inferno

           Что-то оно такое давно набухало. Распирало горячим пузырём, на рассвете дёргало за веко. Понимал всё, чувствовал. Знал точно: само не рассосётся. Судьба это была, вот чего. Акимов всегда слушал себя. Потому и остался прежним АК; какой там к собакам Кирилл Станиславович. АК, АКаэС он был в срочную и недолго после, пока не иссякли приветы от служивого братства. Потом знать об этом стало некому. Наивный, он ещё с год проожидал чего-то. Ничего не случилось.
           Кто-то, махровая шкура, придумал чехарду с календарём. Вертел свой пустой барабан – пять чёрных, два красных, и сочувственно тряс бородою. Трогал позвонки холодным пальцем, ночью наклеивал пёрышко на висок. Полагал, видно, себя главным. Акимов научился распознавать наблюдателя кожей. Тот прятался в темноте за фарфоровой бабой, иногда в бра, и подглядывал, как стареют обои в спальной. Не было смысла разжёвывать очевидное Валентине. Так бывает; полторы извилины и бесплодие в довесок. До сорока это радовало. Теперь чаще приходилось скрипеть зубами.
           Девяностые ушли у Акимова как вода в песок. Любовь, бартер, беготня, всё такое. Имеющий уши да не услышал. Была же пьянка с размахом, быстрый прапор без имени. Плакат Саманты Фокс с розовыми миномётами на стене. Каким чёртом его занесло на армейские склады: цинки, ветошь, тушёнка. Распутин подмигивал до поры, после второй литровой пустился в пляс. "Арсенал, на выбор" – дышал ему в лицо прапорщик. И синий акимовский Форд у КПП, хитачами под потолок забитый. Нет, прощёлкал, просрал. Уломал себя жиденько – шутка, так не бывает. Ушло время. Встрепенулся, когда той зимой порезался тупым жиллетом. Стоял, улыбался зеркалу: да, да, да, да. Струйку не утирал; успеется, пусть. Думал.
               
           Днём в гнезде происходили процессы. Котлеты на пару, ревущая шнековая машина. Рыбьи глаза из мусорного ведра. Любимая слала улыбку половиной рта, вторая не ему, другому кому-то. Уж они умеют. Плечо к уху, трубка между: та-а-ты-ы-ш-што-о… У рук свои заботы. Акимов подумал было про скотч; ох, нужен скотч в хозяйстве. Хоть бы и роднуле самсунг к чугунку примотать. Сморкнулся в раковину, вышел вон. Ты куда, Кирюш?
           Двор заливало солнце. А вот и не любил Акимов солнца. Чуял, есть у ярила хитрый адюльтер с его огненным шаром. Они сговаривались и делали Акимова намного тоньше. Дождь определённо был лучше. Постылые твари прятались в укрытия, ненадолго приходило облегчение. Сегодня город всё-таки заливало солнце.
           Пиликнул мобильный, бесовская приблуда – под руку, невпопад. Всё верно, начальство. Гаев.
           — Кирилл Станиславович, а ну-ка вспоминайте. Где наши…
           Акимов обвёл глазами улицу. Дальнюю перспективу плавил зной, в зев бывшей стеклотары опорожнялась газель. Кондёр тужился и ссыкал мимо пластиковой переполненной баклуши. Прошуршал по бровке пассат, взъерошил серые ошмётки. Зеркалом лизнул по акимовской сумке жаркий ветер пассат. Горячий резвый ветер пассат.
           Гаев говорил и говорил. Что-то имел в виду. Что-то хотел слышать. Акимов сбросил вызов, отключил беса. Кончился заряд, чупа-чупс тебе, Гаев. Шар шевельнулся и булькнул; сверху заревел чей-то младенец. Акимов двинулся к гаражу.

