Глава 2. 3 карантинный клуб

Поездка не запомнилась мне, оставшись смутным видением полубреда-полусна. Я чувствовал себя так плохо, что предпочёл проспать всё время переезда, не поднимая головы. Но воздух Швейцарских Альп оказался настоящим целительным бальзамом, и когда я, наконец, сошёл с подножки экипажа, довёзшего меня до подножия Иланг-Иланга, я чувствовал себя уже вполне сносно.
То, что первым человеком, кого я увидел, оказалась Мэри Уотсон, бродящая по кладбищу между могил, показалось мне фатальным знаком. Я постарался напустить на себя беззаботный вид, хотя сердце моё сжималось, и заговорил с ней. Разумеется, мы оба прекрасно помнили, что произошло между нами в апреле, но по взаимному молчаливому уговору не стали к этому возвращаться, привычно заняв друг для друга уже устоявшееся положение: жена друга - друг мужа. Мэри не показалась мне особенно унылой или депрессивной. Она, конечно, не была спокойна и безмятежна, но в целом даже лучше, чем я ожидал. Проводив её до дверей санатория. Я немного передохнул и начал подниматься к «карантинному» посёлку, чтобы встретиться, наконец, с Уотсоном — встреча, от которой я пока, честно говоря, не знал, чего ждать. Уотсона увидеть хотелось очень. Я страшно соскучился, но, в то же время, не мог не предвидеть, что особенного восторга своим появлением не вызову. Честно говоря, в голову не приходило, что он тут же расплачется у меня на груди — так он устал и испереживался в одиночестве.
Но это случилось позже, а пока я поднимался по тропинке, терзаемый сомнениями и предчувствиями, и вот тут-то и произошло первое загадочное происшествие из чреды загадочных происшествий, сопровождавших затем всё наше пребывание в «Тышланде».
Я был как раз примерно на середине подъёма, как вдруг на тропинку передо мной вышел из-за камня какой-то человек и остановился, глядя на меня. Нас разделяло около ста шагов, и я разглядел его лицо — довольно красивое, с тонкими чертами, свойственными мужчинам-латинос, но выражение глаз портило впечатление — пустое, странное, не такое бессмысленное, как у олигофренов, а, скорее, как у погруженного в грёзы наркомана — он словно находился не здесь и видел что-то совершенно отличное от того, что видел я.
- Любезный, - окликнул я по-английски. - Вы — местный житель или постоялец? Простите, что беспокою вас, но...
Я не договорил, потому что человек на тропе медленно поднял руку и уставил указательный палец мне в лицо:
- Ду  штребен, - сказал он. - Унд зер балд.
Я не слишком силён в немецком, но слово «штребен» мне было знакомо. И что речь идёт обо мне я тоже понял. Не зная, как реагировать, я молча стоял и смотрел на него. Тогда он нагнулся, поднял камень и прицельно и быстро метнул в меня — так, что я едва успел уклониться. Разумеется, я уже сообразил, что имею дело с сумасшедшим, и уже прикидывал, кому подать жалобу на то, что подобный агрессивно настроенный тип разгуливает без сопровождения и без присмотра, как вдруг мой визави повернулся и, подпрыгнув, исчез с тропы. Впечатление было такое, будто он бросился в пропасть. Как мог скоро я поспешил к тому месту, где он скрылся. Одна сторона, правая от тропы, просматривалась, с другой был почти отвесный обрыв с россыпью огромных камней. Конечно, сумасшедший мог бы спрятаться за любым из них. Но вот вылезти обратно на тропу он бы уже не сумел, а скатиться вниз было практически невозможно — в любом случае, смертельно опасно: камни усыпали весь склон, и каждый из них мог бы оказаться роковым, а внизу в узкой расщелине стояла тёмная вода.
Я всё ещё стоял, глядя вниз и стараясь угадать, какая судьба постигла моего аборигена. Как вдруг меня самого окликнул женский голос:
- Хотите покончить с собой?
