ЧАСЫ И СНЫ

Во сне человек свободен, и всё же нет. Он может всю ночь летать по разным мирам, превращаться в других существ, менять по несколько раз имена, страны и эпохи. Но он не волен делать почти ничего из этого по своему усмотрению – ведь сновидения неуправляемы, и прекратить неприятный сон или повернуть его в другое русло не всегда  бывает по силам простому смертному. Он действительно несвободен: его тело распластано по кровати и никуда не движется, глаза за плотно задраенными веками обречены смотреть внутрь спящего мозга.
В это утро мир снов порадовал Гудмунда вот каким видением: незнакомый серый ветреный  город, по-видимому, заграничный: в нем не было ни автобусов, ни такси, одни бесконечные трамвайные рельсы; они тянулись по всем улицам и перекрещивались на площадях, проузоривая асфальт тяжёлой железной плетёнкой.
На город надвигалась ночь. Во сне Гудмунд знал, что такая ночь – когда всё закрывается плотной крышкой темноты и безнадёги, а в сердцах у людей гасятся все огни, - бывает в городе каждые пять лет, это что-то вроде сезонного стихийного бедствия. Каждый раз люди ждут новой катастрофы, нового погружения во тьму, морально и физически готовятся к ней, - но она каждый раз застает их врасплох. Гудмунд шёл по улице. С востока наползала чернота, она уже заволокла собой полгорода; безопасно было ходить только по западным районам, которые ещё не накрыла тьма. Один знакомый (Гудмунд  хорошо знал во сне, кто это, но не мог вспомнить его имени) просил его прочитать лекцию.  Её тема вовсе не была связана с этой тьмой, скореё, наоборот, она была призвана отвлечь людей от тьмы, занять их внимание и позволить безбоязненно переждать ночь. Насколько Гудмунд помнил, лекция должна была быть о новейшем открытии в области культуры:  согласно последним данным, в мировом искусстве, литературе и живописи  не было никаких течений, периодов, «измов» - их просто придумали от скуки досужие кабинетные мыслители, а на самом деле во всех странах во все эпохи всегда господствовал один и тот же дух, один и тот же стиль – так называемый «христианский сюрреализм». Это замечательное открытие было сделано с подачи президента страны и по его велению.  Гудмунд только слышал название этого стиля, не представлял себе, каков он, - но знал, что рассказать о нем будет несложно. Какая публика собралась в зале послушать лекцию, и была ли она вообще, было неясно. На подоконнике сидела большая сова, её Гудмунд запомнил хорошо. Перед рядами сдвинутых стульев стоял невысокий – в пол человеческого роста  - квадратный железный столб, очевидно, служивший кафедрой. На столе лежал плоский предмет. Надо дёрнуть за свисающий из него шнурок – и тогда закружится колесо, засверкают огни – и взорвётся скрытая внутри бомба. «Погоди, ещё не время, - говорит знакомый Гудмунда и отстраняет его руку, тянущуюся к шнурку. – Ещё не время взрывать, я тебе скажу, когда можно». Сова на подоконнике громко хлопает крыльями и ухает, из-за неё почти не слышно, что говорит товарищ. «Что? Уже можно?» - переспрашивает Гудмунд и со всей силы тянет шнурок вниз.  В воздухе над головами безмолвно развёртывается рыжий плазменный шар, и Гудмунд чувствует, как из сердца по капле уходит ночь, темнота взорвана, во всех районах города добрый уютный день… «Я же тебе говорил: ещё не время, - недовольно бубнит товарищ; он не рад перемене. – Ты должен был сделать это в правильный момент. Почему в этой стране всегда всё невовремя?»
Гудмунд открыл глаза. Разобравшись, в каком из миров он находится, он первым делом решил найти своему сну какое-нибудь связное объяснение. Ему вспомнилось, что сова, по старинной примете, предвещает несчастье. А лекция, которую он якобы должен был читать, по всей видимости, попала в его сон из-за того, что вчера в баре он весь вечер общался со Стейнгримом, и тот жаловался на странные требования, которые университетская администрация предъявляет к его новому курсу лекций. Стейнгрим был историком европейского искусства. Когда-то давно, ещё в прошлом веке, до падения Советского союза, он несколько лет жил в Праге. От этого периода ему в наследство осталось три десятка труднопроизносимых чешских слов и море воспоминаний о железобетонных социалистических буднях. Этими воспоминаниями он охотно делился со своими друзьями. Вот после такого разговора с приятелем Гудмунду и приснилось тоталитарное государство…
Сам Гудмунд никогда не жил подолгу за границей, не учился в университетах. Лет в 17  он окончательно уехал из родной деревни, плавал на рыболовецких судах, потом осел в столице, работал на бетономешалке, на укладке асфальта. В этих работах не было ничего экзотического, о них нечего рассказывать…
В сущности, он мог бы спокойно спать ещё целых два часа: у него нет никаких дел на сегодня, ему нужно только отметиться на бирже труда до трёх часов. Эту процедуру нельзя ни пропускать, ни откладывать на потом. Он твёрдо усвоил это за много лет… Но пока можно не особенно спешить, времени ещё полно…
Гудмунд подошёл к окну. Небо было чистым, и гора на той стороне фьорда  была на своём месте. Каждое утро, когда море возле Рейкьявика меняет цвет, гора проявляется из тьмы. Восходу солнца предшествует явление горы. Она бывает в зависимости от погоды и времени года фиолетовой, голубой, лиловой, зелёной, пегой, - но серой никогда…
Всё как обычно, всё на своём месте. Через два часа он выйдет на улицу и побредёт по жухлой траве и пятнистому асфальту на восток в район Лёйгардаль. Получит необходимый штамп в свою карточку, и потом весь день свободен…
Свободен и несвободен – прямо как во сне. У него намечено ещё одно дело на вечер – но это приятное дело, можно сказать, даже и не дело вовсе, а небольшое развлечение. Но к нему надо подойти со всей ответственностью, оно может сыграть судьбоносную роль…
Словом, сегодня он впервые идёт в ресторан со Снайфрид.



Судя по всему, люди в баре не меняли своих поз со вчерашнего вечера. Никто не пришёл, никто не ушёл, все сидели на тех же стульях. На лица падал скучный свет ламп. Из-за громкой однообразной музыки не было слышно, что они говорят, поэтому сидящие казались немыми. Непривычному человеку могло показаться, что он попал в музей восковых фигур. Здесь тоже всё на своих местах. Стейнгрим в углу у стойки читает газету; судя по выражению его лица, он про себя бранит журналистов за грамматические ошибки в статьях. Уголок газетного листа полощется в чашке остывающего кофе…
- Привет!
- Привет!
- Я так и думал, что найду тебя здесь.
- Да, меня в это время дня в других местах сложно найти.
- Тут вообще такое место: одни постоянные клиенты. Как ни зайдешь – всё время одни и те же рожи. Народ, который больше никуда не ходит…
- Почему же; некоторые ходят. На работу.
- По-моему, у них основная работа – здесь сидеть… Слушай, а почему бы в этом баре не ввести журнал посещаемости: отмечать каждый день, кто когда приходит. И тем, кто ходит больше всех, предоставлять какие-нибудь льготы, скидки там… Или вообще всё давать бесплатно.
- Бесплатно, хе-хе… Может, вообще стоит оставить их тут жить… Всё равно они больше никуда не годятся… Знаешь, я на днях сказал своим студентам: Вот, вы жалуетесь, что  не можете купить нужных книжек по причине дороговизны, - а по выходным покупаете в баре пиво за такие же деньги! Учебник стоит всего два-три пива, и его вам хватит  на целый год, а может, и на всю жизнь, - а ваше пиво будет выпито в тот же вечер! Так почему эти еженедельные расходы на пиво вас не смущают, а раз в год купить книгу для вас дорого? ...
Гудмунд слушает. Ноги обвиты вокруг железных ножек стула. Бессодержательный разговор делает бесконечные минуты ещё болеё тягучими… Как много времени всегда уходит на подготовку к одному-единственному моменту: подняться с места, поправить куртку, надеть шапку, сгрести со стола перчатки, сказать: «Ну, мне пора… До свидания, не пропадай!» - и в очередной раз посмотрев на часы, выйти вон… У бара тяжелая скрипучая дверь с длинной прямой железной ручкой.



