Рэпер Шаманов

Семён Шаманов еще в советское время выучился на филолога в ленинградском пединституте, но, в отличие от однокурсников, в школе не работал ни дня. Уже на первом курсе он удивил всех манерой чтения своих стихов – речитативом под аккомпанемент бубна, с которым прибыл на учебу из Сибири. То, что за бугром речитатив назывался «рэпом», товарищи по институту узнали случайно, но к Семену приложить это название  постеснялись, опасаясь, что с ярлыком «рэпер» власти упекут его в психиатрическую лечебницу – к «наполеонам» и диссидентам.

Сразу после окончания института Семен съездил разок на родину, быстро вернулся и обосновался в Ленинграде писать поэзию. На всех магическим образом подействовала статья в газете, в которой довольно известный советский писатель отозвался о Семене как о «подающем надежды сибирском самородке». После этого ему дали в центре города однокомнатную квартиру, возможность печататься в журналах, да и оставили в покое.

Теперь, годы спустя, он продолжал жить в старом питерском доме, в неуютной квартире с высокими немытыми окнами. Иногда на него наплывало странное состояние, которое его жена Ариадна, не затрудняя себя излишним тактом, называла сезонным обострением.
Зима была на исходе. Семён стоял посреди комнаты и, опустив голову, сосредоточенно вслушивался в нечто, понятное ему одному. Внезапно он вскинул голову, воздел старый, расписанный автографами друзей бубен, и стал в него бить: сначала осторожно, как бы пробуя, а потом все сильнее и энергичнее. Ритмы бубна заполнили комнату до щекотки в барабанных перепонках, и соседи принялись стучать кулаком в стену, выражая свое раздражение. Хотя прекрасно знали, что в такие минуты Семен никого не видит и не слышит.

 Ариадна, сидя на полу скрестив ноги, невозмутимо наблюдала за ним из коридора через открытую дверь. Она была похожа на мужа, а вместе они были похожи на увядших мальчиков, вернее, на потрёпанных жизнью состарившихся хиппи. В Ариадне удивительным образом сочетались беспечность, интеллигентность и практичный женский ум, не избалованный деньгами. Всё вместе рождало вокруг неё ореол богемы, хотя стихи писала не она, а её муж. Она даже не была его музой. Она была парикмахером в салоне красоты. Зажав телефонную трубку между ухом и плечом, она вытащила из пачки сигарету, прикурила, скосив глаза на мужа, и продолжила разговор, пересиливая звуки бубна:
-Слышишь? Да, опять бубен. У нас снова сезонное обострение. Маня, он не крейзи, ты же знаешь, он поэт. Практически полноценный шаман, сейчас это модно: эзотерика, шаманизм... Да, соответствует фамилии. Каждую весну он тоскует по родине… А я знаю, почему он не едет? – отставив подальше руку с трубкой, вытянула шею и крикнула мужу. – Сёма! Пипл интересуется, отчего, мучаясь ностальгией, ты не съездишь домой?

Он в ответ разразился учащенной дробью, словно испытывая бубен на прочность. Расшифровав это как ответ, Ариадна приложила трубку к уху:
-Он говорит, денег на билет нет, - вкусно затянулась сигаретой. – Нет, ты же знаешь, после запоя он тих, молчалив и возвышен. А сейчас он перед запоем, буйный. На что пить собрался?

Вопрос невидимой Мани ее обескуражил. Она обвела вопросительным взглядом скудную обстановку, уставилась на раскрасневшегося и вспотевшего мужа, который, похоже, поймал момент истины, и гортанными звуками оповещал теперь об этом округу. Уловить в этой какофонии стихотворную рифму было непросто даже жене, и она взмолилась: «Сёма! Сбавь децибелы! За громкость денег не дают!» А он в экстазе кружил по комнате, не обращая внимания ни на неё, ни на злобно стучащих соседей. Ариадна прикрыла свободное ухо рукой и продолжила говорить с подругой:
-Маня, давай без пошлости! Ты думаешь, если поэт, так обязательно нищий? Его, между прочим, издают в Финляндии, Канаде, Венгрии. А в странах Скандинавии его творчество изучают студенты! Не ёрничай: не обкуренные, а только продвинутые.

В конце концов, Семён, утомленный ритуалом, согнулся в коленях и раненной птицей спикировал на пол. Его жена, доказав-таки подруге жизненную состоятельность мужа, удовлетворенно кинула трубку. В наступившей тишине Семён пробормотал: «Во мне живет великий шаман!»
-По-моему, он в тебе умер не родившись! – задумчиво протянула Ариадна и устремилась тоскливым взглядом в окно, по которому размазалась хмурая питерская весна.

В сибирских предгорьях Северного Урала, по которым тосковал Семен, тоже начиналась весна. Снег сверкал на солнце мириадами бриллиантов, а небо таращилось такой синеглазой чистотой, что человеку, впервые попавшему сюда, от нахлынувших чувств хотелось плакать. Большое стадо северных оленей под присмотром оленеводов-зырян медленно двигалось по редколесью, пробивая ногами искрящийся снежный наст. Внезапно животные, идущие с краю, почуяли опасность и, вздрогнув, испуганной волной понеслись в сторону. Стадо, накрытое паникой, лавиной разметалось по снегу. Пастухи, кто пешком, кто на нартах бросились окружать оленей, отрезая их от голодной волчьей стаи. Мелькание оленьих рогов, лай собак, крики людей, летящие арканы, выстрелы – все смешалось в этой бешеной гонке. Наконец, оленеводам удалось выстрелами отогнать хищников, и стадо постепенно успокоилось, вернулось к поиску ягеля под снегом. Но люди ни на минуту не ослабляли внимания, с любой стороны ожидая нового нападения.

