетелем их любви и, мало того, сфотографировать их. И она отпустила его, сказав:
- Иди, скоро начнутся танцы. И…
Она хотела добавить: «И никому не говори о том, что видел», но отказалась от этого намерения – ведь Иман мог и не видеть ничего. И она сказала:
- Иди-иди!
И Иман бросился к сосняку.
- Вот это да! – воскликнул Совет Ибрагимович, проявляя снимки. Ему пришлось сделать это самому – он не решился воспользоваться услугами фотоателье. Когда проявилось последнее фото, он воскликнул:
- Ай да Иман! Да за этот снимок не то, что мотоцикл – машину не жалко. Вот теперь посмотрим, Жамал Габбасовна, как вытянется ваше надменное лицо. Это вам не хухры-мухры!
Жамал шла на встречу с директором завода со смутным чувством тревоги. Совет Ибрагимович позвонил ей в школу и предложил встретиться с ним в его кабинете.
- По какому вопросу? – поинтересовалась она удивленно. Никогда раньше директор завода не приглашал ее к себе; обычно школьное начальство – директор и завуч, сами напрашивались на аудиенцию к нему, чтобы решить, обычно хозяйственные, вопросы. Ну, еще они встречались на партмероприятиях – совещаниях, собраниях и т.п.
- Это не телефонный разговор, - каким-то интригующим голосом отвечал директор. После чего добавил, - Это очень важный, важный для вас, вопрос. Приходите немедленно, я жду.
При всей кажущейся мягкости голоса собеседника, Жамал почувствовала угрозу в его интонациях. И вот она входит, тщательно скрывая волнение, в приемную, – секретарша просит пройти в кабинет. Совет Ибрагимович улыбнулся, завидев учительницу, и выйдя из-за стола, пригласил сесть, выдвинув самый ближний к его столу стул в длинном ряду стульев, стоящих вдоль стола совещаний.
Жамал села - хозяин кабинета вернулся на свое место. Подвигав папками, лежащими на столе, он поднял глаза навстречу вопросительному взгляду учительницы, и заговорил, сохраняя на лице доброжелательную улыбку.
- Жамал Габбасовна, - начал он, - Вы – образованный, опытный педагог, во всяком случае, до вчерашнего дня я считал вас настоящим педагогом. К тому же коммунист, член парткома, завуч школы, депутат поселкового совета…
Жамал слушала директора завода и не могла взять в толк, чего хочет он от нее. К чему перечислять статьи ее профессионального и общественного статуса? Она хотела перебить его, потребовать конкретизировать тему разговора, но что-то удерживало ее. Это скрытая угроза, - Жамал интуитивно осязала ее, – эта угроза не давала сосредоточиться, понять, к чему клонит собеседник. И она слушала терпеливо, несколько склонив голову набок, незаметно теребя рукав костюма под столом.
Совет Ибрагимович произносил заготовленную речь, довольный тем, что учительница молчит, не перебивает, одновременно любуясь ее красивым, одухотворенным лицом, волевым сжатием губ, чистым, высоким лбом, свидетельствующим о недюжинном уме, лучистыми, с пронизывающими черными зрачками, глазами. Жамал держала свой стройный стан прямо, ее длинная, но соразмерная шея горделиво держала маленькую головку с черными, как смоль, волосами, аккуратно собранными на затылке в модную прическу; белая кожа ее шеи и лица выгодно контрастировали с ровно уложенными волосами и тонкой линией бровей. Да, она была хороша!
Совет Ибрагимович вспомнил снимки, и в его воображении Жамал ожила на тех фото; он живо представил ее, лежащую, возбужденную, отдавшуюся страсти, с воспламененным лицом, представил, что он, а не Алмас занимается с ней любовью, ласкает ее, целуется с ней, и невольно его окатила зависть к физруку. Он подумал тогда, что многое бы отдал, чтобы поменяться с ним местами.
Видимо, он в какой-то момент потерял нить разговора, увлекшись навоображенными видениями, и замолчал. Жамал подала голос:
- Что ж вы замолчали? – сказала она, - И, вообще, зачем вы вызвали меня? Я что-то не пойму. У меня уйма дел, и…
Совет Ибрагимович не дал ей договорить. Он нахмурился и, сделав упрямое движение головой, заговорил вновь.
- Вот скажите, Жамал Габбасовна, каким должен быть человек, подобный вам, на вашем месте – коммунист, педагог и депутат? Каким, как вы думаете?
- Каким? – переспросила Жамал, не поняв вопроса.
- Да, каким? – подтвердил Совет Ибрагимович, - Какой у такого человека должен быть моральный облик?
- Ну-у… - Жамал замешкалась, все еще не понимая, к чему же все-таки клонит собеседник. Но угроза стала явственней, она понимала, что не зря этот человек выразился так - значит, речь пойдет именно о ней, о ее моральном облике. Жамал собралась, мобилизовалась внутренне, и заговорила, четко произнося слова.
- Ясно каким. Такой человек должен быть честным, принципиальным, требовательным к себе и окружающим, высоконравственным. Я могу продолжать, но к чему этот разговор? Что вы хотите сказать? Выражайтесь яснее!
- Правильно! – сказал Совет Ибрагимович, не обратив внимания на ее последнее замечание, - Требовательным к себе. И высоконравственным. Именно высоко-нравственным!
И он откинулся на спинку кресла и вперил в учительницу взгляд готовящегося к прыжку зверя. Потом резко наклонился вперед – словно прыгнул! И, не отрывая взгляда от нее, проговорил совершенно другим, начальническим голосом:
- Так, где же ваша нравственность, Жамал Габбасовна? Как получилось, что у вас не оказалось этого самого важного для коммуниста качества?
- То есть?! – Жамал опешила от этого обвинения, брошенного прямо в лицо, - На что вы намекаете?
- Какие намеки! Я прямо спрашиваю, как коммунист – коммуниста, - где ваша нравственность? Почему поселок взбудоражен разговорами о вашем… о вашем, даже трудно подобрать подходящее слово, - о вашем распутстве? Уж извините за выражение!
Жамал вспыхнула. «Ах, вот оно что! Значит, уже пошли сплетни. Ничего не скрыть от людей! Но до чего дошел директор завода, раз опустился до сплетен? Ну да ладно же!»
- Совет Ибрагимович! – Жамал оправилась от первого неожиданного удара и решила наступать, а не защищаться, - Моя личная жизнь никого не касается. То, о чем поведали вам сплетницы или сплетники, ни о чем не говорит. Я не совершила в своей жизни ничего предосудительного и безнравственного, и я никогда не опускалась до того, чтобы собирать сплетни – это претит мне, и как человеку, и как коммунисту. И мне жаль, что такой человек, как вы, занялись таким неблаговидным делом.
Совет Ибрагимович улыбнулся, но эта улыбка не была похожа на ту, с которой он встретил Жамал. Теперь в ней было столько яду, столько сарказма, что и улыбкой ее уже нельзя было назвать.
- Какие сплетни! Вы считаете меня идиотом?! Как бы не так! Что вы скажете на это?
С этими словами он бросил на стол перед ней несколько фотографий. Это был самый любимый из его жестов – в самой кульминации карточной игры таким небрежным жестом открыть свои козырные карты, бросить их на стол, любуясь вытянувшимся лицом своего противника.
- Полюбуйтесь на себя и на своего любовника!
Жамал взяла снимки в руки, взглянула, и ее словно окатили ледяной водой. Непослушными руками перебирала она фотографии, и замерла, глядя на последнюю. И тут же перед ее мысленным взором возник Иман с фотоаппаратом на груди.
«Ах, подонок! Значит, он не только следил за нами, но еще и фотографировал! Но как же так? Такой юный, совсем еще мальчик… кто же из него вырастет?»
В ее голове не укладывалось, что этот примерный ученик, пионер, председатель совета отряда, инициативный, даже можно сказать, обаятельный мальчик, мог совершить такой подлый, грязный поступок. Но затем мысли о Имане сменились думой о своем положении. Жамал продолжала держать последнюю фотографию, не в силах поднять глаз.
- И теперь вы будете утверждать, что я собираю сплетни? – сказал насмешливо Совет Ибрагимович, - Как вы думаете, что скажет первый секретарь райкома партии или заведующий отделом образования, если к ним на стол попадут эти фотографии? Особенно та, которую вы сейчас держите в руках…
Жамал не отвечала.
«Это конец! – думала она, - Катастрофа. Позора не избежать. С партбилетом придется расстаться, из школы придется уйти. На всем придется поставить крест. И это все в расцвете сил, в самом начале пути. Да. Но, чего хочет этот директор? Почему он не отвез эти снимки в район сразу? Почему он затеял этот разговор тет-а-тет? Конечно, чтобы упиться ее поражением, насладиться ее унижением. Но, может быть не только из-за этого. Определенно, ему от меня что-то нужно. Но – что? Ах! Его взгляд! Неужели он потребует стать его наложницей?!
От этой мысли ее всю передернуло. «Нет! Этому не бывать! Пусть позор, конец всему! Но только не это». Так решила она и, подняв глаза, спросила:
- Что вам от меня нужно? Только говорите прямо, не ходите вокруг да около!
Совет Ибрагимович удовлетворенно улыбнулся, и, собрав пальцы в «замок», сказал:
- Вот это серьезный разговор! Я всегда думал, что вы умная женщина. А если прямо – то я хочу, чтобы вы убрались отсюда, Жамал Габбасовна. Да! Куда-нибудь подальше. Покиньте нас, избавьте нас от себя, от ваших принципиальных речей на собраниях, от ваших нравоучений – мы уж как-нибудь сами разберемся со своими делами. Уезжайте – не знаю куда, но страна у нас большая. Поезжайте в свои родные края, скажите в роно и райкоме, что хотите вернуться к родителям, надеюсь, они у вас есть?
Внутреннее напряжение несколько отпустило. Жамал перевела дух. «Значит, он не совсем конченный подонок. Ладно. И на том спасибо».
- Хорошо, - сказала она, - Я уеду. Но… я хочу забрать эти снимки. Надеюсь, других нет? И негативы тоже.
- Да?! А больше вам ничего не надо? Я считаю, Жамал Габбасовна, что вы не в том положении, чтобы диктовать условия. Негативы останутся у меня, так, на всякий случай. Женщина вы шустрая, я успел ознакомиться с вашим нравом. С вашими способностями вы сможете сделать блестящую карьеру. Что я буду делать, если через пять-десять лет вы станете большим начальником, и пожелаете свести счеты со мной? Нет, я умею хранить тайны – ни одна душа не узнает о вашем увлечении. А эти снимки – можете забрать их. На память.
Жамал медленно собрала рассыпанные перед ней фотографии, положила их в сумочку. Затем отодвинулась вместе со стулом от стола и встала. Но не покинула сразу кабинет. Совет Ибрагимович смотрел на нее, ожидая, что она скажет.
- Хорошо, я уеду. Но хочу повторить еще раз – я не совершила ничего предосудительного, и я – не распутная женщина. Вы можете думать обо мне что угодно, – вы ничего не знаете. Я чиста перед людьми и перед самой собой. Я люблю, и счастлива, что нашла свою любовь. А теперь выслушайте, что я думаю о вас. Вы – подлый человек. Да-да! Можете не усмехаться – вам впору плакать. И ваш сыночек… я очень беспокоюсь за него. В его годы – и творить такое! Кто из него вырастет? Неудивительно, что он – ваш сын. Как говорится: «Яблоко от яблони недалеко упало».
И Жамал покинула кабинет. Совет Ибрагимович больше никогда не увидит ее. Он сохранит, как обещал, историю с фотографиями в тайне, так же, как и пленку-негатив, не зная, что после его смерти она попадет в руки более подлых, чем он сам людей, хотя существуют ли градации подлости?
Жамал-мугалима покинула поселок так неожиданно, что еще долго не стихали разговоры, предположения, разные, подчас просто фантастические, версии причины ее отъезда. Народ наш не обделен воображением. Вскоре уехал и Алмас Заманбаев.
А спустя несколько лет, на волне перестройки стремительно взошла новая звезда на республиканском «небосклоне». Совет Ибрагимович не ошибся – Жамал Габбасовна сделала головокружительную карьеру. Но жизнь ее оборвалась внезапно и трагически – она «подорвалась» на мине замедленного действия во времена ниспровержения кумиров, на мине, которую когда-то заложил Иман, щелкнув затвором самого убийственного оружия современности.
Газета с компроматом на нее, с тем самым снимком, попадет в руки Имана вроде бы случайно, так же, как и газета с некрологом и с посмертной статьей Алмаса Заманбаева, в которой он с запозданием раскроет тайну своей «женитьбы» на Дании, но Иман к тому времени уже будет знать, что ничто в этом мире не совершается случайно. Он должен был узнать, что натворил тогда, у того грота, еще не осознавая всей низости своего поступка, за который был вознагражден новеньким мотоциклом «Восход».
И теперь пришло время узнать, что ничто в этом мире не совершается безнаказанно. Нельзя было придумать наказания жесточе – он запекался живьем в железобетонной «духовке», и наказания милостивее – ему было дано время для покаяния.
Света
Она была самой смазливой девчонкой в классе. И она одарила Имана своей благосклонностью, когда он проучил Игорька деревянной линейкой. А после того случая, когда он сбил на мопеде Чумку, первого из хулиганов, все одноклассники стали уважать его, если не сказать, что стали побаиваться. Иману было приятно внимание такой девочки, и он сразу согласился, когда она предложила с нового учебного года сесть за одну парту.
Итак, Света стала дружить с ним, они просидели за одной партой до самого окончания школы, и вообще были всегда вместе. На школьных вечеринках она танцевала только с ним. Она была частой гостьей в доме Имана, и мама полюбила эту опрятную и всегда хорошо выглядевшую девчонку, с каждым годом все хорошевшую и превращавшуюся в настоящую красавицу. Мама Имана стала приглашать родителей Светы в гости, и скоро семьи их начали дружить. И к тому моменту, когда дети учились в последних классах, родители называли друг друга не иначе, как «сват» и «сватья».
Иман и Света окончили школу и поступили в институт. К тому времени отца Имана опять повысили, Совет Ибрагимович стал начальником треста, и их семья перебралась в город, в областной центр. Света жила в студенческом общежитии, но по-прежнему часто бывала у Имана, даже иногда оставалась ночевать.
И вот Иман со Светой стали близки. Он долго ее добивался, но девушка постоянно отказывала. Иман считал, что она просто «ломается», ведь Света, по его представлениям, не была целомудренной. Нет, все считали ее немного ветреной. Уж, во всяком случае, она была раскрепощенной, современной, и сверстники, приятели Имана сомневались, что она девственница.
Он часто ловил себя на мысли, что ревнует ее, особенно тогда, когда слышал от кого-нибудь: «Да чё она строит из себя целочку!». И он хотел, либо удостовериться в ее девственности, либо разоблачить. Нет, он не ставил перед собой такой ясной задачи, но он думал, что любит ее, он собирался связать с ней свою судьбу, и ему хотелось, чтобы она вопреки распространенному мнению оказалась девственницей.
Света оказалась девственницей. Он убедился в этом, и они сблизились еще теснее. Но, вплоть до того момента, как они окончили институт, ни Иман, ни Света не заводили разговора о женитьбе, но Иман знал, что сделай он предложение, и Света не отказала бы.
Но время шло, они фактически стали мужем и женой, хотя Света продолжала жить в общежитии. Иман понимал, что нужно бы оформить их отношения, но почему-то медлил. Мама догадывалась обо всем, и уже несколько раз принималась говорить на эту тему, но Иман уходил от разговора, мол, нужно определиться, что теперь делать – отец обещал устроить Имана в аспирантуру в столичный университет. Да отец обещал это, хотя новая должность начальника треста требовала от него слишком много сил и времени, тем более что началась перестройка, пошли реформы и эксперименты.
Видимо, мама говорила с ним о Имане, об их отношениях со Светой, потому что он начинал иногда один и тот же разговор:
- Может, тебе нужно жениться?
На что Иман отвечал:
- Рано еще. Вот определимся с аспирантурой, если она мне светит. Или начну работать, тогда и жениться можно.
И отец соглашался:
- Да, ты прав. А насчет аспирантуры – ты не сомневайся…
На том их разговор и прекращался.
Конечно, Иман иногда задумывался об их со Светой будущем. Оно представлялось весьма смутно, хотя он был избавлен от мыслей о бытовых проблемах – кроме казенной квартиры у них был большой дом и дача, две машины, и кругленький счет в сбербанке, в том числе и у Имана. Почему-то в разговорах они со Светой никогда не касались этой темы, хотя Иман думал иногда, что заговори она о необходимости женитьбы, он не стал бы противиться, и они бы поженились. Но Света молчала, а он… его устраивал существующий порядок вещей – легкость их отношений, не обязывающий ни к чему, никаких особых планов на будущее и никаких проблем в настоящем.
И вдруг! Все мало-мальски существенные события всегда наступают внезапно. Вдруг мы замечаем, что стали взрослыми, вдруг оказывается, что родители постарели, хотя видим их каждый день, вдруг лишаемся близких людей. И совсем неожиданно к нам приходит любовь. Нагрянула она и к Иману.
Жамиля не была красавицей, отнюдь. Даже симпатичной назвать ее можно было с большой натяжкой. Но она обладала какой-то сверхъестественной притягательной силой для Имана. Он удивлялся тому, как это произошло, ставил мысленно ее и Свету рядом, и должен был признать, как первая уступает второй во всем – в красоте, в уме, в умении держать себя, в умении преподнести себя.
И социальный статус Жамили не мог идти ни в какое сравнение – она была круглой сиротой, выросшей в детском доме, (по ее же собственным словам), а в тот момент нигде не училась и не работала, обитала в студенческом общежитии у подруг, где и попалась на глаза Иману, когда он в один прекрасный день решил навестить Свету.
Жамиля сходу вскружила ему голову, так, что он забыл, что приехал к своей невесте, каковой воспринимали Свету все, кто был в курсе их отношений. Нужно отдать должное Жамиле – она была непосредственной и не стремилась изображать из себя никого, тем более что она и не была никем. Она держалась просто и довольно независимо, но ее никуда не заносило, она как бы признавала, что они с Иманом не ровня, и, выказывая некоторую почтительность, в то же время давала понять, что ему незачем задирать нос.
Света была забыта. Иман не отдавал себе отчета, что происходит с ним, он, вернее всего, не мог бы объяснить ничего никому, и в первую очередь самому себе. Просто вдруг он встретился с женщиной, захватившей все его существо, заслонившей все и вся вокруг. Он теперь встречался с Жамилей каждый день, он не мог обойтись ни дня без нее. Он не мог думать ни о чем, кроме того, где и как они проведут этот день и вечер. Мама и сестра заметили, каким он стал невнимательным, рассеянным, и как теперь он редко бывает дома.
Нужно сказать, одна из машин принадлежала Иману. Отец подарил ему новенькую «копейку», когда он поступил в институт. В те времена их семья жила на широкую ногу и проблем с финансами не существовало. Иман пользовался абсолютным доверием у отца с матерью, те давно уже не контролировали сына.
Только отоспавшись от предшествующего ночного свидания, Иман выгонял машину из гаража и ехал к Жамиле. Они катались по городу и окрестностям, иногда уезжали далеко и, съехав с трассы, углублялись в лес, забирались в горы, останавливались у берегов озер и озерец, и гуляли, разговаривая о всяких пустяках. Иман был решительным и бесцеремонным в обращении со Светой и с другими девушками своего круга; все они были настолько терпимы, что позволяли ему, и сальные шуточки, и развязность, и даже грубые лапания.
Но рядом с Жамилей Иман становился робким, вежливым и корректным, настолько, что вначале обращался к ней на «вы». Жамиля смеялась над его робостью, вовсю шутила и позволяла себе подтрунивать над ним. Она часто говорила:
- Ты такой видный парень, а пасуешь перед девушками, как школьник. Будь с ними понаглее, они это любят.
Иман это знал и без нее, а ей и в голову не приходило, что он становится паинькой только в ее обществе. Иман и сам поражался метаморфозе, произошедшей с ним с тех пор, как он встретил ее. Каждый раз, отправляясь к ней, он намеревался быть с ней решительным, он представлял, как заговорит с ней, как со Светой, просто, непосредственно, как обнимет, прижмет к себе, поцелует…
Каждый раз, оставшись наедине с Жамилей, он пытался рассказать ей о своих чувствах, о том, что она нравится ему, о том, как он любит ее. Но… нужно сказать, Жамиля была довольно говорлива, если не сказать – болтлива; это качество у любой другой девушки вызвало бы у Имана резкое неприятие, и Света, памятуя об этом, была сдержанна в общении с ним. А Жамиля говорила без умолку о всяких пустяках, подчас не давая и рта раскрыть ему, но он готов был слушать ее часами, ее голос лился бальзамом в его душу.
И хоть бы речь ее была содержательной! Иман с первых же встреч заметил, что Жамиля недалека; он понял, что не удастся затронуть те темы, которых он касался в беседах со Светой, но, даже сознавая это, не считал свою новую девушку ущербной. Влюбленность возвела ее на высочайший пьедестал, и любое качество, в том числе и недостаток, казалось достоинством, органично дополняющим ее неповторимый облик.
«Она так мило щебечет – что мне до того, о чем идет речь», - думал он, когда сравнивал общение с ней с беседами со Светой. Он понимал теперь, что, по сути, те глубокомысленные разговоры заводились ими, чтобы заместить пустоту, присутствовавшую в их отношениях, как замену отсутствующему чувству. Он уяснил для себя одну истину, а именно – в общении с мужчинами главное – мысль, а с женщиной – чувство, и не важно, каким способом оно выражается или передается, глубокими, выверенными, прочувствованными словами, или простым бессодержательным щебетанием. Чувство не укладывается в слова, оно не поддается осмыслению, оно улавливается посредством особых взглядов, тончайших нюансов интонации, нежнейших, почти неуловимых прикосновений, и даже без них – простым соприкосновением аур влюбленных.
Так чувствовал Иман, хотя нет-нет, да сравнивал этих девушек. Образ Светы бесконечно поблек; она как бы отодвинулась на задний план, и если не смешалась совсем с пестрой толпой знакомых Имана, то ничем и не выделялась. Он старательно избегал ее, но понимал, что нужно бы объясниться, сказать, что между ними все кончено. И он думал, как сделать так, чтобы этот разрыв произошел легко и безболезненно, хотя сознавал, что, вряд ли обойдется без слез, обид и упреков со стороны Светы.
Иман часто думал, чем же сам являлся все эти годы для нее, любила ли она его. Он только теперь понял, что не знает ее. Да, было видно, что ей с ним хорошо, комфортно, она относилась к нему с неизменным уважением, даже с некоторым почтением, была податливой, особенно в последнее время; она нравилась матери Имана. С ней ему было удобно и легко, беседы с ней вполне удовлетворяли, она не была дурой и очень хорошо разбиралась во всем, что затрагивал Иман в разговорах с ней, но и не превосходила его интеллектом настолько, что было бы невозможным оттачивать на ней свой ум и красноречие.
И все! Теперь стало ясно, что в остальном Света – сплошное белое пятно. Львиную долю своего времени он проводил с нею, особенно после того, как они стали близки, но это была большей частью физическая близость. Иман досконально знал ее тело; где находится то или иное родимое пятно, тот или иной шрам. Хорошо изучил ее привычки и наклонности; мог с большой долей вероятности предсказать, как она отреагирует на то или иное действие или слово, более или менее знал ее вкусы и пристрастия, и считал, что хорошо знает ее.
Теперь он понял, что все это – лишь вершина айсберга. Это все лежало на поверхности, а в глубине… Чем она жила? Как чувствовала? Были ли у нее тайны? Как мыслила? О чем мечтала? И о чем сожалела? Как относилась к жизни? Кем был для нее он, и чем было для нее их общение, их многолетняя связь? Настоятельной потребностью или просто способом устроить свою жизнь? Ответа ни на один из этих вопросов он не знал. Не знал он и того, как отнесется она к его отступничеству, как отреагирует на его решение порвать с ней.
Он, конечно, знал, что Света уже информирована о новом его увлечении, такие вещи в их среде невозможно скрыть. Тем более что они не виделись целую неделю, а ведь раньше не проходило и дня без того, чтобы он не наведался к ней, или, чтобы она не побывала у него. Каждый раз, отправляясь к общежитию за Жамилей, он намеревался подняться к Свете и сказать ей обо всем, но как только он парковал машину у широкого крыльца здания, его покидало мужество, и он в очередной раз откладывал объяснение на завтра. Да и Жамиля не заставляла себя ждать – выбегала из дверей, как только он останавливал машину, если уже не ждала у обочины.
Но вот наступил день, и она задержалась. Иман заглушил мотор, но выходить из машины не стал. Он не отрывал глаз от дверей, предвкушая, как Жамиля выпорхнет оттуда, и у него с особым замиранием сердца разольется что-то горячее в груди. Но ее не было, и в нем поселилось легкое беспокойство.
Вместо Жамили вышла Света, и направилась прямо к его машине. Иман растерялся, он включил зажигание, словно собирался удрать. Но потом взял себя в руки, и глубоко вздохнув, отворил дверцу подошедшей Свете. Она села рядом и их взгляды встретились.
Некоторое время они молчали. Иман ждал, что скажет Света, а она – что заговорит он. Иман думал, что она должна спросить, что, мол, происходит, после чего он должен будет сказать, что между ними все кончено, что он не любит ее, и что он и не любил ее никогда. И, что пришло время прекратить их отношения, что они, эти отношения, были, по сути, продолжением их детской привязанности, и т.д. и т.п. Сказать ей все, что собирался сказать все эти дни.
Он думал, что она предъявит какие-либо претензии, заявит какие-либо права на него, и что он решительно отметет их. Но Света молчала, и он понял, что разговор придется начать ему.
- Света, ты не обижайся, - начал он, - но…
Света мотнула головой.
- Иман, я беременна, - сказала она. И добавила:
- Что будем делать?
Снова установилось молчание. Иман уставился в глаза Светы. Они глядели выжидающе. И только. Он никак не мог увязать услышанное с выражением этих знакомых глаз.
- Что ты сказала? – переспросил он.
- Я забеременела, - повторила она, - От тебя.
Словно Иман мог допустить, что она могла забеременеть от кого-то другого.
Теперь до Имана дошло. Но он не был готов услышать такие слова, и поэтому совершенно не знал, что говорить.
- Правда? – сказал он. Света кивнула. И он спросил:
- И… что?
- Как что?! – в глазах Светы возникло подобие возмущения, - Это я спрашиваю у тебя: «Что нам делать?»
Иман пожал плечами. Он и вправду не знал, он не был готов к такому повороту событий. Мысли смешались, в глубине души зародилась досада на Свету, и он бросил зло:
- Откуда я знаю! Что ты у меня-то спрашиваешь?
- А у кого же мне еще спрашивать?
- Не знаю! И вообще, я хотел сказать тебе, что мы с тобой… Короче, мы не будем больше встречаться, между нами все кончено. Так что, ты сама по себе, а я сам по себе.
Света отвела глаза. Иман взглянул по направлению ее взгляда – к машине подходила Жамиля. И он бросил:
- Выйди, освободи машину. Нам нужно ехать. Мы спешим.