Когда они встретились на площади и обменялись обычными приветствиями, Снайфрид спросила:
- Ну, какие у тебя новости, Гумми? Ты на работу устроился?
Сама Снайфрид работала много. Она была юристом в фирме средней величины. Снайфрид часто жаловалась на стресс, на цейтнот, на то, что она не успевает вовремя забрать дочку из детского сада из-за сверхурочной нагрузки… Но в чём заключалась её работа, Гудмунд так и не уяснил. Когда он пытался расспросить её подробно,  она всегда ласково останавливала его: «Давай не будем сейчас об этом, ладно? О работе я думаю в рабочеё время, а после окончания рабочего дня я хочу заниматься чем-нибудь другим». У Снайфрид была своя квартира в Брейдхольте на шестом этаже высотного дома, новая машина и маленькая дочка, которую она растила одна. Всё это требовало расходов. Поэтому Снайфрид целыми днями пропадала в своей опрятной просторной конторе с огромными, как аквариумы, окнами, и в рабочеё время никогда не подходила к телефону. Она была всё время занята. На её автоответчике был именно такой текст: «К сожалению, в данный момент я занята. Пожалуйста, оставьте сообщение после гудка, и я свяжусь с вами позже». Гудмунд знал эту фразу наизусть, ему были хорошо знакомы все особенности произношения и малейшие изменения интонации. Он знал, что в рабочеё время она не подходит к телефону, но всё равно иногда звонил ей в эти часы – в дни одиночества и тоски, когда нестерпимо хотелось услышать голос Снайфрид – пусть хоть на автоответчике… Она об этом ничего не знала. Он не оставлял сообщений.
- Нет, работы никакой пока не предвидится, -  ответил он на её вопрос. – Вот сегодня ходил отмечаться на биржу труда, а в начале будущего месяца мне выплатят пособие. Так что пока всё как прежде…
- Но как же, Гумми, у человека ведь должна быть какая-нибудь работа… Подумай, нельзя же всю жизнь сидеть на пособии по безработице, - удивилась Снайфрид.
- Да мне и так неплохо…
- Но ты подумай, какие там мизерные суммы… Этого же не хватит на нормальную жизнь, - продолжала недоумевать женщина.
- Это смотря какие у кого потребности, милая. Вот я, например, живу скромно, не покупаю ни модной одежды, ни бытовой техники, а книги одалживаю у друзей или беру в библиотеке. В еде я тоже неприхотлив, могу вообще питаться одной быстрорастворимой лапшой. Телефонные счета у меня маленькие, детей нет…
- А жильё?
- Ты же знаешь, Нонни мне сдаёт эту комнату за символическую цену. Всё равно желающих жить в такой конуре немного найдётся.
- Но ведь ты платишь страховку за машину? – допытывалась Снайфрид. Она помнила, что несколько раз Гудмунд заезжал за ней на массивной блестящем «Фольксвагене». – Автомобиль требует расходов…
- А это не моя машина, мне её Бинни иногда одалживает. Он мне прямо так и сказал: «Я, говорит, всё равно не езжу на ней каждый день, а иногда я вообще уезжаю за границу, и машина без дела ржавеeт в гараже. А страховку, говорит, платить всё равно приходится, так что пусть ей хоть кто-нибудь пользуется, чтоб деньги зря не пропадали!» Он мне полностью доверяет…
- Но ты не можешь вечно сидеть на шеё у своих друзей. Когда-нибудь им это надоест.  Да и тебе, наверно, неудобно. Тебе же хочется самостоятельно встать на ноги, стать, как говорится, экономически независимым? Жить в человеческих условиях, а не в этой норе? Иметь запас на чёрный день?
- Я тебе уже сказал: я до денег не жадный, а потребности у меня  скромные. На жизнь мне хватает, и даже ещё остаётся. Я же могу позволить себе пригласить тебя в ресторан.
Этот аргумент подействовал. Снайфрид перестала задавать вопросы о деньгах, заработках и «человеческих условиях». Со стороны  всё это могло показаться  трогательной – хотя и не слишком тактичной – заботой о малоимущем  друге. Но Гудмунд знал эту женщину давно и понимал, что за этими вопросами стоит не только дружеское участие. Снайфрид с детства было привито убеждение, что труд – это священная обязанность каждого, болеё того – что ежедневная работа – это даже не долг и не привычка, а, скореё, инстинкт, который, как и другие инстинкты, постоянно требует своего удовлетворения. Безработный человек был в её глазах такой же аномалией, как бесшерстная кошка. Про таких существ  сперва всегда думают: «Что-то в этой кошке не так. Может, она больная?» И не все знают, что на самом деле жалкое голое существо принадлежит к дорогой экзотической породе, которая пока ещё мало известна в наших краях…
Снайфрид не была жадна до денег, - это ещё теснеё сближало её с Гудмундом, - просто заведенный испокон веков порядок казался ей логичным: человек работает, и ему платят деньги. Государство просто не может не платить человеку деньги за его труд, иначе человеку было бы нечем, в свою очередь,  платить государству за еду и  жильё. Но если бы Снайфрид сказали, что ей будут платить за её работу  не деньгами, а продуктами питания или бензином, или что её квартплата будет измеряться не столькими-то  тысячами крон, а  определённым количеством рабочих часов в месяц, - она бы согласилась. Она тоже была знакома со Стейнгримом. (Она как раз встретила Гудмунда на открытии какой-то выставки в музее современного искусства, куда Стейнгрим, заведовавший мероприятием, притащил своего друга).  Ей нравились рассказы словоохотливого искусствоведа о жизни в социалистической Восточной Европе в былые времена. Она сама была бы не против пожить в таком обществе, где у граждан, может быть, было мало денег, зато много льгот, и людям с малых лет прививалось благоговейное отношение к труду. «Какая у них была удобная система, - восхищалась Снайфрид. – Подумать только: трудовое воспитание для детей с детского сада! Они знали, как научить человека работать в коллективе, не то, что сейчас, когда везде поощряют только наглость и эгоизм! Нет, очень удобная была система! И надо же было всё порушить!» Гудмунд слушал её восторженные восклицания и молчал. У него не было любимого общественного строя, любимой политической системы, излюбленных идей о том, как достигнуть всеобщего счастья… Он считал эти явления такой же ненужной ерундой, как бытовую технику, украшения и роскошные квартиры. Не в них заключается смысл жизни для индивидуума, ищущего свой путь…



Над входом в китайский ресторан висел скромный фонарик в красном бумажном абажуре. За дверями стоял медноволосый официант-исландец в белой рубашке. «Добрый день», - поздоровался Гудмунд. «Вечер, - поправил его официант. – Сейчас уже шесть часов».
За окнами ещё не смеркалось. День прибывал, и через какие-нибудь полтора месяца в Рейкьявике вообще не будет темноты, весь вечер и всю ночь небо будет ярким, как в полдень. Но здесь было царство порядка, и вечер должен был наступать  по расписанию ровно в шесть часов.
Официант заученным движением подал меню в кожаной обложке. Снайфрид выбрала пару блюд с более менее вразумительными названиями.
Гудмунд не соврал. У него было действительно достаточно денег для обеда в ресторане. Он долго готовился к этому походу, экономил и целых две недели не покупал пива в баре, а пил только кофе, которое ему отпускали бесплатно как постоянному клиенту. Друзья даже стали думать, что он заболел. Но ради Снайфрид стоило потерпеть. Снайфрид – дама; она не удовлетворится банальным визитом в бар или в кино.
Когда подали еду, Снайфрид продолжила начатый на улице разговор:
- Гумми, родной, когда ты наконец найдёшь себе приличную работу, я вздохну спокойно: я буду знать, что ты хорошо устроишься, и у тебя всё будет, как у людей.
- Не стоит так за меня беспокоиться, милая. Ей-богу, вот так, как я сейчас живу, мне хорошо. Потребности у меня, сама знаешь, скромные, на прожитьё мне хватает, а предметы роскоши меня не интересуют.
- Я и не говорю о том, что ты должен покупать предметы роскоши. Но подумай, какую скучную бездуховную жизнь ты ведешь! Работа дает человеку новый жизненный опыт, расширяет кругозор… Человек не может всю жизнь сидеть в какой-то норе и заниматься бездельем.
- Бездельем? Разве для того, чтоб заниматься делом, надо обязательно каждый день вставать в 8 часов утра и отправляться в другой район города, где тебя ждёт начальник и задание на месяц?
- А что же ты ещё хочешь?
- Можно не ходить ни на какую «работу» и при этом заниматься важными делами.
- Какими делами?
- Ну, мало ли у человека может быть дел! Ну вот… Хотя бы, например, стихи сочинять! Работа этому только мешает. Вот, помню, в молодости, когда я  плавал на траулере… Стоишь, бывало, на вахте, вокруг темень, ветер воет, брызги в лицо, - а у тебя в голове сами собой составляются строчки... А записать негде! И запоминать тоже некогда – в такой обстановке! У меня тогда много хороших стихов ушло опять в астрал… А сейчас, когда я свободен…
- Тебя никто и не заставляет выполнять такую работу, которая тебе противна. Но зачем тебе прозябать в этой дыре с твоими способностями? Своими талантами ты мог бы принести пользу стране.
- Да какая от моих виршей польза! Я же не Лакснесс и не Стейнн Стейнарр какой-нибудь!
- Ну, хорошо, - гнула свою линию Снайфрид. – А кроме сочинения стихов у тебя что ещё хорошо получается?
Гудмунд замялся.
- Творческий человек, - говорила Снайфрид, - нигде не пропадёт. Он к решению любой проблемы будет подходить… э-э… творчески. А непризнанных гениев из себя строят только лентяи, у которых нет силы воли. Для того, чтобы сидеть в углу и обвинять во всех своих неудачах внешний мир, не нужно ни ума, ни способностей, а вот талантливый человек с нестандартным мышлением…
- Ты чего-то путаешь, родная. Я никого не обвиняю в своих неудачах. Наоборот, я сказал: Мне и так хорошо. И я не ищу ни дополнительных доходов, ни новых занятий. Я даже к славе не стремлюсь, если на то пошло. Ну, лежат мои стихи в ящике комода, и пусть себе лежат, слава богу, есть не просят, а если их кто-нибудь захочет издать после моей смерти – это его дело. А я просто живу, как живется…
На эту фразу у женщины не оказалось готового аргумента. Она молча уткнулась в свою тарелку, пытаясь найти в блюде с названием «морской дьявол по-восточному» хоть кусочек рыбы.
Воздух был дрёмным. На столе оплывали красные свечи в затейливых подсвечниках. Сидящих за столами людей обволакивала незримая плёнка медовой тишины, словно каждый из них смотрел свой сон.
Гудмунд робко попытался нарушить молчание:
- Снайфрид! Скажи, а если бы ты решила вторично выйти замуж, и у тебя на примете был бы человек: общительный, ласковый, щедрый, талантливый, готовый к самопожертвованию, - но без всякого источника доходов и без определенного рода занятий… Ты бы решилась связать с ним свою судьбу?
- А-а, ты тоже эту передачу смотрел? – рассеянно ответила женщина, не отрывая глаз от куска, который она перепиливала своим ножиком. – Как же она называлась-то? «Свидание вслепую», что ли? Только там перед таким выбором стояла не женщина, а паренёк. Нет, она, по-моему, называлась ”The Icelandic Bachelors”, американская передача…
У Гудмунда не было телевизора. Названия популярных американских шоу ему ничего не говорили. Раздосадованный тем, что любимая женщина оставила без внимания его важный вопрос, он надолго замолчал и тоже уставился в свою тарелку.
Через некоторое время Снайфрид снова заговорила:
- Гумми, ты веришь снам?
- Снам? Да, я ими очень интересуюсь, в свое время я даже прочитал несколько книг о толковании сновидений.
- Правда? Представляешь, мне сегодня приснился такой кошмар! Как будто я лечу на самолёте, открываю свой портфель, знаешь, с которым я всегда хожу на работу, - а оттуда черви! Такие огромные, белые, а с морды у них капает слизь. Мне от него до сих пор как-то не по себе. Как ты думаешь, это что-нибудь означает?
«По-моему, ты просто устала от работы, милая; немудрено, что твои скучные деловые бумаги представляются тебе в образе червей!» - подумал Гудмунд, но вслух этого не сказал: Снайфрид, трепетно относящаяся к своим обязанностям, не стала бы его слушать.
- Я так волнуюсь, - пояснила женщина. – Мне же через неделю лететь на эту конференцию в Стокгольм, я в жутком цейтноте; мне всё кажется, что я плохо подготовилась, а времени уже не остается, мне ещё надо до отъезда уладить кучу дел… Уж тут поневоле станешь суеверной и будешь обращать внимание на всякие сны…
- Да ничего страшного. Иногда сон – это просто сон…
- От этого выступления, - продолжала Снайфрид, - в какой-то мере зависит моя карьера. Как ты считаешь…
- Я читал, что сны говорят человеку о его внутреннем состоянии: подавлен ли он, или испуган, или, может, скрывает что-то от самого себя. А заглянуть в события будущего сны не властны. Вот, например… Кстати, ты не боишься летать на самолётах?
- Я? Не-е… Даже если бы и боялась – у меня всё равно не было бы выбора: быстрее, чем на самолёте, ни на чём не доедешь, а опозданий и проволочек я не люблю. Человек должен быть организованным…
- Ага. Я вот всегда нервничаю, когда мне надо куда-то ехать. И мне тогда тоже всегда снится какая-нибудь галиматья. Ну вот, в прошлый раз, когда мне надо было в Сиглуфьорд, и автобус отходил рано утром, я боялся проспать, - я же обычно встаю поздно, ты знаешь, - завёл будильник, а под утро мне приснилось, что на часах никаких цифр нет. То есть, вообще никаких, даже чёрточек вместо них нет, только крутится одна зелёная стрелка, да и то не поймёшь, часовая она или секундная.
- И что с тобой было? Ты в ужасе вскочил с кровати, чтобы убедиться, что это не так?
- Нет. Я во сне подумал: раз цифр на часах нет, значит, можно спать спокойно: я никуда не опоздаю. И я действительно в то утро не опоздал: пришёл-то я, конечно, минут на 15 позже, - но и автобус задержался: водитель слишком долго пил кофе и забыл про время! А я почему-то не беспокоился, что я выхожу поздно, почему-то был уверен, что я в тот день всё-таки уеду.
- Ах, Гумми! Вечно ты так! Всё пускаешь на самотёк…
Свечи продолжали оплывать. Тарелки опустели. Гудмунд отдал чопорному официанту в белой рубахе деньги, и они со Снайфрид вышли на сырой бетонный простор. В конце соседнего переулка виднелось серое спокойное море; от него в город пробирался зябкий ветер. Теперь в Рейкьявике действительно настал вечер, скоро рассеянная весенняя тьма обернет собой камни и жухлую траву в палисадниках и углы домов. Снайфрид поедет домой, - где ждёт дочка, телевизор, микроволновка и компьютер с нужными для стокгольмской конференции файлами. Гудмунд побредет своей дорогой. Он сыт, опрятен, он целых полтора часа сидел в тепле, в обстановке, гораздо более роскошной, чем родной бар с обшарпанной стойкой и железными стульями, он наслаждался обществом любимой женщины, вдыхал слабый ванильный запах её косметики, говорил о своих снах… По всему, он должен был бы быть доволен, - но в его душе, словно маленький жучок, ворочалось разочарование: самый главный его разговор со Снайфрид, на который он сегодня так надеялся, ещё не закончен; он даже ещё не начался, если на то пошло, а когда ещё ему суждено состояться… Через неделю недоступная самостоятельная женщина улетает в Стокгольм…