Вдалеке, сквозь пронзительное солнечное марево, показался дымок, курящийся над чумами, а следом и стойбище целиком.

В чуме, обёрнутом оленьими шкурами, как карамелька фантиком, за низеньким деревянным столом пил чай бригадир оленеводов Андрей Рочев. Возле железной печки-буржуйки, проворно потрескивающей горящими дровами, было жарко, и оттого он разрумянился, словно сдобная шанежка. Держа в растопыренных пальцах блюдце, он дул на горячий чай и медленно, с шумом, втягивал его в себя. Эти редкие минуты тёплого блаженства он вкушал каждой клеточкой своего молодого тела, что не мешало ему обострённо прислушиваться к происходящему на улице.

Уловив тревожные звуки, он с сожалением поставил на столик блюдце, надел малицу и вышел на улицу. После полумрака помещения он непроизвольно зажмурился от слепящего мартовского солнца. Освоившись со светом, вгляделся, приложив ко лбу козырек ладони: к стойбищу неслась оленья упряжка, волоча что-то за собой по снегу. Возле чума упряжка остановилась, с нарты спрыгнул самый молодой в его бригаде оленевод Фёдор. Олени пугливо прижались друг к дружке, готовые в любой момент сорваться прочь. Фёдор отвязал от нарты то, что волок на веревке по снегу, и отвёл упряжку в сторону. Как и предполагал бригадир, это был волк. Застреленный недавно, он не успел еще окоченеть и выглядел пугающе живым. Андрей тронул его ногой, обутой в оленьи тоборы, задумчиво протянул: «Здоровый, черт!..»
Фёдор кивнул, высморкался двумя пальцами, деловито пояснил:
-Этого сразу сняли, а другого только подранили, ушёл. Ничего, потом по следам найдём.

Из соседнего чума выскочил подросток, Андрей показал ему на убитого волка:
-Санёк, зови брата, ещё один сувенир для туристов. Только аккуратно шкуру снимайте, чтоб товарный вид не испортить.
Санёк кивнул, скрылся за дверью. Вышел уже с ножнами, из которых торчал острый охотничий нож.

Бригадир сел на нарты, Фёдор гикнул, и упряжка понеслась обратно, туда, где вдалеке темнело оленье стадо. Когда подъехали, Андрей соскочил на ходу с саней, подошёл к мужикам, еще не остывшим от погони за волками. Увидев его, они расступились, чтобы он лично осмотрел задранных хищниками оленей.

Три молодые важенки с подернутой смертной пеленой глазами лежали на снегу. Андрей горько вздохнул: нет важенок – нет приплода. Пастухи виновато молчали. А что тут скажешь?  Фёдор с молодой горячностью откинул капюшон малицы:
-Достать бы автомат!
-И что? – заинтересовался Андрей, скептически глянув на него.
-Я в армии одной очередью все мишени сбивал! – словно оправдываясь, выпалил Фёдор. Мужики снисходительно заулыбались:
-А пушку не хочешь? Или «Искандер» у президента попросить? Умник!
-Из третьего стада передали, у них тоже вчера двух оленей задрали, - поделился новостью бригадир.
-Нынче зима такая. Волчья, - констатировал Макар Филиппович, самый пожилой оленевод.
-Что делать будем? –  Андрей хоть и бригадир, но по годам еще молодой, потому совета спрашивать не стеснялся.
-Стрелять! – не унимался Фёдор. – Скажи, Макар Филиппыч, я же прав?
Макар Филиппович докурил папиросу, подумал, покачал головой:
-Стрелять бесполезно, слишком их много нынче. Шамана надо искать. Деды так делали.
-Вот ведь темный народ! В стране курс на цифровое телевидение и нанотехнологии, а они – шамана! – Фёдор развеселился, стал охлопывать себя по бокам, словно прогоняя заползающий под малицу холод. – У тебя, Макар Филиппыч, самый крутой навигатор, мобила навороченная, а ты рассуждаешь, как первобытный человек!
-А я что? Не я же придумал. Деды так делали, в крайнем случае, – стесняясь, настаивал Макар Филиппович.

Он был прав: православные зыряне прибегали к помощи хантыйских шаманов, правда, не афишируя этого, и в редких, исключительных ситуациях, каковая, похоже, нынче и настала. Бригадир  посмотрел себе под ноги, вздохнул, что-то поискал глазами в небе, оглядел всех присутствующих. Не заметив ни в ком усмешки, осторожно переспросил: «Шамана, говоришь? Поможет?»
-Да кто его знает? – пожал плечами Макар Филиппыч. – Надо попробовать. Всё равно другого выхода нет.
-И где вы собираетесь шамана взять? – позлорадствовал Фёдор.
-В посёлке. Старик Шаманов раньше умел шаманить, - начал вспоминать Макар Филиппович. – Говорят, сейчас болеет. У них все в роду умели. Жаль, его сын где-то в Питере живёт, сейчас бы пригодился. Ещё Лямзин Иван может. Надо узнать, если не уехал к дочери в город. А больше-то и не знаю, кто ещё.
-Что ж, будем искать шамана! – решительно произнёс Андрей. – Надо использовать все средства! Будем и шаманить, и стрелять!
Оленеводы вздохнули с облегчением.
   
Питерское солнце пробилось сквозь тучи в зенит, нашло там окошко и приветливо осветило город. Под вопросительным взглядом жены Семён сосредоточенно собирал вещи в дорожную сумку. Застегнул молнию, сбоку к сумке привязал бубен. Надел пальто. Стал пристраивать на голове синюю вязаную шапочку, но передумал, повесил её обратно на крючок. Встряхнул вольно волосами: «Прощай, женщина!» Ариадна застегнула верхнюю пуговицу на его пальто, отступив, полюбовалась.  В довершение образа  обратно водрузила ему на голову шапочку:
-Далеко ли?
-Не жалей, что так кончился взлёт! Знай: падение – тоже полёт! – продекламировал Семён в ответ на какие-то свои, видимо, внутренние сомнения и упрямо стянул с головы шапочку. - Все свои гонорары я завещаю тебе.
-Хорошо, - покорно согласилась Ариадна, не веря в серьёзность его намерений. - На обратном пути не забудь заплатить за квартиру и купить хлеба. Извини, мне надо домыть посуду.
Она пошла на кухню. Семён проводил её горькой улыбкой непонятого гения.