На что Света отреагировала чисто по-женски:
- Ладно. Ты еще пожалеешь об этом.
И, отворив дверцу, собираясь выходить, заметила со злой усмешкой:
- Ты не мог найти что-нибудь лучше этой каракатицы? Все смеются над тобой. Говорят: «Иман ударился в благотворительность и решил облагодетельствовать сироту».
- Ну и дура, что слушаешь кого-попало! – ответил Иман, - А мне до лампочки, что там говорят. Она лучше вас всех.
- Ну да, конечно! – и Света покинула машину. Жамиля стояла в ожидании возле. Света остановилась перед ней, и девушки взглянули друг на дружку изучающе – оценивающе, и, не проронив ни слова, разошлись. Иман проводил свою бывшую невесту взглядом, и когда та скрылась в дверях общаги, вздохнул облегченно.
- Чего это она? – сказала Жамиля, усаживаясь рядом. Иман промолчал. Он завел мотор, и выехал со стоянки.
Не сказать, чтобы сообщение Светы взволновало Имана. Он не чувствовал ничего, кроме смутного беспокойства, да и, пожалуй, беспокойством тогдашнее состояние нельзя было назвать. Он вроде понимал, что произошло что-то значительное, важное, то, что впрямую касалось его, то, что требовало от него каких-либо действий, принятия им на себя каких-то обязательств. Умом он понимал, что Света беременна, от него, что в ней зародилась родная ему жизнь, и что он теперь связан со Светой большим, чем их многолетняя дружба, чем их связь, но сердцем он это принять не мог.
Он собирался отделаться от Светы, легко и просто, и, предполагая, что она не позволит это сделать так, как хочет он, что возникнут сложности, заранее досадовал на нее. Но то, что она сообщила… Иман теперь злился на нее, словно она специально забеременела, и специально скрывала это от него до последнего момента, чтобы иметь теперь сильный аргумент в свою пользу. При этом он как бы забыл, что Света не могла предположить, что он так внезапно влюбится в другую и отречется от нее. А что до беременности, то оно не должно было явиться для них неожиданностью, - сколько раз Света предлагала пользоваться презервативами, беспокоясь о том, что может «залететь», а он легкомысленно отмахивался, говоря:
- Ну и пусть. Тогда мы сразу поженимся.
Тогда он, конечно, так и считал, что женится обязательно на Свете, ему и в голову не могло прийти, что наступит день, и он рассмеется над тем, что он мог тогда так мыслить. Но и тогда, он не думал о том, что будет означать для него беременность Светы, что это значит – жениться, что значит – стать чьим-то отцом. Все те разговоры о женитьбе, о вероятности забеременеть, были для него ничем, кроме как разговорами.
Да и сейчас, когда он узнал, что Света, не то что может забеременеть, а уже забеременела, он до конца не осознавал серьезности и важности этого события. Он воспринимал это, как досадную оплошность, неосторожность со своей стороны. И он думал сейчас, выезжая из города, про себя:
«Как я мог быть таким неосторожным и беспечным! Света что – беременность ей на руку, она специально свела к этому, чтобы вынудить меня жениться на ней».
Но и занятый мыслями обо всем этом, Иман не допускал мысли, что ему нужно что-то делать, что беременность Светы как-то обязывает его. Нет, он считал, что отделался и от нее, и от ее проблем, и только досадовал на нее за подпорченное настроение, за то, что она заронила своим сообщением неясное ощущение, сродни тому, что испытываем мы, когда думаем, что забыли что-то сделать, например, выключить, уходя из дому, утюг или чайник.
Жамиля тем временем решила выяснить, чего хотела бывшая девушка Имана, и о чем он задумался. Она сказала:
- Эта Света, чего она хотела?
- Да так…
- Вы с ней дружили, я знаю, - Жамиля окинула его насмешливым взглядом. И добавила, - А она красивая.
Иман пожал плечами.
- А почему вы расстались? – продолжала Жамиля. Ей было скучно сидеть молча, и она хотела расшевелить Имана. И, не дождавшись ответа, предположила:
- Она, наверное, гордячка, да? Красавицы обычно все гордые. И капризные. И то им не так, и это не эдак. Наверное, достала тебя…
Иман улыбнулся. Он ощутил признательность к Жамиле, она своей милой болтовней вывела его из неприятного состояния, смыла потоком слов то, что ввело смуту в его душу. Ему хотелось и ей доставить что-то приятное, и он сказал:
- Да нет. Она не гордая. И не капризная. Просто разонравилась мне. Я встретил тебя, и сразу понял, что не люблю ее.
- И ты сейчас сказал ей об этом?
Иман не сразу ответил. Он не хотел передавать Жамиле содержание их разговора со Светой, но и скрывать что-либо от нее… при теперешнем состоянии Имана, при том влиянии, которое оказывала на него Жамиля, при той зависимости от нее – и скрывать что-то? Это показалось бы кощунством. И Иман сказал, кивнув:
- Да. И…
- И… что она?
- Она? – переспросил он, затем сказал, сглотнув, - Она… говорит, что беременна.
- Беременна?!
Жамиля повернулась к Иману всем корпусом. Иман кивнул и посмотрел на нее несколько виновато.
- И от кого?
И, после некоторой паузы, в течение которой Иман молча смотрел на дорогу, Жамиля добавила полуутвердительно:
- От тебя?
Иман обреченно кивнул. Он вывел машину на загородное шоссе и притопил педаль газа. Машина рванулась вперед. Промелькнули последние домики одноэтажной окраины, и они вырвались на простор. Ясный погожий день начала осени широко распахнул перед ними свои объятия; дорога шла сначала на подъем, но вот они поднялись на вершину пологой возвышенности, и их глазам открылась величественная панорама. Справа уступами возвышались ближние сопки; их склоны густо зеленели соснами, отдельные деревья взобрались на вершины и горделиво раскинули свои ветви среди нагромождений камней. Слева расстилалась степь, но вдали, прямо посреди нее, синели конуса гор – своеобразный оазис, давший название, и всей этой округе, и областному центру.
Последовал затяжной спуск, и вся панорама стала медленно поворачиваться вслед за плавным поворотом шоссе. Иман особенно любил это место; он сильно разгонял машину и с наслаждением наблюдал, как стремительно несутся сосны наперегонки, как затем они отстают, словно признав, что не в их силах угнаться за ним. Сопки некоторое время держат его в поле своего зрения, но потом и они отстают, уступив место небольшим холмам, желтеющим стерневыми склонами, а далекие синие горы, перемещаясь все дальше, убегают, словно хотят заманить в свои волшебные кущи.
Жамиля молчала; она тоже залюбовалась открывшимся видом. Откинувшись на спинку сиденья, выдохнула восхищенно:
- Как хорошо! Как же все-таки здесь хорошо.
Иман повернул к ней улыбающееся лицо. Он был доволен тем, какое впечатление производила на нее эта поездка, и, может быть в большей степени тем, что щекотливый разговор был оставлен. Он считал в тот момент, что все неприятное позади, со Светой он порвал, с Жамилей честно объяснился и теперь не нужно что-то скрывать и кривить душой. Знал бы он тогда, что все только начинается…
Натура Жамили не позволяла долго молчать. И она заговорила вновь.
- А ты не думаешь, что она хочет взять тебя на понт? – сказала она.
- Как это? – не понял Иман.
Жамиля усмехнулась. Глядя на него, как на несмышленыша, она произнесла:
- Это обычный прием. Когда девушка хочет захомутать парня, она говорит, что залетела.
Иман быстро взглянул на нее.
- Ты думаешь, - она лжет?
- Кто ее знает, - уклончиво ответила Жамиля, - Если она врет, то можно понять ее. Потерять такого парня… Я лично не поверила бы ей.
Иман обдумывал ее слова. А она спросила:
- А ты часто спал с ней?
Этот вопрос смутил Имана. То, что он спал со Светой, и то, что она забеременела от него было, по его тогдашним ощущениям, большим проступком перед Жамилей. И оправдать его могло только то, что ведь он не мог знать, что встретит ее.
Жамиля понимающе улыбнулась. И заговорила снова.
- Да ладно, не смущайся – это обычная история. Только, если она не врет, у нас будут большие проблемы.
Жамиля выразилась именно так: «у нас», значит, признала существование связи между собой и им. Иман обрадовался этому, хотя слово «проблемы» возбудило в нем первоначальное чувство легкого беспокойства. Чтобы отмести его, он возразил:
- Да ерунда все это! Какие проблемы… мы с ней не расписаны. Пусть теперь сама разбирается.
- Э-э, не скажи! Если она на самом деле беременна, то может изрядно попортить крови тебе.
- Да ну… - проговорил Иман с недоверием. Но, видимо, Жамиля лучше знала жизнь.
- Сомневаешься? Что ты будешь делать, если она подаст на тебя в суд?
- В суд?!
Иман был искренне удивлен. Ему и в голову не могла придти вероятность такого шага Светы. Слово «проблемы» он увязывал с тем, что Света могла просить, даже слезно умолять его жениться на ней, ну, еще он думал, что она расскажет обо всем его матери.
Удивление его было настолько велико, что он снизил скорость, а затем и вовсе остановил машину.
- И… зачем она подаст в суд? – спросил он.
- Как зачем? Чтобы заставить тебя жениться.
- Но я никогда не сделаю этого! Я ей ясно сказал, что между нами все кончено. Никакой суд не может заставить человека жениться, если он этого не хочет.
Жамиля снова усмехнулась.
- Но суд может посадить его.
- Посадить?! За что?
- Как за что?
Жамиля взглянула на него, словно не верила, что он и впрямь не знает, за что его могут посадить. И сказала, посерьезнев:
- Иман, тебя могут посадить за изнасилование. Разве ты не понимаешь?
- Но я не насиловал ее! – вырвалось у него, словно он уже в суде и его обвиняет прокурор.
- Да, конечно. Но как ты докажешь? Света скажет на суде, что ты изнасиловал ее, а она скрыла это, боясь позора. Но она может и не доводить дела до суда. Подаст заявление, возбудят дело, а потом она, или даже следователь предложит тебе жениться, и тебе придется согласиться, чтобы не посадили. Вот и все. Такие дела всегда так решаются.
Иман внимательно выслушал ее, и, упрямо мотнув головой, произнес:
- Я все равно не женюсь на ней. Пусть делает, что хочет. И посадить она меня не сможет. Куда ей!
С этими словами он включил передачу, и рванул машину с места. И вновь они покатили по пустынному шоссе. Жамиля вначале сидела молча, с любопытством поглядывая на него, но через некоторое время возобновила разговор.
- Можно попробовать решить проблему, - сказала она.
Иман оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее вопросительно.
- Если уговорить ее сделать аборт, - продолжила Жамиля свою мысль.
- Аборт?!
- Да. Предложить деньги. Ведь, насколько мне известно, она очень нуждается. Девчонки говорили, что у нее большие долги.
- А-а… - протянул Иман. Совет Жамили понравился ему. Настроение улучшилось, и он благодарно улыбнулся ей. В тот момент слово «аборт» не вызвало в нем никаких эмоций. Он, конечно, знал его значение, но совершенно не понимал, не представлял, что это такое на самом деле и чем оно может обернуться для него и для Светы. Он лишь подумал, что знает теперь, что скажет, если Света будет доставать его.
Иман решил отблагодарить Жамилю за ценный совет, и погнал машину дальше, туда, где возвышались конуса в синей дымке. Он направлялся в санаторий папиного треста, где к услугам их семьи всегда был готов просторный люкс-номер. В любое время года, в любое время суток он мог завалиться туда, и персонал беспрекословно исполнял любую его прихоть. И, тем не менее, Иман редко бывал там – мама просила не злоупотреблять папиным к нему расположением.
- Куда мы едем? – поинтересовалась Жамиля.
- Это пока секрет, - отвечал Иман, - Я хочу сделать тебе сюрприз.
- Надеюсь, приятный?
- Обижаешь, - сказал Иман, и разговор потек в шутливом ключе, как было всегда до сегодняшнего дня. Они перекидывались словами весело, беззаботно, словно и не было серьезного разговора об очень важном для одного из них деле.
Весь остаток дня они ходили по горам, попробовали купаться, но вода уже остыла, они озябли, Жамиля продрогла, и Иман накрыл ее своим пиджаком, затем осмелился и пошел рядом, обняв ее за талию. Жамиля не возражала. Когда они поднялись в номер, Иман заказал легкий ужин с бутылкой коньяка.
Он почти не пил раньше; так, иногда выпьет в компании с однокурсниками сухого вина или хорошего бархатного пива, но сегодня решил «подкрепиться» для смелости. Оказалось, что Жамиля умеет пить, и только немного раскраснелась, когда они опорожнили бутылку. А Иман опьянел. Он беспрестанно улыбался, смеялся без видимой причины. Но и находясь в таком состоянии, он понял, как нравится ей находиться в роскошном номере, где стоял импортный цветной телевизор и магнитофон, и где в считанные минуты приносили все, что бы они ни заказали.
После застолья Иман поставил кассету с модной западной группой, и пригласил Жамилю на танец. Он плотно прижал ее к себе – она изогнулась, как ивовая ветвь, и Иман впервые ощутил ее бесконечную гибкость. Их глаза находились близко-близко, и Иман вглядывался в темно-зеленые зрачки Жамили, по которым то и дело пробегали искорки. Иман еще плотнее прижал ее к себе, и хотел поцеловать, но она не позволила.
- Не надо, - просто сказала она. Затем добавила, улыбнувшись обещающе:
- Потом…
Потом они смотрели фильм, и Иман сел рядом с Жамилей и обнял ее. К концу фильма он несколько протрезвел и обнаружил, что стемнело. Нужно было возвращаться, но он решил, что они останутся ночевать. Он решил, что сегодня постарается переспать с Жамилей.
Фильм закончился, и Иман сказал:
- Жамиля, не хочешь принять ванну перед сном?
Он ожидал, что она запротестует, скажет, что им пора возвращаться, но Жамиля согласилась. Только не впустила его в ванную, когда он попытался войти со словами:
- Давай потру спинку.
- Не надо, - сказала она, - Я как-нибудь сама.
И добавила повелительно:
- Лучше приберись и постели спать.
Вообще, она любила повелевать. Иман это заметил, но сразу счел это за нормальный порядок вещей. Хотя он никогда не позволял такого Свете. Он заметил также, что ему приятно это повелевание, что он с удовольствием выполняет ее приказы.
Номер имел две спальни, но Иман решил, что они будут спать вместе. Когда Жамиля вышла из ванной, он повел ее в одну из них, заметно волнуясь. Жамиля же, напротив, была спокойна, и восприняла желание Имана спать вместе очень просто. Она села на кровати, вытерла тщательно волосы, и, скинув халат, надетый на голое тело, легла и накрылась одеялом.
- Можешь выключить свет, - сказала она, и Иман понял, что она разрешает ему прилечь к ней.
Он быстро скинул одежду и юркнул в постель. С трепетом прикоснулся он к обнаженной девушке и почувствовал тепло, которое вмиг разогрело его и он начал таять. Иман ласкал Жамилю, лежа рядом, с чувством целовал ее – она была почти недвижна. Он возбуждался все более, ласки его становились все неистовей, и она постепенно возбудилась и разгорячилась. Но, когда Иман забрался на нее, Жамиля уперла ладони ему в грудь, и произнесла спокойно, слишком спокойно для такой ситуации:
- Ты не собираешься и со мной поступить, как с ней?
Иман оторопел. Он совершенно не думал, что человек в такой момент может обсуждать такие вещи.
- Нет-нет, ты что! – зашептал он горячо, - Как ты можешь так думать?
И попытался овладеть ею. Но Жамиля не позволила ему это сделать, плотно сведя бедра.
- Как же мне думать? – продолжала она в том же тоне ровным голосом, - Вдруг и со мной ты собираешься позабавиться и потом бросить?
- Жамиля, я люблю тебя! – произнес он страстно. И добавил:
- И хочу жениться на тебе. Вот…
- Правда? Поклянись, что не обманешь меня!
- Клянусь! Жамиля, я никогда не обману тебя. Я готов хоть завтра в загс. Правда!
- Хоть завтра? А что, если я соглашусь?
- Жамиля! Говорю без шуток – будь моей женой. Я буду любить тебя всегда и всю жизнь буду носить на руках.
- Ловлю на слове, - сказала она и развела бедра.
Эту ночь Иман запомнил на всю жизнь. Жамиля не была девственницей, но Иман не пожалел об этом – зато она умела любить. Были женщины у него до и после нее, но ни одна из них не оставила о себе такой памяти, хотя и боли Жамиля причинила неизмеримо больше, чем все они, вместе взятые.
Иман сдержал свое обещание и назавтра, по приезду домой, представил Жамилю родителям.
- Познакомьтесь - это Жамиля, - сказал он и добавил, - Мы с ней решили пожениться.
Чем просто шокировал маму. Отец отнесся как-то индифферентно; он лишь пожал плечами и посмотрел на жену, словно спрашивал у нее, как воспринять заявление сына. А та растерялась. Фатима некоторое время молчала, и заговорила, только поняв, что все взгляды ждут ее реакции, что сын и эта неказистая девушка, неизвестно откуда взявшаяся, стоят перед ней посреди гостиной.
- Да? – промямлила она, и сказала невпопад, - И… когда?
- Завтра, - отвечал Иман, радуясь тому, что она не запротестовала.
- Завтра?!
Ни Иман, ни его отец не понимали, что она в шоке, и что она не может сообразить, как отнестись, как отреагировать на происходящее. И лишь Жамиля поняла ее состояние.
- Вы, наверное, не знаете, как отнестись к тому, что сказал сейчас Иман, - с этими словами она взглянула на него, - И вы совсем не знаете меня. Но мы любим друг друга и хотели бы пожениться.
Маме Имана не оставалось ничего, и она закивала. Иман окинул Жамилю признательным взглядом, за то, что она так кстати разрядила обстановку, и, особенно за то, что она сказала: «…мы любим…». Она еще не признавалась ему в любви.
Мама засуетилась, усадила Жамилю за стол, потом отправилась на кухню ставить чай. Папа начал степенно расспрашивать будущую сноху о ее родителях, и узнав, что она – круглая сирота, сочувственно закивал и сказал несколько торжественно:
- Ничего, зато теперь вы обретете самых близких родственников в нашем лице.
Иман был признателен отцу за эти слова, хотя он чувствовал, что они не совсем искренни, папа словно произносил речь с трибуны. Вообще, в тот вечер было произнесено много неискренних, натянутых фраз, но Иман ничего не замечал – он был безмерно рад, что ситуация с Жамилей, с его внезапным решением порвать отношения со Светой, так переживаемая им в последние дни, разрешилась так легко.
Мама Имана окончательно пришла в себя, только когда они с мужем перешли в спальню. Она приступила к нему с вопросами относительно сватовства и свадьбы, и он сказал, что сватовства не будет – к кому свататься? Невеста - круглая сирота.
- Что она за девушка? – спросил он, - Ты ее знаешь?
- Совет! Ты словно с луны свалился! Откуда мне знать, ты же видел, Иман только что представил ее нам! – вскинулась она.
- Ты всегда была в курсе того, что касается Имана…
- Ну, значит, не в курсе. Зато теперь мы знаем, что невесткой нам будет неизвестно кто, неизвестно какого роду – племени. Чувствую – натерпимся мы с нею. С виду пигалица, и говорит мягко, но изнутри… изнутри выпирает что-то очень острое. Про таких говорят: «Шила в мешке не утаишь!».
- Что ж тогда мы не воспротивились? Нужно было сказать, что мы против.
- Надо было сказать! Что ж ты молчал?
- А ты чего? Откуда мне знать – ты засуетилась, усадила ее за стол, словно нас навестила твоя покойная мать! Я и подумал, что ты в курсе, ведь Иман всегда советуется с тобой, и он ничего не делает без твоего ведома.
- Да, так оно и было до сегодняшнего дня… до этой девушки. Где только нашел такую!
- Постой, Фатима! А что же Света? Ведь, как мне казалось, они готовы были пожениться? Или я ошибался?
- Кто их поймет - нынешнюю молодежь? Десять лет дружил с ней, в последнее время были почти как муж и жена, я ждала со дня на день, что Иман заговорит о свадьбе, а он… у меня уже все было готово к сватовству – что подарить свату, что сватье.
- Ну, что-ж, значит, сэкономила, - пошутил Совет Ибрагимович, - Прибереги для сватовства Жазиры.
Итак, Иман решил связать свою судьбу с Жамилей. Но он не мог знать, что на его пути возникнут препятствия. На другой день к матери Имана наведалась Света, и между ними состоялся следующий разговор:
- Тетя Фатима, я беременна… - начала Света.
Фатима только всплеснула руками:
- Что ты говоришь?!
- Вы же знаете – мы с Иманом хотели пожениться, ну, я и не предохранялась. Столько лет дружили – он ни разу за это время не посмотрел ни на кого – а тут… короче, он бросил меня, и все из-за одной девушки, ее зовут Жамиля.
- Знаю. Иман уже познакомил с ней, - недовольно произнесла Фатима, - Он сказал, что хочет жениться на ней. Мы с Советом узнали об этом только вчера. Обычно Иман ничего не скрывал от меня. Мог бы раньше сказать о ней, я была бы как-то готова, а вчера – словно снег на голову.
- Так они познакомились на днях, по-моему, и недели не будет. Все удивляются, что произошло с Иманом, зачем он связался с ней – она же сирота. Никто толком не знает ее, откуда взялась в нашем общежитии – девчонки говорят, что она заявилась к ним в комнату и попросилась пожить дня два – вроде бы ее должны устроить на завод, ну и предоставят место в тамошней общаге. Они и поверили. А тут подвернулся Иман, он приехал ко мне, и… вот, непонятно как окрутила. Вы бы поговорили с ним.
- Я хотела поговорить, но она ни на шаг не отходила от него, ни вчера вечером, ни сегодня утром. Иман знает, что ты беременна?
- Да. Я сказала ему.
- И что?
- Ничего. Он сказал, что теперь я сама по себе, мол, я должна решать свои проблемы сама. И, попросил меня из машины – как раз подошла эта Жамиля.
- Да-а…- протянула Фатима, и спросила:
- Что ты теперь собираешься делать?
- Не знаю, думала – вы поможете, отговорите его, вас-то он должен послушаться. Если он не одумается… тогда не знаю, что будет со мной – пока что о моем положении знает только Иман, ну и вы теперь. Вас я знаю – вы не проболтаетесь, боюсь только, как бы Иман не рассказал об этом ей, а уж что она разболтает – нет сомнений. Девчонки говорят – страшная сплетница. Чувствую – позора мне не избежать. А уж если узнают мама с папой… тогда хоть вешайся. Вы поговорите с ним, не может быть, чтобы он так поступил со мной. Скажите, что я согласна побыть его женой хоть месяц. Потом можно развестись – лишь бы избежать позора. Как-нибудь справлюсь с ребенком – мама с папой помогут.
- Ты что! Как это – побыть женой месяц?! Да и ребенок – ведь он от Имана?
- Вы что, теть Фатима, сомневаетесь?! Я ни с кем, кроме Имана, не то, что… я даже не поцеловалась ни с кем!
- Да-да! – поспешила замять свою оплошность Фатима, - Я не сомневаюсь. Просто хотела сказать, что ребенок – наш внук, и мы не можем остаться в стороне. То, что ты беременна, меняет все. Вчера я хотела напомнить Иману о тебе, ведь вы были так близки. Но, я просто растерялась, да и Совет, - он начал любезничать с ней, пока я ставила чай, чтобы собраться с мыслями. Я и не осмелилась.
- Ну, вы поговорите с Иманом, да? – Света поднялась, собираясь уходить, и Фатима поспешила заверить ее.
- Конечно, я сегодня же вечером поговорю с ним.
Но вечером того дня Фатима узнала, что Иман и Жамиля уже подали заявление в загс.
- Куда вы так спешите? – вырвалось у нее, - Нужно же было посоветоваться со мной, с отцом, в конце концов!
- Мы же говорили с вами об этом вчера! – воскликнула Жамиля, и возглас этот прозвучал как окрик.
- Мама, ведь мы сказали вам о том, что хотим пожениться. Вы с папой не возражали.
Фатиме ничего не оставалось, как рассказать о посещении Светы.
- Она говорит, что беременна от тебя. Как же теперь – ведь это твой ребенок! Наш внук…
У Жамили хищно сузились глаза. Она бросила презрительно:
- И вы ей поверили!
Фатима уже знала, что Жамиля, если станет снохой, причинит ей немало неприятностей, и решила про себя воспрепятствовать женитьбе сына на ней. Поэтому отрезала, удостоив девушку холодным взглядом.
- Да! Я ее знаю, в отличие от тебя, почти двадцать лет. И ни разу не усомнилась в ее порядочности.
- Вы не понимаете, что она добилась вашего доверия, чтобы использовать в своих целях! – не отступала Жамиля, - Как вы не понимаете - она хочет стать женой Имана из-за высокого положения вашего мужа.
- А ты? Из-за чего ты хочешь стать его женой? – вырвалось у Фатимы в запальчивости.
Жамиля замолчала. Лицо ее приняло такое неприятное выражение, что у Фатимы мелькнула мысль, что девушка сейчас ударит ее.
- Все! Я пошла! – бросила Жамиля, и начала спешно одеваться, выйдя в прихожую. Иман бросился вослед, долго уговаривал ее там, но безуспешно – Жамиля покинула квартиру, громко хлопнув дверью. Иман вернулся, и, бросив матери:
- Что ты наделала, мама! – схватил висевший на спинке стула пиджак и отправился за Жамилей.
Фатима лишь успела крикнуть вослед:
- Что ты будешь делать, если Света на самом деле беременна?
- Я вернусь домой только вместе с Жамилей! – был его ответ.
- Где Иман? – спросил Совет Ибрагимович, когда они сели ужинать. Фатима рассказала ему о сегодняшних событиях. Она ждала от мужа бурной реакции, но он только хмыкнул, узнав о беременности Светы. Он молча поглощал ужин, и, не дождавшись от него никаких слов, Фатима желчно поинтересовалась:
- Что ж ты молчишь? Или тебе безразлична судьба твоего сына? Твоего будущего внука?
Лицо Совета Ибрагимовича исказила гримаса досады. Он взмахнул недовольно рукой, словно отмахиваясь от возникших проблем. Отложил ложку, и заговорил, делая нажим на каждом слове:
- Слушай, Фатима! Ты знаешь, какие сейчас настали времена? Никто не понимает, что происходит. Эта перестройка – она уже всех достала! Каждый день что-то новое. Не знаешь, какую директиву пришлет обком или ЦК завтра. Или министерство. И нельзя ни на кого положиться – всех словно подменили! Вроде бы только вчера человек лез тебе в зад без мыла, а сегодня он обвиняет тебя во всеуслышание с высокой трибуны. И ничего с ним нельзя поделать – плюрализм, демократия! И не на кого опереться – всех поснимали. И это еще не все. Идут разговоры, что скоро всех там, наверху, разгонят к чертовой матери. Всех! Вплоть до первого! Ты понимаешь?!
