История вечности Борхеса

В первой части рассказа рассматриваются античные представления о вечности, а заодно и платоновские идеи.

На самом деле Платон постоянно задавался этическими вопросами. Что такое добродетель, истина, красота всё время обсуждается в его диалогах, он рассматривает эти вопросы с разных сторон, много лет опять и опять к ним возвращается. Такие вещи как, скажем, милосердие и справедливость каким-то образом присутствуют в нашей жизни: о любых двух поступках мы можем сказать, какой из них более справедлив, хотя самой справедливости никто увидеть не может. В конце концов Платон приходит к выводу, что справедливость, милосердие, добродетель и прочее существуют нетрадиционно, именно в виде идей. Поступок может быть причастен справедливости, некий предмет - красоте, так мы и определяем, справедлив ли поступок и красив ли предмет.

Далее, идея может быть у того, у чего есть противоположность - это критерий, по которому определяется, можно ли в данном случае говорить об идее. Милосердие и жестокость, правда и ложь, добро и зло проявляются попарно. В каком-то действии больше милосердия и меньше жестокости, в каком-то предмете больше красоты и меньше уродства. Всё, причастное миру идей, причастно к нему именно таким образом.

Отсюда понятно, что у единичной вещи не может быть идеи, хотя бы потому что у неё нет противоположности - что противоположно чаше или собаке? Да ничего, потому и об идеях тут говорить не приходится. Как мы уже видели, идеи нужны не для этого.

Что же мы читаем у великого и прекрасного Борхеса, которым я много лет безоговорочно восхищалась? Что у него много претензий к платоновской вечности, которая есть странный паноптикум застывших архетипов, невообразимый и в бреду. Платон, оказывается, предлагает нам поверить в Столовость, которую вообразить трудно, но отвергнуть которую автор не решается, ибо как же возможен стол без Столовости? Нелегко вообразить себе и Львиность, а также отделить Львиность от Рыжести, Гривастости и Когтистости. А помыслить вечность, где всё это существует вместе, и подавно невозможно, и не уговаривайте.

Вот оно как. Вот откуда мы это помним. Вот почему это носится в воздухе. Безликие составители философских дайджестов и безымянные гуманитарии, читающие философию в ВУЗах и техникумах, обрели лицо и голос, да какое лицо и какой голос! Короткий рассказ, написанный с обычной для Борхеса легкостью и блеском, являющий несомненную эрудицию автора и его писательское мастерство, повредил философии Платона больше, чем стоики и эпикурейцы вместе взятые.

Борхес предлагает и свое понимание вечности, полунабросок, полуэмоция, полувоспоминание, всё, разумеется, очень условно, но вот что можно понять: каждый день есть один и тот же день, потому он не исчезает, потому это и вечность. Это типичное античное восприятие времени: каждый день - это один и тот же день, каждый год - это один и тот же год. Как раз в то время, когда Борхес писал о вечности, Честертон писал о возвращении язычества, которое наползает на Европу. ГКЧ был снова прав. Как всегда.