                ***

           …Никакое движение в сиесту, и свободный левый ряд. Правый давно тяжёлым транспортом ухайдакали, муниципальным. Воруют, вот и асфальт говно. А на даче пруд.
           Белая Акура в одну секунду прилипла к акимовскому багажнику и крякала блатным кряком. Гон у белого лебедя. За мостом новое полотно, широкое, там и уступлю; вдавил пока газку. Турбина, двести с лихом коней. Нет, не то; поравнялся слева, стекло опустил. Палец навёл пистолетом, спасибо, не пистолет пока что. Поливает Акимова поди разбери какими словами. А чего тут понимать, плохой Акимов. Всем плохой. Сжал баранку, честно дураку ответил: и-и а-уй. Не плюнул разве – скорость.
           Обошёл по встречной белый лебедь, ударил по стопам. Оно, борода, оно самое. Выскочил дрищ, аварийку включил. Один-одинёшенек наш пилот, годами юн, пуха не брил. Улыбнулся про себя Акимов, вроде как будто хорошее вспомнил. Выбрался, кряхтя, эх-эх – брови поднял: говори, добрый мальчик Клаус.
           — Скоко выпил, дед? Звезда тебе настала; молись, приехал. Ну-ка, права на капот.
           — Что так скоро, парень. У самого-то хоть есть? – Похрустел шеей: пустая улица, никого. — Своровал, небось, у людей дорогую машину.
           — Сейчас, старый, сейчас. Всё у тебя будет. Потерпи, – пацан вытащил андроид, взглянул ещё раз, веско, знаково. Полез в меню.
           — А-а! Понял, всё понял я. Не надо так, дружище, – Акимов с чувством подышал на чужую хромовую стрелку, провёл рукавом. Солнце, зеркаля, сузилось ниткой, сыпануло в глаза: ну-ну… — Разрулим по-людски. Сотки с меня хватит? Всегда в бардачке держу, садись ко мне, брат. Пам-парам.
           Обежал вокруг капота, дверь перед парнишкой распахнул:
           — Да брось трезвонить по всякой мелочи… Я теперь аккуратненько всегда буду, потихоньку. Здесь. – Хлопнул по панели, хохотнул. — От бабы своей прятал. Да ты присаживайся – тут холодок.
           Засопел малец, убрал трубу:
           — Зелёных сто, смотри мне.
           — Обижаешь, у меня евро!.. Бери, владей. Зажжёшь с подружкой в клубе.
           Сел, человек дорогой. Поморщился – срань колёса. Акимов сунул руку в ящик, стал будто бы шарить.
           — Ай, ну склероз. В сумке же… Момент.
           Перебрался на задний диван, завжикал для порядка замками. Горячая сфера толкнула в лёгкие, опалила гортань. Сипнул пацану, фальши на самый ноготок:
           — Ух ты. Гляди, чего творит, красавец.
           — Где? Кто?
           — А во-он…
           Даром ли березовая киянка под сиденьем. Три копейки цена, а вещь, верьте. Ни дыры в черепанове, ни слякоти соплявой. Морфей и Оле Луккойе в обнимку; забыться и уснуть. Пам-парарам. И видеть сны.
           Скользнул к лебедю белому, отключил аварийку. И добрый нам путь. Про ремешки тоже не забыл, набросил, и козырёк на нос хлопцу. Ишь ты как; два товарища будто бы, умилился.

           Сад хороший у АК. Семь яблонь, вишенки, малина-ягода, и крыжовник вот-вот поспеет. Дом не новый, а основательный, с подполом. Флюгер на коньке, баня белая, припасы, то, сё. Долго без города жить можно. Проснётся малый, вот порадуется. Всё потом ему Акимов покажет-расскажет, обстоятельно, по-товарищески. Сам же уходить не захочет. Да и не жалко, пусть будет.
           Выудил сотовый у гостя, тревожить не стал; эх, славная игрушка, козырная. Только много зла от неё. А мальчик – Андрюша, так девчата и пишут в приветах. Андрюша, мол, не молчи, цём-цём. И сердечко. Так что не в обиду, хороший. Если вдруг не дай бог, то Акимов молчок. Ты плохо не подумай; карточку, ту зажигалкой придётся, и батарею прочь. Цацку-то саму, гадину – её кувалдой, насмерть чтобы. Одно коварство в цацке; проводки разные, магнитики с сигналами. Ну их вообще к лешему.
           Пристукнул Акимов по красоте – хрум, и шабаш; дребезги в пригоршню смахнул. За кусочком обернулся, что к плинтусу улетел, а поздно. Ладошка высунулась, серая, махонькая, с воробьиную лапку ладошка, – хвать, и в норку скорей поволокла. Глазами видел: тащил, тащил, сучара. Да не на того напал – враз молотком запустил. Попал почти что. Заверещал шкурёнок, а бородкой в трещине застрял. Схватил бы, просто голою рукой остерёгся. Покуда около топтался, время и кончилось; три волоска седых весь улов. Сжёг, а как иначе. И то верно решил; вон оно в притолоке как загудело – у-у…
           Домашней, самодельной налил в кружку АК, махнул, что молока парного. Скотч на Андрюше поправил, поленце под ножками. Кожа нежная у парня, девичья. Обязательно дырочка в ухе, под серёжку, и буквы на шее красивые; не русские буквы, китайские. Вздохнул: пора. Дотемна этак дрыхнуть можно. Потрепал по холке квартиранта – да, Андрюх, да, приятель.
           Окстился малый, заегозил:
           —  Жжи… Ши… Ты кто такой, муж-жик!
           — Я-то? А и никто, если по-твоему. Как глянуть.
           — Денег не получишь, не надейся. Фарш из тебя скоро серьезные люди накрошат.
           И горько сделалось Акимову от злых слов. Так бы и прогнал взашей наглеца. Сдержался, пощёчиной обошёлся:
           — Нельзя так это, Андрюша. Вместе нам теперь быть, до последнего бздёха. А ты не робей, дел хороших ещё вагон впереди у нас.
           Засомневался пацан:
           — Что за дела такие, когда под них в бандероль паковать нужно. Ты больной, мужик? Скажи хоть, как звать тебя.
           И сразу бы так. А то ишь, фарш. Посмотрел на Андрюху, по лбу себя хлопнул – о, погоди-ка. Сбегал во двор, к изгороди, зелёных стручков жменьку собрал.
           — Гляди лучше, Андрюх, сюда; штука-то какая замечательная… Умна мать-природа.
           — Убери, гад. Не стану жрать, руки покусаю.
           — Ха-ха-ха, вот глупыш… Это ж пищики. Никогда, что ли, пищиков не видал?
           Акимов надкусил край, продул семена. Слушай вот: фи-ти-ти, фью-ти-ти.      
           — Нравится? Попробуй, – ткнул в губы Анрюше. — Я ещё и не то знаю. После покажу. А ты песни, как, любишь? Завтра вот ляду начнём менять в прихожей, шифер на сарае латать. А вечером, о-о… Баян у меня, от батяни наследством перешёл. Не играешь?  Жаль. А я люблю. То берёзка, то рябина… Я-то в армии не злым был. Братва мудохает салагу в каптёрке, юшка течёт, зубы сыплются, а я нет, я в сторонку. Стенная печать, баян, пятое, десятое. Стасом зови меня.
           — Ты меня выпустишь, Стас?
           — Выпущу, Андрей. Непременно тебя выпущу. Слушайся, это главное. А то…  – АК потемнел лицом, принял с антресоли дедов царь-топор. Тут как тут он, его величество, совесть народная, во веки веков. Клёш в пол-аршина. Таких и не делают нынче.
           Меедленно занес кверху, с нацелом; хэкнул, да обрушил меж склеенных голеней. Полено пискнуло, распалось вдвое. И не крикнул Андрюша, а коленками задрожал, ну и стравил под себя самую чуть.
           — Вставай, лодырь. Вечерять пора.
             