Через неделю всё было как обычно. Темнота отступала, деревья мало-помалу проявлялись из общего серого пейзажа. Через несколько дней настанет пора перевернуть лист большого настенного календаря, на котором написано «Март», - а потом будет День Смеха, а потом все магазины в городе закроются на Пасху, весёлая жестокая столица вступит в лето и на несколько месяцев забудет холод и темноту…
Гудмунд стоял и курил возле приоткрытого окна. Из его комнаты открывался хороший вид на море и горы. Лиловые каменные слоны с попонами грязноватого снега на спинах стерегли Рейкьявик – как они делали это годами и веками. Снизу доносились крики играющих возле дома детей. В этот час на прогулку выходили малыши. Гудмунд не знал, ходят ли эти дети в детский сад или уже в школу, почему они гуляют именно в это время, кто за ними присматривает, - он не считал нужным знакомиться с детьми, он просто привык к их игре и шуму, как привык к птицам, прилетающим на крышу дома каждое утро. У детей были имена: Исак, Арон, Даниэль, Ракель, Сара. Среди этого старинного иудейского именослова затесались скромные отечественные Гудрун и Йоун, - но дети с этими именами почему-то редко выходили во двор. Когда Гудмунд слушал разговоры или перебранки детей под своим окном, ему казалось, что он перенёсся далеко-далеко на Синайский полуостров во времена библейских патриархов. После обеда во двор выходили ребята постарше. Ветхозаветный Израиль сменялся современной Америкой или Европой. Этих детей звали Томас, Патрек, Август, Лина, Сандра, Николас, - были даже один P;бин и одна Абигейль. «В какой-то стране мы окажемся к вечеру?» - усмехаясь, думал Гудмунд.
По комнате заскакали пронзительные звуки: фальшивая электронная обработка мелодии Моцарта. Гудмунд перестал смотреть на детей за окном и прислушался. Он быстро вспомнил, где  оставил свой сотовый телефон, и подбежал к столу.
- Алё?
- Здравствуй, Гумми; это Снайфрид. Ты сейчас дома?
- Ага… Какие у тебя новости? Ты когда улетаешь?
- Завтра. Самолёт в семь утра. Я так волнуюсь…
- Значит, тебе завтра читать этот твой доклад? Ну, дай бог, чтобы всё…
- Нет, сама конференция начинается только послезавтра в 9 утра. Я уж просто решила прибыть на место чуть-чуть пораньше, чтобы спокойно устроиться и освоиться в новой обстановке.
- Это разумно. А то, знаешь ли, прямо из аэропорта сразу в конференц-зал…
- Да-да… Вот ведь как странно: еду всего на 4 дня, а хлопот столько, что можно подумать - я насовсем уезжаю. На работе пришлось всё распланировать по-другому в очередной раз, пару встреч отменить, а одну провести заранее. Опять распечатать текст этого доклада со всеми изменениями. Дать знать, кому надо, что меня не будет. Насчет В;лы Гислины я тоже договорилась, её мы отвезли в деревню к родителям моего бывшего, так что она в детский сад в эти дни ходить не будет, квартиру можно запереть на замок.
Да, точно: четырёхлетнюю дочь Снайфрид звали Вала Гислина. Она получила эти имена в честь своих двух бабушек – рейкьявикской и деревенской. Гудмунд видел это круглолицее светловолосое существо всего пару раз: как Снайфрид всё время проводила на работе, так и девочка до позднего вечера обреталась в мрачноватом одноэтажном здании детсада. Гудмунд чуждался детей, не умел обращаться с ними, - но был убеждён, что ни один ясноглазый четырёхлетний индивидуум не заслуживает такой участи: расти в стерильном равномерно освещённом загоне с общественными игрушками и откликаться на безвкусное имя.
- Когда тебе завтра выезжать? – осведомился Гудмунд.
- Ни свет  ни заря. Как минимум в половине пятого утра,  а может, и раньше, чтобы успеть пройти регистрацию. Как я туда доберусь – не представляю.
- Почему? У тебя машина сломалась?
- С машиной, слава богу, всё нормально. Но сам подумай, я же не могу оставить её в аэропорту на четыре дня! Конечно, от отеля “Loftlei;ir” до Кеплавика ходит автобус, но до “Loftlei;ir” надо ещё добраться. Городские автобусы в такую рань не ходят, наверно, такси придется заказывать.
- Знаю я эти рейкьявикские такси. 1000 крон за один сантиметр пути, благодарю покорно! Давай лучше я тебя отвезу!
- Ты?
- Да; мне снова одолжили машину. Бинни, мой приятель, в очередной раз смотался за границу, на этот раз на Кубу… Уж не знаю, что ему понадобилось на этой Кубе, наверно, решил посмотреть, вправду ли Фидель Кастро так серьёзно болен, - неизвестно зачем сморозил Гудмунд.
- Эй, Гумми! Что ты такое говоришь, в самом деле! Ты что, выпил? Ты сейчас в баре?
- Я же тебе сказал: я дома.
- А что у тебя за крики на заднем плане? – недоверчиво спросила женщина.
- Это дети во дворе… Я не шучу, милая,  - Гудмунд попытался замять неловкое положение, которое сам вызвал своим неумным замечанием, - я действительно могу тебя довести до самого Кеплавика. Когда за тобой заехать? В полпятого? В четыре?
- А ты в такую рань проснешься?
- Ради тебя я готов на всё.
- Ну ладно, милый. Я позвоню тебе завтра утром. А теперь мне надо бежать:  ещё столько всяких дел, у меня чемодан ещё не собран…
- Хорошо, родная.
- Завтра увидимся.
- До завтра.



Всем известно, что дорога от столицы до Кеплавикского аэропорта считается опасной. На её крутых поворотах каждый год происходят десятки аварий, гибнут люди. «Ты уж поаккуратнее», - напутствовала Снайфрид, когда они выезжали на трассу.
Гудмунд сосредоточенно смотрел на красные габаритные огни других машин перед стеклом своего «Фольксвагена». Несмотря на ранний час, на дороге была толчея. А на лавовом поле по обеим сторонам асфальта лежал холодный спокойный лунный свет.



