Глава 31. Мир полдника

Обедоносцы

- А это что?
- Антрекот.
- Что?
- Мясо тут.
- А тут?
- Немножко оливье.
- А это?
- Огурчики. Как ты любишь, Саша.
Рита выкладывала бессчетные баночки и судочки из небольшой, но определенно бездонной фирменной сумки. Гора деликатесных припасов уже заняла добрую половину замызганного стола, но она все доставала новые свертки, разматывала и перекладывала их, приговаривая, где тут что она завернула.
Мы с Семом тихонечко сидели на краю кострубатой скамейки. Подсобка, в которой должен был проистекать наш первый рабочий обед, была заеложена бесчисленными поколениями рабочего класса до откровенно черносотенной грязности.
Работяги из нашей бригады по мере продуктового извержения переговаривались все тише и тише, пока, наконец, не замолчали окончательно. Ритка со своей сумкой изобилия была настолько нереальна, что они вообще прекратили материться и только блымали глазищами по углам полутемной бытовки.
- А тут пюре. Я замотала, чтобы не остыло, - она взяла Сашкину безвольную руку. – Чувствуешь: оно теплое?

В бытовке было накурено и отчетливо воняло некоторыми пролетарскими частями тела и одежды. Дышать духами и туманами было довольно сложно, но Рита вела себя совершенно естественно. А что такое - икра черная, икра красная, икра заморская, баклажанная…
На ней была длинная, благородных телячих кровей, дубленка. Вообще-то, у нее их было две. Ну, две дубленки: длинная и короткая. Но, как по мне – вторая тоже была длинная. Просто первая, ну, которая совсем длинная – та до пола. Даже не видно - есть ли под ней хрустальная туфелька или потерялась уже? Хотя, там наверняка были добротные финские сапоги.
Мы с Сашей тоже были одеты тепло, по сезону: коротковатые для нас, длинноруких, и в меру засаленные телогрейки; ватные штанишки с легким голифячим закосом и еще могучие работные ботинки с железными вставками в носках.
Это был наш первый рабочий день, вернее даже – первая его половина на новом месте работы, на стройке. Но вкусить эту половинку счастья мы успели сразу и сполна. Переодевшись в куцые бушлатики, мы принялись таскать на техэтаж всякие задвижки и короба. Это был меж-чегото-там-ведомственный вычислительный центр. В будущем, да не иначе, как при самом коммунизме - здесь должны были стоять огромные ЭВМ, рассчитывающие что-то невообразимо важное для людей послезавтра - с огромной, нечеловеческой скоростью и потрясающей мозг точностью. Поэтому охлаждение этим стахановцам умственного труда требовалось мощное, и деталей тех было много, ох как много. Железяки были холодные, скользкие, а некоторые – еще и чугунные. А этаж тот был восьмой, а лифтов на стройке не бывает.

- Вы такие милые, - Рита склонила голову в норковой шапочке. - Строители нашего светлого будущего. - А вам дадут медаль, ну, или значок какой-нибудь там – за ваш трудовой подвиг?
- «Штукатур коммунизма» третьего разряда» - вырвалось из меня.
Наш бригадир нехорошо вздохнул.
- А тут что? – тронул Саша аккуратную упаковку.
- Тут полдник.
- Что?
- Налистники. Вам же захочется что-то перекусить, – Рита обвела взглядом все наше гоблинство. - Ну, часа через два после обеда – у вас же должен быть полдник?


Великая гайка

В этом морозном январе, зимой восемьдесят седьмого, после ухода из КГУ - нам с Сашей нужно было срочно трудоустроиться. Не то, чтобы наши руки чесались без лома. Просто разъезжаться по домам мы не собирались, а, значит - нужна была общага. Ну, понятно же: и жить – хорошо, и жизнь – хороша – только если у тебя есть прописка. Ведь волшебная 209 статья, гласившая, что «занятие бродяжничеством, попрошайничеством, ведение иного паразитического образа жизни карается…на срок до...» давала только четыре месяца, чтобы приобщиться к общественно полезному труду. Причем, работы лакомые – всякие истопники там, сутки через трое - прописку не предполагали и, к сожалению, отпадали.
Но мы не переживали. Я служил в армии пожарником и знал, что эти ребята всегда позарез нужны нашему пламенному строю. Расписав Саше прелести будущей пылкой работы, мы подошли в ближайшее пожарное депо разузнать подробности.
- Нет, ребята, прописку сняли два месяца назад, - разочаровал нас пожарный кадровик с патриотическими прожилками на носу.
Ну, вот и все, теперь нам светила «гайка», светила в полный рост. Какое это было страшное, но емкое слово! Этим словом обозначалась не только сама работа, тяжелая и мазутная, не рассуждающая и дурная; но и место, где ее выполняли - заводы, мастерские, цеха какие-нибудь. И еще целые районы, застроенные промышленными корпусами и коробками. Это тоже была «гайки». Едешь и едешь мимо нее на автобусе: заборы, трубы, цеха, насыпи чего-то нужного народному хозяйству, чего-то сыпучего, и заборы, и трубы… Ужас, ужас!