           Так бы всё и шло славно. Слабоват на жилу напарник, а смекалист, не отнять. Треуголки из газет в минуту складывать выучился. По вертикали-горизонтали слова – влёт. Ещё и бумбоксом Акимова вечно подначивает: ды-цы-цы, джь, ды-цы-цы, кх-х. Так куда попрёшь ты против баяна – танцуйте мальчики, любите девочки… атас.
           Третьего дня всё вбок повернуло. Дерзость проснулась. Смотрит сычом, на баян жопой уселся, и табуретка ведь рядом. "Сделали тебе новую ляду", канючит. "Отпускай, как условились". Плохо ль ему тут, обосранцу. Малины хоть лопни, водка домашняя, консерва, кроссворд недоконченый…
           Провести хотел, гадёныш. Зашелестел с рассветом, а комарик Акимову на ухо взял и нашептал. На цыпочках АК, следом, следом – так и есть: уже к забору начал примериваться, хитрован. Тут оно и сталось. Грешен, не сумел гнев обуздать. Царя за топорище прихватил, как влитой в ладонь лёг. Эх-ма. Хряснул по хребтине Андрюху. Так и царь тебе не киянка, на две трети вошёл. Не хотел ведь этого, с места не сойти. Маме горе какое горькое…

                ***

           И помстится же такое, привидится…
           Нет, никакое движение в сиесту. Желаешь левый ряд, занимай. Пустая дорога. А на даче пруд.
            Пузатая белая Акура подпёрла задок, крякнула требовательно, без экивоков. Ёкнуло под вздохом, вильнул Акимов к обочине. По волнам прокатился, аж дробь рессорами отбил. Ушла-а Акура… Ни к чёрту правая полоса, судьба его горькая. И медведка, сволочь, отравы не боится, всё врут цыгане. А ты вот не тронь, отцепись, кому сказано. Отпусти ворот, сгинь, пропади. Сам я, сам… Дай лицо умыть – душно, борода, пакостно.
           Давно знал, зачем ехал. Зачем на заре камень седой в камыше поглаживал, пестовал. Мосток крепил. Лопни, изыди, желтявый… Стра-ашно – стой, время.

           Не течёт вода в круглые глаза. В жаркое нутро, студёная, пробирается – огонь-пламень акимовский заливает. И согнала с насиженного места горячий шар: с последним заглотом зашевелился, пополз недовольно; продрался со скрипами, ыхая, умкая, склеры, все живые пока, рвя, черня; заклубился над тиной кубарем, по спине прокатился; кверху пошёл… А вынырнул грибком золотым – солнышко слизнуло.