Совет Ибрагимович понизил голос до напряженного шепота. И, выдержав паузу, добавил:
- А тут вы! Высосали проблему из пальца. Неужели нельзя решить ее без меня? Ты же всегда обходилась сама, так придумай, как выйти из этой ситуации, чего же ты ждешь от меня – ведь я ничего не смыслю в этих вопросах. Я могу поговорить с Иманом, но что я ему скажу? Разве я знаю, кто из этих девушек лучше! И как мне знать, что Света не лжет? И, чего добиваются эти девушки? Иман умный, видный парень, но ведь не секрет, что мое высокое служебное положение тоже привлекает. Ты опытная, мудрая женщина, вот и разберись, выясни, у кого какие мысли и планы.
Имана не было два дня. Фатима обеспокоилась, начала обзванивать всех родственников, друзей, знакомых – всех, у кого, по ее предположениям, мог быть Иман. Но нигде его не было. Пока не догадалась спросить о нем у Жазиры. Дочь посоветовала позвонить в санаторий. И точно - Иман с Жамилей были там. Иман наотрез отказался возвращаться до тех пор, пока Фатима не дала обещание не поднимать разговора о Свете. Пришлось отступить.
Жамиля переступила порог их квартиры с надменной улыбкой на своих суховатых губах. Фатима старалась не смотреть в ее сторону. Иман попросил у матери денег на покупку одежды и обуви для Жамили. Сумма, которую он затребовал, показалась слишком большой даже для не стесненной в средствах женщины.
- Зачем столько? – спросила она.
- Мама, у нее нет ничего, кроме того, что надето на нее! Как ты не понимаешь – Жамиля только что из детдома.
Жамиля через пару дней совершенно освоилась и уже сама требовала у будущей свекрови деньги на те или другие нужды. Она решила заново обставить комнату Имана – она посчитала, что мебель там устарела.
Потом пошли приготовления к свадьбе – расходы росли, словно снежная лавина. Фатима облегченно вздохнула, когда Жамиля сказала:
- Ну, вроде все готово. Осталось составить список гостей.
Чем очень удивила Фатиму. Та считала, что снохе некого приглашать – ведь она – круглая сирота.
- Ты хочешь кого-то пригласить?
- А что, я не имею права приглашения на собственную свадьбу?! – вскинулась та.
- Нет-нет, я ничего не имею, просто думала…
- У меня нет родственников, но у меня есть друзья. И подруги.
- Конечно-конечно! – поспешила Фатима успокоить Жамилю, ибо уже познала склонность снохи к ссорам и скандалам.
За день до назначенной свадьбы Имана арестовали. Ему предъявили обвинение в изнасиловании – Жамиля оказалась права - Света подала заявление в милицию. Эта весть настигла Фатиму в тот момент, когда она покончила с приготовлениями к свадьбе и только собиралась вздохнуть облегченно перед завтрашними окончательными хлопотами. Ресторан заказан, гости приглашены, наряды для Имана и Жамили куплены, кольца тоже. И уже начали прибывать родственники из отдаленных мест – их размещали в двух городских гостиницах.
Имана забрали прямо из дома. Фатима позвонила мужу и отправилась в милицию. Там с ней разговаривал следователь. Он сказал:
- К нам поступило заявление – мы обязаны расследовать. Не обессудьте, что пришлось взять вашего сына под стражу – обвинение серьезное. Конечно, мы разберемся, и если он не виновен, то вам нечего бояться. Но, я советую поговорить с потерпевшей, договориться с ней. Если она заберет заявление, дело прекратится само собой.
- Но у моего сына завтра свадьба! – запротестовала Фатима, - Он бросил эту самую якобы потерпевшую, хочет жениться на другой, вот она и решила отомстить. Никто не насиловал ее!
- Да вы не волнуйтесь – не насиловал, значит незачем и беспокоиться. Просто я посоветовал бы не доводить дела до суда, ведь вашему сыну придется просидеть все это время в КПЗ. А у него, сами говорите, свадьба завтра. Если потерпевшая заберет заявление, мы отпустим вашего сына сегодня же. Так что поторопитесь.
Фатима помчалась в общежитие. Тамошние студентки смотрели на нее, не скрывая заинтересованно-любопытных взглядов. Света была у себя. Выпроводив ее подруг одним решительным жестом, Фатима приступила к уговорам. Света соглашалась забрать заявление при условии, что свадьбу отменят, Жамиля будет выдворена, а ее место займет она сама.
- Как ты не понимаешь, Света, что требуешь невозможного! – воскликнула Фатима.
- Почему? Я связала свою жизнь с Иманом, была с ним с самого детства, он сделал меня женщиной, я забеременела от него – и вдруг, ни с того ни с сего должна уступить свое законное место какой-то проходимке? Обижайтесь – не обижайтесь, тетя Фатима, я не сдамся, пока Иман не женится на мне.
- Я понимаю тебя, мне и самой не нравится эта Жамиля. Но что делать? Иман не хочет слушать ни меня, ни Совета. Грозится уйти из дома, если мы не дадим согласие на женитьбу на этой Жамиле. Что нам делать, ведь не можем же мы выкинуть из дома единственного сына. Пожалей нас, забери заявление – дай отыграть свадьбу, а потом мы поговорим и решим, что делать с тобой. Не бойся – мы не оставим тебя на произвол судьбы, ни тебя, ни твоего ребенка. Поверь, ведь это наш внук.
Но Света была непреклонна.
- Что мне делать с тобой?! – воскликнула Фатима и привела последний довод, - Пойми, все готово к свадьбе, все гости приглашены, а это – полгорода, и все - высокое начальство, серьезные люди. В какое положение ты ставишь нас?
- А в каком положении оказалась я? Вы подумали обо мне?!
Света отерла слезы, выступившие на покрасневших глазах, затем сказала, упрямо дернув головой:
- Отмените свадьбу, выставьте из дому эту Жамилю, и я тотчас заберу заявление.
Потом предложила, взглянув в глаза собеседницы:
- Впрочем, можно не отменять свадьбы…
И добавила:
- Просто там невестой буду я. Гостям скажете, что фотографы перепутали фотографию невесты на пригласительных.
Фатима опешила от такой находчивости. С досады она наговорила резкостей.
- Ах, какая ты умная! Что ты вообще возомнила о себе? Соплячка! Ставишь условия, словно Иман изнасиловал тебя. Строишь тут из себя потерпевшую! А ведь с таких вот лет вертела перед ним своей задницей. Кому другому рассказывай, а не мне. Что ты мне тут городишь? «Фотографы перепутали!» Хочешь выставить нас на посмешище? Да кто ты такая вообще! Боишься ты позора, как же! Раньше бы боялась, когда ложилась в постель. Бесстыжая!
Фатима выплеснула все скопившее раздражение, все напряжение последних дней, всю злость на бедную девушку. Света заплакала. Фатима замолкла, завидев ее слезы. Ей стало жалко, она уже раскаялась в своих словах.
- Ну что ты хочешь от меня? – Фатима присела на корточки и положила руки на колени Светы, - Что я могу? И в чем я перед тобой виновата? Разве я не понимаю, как тебе обидно! Но, что поделаешь – я понимаю и Имана – сердцу ведь не прикажешь. Ну, влюбился, ну, приворожила, я и сама не понимаю, что он нашел такого в ней. Она же ничто, по сравнению с тобой.
Света подняла глаза на Фатиму. Та взяла ее руки в свои.
- Потерпи, потерпи немного, возможно, это мимолетное увлечение, такое бывает с мужчинами, и скоро оно пройдет, поверь моему слову. Потерпи, Иман не долго поживет с ней, скоро у него откроются глаза, он скоро поймет, какая она. Тогда мы сыграем еще одну свадьбу…
Света сверкнула глазами и вырвала руки.
- Вы хоть понимаете, что говорите?! Думаете – я совсем дура? Что, я – запасной игрок? Я же человек! Мало того, что наплевали в душу, так еще и унижаете?! Что – я не понимаю, что вы готовы мне золотые горы наобещать? Лишь бы я забрала свое заявление. Лишь бы вытащить своего любимого сыночка, лишь бы провести свадьбу, не ударить лицом в грязь. Что – я не понимаю, ведь вас заботит ваша репутация, а не судьба вашего будущего внука, я уж не говорю о себе! Какие вы все…
Света встала и отошла к окну. Фатима видела, как содрогаются ее плечи от рыданий. Ее пронзила острая жалость. Она подошла и взяла девушку за предплечья, но та резко обернулась, и, полыхая враждебностью во взоре, бросила:
- Уйдите! Вам не уговорить меня. Хоть убейте – не заберу заявления. Лучше уговорите своего сыночка – или я засажу его в тюрьму. Раз он обошелся со мной так – чего мне жалеть его?
Фатима помчалась в милицию, и попросила устроить свидание с Иманом. Она битый час уговаривала его согласиться с требованием Светы.
- Она согласна на то, чтобы ты пожил с ней хотя бы месяц, а потом можешь развестись и жениться на Жамиле, - предложила Фатима, - Просто потом будешь платить алименты, когда родится ребенок, но ведь он и вправду твой.
- Нет-нет, никогда! – запротестовал Иман, - Ты что! Я никогда не соглашусь на это. Как я могу так поступить с Жамилей – это ее просто убьет!
Его последние слова вызвали в Фатиме внутреннюю усмешку: «Жамиля не из тех, кого так просто убить». Но вслух сказала:
- Поговори с ней, скажи, что это – единственный выход. Пусть поживет месяц в нашем санатории, потерпит, а свадьбу придется сыграть со Светой, что же делать – она не отступит. Она ясно сказала, что посадит тебя.
- Это пустые угрозы, мама. Я ее не насиловал, она добровольно спала со мной. Да, ребенок мой, если он есть на самом деле, я не отказываюсь – буду платить алименты. Никакой суд не может заставить человека жениться, если он не хочет. Я знаю законы – я же юрист. Но, даже если меня посадят, и тогда я не женюсь на ней, - пойми, я люблю Жамилю!
- Да, и я не верю в то, что тебя могут посадить, речь не об этом. Что делать со свадьбой? Подумай, в каком положении можем оказаться мы с Советом! Ему и без того нелегко сейчас. Отменить свадьбу – значит выставить его на посмешище. Приглашено все начальство главка, все бюро обкома, сам министр должен приехать! Николай Григорьевич сказал, что министр согласился участвовать в торжественной части в загсе – и что? Сказать министру, что наш сын сидит в тюрьме? Ты подумай об этом. Ты же не мальчик – должен уже понимать, за чей счет мы так вольготно живем. Совет говорит, какие сейчас времена настали – нельзя ни в ком быть уверенным. Сколько за этот год поменялось начальства! Многие спят и видят себя на месте твоего отца. И в такой момент – и нам самим, да и подставить его?
Иман нахмурился. Фатима взглянула на него с надеждой. Он недолго думал. Упрямо наклонив голову, он произнес:
- Я понимаю, мама. Но не могу же из-за этого переломать свою жизнь! И неужели папа ничего не может сделать? Ведь все начальство милиции, все прокуроры – его друзья.
- Да, но неужели ты хочешь, чтобы он унижался перед ними? Да и на «лапу» нужно дать не одну тысячу, чтобы замять такое дело – следователь сказал, что обвинение серьезное.
- Что – он не может один раз унизиться ради будущего своего сына? Или вам жалко денег? Если отец не может замять это дело, какой прок от его положения?
Фатима поняла, что ей не уговорить сына. Она убедилась, что его эгоизм не позволяет подумать о родителях. И она отправилась к мужу. Совет был вне себя. Он бросался словами, ходя взад-вперед по кабинету.
- Вот идиот! Бестолковый болван! Не может договориться с этими дурами? А эта Света – что она позволяет себе? Думает, что может так легко шантажировать нас? Как бы не так!
Он немного успокоился, и, остановившись перед женой, сказал:
- Иди, привези эту Свету сюда, я сам поговорю с ней. Не поеду же я в общежитие!
- Что ты скажешь ей? Я все перепробовала – она ни в какую!
- Не бойся – я не буду цацкаться с ней, я сразу поставлю ее на место. Она поймет, кто она, а кто я. Думает, раз мы обходились с ней любезно, так она что-то значит? Не понимает, что все это из-за Имана? Привези – я быстро объясню ей, что по чем.
Фатима думала, что Света не согласится, но та покорно оделась и отправилась в трест. Совет Ибрагимович попросил Фатиму подождать у секретарши, отослав последнюю из приемной. Фатима оставила наружную дверь кабинета открытой, чтобы слышать разговор мужа со Светой.
- Садись! – приказал Совет Ибрагимович девушке, остановившейся посреди кабинета. Сам он сидел за своим массивным столом. Света села и подняла на него глаза. Он одарил ее строгим взглядом, и заговорил тоном, не терпящим возражений, так, как он привык разговаривать с подчиненными.
- Значит так. Мы сейчас же отправимся в милицию, и ты заберешь свое заявление. Сейчас нам некогда – завтра свадьба, а в понедельник ты придешь ко мне, и мы спокойно обсудим, что делать с тобой. Если ребенок от Имана, мы не бросим тебя – можешь не беспокоиться, ни ты, ни твой ребенок не будете нуждаться ни в чем. Сейчас поселишься в комнате в семейном общежитии треста, это на пока, потом, после рождения ребенка, я выделю тебе квартиру – это я тебе обещаю.
- Как вы не поймете, что мне не нужны вы со своим положением и возможностями! Мне не нужна ваша квартира, мне нужен Иман! Он не может поступить со мной так. Со своим ребенком, в конце концов! Не нужна мне ваша милость, не нужны мне ваши деньги!
- Слушай, куда тебя заносит, а?
Совет Ибрагимович начал сердиться, но еще держался.
- Ты хоть понимаешь, с кем разговариваешь? Мы возимся с тобой, уговариваем, предлагаем то, что никто на нашем месте не предложил бы, а ты… чего ты так выкаблучиваешься? Думаешь – поставишь нас на колени? Не выйдет! Так что соглашайся с моим предложением, а не то – выметайся! Поверь – я сумею вытащить сына. Просто хотели по-человечески, раз такое дело. А ты, смотрю – не понимаешь.
- Это вы не понимаете, что делаете! – воскликнула Света; глаза ее излучали неприкрытую ненависть, - Вместо того, чтобы сказать своему сыночку, что бросать забеременевшую девушку подло, вы горой стоите за него. Вы думаете – я поверила, что вы заботитесь о своем внуке? Да вы просто хотите откупиться!
Ее слова стали последней каплей, переполнившей чашу терпения Совета Ибрагимовича. Он вскочил со своего места, и заорал, нависая над ней через свой стол:
- Да что ты позволяешь себе! Кто просил тебя ложится под него? И как мне знать, что ты забеременела от него? Я очень сомневаюсь, потому что знаю - с такой же легкостью ты могла лечь и под любого кобеля. Мы тут с Фатимой возимся, мечем бисер, и перед кем? Какая-то шлюха смеет ставить мне условия! Вон отсюда, дрянь! Убирайся! И не смей становиться на моем пути – уничтожу! Не поздоровится не только тебе, но и твоим родителям!
Света выбежала из кабинета. Фатима молча проводила ее глазами и поспешила закрыть за ней дверь приемной. Затем затворила и обе двери кабинета мужа. Она не осмелилась войти туда – она слышала все и понимала, в каком он сейчас состоянии. Она некоторое время побыла в приемной, и когда Совет Ибрагимович вызвал секретаршу по селектору, побежала за ней. Секретарша сидела в плановом отделе. Женщины там замолчали при ее появлении, выдав своими взглядами, что они обсуждали семейные дела своего шефа. Фатима отослала секретаршу и отправилась домой. Она несколько успокоилась – положилась на мужа, знала, что он вытащит Имана.
Не без труда начальнику треста удалось добиться освобождения сына. Он поговорил с областным прокурором и тот согласился замять дело, в обмен на то, что его сыну выделят квартиру в доме, который трест должен был скоро сдать. Совету Ибрагимовичу пришлось пойти на такую жертву, а также дать «на лапу» прокурору города, следователям, и кой-кому еще.
- Чего не сделаешь ради сына! – сказал он самому себе, досадуя, что Иман своими неразумными действиями привел к таким расходам. Но он не мог бы и самому себе ответить честно, только ли ради сына он беспокоился.
Свадьба состоялась вовремя. Все прошло нормально, если не считать маленького инцидента, виновницей которого стала Света. Но, истинной виновницей была Жамиля. Она взяла несколько пригласительных для своих друзей и подруг, и подписала одну для Светы. Так она хотела поиздеваться над своей поверженной соперницей – Иману или его домашним не пришло бы в голову приглашать Свету, особенно в свете последних событий.
Конечно, Жамиля не думала, что Света придет. Но та пришла. Нет, у нее и в мыслях не было устраивать скандал. Просто хотела показать, что она не сломлена, ну и, немного испортить настроение жениху с невестой, ведь она понимала, для чего ей передали приглашение.
Когда она появилась в ресторане, ее сразу заметили и зашушукались. Тут же оповестили Фатиму, а та сказала мужу. Совет Ибрагимович хотел сразу же выдворить девушку, подозревая, что Света попытается испортить пир, но Фатима отговорила.
- Пусть остается, - сказала она, - У нее пригласительная на руках.
- Вот здорово! – возмутился Совет Ибрагимович, - Зачем нужно было ее приглашать?
- Не знаю, кто бы это мог сделать. Наверное, Жазира…
- Жазира? Почему?!
- Спроси! Откуда я знаю?
Но дочь решительно отмела это предположение. Совету Ибрагимовичу не удалось найти того, кто отправил приглашение Свете, но он убедился, что у нее на самом деле есть пригласительная. И он решил оставить ее – как выгонишь приглашенного человека?
Света села недалеко от стола жениха и невесты, довольно нервируя Имана. Она не отрывала глаз от него и Жамили. Он старался не смотреть в ее сторону, чего нельзя было сказать о невесте – Жамиля во все время торжества соревновалась с соперницей взглядами. Она намеренно громко смеялась, поглядывая на Свету, рот ее почти не закрывался – болтала без умолку. Каждый раз, после очередного тоста, Жамиля обязательно делала знак Свете, приподнимая свой бокал, мол, «давай выпьем за жениха и невесту», издевательски улыбаясь при этом.
Света терпела эти унижения, пока была трезвой, но она пила, пила не только вино и шампанское. В какой-то момент она решила, что с нее достаточно, и, до краев наполнив свой бокал, попросила слова. Пиршество было в самом разгаре, но все же в зале наступила тишина – все понимали, что сейчас может произойти что-то достойное внимания. К этому времени почти не осталось человека, не ознакомленного с историей Светы, Имана и Жамили.
Света подошла к Фатиме и сказала:
- Я хочу произнести тост.
Фатима молчала, думая, не кроется ли за просьбой какая-либо каверза, но согласилась, услышав:
- Разве не могу я пожелать что-нибудь Иману? Все же я – его одноклассница.
- Хорошо. Только, давай покороче, - сказала Фатима и попросила тамаду дать слово «однокласснице Имана».
Когда Света взяла в руку микрофон, в зале установилась могильная тишина. Ни один тост не был выслушан с таким вниманием.
- Иман! – Света обратилась только к нему, - Я желаю тебе счастья, несмотря на то, что ты так со мной поступил. Да… желать-то желаю, но не верю, что ты сможешь найти счастье с этой стервой.
С этими словами она подошла к молодым и с нескрываемым удовольствием выплеснула содержимое своего бокала в ненавистное лицо Жамили. Зал ахнул. Жамиля вскрикнула, Иман наклонился к ней, а Света, довольно улыбаясь, прошла на свое место. Но недолго там просидела – к ней подошли дюжие парни и буквально выволокли из-за стола.
Она сопротивлялась, кричала, обзывала Имана, Жамилю, даже Фатиму с Советом матерными словами. Когда она оказалась в вестибюле, к ней подошел Совет Ибрагимович, надавал пощечин и, выталкивая из ресторана, в бешенстве дал пинка в зад, крикнув вслед:
- Пошла отсюда, сучка паршивая!
Он не рассчитал силу пинка, да и Света была пьяна, в результате она упала и со всего размаха ударилась лицом о мостовую. Оказавшись в тонком вечернем платье в холодной ночи ранней осени, с разбитым лицом, ощущая безмерную тоску, Света подумала, что не стоит жить.
И она решила повеситься. И решила это сделать тут, прямо перед рестораном. Чтобы напоследок насолить Иману и его родителям. Нужно было найти веревку, и Света подалась в сторону одноэтажных домов, расположившихся неподалеку. Ее переполняло отчаяние, голова ее раскалывалась от чрезмерного количества спиртного, да и удар о мостовую был слишком сильным, но мысль работала четко. Она как-то сразу сообразила, что во дворе любого дома она найдет бельевую веревку. И точно – в первом же дворе белело развешанное белье.
Света решительно сбросила холодные и влажные простыни и пододеяльники прямо на землю, и сильно дернула веревку – она не поддалась. Тогда она рванула изо всех сил, вложив в этот рывок всю накопившуюся злость, всю горечь и отчаяние. Веревка порвалась. Света повторила рывок и оторвала другой конец.
Она шла, завязывая петлю на веревке, мстительно представляя, как увидят выходящие из ресторана гости ее висящее тело, как выбегут потом все, и как будет сожалеть Иман. Она представляла, с щемящим чувством в груди, как он бросится к ней, как будет убиваться и просить у ее трупа прощения. И как он будет обвинять эту Жамилю в ее смерти. И как его отец будет сожалеть о том, что так обошелся с ней…
Все эти мысли сладостно нанизывались на душу несчастной девушки, когда она привязывала веревку к суку дерева прямо напротив входа в ресторан. Когда она продела голову в петлю, оказалось, что она выбрала слишком низкий сук – она свободно стояла на земле. Пришлось перевязать повыше, и это спасло ее.
В тот момент, когда она повисла в петле, двери ресторана распахнулись, выпустив трех мужчин, решивших покурить и просвежиться. К счастью для Светы, у одного из них оказался складник в кармане. Когда перерезали веревку, Света свалилась с тупым звуком, как брошенный на землю мешок с картошкой.
Тут же один из тех мужчин побежал вызывать «скорую», двое других сделали искусственное дыхание, и, когда приехала неотложка, Света дышала, хотя не пришла в сознание. Мужчины сообщили врачам, что девушка пыталась повеситься, и когда «скорая» уехала, решили не поднимать шума, не портить праздника.
Свадьба гуляла до утра, не подозревая, какая трагедия разыгралась за ее стенами. Иман постепенно успокоился, и счастливо улыбался, целуясь со своей любимой под дикое улюлюканье и крики «горько!».
Свету откачали, но ребеночек в ней не смог пережить стресса – у нее назавтра случился выкидыш. Иман узнал об этом много лет спустя, когда случайно столкнулся со Светой на улице новой столицы, куда только что перебрался. Света сама заговорила с ним, иначе он ни за что не признал бы в этой опустившейся, спившейся женщине бывшую свою девушку.
- Здравствуй, Иман, - пропитым, прокуренным голосом заговорила она с ним, и, поняв, что он силится вспомнить, кто она такая и не может, сказала, - Не узнал? Это же я – Света. Неужели я так изменилась?
Иман вглядывался в перекошенное судорогой лицо бичухи, и сквозь сеть морщин и каких-то пятен и прыщей, проглянули знакомые черты. Лицо его исказила гримаса сострадания, что не укрылась от его бывшей девушки.
- Что – стало жалко? Да? А чего теперь жалеть – раньше надо было! Где была твоя жалость, когда твой отец бросил меня лицом об асфальт? А, Иман? Где она была, когда мне пришлось засунуть голову в петлю, в тот момент, когда ты целовался со своей Жамилей под крики «горько»? Когда твой ребенок умер, так и не появившись, не вынеся вашей жестокости! Где была тогда твоя жалость?!
Иман помертвел. Тогда, после своей первой свадьбы, ему была безразлична судьба Светы, он даже не поинтересовался, что стало с ней, куда она подевалась, родился ли ребенок. Тогда он посчитал, что беременность Светы – выдумка, тактический ход.
- Ты, - вымолвил он, - говоришь правду или хочешь просто насолить мне?
Света ухмыльнулась, приоткрыв при этом растрескавшиеся губы, обнажив желтые полусгнившие зубы.
- Сдался ты мне! Не веришь – и не надо. Только знай – ребеночек был, он мог родиться, жить, если бы он нужен был тому, кто зачал его, если б его не убило равнодушие тех, для кого он оказался помехой.
И она смахнула скупые слезы и, отвернувшись, пошла прихрамывая. Иман догнал ее и повернул за плечо.
- Ты что, сделала аборт?
Света презрительно ощерилась.
- Какой аборт! Ты не понимаешь человеческого языка? Говорю – он умер во мне, когда я повесилась. Может, ты скажешь, что не знал, что я тогда вешалась?
Иман закачал головой. Он и вправду не знал. В тот момент его родители решили не посвящать в подробности трагедии, сразу после свадьбы он уехал в Алматы, в университет, в аспирантуру, а вскоре последовали события, круто изменившие и его жизнь, и жизнь родителей, и история со Светой отошла на задний план.
И вот теперь…
- Помнишь, Иман, мой тост на твоей свадьбе?
Она вглядывалась в его глаза своими белесыми, мутными глазами, словно хотела высмотреть в них отсвет прошлых событий. Иман кивнул, вспоминая.
- Значит – помнишь, - продолжала Света, - Когда я выплеснула шампанское в лицо этой стерве… ведь тогда твой отец выбросил меня на улицу. Да. Надавал пощечин, а напоследок так пнул, что я разбила лицо об асфальт. Меня выбросили в одном платье, а ведь какая тогда была холодная ночь! Тогда я повесилась. Назло всем вам, назло тебе!
Света сглотнула, заново переживая то свое отчаянное состояние. Затем закурила, и, сделав пару затяжек, пробубнила:
- Дурой была. И на что рассчитывала? Ведь убедилась, какие вы скоты. И себя не убила, только ребеночка невинного сгубила …
И глубоко вздохнув, добавила:
- Господь наказал меня за тот грех – я больше не смогла забеременеть. Вот только тебя он вроде бы пощадил. А может, все еще впереди. Ведь есть высшая справедливость, есть… должна же быть…
Иман не проронил ни слова. Света удалилась, продолжая бормотать. Он проследил за ней взглядом, и когда она скрылась в подворотне, зашагал домой. Но рассказ Светы не давал ему покоя, не выходил из головы. Прошло несколько дней, а он все не мог успокоиться. Тогда он решил выяснить, правда ли все рассказанное Светой.
Он поехал в город своей юности, и, подняв архивы, нашел записи реанимационного отделения областной больницы. Света не лгала – она и вправду пыталась покончить с собой в день его свадьбы, и у нее тогда произошел выкидыш.
- О Аллах! – молил теперь Иман, поджариваясь на медленном огне, - Воистину есть твоя справедливость! Прости мою грешную душу, дай силы пройти это чистилище – достойную кару за невинно загубленную жизнь моего первого ребеночка…
Жамиля
Сразу по приезду на новое место учебы и жительства, Иман познакомился с одним парнем, вернее – их познакомила Жамиля. Звали его Канат. Он появился в тот момент, когда Жамиля и Иман обустраивались в новой своей квартире. Нужно было расставлять мебель, рабочие из магазина лишь внесли ее и оставили все в беспорядке, и вначале Иман подумал, что Жамиля наняла крепкого парня для этого дела. Но очень скоро понял, что ошибся. «Наемный рабочий» стал распоряжаться, указывать, какой предмет мебели куда поставить, а когда Иман не соглашался, Жамиля брала его сторону. Оказалось, что Канат воспитывался в одном с Жамилей детском доме, только он был немного старше ее и вел себя по отношению к ней так, словно он был ее отцом или старшим братом, по крайней мере.