Гудмунд припарковал машину возле каменной гряды в углу стоянки и помог Снайфрид втащить чемодан в здание аэропорта. В  легко обозримом жёлтом зале было пустынно. На полу возле стеклянной стены расположилась пёстро одетая  таиландская семья  с сумками и бутербродами; у дальней стойки узколицый юноша в длинном пальто по-английски растолковывал что-то работнице аэропорта.
Снайфрид рванула по лабиринту из черных столбиков, соединенных нейлоновыми ремнями, к стойкам надписью “Check-in”. Гудмунд поволок её сумку следом.
- Регистрация на Стокгольмский рейс закончилась минуту назад, - вынесла приговор холёная девушка в синей униформе, полистав билет. – Я не могу вас вписать.
Снайфрид вынула из кармана свои часы (ремешок от них оторвался в спешке при погрузке сумки) и обречённым взглядом посмотрела на бодро ползущую по циферблату секундную стрелку.
- Но может… - робко спросила она. – Самолёт ведь ещё не улетел…
- Невозможно, - покачала головой девушка в униформе. – Они уже закрывают багажный отсек. Поэтому я не могу принять Ваш чемодан. И сами Вы вряд ли успеете добежать. Пока Вы будете проходить через металлоискатель, подниметесь наверх, пока пройдёте через коридор…
- Имейте снисхождение! – взмолилась Снайфрид, как осужденный на казнь, который пытается разжалобить палача.  – Мне нужно именно сегодня быть в Швеции.
- О да, я понимаю, - (внутри Снайфрид  нагнеталось, как высокое давление,   тревога, и этот ровный, холодный тон девушки, педантично выполнявшей свою работу, казался ей издевательским). – Обратитесь в билетную контору, это там, в конце зала. Они перерегистрируют вас на ближайший  рейс. 
Заполошенная женщина понеслась в конец зала. Её глаза были похожи на глаза овцы, отбившейся от своего стада. Она бормотала: «Я ничего не понимаю, Гумми, я же распланировала время, по всем моим расчетам мы должны были успеть!»
Гудмунд попросил у Снайфрид часы, принялся что-то долго высчитывать, водя пальцем по циферблату. Чёрные стрелки были, как всегда, бесстрастны, по их движениям нельзя было определить, кто виноват в том, что Снайфрид не успела на рейс: они с Гудмундом, выехавшие слишком поздно, или работники аэропорта, закончившие посадку на самолёт слишком рано. В зале аэропорта тоже были часы. Разница между временем на них и на часах Снайфрид была ровно в две минуты, и которые из них отставали или спешили, сказать было трудно.
- Мне во что бы то ни стало нужно улететь сегодня, - объясняла Снайфрид  девушке, сидящей у массивного компьютера за пластиковым столом. – Посмотрите пожалуйста, можно ли вписать меня на какие-нибудь другие рейсы до Скандинавии. Не обязательно до Стокгольма, вот, я видела, у вас в расписании до Осло рейс поставлен, как раз через час, потом ещё один до Финляндии… Там же всё рядом… Я готова доплатить за перерегистрацию билета сколько нужно. Мне во что бы то ни стало надо улететь сегодня!
Девушка в униформе пошелестела клавишами своего компьютера. В душе Снайфрид на миг воскресла надежда.
- Увы, - развела руками работница билетной конторы. – Ближайшие рейсы до Скандинавии полностью укомплектованы, свободных мест нет. Мне очень жаль, но я ничем не могу вам помочь.
Убитая Снайфрид поплелась на середину зала, сделала было шаг по направлению к выходу, но затем передумала и снова подбежала к экрану с расписанием рейсов, а потом вернулась к Гудмунду. Таиландская семья у стены перестала есть свои бутерброды и с интересом следила за кудрявой исландкой в безупречных одеждах, мечущейся по залу, и на её медлительного потрепанного провожатого. Гудмунд стоял возле билетной конторы и смотрел на часы у себя на ладони, словно в этом ещё был смысл. Снайфрид стало неуютно.
- Гумми, дай мне опять мои часы… Значит, что же, никакой надежды нет?
- Ничего страшного, - девушка за компьютером решила утешить отчаявшуюся пассажирку. – Завтра у нас будет тот же рейс в это же время. Я могу переоформить Ваш билет на него. Улетите завтра.
- Я уже со всеми договорилась, - паниковала Снайфрид. – Уже и гостиницу забронировала, и время выступления мне назначили, - и тут н; тебе! – она больше обращалась к Гудмунду, но так, чтоб беспощадные существа в униформе, не пустившие её на самолёт, тоже слышали.
- А ты не можешь просто отсрочить свое выступление? – спросил Гудмунд. – Позвонить туда, сказать, что задерживаешься, и попросить их перенести время твоего доклада? Это же не запрещено; я вон помню, Стейнгрим так делал…
- Нет, невозможно, - отрезала женщина, и Гудмунду сразу расхотелось расспрашивать, почему.
- А когда именно тебе выступать?  - осведомился он.
- В 11:00. Сразу после перерыва на кофе.
- В 11:00 по местному времени или по исландскому?
- По местному. То есть, в Исландии тогда будет… Гумми, дай мне опять мои часы! Э-ээ, со Швецией  у нас разница во времени один час, на летнее время они ещё не перешли… Ой, смотри, я всё успею!
- Вот видишь, родная: не так уж всё плохо. К началу мероприятия ты, конечно, не успеваешь, зато к своему докладу приедешь вовремя, это главное.
- Да… - грустно согласилась женщина. – Как ты вчера сказал: из самолёта прямо в конференц-зал. А потом ещё в себя приходить после такой спешки… Боюсь, что я завтра точно плохо выступлю! Мне трудно сосредоточиться, когда всё делается вот так, - Снайфрид потрясла растопыренными пальцами в воздухе, - …невовремя. А ещё обидно, что я на выступление Густава Эльдблома не попадаю, - сокрушалась она. – Ну, ты слышал про Густава Эльдблома? Это такой очень уважаемый шведский профессор юриспруденции, он преподает современное право в Лунде. Он завтра первым выступает, сразу после открытия.
Тут Снайфрид опять попросила Гудмунда подержать её часы (из-за смятения чувств она всё никак не догадывалась положить их обратно в карман), закопошилась в своей сумочке, вынула сотовый телефон, повертела его в руках и положила обратно, потом извлекла упаковку бумажных салфеток, развернула одну, опять вынула телефон, открыла его крышку (это был телефон ультрасовременной модели, складной со встроенным фотоаппаратом). «Нет, я им лучше потом позвоню», - пробормотала Снайфрид, сунула телефон и сумочку в руки Гудмунду, расправила салфетку и принялась промакивать ей глаза и сморкать нос.
- Да, на Эльдблома я точно не попаду, - обреченно повторила она. – И выступлю, как пить дать, плохо. Ты, Гумми, даже не знаешь, как это для меня важно…
Гудмунд собрался было спросить Снайфрид, как именно называется её доклад и сама конференция, - просто чтобы показать, что для него занятия Снайфрид так же важны, как для неё самой, - но вовремя раздумал: он уже несколько раз задавал ей этот вопрос раньше. Он, впрочем, не запомнил названия ни конференции, ни, тем более, доклада Снайфрид, только смутно припоминал, что в них обоих фигурировало слово «Евросоюз». Он не мог точно сказать, каким образом Снайфрид получила возможность участвовать в этой конференции – и как вообще простым смертным удается попадать на такие мероприятия, - знал только, что она почему-то оказалась единственным на конференции представителем Исландии и поэтому не имеет права ни отменить свое выступление, ни опоздать.
И вместо заготовленной фразы Гудмунд сказал совсем другое: что всё не так уж плохо, это ещё не смертельный случай; сейчас Снайфрид перерегистрирует билет, они поедут обратно в Рейкьявик, она предупредит кого надо о своём опоздании, - и потом они весь день свободны. А завтра он снова повезёт её в аэропорт, только встать придётся, наверно, чуть-чуть пораньше. Ночевать она может у Гудмунда.
Женщина закончила протирать глаза, забрала свои вещи и поспешила по направлению к туалету – поправлять размазавшийся макияж.



По дороге обратно из Кеплавика Снайфрид смотрела не вперёд, а в сторону, на разворачивающиеся в рассветных лучах ртутные заливы и лохматые луга, - и угрюмо молчала. Гудмунд понимал, что больше всего её огорчает даже не само опоздание, а то, что она потеряла самообладание в аэропорту и снизошла до того, чтобы паниковать, сетовать и умолять. (Ведь безупречной деловой женщине, которая едет за границу делать доклад, посвященный Евросоюзу, не подобает демонстрировать свои слабости). А Снайфрид знала, что Гудмунд понимает это. Она даже примерно представляла себе, какие аргументы он подберет, чтобы её утешить: «Да для кого ты играла роль деловой женщины, милая? Для дежурной, которую ты, наверное, никогда больше не увидишь? Для случайных пассажиров-иностранцев? А может, для меня? Но мы с тобой свои люди, я наизусть знаю, что ты – живой человек с сильными чувствами, а не безупречный евросоюзный манекен…»
Гудмунд вместо этой ожидаемой фразы сказал другое:
- Посмотри на это иначе, родная: что ни делается, всё к лучшему. Может, сегодня и не стоило лететь. Вон Бинни, мой друг, - он же всё время мотается по заграницам, - в одной из своих поездок опоздал на поезд, который должен был везти его в столицу. Кажется, в Испании дело было, точно не помню. Жена его сразу бранить: ах ты, такой-разэдакий, никогда не выйдешь вовремя. А потом они вернулись в гостиницу, - а там в новостях передали, что в этот поезд подложили бомбу, и многие погибли. Причём бомба была именно в том вагоне, куда хотели сесть они с женой!
- Да уж, Гумми… Правда, исландские самолёты не взрываются и не падают, - но мало ли, что может быть… Неспроста же мне этот сон снился, про червей. Я не суеверная, но в такой ситуации уже начнёшь верить во что угодно.
- А ещё у тебя ремешок от часов оторвался, когда мы твою сумку в машину ставили, - прибавил Гудмунд.
- Ага. Тоже символично. Ты же знаешь, мне эти часы бабушка с дедушкой подарили на конфирмацию, - и они с тех пор так и ходят. Они у меня вроде талисмана.
И Снайфрид принялась рыться в своей сумочке. Затем она ощупала все свои карманы, осмотрела сидение и пол вокруг, снова проверила в сумочке…
- Эй, Гумми! Мои часы у тебя? Проверь, может, ты их в свой карман положил?
- Погоди, сейчас остановлюсь вот здесь у обочины…
В карманах у Гудмунда часов не оказалось. Не оказалось их и в салоне машины, и в багажнике, и во внешних карманах чемодана…
- Гумми, ты что, обронил мои часы в аэропорту?!
- Почему сразу я? Может, ты сама забыла их в дамском туалете?
- Когда я пошла в туалет, я оставила часы у тебя. Сумку и телефон взяла, а часы – нет. Пусть я тогда и была в растрёпанных чувствах, - это я точно помню. Они были у тебя.
- Может, ты ошибаешься. Я не помню, чтоб ты оставляла мне часы.
- Странно, мы не спускали с них глаз.
- Да, мы всё время передавали их друг другу…
- Пока они были у тебя – ты мог бы получше следить за ними.
- Ты считаешь, что это я потерял твои часы?!
- Я сама всегда смотрю за своими вещами.
- Ты была в панике.
- Зато ты был спокойным… Ты всегда спокойный. Тебя ничего не волнует, на всё плевать! Как ты можешь вообще называть себя моим другом, если даже тогда, когда женщина в безвыходном положении…
- Снайфрид!!! Ну, хочешь, я отвезу тебя обратно в Кеплавик, поищем твои часы в зале отлётов, а если они не найдутся, заявим о пропаже?
- Так вези!!!