Оставалась стройка, последнее прибежище лимиты. Что может быть лучше зимней работы на свежем воздухе? Мы выбрали СМУ по вентиляции – легкие алюминиевые детали, ажурные сияющие конструкции, а что? Оформили нас так быстро, что мы и не успели сообразить, будет ли наш труд обязанностью или делом чести.

- Представляешь, - присев на ступеньку, чиркнул спичкой Саша, - тут будут ходить задумчивые люди в белых халатах, смотреть на свет перфокарты, рассчитывать плавающую запятую до десятого знака судьбы.
- Ага, точно. Уж не такие до*боёбы, как мы, а настоящие строители, - я, чтоб не отсвечивать, сел на тюк утеплителя в коридоре. – Коммунизма.
- Что?
- Строители, говорю, коммунизма…
- Это - которые с моральным кодексом?
- С моральным. Слились в едином порыве.
- А я вот тебя, как комсомолец комсомольца спрошу, – распахнув телогрейку, развернулся ко мне Саша. – Объясни мне: если каждому с утра по потребностям – кто ж работать будущем будет? Что там по этому поводу в твоей туманности написано?
- Сиди, не выеживайся!
–Ну, хорошо, не обижайся. Слушай, любитель фантастики, расскажи мне – какими вы будете?
- Да почти такие же, как вы! Светлые, умные люди, увлечённые покорители космоса, творческие, блин, личности. – я хлопнул перчатками по запачканному побелкой колену. - Чистые, как не гадкие лебеди.
- Искатели приключений на свою межгалактическую задницу…
- Да, мы такие! Мы соберемся в полдень, в двадцать первом веке…
- Двадцать первый век – скоро. Не успеете прокоммунистичится полностью...
- Хорошо, в двадцать втором. Итак – полдень, двадцать второй съезд, тьфу, век…


Пуще неволи

- Приветливый мир духа свободы, безопасная артель творчества, раскрепощенное товарищество равных…
- Давай, давай - пока космические корабли бороздят просторы Большого театра, - Саша примостился полулежа на трех рулонах рубероида.
- …населенный исключительно существами славными, умными, поголовно талантливыми, предельно дружелюбными, свято блюдущими все заповеди самой запредельной нравственности, - у меня уже кончились пальцы для загибания и я, сунув сигаретку в рот, перешел на вторую руку.
- Блюдущими? – в пустом зале Сашин голос звучал гулко, как будто действительно из преисподней коммунизма. - Про климат в этой стране расскажи…
- Хороший там климат. Совсем нет багровых туч, и волны постоянно гасят ветер. Хотя там еще не все благоустроено, еще не полный порядок.
- В мире всегда осталось много беспорядка после тех, кто хотел привести его в порядок, - Саша посмотрел на замусоренный пол и вздохнул.

- Я вот что не могу понять – что их заставляет работать?
- Труд дает радость, - устало повторил я. – Ну хорошо. Они имеют потребность. Такую вот потребность.
- Откуда они ее имеют?
- Ее им… прививают!
- Вот это я понимаю. А есть такие, кто избежал операции?
- Есть. Твои потомки.
- Энергия лени самая неисчерпаемая!
- Пойми, у них самым страшным, самым опасным бзиком считается потеря интереса к работе. Это, это… как болезнь! Ну ты таких простых вещей понять не можешь!
- А ты сложных…

- Наукограды там повсюду, типа университетские городки, только снабжение там получше.
- А что, есть и дурограды?
- Дибилопоселки! Глуповского типа.
- А, дибилоид инженера Гарина! Читали. Слушай, Саш, а денег совсем не будет?
- А то они сейчас есть? Пусть тебя это не волнует!
- Да меня деньги вообще не волнуют, - подложил Саша руку под голову. - Они меня успокаивают.

- А будет еще плохой. Нет, он тоже – человек коммунистического послезавтра, но у него есть одна черта нехорошая.
- Две!
- Две много! Одна!
- Две, но небольшие.
- Хорошо. Тогда вторая совсем маленькая.
- Да, конечно. И вообще она скрытая.
- Он добрый, но несдержанный. И когда буйствует, у него падает постоянная Планка, - сплюнул я прилипшую табачинку.
- Эра Великого Капеца!