Наконец, мебель была расставлена, и они решили почаевничать, а заодно слегка отметить новоселье. Они перешли на кухню, и тут Жамиля заметила, что не определено место для еще одного свадебного подарка – от ее подруг. Это был набор столовых ножей. Столовых-то столовых, но они словно предназначались для мясника. Ведь были два ножа в этом наборе, которые и ножами назвать трудно – один длиннющий с узким лезвием, похожий на кинжал или короткий меч, а другой – большущий тесак с широким сверкающим лезвием.
Канат взял набор за вешалку и приложил к стене возле кухонного стола.
- Вот здесь ему и место! – безапелляционно заявил он.
Иман поморщился.
- Это, наверное, кухня, а не мясницкая, - возразил он, - Лучше ножи убрать в шкаф, а вешалку можно использовать для салфеток.
Куда там! Жамиля проигнорировала его слова и, взглянув на продолжавшего держать висячие ножи Каната, воскликнула:
- Как красиво! Прелесть, а не ножи!
Канат положил набор на стол, взял гвозди и молоток и без затей повесил комплект мясника над столом. На другой день, когда Каната не было, Иман попытался уговорить Жамилю убрать ножи в шкаф, но та уперлась – по ее мнению набор украшает комнату.
- Ну ладно, - согласился с женой Иман, - Тогда убери хоть этот нож и тесак – неужели ты не видишь, как они уродливы?!
- Как будут пустовать их крючки?! – возразила Жамиля, - Еще подумают, что набор не полный, или подумают, что мы купили его в уцененке!
- Кто подумает?
- Мало ли кто! К нам же будут приходить гости. Да и вообще – набор есть набор. Это комплект, как ты не понимаешь?
И Жамиля оставила длинный нож с тесаком висеть над столом, не зная, что этим самым приговорила себя к ужасной смерти.
Канат сразу не понравился Иману – был слишком самоуверенным, даже нагловатым. К тому же считал себя столичным жителем, а Имана наивным провинциалом, постоянно иронизировал относительно его поведения, то и дело поправляя, мол, так не принято делать здесь, что это столица, а не какая-нибудь захудалая дыра. Намек был прозрачным – «захудалая дыра» - это родина Имана.
И, что особенно злило – он был непререкаемым авторитетом для Жамили. Иман с первых дней совместной жизни оказался под ее каблуком, поэтому ему трудно было пенять ей, но он все же заметил как-то:
- Чего ты так лебезишь перед этим Канатом? Кто он такой?!
Чем вызвал такую бурю, что был не рад и больше не поднимал этот вопрос.
- Я знаю, кто он такой! – почти кричала Жамиля, - А вот скажи: ты, сам-то ты кто? А? Да знаешь ли ты, что не стоишь и мизинца его? Больше не трогай его, понял! Он – настоящий мужик, не то, что ты – маменькин сынок!
Иман не верил своим ушам! Конечно, со дня свадьбы и до сегодняшнего дня, особенно по приезду в этот город, Жамиля обращалась с ним не очень почтительно, но чтобы так унижать! Но он стерпел, лишь весь налился кровью.
Видимо до Жамили дошло, что хватила через край, и она взяла его за плечо и заговорила мягче.
- Обиделся? Не надо – на обиженных воду возят. Но ты тоже хорош – «Кто он такой?». Канат мне как брат, понял? Он пережил такое, что тебе и не снилось. Что ты видел в жизни? Жил на всем готовом. А мы выживали! Знаешь, как Канат бился за меня? Это сейчас он такой сильный да крутой. А тогда? Мне исполнилось только двенадцать, а старшие пацаны – шестнадцати – семнадцатилетние хотели поиметь меня. Да! Для тебя это сказки, но там, где я выросла, это в порядке вещей. Только девчонкам исполнится одиннадцать, их уже насилуют, часто – хором, пускают «по кругу». И некому пожаловаться! А Канат заступался за меня, а они… как они его били! А он все равно вступался. Ему же все почки отбили. А ты – «Кто он такой?!».
Иман промолчал, хотя мог бы и усомниться – «старший брат» Жамили не был похож на человека с отбитыми почками. Канат снимал комнату где-то на окраинных трущобах, но очень скоро стал таким частым гостем у Имана с Жамилей, что можно было сказать, что поселился у них. Иман очень тяготился этой странной жизнью втроем, но не осмеливался протестовать. Жамиля стелила Канату на раскладушке прямо возле их супружеской кровати, так что Иман не мог позволить себе даже невинной ласки, не то, что близости. А Канат постоянно подтрунивал над ним, словно специально провоцировал на стычку.
Иман крепился. Он теперь жил в постоянном напряжении – ему часто хотелось взять, и просто выкинуть Каната из квартиры, особенно в такие моменты, когда тот нагло требовал от Жамили погладить его сорочку или костюм, или посылал Имана за сигаретами, или властно распоряжался, как будто это он является хозяином квартиры. Часто Канат заваливался к ним довольно поздно, открывая дверь ключом, который ему с самого начала дала Жамиля, и требовал покормить, покрикивая на Жамилю, выражая недовольство недостаточно разнообразной пищей.
- Опять суп! – восклицал он, - А что – мяса нет? Что за суп без мяса! Или мне не оставили?
У Имана сердце кровью обливалось, когда Жамиля оправдывалась и обещала «завтра же» купить мясо. Он готов был убить Каната в такие моменты. Но он не осмеливался даже одернуть наглеца – из-за возможной реакции Жамили, ну и из-за того, что немного побаивался – Канат был мужчиной атлетического телосложения и вроде бы занимался какой-то борьбой или боксом. Когда Иман видел его рельефно выступающие бицепсы или бычью шею, сливающуюся с бритым затылком, он подавленно замолкал, не успев раскрыть рта.
Еще Канат доставал своими разговорами. Дело в том, что он был ярым националистом – ненавидел русских, вообще всех не казахов. И презирал таких казахов, как Иман – обычно изъяснявшихся по-русски и плохо знавших казахский язык. Однажды Иман поинтересовался у Жамили:
- Почему он так не любит русских?
На что та ответила, блеснув глазами:
- И ты бы невзлюбил, если бы пятнадцать лет подряд получал от них побои. Да разве ты поймешь!
Иман понимал, он уже имел представление о жизни в детском доме, но все равно его бесили бесконечные выпады Каната против «иноземцев», как он выражался. Мало того, национализм его принимал крайние формы и временами превращался в антисоветизм. Иман робко возражал ему, пытался спорить, но из этого ничего не выходило – Жамиля неизменно брала сторону Каната, и они вдвоем затыкали ему рот.
- Эти русские совсем обнаглели! – начинал Канат, - От них нет проходу. Они подмяли под себя весь Казахстан. И это неудивительно – с такими, с позволения сказать, казахами, это не сделали бы только последние дураки.
И он выразительно взглядывал на Имана, и становилось ясно, кого он имел в виду. Непонятно, где он пропадал дни напролет, а то и ночи. Бывало, придет под утро, часто хорошо «под мухой», включит свет, поднимет Имана с Жамилей и вынуждает их сидеть с ним – пить принесенную с собой водку или бормотуху. И неизвестно, где он добывал спиртное – на дворе была антиалкогольная компания в самом разгаре.
- Проклятые русские! – заводил он свою обычную канитель, - Когда они уберутся в свою Россию? Нет, так дальше нельзя – надо прогнать их отсюда. Сами они не уйдут. И заодно и всех иноземцев – всех этих хачиков и немчуру. Эх! Когда мы станем хозяевами самим себе? Когда отделимся и будем отдельным государством? Нет, нужно устроить восстание! Вторую революцию! Начать вторую гражданскую войну, перебить всех иноземцев…
- Мы не сможем быть самостоятельным государством, - возражал Иман, - Хотя у нас есть право отделиться, это право записано в Конституции, мы никогда не воспользуемся этим правом. И русские тут ни при чем. Куда мы без Союза? Да нас сразу раздавят!
- Что ты городишь?! Кто раздавит? – презрительно вскидывался Канат, и Жамиля окидывала Имана осуждающим взглядом, - Вот из-за таких как ты, мы уже триста лет под игом русских. Но ничего! Уже много настоящих казахов поднимается, и скоро мы выкинем всех этих иноземцев из Казахстана. А заодно и тех, кто лижет им жопы.
- Никто не лижет, - уязвлено возражал Иман, - Просто нужно здраво мыслить. На нашу землю зарятся, и китайцы, и афганцы, и турки с американцами. Стоит нам покинуть Союз – и все, крышка!
-Это мнение трусов! – отрезал Канат, не утруждая себя приведением обоснованных аргументов, - Так мы никогда не обретем независимость.
- Как это – не обретем независимость! Мы – независимая страна, наш народ сам определяет свое место в мире…
Иман использовал в споре все, чему его учили на уроках обществоведения, то, что усвоил из лекций и политзанятий, а Канат крыл общими лозунгами и бездоказательными тезисами. Это был странный спор, с точки зрения постсоветских времен, но тогда они считали, что отстаивают объективную точку зрения.
Шел восемьдесят шестой год, на дворе – разгар перестройки, и везде происходили горячие дискуссии. В университете открылся дискуссионный клуб, верховодил там комсорг Султан Аренов, энергичный, эрудированный, но шаблонно мыслящий студент. Иман подружился с группой студентов и студенток, объединенных общей идеей переустройства общества. Кроме Султана в этом своеобразном кружке были: Осман Беркенов, интеллигентный и начитанный редактор стенгазеты, Манап Алекбердин, горячий, быстрый в движениях и словах, экспрессивный спорщик, Айнаш Сакенова, умная, но любящая становиться в позу девушка, и ее подруга Балкия Жанботаева, веселая, общительная хохотушка, которой Иман сразу понравился и она с первого дня начала приударять за ним. Иман не говорил новым друзьям о том, что женат.
Были в этой компании еще два студента, братья – близнецы Кирилл и Василий Алексины, первый – спокойный, уравновешенный, рассудительный, а второй – немного безрассудный, авантюристичный, даже, можно сказать, хулиганистый. Братья были одержимы духом соперничества и противоречия, и в любом споре оказывались противниками. Кира обычно поддерживал в спорах позицию Султана, а Вася брал сторону Манапа, но, если почему-либо с последним соглашался Кирилл, то можно было быть уверенным, что Василий изменит вдруг своему обычному союзнику.
Сторону Султана держала и Айнаш, а Осман был своеобразным буфером между спорящимися, он всегда призывал к цивилизованным формам словесных баталий, к тому, чтобы не переходить на личности. А, так как Манап всегда выходил за рамки этих самых форм, то само собой выходило, что Осман оказывался сторонником Султана.
Балкия не была верна ни одной из сторон до знакомства с Иманом, но после того, как он стал явным противником «экстремизма» Манапа, то и она оказалась в «лагере» комсорга университета.
Кроме перечисленных, в компании часто бывали две девушки, которых приводили братья-близнецы. Наташа была подругой Кирилла, но была прямой противоположностью ему; она была близка по духу Василию, отчего всегда соглашалась с его мнением, а вот Александра никогда не вмешивалась в спор и большей частью молчала. Но Вася не отличался постоянством, с ним приходила иногда девушка со странным акцентом, словно она была иностранкой. Иман так бы и подумал, если бы ее не звали Дашей.
Оказалось, что Даша – дочь инженера гидротехника, и провела свои детские годы в одной африканской стране, где ее папа помогал налаживать гидроэнергетику дружественному правительству. Даша объяснила свой акцент тем, что говорить по-русски она научилась только по возвращении в Союз, будучи уже подростком, а там, где она выросла, все говорили на французском языке. Даже родители.
Даша отличалась настоящим свободомыслием, она так и не усвоила тех догматов, которыми загружено было мышление ее сверстников, и с ней-то особенно трудно было спорить Иману. Он и его сторонники оказывались в тупике от простых истин, высказываемых Дашей. Особенно ярой противницей ее была Айнаш, она называла Дашу капиталисткой.
Вообще дискуссионный клуб посещали многие, но большинство студентов просто слушали, только изредка вставляли реплики или задавали вопросы. Посещали клуб и преподаватели, но завсегдатаем был заместитель проректора Дастан Рустамович Шонаев – довольно раскрепощенный и современный человек. Он хорошо разбирался во всем, что тогда происходило, во всей подоплеке событий; его анализы вскрывали механизм действий тогдашнего правительства, его прогнозы оправдывались процентов на девяносто.
Но Дастан Рустамович обычно молчал, он больше интересовался тем, что думают студенты, и вмешивался в дискуссию, когда считал, что нужно разъяснить то или иное положение, раскрыть суть того или иного тезиса.
Однажды в клуб пришли незнакомые парень с девушкой; они сказали, что представляют молодежное крыло народного фронта. Парень сразу попросил слово.
- Молодежь Казахстана на распутье, - начал он, - Перестройка разбудила сознание, дала импульс, стимул к новому мышлению, но не определила задачи. Мы проехали по всей стране, побывали во многих городах, во многих вузах, техникумах и училищах – студенты в большинстве случаев не знают, что делать, не представляют, с какого конца приступить к активным действиям, а то, что нужно действовать – это ни у кого не вызывает сомнений. Наступил исторический момент, ситуация требует от нас, молодежи, решительных действий в деле коренного переустройства нашего общества.
Каким мы видим перестроенное общество? Свободным от диктата центра, в первую очередь. Абсолютно демократизированным. Со всеми атрибутами – свободой слова, печати, совести и вероисповедания. С многопартийной политической системой. И с деполитизированной, рыночной экономикой.
- Это все мы уже слышали! – перебил его с места Манап, - Давай конкретику! Что ты имеешь ввиду, говоря центр? Москву? И что значат слова «свободный от центра?» Отделение от Союза? Полную независимость? Говори открыто – здесь все свои, стукачей среди нас нет!
Молодежный народофронтовец улыбнулся, кивнул, и продолжил свою речь.
- Да! Полная независимость! Пришла пора решительных действий! Союз – слишком громоздкое и неповоротливое образование, и в наступившую эпоху нам лучше отделиться и пойти своим путем. Союз – только на словах союз, а на самом деле это – империя. Вы знаете из истории – империи возникают, достигают расцвета, а затем неизменно наступает стагнация и распад. Наша империя уже изжила себя, и пока она совсем не распалась, нужно отделиться и…
Парня перебил Султан:
- Это откровенная антисоветчина! – выкрикнул он, поднимаясь, - Это происки Запада! Мы, комсомольцы, не позволим отравлять сознание нашей молодежи. Да, сейчас партия за плюрализм, но это не означает вседозволенности.
Султана поддержал и Осман:
- Да, товарищи, не надо путать демократию с вседозволенностью. Да, нужно и должно критиковать наше общество, но вести антисоветскую пропаганду мы не позволим.
Молодежный народофронтовец стушевался, но тут ему на выручку поспешил Манап.
- Не надо вешать ярлыки! – воскликнул он, вскакивая с места, - Мы уже слышали это много раз. И мы сыты такими запретами. Вы только на словах за плюрализм, а чуть что – «не позволим, запретим!» да «одобрям!». И так далее. А этот парень прав – Союз изжил себя исторически. Теперь нам самим нужно подумать о своем будущем. Нам, в первую очередь молодежи. Ведь партия открыто говорит о том, чтобы мы решительно взялись за перестройку.
- Да, за перестройку, - возражал Султан, - А не за развал государства. И это в такой сложный исторический момент, когда силы социализма и империализма схватились в открытой войне – ты, Манап, потакаешь тут пропагандисту империалистов, а твои сверстники сейчас бьются с ними в Афганистане.
Видно было, что последние слова очень задели Манапа – он побагровел. И бросился в словесную баталию, хотя казалось – он сейчас готов набить морду оппоненту. Молодежный народофронтовец молчал, поглядывая по очереди на спорящих, но не смог вставить и слова, тем более, что заговорили все участники политклуба, состоящие в двух противоборствующих партиях.
Вообще казалось, что всеми забыто то основное, чем должны бы заниматься: студенты - учиться, преподаватели – преподавать; все ударились в политику, в бесконечные разговоры, обсуждения, споры и собрания по поводу и без. Аспирантура Имана заключалась, по сути, в пустом времяпрепровождении, но он не замечал этого. Ему было интересно все: новое заведение, новые знакомые, новые веяния – все это настолько захватило его, что он не замечал, как пролетал день и что нужно возвращаться домой.
Часто он возвращался поздно - ежедневно заседал дискуссионный клуб, и допоздна шли баталии двух основных партий. Тем более что почти каждый день их навещали представители других вузов и техникумов; частыми гостями были эмиссары из многочисленных неформальных и формальных молодежных объединений и они-то подливали масла в огонь дискуссий. Иман жил в постоянном ожиданий решительных событий, ему казалось, что неслыханные речи молодежных вожаков должны привести к чему-либо значительному. Это, с одной стороны, тревожило, ведь, направляясь сюда, в столицу, он имел вполне конкретные планы относительно выстраивания своей будущей карьеры. Но с другой стороны такая жизнь увлекала и Иман, в общем-то, был доволен ею. Вот только Жамиля со своим названым братом добавляли дегтя в его нынешнее медовое существование.
С некоторых пор Канат стал возвращаться в квартиру Имана раньше его, а может быть, и вовсе не уходил никуда – ведь обычно он спал, когда Иман уезжал в университет. Иман подозревал, что Канат промышляет не совсем законными видами добывания денег, и стал подозревать теперь, что тот попросту отсиживается у него – возможно, объявлен в розыск милицией или скрывается от своих коллег по криминалу. И это его затворничество начало возбуждать в Имане чувство ревности. Ведь и Жамиля нигде не училась и не работала.
Правда, Иман знал, что она не домоседка, и проводит больше времени вне дома, но ко времени возвращения его домой, она всегда находилась в обществе своего «брата». А однажды Иман не застал их на месте – оказалось потом, что Канат водил Жамилю в ресторан. Во всяком случае, так сказала Жамиля. На недовольство мужа она ответила так:
- Значит, я должна все время сидеть дома? Я что – зечка?!
- Но ведь ты могла сказать мне и мы бы пошли с тобой в этот ресторан, - пытался урезонить ее Иман. Жамиля усмехнулась.
- Ага! Как же – ты сводишь меня. Ведь ты сам пропадаешь неизвестно где! Может быть, водишь другую по ресторанам.
Иман воспринял эти слова, как оскорбление.
- Ты что! – вскинулся он, - Никого я никуда не вожу! Я же говорил тебе – у нас дискуссионный клуб. Давай завтра подъезжай в университет к шести – сама поучаствуешь в дискуссиях. Это так интересно…
Жамиля скривила свое маленькое личико.
- Не хватало теперь мне участвовать в вашей говорильне! И какой прок от вашей болтовни? Лучше занялся бы чем-нибудь после университета – не помешают нам лишние деньги.
- Чем это я должен заняться?
- Если хочешь, я поговорю с Канатом, он возьмет тебя к себе.
Час от часу не легче! Не хватало теперь Иману лезть в криминал. И что – ей не хватает денег?
- А что – тебе денег не хватает? Я же только в понедельник дал тебе сотенную…
Жамиля вновь скривилась.
- И что – ты считаешь, что дал большие деньги? – и она фыркнула и передразнила, - «дал сотенную!».
У Имана не было слов.
- И сколько тогда тебе нужно? Тысячу?
Жамиля дернула головой.
- А хотя бы и тысячу! Ты считаешь, что тысяча рублей в неделю для трех взрослых людей много?
- Ну почему для троих? Мой отец не обязан содержать… - Иман не договорил – лицо его жены налилось таким ядом, что слова застряли в горле. Установилась такая тишина, что стали слышны звуки, доносившиеся из соседних квартир – слева длинными пулеметными очередями строчила швейная машинка, справа стенку сотрясало новое веяние в музыке – рок. Жамиля с силой бросила об пол пилочку для ногтей и вскочила со своего места у трельяжа. Она отправилась на кухню, и Иман виновато поплелся за ней.
Жамиля начала ожесточенно греметь посудой, рыская по ограниченной площади разъяренной тигрицей, а Иман бестолково мотался из стороны в сторону, пропуская ее туда - сюда. Он мямлил слова оправдания.
- Ну, Жамиля, и вправду – почему мы должны заботиться о здоровенном парне? Да, я понимаю – он тебе как брат. Но если б он был инвалидом…
- Ты хотел бы, чтобы он был инвалидом, да?! – выкрикнула Жамиля, останавливаясь против него. Потом она дернулась в сторону газплиты и грохнула об нее кастрюлей в руке. Затем вновь подхватила посуду и, дернувшись в другую сторону, сунула в раковину под кран. Зашипела тугая струя, и выхватив неполную кастрюлю из-под нее и не закрыв крана, Жамиля опустила, расплескивая пенящуюся воду, обратно на газ. Она нервно зажигала спичку за спичкой, ломая их в лихорадочных пальцах, а Иман, завернув кран, начал успокаивать ее.
- Ладно, Жамиля, не сердись. Прости, но нам и без него здесь тесно. Может ему нужно жениться – я позвоню папе, поговорю с ним, если что, он поможет со свадьбой. И засватать невесту они могут с мамой – если некому. И насчет жилья поможем.
Жамиля сделала непроницаемое лицо. Непонятно было, по душе ли ей забота об ее брате. Или…
- Ну что ты молчишь? Поговори с ним – ему уже пора заводить свою семью. Мы поможем – ведь он нам как родственник.
- Это только на словах ты такой. И я очень сомневаюсь, чтобы твой отец помог Канату – у такого зимой снега не выпросишь.
Иман подавленно молчал – слова жены никак не вязались с их существованием – ведь ни она, ни Иман пока не заработали и копейки – жили на постоянно присылаемые его отцом деньги. Но возразить ей сейчас – значит совсем с ней рассориться. Значит неделю, как минимум, она не подпустила бы к себе – она ложилась на диван в гостиной, и никакими уговорами нельзя было добиться ее возвращения в спальню на супружеское ложе.
Однажды Иман, Жамиля и Канат сидели за кухонным столом, и Канат сел спиной к висящему ножевому набору. Иман сидел против него, а Жамиля сбоку. Вообще-то это были их обычные места. Но Иман впервые обратил внимание на то, что Жамиля сидит ближе к Канату, чем к нему. И что было самым неприятным, жене приходилось проходить к плите за добавкой позади своего «брата», и вот в эти моменты она клала ладони ему на плечи и слегка пожимала пальцами. А Канат поднимал к ней свои глаза, и они улыбались друг другу. От Имана не укрылось, что глаза Жамили взблескивали непроизвольно. Вот это мимолетное скрытое сверкание и укололо и с этого момента в Имане и возникли неясные вначале подозрения.
Он окинул мощную, уверенную в себе фигуру Каната, встретился с его ехидно презрительным взглядом, и в нем шевельнулось что-то нехорошее. И в этот момент Канат имел несчастье поддеть Имана по обыкновению. Они разговаривали, вернее, говорил один Канат, а Иман изредка вставлял несогласные реплики, в то время, как Жамиля лишь поддакивала «брату». Речь, как обычно, шла о засилии русских.
- Я говорю ей, что у меня абонемент, а она не понимает – требует купить билет! – возмущался Канат.
- Что – она такая тупая?! – вставила Жамиля и улыбнулась особенной улыбкой. Иман, может быть, и не вступил бы в полемику, если бы она не улыбнулась так Канату.
- Ты сказал ей это по-казахски? – спросил он.
- Конечно! Почему я должен говорить на чужом языке?
- А кондукторша – она русская?
- Да.
- Так чего же ты хотел? Как ей понять тебя? И почему это она тупая? – это уже предназначалось Жамиле. Та поджала недовольно губы и бросила, не удосужившись обосновать свое мнение:
- Конечно тупая!
Лицо Каната исказила ядовитая гримаса.
- Вот из-за таких лизоблюдов, как ты, русские и распоясались здесь!
Имана задели не столько слова, но уничтожающее выражение на лице Каната. В этот момент ему захотелось плюнуть в это лицо или плеснуть на него чаем из пиалы, которую сейчас держал в руке. Может быть, он бы так и сделал, но он живо представил, как Канат обрушит на него всю мощь своих кулаков. А силу и крепость их он уже успел вкусить. Недавно он сделал слишком резкое замечание Канату и тот вспылил и двинул Имана кулаком. Тычок был вроде и несильный, но Иман едва удержался на ногах. А Канат процедил сквозь зубы:
- Ты смотри, сопляк, на кого прыгаешь!
Все это вспомнилось теперь Иману, как и то, что он обнаружил потом, раздеваясь ко сну, хороший синяк на том месте, куда ткнул своим железными костяшками Канат. Вернее, на это обратила внимание Жамиля.
- Что это у тебя? Подрался?
Иман взглянул на свой припухший бок и ответил хмурясь:
- Нет… так… ударился неосторожно.
И вот теперь в нем поднялась такая волна ненависти к этому ехидному лицу, что Иман впервые посожалел, что не может противостоять Канату физически, и в этот-то момент он обратил внимание на тяжелую и острую сталь тесака. Он подумал, что как было бы просто встать, схватить тесак и раскроить череп врага.
Канат продолжал свою обычную антирусскую канитель, а Иман раз за разом представлял, как он встает и подходит к Канату и тот вопросительно смотрит на него. Можно положить на его плечо левую руку, чтобы успокоить, можно улыбнуться ему примирительно. Не то тот может заподозрить, повернуться, увидеть, как Иман снимает другой рукой тесак.
Иман представил, как он сжимает рукоятку этого ужасного оружия, все так же держа левую руку на плече Каната, даже пожимая дружелюбно это плечо, как делала Жамиля намедни. И как он потом резко отстраняется и читает в глазах Каната удивление, и как в этот момент обрушивает тесак точно промеж этих ненавистных глаз, рассекая это ненавистное лицо надвое, как перезрелый арбуз.
Сколько раз потом они втроем сидели за тем столом, и сколько раз Канат доставал Имана своим ехидством и презрением на своем широком лице, и сколько раз Иман мысленно вставал и, взяв в руку тесак, рассекал это ненавистное лицо. Сколько раз чесалась рука, его правая ладонь, и сколько раз Иман, будучи один дома, шел на кухню и, сняв тесак с крючка, заносил над тем местом, где обычно сидел Канат и в остервенении кромсал воздух.
Это начало превращаться в навязчивую идею. Иман понимал, что добром это не кончится, что когда-нибудь он возьмет в руку этот тесак. Дело дошло до того, что он заказал в швейном ателье ширмочку и завесил ею набор, чтобы тесак не мозолил ему глаза. Тщетно! Он все равно явно видел сверкающее оружие за тонкой материей. Оно манило и просилось в руку.
Иман решил избавиться от искушения и, сняв однажды тесак, а заодно и большой длинный нож, завернул в газету, намереваясь отнести в мусорный бак во дворе. Но отказался от этой мысли – как объяснит он Жамиле свой поступок? Да, она еще ни разу не использовала ножи набора в готовке. Ведь и готовкой она почти не занималась – покупала готовые блюда в столовой или использовала полуфабрикаты, купленные в кулинарии. Но Иман знал – она устроит истерику по поводу отсутствующих ножей. Ведь, по ее мнению, набор этот украшает кухню.