Через полтора часа Снайфрид и Гудмунд возвращались из Кеплавика несолоно хлебавши.
- Тут дело даже не в часах, Гумми, - бормотала женщина;  она была близка к истерике. – Дело не в часах, пойми, хотя мне, конечно, обидно потерять такие хорошие часы. Дело в принципе. Тебе знаком принцип бережного отношения к чужому имуществу? Когда тебе доверяют чужую вещь, пусть даже она старая и выглядит неказисто…
- Почему ты так настаиваешь, что это именно я…
- Потому что я всегда слежу за своими вещами!
- Ну да, ты само совершенство… - Эти беспочвенные однообразные упрёки перестали сердить Гудмунда и начали утомлять. – От того, что мы выясним, кто именно виноват, ничего не изменится. Часов не воротишь. Они ушли в астрал.
- Когда человеку дают вещь буквально на пять минут, а он не может… – повторяла Снайфрид.
- Кто знает, может, потеря часов – это, с астральной точки зрения, как бы такая превентивная мера. Я в одной книге прочел, что иногда мелкие неприятности предотвращают наступление больших. Может, мы сейчас твоими часами откупились от какой-нибудь крупной катастрофы.
- Что за вздор, на самолётах “Icelandair” ещё никогда не бывало крупных катастроф, - вяло возразила Снайфрид. Как и Гудмунд, она устала спорить, устала гневаться. Ей хотелось лечь в тёмной тихой норе, укрыться с головой одеялом и послать весь мир к чертям…
При въезде в Рейкьявик оба наконец сошлись во мнении, что дружеские отношения важнее часов.
Впервые за много лет Снайфрид стояла на центральной улице Рейкьявика в начале обыкновенного буднего дня, - и ей не надо было никуда спешить: ни на работу, и на деловую встречу, ни в детский сад, куда она каждое утро отвозила Валу Гислину. Погода была, сверх ожидания, солнечная, спать больше не хотелось, идти было некуда. Впервые за много лет они с Гудмундом имели в своём распоряжении целый долгий весенний день.
Гудмунд предложил любимой женщине сходить в Национальный Музей, который наконец-то открылся после многолетнего ремонта.
В тот день в музей пускали бесплатно. Это оказалось очень кстати, потому что практичная Снайфрид не стала бы раскошеливаться только для того, чтобы посмотреть на пару-тройку побуревших от времени скелетов, ржавый металлолом эпохи викингов и обшарпанные алтарные росписи XVII века. Как многие исландцы, часто бывавшие за границей, она считала себя просвещённым человеком, - а к убогим обломкам, доставшимся исландскому народу в наследство от минувших веков, относилась со смесью насмешливости и стыда. Гудмунд же так и не понял, попал ли он в исторический музей или на выставку компьютерной техники: в огромном зале возле каждой витрины с экспонатами, даже с самыми крошечными, из пола вырастал широкий черный монитор на длинной пластмассовой ноге, - чтобы желающие могли прочитать необходимую информацию об экспонатах в компьютере. Убожество исландской старины раздражало Снайфрид, а дутое самодовольство исландской современности – Гудмунда. Обоим стало скучно.
Остаток дня ушёл на бездумное разглядывание витрин в торговом центре «Крингла». Гудмунд понял, что и в этот день Снайфрид не даст ему ответ на его важнейший вопрос: по-прежнему ли она считает Гудмунда только своим приятелем, или он вправе рассчитывать на что-то большее.





Зал был бесконечным. Его стены терялись в серой недоброй темноте, а потолок был таким головокружительно высоким, что закреплённые на нем широкие прожектора снизу казались крошечными тусклыми лампочками.
По залу бродили люди, - множество людей самых разных возрастов и рас, но среди них – ни одного симпатичного лица, ни одного красивого опрятного костюма. Они напоминали старых сломанных роботов из какого-нибудь фантастического фильма.
Гудмунд хотел спросить людей, где в зале двери и как оттуда выбраться, но заглянул в искусственные глаза проходящих – и не стал спрашивать. И люди ни о чём не спрашивали его. Он шёл вперёд и вперёд, - а стены не приближались. На полу бесконечного зала было серое ворсистое ковровое покрытие, - но ноги увязали в нём, и идти было нелегко.
Из полумрака перед Гудмундом выплыл уходящий под самый потолок толстый железный столб. По его боку тянулась узкая лестница, какие бывают на заводских трубах. Гудмунд поставил ногу на первую ступеньку…
С высоты стало видно, что люди в зале движутся не беспорядочно: они ходят кругами, каждый по своей орбите. Никто из них никогда не останавливается. Хаотичное на первый взгляд кружение людей образует четкую систему: четыре человека рядом друг с другом описывают маленькие круги, ещё один ходит вокруг них всех, а рядом ещё один такой же движется вокруг четырех других. Вокруг четырех больших кругов ходит ещё один… И наконец, вдоль стен зала, у самой  кромки тьмы, пробирается по своему кругу одиночка с фонарем.
Никого нельзя остановить, ни с кем нельзя поговорить. От этого стройная система нарушится и придёт в негодность. Гудмунд почувствовал, что сейчас, когда он стоит на середине длинной железной лестницы, он тоже нарушает что-то, демонстрирует неповиновение существующим правилам. В зале все люди обязаны кружить друг вокруг друга, это их моральный долг, которым ни в коем случае нельзя пренебрегать…Гудмунд отмахнулся от этих мыслей: в бесконечном зале он, в строгом смысле, чужой; его сюда не звали, он попал в это странное место по ошибке. Он не обязан участвовать в кружении…
Или обязан? Гудмунд припомнил, что все его друзья и знакомые: и Стейнгрим, и Нонни, и Бинни – любитель путешествий, и даже сама Снайфрид, - говорили ему, и не раз, что ходить по кругу не только полезно, но и очень весело, что это способствует развитию личности, духовному росту, а главное – только хождением по кругу он будет способен спасти человечество, избавить мир от страха, голода и страданий…
Кстати, вот и Стейнгрим. Он устал кружить, сел у подножья столба и переобувается. «Всё! – говорит он. – Сил моих больше нет! В эту дурацкую эпоху история искусств никому не нужна. Я отказываюсь дальше участвовать в этой мутотени и уезжаю опять в Прагу. Всегда мечтал пожить в эпоху Пражской Весны». Гудмунд сверху отвечает ему: «Какая такая Пражская Весна, приятель? Сейчас уже другое время, Советского союза давно нет!» - «Это здесь его нет, - Стейнгрим обводит левой рукой полутёмное пространство, - а в других местах всё есть. Это я тебе говорю как историк: прошедшие эпохи никуда не деваются. Они все рядом».
«Если прошедшие эпохи все где-то рядом, то почему в Национальном музее такая бедная экспозиция?» - подумал Гудмунд, просыпаясь.
Апрель настал. Теперь рассветало раньше, и гора уже выплыла  из тёмной мути на той стороне широкого залива. Часы показывали семь утра, - но было совсем светло, и Гудмунд был рад, что проснулся в этот свет, вырвался на него из бесконечного мрачного зала. Наверно, ему и не надо было так долго искать в зале двери, - надо было сразу проснуться?
Снайфрид должна была прилететь из Швеции ещё вчера вечером.




Они втроем сидели за столиком в баре: Гудмунд, Стейнгрим и Снайфрид. Мужчины старательно опустошали стаканы с пивом, а Снайфрид цедила по глотку кофе: она была за рулем. Деловая женщина блестяще выступила со своим докладом в Стокгольме, приободрилась, успокоилась и успела забыть об инциденте в аэропорту.
Стейнгрим, как обычно, начал разговор с воспоминаний о годах, проведенных в Праге, потом переключился на прославленные пражские часы, а от них – на историю появления часов вообще, на то, как люди додумались до того, чтобы измерять время в минутах и секундах.
Снайфрид в его рассказе больше всего поразило то, что человечество вплоть до самой эпохи Возрождения умудрялось обходиться без часов.
- Быть того не может, - удивлялась деловая женщина. – Всё-таки для полноценного функционирования общества нужна пунктуальность. Если, например, один человек договорился встретиться с другим в таком-то часу, а тот пришёл на полчаса позже…
- В Средние века такое опоздание и за опоздание бы не считали, - растолковывал историк искусства. – Тогда был не такой спешный ритм жизни, и единицы измерения времени были совсем другие. Счёт велся на дни, а не на секунды. В крайнем случае, этот человек, который назначил встречу, мог уточнить: на восходе солнца, или, там, в полдень, или на вечерней заре…
- Ну всё равно: тот, другой, мог заставить себя ждать, а потом найти отговорку: «Извините, мол, я думал, полдень ещё не наступил, или, там, небо было пасмурным и не видно, когда заря…» А время всё равно истратилось бы впустую на ожидание!
- При более размеренном ритме жизни, - объяснил безработный поэт, - человек не так боится потерять время. Потому что знает, что ему спешить некуда. И вокруг него тоже никто не спешит, не считает секунды.
- Следит человек за временем или не следит, - доказывала Снайфрид, - само время от этого не останавливается. Оно всегда течёт с одинаковой скоростью, во всех странах, во все века. И если даже ты живёшь без часов и без часов прождёшь своего партнера, скажем, полчаса, всё равно ты эти полчаса потеряешь, неважно, доступно тебе измерение времени, или нет.
- Вот ты сказала «потерять время», - сделал замечание Стейнгрим. – Понятие «потеря времени» имеет отношение не к самому абстрактному астрономическому времени как таковому, а только к твоему собственному ощущению времени. Или к ощущению времени в данном обществе в данную эпоху. Это не абсолютная категория, а относительная, понятно? – Стейнгрим, много дней в неделю читавший лекции, вошёл в привычную колею и стал говорить тем же языком, что с университетской кафедры.  – Вот если, например, взять нашу исландскую балладу о Тристане и Изольде. Вы помните: Изольда опоздала к умирающему Тристану всего на день. Нам, в наше время, опоздание на один день кажется чудовищно большим, и чтобы понять весь драматизм ситуации, нам надо представить, что ей не хватило не дня, а, допустим, пяти минут. Смысл в том, что для того, чтобы успеть к умирающему возлюбленному, ей не хватило всего лишь малого времени. Только понятие «малое время» растяжимо: в Средние века это могло означать «один день», а в наше время – «пять минут».
Снайфрид перевела взгляд со своих собеседников куда-то на стену. Должно быть, она вспомнила, как им с Гудмундом не хватило всего минуты, чтобы успеть на самолёт.
- Вообще, любые единицы измерения – это условность, - продолжил Гудмунд. – Это мы привыкли к какой-то одной системе, вот она и кажется нам разумной, а другие – бредовыми. А на самом деле они все одинаково правдивы – или одинаково несовершенны. Смотри: расстояние отсюда до моего дома можно выразить и в километрах, и в милях, и в верстах, сказать, что это далеко или близко по сравнению с чем-нибудь. Но само расстояние от этого не изменится. Или измерения температуры: есть шкала Цельсия, есть Фаренгейта...
- Со временем всё не так, - настаивала Снайфрид.  – Единицы измерения времени – это не условность. Они не выбраны наугад, а напрямую связаны с движением солнца. Поэтому они универсальны и для всех одинаковы. Что здесь, что в Швеции, например – в часе всегда будет 60 минут...
- А скажи, родная. – Гудмунд быстро нашёл новый аргумент, - когда ты была в Стокгольме, тебе часы переводить пришлось?
- Ага. Сперва в самолёте – на час вперёд, как положено, из-за разницы часовых поясов.   А потом, на второй день конференции – ещё на час вперёд, потому что в Швеции в этот день перешли на летнее время.
- Ага, вы перевели часы? Было 8, стало 9, а солнце на небе где было, так и осталось? Значит, время – всё-таки условность и не связано с движением солнца напрямую. Вы у себя в Стокгольме просто договорились, что у вас будет 9 часов, а на самом деле их, может, было и не 9. Вот, у нас в Исландии часы не переводят, поэтому мы не сталкиваемся каждый год с фактом, что непрерывное течение времени – иллюзия.
- Какая разница! – воскликнула Снайфрид. – Всё равно же время везде измеряется одинаково: в часах и минутах. Кто скажет, что оно когда-то измерялось в других единицах...
- Леонардо да Винчи в своих экспериментах оперировал совершенно неожиданными  измерениями времени, - пришёл на выручку Стейнгрим. – В его записных книжках иногда можно увидеть буквально следующее: «Бомба взрывается по истечении того времени, которое требуется, чтоб три раза прочитать “Ave Maria”. И это не потому, что он связывал взрыв бомбы с какими-то высшими религиозными целями… ну, как вот эти арабские террористы в наше время. Для него “Ave Maria” – только единица измерения времени, и всё. Просто текст, который всем известен – в данном обществе, - и все знают, какое примерно время потребуется на его чтение. Это, скажем, как если бы в наши дни время измеряли… ну, хотя бы гимном Исландии. Скажем, «Бомба взорвётся, когда ты три раза успеешь пропеть «Исландии тысяча лет…».
- И всё же я не понимаю, - упорствовала Снайфрид. – Если для научных опытов в том же пятнадцатом веке использовались точные измерения времени – пусть и странные, - неужели нельзя было заодно ввести их в обыденной жизни? Познакомить людей не только с днями и годами, но и с минутами и секундами?
- А зачем вообще человеку быть рабом секундной стрелки? – вспыхнул Гудмунд. – Моя бы воля, я вообще бы отменил любые измерения времени: минуты, секунды, числа, дни, недели… И летоисчисление тоже бы упразднил, если на то пошло! Это только мешает, - пояснил он, поймав встревоженный взгляд Снайфрид, то сжимавшей, то отпускавшей ручку своей сумки. – Никогда человек не чувствует себя таким несвободным, слабым, - да, не чувствует себя смертным, - как при взгляде в календарь или на циферблат. «Ах, уже три часа, а я ничего не успел!» «Ох, скоро воскресенье!» «Ай, конец месяца! До рождества осталось всего полгода! Грядёт конец семестра! Я опаздываю, у меня часы отстают на два дня!» У всех синдром Белого Кролика!  Спешка, спешка, спешка! Стресс, стресс, стресс! А куда спешить? Наоборот, остановиться надо и задуматься! Может, тогда все основные проблемы сразу бы разрешились, если бы западное человечество перестало бы всё время дёргаться и смотреть на часы, а сосредоточилось бы на более важных вещах!
Тут дёргаться и смотреть на часы начала Снайфрид. Ей больше ни минуты нельзя было оставаться в баре, ей надо было забирать из детсада Валу Гислину. Она сгребла в охапку сотовый телефон и кошелёк, быстро попрощалась и выбежала из дверей.
- Снайфрид!!! – крикнул вдогонку Гудмунд. – Вернись! Эй! Ты сумку забыла!
Но Снайфрид уже и след простыл.