Нервы мои были натянуты, и я чуть не сорвался вниз от неожиданности, поэтому повернулся не в самом радужном настроении.
На тропинке стояла  осёдланная лошадь, рыжеватая и широковатая в крупе. Маленькая хрупкая всадница на ней казалась фарфоровой статуэткой.
- Почему вы заговорили со мной по-английски? - спросил я, что было, вероятно, не очень вежливо. - Всё, что на мне надето, французского покроя, в крови, полагаю, намешано и галлов и басков, а вы сами, по всей видимости, не англичанка. Так почему английский?
- Я видела вас внизу, сказала она. - Вы беседовали с больной англичанкой из санатория. Я её немного знаю. Иностранные языки — не её сильная сторона. И раз вы беседовали с ней, то, уж наверное, по-английски... Опасно подходить к краю тропы — голова может закружиться, и вы упадёте. Что вы здесь делаете?
- Мне нужно попасть в поселение, которое здесь называют «карантинный посёлок». Я правильно иду?
- Да, - она махнула рукой. - Это там, за поворотом тропы, справа и немного ниже — вы увидите домики.
- Простите, что не представился, - спохватился я. - Меня зовут Шерлок Холмс.
- А меня Вьёджин Мур, - сказала она. - А её, - и потрепала свою кобылу по загривку, - Леда. Она очень умная.
- Вы, должно быть, постоянно здесь живёте? - спросил я.
- Моя сестра работает в санатории, а больше у нас никого нет. - просто объяснила она. - Я навещаю её, когда могу. А она в эти нечастые недели пытается меня воспитывать.
- Со мной только что произошёл странный случай, - решившись, проговорил я. - Может быть, вы знаете этого человека. Он темноволосый, смуглый, лет сорока и, по-моему, не в своём уме. Он стоял вот здесь, где я сейчас стою, бросил в меня камнем, а потом отпрыгнул и исчез. И я не могу понять, куда же он делся — спуститься здесь, мне представляется, невозможно...
В моих словах, кажется, не было ничего особенно-то уж пугающего, но девушка вдруг побледнела.
- Я не знаю, кого вы видели, - быстро сказала она, но по этой быстроте, по испуганной интонации я понял, что, похоже, она как раз очень даже знает, только не хочет мне говорить.
- Странно, - сказал я, но тему предпочёл не развивать, и мы тут же и расстались — девушка медленно поехала вниз, а я продолжил карабкаться по довольно крутой тропе.
А потом я увидел Уотсона, и странное происшествие, и встреча с Вьёджин Мур были на какое-то время забыты, вытеснены из моего сознания. Впрочем, мельком я видел её ещё пару раз — она каталась верхом вокруг озера и прекрасно держалась в седле, даже перескакивая кусты, валуны  и поваленные деревья.
Размеренная жизнь «Тышланда». подчинённая распорядку санатория с его дневным отдыхом и непременными прогулками, должна была успокаивать, вызывать умиротворение — всё было этому подчинено. Но вместо успокоения я всё время чувствовал, что мои нервы натянуты и натягиваются всё туже. К тому же я всё ещё не чувствовал себя в форме — процесс выздоровления дошёл до определённой точки и словно застопорился — я мог ходить, но не бегать, дышать, но не без боли, а по временам меня мучал приступообразный кашель, который я до поры до времени старался скрывать от Уотсона. Зачем? Из чистого упрямства. Я не хотел, чтобы он заподозрил, каково на самом деле моё состояние и чего мне стоило приехать. Внешне порез давно затянулся, и я полагал, что как-нибудь и изнутри обойдётся. 
Мэри гуляла мало, и я виделся с ней на прогулках, но старался быть сдержанным, ещё не окончательно решив для себя, как держаться с ней. Большую же часть времени я гулял в одиночестве или заводил мимолётные ни к чему не обязывающие знакомства с другими пациентами санатория и их родственниками.