Может быть, сказать, что он не имеет отношения к исчезновению длинного ножа и тесака? Не получится. Жамиля уже знает об его отрицательном отношении к уродливым, по его мнению, предметам этого набора. И невозможно свалить на Каната – тот солидарен со своей «сестрой» в вопросе украшения кухни ножами.
В конце концов, он развернул газету и вернул ножи на место.
Однажды Иман вернулся домой, а Жамиля выбежала ему навстречу какая-то растрепанная. Она на ходу поправляла юбку, и когда Иман хотел ее поцеловать, уклонилась и принялась расчесывать волосы у зеркала. У нее было непроницаемое лицо, так досаждавшее Иману в последнее время, и он прошел мимо нее в спальню, чего никогда не делал, войдя в квартиру. И был неприятно удивлен – Канат спал на их супружеском ложе и, что было самым неприятным – покрывало возле него было измято, словно там кто-то только что лежал.
Иман не осмелился разбудить Каната и громко возмутиться, но он вернулся в гостиную и спросил:
- Почему он спит на нашей кровати?
Жамиля не смотрела в его сторону – она восседала за своим трельяжем и выбирала крем из стоящих рядами баночек и тюбиков.
- А что – запрещено? Не может человек поспать на кровати сестры?
- Может быть, он спал с этой сестрой? – Иман впервые так съязвил. И тут же пожалел – Жамиля повернулась всем корпусом и начала прожигать своими сузившимися глазами.
- Что это за грязные подозрения? Да, мы лежали рядом сейчас. Неужели полежать рядышком с братом преступление?
- Нет, но он все же не брат тебе.
- Ну и что? Да будет тебе известно – сколько ночей я провела в его спасительных объятиях, находясь в детдоме. Только таким способом я смогла сохранить свою девственность. А теперь ты смеешь обливать нас своими грязными подозрениями?
- Но ведь тогда вы были девочкой и мальчиком. А теперь ты – замужняя женщина. Да и…
Он замолчал, поняв, что может совершить непоправимое. Но ведь она не была девственницей, когда встретилась с ним. Но было поздно - Жамиля поняла, что он хотел сказать. Лицо ее побледнело и потом оно пошло красными пятнами.
- Что ж ты замолчал? Договаривай – что хотел сказать! Бессовестный! Я к нему со всей душой, со всей любовью – и ни слова упрека. А он? Валит с больной головы на здоровую. Распутник! Забыл, что обрюхатил эту Свету? Может, и я уже надоела тебе? И ты не знаешь, как избавиться от меня? Наверное, уже нашел третью? Или четвертую? Сколько их было до меня? Или ты не знаешь, что я беременна? Конечно – я ведь знаю, что это для тебя не помеха. Случай с той несчастной девушкой должен был насторожить меня – ведь я должна была подумать, что и со мной ты можешь обойтись, как с ней…
Жамиля еще долго продолжала в том же духе, и Иман чувствовал себя бесконечно виноватым перед ней. Но в следующие дни его ревность усилилась, и им вновь овладели подозрения. Ведь она отказала ему в близости, сказав, что у нее месячные. Но обычно в такие ее критические дни он видел в мусорном ведре туалета окровавленные прокладки, а теперь их не было. И потом, он узнал, что у беременных не бывает месячных. Или она не была беременной, или у нее не было месячных, и она просто не хотела иметь с ним секс.
Он долго мучился подозрениями, и с каждым днем они усиливались все более – он стал замечать взгляды, устремленные Канатом и Жамилей друг к другу. Иногда ему казалось, что те перемигиваются. Но вот подвернулся способ проверить эти подозрения – позвонила мама и попросила приехать – папа попал в больницу с инфарктом. Жамиля, услышав это, сказала:
- Жаль, но я не смогу поехать – гинеколог запретил любые поездки. Он сказал, что у меня ярко выраженная угроза выкидыша. Так что тебе придется поехать одному.
Иман отправился в аэропорт с тяжелым сердцем – в его квартире оставались названые брат и сестра. Он заметил их красноречивые взгляды, когда они провожали его у дверей. Но случилось так, что внезапно испортилась погода, пошел плотный дождь и рейс отложили на неопределенное время. Иман мог бы остаться в аэропорту, тем более что пассажирам отложенного рейса предоставили места в комнатах отдыха. Но его неодолимо тянуло домой – что там делают Канат с Жамилей?
И вот он позвонил ей из таксофона и соврал, что садится в самолет. Жамиля пожелала ему счастливого полета и вновь выразила сожаление, что не смогла улететь вместе с ним. Но в ее голосе явно слышались нотки облегчения. Иман повесил трубку, вышел наружу и взял такси.
Он открыл дверь своим ключом, стараясь не шуметь. И дверь он затворил бесшумно, и разулся в прихожей тихо. Кровь стучала у него в висках, и он до поры не слышал ничего – ему показалось сначала, что в квартире никого нет. Хотя в прихожей горел свет, и в темной гостиной, на ковре лежала еле заметная полоса света от ночника в спальне. Да вот и туфли Каната; Жамиля - она имела несколько пар обуви и если б не эти громадные туфли, Иман решил бы, что они ушли в город.
Он прокрался к дверям спальни и уже там его слух поразили характерные звуки – сразу стало ясно, чем занимаются Жамиля и Канат. Но когда его глазам открылась страшная в своей реальности картина, он остолбенел. Мощный, обнаженный торс борца возвышался над хрупким телом Жамили. Имана поразило выражение на ее лице – оно было преисполнено блаженства. Никогда она так не возбуждалась с ним, никогда она так не стонала самозабвенно. И никогда так не бродила краска так, как она бродила по ее словно светившемуся изнутри лицу.
Первый шок прошел и Иман уже открыл рот, чтобы закричать и накинуться на любовников с кулаками. Но крик застрял в горле – его взгляд упал на мощную бычью шею Каната, на его бицепсы и мышцы, угрожающе перекатывавшиеся под смуглой кожей. Нет, Иман не причинит никакого вреда этому телу своими кулаками. Тут требуется что-то другое. И он, конечно, уже знал – что…
Иман скользнул на кухню неслышной тенью. Да, вот он – сверкающий острым лезвием тесак, висящий вместе с другими собратьями в ряду набора ножей. Он не зря таился за тонкой занавеской, он дождался-таки своего часа.
Рукоять удобно поместилась в ладони, и Иман ощутил тяжесть тесака. Оружие придало ему уверенности, и он решительно направился в сторону спальни. Он теперь не крался – ступал уверенно. Но занятые собою любовники не заметили ничего, даже когда он включил верхний свет. Иман занес тесак, взяв его двумя руками, и со всего маху опустил на ненавистную шею. Острое лезвие легко рассекло позвонки и затылочные мышцы, и тяжелая голова Каната брякнулась в лицо Жамили. Та распахнула ресницы и пораженно отодвинула голову любовника, но в следующую секунду все его мощное тело вытянулось в деревянной судороге, и на нее хлынула его горячая кровь, и только тогда она заметила мужа. Иман вновь занес свое оружие, намереваясь дорубить голову врага, и в этот момент Жамиля дико завизжала и изо всех сил оттолкнула тяжелое тело Каната от себя. Тот тяжело отвалился и с глухим стуком шмякнулся об пол.
Неизвестно, что бы сделал Иман потом; возможно, он и не стал бы убивать жену. Но тут он стал свидетелем омерзительной картины – огромный член мертвого соперника отцепился от влагалища Жамили со смачным чмоканьем, и Иман содрогнулся, заметив, как из влагалища выступила мутная слизь. Эта ясная до мельчайших подробностей картина стала последней каплей; ведь это место он боготворил! Это было его святилищем! Сколько раз он припадал к этим губкам в трепетном поцелуе! И вот это святилище было осквернено с таким убийственным цинизмом, что он уже не мог поступить иначе - он опустил свое разящее оружие именно на это место, и тесак легко рассек то, что всегда казалось рассеченным. Жамиля даже не успела сомкнуть бедра. Кровь фонтаном взвилась и ударила в лицо Имана. И вновь Жамиля завизжала дико, забилась в конвульсиях, и вконец озверевший Иман стал крошить ее своим страшным тесаком.
Он бил и бил, крича что-то вместе с ней в настоящем сумасшествии, и остановился только тогда, когда Жамиля замолчала, и от нее осталось одно сплошное кровавое месиво. Обезумевшими глазами взирал Иман на валяющиеся отдельно голову, руки и ноги Жамили. Он был весь забрызган ее кровью. Тяжело дыша, он бросил тесак и пошел из спальни и только в ванной, наклонившись над краном и заметив в зеркале свое окровавленное лицо, осознал то, что произошло.
Он бросал в лицо воду пригоршня за пригоршней, пока немного не пришел в себя. Тогда он сбросил окровавленную одежду и стал под душ. Холодная струя окончательно привела его в чувство, но, выйдя из ванной, Иман уже сомневался в том, что совершил. Нет, конечно, он знал, что зарубил двух человек, но в нем с таким горячим желанием возникла надежда в то, что все это ему привиделось, приснилось, что он вновь прошел и заглянул в спальню. Увы! Все было слишком реально, убийственно реально.
И вот в тот миг, когда он застонал и пошел обратно, схватясь за голову, в нем и возник страх. Он стал спешно одеваться, в другое, в чистое, не попадая руками в рукава, а ногами в штанины. Его пальцы лихорадочно искали и не находили пуговиц, но вот одевшись, он без оглядки направился к выходу, и только отворив входную дверь, вспомнил о деньгах и документах, о билете на самолет, оставленных в кармане забрызганного кровью пиджака. Постояв немного у порога, Иман был вынужден вернуться в ванную, где на полу валялась его одежда. Выбирая из нее бумажник - портмоне, он подумал, что нужно бы вынести костюм и выбросить где-нибудь в мусорку, ведь его одежда – прямая улика. Но он так и не сделал этого – он спешил, он бежал, он стремился убежать домой, как убегал в детстве, напакостив где-нибудь, поколотив, например, какого-нибудь мальчишку, так как знал, что мать защитит его и не даст в обиду.
Он в спешке покинул квартиру и улетел вместе с другими пассажирами своего отложенного рейса. Он все время твердил, вслух или про себя – он не знал: «Съезжу домой, а когда приеду, то сделаю заявление, мол, вот, кто-то в мое отсутствие убил мою жену и ее брата. Меня не было, я был в отъезде, у меня алиби… да, у меня железное алиби». Правда, сидела занозой его оплошность – нужно же было вынести свой забрызганный кровью костюм и уничтожить; можно было увезти с собой, и выбросить в мусорку там – кто будет искать за тыщу километров от места преступления? Мелькнула мысль вернуться, ведь и тесак надо бы захватить или хотя бы помыть и повесить на место – ведь на нем наверняка остались его отпечатки. Но он так и не смог заставить себя вернуться.
И он не знал, что Жамиля успела разбудить соседей своими душераздирающими воплями, он не подумал в горячке, не вспомнил, как тонки перегородки, как сам слышал часто стрекотание швейной машинки соседей. Соседка, женщина с развитым воображением, уже насмотревшаяся новинок того времени – кровавых триллеров в наводнивших столицу видеотеках, сообщила о своих подозрениях в милицию. Тем более, что в последовавший за той ночью день прекратились хождения в квартире по соседству – обычно Жамиля по нескольку раз на дню покидала квартиру и возвращалась вновь.
Видавшие виды оперативники были шокированы картиной кровавой бойни. Эксперты сделали заключение, что погибшие имели секс перед самой гибелью, да это было очевидно и без их заключения. Мотив преступления был на поверхности. Было установлено, что орудие преступления является предметом ножевого набора, висевшего за занавеской, и о нем могли знать лишь те, кто часто бывал в квартире. Расспросив соседей, оперативники установили, что кроме молодоженов, поселившихся в этой квартире, у них бывал только убитый парень. Наконец, оставленная в ванной одежда была опознана все теми же соседями – Иман обычно носил этот костюм.
Следователь установил потом, что муж убитой женщины улетел на отложенном рейсе, и он вполне мог побывать этой ночью дома. Было установлено к тому же, что Иман не воспользовался комнатами отдыха в аэропорту.
Да, конечно, Иман понимал в моменты просветления, что ему не уйти от правосудия. Он знал, что его арест – лишь вопрос времени. Ему бы пойти в милицию с повинной. Но у него не хватило духу, он смалодушничал, и, так же, как в детские годы, устремился под защиту родителей, словно те могли защитить его от навалившейся беды.
В провинциальный город полетела депеша, и Иман был задержан и доставлен в столицу. Но он успел побывать в больнице. И поразился метаморфозе, произошедшей с отцом. Вместо крупного, властного мужчины на него глядел сгорбленный старик. После приветствий и справок о здоровье, о житье-бытье в столице, Совет Ибрагимович заговорил серьезно, и в его голосе явственно зазвучали скорбные нотки.
- Иман, - сказал он, - Ты уже вполне взрослый мужчина. И ты должен понимать – вряд ли я теперь буду тебе полезен. Меня сняли. Мало того – на меня заведено дело. Сразу скажу – дело сфабриковано. Сейчас взяли верх люди, которые завидовали мне, которые давно точили на меня зуб. Они ждали только того, чтобы слетел со своего места Николай Григорьевич. Лишь только его вынудили уйти на пенсию, меня и сняли. И завели дело. Не знаю, смогут ли они посадить меня, но ясно одно – мне уже не подняться. И ты теперь должен думать сам о своей судьбе и о своей карьере. Я успел дать тебе хороший старт, так что дерзай…
Отец замолчал, чтобы отдышаться и собраться с мыслями. Иман молчал, думая об услышанном, но больше о том, что его ждет по возвращении в столицу. Его мать тихо плакала, а сестренка рассеянно глядела в окно, думая о чем-то своем.
- Я постарался сделать кое-какие запасы, Фатима знает, где эти средства. Но деньги сейчас так обесцениваются – надо бы накупить золота, да боюсь, за твоей матерью сейчас будут следить. Можешь забрать с собой половину… советую купить там частный дом – на всякий случай. Ведь тебя могут теперь выселить с той квартиры. И советую найти подходящую работу.
Иман так и не проронил ни слова. Он не знал, что сказать отцу. Да и все мысли его были там, в столице, в квартире с убитыми им людьми. Он постепенно приходил в себя и ужасался совершенному им самим, вот этими такими обычными, такими привычными руками. И когда в отцовский дом пришли милиционеры, он понял – все!
Мать была поражена арестом сына, она постепенно привыкала к мысли, что будут судить мужа. А тут арестовали сына, при ней на его руки надели наручники.
- За что?! – возопила она, - Его-то за что?
- Ваш сын подозревается в двойном убийстве, - ляпнул один из милиционеров.
Фатима побледнела.
- В убийстве?! Что это значит?
И видя, что Иман никак не реагирует, поняла что-то и вцепилась в сына.
- Что происходит, Иман? Почему ты молчишь?
Иман поднял на нее свои безнадежные глаза и вдруг признался, при милиционерах, хотя готовился все отрицать:
- Я убил ее, мама…
Но Фатима ничего не понимала.
- Убил ее? Кого?
- Убил… - Иман сглотнул, но горло было сухим, - Убил Жамилю… вот так, мама… я убил ее… я зарубил ее… всю порубил на кусочки… изрубил на мелкие кусочки.
Мать, наконец, поняла и отодвинулась от сына, словно хотела хорошенько рассмотреть его. Она прошептала:
- Почему?
- Потому… потому, что она изменила мне. Изменила, как последняя шлюха. Я убил их обоих: ее и любовника. Обоих. Да… и приехал я сюда, чтобы попрощаться…
Выслушав признания арестованного, милиционеры заторопились – им не терпелось доставить Имана в участок и запротоколировать его признания, пока он не опомнился. Когда его выводили, Фатима пронзительно закричала и бросилась к сыну. Но конвоир оттолкнул ее и Иман простился с ней обреченным взглядом.
Тюрьма
Следователь молча записал его показания, а когда дал их подписать, произнес:
- Я понимаю тебя парень – очевидно, ты очень любил свою жену…
Любил ли Иман Жамилю? Этот вопрос преследовал теперь его. С ее убийством как будто спала пелена с его глаз. Теперь он знал, что она была порочной, никчемной и пустой женщиной, которая каким-то невероятным образом сумела завладеть его существом. Не иначе – как при помощи какого-то колдовства Жамиля сумела приворожить его. Перед его мысленным взором стали проплывать картины прошлого, и он понял, какую роковую ошибку совершил, решив, что к нему пожаловала сама Госпожа Любовь. Нет, это была Госпожа Судьба со своей злой ухмылкой.
В камере предварительного заключения, кроме него, сидели два человека. Ничем не примечательные люди. Один, почти старик, был задержан за попытку убийства своего родственника. Довольно глупая история – родственник, который был каким-то начальником в ауле, отказал какой-то пустячной просьбе. А старик вспомнил об этом, когда ехал на своем тракторе пьяный и когда этот родственник встретился на его пути на служебной легковушке. Волга была смята огромными колесами «Кировца» в лепешку, но начальник успел выскочить из машины и отделался легким испугом.
Старик теперь каялся, но родственник – начальник не соглашался на предложения решить дело по-родственному. Он вознамерился посадить буйного тракториста – в острастку другим возможным возмутителям спокойствия. Видимо не совсем хорошим был он начальником.
История неудавшегося убийцы оставила Имана равнодушным, но старик надоел своим бесконечным повторением обстоятельств своего наезда. И на третий день Иман грубо одернул его:
- Слушай, кончай свою песню. Ты глупый старик. Нужно было давить его наверняка, или не наезжать вовсе. Только зря испортил машину – в чем она-то виновата?
Иман понял, как он изменился – раньше он был более терпимым к глупым старикам и старухам. Теперь все люди как-то вдруг измельчали в его глазах, и даже о своих родителях он вспоминал теперь с досадой. Ведь не добейся отец перевода сына в аспирантуру, и, следовательно, если бы Иман с Жамилей не перебрались бы в столицу – кто знает, как бы все повернулось. Но потом, поразмыслив, он должен был признать, что родители тут ни при чем. Все дело в Жамиле – когда-нибудь она изменила бы ему, не с Канатом, так с другим мужчиной, не в столице, так в своем городе.
- И впрямь! – поддержал его третий узник, молодой мужчина со странным лицом – верхняя часть словно принадлежала суровому, даже жестокому человеку, в то время как нижняя часто улыбалась, обнажая ряд безукоризненных зубов.
- Вот мужик, правильно сделал, порубил сучку и кобеля в крошку. Все чисто – не к чему придраться.
Иман удивился осведомленности сокамерника – ведь он никому не рассказывал о своем преступлении.
- Откуда ты узнал, что я убил жену и ее любовника?
Мужчина со странным лицом вновь улыбнулся, сверля собеседника своими холодными глазами.
- Э-э, браток, здесь все обо всех узнают сразу. Так что и не стоит пытаться скрывать, по какой ты проходишь статье.
Иман пожал плечами.
- Но ведь я не знаю ничего о твоей статье.
- Это потому, что тебе это не нужно.
- Значит, тебе нужно было узнать то, что я совершил? Зачем это тебе?
Сокамерник хмыкнул.
- Да мало ли что – пригодится. Нужно же знать, с кем тут спишь на одних нарах.
- Ты думаешь, что я псих? Боишься, что я могу вас обоих порешить?
Глупый старик удостоил Имана испуганным взглядом. Сокамерник со странным лицом усмехнулся, заметив это. Он сел на нарах и протянул руку.
- Нет, я не боюсь тебя. И не считаю психом. Это нормально – то, что ты сделал. Так и надо поступать со скотами. Так что давай знакомиться – мое имя Захар.
Иман представился, а потом протянул руку старику. Того звали Жамбаем. Жамбай теперь молчал, но зато Захар начал рассказывать свою историю. История эта ничем не была примечательна – парнишка рос без отца, мать часто путалась с чужими мужчинами и Захар, едва закончив восемь классов, ушел из дому. Он поступил в ПТУ в городе, но, поскольку ему нужны были деньги, он стал воровать. Попался на краже и был осужден. Освободился и спустя несколько месяцев вновь оказался в колонии – уже за разбой. Хотя поживился лишь ондатровой шапкой и кошельком с тремя десятками рублей.
И тогда он решил, что в следующий раз будет действовать по-крупному. Он организовал нападение на сбербанк. Но ему опять не повезло – два его подельника были застрелены милицией, а он сам попал в постороннего человека, когда отстреливался, пытаясь скрыться.
- Тебе не жалко этого человека? – поинтересовался Иман, - Ведь он погиб ни за что.
Нижняя половина лица Захара осклабилась, в то время, как глаза сверкнули неодобрительно. И от этой неестественной гримасы Иману стало не по себе.
- А чего его жалеть? – и Захар бросил небрежно, - Нечего было путаться под ногами.
После непродолжительного молчания Захар заговорил вновь:
- Конечно, я его не знал, но подумай сам – зачем ему нужно было жить? Какой от него прок? Перебей сейчас полгорода – и что, наступит конец света? Брось! Наоборот – станет чище и легче дышать оставшейся половине. Вот ты порешил двоих за раз. Зачем им нужно было жить? Ну скажи – разве ты раскаиваешься?
Прошло три дня, но к Иману не пришло еще раскаяние. Хотя он и не думал себя оправдывать. И у него не было жалости к Жамиле, а уж к Канату… Захар прав – они получили по заслугам, и им и впрямь не стоило жить. И возможно, тот случайно подвернувшийся под пулю человек ничем не отличался от Каната. Ведь, если не считать того, что Канат насолил Иману, он был, в общем-то, обычным человеком.
Ладно, он не будет сожалеть об убитых им людях. Но тогда может стоит пожалеть себя? Ведь его жизнь тоже кончена – он живой мертвец. Человек без будущего. А что думает Захар по этому поводу?
- А сам ты заслуживаешь жизни? Как ты думаешь?
На этот раз лицо Захара не проявило своей обычной странности – оно все осветилось простой естественной улыбкой.
- Чем я отличаюсь от остальных? Разве только тем, что лишен многих иллюзий. Конечно, мне не жаль и себя. Наоборот – для меня было бы намного лучше, если бы я погиб тогда вместе со своими товарищами. А тебе что – жаль загубленной жизни своей?
Иман пока не знал ответа на этот вопрос. Пока что он чувствовал лишь пустоту в душе. Но что хочет сказать Захар?
- По-твоему не стоит жить и всем людям? Так? Всему человечеству?
- А чем все человечество отличается от нас с тобой? Ты думаешь – все эти так называемые великие люди, гении сделаны из другого теста? Брось! Им так же нужно есть и пить, срать и ссать. И поиметь кого-нибудь. Да, они хотят убедить других, что они заняты чем-то значительным, что они не зря коптят небо. Все эти игры в политику, возня с наукой – все это пустое. Прогресс - это на самом деле регресс. Человечество жило бы вечно, если б не было этих гениев – ученых. А теперь что? – отравили всю Землю и в один прекрасный день какой-нибудь псих, дорвавшийся до ядерной кнопки, устроит конец света.
Захар закурил и, передав Жамбаю окурок после глубокой затяжки, продолжал:
- Вот моя пуля пробила голову тому человеку. И ему крупно повезло – он умер мгновенно и не мучился. А если бы остался в живых и заболел какой-нибудь дрянью – мало ли какая зараза бродит по свету – и до самой кончины мучился. Лично я хотел бы поменяться с ним местами. Вот так-то, брат!
Иман думал над словами сокамерника мизантропа и вроде бы соглашался с ним. Он теперь видел все в черных тонах. Но дни шли, следствие тянулось ни шатко, ни валко, хотя, казалось бы, что тут расследовать? Иман признался во всем, был проведен следственный эксперимент – он показал, как вошел в квартиру той роковой ночью, как прошел в спальню и увидел в свете ночника жену и любовника, как сходил на кухню за тесаком, и как, включив верхний свет, нанес первый удар…
Но дни шли, и жизнь постепенно возвращалась к Иману, и он уже не считал, что совершил страшное преступление. Напротив, все утверждали, что его действия той ночью были обоснованными и логичными, что любой нормальный мужчина, мужик поступил бы точно так на его месте. Все: и сокамерники, которые менялись время от времени, и даже следователи, сочувствовали ему.
И наступил день, когда его следователь сказал:
- Да, Иман, ты поступил как настоящий мужик. И я лично поддерживаю тебя. Но закон думает по-другому. Тебе грозит расстрел – я не хочу попусту обнадеживать тебя, хотя, может быть, твой адвокат и поет по-другому. Если ему удастся добиться замены расстрела сроком, любым, в твоем положении сейчас главное – остаться в живых, то это было бы очень хорошо. Но…
Следователь закурил и, прищурившись будто бы от евшего глаза дыма, понаблюдал за реакцией подследственного. Да, Иман побледнел при упоминании о расстреле. Он, конечно, понимал, что за такое ужасное двойное убийство его не погладят по голове. Тем более что он уже имел высшее юридическое образование. Да, вначале, в первые дни здесь в КПЗ, он относился индифферентно к тому, что его ожидает. Он считал, что жизнь его кончена. Но теперь он так не думал, и он теперь хотел жить.
Жить… для чего? Он понимал, что если его не приговорят к расстрелу, то ему придется тянуть долгий срок, например, лет пятнадцать. Что это за жизнь? Он не знал ничего о зоне, кроме малодостоверных рассказов, имевших хождение в народе. Кто-то слышал, что там в почете убийцы, и что там очень не любят насильников. И что работать там западло для настоящих воров, для тех, кто прочно связал свою судьбу с криминальным миром. Конечно, раз у Имана было юридическое образование, то он знал кое-что о системе исполнения наказаний.
Но он знал, что жизнь там, за решеткой и колючей проволокой, не мед. Это и не жизнь в ее полном смысле. И отдать этой эрзац – жизни самый цвет своих лет… может быть, все же лучше расстрел?
Нет – нет! При мысли о казни его существо содрогалось, и он соглашался мысленно с любым сроком – даже максимальным. И он начинал считать, в каком возрасте он выйдет на свободу после пятнадцатилетнего срока, думать, каким он выйдет человеком – зрелым, пожилым или старым? Вроде бы получалось, что не очень старым. Хотя он тогда считал даже сорокалетних стариками.
Следователь вновь заговорил:
- Тут есть один вариант. Ты как-то сказал, что этот Канат… что он был связан с криминалом. Мы проверили его связи – ничего примечательного. Да, он жил не на честные деньги, но он был мелкой шушерой. Не брезговал щипачеством. Ну, там мелкое вымогательство, эпизодическое сутенерство и так далее. Но…
И вновь он замолчал, выдержал профессиональную паузу. Иман понял, что следак не зря затеял этот разговор. Ему что-то нужно от Имана. Что? Какая-то услуга? Какая? Что может предложить следователь подследственному? Ясно что.
Ага! Следователь продолжал:
- Но мы можем дать такой материал: Канат твой – матерый волк, чуть ли не босс бандитской группировки. И суд может счесть, что убийство бандита, главаря банды совсем другое дело, нежели убийство рядового гражданина, да, немного распутного, но распутство не осуждается уголовным кодексом. И это не все. Мы можем вписать в дело, что твоя жена была связана с бандой и его главарем, и представить тебя жертвой бандитов. Например, тебя шантажировали, тебя хотели втянуть в преступную жизнь группировки, и так далее. И в какой-то момент ты не выдержал и порубил их в своей квартире. Как тебе такой расклад?