Если друг или знакомый покинул тебя в разгар интересной беседы, сославшись на неотложные дела, это не обязательно значит, что он на тебя обиделся. Его действительно могли ждать дела, про которые он позабыл, ему могло внезапно стать плохо, он мог получить важное сообщение по телефону, - да мало ли что могло случиться. Считать, что единственная причина того или иного поведения твоих друзей – только твои поступки или слова – это непростительный эгоизм.
Гудмунд говорил это самому себе уже много раз за вечер, - но это не умаляло его беспокойства. Почему Снайфрид не звонит ему, она уже давным-давно должна была хватиться своей сумки? Вдруг она заочно вынесла ему приговор, решила, что самостоятельной деловой женщине, знающей цену времени, не  по пути с еретиком, не признающим часов и сроков? Но даже если так, - она тем более должна потребовать возвратить сумку как можно скорее – чтобы их совсем ничего не связывало в будущем.
От чёрной лакированной кожи исходил тот же слабый ванильный запах, который всегда сопровождал Снайфрид. Содержимое сумки Гудмунд уже изучил за этот вечер хорошо. Упаковка бумажных салфеток, пудреница, ежедневник, ручка, прозрачная папка с какими-то  документами и книжка модного японского автора, заложенная посередине истёртым чеком. Всё это, в строгом смысле,  не представляло особой ценности: в ежедневнике все записи обрывались на середине марта, до Стокгольмской конференции; книжку в мягкой обложке можно заново купить в магазине или взять в библиотеке; файл из прозрачной папки вновь распечатать на домашнем принтере… Нет, Снайфрид не будет ему звонить: она не настолько мелочна, чтобы забирать книжную и бумажную дребедень у человека, с которым решила раззнакомиться…
Гудмунд надеялся, что все его выкладки по поводу обиды Снайфрид – на самом деле всего лишь плод его больной фантазии. Но самостоятельно позвонить подруге он не решался: в его душе жило опасение, что они вдруг могут оказаться правдой.
Телефон на столе зажужжал, медленно закружился, замерцал экран. Сообщение. «Гумми, где ты? Позвони как можно скорее», - и знакомый номер. Гудмунд с трепетом нажал на кнопку.
- Добрый вечер.
- Гумми! Это ты! Представляешь, я, оказывается, свою сумку в баре забыла! Я про неё вспомнила только когда уже отвезла Валу домой. Позвонила в этот бар, - а мне сказали, что вы со Стейнгримом уже ушли. Из барменов тоже никто её не находил. Я прямо с ног сбилась! У меня же в ней договор лежал, который я завтра должна отдать Торунн. Это был её текст, у меня самой никаких копий не было! Я звонила Стейнгриму, - а у него всё время занято. Жуть!
- Твоя сумка у меня, - утешил Гудмунд.
- Гумми! Правда?! А почему ты мне сразу не позвонил, я бы так не волновалась!
- А у меня в телефоне батарейка села, - соврал Гудмунд. – Пока-а я нашёл это зарядное устройство в своём бардаке…
- Ф-фу, слава богу! Я-то уж думала – всё, конец! Если бы я потеряла этот документ, Торунн бы мне ни в жизнь не простила! Гумми, будь другом, завези его мне как можно скорее! Ты как – при машине?
- Больше нет. Бинни уже вернулся с Кубы. Да мне сейчас за руль-то и нельзя после этого пива.
- Ах, да, конечно… А автобус до Брейдхольта у вас там ещё ходит?
- А почему ты сама не подъедешь и не заберёшь свой документ?
- Я? Ну… У меня сложная ситуация… Я не могу отлучаться. Вала Гислина у меня в садике подхватила какую-то подозрительную простуду, сейчас лежит в постели, я её микстурой пою. Надеюсь, она до завтра поправится: мне эту встречу с Торунн отменять никак нельзя! Гумми, прошу тебя! Если у вас там автобусы уже не ходят – возьми такси. Я горю, Гумми! Завтра в 9 часов утра этот документ должен быть у меня…
- А может, я сам завезу его тебе на работу завтра рано утром? – предложил Гудмунд.
- А ты завтра встанешь? Или ты уже выпил столько пива, что сегодня уже не решаешься выходить на улицу?
- Не знаю, родная… Я посмотрю… Я перезвоню тебе попозже.
- Ну, хорошо. Ты знаешь, телефон всегда при мне, - Снайфрид положила трубку.
Гудмунд вынул из целлофанового пакета две бутылки пива, которые купил в баре на вынос.
- «Подозрительная простуда» из детского сада тут ни при чём, - сказал он сам себе. – Человека, который потерял важный документ, не остановят какие-то детские болезни. Тут дело тоньше. Она меня испытывает. Проверяет, такой ли уж я разгильдяй, или на меня можно положиться. Ну, давай, Гудмунд, не оплошай! – и он отхлебнул пива из горлышка.
Он немного робел пред предстоящей ответственностью, - но ему было радостно оттого, что скоро в его будущем всё прояснится: от того, как он выполнит поручение Снайфрид, зависит, станут ли они чужими друг другу, или останутся друзьями, а может – чем чёрт не шутит! – он с полным правом обоснуется в чистой богатой квартире в Брейдхольте и сможет принять участие в воспитании Валы Гислины, и тогда он постарается, чтобы светловолосое существо пореже болело и никогда не оставалось одно…
Скорее всего, так и будет. Что ему, в самом деле, стоит – довезти какую-то бумажку до другого конца города? Его заветная мечта сбудется. Они съедутся со Снайфрид.
Гудмунд настолько уверовал в лёгкость будущей победы, что не стал никуда выходить, а уселся за столом и принялся неспеша прихлёбывать пиво. Потом он решил сочинить в честь любимой женщины вису, но дело не пошло дальше первой строки: «Снегом венчанная липа обручий». Он попытался заменить «липу обручий» на «иву ожерелий» - но строка вышла неровной. Гудмунд перебрал ещё несколько вариантов и дошёл в этом занятии до «змеи бумаг». На этом он вспомнил, что радоваться рано: важное поручение ещё не выполнено. Он вздохнул, поставил опустевшую бутылку в шкаф, другую – непочатую – заткнул за пазуху, взял сумку Снайфрид с японской книжкой и важным договором и вышел на улицу.
Последний автобус до Брейдхольта ушёл две минуты назад. Все знакомые Гудмунда, у которых были машины, были, как назло, или заняты, или пьяны. Гудмунд сел на лавочку на зябкой замусоренной автобусной остановке, шёпотом матюгнулся на телефон, немного посидел без движения, а потом решительно набрал номер таксопарка:
- Алло! Пожалуйста, машину на угол улиц Квервисгата и Баронсстиг… Гудмунд Сверрисон. Я стою на автобусной остановке. Спасибо, - он сунул озябшие руки в карманы и стал ждать.
К остановке подкатил уютный чёрный автомобиль с колпаком на крыше.
Денег, которые были с собой у Гудмунда, явно не хватило бы на то, чтоб добраться на такси до другого конца города. Кредитной карточки он не имел. Он мог бы попросить Снайфрид заплатить за себя, - ведь, как-никак, он выполнял её поручение, - но представил себе её строгий взгляд, проповеди о необходимости самому зарабатывать, чтоб не унижаться впредь до таких просьб, упрёки по поводу его беспечности, - и раздумал.
На все измятые купюры и тусклые монеты, обнаружившиеся в карманах, Гудмунд купил у таксиста бутылку финской водки и бодро зашагал на восток, в сторону Брейдхольта.