По улице северного посёлка Ушкуй, норовисто разбрасывая из-под гусениц снег, ехал вездеход. Возле магазина он остановился, из кабины вышел бригадир Андрей в малице и пошёл в магазин. Водитель вездехода Михаил тоже выполз наружу и стал разминать затекшие руки-ноги. Вскоре вернулся Андрей с большой коробкой. Михаил присвистнул:
-Куда тебе столько патронов?
-Волков стрелять.
-Бесполезно! – авторитетно отрезал Михаил. - Ученые утверждают, чем больше хищников уничтожаешь, тем быстрее увеличивается их популяция.
-Меня твоя популяция не интересует, - Андрей уселся в кабину, обнимая коробку. - Мужики говорят, раньше шаманы умели волков отгонять.
-Всё может быть. Шаманизм – явление ещё мало изученное. Только где их взять, шаманов? Искоренили их давно.
-Кто ищет, то всегда найдёт. Поехали! – скомандовал бригадир.

А ведь поэт не шутил, прощаясь с Ариадной. Он действительно уехал от неё и добрался до своего родного посёлка Ушкуй. Когда на расчищенную трактором взлётную полосу сел вертолёт, из него вместе с другими пассажирами вышел и Семён, с сумкой и притороченным к ней бубном. Покачиваясь после полёта и принятого в пути алкоголя, он направился к хлипкому зданию аэропорта, но вдруг остановился, распахнув руки:
-Здравствуй, родина!
Проходящая мимо женщина в хантыйской одежде торопливо ответила:
-Здравствуйте!

Семён вошёл в зал ожидания и, прикрыв глаза, блаженно втянул носом воздух родины. Пахло, как и двадцать лет назад – пирожками, жаренными на маргарине. 
-По какому делу в наши края? Документики предъявим! – перед ним появился дежурный милиционер, отравив  счастье встречи с отчизной. Пришлось искать по карманам документы. Вдруг Семён заметил у окна девушку, зачарованно глядящую на взмывающий в небо вертолёт. Она никуда не уезжала, не улетала, просто сидела и мечтала. Ему увиделось в ней что-то такое знакомое и близкое,  отчего сердце ухнуло в самую глубину его существа. Он сунул милиционеру паспорт, прошептал, не сводя с девушки глаз: «Муза…»
-Коммерсант? – полюбопытствовал милиционер. Семён с трудом постиг смысл его неуместного вопроса. Отрицательно замотал головой. Милиционер кивнул на бубен. – Музыкант?
-Я поэт.
-Местный Пушкин, что ли? – ухмыльнулся страж порядка, листая паспорт. – Так, так… Семён Петрович Шаманов. Не наших ли Шамановых родственник?
Семён кивнул, выискивая глазами девушку, которая внезапно куда-то исчезла. Выхватил у  милиционера свои документы и ринулся на улицу, но незнакомка растаяла, как будто и не было ее. Откуда-то налетел порыв ветра и окончательно испортил ему настроение.

 Прикрываясь от ветра бубном, он побрёл по длинной улице, в конце которой находился отчий дом. Редкие прохожие оглядывались, не узнавая в нём земляка. Навстречу по колее полз чихающий выхлопами вездеход. Семёну не хотелось сворачивать в сугроб и уступать ему дорогу, поэтому он двигался вперёд, выставив перед собой бубен как охранную грамоту. Чем произвел огромное впечатление на сидевших в вездеходе Андрея и Михаила.
-Бубен? - не веря своим глазам, Андрей крепче сжал в руках коробку с патронами.
Вездеход и Семён двигались навстречу друг другу, испытывая на прочность нервную систему, каждый свою. Когда до пешехода осталось несколько шагов, Михаил не выдержал, остановил вездеход и высунулся наружу:
-Псих, да?! Нахрюкался, а мне в тюрьму?! Ты у меня сейчас в рыло получишь! Я этот тазик тебе на башку натяну!

Только тут Семён опустил бубен и с улыбкой посмотрел на них. Бригадир отставил коробку и выполз из кабины: «Ты откуда, блин, такой?» Семён кивнул на небо – оттуда, прилетел. Андрей посмотрел наверх, потом ткнул пальцем в бубен: «Твой?.. Ты чё, шаман, что ли?! Натуральный?! Вот холера-то…» Опасаясь за целостность бубна, Семён загородил его собой, не понимая, чему так радуется этот мужик в малице.
-Я поэт. По призванию. А шаман по вдохновению.
-Ну, это понятно… - Андрей обернулся к водителю. –  Мишка, вот он – шаман! А ты говорил: нету! Есть! –  ухватил Семёна за рукав пальто. –  Ты-то мне и нужен! Садись в машину!