Иман смотрел выжидающе на следователя. Он знал, что его судьба в руках этих людей в милицейской форме. И что они могут сделать его жертвой с такой же легкостью, как и выставить редким злодеем. Вопрос в том, представляет ли он для них какой-нибудь интерес. Сейчас начнется торг.
И точно – следователь приступил к самому главному:
- Мы можем сделать так, что суд квалифицирует твои действия как превышение пределов самообороны, и ты отделаешься пятью-шестью годами общего режима. Но для этого тебе нужно будет сделать кое-что и для нас.
И он уставился вопросительно в подследственного. Иман понял, что должен согласиться на любое предложение, если хочет жить. Иначе – расстрел. В этом не может быть сомнений. Эти люди подведут под расстрел и не за такое преступление, а уж за двойное убийство…
- Что я должен сделать?
Следователь кивнул удовлетворенно и, встав, направился к боковой двери. Отворив ее, он пригласил находящегося там человека:
- Сержан Маликович, прошу вас…
Иман ждал, что появится милицейское начальство – кому же еще появляться? Но порог переступил солидный человек в строгом темном костюме и при галстуке. Он поздоровался с Иманом, но руки подавать не стал. Прошел и расположился на диване, словно хотел просто посидеть и послушать, о чем будет идти речь в кабинете.
- Сержан Маликович – полковник КГБ, - представил следователь вошедшего, хотя Иман и сам догадался, что человек в темном костюме представляет «контору». Он напрягся и сосредоточил все свое внимание на кагебешнике – он понимал, что тот будет его сейчас вербовать. Но полковник в штатском молчал. Словно изучал подследственного. Следователь вернулся на свое место и заговорил, понизив голос, словно завел доверительную беседу.
- Иман, ты и сам знаешь, как нелегка наша служба. Но это пустяки по сравнению с работой в КГБ. Ведь они на передовых позициях борьбы с теми, кто объявил нам негласную войну. И как советский человек, как комсомолец, ты должен…
Вступление было нудным и стандартным. Но Иман слушал внимательно. Да, конечно, нас окружают враги – агенты империалистов, эмиссары подрывных международных организаций, экстремисты всех мастей, в том числе религиозные, и т.д. и т. п. Да, конечно, они маскируются под обычных советских людей. Да, они вербуют наивных, политически неграмотных, алчных… и т.п.
- … короче, ты должен помочь разоблачить этих ярых противников советского строя, - закончил следователь. И взглянул на полковника КГБ. Тот крякнул негромко, вроде бы выразив тем самым удовлетворение от речи своего эмведешного коллеги. Иман понял, что теперь заговорит этот Сержан Маликович. И не ошибся.
- Иман Советович, - учтиво начал тот, - Я ознакомился с вашим делом. И понял, что вы – решительный человек. Не каждый сможет вот так взять и…
Этот человек имел обыкновение внезапно обрывать себя и переходить к другой теме. И не выглядело это неестественным. Во всяком случае, полковник не испытывал никаких затруднений. Он продолжал:
- Вы волевой человек, а такие нам нужны… тем более, что вы дали отпор поползновениям бандитов... и, в общем, очистили общество от опасных преступников.
Если следователь намедни лишь предполагал подобную квалификацию действий Имана, то кагебешник уже утверждал, что подследственный отстоял свою честь от посягательств бандитов. Хорошо, что дальше?
- Значит, вы – наш человек. Значит, на вас можно положиться. Не так ли?
Что остается Иману? Он станет сексотом – секретным сотрудником. У него нет выбора. Он хочет жить, жить любой жизнью, лишь бы жить, дышать, видеть, слышать, думать… он теперь твердо убежден, что это лучше, неизмеримо лучше, чем гнить в сырой земле. И Иман заверяет, что так, да, КГБ может положиться на него.
- Вот и отлично! – воскликнул полковник и тут же встал. И подав руку, попрощался:
- До свидания, Иман Советович.
И чтобы тому стало понятно, что они еще увидятся, добавил:
- До встречи в нашем ведомстве.
У Имана было время для раздумий – после разговора с полковником КГБ его не сразу передали в контору. Он вернулся в свою камеру, в которой теперь вместо глупого старика находился другой подследственный. Это был темный человек – встречаются такие среди людей. Хотя каждый из нас темен для окружающих в какой-то степени. Но Рашид, так звали нового сокамерника Имана, был особенно темен. Невозможно было понять, ни образ мыслей его, ни ценностей, которыми он руководствуется в своей жизни, ни даже того, есть ли у него вообще эти ценности. Так же, как и того, что он думает по тому или иному поводу, ни даже того, о чем он думает в текущий момент. Он ничем не выдавал своего отношения к происходящему, равно как и к тому, что произошло с окружающими в прошлом. Он ни о чем не расспрашивал сокамерников, и при этом создавалось впечатление, что он все обо всех уже знает. Он не пытался строить из себя ничего и ничем не выказывал своего превосходства, хотя Иман чувствовал это действительное или мнимое превосходство.
Рашид главным образом молчал, но молчание его не было мрачным или сосредоточенным в себе. Он не был из тех, кто замыкался в себе и в совершенном преступлении, нет. Вообще, глядя на него, казалось, что здесь он находится временно. И что он об этом знает. Что его пребывание в КПЗ не обусловлено никаким преступлением. Что находится он здесь совсем по другой причине, чем все остальные.
На вопросы Имана Рашид отвечал спокойно, коротко, исчерпывающе. Но те из них, на которые он не хотел отвечать, он оставлял без ответа. Лишь бросал:
- Я не буду отвечать на этот вопрос.
Или:
- Я не хочу говорить на эту тему.
Или даже:
- Это не твое дело!
Захар считал Рашида дураком, идиотом – он почему-то возненавидел темного человека. Когда они с Иманом оставались одни, он говорил:
- Вот придурок! Понтуется чего-то, а сам…
Но он не знал продолжения, не знал, что Рашид «сам». Иман поинтересовался, по какой статье проходит Рашид, какое преступление ему инкриминируется. Ведь «темный человек», как про себя он окрестил сокамерника, не захотел ответить на этот вопрос. Но к удивлению Имана, и Захар не знал, что совершил Рашид. Захар был уязвлен тем, что не смог узнать «по своим каналам» ничего о новом сокамернике. Поэтому и злился.
- Это просто мелкая шушера, - презрительно бросал он, - Наверное, попался на какой-то мелочи и не нашлось свободного места в других камерах, вот и сунули сюда.
Камера, в которой сидели Иман с Захаром, негласно считалась камерой для убийц. Или для тех, кто покушался на убийство. Захар утверждал, что такой человек, как Рашид, не способен на убийство, что убийцу можно легко распознать, что такой человек чем-то обязательно выделяется из пестрой толпы окружающих.
- Нет, этот неспособен прихлопнуть человека – кишка тонка, - заключал он, - Он попался на какой-то глупой мелочи. Вот увидишь – он больше здесь не появится.
Но проходило время и Рашида вновь вводили к ним, и он спокойно располагался на своем месте. И Захар злился пуще прежнего. Иман теперь нашел занятие для себя – он незаметно наблюдал за товарищами по несчастью, словно являлся зрителем какого-то спектакля. Его забавляло, что Захар никак не мог «подкопаться» под Рашида, искал и не находил повода к конфликту. Рашид был слишком уравновешенным и уверенным в себе человеком, чтобы поддаться на мелкие провокации сокамерника.
Но однажды, когда слова Захара стали совсем уже невозможными, когда неудачливый грабитель сбербанка перешел к открытым оскорблениям, Рашид молча встал и набросился на обидчика. Захар пытался сопротивляться, но силы были явно не равны – Рашид запросто подмял его под себя и начал сразу душить. «Вот тебе и кишка тонка!», - подумал Иман наблюдавший за происходящим. Захар дергался, безуспешно пытаясь скинуть Рашида, бил его по лицу, но тот все туже стягивал пальцы на его шее. Когда стало ясно, что ему самостоятельно не справиться с душившим его человеком, он скосил глаза к Иману, прося подмоги.
Но Иман не сдвинулся с места. Тут уже глаза начали умолять, они указывали на дверь, мол, вызови надзирателя. Иман не пошевелил и пальцем. Он хотел сказать Захару:
- Зачем? Зачем тебе жить? Что изменится, если еще один неудачник прекратит коптить небо? Чем ты лучше или хуже других?
Рашид так и задушил бы мизантропа, но тут Иман подумал, что его самого могут обвинить в соучастии, а ведь у него и так двойное убийство. И он встал и вцепился в Рашида. Не без труда ему удалось оттащить его от Захара. Тот еле отдышался. К удивлению Имана, Рашид быстро успокоился и лег на свое место на нарах. Глядя на его спокойное лицо, нельзя было догадаться, что он только что едва не убил человека. Никаких эмоций, лишь уверенное в себе, сосредоточенное спокойствие.
Захар долго успокаивался, потирая побагровевшую шею, отплевывался и отхаркивался. Он бросал опасливые взгляды на Рашида и в этих глазах «рецидивиста», как часто он называл себя, проглядывал натуральный страх. Когда Рашид заснул, Захар начал пенять на Имана:
- Ты чего не вступился сразу?
- Но ведь ты говорил, что он не способен на убийство. Я хотел убедиться – на самом ли деле у него тонка кишка.
Выдержав уничтожающий взгляд сокамерника, Иман добавил:
- Ну, и еще подумал: зачем тебе жить? Что изменится, если перестанет существовать еще одно ничтожество? Ведь перебей полгорода – и станет чище и легче дышать…
Он усмехнулся, заметив, как Захар хмыкнул – очевидно, тот уже не причислял себя к той половине города, предназначавшейся к уничтожению.
Прошло два дня и Имана перевезли в «апартаменты» КГБ. Полковник Сержан Амренов познакомил его с капитаном Давидом Нейманом и сказал, что отныне только он будет «вести» его. Нейман оказался типичным кагебешником, насколько Иман мог представить себе типичных кагебешников. Он скрупулезно готовил нового агента, инструктировал, на что он должен обратить внимание в первую очередь, как себя вести, чтобы войти в доверие к подследственным, как не дать себя разоблачить и т. д.
Иман слушал его внимательно и старался запомнить инструкции. Но когда он оказался среди осужденных, то понял, что его зря так инструктировали – новые его сокамерники не очень заинтересовались его персоной. Лишь вначале бородатый верзила, назвавшийся Рамаданом, спросил:
- Ты кто?
- Иман, - просто отвечал Иман, не зная, о чем его спрашивают.
- Хорошее у тебя имя. Знаешь, что оно означает? – сказал он строго. Иман пожал плечами.
Бородач осуждающе покачал головой и произнес торжественно:
- Иман – это вера. Вера в единого Аллаха. А есть ли вера в тебе?
Иман вновь пожал плечами и отошел от него. Рамадан проводил нового сокамерника взглядом но ничего не сказал. Потом к Иману подошли по очереди и два других обитателя камеры и познакомились с ним.
- Игорь Скорняков, - это молодой мужчина с приятным располагающим к себе лицом.
- Он баптист, - пояснил Рамадан с нескрываемым презрением. Игорь никак не отреагировал на эту реплику.
Третьего сокамерника звали Тимуром. Он тоже имел бороду, но в отличие от густой черной растительности, окаймлявшей всю нижнюю часть лица Рамадана, его борода тянулась вниз аккуратным клинышком и состояла из разноцветных волосинок – черных, каштановых и темно-рыжих. Иман заметил, что на солнце некоторые волосы переливаются несколькими оттенками красного. Тимур тоже был приятным в общении; лицо его светилось доброжелательством, и он обращался ко всем на «вы».
Иман заметил вскоре, что Тимур и Рамадан не ладят. Они расходились во взглядах на Ислам, хотя оба считали себя правоверными мусульманами. Иман понял с первых минут, что его подсадили к религиозным диссидентам. Так вот, Рамадан был экстремистом, он относился с открытой враждебностью и нетерпимостью к иноверцам, и критически к единоверцам. Глядя на его ярко выраженные надбровные дуги и низкий лоб, Иман думал, как был прав Дарвин со своей теорией происхождения видов.
Да, Рамадан не отличался особым интеллектом, но это не мешало ему считать всех глупцами. Он постоянно полемизировал с Тимуром по вопросам религии, и презрительно осаждал Игоря, когда тот пытался поддержать последнего.
- Замолчи, кафир! – бросал он, - Не тебе рассуждать об этом.
- Почему же?
- Потому что твое сердце пустое.
- Интересно! С чего это вы взяли?
- С того, что в твоем сердце нет веры.
- Ошибаетесь. Может быть, во мне веры больше, чем в вас. Вы так говорите, словно рассмотрели мое сердце.
- А чего его рассматривать? Ведь в Коране написано: «Мы залепили их глаза, их уши, и их сердца».
Игорь недовольно дернул головой.
- Значит, в Коране написано обо мне?
- Это написано обо всех кафирах.
Лицо Игоря поскучнело, и он отвернулся от оппонента.
- Но ведь нужно еще определить, кто является кафиром, - выступил Тимур в защиту баптиста, - Как вы можете утверждать, что Игорь кафир?
Рамадан удостоил его кривой усмешкой.
- А кто же он, как не кафир? Я не могу рассмотреть его сердца, но ведь он не совершает намаз, не соблюдает уразу. Он не упоминает даже имени Аллаха! И он не почитает пророка Мухаммада, да благословит его Аллах и приветствует!
- Как не упоминает Аллаха?! Ведь сколько раз на дню он говорит о Боге.
- Вот именно – о Боге, а не об Аллахе! Да будет тебе известно – Аллах один, один для всех.
- Правильно! Никто и не утверждает, что у каждого народа свой Бог. Только каждый народ, каждая община называет его по-своему.
- У Аллаха есть девяносто девять имен, но среди них нет имени Бог!
Тимур махнул рукой, мол, бесполезно спорить с таким человеком. И они с Игорем обособились и продолжали свою беседу. Но когда подошло время намаза, два мусульманина стали рядом и совершили намаз совместно. Тимур и Имана пригласил к молитве, но тот отказался.
- Я не совершаю намаз, - сказал он.
Рамадан удостоил его презрительным взглядом, а Тимур спросил:
- Почему? Ты не считаешь себя мусульманином?
Иман пожал плечами.
- Не знаю, может я и мусульманин. Нас всегда учили, что нет Бога или Аллаха. И к тому же… я ведь не умею совершать намаз.
Тимур улыбнулся.
- Это не беда. Мы научим, было бы желание. Давай подходи – сначала нужно научиться совершать омовение.
Иман не пошевелился. Кагебешники завербовали его сексотом, чтобы он доносил на диссидентов, а те теперь хотят перетянуть его на свою сторону. Или, может быть, согласиться, чтобы втереться в доверие?
- Я не могу, - сказал он, наконец, - И мне, наверное, нельзя.
- Почему? – Тимур удивился.
- Потому что… потому что я совершил преступление, - и Иман неожиданно признался, - Я убил двух человек.
Сокамерники уставились на него. Возможно, они думали, что и Иман какой-нибудь диссидент. Конечно, им было интересно, почему он оказался в следственном изоляторе КГБ, но видимо тут не было принято расспрашивать вновь прибывших.
- Тем более, - сказал Тимур, смерив Имана сожалеющим взглядом, - Тем более тебе следует молиться. Молить Господа о прощении грехов, ведь ты совершил страшный грех.
- Да, - поддержал его Игорь, - Господь простит наши грехи, он спасет наши души. Лишь бы мы сами этого захотели, лишь бы мы раскаялись и покаялись в совершенном.
В этот раз и Рамадан оказался солидарным с сокамерниками.
- Аллах милостив к тем, кто обращается к нему с просьбой о прощении своих грехов. Тебе нужно пасть перед ним ниц, только тогда ты сможешь вымолить прощение.
Иман подумал, что нужно согласиться с ними – ведь сокамерники уже насторожились. Рамадан поинтересовался, кого он убил и почему. И когда Иман рассказал обо всем, он заметил, взглянув пристально на него:
- Ну, твой грех и не грех вовсе. Твоя жена и тот прелюбодей заслуживали смерти. Но почему тебя держат здесь? Ведь твое преступление уголовное.
Иман пожал плечами. Он уже сожалел о своем признании. У него была легенда, сочиненная кагебешниками – его обвиняют в том, что он якобы работал на иностранную разведку. Нужно было выкручиваться, и Иман сказал:
- Я вообще-то работал в испытательном центре ядерного полигона. Оказалось, что любовник моей жены секретный сотрудник КГБ. Я не знал об этом, мы с ним работали в одном бюро, и убил я его потому, что застал его в постели с моей женой. А кагебешники думают, что я убил его потому, что он что-то знал обо мне. КГБ подозревает меня в шпионаже.
- А ты на самом деле не шпион? – спросил Рамадан и Тимур усмехнулся.
- Нет, конечно. Просто я был посвящен в сверхсекретную информацию. И убил агента КГБ, который был приставлен следить за сотрудниками нашего центра. Вот и все…
Иман сочинил легенду, которая выгодно отличалась от легенды капитана Неймана. Теперь Иман предстал перед сокамерниками незадачливым ревнивцем, попавшим в историю из-за стечения обстоятельств. Но когда он рассказал об этом капитану Нейману, тот вознегодовал.
- Что это за самодеятельность! Кто позволил вам менять легенду? Ведь вы теперь вызываете у них подозрение. Они ведь знают, что уголовник не может сидеть здесь.
Иман пожал плечами. Он вообще разочаровался – ведь он думал, что его подсадят к настоящим государственным преступникам. А тут просто верующие люди.
- Я не вызываю у них подозрения, - возразил он, - Они хорошо приняли меня. Но, боюсь, я не смогу быть вам полезным.
- Это почему? Вы что – отказываетесь сотрудничать?
- Нет. Просто то, о чем они говорят, вряд ли заинтересует вас.
Нейман смерил Имана строгим взглядом.
- Позвольте нам самим решать, что заинтересует нас, а что не заинтересует! - отчеканил он, - А ваше дело запоминать все и докладывать. Ясно?
- Ясно. Что – рассказать?
Кагебешник нахмурился и, придвинув какую-то бумагу, сказал:
- Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте. И вообще, усвойте одно золотое правило – действовать строго по инструкции и придерживаться тех легенд и установок, которыми я снабжу вас. Никакой самодеятельности, никакого творчества. Ясно?
- Ясно, - Иман досадливо поморщился и вновь спросил, - Что – докладывать?
Капитан Нейман заметил это его выражение и поджал губы.
- Я уже сказал, что буду задавать вопросы. Вы должны усвоить еще одно правило – вы говорите только то, о чем я буду спрашивать. Ясно?
- Ясно, - Иман уже понял, что в этом ведомстве исправно «усваивают» деньги, выделяемые бюджетом. Как? Не это важно. Главное – создавать видимость работы. Диссидентов нет? – Будут! Агентов иностранных государств нет? – Сделают! Ну, что ж, пусть. Ему-то, Иману, что?! Лишь бы избежать расстрела и скостить срок до минимума.
Капитан Нейман прервал его размышления.
- Сокамерники говорили о необходимости свержения советской власти?
О чем этот капитан! Это же не времена ОГПУ и ЧК! Говорить в середине восьмидесятых о свержении советской власти просто смешно. Иман отрицательно покачал головой. Но это не удовлетворило капитана.
- Отвечайте на вопрос внятно и ясно!
- Нет, сокамерники не говорили о необходимости свержения советской власти.
Нейман записал.
- Кто-нибудь из них призывал вас вступить в их тайные организации?
- Нет.
- Кто-нибудь из них вел антисоветскую пропаганду?
- Нет.
- Кто-нибудь из них клеветал на нашу власть?
- Нет, - Иман не выдержал и заметил:
- По-моему, вы зря их тут держите. Они не враги советской власти. Это просто верующие люди.
Это его замечание вконец разозлило капитана Неймана. Он побледнел и, дрожа бескровными губами, отчеканил:
- Это не вашего ума дело! Мы сами разберемся, кого держать здесь, а кого нет. Ваше дело – слушать и запоминать! Слушать, запоминать и докладывать! Ясно?!
Иман вздохнул.
- Ясно.
Кагебешник смерил его уничтожающим взглядом, и, убедившись, что до сексота дошло, продолжал допрос.
Слушая беседу Игоря и Тимура, Иман вспоминал свою бабушку. Всплывали в памяти ее «сказки» и он улыбался. Да, для старой малограмотной бабули это простительно. Но как могут не старые еще, образованные люди всерьез говорить о библейских персонажах и эпизодах? И еще спорить по этому поводу! Неужели они и впрямь верят в то, что человека можно вылепить из глины? Или в то, что женщину можно сделать из ребра? Но, тем не менее, Иман внимательно слушал беседу верующих из разных общин. Рамадан не опускался до того, чтобы беседовать с «кафиром», то есть, с Игорем. Он, если не совершал намаз или не читал наизусть Коран, или не спорил с Тимуром, спал или делал вид, что спит. Иман не вмешивался в беседу Тимура и Игоря, но иногда он задавал вопрос, и те отвечали – каждый по-своему. Вот и сегодня – они обсуждали библейский сюжет о грехопадении Адама и Евы.
- И в Коране тоже написано, что дьявол надоумил Еву съесть запретный плод, - сказал Тимур, и Рамадан тут же вскинулся и поправил с неудовольствием на лице.
- Не дьявол, а Иблис!
- Но это одно и то же!
- Нет, не одно и то же. Никакого упоминания о дьяволе в Коране нет. Ты впадаешь в ересь, искажая священное писание.
Тимур нетерпеливо махнул рукой и сказал:
- Ладно, пусть Иблис. Я что хочу сказать?
И он повернулся к Игорю.
- Вот скажи, брат христианин, то дерево в раю, плоды которого запретил Бог, отличалось ли это дерево от остальных деревьев в раю? Или это был просто способ проверить первых людей?
- Плоды этого дерева запретил Аллах, а не какой-то Бог, - Рамадан вновь сделал замечание и Тимур досадливо поморщился. А Игорь улыбнулся снисходительно.
Тимур не стал уже поправляться и никак не отреагировал на слова Рамадана о том, что искажать священные имена Аллаха тоже грех. Он ждал ответа от Игоря.
- Ты задал любопытный вопрос, брат мусульманин, - сказал тот, - Я никогда не задумывался об этом. Да, вполне возможно, что то дерево и ее плоды ничем не отличались от остальных деревьев в райском саду. Ведь Адам и Ева почувствовали, что стали грешниками не оттого, что на них так подействовал тот плод, а потому, что они преступили запрет Всевышнего. Они не выдержали, к сожалению, первое испытание запретом, за что были наказаны. И до сих пор человеческий род страдает оттого, что потребляет запретные плоды.
- Вот именно! – опять вступил в разговор Рамадан, - Мы, мусульмане, не потребляем ничего запретного. Чего нельзя сказать о вас, христианах. Вы едите свинину, пьете спиртное, ваши женщины ходят обнаженными. И при этом вы лицемерно утверждаете, что ваш Христос спас вас от огня ада. Как вы заблуждаетесь!
Иман видел, как Игорю стало не по себе. В камере установилось неловкое молчание. Тимур с Игорем переглянулись, и взгляд «брата мусульманина» словно попросил прощения за бестактность своего единоверца.
Беседа верующих братьев текла в таком русле, и Иман понимал, что они ничем не могут навредить советской власти. Он сам больше помалкивал, слушал, ведь Нейман так и сказал: слушать, запоминать и докладывать. Он замкнулся в своих мыслях о совершенном им преступлении и о своем туманном будущем, и видимо, на лицо его наползло мрачное выражение, и Игорь с Тимуром обратили на это внимание.
- Покайся, помолись спасителю нашему Иисусу Христу, - предложил Игорь, но решительно вмешался Рамадан:
- Иса не спаситель, - возразил он, - Он всего лишь человек, сын земной женщины, раб Аллаха. Правда, у него не было отца, Мариям родила его без помощи мужчины, по повелению Аллаха, и он был пророком, но молиться человеку, пусть он и пророк, величайший грех. Ты парень, не слушай кафира, а послушай меня. Тебе нужно уверовать в Аллаха, совершать намаз и только тогда Всевышний может простить твои грехи. Но при этом ты не должен сожалеть о том, что убил жену – за такой грех прелюбодеяния ее нужно было забить камнями по шариату. А ее любовника нужно было наказать палками – дать сто ударов. Он все равно бы умер – кто сможет выдержать сто ударов палкой? Так что и его жалеть не стоит.
Тимур осуждающе закачал головой.
- Что вы говорите, почтенный! Во-первых, приговорить к палочным ударам или побитью камнями должен суд шариата, но там обвиняющий должен поклясться Аллахом, что обвиняемая совершила грех прелюбодеяния. Но, при этом она может отклонить обвинение, тоже поклявшись именем Аллаха в том, что она чиста. Ведь рядом с Иманом не было других свидетелей. Но в наше время говорить всерьез о суде шариата – это несерьезно. Пусть Аллах рассудит нас, и пусть он накажет меня, если я ошибаюсь, но Иман совершил страшный грех – он отнял жизнь у людей, а ведь эту жизнь им даровал Аллах. И, конечно, он не имел никакого права судить – это прерогатива Аллаха. Его жена и любовник ответят за свои грехи в день Страшного Суда, так же, как и все мы. Ведь никто не может сказать о себе, что он безгрешен. Поэтому, парень, покайся и молись, моли Аллаха простить тебя – ты совершил тяжкий грех, поверь мне.
- Да, Иман, молись, - вторил Тимуру Игорь, - Аллаху ли, Богу ли, Господу – называй, как хочешь (в этом месте он кинул быстрый взгляд на Рамадана). Но молись! Я знаю – ты совершил это преступление во гневе великом. Но это не оправдание. И не слушай тех, кто поддерживает тебя – они делают это по наущению дьявола.
- Эй! Что ты хочешь сказать?! – Рамадан приподнялся на локте и его брови сошлись сердито на переносице, - Я никогда не говорю по наущению шайтана.
Игорь усмехнулся.
- Разве я упомянул шайтана?
Тимур не сумел сдержаться и прыснул со смеху. Ведь Рамадан не признавал христианской терминологии. Иман с интересом ждал, как тот выкрутится. А Рамадан вновь откинулся на подушку и пробормотал:
- Но я понял, что ты имел в виду. Так что прикуси свой поганый язык, кафир. Не то…
И он добавил, отворачиваясь к стене:
- Знай, что Аллах не заступится за кафира.
Тимур только покачал головой и молча лег на свое место.
Верующие бормотали и шептали свои молитвы, отходя ко сну, а Иман лежал с закрытыми глазами и думал, в который уже раз, что он совершил, и что его ждет в будущем. Он уже начал было свыкаться с мыслью, что он сделал все правильно – Жамиля и Канат не заслуживали иной участи. Во гневе ли он убил их, или хладнокровно, но любой нормальный человек, настоящий мужчина поступил бы так. И лишь эти двое: брат мусульманин и брат христианин, утверждают: он совершил тяжкое преступление, страшный грех, за который, если он не вымолит прощения, Бог – Аллах строго накажет.