- Гумми! В чём дело! Я тебе звоню-звоню, а ты не отвечаешь! Где ты?! Мне уже пора выезжать на работу! Договор у тебя?
Сквозь сон Гудмунд несколько раз слышал, как в его кармане звонил сотовый телефон. Но рано поутру, когда глаза слипались после забубённой ночи, он всегда игнорировал телефонные звонки. Звонок, тревожащий сон поэта с утра, как правило, не предвещает ничего хорошего.
Голос Снайфрид в телефоне истерично кричал:
- Эй! Гумми! Алё! Где ты?
- Здесь, родная!
- А где – здесь?  Мне скоро выезжать…
- Да тут я… На лавочке сижу…
- Ты в центре?
- Нет… Я.. Чёрт, вот как улица-то называется, хрен поймёшь… А, во табличка: «Дупна-хоу-лар», а рядом цифры какие-то. Понаписывали тут разных цифр, ни хрена не разобрать… Цифровые технологии, блин…
- Гумми! Ты пьян? Ты не потерял мой договор?
Гудмунд ощупал чёрную сумку на плече. Она немного запачкалась в глине и цементной пыли и пахла уже не ванильной косметикой, а дешёвой водкой, - но её содержимое было цело.
- Дупнахоулар, - дёргалась Снайфрид. – Это же соседний двор! Гумми, слышишь, Гумми, оставайся на месте, никуда не уходи! Я бегу!!! – и в трубке раздались гудки.
Гудмунд не мог сказать, сколько минут, а может, секунд или часов он сидел в узком, заставленном машинами дворике между двух уходящих ввысь жёлтых домов с застеклёнными балконами, - но вот послышалось жужжание мотора, возле лавочки остановился блестящий джип, и из него выбежала Снайфрид в своём неизменном бежевом костюме.
- А-а… здравствуй… - Гудмунд уронил голову на грудь.
- Гумми! Эй, Гумми, не спи! Где моя сумка? Как ты здесь оказался в таком виде?
- Это сложно сказать, родная.. – Гудмунду было трудно говорить, обожжённый водкой язык с трудом ворочался, из угла рта на куртку капала слюна. – У меня вчера не хватило денег на такси, я пешком шёл… Потому что, родная, у меня принципы… Если Гудмунд Сверрисон обещал вовремя доставить любимой женщине важный документ…
Снайфрид взяла из рук Гудмунда замызганную сумку, расстегнула её, убедилась, что драгоценная бумага на месте. На её умытом, нарумяненном лице читалось смятение:
- Ты шёл пешком, Гумми! Что за вздор; если тебе не хватало на такси, ты мог бы позвонить мне, я бы за тебя заплатила, мы бы вдвоём договорились с таксистом, это несложно… Не надо строить из себя гордеца, Гумми, один раз попросить денег не стыдно… Эй, Гумми! Не спи!
- Я шёл пешком, милая, - снова послышалось из слюнявого рта Гудмунда. – И всё ради тебя! И мне плевать, что у меня нет денег на такси, а есть только на водку. Если Снайфрид Исландссоуль скажет мне: «Гудмунд! Ползи до Брейдхольта на коленях!»  - я поползу. Потому что ради тебя я готов на всё! И если ты прикажешь мне явиться – я явлюсь раньше, чем ты три раза успеешь пропеть гимн Исландии… Ой, нет, что я несу, после трех гимнов Исландии взрывается бомба, согласно расчётам Леонардо да Винчи. Всё-таки, он был гений, старина Леонардо; этот дурошлёп Дэн Браун в своей книжонке про него всё неправильно рассказал…
- Понятно, - рассердилась Снайфрид, - ты вчера пожалел денег на такси, зато истратил всё до копейки на водку! И теперь ты тут в таком виде. А мне уже надо пулей лететь на работу, - гнев Снайфрид сменился беспокойством. – Я же сегодня с Торунн встречаюсь, это отменить невозможно… Мне уже и так пришлось оставить Валу одну дома: эта нянька до сих пор не пришла… А я не могу больше ждать… Может, я успею вернуться с работы до того, как она проснётся… Эй, Гумми! Ты-то не спи!... Вот, это тебе на такси, - женщина схватилась было за кошелёк, но тут же спрятала его обратно, видимо, побоявшись, как бы Гудмунд не повторил свой вчерашний «подвиг» и не купил у таксиста бутылку. Она ещё раз взглянула на Гудмунда и заметила, что тот опять отрубается.
Снайфрид стояла в чужом дворе на утреннем ветру и не знала, что ей делать. В её сердце скреблась неумолимая секундная стрелка, инстинкт повелевал ей немедленно мчаться на работу: она и так сегодня хотела уйти домой пораньше, чтобы посидеть с больной дочкой, - негоже ей ещё и опаздывать. Дотрагиваться до разящего перегаром, исходящего слюной и несущего вздор мужчины ей было противно. Но она чувствовала себя не вправе бросить Гудмунда одного в таком состоянии.
До дома Снайфрид было рукой подать, - но она не решилась оставлять грязного пьяного вдрызг приятеля на много часов без присмотра в чисто прибранной квартире рядом со спящим больным ребенком. Она махнула рукой – «была не была!» - и осторожно повела Гудмунда к машине.
Джип покатился по тихим холмам Брейдхольта в сторону центра. Гудмунд в своём пьяном полузабытьи плёл что-то о том, что, мол, Леонардо да Винчи – первый в мире изобретатель бомбы с часовым механизмом, и что эта бомба призвана уничтожить все единицы измерения времени: и секунды, и часы, и дни недели… Но Снайфрид не слушала его.



Проснувшись, Гудмунд первым делом потянулся за телефоном. Сейчас уже 6 часов вечера, она давным-давно должна была вернуться с работы.
- Здравствуй, родная. Как у тебя дела?
- Я подумываю в ближайшее время отправиться в санаторий в Кверрагерди, - лечиться от стресса.
- Ну, ты бумагу-то свою успела отдать?
- Успеть-то я успела, но ты подумай, какой нервотрепки мне это стоило! Сперва я тебя отвозила, - потеряла на этом больше двадцати минут…
- Спасибо, родная, спасибо, что ты меня не бросила! Это красивый поступок – отвезти мерзкого пьяного мужика домой на своей машине…
- Этот «красивый поступок» меня поставил под удар. Представляешь, меня ждали, ну, Торунн и остальные, - а я явилась на 20 минут позже, растрёпанная, и сумка грязная и пахнет какой-то бормотухой! Ты понимаешь, что обо мне все подумали!
- Но ведь я привёз тебе документ! Он был в целости и сохранности, правда?
- Документ выглядел так, будто на нем всю ночь кабан валялся! Торунн, конечно, воспитанная женщина, она мне ничего на это не сказала, - но как она на меня посмотрела, это надо было видеть! И остальные на меня тоже так посмотрели! Я просто готова была сквозь пол провалиться со стыда! Гумми!
- Но тебя ведь не отругали? Не выгнали со службы, не понизили в должности за опоздание? Это же сущие пустяки, с кем не бывает…
- Гумми! Если тебя просят завезти бумагу как можно скорее, это значит «как можно скорее», а не «когда заблагорассудится». И совсем не значит, что нести её нужно какими-то окольными путями и по дороге напиваться как свинья! Слава богу, что ты ещё после своей водки попал в Брейдхольт! Что ты не забрёл не туда, не упал в море, не свалился в какой-нибудь люк или котлован, тебя не сбила машина…
- Да что ты, в самом деле, цепляешься! Я выполнил твоё обещание, принёс бумагу. Ты вовремя отдала её. Ты спросила – я сделал. Всё, претензий нет!
- «Выполнить обещание» значит выполнить его как следует, а не абы как. Это значит – сделать всё в срок. Я и так всё утро была на нервах из-за Валы, а тут ещё ты… А Торунн на меня так смотрела, когда я ей подавала измятый договор! Я боюсь, они больше не будут мне доверять такие важные дела, решат, что я веду беспорядочный образ жизни…
- Ты могла бы сказать им всё, как есть…
- Если б ты всё сделал вовремя, Гумми, как я тебя просила, - не было бы никаких ЧП. Почему ты всегда делаешь всё в последний момент?! Ты, наверно, думаешь, что у всех полно времени! Ну вот, почему ты сразу мне не позвонил, когда заметил, что я оставила сумку?!
- Я не знал, что и думать… Ты так внезапно вскочила, я решил, ты на меня обиделась…
- Я всё про тебя поняла, Гумми!  - Снайфрид была беспощадна. – Тебе ни в чём нельзя доверять. Ты не умеешь бережно относиться ни к чужому имуществу, ни, тем более, к чужому времени! Вот помнишь, неделю назад в аэропорту… Что тебе стоило – пять минут последить за моими часами! А ты их потерял!
- Стоп! Не надо об этом снова! Мы тогда решили, что дружба важнее часов…
Но Снайфрид несло дальше:
- А когда я посетовала, что опаздываю на интереснейший доклад Эльдблома, ты в ответ стал что-то плести о своём приятеле, у которого в поезде в Испании взорвалась бомба…
- Он опоздал на этот поезд.
- Не в том дело! Тебе наплевать на то, что другие из-за тебя теряют драгоценное время!
- Ну что ты заладила: «время, время»… Как тебя ни спросишь – всё ты куда-то опаздываешь, вечно у тебя какие-то планы, встречи, расписания… Ну ладно ещё меня, старого пьяницу, - но ведь ты и родную дочь способна бросить ради того, чтобы вовремя передать чужим людям какую-то бумажку! Снайфрид, родная! Мы же, в конце концов, живые люди, а не рабы секундной стрелки! Эта жизнь дана нам один раз, и мы должны наслаждаться ей, чувствовать её биение каждый день, - а не бежать мимо жизни, вперив взгляд в циферблат часов.
- С пользой проводить каждую минуту, быть дисциплинированным и не создавать проволочек ни для себя, ни для других, - вот настоящая суть жизни! – выдала свое кредо Снайфрид. – А наши дети должны учиться аккуратности и организованности на нашем примере, понимать, что чувство долга превыше всего. А человек, который только транжирит чужое время…
- Что-то я не пойму,  милая. Как я могу «транжирить твоё время», если ты сама постоянно твердишь, что у тебя нет времени? Как я могу тратить то, чего нет?
- Не думай, что эта глупая острота спасёт тебя! Гумми, я всё прекрасно поняла ещё вчера, в баре, когда ты заявил спьяну, что хочешь вообще отменить время…
- Да, хочу! Потому что твоя проклятая зацикленность на часах разлучает нас! Мне трудно общаться с женщиной, которая думает о минутах и секундах больше, чем обо мне!
- Ты ещё смеешь указывать мне, о чём мне думать!
- Я хочу доказать тебе, что в мире есть вещи поважнее, чем твоё дурацкое расписывание жизни по часам и минутам! Я уже столько раз показывал тебе это, но ты не оценила…
- Понятно! Значит, ты тогда нарочно опоздал со мной в аэропорт! И часы мои потерял тоже нарочно! Чтобы на практике показать мне «правдивость» твоей идиотской жизненной позиции! Не думай, что у других полно свободного времени, как у тунеядцев вроде тебя! Ценить чужое время…
- Выбирай, что для тебя важнее: живой человек – или часы и расписания!
- Хватит испытывать моё терпение, Гумми! Я всё поняла. Я только сейчас догадалась, что значил мой сон перед отлётом в Швецию. Белый червь – это ты, Гумми! Маленький слюнявый паразит, который вторгается в мою жизнь и нарушает все планы!
- Не передёргивай!
- Это ты передёргиваешь! В течение одной недели ты уже два раза поставил меня на грань срыва всей моей карьеры. Нарочно или нет – но ты спровоцировал критическую ситуацию. Как я буду жить с человеком, на которого ни в чём нельзя положиться?!
- А как я буду жить с женщиной, для которой живые люди – ничто по сравнению с какими-то амбициями?
- Ах, вот как!... Знаешь,  Гумми, я больше не могу тратить время на выяснение отношений. Я просто скажу: нам с тобой не по пути. Я не могу связывать свою жизнь с человеком, который постоянно устраивает мне ЧП. Я не надеюсь, что ты исправишься. Прощай. И больше не звони мне по этому номеру!...
Гудмунд несколько минут смотрел в упор на замолкший остывший телефон с погасшим экраном. Потом он медленно подошёл к окну. Да, гора была на своём месте: спокойная, морщинистая, перепачканная неровными мазками солнца. Утром в Брейдхольте была та же гора, - только стояла она немного не там. Разве Снайфрид смотрит на эту гору так же часто? Ведомы ли ей едва уловимые изменения её цвета каждый час? Помнить имя горы и её высоту в метрах – ещё не значит знать её душу. В Брейдхольте такие высокие дома, они загораживают обзор…
Все предметы в комнате зловеще наползают на одинокого беззащитного человека. Стены стали железными, жалюзи на окне обратились в фантастический чудовищный фильтр, выкачивающий из воздуха смысл, по капле отсеивающий будущее, надежду, разум… Нет, видение спокойной доброй горы никого не спасёт. Гудмунд обратился в бегство.




