В нас впрыскивается вакцина безжалости

    В школе, на уроках зоологии, мы открывали учебник, где с соответственными рисунками  было рассказано о том, что курица доверяет не глазам, а слуху. Вот её цыпленка, когда курица стала собирать своих питомцев, накрыли стеклянным колпаком. Она слышит писк цыплёнка и устремляется к прозрачному колпаку. Теперь из колпака выкачивают воздух. Ну, конечно, это был урок по физике, а не биологии. Воздух выкачивается, а именно он проводит звук (простите, звуковые волны). Цыпленок мечется, зовёт мать на помощь, но она не реагирует: она не слышит его! Ну что не поместить электрозвонок под этот проклятый, смертельный, стеклянный колпак? И выкачивай себе воздух. Мы не задумываемся, что нам преподан урок зверства, мы сами не мечемся, что погибает живое существо под прозрачной оболочкой колпака в безвоздушном пространстве, мы не слышим его предсмертного писка. Нам главное уяснить, «как устроен мир», физические законы бытия. Некоторые несогласные с таким мироустройством могут поставить себе задачу (и даже возглавить движение) переделать природу. Но сначала пусть они потренируются надувать через соломину лягушек, вставлять майскому жуку «в задницу» шлейф травинки и любоваться его полётом, связывать хвостами собак и кошек, напоить и ощипать петуха, а затем похохатывать, как тот в таком виде пытается топтать кур…   
      В моё пионерское детство на обложках ученических тетрадей, наравне с портретом юного Ленина и таблицей умножения, красовались слова Мичурина, большого оригинала: «Мы не можем ждать милости от природы, взять их у неё наша задача». Мы даже не подозревали, что в нас впрыскивается вакцина безжалости. Причём наша обработка проходила через «общеобразовательное» бесплатное (Не дрогнет рука напомнить, что «бесплатным бывает только сыр в мышеловке»).обучение, через внушение, например, на уроках литературы «положительности» образа Тургеневского Базарова из «Отцов и детей», который говорил: «Природа не храм, а мастерская». Глупо восторгаться и любоваться, надо взять в руки орудия перестройки. Но природа – милостива, она ждёт и даёт каждому с лихвой, если кто что заслужил. Она отражает безукоризненные законы Творца и «страдает» от ран человеческой деятельности. Если задуматься над тем, что человек сам является частью природы, то не трудно увидеть, что и страдает именно он от своего вмешательства, от использования её могучих сил, мудро скрытых от него до поры до времени.

 
Прежде, чем тебя определят в вагонзаке, тебя надо довезти до железнодорожного вокзала, до тех запасных путей, где обычно производится погрузка-разгрузка зэка. Всякий уважающий себя город имеет и пересыльную тюрьму, и такое место. К нему в любое время стекаются странные испуганные люди с сигаретами, пирожками. Они легко могут прослезиться, и шарахаются от конвоя, как стадо овец от лающих собак.  Собственно, конвой здесь всегда с собаками. Помню, меня привезли к решётке, отделяющей привокзальную площадь Ярославля–Главного от платформы около багажных касс. Никогда до этого я не замечал, что в этом месте был подъезд и проход. Выгружали из воронков в утренней темноте, но под светом ослепительных прожекторов. Вооружённые солдаты образовали коридор от дверей очередного воронка до вагонзака. Надо было быстро выскочить из машины и бегом мчаться, под лай собак, к вагонзаку. К сидящим на земле (на корточках) ранее привезенным и пригнанным сюда  людям. Пока один старший сопровождающий офицер (тюремный) сдаёт нас (передаёт кипу документов) другому старшему конвойному вагонзака, я не могу восхититься мужеству бабулек и «случайных» алкоголиков, умудряющихся бросить нам все свои припасённые заранее сигареты и пирожки, а то и, просто, буханку хлеба, а то и шарф какой-нибудь. В вагон запускают после тщательной сверки документов и  фотографии с твоей физиономией и с твоими ответами на вопросы: ФИО, статья, срок, каким судом судили, когда конец срока. Все твои пожитки разворошены и проверены, самого обшмонали привычные любопытные ручонки. Около купе, в которое тебе предлагают зайти, ты пытаешься заявить, что здесь уже нет места, но тебя заталкивают, и, как ни странно, сюда ещё помещается не менее пяти, а то и десяти, человек. Когда на самом деле впихивать у конвоя не хватало сил, приступали к прессовке в следующее отделение-отсек (купе). (Вот как пишет об этом же Марченко. «Внутри купе полки, по три одна над другой с каждой стороны. Между средними полками можно перекинуть щит – получаются сплошные нары. В общем, лежачих мест … если потесниться – восемь; а набивают … 12 – 15, а то и больше. … Всё закупорено, свежему воздуху и попасть неоткуда …И зэки задыхаются в своей клетке… В вагонзаке не кормят. Но хуже, чем голод, заключённых мучает в пути жажда».)