Я сразу заметил среди них несколько выделяющихся фигур — например, Тиверий Стар. Он явно был предназначен природой в лидеры, да и исполнял, по правде говоря, своё предназначение, пока мог, но туберкулёз грубо вмешался, и этот мощный уверенный в себе человек вынужденно наблюдал теперь, как рушится к ногам возводимые годами постройки его империи. Это не могло не ударить по нему, и хотя он не выглядел ни дезориентированным, ни угнетённым, видно было, что в душе его поселилась, как чревоточина, некая растерянность, он утратил свой маяк и теперь машинально плыл по течению, подчиняясь санаторному распорядку. Его сопровождали две женщины — жена и дочь, но отношение их было разным. Жена словно не желала видеть разрушений и держала себя с ним так, словно Стар всё ещё является каменной стеной, защищающей от ветра, дочь же не только отдавала себе отчёт в происходящем, но уже успела в душе изменить термин «жизнь» на «доживание». Она ждала его смерти — не с вожделением, но с ужасом и глубокой печалью, и Тиверий Стар, будучи человеком наблюдательным и разумным, не мог этого не видеть.
Другая заинтересовавшая меня фигура — русская старуха, знававшая лучшие времена — производила несколько зловещее впечатление. Капризная, властная, отчаянно-некрасивая той безобразной некрасивостью, в которую зачастую превращается у женщин определённого типа былое великолепие. Я мог только угадывать, как блистала эта женщина ещё тридцать, даже двадцать лет назад. Но однажды, вероятно, она проснулась, подошла к зеркалу и поняла, что её время ушло. Это изменило её, заставив активизировать скрытые рессурсы ума и воли, полностью изменить своё поведение и предстать не мёртвой светской львицей, но старой и опасной, способной из засады в последнем неуклюжем прыжке сбить с ног и перекусить позвоночник своими стёртыми гнилыми зубами.
Третья фигура, привлекшая моё внимание — некто Аль-Кабано. Во-первых, я сразу же усомнился, что Аль-Кабано — его настоящее имя. Ему, безусловно, нравилась атмосфера таинственности, окружающая его, он всячески старался поддерживать невнятные слухи о необычности своей персоны — в частности, демонстрируя некоторые несложные фокусы вроде исчезновения предметов или их передвижения силой взгляда. У него были длинные ловкие пальцы музыканта или карманного вора. Мне думается, Уотсон считал его интересничающим шарлатаном, а у меня он вызывал смутную тревогу. Этот отсутствующий, устремлённый в никуда взгляд, беспокойное шевеление пальцев, которое он, по-видимому, не всегда мог контролировать... Мне не хотелось лишний раз поворачиваться к этому человеку спиной, тем более, что передвигался он совершенно бесшумно, как охотник, солдат-разведчик или преступник. К тому же, я заметил, что и он наблюдает за мной — порой в «карантинном клубе» его взгляд всюду «держал» меня, как приклеенный. Я чувствовал его даже спиной по особому сводящему холодку между лопатками. В «карантинных» забавах он участвовал почти всегда, но тоже как-то отстранённо, словно не игрок, а наблюдатель. И в «суд» играть тоже стал без отговорок. Но, вытаскивая жребий, я поспешил и нечаянно задел его руку. У него была сухая прохладная кожа, и меня отчего-то тряхнуло вдруг короткой дрожью, словно я коснулся змеи.
- Да-да, я редко кому-то нравлюсь, - тут же еле слышно шепнул он мне. - Люди не любят, когда их видят, - он произнёс слово «видят» с особой интонацией, снова заставив меня вздрогнуть. «Ну, чего ты, дурак?» - мысленно постарался я успокоить самого себя, но предчувствие не оставляло, и я даже почти не удивился, когда, развернув свой билетик, вместо «вор», «судья» или «свидетель» прочитал убористо написанное печатными буквами: «Один из здесь присутствующих не доживёт до утра. Быть может, и вы».