Бомба взорвётся, когда ты успеешь прочитать три раза  “Ave Maria”. Это короткая старинная католическая молитва; времени, за которое она прозвучит три раза, должно хватить на то, чтоб опрометью добежать до ближайшего бомбоубежища…
У Гудмунда сегодня не было убежища. В любимом баре, в магазинах, на любой улице в центре Рейкьявика он неминуемо столкнется со знакомыми. Может быть, со Стейнгримом. Тот первым делом спросит, удалось ли Гудмунду передать Снайфрид сумку;  Гудмунду придётся рассказывать глупую обидную историю с таким печальным концом… Нет, ему ни с кем нельзя встречаться!
Гудмунд побрёл в неизвестном направлении переулками и дворами, - как будто хотел раз навсегда уйти из своего прошлого, своего тела, оставить далеко позади все думы.
Когда он шагал через задний двор длинного четырёхэтажного дома, за его спиной кто-то охнул. Старуха-таиландка в шарфе, закрывающем пол-лица, отпрянула от открытого мусорного бака и стыдливо посмотрел на Гудмунда. В её рюкзаке брякнули бутылки.
- Oh, - сказал Гудмунд, - it;s all right. I;m very sorry.
- Да ничего страшного, - миролюбиво ответила старуха на правильном исландском языке.
Гудмунд решительно направился прочь от мусорных баков.
- Обождите! – вдруг спохватившись, крикнула вслед старуха. – Время не подскажете?
- Время? – мозг Гудмунда реагировал на окружающее не так, как надо, хотя Гудмунд уже полсуток не брал в рот спиртного. – Зачем нам время, сестрица? Таким, как мы, время не нужно. Скоро взорвётся бомба, - и уже никому не надо будет следить за стрелками часов!
Старуха кротко посмотрела на незнакомого неумытого мужчину, видимо, решила, что  перед ней сумасшедший, - и вернулась к своему баку.
Гудмунд бродил без дороги, без надежды – и без часов. Он не мог сказать, как долго он кружил по переулкам и как далеко он ушёл от главной улицы. Он старался не смотреть на знакомые потускневшие дома. Один раз он забрёл в какой-то малолюдный бар, в котором раньше никогда не бывал, попросил водки в кредит, обещав заплатить завтра, как только откроются банки: «Пожалуйста, поверьте мне. Я честный, а не то, что думает Снайфрид. Просто все мои неудачи происходят из-за часов. Я жертва секундной стрелки». Ему указали на дверь, - и отчаявшийся отвергнутый поэт опять отправился бродить по неприветливому городу.
В конце концов ноги вынесли Гудмунда на площадь Эйстюрвётль. Вот приземистое темно-серое здание парламента с зелёным бронзовым куполом, налево от него – скромный двухэтажный собор с игрушечной башенкой, в центре площади –памятник, вокруг него ребятишки играют в футбол, народ на лавочках наслаждается вечерним солнцем.  Чуть подальше, у служебных дверей винного магазина расположились двое мужичков в рваных спортивных куртках, что-то переливают под полой.
- Ребята, можно мне к вам? – смиренно попросил Гудмунд. – У меня беда. Я потерял любимую женщину из-за беспощадной диктатуры часов.
Один мужичок оказался уроженцем Западных Фьордов, его звали Ивар; другой был жителем Рейкьявика. Очевидно, они не каждый день приобретали новых знакомых, которые могли рассказать что-то интересное о своей судьбе. Ивар с Западных Фьордов налил Гудмунду бреннивин из большой зелёной бутылки и продекламировал хулительную вису о премьер-министре, которую сам сложил.
- Классно! – сказал Гудмунд. – Я, ребята, знаете, сам стихи пишу, я в таких вещах толк знаю… Только зря вы считаете, что все эти политики – наши злейшие враги.
- Отчего же не враги? – возмутился Ивар с Западных Фьордов. – Сколько они у наших сельчан уворовали за эти годы…
- Они не враги, - повторил Гудмунд. Сейчас его желудок согревало полстакана бреннивин, и говорить было не так больно. – Не враги. Враг гораздо страшнее, он – вот. – Гудмунд указал на часы на башенке серого собора. – Часы – наш самый лихой недруг. Они разлучают нас с нашими возлюбленными, не дают нам радоваться жизни, отнимают у нас минуты, секунды, дни, годы… Видите, как стрелка спешит по кругу? Она наматывает на себя нить нашей жизни, как якорную цепь, и с каждым её движением жизнь укорачивается, смерть приближается…
Мужики переглянулись, посмотрели на свою бутылку и, видимо, решили между собой больше не наливать новому знакомому.
- Не волнуйтесь, - продолжал Гумми. – Я владею тайной Леонардо да Винчи. Этот дурак Дэн Браун неправильно рассказал в своей книжонке про код да Винчи, а на самом деле секрет прост: надо взорвать бомбу, она разорвётся тогда, когда вы три раза прочтёте католическую молитву, - вот, блин, забыл, как её, «Исландии тысяча лет», что ли… Важно, чтоб именно читать молитву, а не следить по секундомеру.  И когда бомба взорвётся – то времени больше не будет. Человечество освободится от векового ига часов, и на земле настанет рай…
Мужики с бутылкой засобирались восвояси.

Наползали сумерки, площадь мало-помалу начала пустеть. Гудмунд опять был один на пронизывающем ветру.
Часы на соборной башне очнулись от вечерней дрёмы и зазвонили. Удар, удар, удар, - словно железной палкой лупят по печному горшку. От этого звука выворачивает нутро.
Гудмунд двинулся к собору походкой гладиатора, в последний раз в жизни выходящего на арену. Какая разница, что у человека нет бомбы, даже нет лома или молота, чтоб разбить часы, положить конец беспощадному бегу стрелок? Здесь, на пустынной зелёной площади, он даст последний решающий бой – страшный, трудный и зрелищный, как в кино или в древних песнях. Победит он или, наоборот, погибнет – бог весть. Он влезет на башню, отломит стрелки и остановит время.
Двери собора оказались, как всегда, заперты. Гудмунд ещё раз подергал за ручку, пожал плечами и забежал за угол. Он хотел молодецки разбежаться, взмыть по стене, ухватиться руками за оконный карниз на втором этаже, а потом подтянуться, вскарабкаться на крышу и оттуда добраться до часов. Он столько раз видел, как это делали киногерои, это должно быть легко. Но его тело за многие годы безделья потеряло ловкость, ноги плохо слушались после выпитой водки. Он неуклюже приземлился на асфальт.
Зрелищной битвы не получилось. Гудмунд погрозил часам кулаком, зло пнул ногой стоящую на тротуаре пустую бутылку, сплюнул. Потом он нагнулся, поднял бутылку с земли и запустил ей в башню собора. Зелёное стекло брызнуло, осколки опали на землю и на скаты крыши. Неосквернённый лик часов равнодушно продолжал смотреть на него.
Гудмунд порыскал глазами в поисках тяжёлых предметов, которыми можно запустить в башню и разбить часы. На площади не было ни камней, ни других бутылок. У кромки тротуара валялся раздавленный бумажный стакан из-под кока-колы. Гудмунд отпихнул его ногой.
Внезапно он заметил, что на другом конце площади перебегает от лавки к лавке согбённая фигурка в шарфе, закрывающем пол-лица. Фигурка шарила рукой под лавками и в урнах возле них, что-то собирала и складывала в потёртый грязно-розовый рюкзак. Гудмунд бросился через площадь. Да, в рюкзаке у незнакомой старухи с плоским смуглым лицом были бутылки. Может, их от силы девять или десять, – старая худенькая женщина не утащит много, - но ими можно умеючи разбить стекло на часах, погнуть стрелки, - и тогда не будет времени, механизм остановится, диктатуре неумолимых секунд придёт конец…
Гудмунд вцепился в потертый рюкзак старухи, он требовал, умолял, грозил, предлагал деньги – завтра же, как только откроются банки… Старуха ничего не понимала  и испуганно мотала головой. Гудмунд вырвал рюкзак из её слабых рук и поволок его к собору.
Когда он был уже на середине площади, возле памятника, его остановил окрик:
- Стой! Что ты делаешь?!
Возле кустов стоял парнишка в полицейской униформе. Старуха короткими смуглыми пальцами указывала на Гудмунда и что-то лепетала.
- Stop! What are yоu doing here? -  полицейский, видимо, решил, что перед ним иностранец, не понимающий по-исландски.
Гудмунд не отвечал. Он продолжал бежать к собору. Вот он открыл рюкзак, достал бутылку с остатками мутной жидкости на дне, прицелился. «Сейчас взорвётся бомба! – крикнул он. – Мне снился сон, я должен взорвать бомбу, и тогда отступит тьма, и к людям вернется радость, потому что часы будут уничтожены. Старик Леонардо знал всё про время! Исландии тысяча лет – аминь!»
Парнишка и старуха бежали за ним по пятам. В воздухе раздавались полицейские свистки.




- Господи, приснится же человеку такая ерунда! – Снайфрид приподнялась на локте в своей кровати и поправила подушку.  Сегодня она решила лечь спать пораньше после полного стрессов дня. А назавтра ей предстояла насыщенная программа: с утра поговорить с Торунн, потом отвезти Валу Гислину к врачу, а самое главное – заранее застолбить себе место в санатории в Кверрагерди.

                Декабрь 2006 – январь 2007, Рейкьявик