-Этот?! Какой это шаман, Андрюха? Он же опойка из-под забора! – пытался вразумить его водитель вездехода. Но Андрей, не слушая его, быстро-быстро, пока «шаман» не очухался, запихнул его в кабину. Михаил дал по газам и помчал быстрее за поселковую околицу. Поняв, что его увозят в противоположную от родного дома сторону, Семён запротестовал, не так чтобы очень решительно, но довольно настойчиво:
-Я должен припасть к истокам… К отчему, так сказать, порогу. И найти музу, эту прекрасную незнакомку… Мне необходимо почувствовать первозданную истину…пуповину, связующую меня с космосом…

Услышав речь, доселе не звучавшую в его пропахшем соляркой транспортном средстве, Михаил озабоченно покашлял и хмуро укорил друга: «Ты чего всяких хануриков собираешь? Видно же – шизик!» На что тот лишь отмахнулся: ничего ты не понимаешь! А потом и вовсе вынул из недр малицы пачку купюр и сунул её Семёну под нос: «Помоги, я заплачу! Деньги вот, видишь?»
-Вдохновение не продаётся! – отвернулся Семён.
-Да брось! Значит, просто его не покупали! Я ж тебе за работу плачу!
  -За работу? Я ничего не умею…
-Как?! А шаманить?
-Это не работа, это состояние души, полёт, транс, экстаз, проникновение в иные миры!.. – закатил глаза Семён.
-Ну, вот! А я о чем и говорю! – одобрительно хлопнул его Андрей. Михаил немного успокоился, подобрел: «Без бутылки хрен вас разберешь».

Вездеход шёл сначала по дороге, потом по снежной целине, вперёд, навстречу ранним сумеркам. Семён, отдавшись на волю случая, несущего его в неизвестность, в грустной полудрёме поник над своей сумкой. Михаил вполголоса, чтобы не услышал пассажир, посоветовал Андрею: «Ты бы хоть узнал, кто такой? Откуда? Мало ли, какой за ним криминал тянется?»
-Я и так вижу: наш человек!

Такая беззаботность не понравилась Михаилу, и он решил сам расспросить странного незнакомца.
-Эй, мужик! Не спишь? Как хоть тебя звать-величать по паспорту?
Семён, подрагивая на ухабах, открыл сумку, достал тоненькую книжку стихов, протянул ему со скрытой гордостью: «Семён. Но о поэте лучше всего судить по его творчеству». Михаил положил книжку на колени, одним глазом следя за дорогой, другим прочитал обложку: «Белый снег моей судьбы», Семён Шаманов… –  не веря своим глазам, он обернулся, сличая буквы с лицом Семёна.  Перевернул страницу, вгляделся в фотографию, на которой автор запечатлён ещё совсем молодым. –  Шаманов? Сёмка? – в его голосе появилась дурнина. -  Сука! Явился! Я тебя щас удавлю! Творчество, говоришь?.. Я ж вижу, мурло поганое, кулака просит! Как же я тебя сразу-то не признал?!..

Андрей открыл от неожиданности рот, а Семён испуганно отодвинулся вглубь вездехода. Михаил дёрнул рычаг тормоза и, путаясь от волнения в собственных ногах, вывалился из кабины. Влез наполовину в салон, схватил Семёна за шкирку и выволок на снег. Тот, как мог, упирался, сопротивляясь грубому натиску и взывая к разуму: «Меня обидеть может каждый!.. Я беззащитен перед физической силой!.. Народ не любит поэтов, но не до такой же степени!»
-Мишка, не прикасайся к нему! – закричал отчаянно Андрей. –  У меня еще волки не пуганные!
Водитель легко, словно хищник добычу, поволок Семёна по снегу вглубь леса:
-Андрюха, все путём! Этого недомерка скормим волкам, чтобы они отравились!
-Вы ответите перед Союзом писателей России! – захлёбывался снегом Семён. – Я его член!

Бригадир пристроил коробку с патронами, вылез из вездехода и кинулся догонять водителя с намерением отбить у него только что обретённого шамана. Он прыгнул на него, повалил на землю. Семён воспользовался этим и, быстро загребая руками, как морж ластами, пополз в глубокий сугроб. Уже оттуда, с безопасного расстояния, погрозил кулаком: «Вы нанесли мне глубокую душевную рану, но я вас прощаю!» Михаил дёрнулся в его сторону, но Андрей крепко обхватил его за талию, не давая ему добраться до жертвы.

-Слышал, он там какой-то член? Может, начальник? А ты его в морду?
-Пусти меня, я его добью! Я двадцать лет мечтал об этом!
-Позвольте, а мы разве знакомы? – издалека расхрабрился Семён.
-Вот пакостник, ты только посмотри! Обесчестил мою невесту, смылся, а теперь еще насмехается!
-Он что, Альбину твою того…этого?.. – вот в это поверить  Андрей никак не мог, уж слишком хорошо все знали Альбинин кулак, нарываться на который осмелился бы только смертник. Тщедушный Семён явно не тянул на него.
-Я потом на Альбине женился, потом! А невеста моя была Лилька! Буфетчица которая!
-Вот холера… Его ж убить теперь положено?.. А что мне с волками делать?

Семёну совсем не хотелось умирать в безвестной таёжной глуши. Он откинулся на спину в сугроб и уставился в тёмное небо, увешанное звёздами:
-А я, может, жениться на ней приехал? Ошибку молодости исправить? - сказал негромко, но мужики услышали, недоуменно переглянулись: настолько его слова показались им абсурдными. Андрей даже уточнил: «Жениться на Лильке? Ну, она, конечно, хорошая баба…В теле…»
-Поэты женятся не на теле! – перебил его Семён. – Поэту нужна душа!

Михаил сгреб ладонью снег, обтёр лицо. Сплюнул: «Женись!  Только ты к ней сперва в очередь запишись!» – он тяжело, вразвалку, пошёл к вездеходу, следом, солидарный с ним в вопросе Лильки, молча пошагал Андрей. Семён приподнялся в сугробе: «Насколько я понимаю, конфликт улажен?» Не дождавшись ответа, снова лёг и воззрился в космическую даль, уже не вслушиваясь в оживлённый спор этих странных попутчиков. Андрею не удалось убедить друга сжалиться над «недоумком». Михаил вышвырнул Семенову сумку и уехал.
 