Ну, допустим, он не верит в то, что наказание это настигнет его. Ведь еще вопрос, существует ли на самом деле Бог и тот свет. Иман считал тогда, что это праздный вопрос. Да, Иман тогда не тревожился о наказании господнем. Но его смущало отношение этих двух, очевидно, хороших людей, к совершенному им. В их глазах явственно читалось сожаление; возможно, так бы они взглянули на него, если бы узнали, что он приговорен к расстрелу и что очень скоро приговор должен быть приведен в исполнение. Они открыто осуждали Имана, и ему было не совсем уютно под этими взглядами, и он начинал чувствовать себя преступником.
Но если он преступник, то значит, Жамиля и Канат – жертвы? Перед глазами вновь возникла мерзкая картина того рокового вечера, совокупленные тела обожаемой дотоле жены и этого негодяя, которого он возненавидел с первой встречи, и душа Имана запротестовала. Нет-нет! Рамадан прав – нужно было забить камнями Жамилю. И Каната тоже, хотя Иман согласился бы и на сто ударов палкой, но чтобы палка была в его руках.
Он представлял, как изо всех сил хлещет крепкой палкой по спине Каната, как тот после каждого удара дергается и выгибается, молит Имана прекратит избиение, но он неумолим. Иман понимал, что виной всему Жамиля, но ненависти к ней не испытывал. Наоборот, он вспоминал, как она визжала, когда он рассекал ее тело безжалостным металлом, и эти воспоминания могли бы довести его до сумасшествия, если бы он не помнил, что его жизнь висит на волоске, и что виной этому она, Жамиля. И что до знакомства с ней он был успешным молодым человеком, был славным малым, его уважали сверстники, его любила красивая и порядочная девушка, перед ним открывалась прекрасная перспектива и ждала блестящая карьера.
А Канат? Он, в общем-то, был рядовым парнем, таким, каких полно среди нас. Да, неприятным, наглым и недалеким. Но эти вещи простительны. И, если бы не Жамиля, то их пути вряд бы пересеклись. Да, умом Иман это понимал. Но сердце его продолжал жечь огонь ненависти и он, не то, что раскаяться, нет, отнюдь! Он жалел, что убил Каната так быстро, одним – единственным ударом тесака. Ведь тот умер почти мгновенно. И нисколько не мучился, в отличие от Жамили, которую Иман просто искромсал на кусочки.
И он вновь содрогнулся, когда перед его глазами в очередной раз возникло окровавленное, искаженное ужасом лицо его несчастной жены.
- Хорошо, пусть я, по-вашему, великий грешник, - Иман заговорил вдруг, когда все думали уже, что он спит, - И я попаду после смерти в ад. А куда же определят мою жену и ее любовника? Неужели в рай?
Рамадан рассмеялся. Тимур взглянул на него с осуждением.
- Уважаемый, что же тут смешного? Ведь речь идет об очень серьезных вещах.
- Ну, как тут не засмеяться? – оправдывался тот, - Прелюбодей, умерший во время совершения злейшего греха – и в рай? Чем только думает этот парень?!
- Значит, мы все втроем будем гореть в геенне? Рядом? И я, и они? – Иман даже приподнялся на локте, а потом и вовсе сел на нарах, свесив ноги, - Но какой в этом смысл?!
Ему показалось, что этот вопрос поставил Тимура и Игоря в тупик. Игорь, тот вообще не участвовал в разговоре, он лишь повернул вначале голову в его сторону и вновь отвернулся, а Тимур сказал, натягивая на подбородок свое тонкое одеяло:
- Такой, что каждый получает по заслугам.
Ну а Рамадан решил отыграться. Он заговорил уверенно, бросая время от времени взгляды в сторону Тимура. Но тот сделал вид, что засыпает.
- Да, каждый получит то, что заслуживает, - говорил Рамадан, - Но, давай разберемся, что совершил ты, и что совершила твоя жена и ее любовник. Да, ты немного погорячился, но правда на твоей стороне, и никто не сможет упрекнуть тебя в том, что ты в тот момент, увидев мерзостное преступление, не удержался. Аллах на твоей стороне, и тебе нечего бояться, что он ввергнет тебя в огонь ада. Если, конечно, ты не совершил ничего, кроме этого убийства. А твоя жена и ее любовник – вот они и есть великие грешники и место им в аду. Это так и нечего их жалеть! Ты не слушай их, – в этом месте он кивнул в сторону «братьев», - они хотят оправдать настоящих грешников и наказать невиновного человека. Вот только одно плохо у тебя – ты не совершаешь намаз и жрешь колбасу. Вот это грехи, так грехи! Брось! Держись меня, я научу тебя тому, что приведет, в конце концов, в райские сады, где внизу текут реки. Аллах обещал их нам, а он свое слово сдержит, он так и сказал в священном Коране. И не бойся, что тебя расстреляют – это даже хорошо, это для тебя лучше, потому что ты будешь считаться пострадавшим за веру. А это – прямая дорога в рай.
Игорь вздохнул, не оборачиваясь, и сказал внятно в наступившей тишине:
- Господи! Вразуми рабов своих – они не ведают, что творят, и не знают, что говорят.
А Тимур открыл глаза и, не выдержав, набросился на единоверца:
- Ну что вы мелете, почтенный! Извините за выражение. Но ведь вы ведете этого несчастного парня прямо в ад, обещая привести в рай! Каждый человек может ошибаться, но страдает от этого в первую очередь сам. А вы, кроме того, что сами пострадаете за свои ошибки, так еще ведете и его к тем же страданиям.
И он повернулся к Иману, выразив нежелание слушать возражений Рамадана:
- А ты Иман, ведь ты уже не ребенок! Хорошо, ты не сведущ в вопросах религии. Но ведь ты понимаешь, не можешь не понимать, что, убив двоих человек сразу, убив так жестоко, ты не можешь рассчитывать на снисхождение не только людского суда, но и божьего! Ведь ты не можешь не понимать, что совершил страшное преступление, страшный грех! Конечно, я понимаю тебя – тебе хочется сейчас оправдаться, отвести от себя наказание. Конечно, ты молод, ты только начал жить, и ты не хочешь умирать, не хочешь провести лучшие годы в тюрьме. Это другой вопрос, но ведь ты понимаешь, что ты – преступник?
Мусульманин замолчал, продолжая глядеть на Имана, возможно, ожидая от него ответа. Но Иман молчал, не глядя на него.
- Нет, он не преступник… - начал было Рамадан, и тут впервые Тимур сорвался.
- Замолчите! Вы! – вскричал он и его глаза грозно сверкнули, и его собрат осекся. Иман тоже вздрогнул и с удивлением воззрился на того, кто всегда казался ему тихим и благообразным.
- Давайте спать, - раздался примиряющий голос Игоря, - А утром поговорим, утро вечера мудренее.
А утром произошло новое событие – к ним подселили еще одного узника. Дарын называл себя муллой, но в отличие от Тимура и Рамадана он не совершал намаз. И его подбородок был голым, лишь над верхней губой красовались тоненькие усы.
- Я знаю столько сур Корана, - самоуверенно заявил он и, достав из кармана спички, (как только он их сюда пронес!) поджег какую-то бумажку и начал водить огнем по всем углам камеры, шепча при этом какие-то заклинания. Особенно задержался он у параши.
Иман с интересом наблюдал за ним, а Тимур спросил:
- Что вы делаете, уважаемый?
Дарын не ответил ему, пока не покончил со своим странным занятием. А потом сказал с важностью:
- Очистил помещение от шайтанов и джиннов.
- Э-эх, темнота! – воскликнул Тимур, - Ведь вы поступили, как огнепоклонник, а не мусульманин. К чему же вам тогда суры Корана?
Дарын недовольно повел головой.
- Для совершения дууа, - отвечал он уверенно, - А огонь – ведь он очищает от скверны.
Тимур усмехнулся.
- А если эта скверна завелась в человеке? Вот, например, в вас? Как ее вывести? Может и вас опалить огнем?
Дарын окатил собеседника неприязненным взглядом.
- Во мне нет скверны. А если она завелась в тебе, то, пожалуйста, я могу ее вывести.
- И как? При помощи подожженной бумажки? – Тимур рассмеялся, - Или воспользуетесь бубном. Но Дарын не понял его.
- Какого еще бубна?
- Шаманского, - отвечал Тимур, - Ведь ты, пожалуй, шаман – язычник.
- Нет, я – мулла.
- Мул-ла?! – Тимур повернулся к нему всем корпусом и Иман заметил в его глазах то же сожаление, что появилось и тогда, когда он рассказал о своем двойном убийстве.
- Какой же ты мулла! – продолжал Тимур, - Ведь ты не понимаешь всего своего невежества! – И он добавил, - О Аллах! Прости его, прости его темноту.
Дарын отвернулся от него и приступил к Иману. Впоследствии он игнорировал Тимура, а Рамадана вроде побаивался, хотя и не подавал виду. Игорь был терпим к нему более всех, хотя и он согласился с тем, что он шаман – язычник. В конце концов, Дарын стал общаться по-преимуществу с Иманом и постоянно предлагал ему свои услуги – погадать на бобах, у него в мешочке были фасолинки, так называемые кумалаки, сорок одна штука.
Мусульмане осуждали это занятие; Рамадан сразу сказал, что Дарын связался с шайтаном. Тот возражал, говорил, что его гадание всегда верно. И что якобы сам Аллах располагает фасолинки так, что можно по ним судить о будущем.
- Ведь я ничего сам не придумываю, - говорил он, - Это кумалаки говорят.
Тимур пытался его опровергнуть:
- Это не Аллах располагает кумалаки, а шайтан.
- Но почему сбывается мое гадание? – не сдавался Дарын, - Имейте в виду – я редко, очень редко ошибаюсь. И то только в мелочах, в деталях.
- Да, гадание иногда сбывается. Но как это происходит? События на земле совершаются по воле Аллаха, согласно его указам. Эти указы летят от престола Аллаха к Земле, подобно стрелам. А шайтан – он быстр и вездесущ. Вот он перехватывает эти стрелы и с быстротой, превосходящей их, раскладывает твои кумалаки. Специально, чтобы сбить тебя с истинного пути. Тебя, и тех, кто пользуется твоими услугами.
И он вновь предостерег Имана:
- Не слушай его – он ведет тебя прямо в ад. Не иначе – он действует по наущению лукавого.
Иман пожал плечами. Эти верующие странные – чуть что, - и грозят адом. И он бросил с пренебрежением:
- Ну и ладно – ведь мне так и так гореть в аду!
Тимур вновь окатил его сожалеющим взглядом и сказал:
- Братишка, даже и не думай об аде! Ты так просто говоришь об этом страшном месте, словно там тебя ожидает легкая прогулка. Приходилось ли тебе обжигаться, ну, хотя бы от непотушенной вовремя спички? Так вот, вообрази, у тебя не будет возможности отдернуть руку и облизать обожженные пальцы. Да и это будут не только пальцы, а весь ты, вся твоя душа. И спасительной смерти уже не будет, и кошмар этот будет продолжаться вечно, если только Аллах не смилостивится и не вытащит тебя оттуда. Представь все это, если в тебе есть хоть капля воображения, и моли Всевышнего, чтобы он простил твои грехи и спас от огня ада.
Иман ничего не сказал. Он представил живо все, о чем говорил Тимур, он вспомнил одного шофера, обгоревшего при взрыве паяльной лампы. Шофер тот лежал когда-то с Иманом в одной палате в больнице; он стонал всю ночь, не давая спать сопалатникам, его страдания были так очевидны, что содрогалась душа и не было человека, не сочувствовавшего ему, хотя в хирургическом отделении все были как-либо увечены, все страдали от ран или переломов в той или иной степени. Но, когда Дарын вновь приступил к нему со своим гаданием, он не смог устоять перед искушением – так хотелось узнать, что его ожидает – казнь или длительный срок. Дарын долго раскладывал фасолинки по кучкам, потом вглядывался глубокомысленно в них, качал головой, а потом изрек:
- Тебе придется немного посидеть в тюрьме, но ты скоро выйдешь на свободу. Да, определенно – ты выйдешь на свободу…
И видя сомнение в глазах Имана, повторил:
- Да, ты скоро выйдешь отсюда. Возможно, это произойдет не так быстро, как хочется тебе, но ты окажешься на свободе.
И тогда Иман сказал:
- Что-то не верится. Ведь ты не знаешь, почему я тут сижу. Так знай – я убил двух человек.
Дарын быстро взглянул на него, и, указав на фасолинки, сказал:
- При чем тут я? Это не я говорю – кумалаки говорят. Конечно, я согласен, вряд ли можно надеяться выйти из тюрьмы так быстро, убив двух человек, но кумалаки не врут. Если только ты не пошутил. Ты не походишь на человека, убившего двух человек. Вот тот чернобородый – тот да, с него станется.
При последних словах он понизил голос до шепота. Но поразительно – Рамадан услышал. Иман теперь понял, мусульманин – фундаменталист прислушивается ко всем разговорам. Тот поднял голову, свирепо взглянул на новенького, и произнес сквозь зубы:
- Я бы без сомнений прикончил тебя, мушрик презренный! Ты все равно, что кафир.
И он кинул многозначительный взгляд в сторону Игоря. Но тот никак не отреагировал на его слова. Дарын прикусил язык, он лишь повторил негромко, ссыпая свои бобы обратно в мешочек:
- Так что надейся – скоро тебя выпустят отсюда.
Иман конечно не поверил язычнику – мушрику, но надежда уже поселилась в нем. Удивительно, но человек подчас возлагает надежду на то, что никак не должно вызывать доверия. И он ощутил чувство признательности к этому странному человеку. На другой день он обратился к Дарыну с вопросом:
- Вот они говорят, что я попаду в ад за свое преступление. А как ты считаешь?
- Не слушай ты их! – сказал Дарын и предложил, - Я могу прочесть дууа, чтобы уберечь тебя от ада. Хочешь?
Что мог сказать Иман? Он, конечно, больше опасался казни на этом свете. Этот человек утверждает, то есть, его кумалаки утверждают, что его не только не казнят, но даже в тюрьме ему не придется сидеть долго. Боится ли Иман огня ада? Верит ли в загробный мир и в тамошние радости и страдания? Кто его знает, может и стоит подстраховаться. Этот человек не требует совершать намаз и держать пост, чтобы вымолить прощение у Всевышнего. Он словно волшебник, какими-то заклинаниями обещает отвести божий гнев. Конечно, это не так хлопотно, как ежедневный пятикратный намаз. И голодовка поста – уразы.
Вообще мусульмане часто постились, хотя вроде бы еще не наступил месяц рамазан, в котором и положено поститься. Оказалось, что этот месяц по-настоящему называется рамадан, так, как зовут чернобородого. Он с гордостью повторял, что родился в этот благословенный месяц и что поэтому он с самого рождения на верном пути к Всевышнему. Обычно он и начинал поститься и тут Тимур соглашался с ним, и они держали пост, призывая и других сокамерников присоединиться к ним. Игорь отказывался, говоря, что так, как постятся мусульмане – значит истязать себя.
- Господь не требует, чтобы мы истязали себя, - говорил он, - Он не хочет, чтобы мы мучились от голода и жажды. Ведь вы сами утверждаете, что он милостив и милосерден.
Но, и Тимур, и Рамадан утверждали, что они никак не истязают себя, что пост им в охотку, но Иман им не верил. К его удивлению Дарын тоже присоединился к постящимся. Но вот как-то на допросе капитан Нейман отлучился ненадолго, и Иман подошел к окошку в смежную комнату, так, из любопытства – ведь капитан никогда не оставлял его одного. Там, в соседнем кабинете, за столом сидел Дарын и другой офицер кормил его, разложив на салфетке хлеб и колбасу. Иман заметил в руке язычника чашку – то ли с чаем, то ли с кофе.
«Вот как он постится», - подумал Иман несколько разочарованно. Он прислушался было к разговору, доносившемуся сюда так, словно говорили по телефону, но услышав шаги капитана, поспешил вернуться на свое место.
«Бедный шаман, - думал Иман, - И он вынужден играть уготованную роль, чтобы спасти свою шкуру». Но он не испытал к Дарыну никакой неприязни. Ведь сексотами становятся не по доброй воле, значит, у него так же не было выхода.
Имана, да и всех обитателей камеры водили на допросы каждый день. Иногда и по два, а то и по три раза – для важности, как думал Иман. Ведь вопросы были одни и те же. Они уже порядком надоели Иману, и он уже откровенно подначивал Неймана. И сокамерники тоже надоели и их разговоры – одни и те же. И гадание Дарына, хотя он каждый раз гадал по разному поводу. По его утверждениям выходило, что после скорого освобождения, ради которого, между прочим, Иману придется изрядно потрудиться, он уедет очень далеко отсюда и проведет несколько лет в поселке, затерянном в бескрайней степи.
- Что ты имеешь в виду, говоря: «придется потрудиться ради освобождения»? – спросил Иман шепотом.
Дарын пожал плечами и, улыбнувшись хитро, ответил:
- Это ты знаешь сам, кумалаки мои не могут давать предсказания с такими подробностями.
Из этого Иман заключил, что язычник догадывается о его сотрудничестве с конторой. Возможно, что и он кое-что подсмотрел, ведь и в кабинете Неймана красовалось слишком большое и неуместное зеркало, которое могло быть зеркалом лишь с одной стороны.
- А женюсь ли я еще раз? – спросил Иман и Дарын вновь раскинул свои фасолинки. Он проделывал это с удовольствием, это занятие было единственным развлечением. Верующие были заняты апологетическими разговорами и спорами, если не молились, а вот Иман с Дарыном развлекались доступными им средствами.
- Кумалаки говорят, что ты женишься, и очень счастливо, - отвечал гадальщик, - И у тебя родится сын. Да, сын! Но это произойдет нескоро.
- Ну, насколько не скоро? - допытывался Иман, - Через сколько лет?
Дарын пожал плечами.
- Ну, хотя бы приблизительно, - просил Иман и язычник сказал:
- Это произойдет еще не скоро. Но кумалаки говорят, что это произойдет тогда, когда ты выздоровеешь.
И добавил, заметив удивленный взгляд собеседника:
- Да, ты болеешь, болезнь твоя тяжела и опасна, хотя ты, может, и не догадываешься об этом. Но когда-нибудь ты выздоровеешь и женишься на девушке, которая-то и вылечит тебя. И у вас будет великая любовь.
- Да будет тебе врать, мушрик! – воскликнул Рамадан, - Да и ты, парень, развесил уши. Неужели ты веришь в это вранье?!
- Я еще раз повторяю – это не я говорю, а кумалаки, - не сдавался Дарын. А Иман пожал плечами и произнес, окинув верующих скептическим взглядом:
- Кто его знает, что вранье, а что правда? Ведь и в ваши разговоры никто не верит. Поживем, увидим.
Он думал, что будущее у него не такое уж плохое. Да, тяжелая болезнь, это плохо. Но если он выздоровеет и вылечит его замечательная девушка и между ними будет любовь, то это заманчиво. Любовь. Иман вспомнил Жамилю, а потом и Свету и вновь его мысли пошли блуждать по лабиринтам предположений и он надолго замолчал.
А ведь Дарын оказался прав. Иман тогда был болен, болен тяжело и опасно. Нет, то была не физическая болезнь, больной была его душа и в конце-концов она излечилась благодаря замечательной девушке, которая потом и стала его настоящей женой. И у них родился сын, Аман. Все вроде бы сбылось, и любовь он познал настоящую, и счастье…
Но счастье это оказалось коротким. Иман думал сейчас, задыхаясь от нестерпимо накалившегося воздуха его последнего в этом мире пристанища, что, быть может, Всевышний не зря даровал ему это короткое счастье, чтобы еще горше было наказание – возмездие за его великие преступления и грехи.
Предательство
Так шли дни за днями, Имана водили на допрос, и он старательно пересказывал Нейману все события прошедшего дня. Потом возвращался в камеру, и, либо спал, либо слушал беседы и споры верующих, или, если их не было, просил Дарына погадать.
Но вот, однажды ночью обитатели камеры проснулись от шума, чьих-то криков, стонов и мольб о помощи, смачного мата персонала. Что-то происходило там, за дверьми их камеры - обычно такая тихая и пустая тюрьма вдруг наполнилась звуками – очевидно камеры начали быстро наполняться заключенными. Слышался частый топот, звуки отворяемых и затворяемых дверей, чьи-то окрики и приказания. Однажды кто-то воскликнул:
- Нас не сломить! Долой колонизаторов! Да здравствует независимость!
Иман вздрогнул – ему показалось, что это кричал Манап Алекбердин. И лозунг о колонизаторах из его арсенала. Тюремщик обматерил кричавшего и очевидно набросился с дубинкой, послышались звуки глухих ударов и кто-то упал. В другой раз раздался девичий голос, прокричавший знаменитый девиз испанских интербригад «Но пасаран!», и Иману стало ясно, что это Даша.
- Что там происходит? – Игорь с Тимуром тоже повернули головы к двери, и на их лицах проявился тревожный интерес. Игорь пожал плечами, а Тимур сказал:
- Происходит это там, в городе. Сдается мне, что переменилась власть. Очевидно, коммунистам надоело играть в демократию и они решили, что довольно потешили народ. А народ… народ уже почуял свободу и его теперь трудно будет загнать обратно за железный занавес.
Игорь мрачно усмехнулся.
- Почему это будет трудно? Вот уже загоняют.
Ни в следующий, ни в последующие дни их не потревожили. Очевидно, КГБ было не до них. Но что произошло? Персонал делал непроницаемое лицо, подавая еду или руковожа выносом параши. Этим занимались все по очереди, и по возвращении очередные дежурные пожимали плечами – им не удавалось разузнать ничего. Теперь разговоры крутились вокруг таинственных событий и даже прекратились разговоры и споры на религиозные темы. Кто-то предложил перестукиваться по трубе отопления, но оказалось, что никто не знает этой тюремной «азбуки». Постучали бестолково, им отвечали так же, никто ничего не понял, и поэтому вскоре прекратили это занятие. Зато прибавилось «работы» для Дарына. Иман с интересом слушал его гадание, и даже верующие косили глазами в сторону разложенных фасолинок.
- Та-ак! – приступал язычник к толкованию, оглядев бобы, - Кумалаки говорят, что в городе беспорядки. Да, там дерутся… одни бьют других… и уже убили... да, есть погибшие.
Он выпрямился и оглядел сокамерников. И произнес тихо:
- Нехорошее творится в городе, бьют наших парней и девушек.
Рамадан сплюнул и отвернулся. Иман предложил:
- А ну-ка, погадай еще раз, может быть, узнаем еще что-нибудь.
Дарын собрал фасолинки, разделил их на две кучки, потом быстрыми движениями стал делить образовавшиеся кучки на меньшие, состоящие из двух-трех штук, а потом, посидев и подвигав этими кучками, заявил:
- Молодежь наша пошла против власти. Да… и теперь ее избивают.
Тут уже Игорь не выдержал:
- С чего ты это взял?
И опережая Дарына с его обычными словами, что «не он это взял, а кумалаки», добавил:
- Ну, с чего молодежи идти против власти? Ни с того, ни с сего?
Дарын пожал плечами, сгреб свои фасолинки и вновь разложил. Провозившись с ними, как всегда тщательно группируя и подсчитывая, он заявил:
- Власть поменялась – вот она и выступила. Недовольна новой властью.
Тимур хлопнул ладонью по колену и воскликнул:
- Я же говорил – власть переменилась!
Иман усмехнулся.
- Вы же не верили в его гадание, - сказал он, глядя в глаза мусульманина. Тот смутился и стал оправдываться:
- А я и не верю. Просто он повторяет мои слова – вот и все.
- Сколько раз говорить вам – я ничего не повторяю. Я просто передаю вам то, что рассказали кумалаки.
- Ну да, конечно!
Однако прошло несколько дней и о них вспомнили. И пришли за Иманом. В этот раз Нейман был очень серьезным и чем-то озабоченным, и Иман поостерегся подначивать его. Он молча сел на свое обычное место, но капитан не спешил приступать к допросу. Он словно кого-то ждал, и точно, спустя пару минут в кабинет решительным шагом вошел незнакомый человек в штатском и Нейман, вскочив, уступил ему свое место. Тот сел и в упор взглянул на Имана.
Иман смутился и опустил глаза. Незнакомец коротко представился:
- Полковник Синицын, - и заговорил так, словно продолжал прерванный разговор.
- Значит, вы были студентом университета?
- Нет, я был аспирантом, - возразил Иман.
- Но вы были знакомы со студентами, - полковник скорее утверждал, чем спрашивал.
- Да.
- И с преподавательским составом?
- С некоторыми. Я вообще здесь недавно...
- Хорошо. Расскажите о студентах. Кого вы знаете? Имена, фамилии, факультет, курс.
Иман начал вспоминать и перечислять знакомых студентов. Потом ему был задан следующий вопрос:
- По нашим данным, в университете существовала подпольная антисоветская организация. Что вам известно о ней?
Иман усмехнулся, и это не понравилось кагебешнику.
- Чего ты ухмыляешься? – полковник резко перешел на «ты», - А ну признавайся – кто руководил этой организацией?
- Никакой подпольной организации не было. Все было легально. И организацией назвать дискуссионный клуб можно с большой натяжкой.
- Ага! Дискуссионный клуб! – глаза Синицына разгорелись, - Вы, значит, были его членом.
Иман пожал плечами. Этот кагебешник так и хочет раскрыть тайную организацию.
- Я не был членом клуба, да вроде не существовало никакого членства. Просто студенты собирались иногда в актовом зале, кто-то выступал, а мы сидели и слушали.
- Значит – слушали? А кто выступал? Кто руководил клубом?
Иман потупился. Он понимал, что тех, кого он назовет, тут же арестуют. Тимур прав – по всему видать, власти решили покончить с перестройкой и принялись закручивать гайки.
- Ну что вы молчите? – поторопил полковник, и капитан Нейман вступил в разговор:
- Отвечай, Иман – Сергей Александрович специально прилетел из Москвы, и у него мало времени.
«Ого! Из самой Москвы, значит, и впрямь случилось что-то серьезное. Неужели студенты пошли против властей?» Иману вспомнились лозунги в коридоре тюрьмы, произнесенные голосом Манапа.
- Вы что же это – не хотите отвечать на наши вопросы? – глаза полковника Синицына пронзали Имана насквозь.
- Да, - хрипло ответил он, подняв глаза. Кагебешники переглянулись. Нейман заговорил, понизив голос, словно боялся, что полковник из Москвы сейчас набросится на них обоих:
- Ты что, Иман, забыл о нашем уговоре? Или забыл о загубленных жизнях?
Иман молчал. Как же их забыть? Но Жамиля с Канатом получили по заслугам. А за что же гробить студентов? Ведь они ничего плохого ему не сделали.
Тут вступил полковник Синицын.
- Знаешь, парень, ведь ты не двоих убил, а троих! Может быть, ты не знал – так вот знай, - твоя жена была беременна. И причем – ты убил и ребенка в ее утробе, попросту искрошил его своим тесаком. Может быть, суд и проявил бы к тебе снисхождение за убийство неверной жены и ее любовника, но никто не простит тебе убийства ни в чем не повинного ребенка. И можешь не говорить, что он не от тебя – для суда это не существенно. Ты покойник, если пункт о гибели плода в утробе твоей жены попадет в заключение судмедэкспертов. И спасти тебя можем только мы, мы и никто другой! Так что не выпендривайся и говори, кто верховодил в том антисоветском клубе.