     В первый раз, вдруг, выяснилось, что меня «политического» надо возить отдельно от «бытовиков». Тут же я был переведён в отдельное купе и так, в одиночестве, проехал до Москвы. Пустых отсеков было с пол вагона. Спрашиваю, какой смысл прессовать людей так, что они стоят друг на друге? В ответ: «Таков порядок».
  - Но это же безобразие и издевательство!
  - Разговорчики! Сейчас запрессуем и тебя к ним.
И запрессовали бы. Обязательно всех, с кем бы я ни говорил позднее, из наших, 58 статьи, каждого, как бы «случайно», помещали в камеру с «уголовниками». Но, никогда у нас не было с ними внутренних конфликтов. Вот и сейчас ко мне чувствовалось почтение в соседних помещениях, где только кряхтели и матерились от тесноты. 58 статья заставила себя уважать! И «фашистами» нас никто уже не называл, хотя статья, бытовало, ещё и называлась «фашистской». Я застал, когда охрана на лагерных вышках выкрикивала: «Пост по охране врагов народа сдал!», «К охране врагов народа приступил!».

     Общество находилось под прозрачным «стеклянным» колпаком, в котором чистый живительный воздух был заменён на звукоизолирующую и анестезирующую идеологическую атмосферу. Ведь видели всё, ведь орали сами (зомбированные), что «мало расстрелять как бешеных псов», людей, мыслителей, писателей, чьи книги мы не читали, чей труд, и облик нам был не знаком. Ведь встречали и провожали «бурными овациями» выступления страшных своих правителей, рукоплескали любым их вздорным речам и идеям. Верили, что работаем на будущее «человечества». Верили, что «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем, мы новый, новый мир построим. Кто был никем, тот станет всем!» /партийный гимн коммунистов/.

     Верили, что «пусть 90 % русского народа погибнет лишь бы десять процентов дожили до мировой революции» – как мечтал дерзкий и подлый Ленин  /а эти 90% в то время составляли намного больше 100 миллионов душ/. (В Китае «великий» Мао пошёл ещё дальше. В 54 году он изрёк: «пусть погибнет 300 миллионов китайцев, но будет мировая революция».
А что творили коммунисты Пол Потовцы в Камбодже? Там были совсем уж не пустые слова!)
     Верили, что самое лучшее мы творим «в свете решений партийных Съездов» /обязательный штамп в речах и публикациях/. Верили, что уже «жить стало лучше, жить стало веселее» /Сталин/. Верили, что «наше поколение будет жить при коммунизме» в 1980 году /Хрущёв/.
     Мы, подобны испытуемой курице, не слышим стона вокруг себя. Вот что пишет Солженицын, основываясь на показаниях мучеников. «…От Петропавловска (казахстанского) до Караганды вагонзак мог идти семь суток (и было двадцать пять человек в купе), от Караганды до Свердловска восемь суток (и в купе было по двадцать шесть). Даже от Куйбышева до Челябинска в августе 1945 Сузи ехал  … несколько суток. И в купе их было 35 человек, лежали просто друг на друге. … А осенью 1946 Н.В. Тимофеев-Ресовский ехал из Петропавловска в Москву в купе, где было тридцать шесть человек! Несколько суток он висел в купе между людьми, ногами не касаясь пола. Потом стали умирать – их вынимали из-под ног (правда, не сразу, на вторые сутки) – и так посвободнело. Всё путешествие до Москвы продолжалось у него три недели. (В Москве Тимофеева-Ресовского на руках вынесли офицеры и повезли в легковом автомобиле: он ехал двигать науку!)» (Александр Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ», часть вторая «Вечное движение», глава первая: «Корабли Архипелага» /1-2, стр. 181 – 182/)

     Что, не наши ли дети (отцы) были конвойными? Не наши ли дети (отцы) были солдатами? Но им было не до того, чтобы задумываться и анализировать: они строили «светлое будущее».
     А вот Солженицын, после ещё пары душераздирающих историй в вагонзаке, пишет:  «Не для того, чтобы нарочно мучить арестантов жаждой, все эти вагонные сутки в изнемоге и давке их кормят … только селёдкой, или сухой воблой (так было все годы, тридцатые и пятидесятые, зимой и летом, в Сибири и на Украине, и тут примеров не надо даже приводить)». И добавляет: «Не для того, чтобы мучить жаждой, а скажите сами – чем эту рвань в дороге кормить? … (В вагонзаке, правда, есть кухня, но она только для конвоя) сухой крупы им не дашь, сырой трески не дашь, мясных консервов – не разожрутся ли?».  Это н;с спрашивал Солженицын нашим же стоном, но мы строили коммунизм, были «рядовыми строителями» и сметали со своего пути всё и вся. Это своих детей мы, провожая в армию, благословляли слушаться своих командиров, это наши дети присягали «беспрекословно подчиняться своим командирам» и правителям. Безразлично каким, откуда взявшимся на наших шеях. И, если понадобится (это – самое главное!), «до последней капли крови».