Оставшись на дороге, бригадир принялся на чём свет стоит костерить человеческий и животный мир. Когда отвёл вдоволь душу, вспомнил о Семёне: «Чего разлегся? Вставай, потопали!» Семён выбрался из сугроба, подобрал сумку и понуро побрёл по укатанному зимнику.

Вскоре выяснилось, что к длинным переходам он не приспособлен: дыхание сбилось, ноги заплетались, усталость проникла во все мускулы, даже в мозги, которые без шапки промерзли насквозь, пришлось обмотать голову шарфом.  Андрей  посочувствовал, предложил свою малицу, но Семен отказался, разумно рассудив, что бригадир в его пальто не влезет, следовательно, останется раздетым и замерзнет, а кто тогда выведет его к людям?
-Конечно, это не мое дело, но зачем Лильку испортил? – полюбопытствовал как бы между прочим Андрей, прикуривая папиросу.
-Это был порыв, таинство, страсть! Она еще долгие годы питала мою поэзию!
-При буфете оно, конечно, как не питать…
-Андрей, вы же тонкий человек, а говорите такие банальности!
Бригадир сокрушённо покачал головой, не понимая, как он мог связаться с этим чудиком. Если бы не волки…
-Так фамилия твоя Шаманов? Это хорошо. Твой дед шаманил, я слышал. С волками справишься?
-В каком смысле?
-Волки оленей режут. Сколько их стреляли – бесполезно. Пугнуть их надо хорошенько.
-Мной?! – по-детски изумился Семён.
-Ну, да. Нас-то они не боятся.
-А вы уверены, что…что я так страшен?
-Я ни в чем не уверен. Но волков надо пугнуть как следует! - решительно затоптал окурок в снег Андрей и насторожился, чутко прислушиваясь к таёжным звукам. – Тихо! Кто-то едет.

Действительно, послышался скрип нарт, и вскоре с ними поравнялась оленья упряжка, в которую они тут же и запрыгнули. Под скрип полозьев и негромкий разговор бригадира с каюром Семён ободрился и даже подумал, что это приключение ему начинает нравиться.

Незаметно в темноте возникли очертания стойбища, запахло дымком, послышался лай собак. Андрей помог окоченевшему Семёну сойти с нарт, подхватил его сумку и повёл внутрь чума. Несколько оленеводов, в том числе Фёдор и Макар Филиппович, с интересом уставились на вошедших.
-Здорово, мужики! – бригадир ловко сбросил малицу, подтолкнул вперёд Семёна. –  Это шаман. Камлать будет. Шаманить. Волков гнать, - как можно более уверенно постарался презентовать гостя.

Фёдор – молодость! – не к месту странно  хихикнул. Макар Филиппович кинул на него осуждающий взгляд, жестом пригласил гостя к столу: «Что ж, это хорошо. Сначала покушайте, а потом и волков встретим». Семён хоть и проголодался, но перспектива встречи с волками отбила всякий аппетит, потому он, пряча за спиной разрисованный бубен, бочком направился к выходу. Но Андрей бдительно придержал его за рукав. «Старика Шаманова внук. Дело знает», - пояснил еще раз для пущей убедительности.

Семён, чувствуя себя, как приговорённый к голгофе, утёр внезапно вспотевший лоб. Перед ним сидели незнакомые люди, сзади стоял Андрей, и отступать было некуда. Судьба предстала перед ним во всей своей неизбежной безысходности. Раз так, он попросил оленеводов о двух вещах: налить ему стакан водки и дать двое суток на сон. Стакан водки ему налили сразу, а сон урезали до следующего вечера.

Он честно проспал весь наступивший день. Вечером, как только стемнело, возле чума сгрудились все обитатели стойбища в нетерпеливом ожидании его пробуждения. Проснувшись и снова откушав, на этот раз наваристой оленины с хлебом, Семён потребовал развести на дальнем пригорке костёр и всем убраться в чум.

Так Семён не плясал никогда! Он носился вокруг костра, бил в бубен и декламировал все – и свои, и чужие – стихи, которые помнил наизусть. Чаще пробивался Маяковский, и Семён мысленно благодарил коллегу за эту нечаянную помощь. Оленеводы следили за ним из чума с напряжением и надеждой. А вдалеке, согласно вторя Семёну, выли голодные волки. Когда в охрипшем горле закончился словарный запас, а в костре догорели последние поленья, Семён вошёл в чум и, как был, в пальто и обуви, рухнул замертво на постель из оленьих шкур.

О том, что труды его были напрасны, Семён догадался утром, когда в чум шумно, едва сдерживая гнев, вошёл Андрей с ружьём в руках. Не обращая внимания на горе-шамана, он перезарядил ружьё, поставил его у входа. Семён подал робкий виноватый голос: «Я честно старался…» Бригадир зло цыкнул что-то грубое, взял с печки горячий чайник, налил в кружку чай, поставил на стол перед Семёном: «Ещё четыре оленя…  После твоего концерта у волков аппетит только сильнее разыгрался. Выпей чаю. Федя увезёт тебя обратно на место».
-Хочешь, я еще раз попробую? – Семёну искренне было жаль, что не удалось помочь этим гостеприимным людям. Бригадир подпоясал малицу ремнём, проверил ножны, качнул головой:
-Не надо. Одно слово – популяция. С учёными не поспоришь, - не попрощавшись, вышел, прихватив ружье.

Он слово сдержал: Семёна привезли ровно на то место, где он встретился с вездеходом. Выгрузив замёрзшего на ветру «шамана», молодой оленевод Фёдор гикнул и умчал на своей оленьей упряжке прочь. Семён остался стоять на дороге, тщетно пытаясь понять, куда из его жизни выпали двое суток. Чтобы привести мысли в порядок, ему срочно требовалось выпить, и он обрадовался, когда увидел на старом двухэтажном здании бывшей столовой вывеску «Бар». 