Иман сидел, понурив голову. Да, Жамиля говорила о том, что она беременна. Но Иман мало верил в это. Хотя нет веры и в этих кагебешников. Но если даже они лгут, в их власти заставить судмедэкспертов сделать нужное заключение. В любом случае его судьба в их руках. Султан, Осман, Манап, братья Кирилл и Василий не сделали ничего плохого Иману, но у него нет выхода. Придется сдать.
И Иман подробно рассказал обо всех, кто посещал дискуссионный клуб, кто что говорил, рассказал и о Дастане Рустамовиче, и об Айнаш и Балкие. И о Наташе с Александрой, и о Даше, девушке с французским акцентом.
Полковник Синицын велел Нейману записать показания Имана, а потом дал расписаться. Потом он спросил:
- Вы не назвали фамилии трех девушек, которых приводили братья Алексины.
- Я их не знаю. Они не из нашего университета.
Полковник одарил Имана пронзающим взглядом, а потом сказал:
- Вас поместят в камеру к вашим друзьям и ваша задача – выведать имена организаторов выступления. Имена, фамилии, должности… и так далее. Вам понятна ваша задача?
- Да, - и Иман на всякий случай отрекся от тех, кого он уже предал, - Только они мне не друзья.
- Да, да! – согласился полковник и, встав, приказал стоявшему Нейману, - Подготовьте его по всей форме.
И окинув взглядом Имана, который тоже поднялся, добавил:
- Но… поаккуратнее с ним. Он еще нам будет нужен.
Кагебешник из Москвы вышел и Нейман сел на свое место.
- Сядьте, - бросил он недовольно и начал вновь инструктировать агента.
Имана ввели в пустую, тесную камеру двое дюжих тюремщиков, и только он успел повернуться к ним, как получил сильный удар по лицу. Кулак тюремщика попал по нижней губе, и рассек ее о передние зубы. И сразу Иман почувствовал солоноватый вкус крови во рту. Он отшатнулся и прижал ладонь к губам, но тут на него посыпался град ударов и в глазах его рассыпались искры, и он почувствовал, что падает. Ударившись затылком о стену, но, не потеряв сознания, Иман попытался встать, но ему не дали это сделать.
Его били умело; однако так, чтобы не нанести серьезных увечий. Иман прикрывал руками голову и лицо, старался отворачиваться, но когда его истязатели ушли, оставив его, и он поднялся, отирая с губ кровь, то все его тело гудело от побоев. Иман сел на нары и сплюнул под ноги – слюна была кровавой.
- Вот гады! – пробормотал он, но в нем не было злости. Он вспомнил слова Синицына о соответствующей подготовке сексота и о том, что нужно сделать это аккуратно – видимо избиение это входило в его подготовку. Значит… значит те, к кому его собираются подсадить, тоже будут избиты, и они должны думать, что Иман один из них, заодно с ними. Понятно.
Иман вздохнул и прилег на голые доски. И смежил веки. И вновь перед глазами появилась Жамиля, вернее то, что осталось от нее на потопленной в крови постели. Но в этот раз он ясно увидел меж зияющих порезов крошечную ручонку разрубленного ребеночка. Иман вздрогнул и открыл глаза. Он уставился тупо на доски верхней лежанки.
Теперь ему казалось, что да, он видел тогда эти ручонки, эти сведенные в маленький кулачок пальчики, просто он тогда не обратил на них внимания, постольку был в таком состоянии.
Иман поднялся и сел. Он провел обеими ладонями по опухшему лицу. И застонал. Потом отнял руки от лица и замотал головой.
- Нет-нет! Это враки! – проговорил он вслух, - Этот полковник лжет! Если бы в ней был ребенок, то мне об этом сказали бы сразу. Это сочинили только что – этот Синицын и придумал уловку – чтобы надавить на меня. Да, это удачная для них уловка, но это другое дело. Это их работа, в конце концов. Только не надо поддаваться. И воображать невесть что.
Он снова прилег, но долго не решался закрыть глаза – он боялся, что снова увидит эту ручонку, хотя старательно отгонял от себя мысль о них. Он долго лежал так, борясь с самим собой, и незаметно заснул. И приснилась ему Света. Она была беременной, Иман сразу заметил ее огромный живот. Она улыбнулась ему и, когда он подсел к ней, взяла его руку и приложила к животу, и он почувствовал, как в ладонь толкнулось что-то маленькое. Иман сжал пальцами это маленькое, должно быть, ребеночек выпирал изнутри, из живота Светы своей ручонкой но, опустив глаза, заметил, что держит отрубленную ручку младенца. Он закричал и, вскочив, отстранился от Светы, и тут оказалось, что это не она – на постели, утопая в собственной крови, извивалась и кричала Жамиля…
Иман проснулся в холодном поту и долго приходил в себя.
Потом он стал ходить по камере, ощупывая себя; один глаз постепенно заплыл – очевидно, его украшал теперь изрядный фонарь. Нижняя губа распухла, и с внутренней стороны кончик языка нащупывал небольшой шарик. Кроме этого, задрав сорочку, Иман увидел здоровенные синяки на ребрах.
Он потом вновь прилег, но не успел заснуть – дверь отперли и втолкнули какого-то, крепко избитого парня, да так сильно поддали в спину, что он упал. Матюгнувшись невнятно, словно в сильном подпитии, парень стал подниматься и Иман поспешил ему на помощь. Парень повернулся к нему, и Иман ужаснулся – вместо лица у того был сплошной кровоподтек.
- Иман? – удивленно произнес он, поднимаясь.
- Ты меня знаешь? – сказал Иман, усаживая парня на нары. Тот невольно застонал и прислонился к железной стойке нар лбом, а потом щекой.
- Иман, неужели ты не узнаешь меня? – сказал он, прикладывая к холодному металлу другую щеку. Иман мотнул головой, глядя на него с состраданием. Он подумал, что его побои ерунда по сравнению с тем, что представляло лицо его нового сокамерника. Тем не менее, он уже узнал его – в хриплом бормотании прозвучали знакомые нотки звучного и сильного прежде голоса Манапа.
- Ты – Манап?
- Узнал… - Манап двинул тем, что было его лицом, и Иман понял, что он попытался улыбнуться. Он замолчал, Иман понимал, что ему трудно говорить, но он спросил:
- Что здесь произошло, Манап?
Тот пристально взглянул на него и сказал, сильно искажая слова:
- А ты что – не знаешь?
- Нет. Я же уехал – отец попал в больницу с инфарктом, - Иман вновь нарушил уговор с кагебешником и говорил правду вместо легенды, - Только вернулся… меня и взяли. Бьют, требуют выдать лидеров какой-то подпольной организации из нашего университета, организаторов какого-то выступления. Я ничего не пойму.
- То-то, ты куда-то пропал, - Манап изъявил желание лечь и Иман помог ему, подложив под его голову свой пиджак. Поблагодарив, он вытянулся и начал свой рассказ.
- Конаева ведь сняли, - сказал он, - Или ты и об этом не знаешь?
- Нет, - Иман вспомнил гадание Дарына, его слова о том, что сменилась власть. Он вспомнил и об отце и подумал о том, что если уж сняли самого Конаева, то что уж говорить о каком-то директоре треста.
- А вместо него поставили кого-то… вроде из Ульяновска. Колбин какой-то… точно не знаю. Вот мы и решили выступить… с протестом, чтобы назначили кого-нибудь из своих. Пошли на площадь… требовали выслушать… чтобы вышел Конаев… рассказал, почему так… - Манап наклонился и сплюнул, - А они, сволочи… на нас милицию… пожарных, солдат…
Он вздохнул и закончил:
- Поколотили нас… крепко. Досталось всем… девушек не щадили… ты бы видел… таскали за волосы… пинали… солдатскими сапогами…
Его и без того темное лицо потемнело еще сильнее, и он вновь сплюнул.
- Потом побросали в воронки и в солдатские машины… кого поймали… сейчас здесь сидят по камерам. Я не дался, бился с ними… а потом убежал. Вернулся в общагу… там Султан и Осман… с Айнаш и Балкией... сидят, чистенькие… меня увидели… глаза такие!
Манап вновь сплюнул.
- Я сказал им, что надо… вооружиться… раз они так с нами… а Султан струхнул… я и прежде знал, что он трус… отсидимся пока тут… говорит… пусть успокоятся мол… прояснится обстановка… зачем, мол, провоцировать?
И Манап невнятно заматерился.
- Я ушел оттуда… пошел к сестре… на другой день… схватили… привезли сюда, отдубасили вот… приковали к трубе наручниками.
- Понятно, - подал голос Иман, - Вот и меня били – требовали сказать, кто руководил восстанием. С каким заданием я ездил к себе. А я им: «Какое задание, когда у отца инфаркт?» Не верят.
И Иман вздохнул. Он думал о том, как выведать у Манапа, кто же организовал выступление – ведь кто-то же организовал! Нейман поставил перед ним главную задачу – выяснить имена тех, кто руководил действиями студентов – КГБ считает, что руководители выступления сидят высоко. По тому, что рассказал Манап, выходило, что студенты организовались сами, вернее, их организовали такие горячие головы, как он сам.
- А что же преподаватели? – задал Иман вопрос, - Они вас не поддержали?
Манап вздохнул и его сплошной кровоподтек опять колыхнулся.
- Какое там… правда, Дастан Рустамович… но он отговаривал нас. Сказал… решения пленума – внутрипартийное дело. Но, с другой стороны… первый секретарь… фактически правит республикой. Хотя это не по Конституции.
Иман передал эти слова Нейману. Тот потер ладонями друг об дружку.
- Ну, проректор! – проговорил капитан сквозь зубы, - Юрист хренов! Узнаешь теперь, что написано в Конституции.
- Он не проректор, а заместитель, - поправил Иман.
Кагебешник сел на место и взглянул на Имана.
- А что еще сказал этот заместитель?
Иман пожал плечами.
- Наверное, ничего. Вы заметьте – ведь Дастан Рустамович отговаривал студентов. Только они его не послушались.
Глаза Неймана сверкнули, и он ударил кулаком об стол.
- Не защищай его! Значит, плохо отговаривал! Если б он на самом деле не хотел, чтобы студенты пошли на площадь, то сумел бы остановить. Он, старая бестия, знал, что за них достанется ему. Подстраховался, гад!
- Он не старый. Еще пятидесяти нет.
Нейман взглянул на Имана с неудовольствием. Он понимал, почему сексот все время поправляет его.
- Ты… это… не лезь. Мы сами все знаем.
Иман пожал плечами. И рискнул заметить:
- Если сами все знаете, то зачем я вам нужен?
Нейман ничего не сказал – он нажал кнопку вызова конвоиров.
Манап понемногу приходил в себя. Дня через три-четыре к ним подселили Дастана Рустамовича. Бывшие студенты встретили его с разными чувствами. Манап обрадовался, он уважал этого человека, и одновременно был огорчен – раз он здесь, значит и его обвиняют в причастности к выступлению молодежи. Иман же испытал не совсем приятные минуты – он сделал вид, что тоже рад видеть заместителя проректора, и можно представить, как было ему трудно, ведь по его вине тот здесь.
- За что же вас сюда? – спросил Шонаева Манап. Тот пожал плечами. Выглядел зампроректора неплохо; его не били, он был в чистой цивильной одежде и казался совершенно спокойным, лишь глаза нет-нет, да выдавали еле заметную растерянность.
- Не знаю, почему меня арестовали, - сказал он, - Я отговаривал студентов. Разве только если кто-нибудь не донес – ведь я неосторожно высказал свои мысли.
- Кто мог это сделать? – оживился Манап.
- Представления не имею. Там все были свои…
- Постойте! Кто тогда был? Я, Султан, Осман, Алексины. Ну и девушки. Алексины не донесут. И девушки… вряд ли. А вот Султан и Осман. Это Султан! Осман… он всегда поддерживает его… только он… мне кажется, он на такое не способен.
Дастан Рустамович пожал плечами. И вздохнул.
- Кто их знает, кто на что способен. Ведь никогда не думал, что люди могут так озвереть. Что они с тобой сделали?
И он поморщился, взглянув на Манапа. Тот улыбнулся через силу. А потом сказал, нахмурив рассеченные брови:
- Ничего! Если выйду отсюда живым, я с ними поквитаюсь. Мы теперь поумнели. Не так нужно было идти на площадь – ведь мы поперлись туда с голыми руками!
Он покачал головой.
- С голыми руками на солдат! На саперные лопаты! На дубинки! На брандспойты! Чего мы ждали? И чего добились? Шумели бестолково, кидали снежки, как дети!
Он вновь усмехнулся криво.
- Не-ет! Голыми руками их не возьмешь. И пустыми уговорами и словами… тоже. Вооружиться, создать сильную, боеспособную организацию – только тогда можно их одолеть.
Шонаев наклонился к нему и сказал тихо:
- Манап, ты говоришь не те слова. Да, ваше выступление было неорганизованным, я согласен с тобой. Но ваша демонстрация была мирной. И власть показала, что она никак не изменилась со времен Сталина. Партия показала свое истинное лицо.
Они еще долго беседовали, не подозревая, что каждое их слово дойдет до ушей КГБ. Все показания Имана заносились в протокол и вшивались в дела подследственных, отягощая их и без того тяжелую участь. Но нужно было прикрыть агента, и с этой целью в камеру был помещен и Султан Аренов, ведь Иман передал Нейману, что его сокамерники подозревают комсорга в доносительстве.
Дастан Рустамович, как только ввели Султана, как-то растерянно повел головой в стороны, а потом, когда комсорг поприветствовал и протянул руку, отвернулся.
- Здравствуйте, Дастан Рустамович, - повторил Султан, не опуская руку, но тот никак не отреагировал. Комсорг пожал плечами и повернулся к Иману. Манапа в тот момент не было в камере – увели на допрос.
- Здравствуй, Иман. И ты тоже?
Иман пожал протянутую руку и объяснил:
- Нет, Султан, я не участвовал в демонстрации. Да меня и не было здесь. Я получил телеграмму от матери – отец попал в больницу с инфарктом. Помнишь – я сказал вам перед отъездом, что уезжаю домой? А когда вернулся, меня и арестовали. Говорят, что я состою в какой-то антисоветской организации молодежи, и якобы ездил к себе, чтобы организовать там выступление студентов.
Султан пристально взглянул на Имана, сел рядом и сказал:
- Да, тебя не было – я и забыл о том, что ты нам тогда говорил.
Потом кивнул в сторону Шонаева и спросил, понизив голос:
- Что это с ним?
Иман пожал плечами. Он думал о том, что будет, когда вернется Манап. Или его не вернут? Чтобы что-то сказать, он спросил:
- А ты сам – ходил на площадь?
Султан отвел глаза и в этот момент подал голос Дастан Рустамович:
- Куда ему! Ему бы только выступать в теплой и тихой аудитории.
Султан резко повернулся в его сторону.
- Что-то не пойму, Дастан Рустамович, вы что же – недовольны тем, что я не пошел на демонстрацию? Ведь вы сами уговорили меня… и других не ходить туда.
- Да, уговаривал! Потому что догадывался, что это так и кончится. Если бы вернуть тот день, я бы вновь сказал те же слова. Только это не означает, что я перестал уважать тех, кто меня не послушался. Нет! Наоборот - я перестал уважать тех, кто послушался. И тебя, Султан, в первую очередь!
Султан повернулся к Иману.
- Очевидно, наш уважаемый Дастан Рустамович тронулся рассудком, - сказал он. Иман промолчал.
Спустя некоторое время, когда Султан понемногу освоился в камере и расспросил Имана о самочувствии его отца, в камеру ввели Манапа. Тот выглядел, как обычно. Видимо, его уже не били. Завидев Аренова, он сразу набросился на него. Иман замешкался и не сразу полез разнимать и Манапу удалось сразу же свалить комсорга на пол. Он с остервенением начал пинать, и Иману и Дастану Рустамовичу стоило большого труда оттащить его от Султана. Тот встал, утирая кровь с разбитого носа, и сказал, едва не плача:
- За что? Что я тебе сделал?
- Предатель! – обвинял Манап, испепеляя взглядом, - Стукач!
- Кого я предал?! Разве я виноват, что не пошел с тобой? Но чего ты добился? Ты хоть понимаешь, что из-за тебя и таких, как ты, пострадали все. Вот, Дастан Рустамович… Иман. Да все! И я тоже. За что нас арестовали? За глупую выходку тех, кто как ты, слепо поперлись – и куда! Головой об гранитный утес! На что вы замахнулись?! На партию?! Что такое партия?! А что такое вы?! Ты хоть об этом подумал?
Султан весь трясся от бессильной злобы. Манап лишь плюнул в его сторону. Дастан Рустамович смотрел на комсорга с сожалением. Иман молчал. Манап дернул рукой, за которую его держал Иман и буркнул:
- Отпусти. Да отпусти! Я не буду его бить. Правда!
Иман отпустил. Дастан Рустамович тоже.
- Не трогай его. Не марай руки о такую дрянь. А ты, Султан, запомни – я нисколько не огорчен тем, что пострадал, как ты говоришь. Да, я отговаривал Манапа, но теперь я горжусь, что он и такие, как он, не послушались меня. Я горжусь тем, что мои студенты пошли выражать свой протест. И я горжусь тем, что сижу вместе с ним в одной камере. А вот почему и ты здесь оказался… видимо, Манап прав, говоря, что ты стукач.
Иман пробыл в одной камере с Манапом и Султаном несколько дней, но больше ничего нового не узнал. Его перевели в другую камеру. Там лежала девушка, и когда она подняла к нему свое лицо, Иман ужаснулся - от уха через полную щеку тянулась рубленая рана. Она была зашита. Это была Балкия. Она застонала, пытаясь приподняться, и Иман поспешил к ней.
- Лежи, лежи, не надо вставать. Кто же это тебя так?
Девушка заплакала. Она прижала ладонь Имана к лицу, и он ощутил на руке ее горячие слезы. Балкия долго не могла успокоиться. Иман молчал, лишь гладил ее спутанные волосы. Они были чем-то испачканы; потом он узнал, что это запекшаяся кровь. Он слушал глухие рыдания Балкии, и в нем поднималась волна гнева. Да, он уже знал, что солдаты и милиционеры, курсанты и дружинники не щадили никого. Из слов Манапа. Но слышать – одно, а тут…
Оказалось, что на Балкию набросился с саперной лопатой какой-то бешеный верзила. И он точно зарубил бы ее насмерть. На ее плече и груди тоже были такие же раны от лезвия лопаты, только более глубокие.
- Меня спас какой-то парнишка, - объяснила Балкия, - Он бесстрашно бросился под занесенную лопату, которая обрушилась ему на голову. Кровь залила его лицо, но он не отступил – схватился с тем солдатом. Пока они бились, я отползла в сторону, а там меня кто-то схватил за волосы и поволок к машине.
Балкия потрогала осторожно голову.
- Волосы рвались с корнем, я слышала, как они трещали, как кожа рвалась, - сказала она, - Но я молчала. Мне казалось, - если я закричу, тот солдат прибежит и добьет меня своей страшной лопатой.
Она всхлипнула, и вновь из ее глаз потекли слезы. Иман отер их тыльной стороной, и Балкия вновь прижала его руку к щеке.
- Как хорошо, что ты здесь, Иман. Мне так было страшно одной. Я не могла спать. Как только сомкну веки, появляется тот страшный солдат.
И она, застонав невольно, подвинулась на нарах, освобождая место для Имана.
- Ложись, Иман, - прошептала она, и, видя, что он замешкался, добавила, - Ничего-ничего! Мы теперь… как брат и сестра. Ведь так?..
Иман кивнул и лег, и, обняв девушку, сказал:
- Спи, Балкия, спи спокойно. Я не дам тебя в обиду… никому.
На допросе Нейман поинтересовался:
- Что говорит Жанботаева об организаторах бесчинств?
- Ничего, - отвечал хмуро Иман. Кагебешник сверлил его взглядом по обыкновению, и Иман добавил:
- Как истерзали девушку! Это же зверство!
Нейман хмыкнул.
- Тебе ли говорить о зверствах?
- Да, я теперь понял, что поступил не по-человечески. Но ведь я был в таком состоянии. Да и моя жена… ведь она сама виновата. Но искромсать лопатой ни в чем не повинную девушку, вырывать волосы с корнем…
Кагебешник налился кровью.
- Как это ни в чем не повинную! – воскликнул он, - Она же пошла против советской власти! Она же пошла против самой партии!
- Но ведь власть сама в этом виновата! – вскричал Иман. Он не совладал с собой, - Ведь партия обманула эту девушку, заверив, что наступила эра демократии, свободы слова, плюрализма мнений. Пошел бы кто-нибудь протестовать против решения пленума ЦК два года назад? Наобещали народу того, чего ни в коем разе не дали бы, а теперь возмущаетесь тем, что народ поверил? Там, наверху, сидят дураки, ибо, если бы у них была хоть капелька ума, то были бы счастливы – в кои то веки народ поверил власти. Ну и внизу тоже – дурни! Нашли, кому верить!
Нейман был чернее тучи.
- Что это за демарш?! – возмутился он, - Ты что же – отказываешься сотрудничать?
- Почему отказываюсь?! Почему отказываюсь? – Иман взял себя в руки и сбавил обороты, - Я же рассказал все, что слышал. Или я не могу иметь своего мнения? Надеюсь, мое отступление не будет занесено в протокол?
Когда его вернули в камеру, Балкии там не было. Он думал о том, кого же теперь к нему подселят. И что ждет этих студентов. И что ждет его самого. Подселили братьев Алексиных; Василий с Кириллом спорили, как всегда. Но на этот раз так ожесточенно, что дело доходило до драки. Оказывается, Кирилл не пошел с братом на площадь, но и его арестовали, и так же, как Василия били – не верили, что он отсиделся в общежитии. Василий обвинял брата в трусости, а тот его – в безрассудстве. Иману было скучно – повторилась история с Султаном и Манапом. Он вяло разнимал братьев, пока у тех не вышел весь пар. Ничего нового он от них не узнал, если не считать того, что Василия обвиняли в связи с французской шпионкой - КГБ поспешил причислить Дашу к резидентуре империалистической разведки.
Иману стало искренне жаль девушку; очевидно, что ее родители совершили две ошибки – во-первых, позволили себе родить ребенка, будучи за границей, во-вторых, привезли ее в Союз после стольких лет, проведенных этим ребенком в совершенно другой среде. Да разве у нас кто-нибудь считается с интересами детей?! Ведь они не люди! Они же – низшая каста!
Но тут он вновь вспомнил отрубленную ручонку из своих кошмаров и, упав ничком на нары, громко застонал. Он судорожно извивался, кусая свой кулак, и стонал, не в силах скрыть свою боль. Братья-близнецы замолчали, и Кирилл наклонился к нему и положил руку ему на плечо.
- Иман, что это с тобой? Да не переживай ты так – нас скоро отпустят. Должны же они разобраться, кто действительно виноват, а кто пострадал из-за безответственности некоторых безголовых кретинов.
И он одарил брата красноречивым взглядом.
Спустя несколько дней Имана привели в кабинет Неймана. Там был полковник Синицын. Он сказал, изобразив на своем холодном лице что-то подобное улыбке:
- Ну, Иман, мы с тобой проделали большую работу. С твоей помощью была раскрыта целая антисоветская, националистическая группа, выявлена ее роль в организации беспорядков и бесчинств молодежи. Теперь ты можешь смело рассчитывать на наше содействие.
И полковник взглянул на Имана. Иман слушал его внимательно.
- Тебе некоторым образом повезло, - продолжал полковник, - Твои друзья со своим выступлением так кстати подсобили тебе.
Иман более внимательно взглянул на кагебешника. У того на лице играла загадочная улыбка, словно бы он готовил сюрприз.
- И теперь мы завели на тебя другое дело – ты будешь судим за то, что участвовал в декабрьских беспорядках. Благо у твоей жены и ее любовника нет никаких родных, и о них никто не вспоминает. Что они были, что нет…
Иман подумал, что об этих ушедших в небытие людей будет помнить один человек – он сам.
- Ты доволен?
Иман кивнул. Возможно, полковник ожидал от него проявления большей радости, ведь, можно сказать, преступник избежал строгой кары. Но Иман уже начал догадываться, что он никогда не избежит другой кары. Теперь с ним всегда видение той отрубленной младенческой руки, которая будет преследовать его до могилы.
Но странное дело – теперь, попав в это преддверие чистилища, теряя последние искорки сознания, он впервые за много лет испытал облегчение – его впервые не терзало то видение.
«О Аллах! – уже только мысленно обращался он к Всевышнему, лежа с выпученными глазами, как живая еще рыба на сковороде в этой пылающей адским огнем квартире, - Могу ли я теперь надеяться, что загубленные безвинные души двух не родившихся младенцев отомщены? Могу ли я надеяться, что эти смертные грехи мои отмолены? И могу ли я надеяться на твое Великое Милосердие и на твое Великое Прощение?»
Эпилог
Искупление
Пожарные деловито проникли в пятьдесят седьмую квартиру и удивились, увидев лежащего без сознания человека. Они были уверены – перед ними труп. Бетонная коробка представляла из себя земной ад и даже в специальных костюмах они едва не спекались. Один из пожарных, тот, кто держал ствол брандспойта, продолжал поливать стены и пол, которые шипели и отбивали струю, превращая ее в пар, а другой сразу же связался с начальником расчета.
- В пятьдесят седьмой труп, - сообщил он.
- Как он там оказался? – недоумевал начальник, - Ведь мы прочесали все квартиры при эвакуации.
- Может быть, это тот сумасшедший, который взобрался на крышу? – предположил пожарный, и его начальник оборвал, приказав:
- Сейчас будет подана эвакуационная люлька. Погрузите труп – потом разберемся.
Но когда подали люльку и пожарные взялись за лежащего без признаков жизни человека, человек тот застонал.
- Он жив! – воскликнули пожарные разом. Но странное дело – при такой температуре, обуглившей всю одежду этого человека, кожа на его лице не была обожжена. Во всяком случае она не была черной, как можно было ожидать. Лишь обгорели брови и борода. Пожарные только пожимали плечами.
Врачи в реанимации тоже были поражены – обычно такую спекшуюся одежду приходится отдирать от тела вместе с кожей, а тут она просто рассыпалась под их пальцами, расползлась, оголяя, сильно покрасневшую, но целую кожу. Правда, весь волосяной покров отсутствовал, и Иман лежал на белоснежных простынях, словно только что родившийся младенец. Главный врач реанимации оторвал задумчивый взгляд от него и произнес, словно понял все, что произошло с его пациентом:
- Господь дал ему новую жизнь, он теперь родился заново. Может быть, эта жизнь будет счастливее прежней… может быть, он будет огражден от прежних ошибок и грехов.
Сестра начала осторожно наносить назначенную им мазь от ожога, и врач прошептал, отходя от кровати:
- Будем надеяться на это, будем верить…
Свидетельство о публикации №213071101404
Кайркелды Руспаев 11.03.2017 21:02 Заявить о нарушении