Вошёл внутрь. Возле стойки бара два мужика заигрывали с буфетчицей. Семён узнал её, это была Лиля, которую он когда-то соблазнил и бросил. Все трое обернулись к нему. Ему захотелось сбежать, но желание выпить оказалось сильнее, и он остался. Прошёл к одному из трёх столиков, поставил сумку на пол.  Сел за стол, закрыл лицо руками. Лиля налила мужикам пиво, припечатала сдачу к столешнице и принялась нервно натирать тряпкой чистый стол. Когда мужики опорожнили стаканы с пивом и ушли, она не выдержала, отбросила условности в сторону.
-Что, жениться приехал? Обещание выполнять? – обратилась с ехидной ухмылкой к Семёну, даже не удивившись его появлению, как будто он только вчера исчез, а не двадцать лет назад. – Раньше ты красивше был! Не такой облезлый!

Она подошла, оперлась руками об стол так, что пальцы с облупившимся розовым лаком на ногтях побелели, тяжело выдохнула. Семён стиснул ноги и зубы, ожидая от неё всего, даже удара.
-Отмудохала тебя поэзия? – ласково поинтересовалась Лиля.
-Я бы не сказал… Но суровая реальность жизни превзошла все мои ожидания.
Лиля опустилась на стул, без злобы разглядывая его лицо:
-Не переживай, я бы все равно за тебя замуж не пошла. Выпьешь чего? Деньги есть?

Семён поискал по карманам на всякий случай, вдруг что завалялось, отрицательно покачал головой. Лиля сделала вывод: «Значит, ты всё-таки стал настоящим поэтом». Отошла к стойке, вернулась со стаканом водки. Он выпил залпом, придержал рукавом обжигающую горечь и впервые поглядел ей в глаза.
-Мать твоя приходила, - вздохнула она. – Ищет тебя. Прилетел, говорит, а до дому не дойдет. Куда запропастился-то?
-Я встретил музу… И она исчезла… В снегах, в сиреневых сумерках… А потом был на стойбище. Мне надо найти эту прекрасную незнакомку…
-Опять из наших? Найдёшь… Только смотри, не опрокинься насмерть.
-Лилия, а ведь я тебя любил!.. – вспомнил вдруг Семён.
-Правда?.. – Лиля смахнула подступившую слезинку. – А я знала. Потому и не ярилась на тебя, хоть и загубил ты мне всю молодость, да и жизнь тоже!

Семён захмелел, но душа просила ещё, пусть даже в долг, и Лиля принесла второй стакан, уверенная, что долга ей он не вернёт никогда. Суть была не в этом, но она всё равно спросила, что ж жена ему денег-то не даёт, ведь поэт всё-таки.

И они громко смеялись вместе, когда он признался, что жена отправила его в магазин за хлебом и до сих пор, небось, ждёт обратно домой. Вот ведь, радовалась она, и в городе тоже дуры живут, не только у нас в Ушкуе. Пусть ждёт, пусть…

Надо было идти к старикам родителям, Семён ещё помнил об этом, всё глубже погружаясь в Лилины чары, в которых ему виделась прекрасная незнакомка, встреченная им по прилёте в аэропорту. И мечталось уже, как он найдёт её, и она полюбит его, никчемного заблудшего поэта. Лиля вынула из кармана передника мобильный телефон, пощёлкала кнопками: «Ну, ты где? Идёшь? Давай».
 
Когда в бар вошла незнакомка, та, что сидела у окна в аэропорту, он взбудоражился, и от волнения у него ноги прилипли к полу. Хотел приподняться ей навстречу, но не смог.

Девушка кивнула Лиле и по-хозяйски прошла за барную стойку, на ходу сообщив, что хочет чаю.  Налила и стала пить, глядя куда-то поверх Семеновой головы. Он не выдержал внутреннего напряжения, сполз со стула и встал перед ней на колени:
-Принцесса!.. Ты пришла!.. Цветок моего сердца… Моя нежданная любовь…- признания рвались наружу и, будучи произнесёнными вслух, повисали в воздухе непотребной для его интеллигентных ушей пошлостью. Но уже ничего нельзя было поделать: сказанное не аннулируешь.

В наступившей тишине стало слышно, как булькает в радиаторах отопления вода. Как прерывисто дышит Лиля. Как шаркнула о стол кружка в руках девушки. Два стакана водки натощак не полезны для тела, успел подумать Семён, прежде чем упасть в обморок. Лёжа на полу, он не слышал, как Лиля, заглядывая под стол, чтоб лучше его видеть, в горьких своих причитаниях обзывала его поэтом, гадом и скотиной. А девушка, напротив, защищала его:
-Ты чего ругаешься? Не видишь, человеку плохо? Его на улицу надо, на свежий воздух.

Вдвоём они вытащили Семёна на улицу, посадили в сугроб, стали растирать ему лицо снегом. Он и очухался. Поглядел на женщин, потянул руки к молодой, а старшая осадила его по морде: «Сёма, ты урод! Это же Настя! Дочь! Наша с тобой дочь! Твоя дочь! Я ж тебе писала!» Она всё пыталась заглянуть ему в глаза, но Семён отворачивался, жмурился, тряс головой: нет, нет, нет! Этого не может быть! Он встал, рванул пальто так, что пуговицы попрыгали в снег, но всё равно дышать было нечем, и он начал умирать.
-Ты всё потерял! Мозги потерял! Душу! – кричала в это время Лиля. – Чтоб ты сдох навеки! И никогда не возвращался в Ушкуй!   
Семён упал в сугроб. В глазах потемнело, последние искры сознания зафиксировали шероховатый, изъеденный весенним солнцем снег, в который он упал лицом.
 
…Ему было хорошо и спокойно. Он лежал на брошенном на пол одеяле, а напротив него на табурете сидел он сам, точно такой же Сема, только в малице, и курил трубку.
-Как ты догадался, что я здесь? – с любовью спрашивал сам себя Семен. - Понимаешь, я иду-иду, и никак не могу дойти до дома. Знаю эту улицу с детства, но никогда не думал, что она такая длинная. Родители, наверное, уже заждались.
-Мать сварила оленину. Приготовила тебе чистую рубаху, - ответил двойник.
-А отец?
-Отец смотрит в окно и ворчит. Он уже старый.
-Поворчать – это он любит, - хихикнул Семён. – С детства ругался, что ни рыбачить не умею, ни охотиться. Как, говорит, семью держать будешь? Ну, ничего, научусь. Какие еще мои годы? Ха-ха-ха…. А ты, наверное, всё умеешь?
-Зачем всё? – удивился двойник. – Что для жизни надо, то и умею.
-А шаманить?
-Для этого сила нужна, - снисходительно, как неразумному дитю,  улыбнулся ему Сема. Ткнул себя пальцем в грудь. –  Вот здесь.
-Как ты думаешь, она у меня есть?
-Раньше была.
-Что значит раньше? А сейчас?

Двойник пожал плечами, затянулся из трубки дымом и, не ответив, встал с табуретки и пошёл к дверям. Семёну хотелось остановить его, ведь только в нём он, наконец, почувствовал дружеское участие. «Я начну новую жизнь! – закричал он ему вслед. – Я напишу стихи, которые перевернут мир! Я сделаю то, что не может никто: я изгоню волков навсегда! И не будет больше волчьих зим!» Но двойник ушёл. Незаметно, как будто испарился.

В светлом просторном деревенском доме, пронизанном солнцем, на кровати, покрытой праздничным покрывалом, лежал Семён, одетый  в чистую простую рубаху и брюки. Босые ноги отвернулись друг от друга: одна на запад, другая на восток.

Мать и отец, пожилые, но ещё по-деревенски крепкие люди, сидели на стульях у стены и обсуждали главное событие их жизни – возвращение сына. «Приехал всё-таки…» - примирительно обронила мать, поправляя на голове светлый платок. Отец раздражённо её передразнил: «Приехал! Посмотри, на кого он похож!»
-На деда, - не сдавалась мать. –  С лица вылитый дед.
-Старая, что ты понимаешь? Какую жизнь дед прожил? А он?
-Дак непутевый, - вздохнула она. – А всё же сын. Другого-то нету.
- Ждал его, ждал… А он – помирать собрался! – не мог скрыть обиды отец. Мать всхлипнула: «Ладно тебе! Может, отлежится?»

Отец взял в руки книжку стихов, восхитился:
-Ишь ты, Шаманов Семён. Печатными буквами так и написано, - раскрыл книжку, полистал. – Неужто сам писал? А много как…  «Отпусти ты меня, отпусти, Надо крылья свои обрести…». Вот щенок! «Живу в скольжении средь зим и лет, А ты спасение и тайны свет»… «За крутым поворотом, из-за дымки берез, Справа – ты хороводом, а налево – покос»…  Мать, так это он про нашу деревню и написал! А складно как! Вот тебе и алкоголик! - он уважительно глянул на сына,  погладил натруженной рукой книжную обложку. Да и мать рада.
-Поэт, - попробовала это странное слово на вкус. – У других сыновья тоже пьют, а стихи не складывают, только материться умеют.
-В молодости я шибко Есенина уважал. Говорят, часто же его выпившим видели. Видать, у них положено, у поэтов.
-Я-то Есенина не видела, не знаю, пил он или нет. Как думаешь, спит он или ещё не в себе?

Без стука, по-свойски, вошёл сосед. Потоптался у порога, покряхтел, выражая хозяевам своё сочувствие. Подошёл к кровати, поглядел на Семёна, затем вынул из внутреннего кармана бутылку водки и со стуком поставил на стол: «Ну, что, помянем маленько?» – тут же спохватился, что брякнул бестактность: « То есть, за встречу, что ли? Хороший был человек». Мать встала, принесла большую миску с варёной рыбой. Отец нехотя придвинулся к столу.

В дверь деликатно постучали, и вошёл Андрей, запыхавшийся от быстрой езды на оленях. С усилием втащил за собой половину замороженной оленьей туши. Так, с тушей в руках, подошёл к кровати.
-Вот холера, я что, опоздал? – вгляделся в бледное лицо Семёна, обрадовался. – Живой! –  положил мясо на лавку в сенях, вернулся, подсел к отцу. – Он ведь у меня в стаде немножко шаманил. Так это, второй день волков нет! Подействовал он на них! А мясо-то вам, кушайте. С виду, смотрю, сын-то ваш неказистый, а сила есть! Что-то, видать, знает!
-Да что он знает? – возразил отец. – Просто волки к другому стаду ушли.
-А почему ушли? В этом весь вопрос. Значит, он на них повлиял!

Дверь скрипнула, впуская очередного посетителя. Плотник Николай  молча, кивком головы, поздоровался со всеми и, не теряя даром времени, протиснулся к кровати и начал обмерять Семёна плотницким сантиметром. «Длина тела сто семьдесят сантиметров…» - забормотал он, вынул из-за уха карандаш, написал на крохотном газетном клочке «170». Примерился к ширине плеч: « Ширина…» Но мать с отцом стали разом его отпихивать и кричать: «Ты что, Николай, по живому-то меряешь?!»
-Так всё равно же помрёт!   
-Это ещё как сказать! Возьмёт и передумает?
-А если не передумает? – не сдавался плотник. – И опять Николай бегом сколачивай? Вы ж поймите, люди, гроб – величина постоянная, суеты не терпит! Я люблю, чтоб усопшему было радостно и удобно.

Но, несмотря на такие веские доводы, его оттеснили-таки от Семёна. Михаил, водитель вездехода, тоже пришёл, услышав печальную весть о поэте. Каялся, стоя посреди комнаты: «Неужели я его повредил? Я ведь и турнул не сильно… За Лильку отомстить. А, видать, что-то внутри у него и рёхнулось. Сколько мне за это дадут?» Сосед, успевший приголубить рюмку, авторитетно заявил: «Если явка с повинной, то срок уменьшат. В два раза! Я так думаю».

Семён, уже очнувшийся, никак не решался открыть глаза. Боялся спугнуть это очарование всеобщей любви к нему, которой никогда в его жизни не было раньше и вряд ли будет впредь. В жужжащей разноголосице появилась новая нота.

То пришла Лиля и заголосила по-бабьи, и кто бы мог разобрать, что в её словах правда, а что нет? «Сокол ты мой ясный! Голубчик ты мой ненаглядный! Закрылись твои глазки синие! Поникли твои кудри шелковые! Отходились твои ножки быстрые! Отработались твои ручки белые!»  Очень красиво причитала Лилия, так, что все замолчали, согласно вслушиваясь в её слова.

Одна мать изумилась, стала шёпотом у отца спрашивать, мол, про кого она так верещит? А отец гордостью за сына проникся, на мать вздыбился:
-По Семёну нашему убивается. А какая, мать, у тебя претензия? Чем он тебе не орёл? Язвишь, старая? Да у нас с тобой сын ого-го! Мы ещё не всё про него знаем!
 
Лиля резко прервала свой плач и вытолкнула к кровати Настю: «Попрощайся с отцом-то, пока живой». Настя, вдруг обретшая отца, встала у кровати, нарочито зашмыгала носом, теребя в руках вышитый платочек. В этот момент Семён открыл глаза, чтобы посмотреть на ту, что пленила его сердце.

А мать вдруг всполошилась, дёрнула Лилю за кофту: «Какой такой отец? Я  тебя сколько спрашивала? А ты что? «Не от него, не от него!» Всё-таки от него? Я ж вижу – красавица, вся в отца!»
-А чего спрашивать? Люди никто не спрашивали, а знали, что у меня от Сёмки Шаманова дочь! А вы, значит, так хотели про внучку знать! Брезговали!
Отец не удержался, влез в бабий гомон:
-Ты на нас не греши! Ты не только с нашим  орлом колупалась!

Семён улыбнулся Насте, она, встретившись с ним взглядом, скептически хмыкнула.

А в доме стало весело, как бывало раньше в день выборов, когда всем Советским Союзом выбирали Верховный Совет, а после шли праздновать в клуб. Кто пил принесенную с собой водку, кто закусывал рыбой и шаньгами, а все вместе обсуждали последние политические новости: одобряли Америку за Обаму и осуждали Израиль за Палестину.

Плотник под шумок всё норовил измерить Семёну ширину плеч. Измерил-таки, внёс цифру в листочек, довольно улыбнулся и затянул песню на зырянском языке. Сосед с рюмкой в руках, забывшись, уселся на кровать, но его сдёрнул водитель вездехода Михаил: «На покойниках нельзя сидеть!» На это Семён хотел возразить дерзко и остроумно, но силы опять покинули его, и он погрузился в дрёму.

Общую гармонию прервал сельский фельдшер в белом, не первой свежести, халате, торчащем из-под ватника. Войдя, оценил, что тут уже изрядно выпито, причём, без него, потому искренне обиделся. 
-Где  больной? – нахмурился он, хотя Семён распластался как раз перед ним, и все ему сразу на это и указали, мол, сам не видишь, что ли, лекарь. Тот присел на край кровати, нащупал пульс больного, проверил зрачки, послушал фонендоскопом. Люди притихли, ожидая вердикта, жилец больной или не жилец. Фельдшер вдоволь насладился своей властью над ними, и когда понял, что тянуть паузу дальше чревато уже для него самого, выдал диагноз:
-Интоксикация!

Мать заплакала: горе-то какое, а Михаил подытожил, что не жилец. Зато плотник Николай восторжествовал: «А я что говорил?»
-Интоксикация… - уважительно протянул оленевод Андрей. – Всё-таки, холера, подкосила.

А Лиля и вовсе вошла в роль юной вдовы, принялась горестно раскачиваться на стуле, разве что волосы на себе не рвала, причитая, что обещал жениться сокол ясный, а судьба-злодейка разлучила их. И без лишних сантиментов запела песню, в которой спрашивалось «зачем вы, девушки, красивых любите?», безоговорочно подразумевая под «красивыми» именно Семёна.

Фельдшер, почувствовав прилив профессиональных знаний и сил, охотно делился ими с родителями больного:
-Пил он, судя по всему, давно и много. Необходима комплексная очистка: чередование рвотного и слабительного. Уголь активированный. Следить за зрачками и стулом.
-И что, оживёт? – перебил его отец.
-Надеюсь. Но медицина не всесильна. Иногда остаётся уповать на силы больного да доброту Господа Бога. А всех попрошу освободить помещение. Для притока свежего воздуха!

С чувством не догулянного праздника народ неохотно потянулся к выходу, пожелав больному скорейшего исхода «либо туда, либо сюда», чтоб сам не мучился и стариков своих не надрывал.

К вечеру, когда стемнело, родители закутали Семёна в шубу и, поддерживая с двух сторон, вывели на крыльцо. Он сел на ступеньку и медленно втянул в себя талый запах ранней весны. «Хо-ро-шо…» - пальцы сами отстучали ритм. «Хорошо» - отозвалась откуда-то издалека его бродячая душа.
КОНЕЦ