- А что там Вожди коммунизма?
- Которые потребности наши определяют?
- И в светлое будущее ведут!
- Ну… коммунизм уже и есть светлое. Светлее уже некуда.
- Как некуда? А что дальше, кстати? История же не может остановиться, она же – по спирали? – Саша накрутил сигаретой дымную завитушечку.
- Ну, это при царском режиме – по спирали. А сейчас она, – я рубанул воздух, - по прямой прет!


Формула Счастья

- Хреновое у тебя будущее. Сплошные производственные силы и производительные отношения.
- А ты что хочешь?
- Счастья хочу. А его у тебя там – нет!
- Есть! Есть такая партия! Его просто внедрят централизованно. Вот послушай, историю про Главного Вычислителя Земли.
- Какого вычислителя?
- Тогда уже открыли Формулу Счастья и в каждом поселке, в каждом коммунистическом хуторке был свой Вычислитель, который с ее помощью рассчитывал твое людям Счастье.
- А сами они что, не могли?
- Ты что! Такое дело – и на самотек? – я прямо прилег на фуфайку от удивления. – Слушай, как все устроено толково было: Академия Производительных Сил тогда разделили на Академию Психофизиологии Труда и на Академию Горя и Радости. Вот при ней то, голубушке, Главный Вычислительный Центр Счастья и работал.
- И там Главную Формулу Счастья рассчитывали для Вождей Коммунизма?
- Для всех, Саша! Все люди равны! Свобода, равенство и сплошное братство!
- Да, это вам не мыло по тазику гонять.
- А его, Вычислителя, прапрапрадед – он ветеран ракетных войск стратегического назначения. Он служил боевым вычислителем в Центральном Вычислительном Центре Главного Штаба РВСН, имел государственные награды. И именую логарифмическую линейку в кобуре из чистого вольфрама.
- Простым боевым вычислителем?
- Нет, что ты! Он был командир первой роты сложения. Батальона простых арифметических действий!
- Роты слежения?
- Роты сложения! Их звали – боевые плюсовики! А еще была отдельная рота – возведения в степень и еще - извлечение корня. Плюс полк общих формул: каждый солдат помнил одну-единственную, но – крепко-накрепко! Под расстрел, под Боевую присягу! Можно было и две, исследования показывали, что – вполне возможно, но решили для надежности – по одной пусть помнят.
- И зачем это все?
- Как зачем? У нас же тогда американских компьютеров не было. А ракеты пускать надо, как без этого за мир бороться, а?
- Да, команду "бегом!" еще никто не отменял.
- То-то и оно. Тогда как вычисления производили? Например, три умножить на шесть. На плац вышагивает две группы солдат и взводный из роты умножения. Он командует: «Взвод, на месте шагооом.. уууууу-множь!» И восемнадцать бойцов его роты печатают шаг. Раз-два, раз-два – двоичный код! И становятся левее его. Замерли в виде ответа.
- А откуда они знают, что надо выбежать – восемнадцати?
- О, поверь мне, они знают! Представляешь, как их дрючат? Это тебе не «отбой-подъем» у вас в стойбате по пятьдесят раз! Ответственность-то какая!
- Ну, хорошо. Но ты представляешь, какие при запуске ракеты расчеты нужны? Там сотни уравнений! Это сколько надо солдат?
- Так их и была целая армия! Два корпуса, шесть дивизий.
- А плац?
- И плац, как пол-Бельгии! С этим вообще без проблем!
- Все равно фигня. Секретности никакой. Американцы со спутников грязные подворотнички различали!
- Это вам замполит рассказывал?
- Ага.
- И нам наш тоже такое говорил.
- Наверняка - оба шпионы насовские. Откуда они про спутники знают? Но ты скажи все-таки – как с секретностью: все вычисления на виду ведь?
- Так для этого и проводили по всей Красной Армии строевые занятия, понимаешь? Ать-два, ать-два! Десять миллионов ног – где расчеты, а где просто гоняют солдат – поди угадай!
- Ладно, убедил. Давай, чем кончилось, а то накроют, как мы уже третий перекур перекуриваем. Что там с твоей Академией Хохота?
- Ой, там трагедия, Саша. Он же Главную Формулу Счастья – для всей Земли рассчитывали. А уже с ней лекала Счастья снимали и по ним - на местах Счастье кроили. Так вот он, этот *олбоеб главный – знак перепутал. Так на глаз не видно, но когда до применения дошло – все почувствовали что через жопу. Оказалось: сплошное горе и злополучие. И отказаться нельзя – Знак качества и Количества на упаковках того Счастья стоит, одобрено все Церебральным Комитетом.
- И что?
- *издец всем, короче. Все рухнуло, и история опять пошла по твоей любимой спирали – первобытнообщинный строй, рабовладельческий…
- Ага, и рабы маршируют опять с транспарантами: "Да здравствует феодализм - светлое будущее всего человечества!"
- Да, опять жлобы несметными полчищами топчут родную землю, опять все ковыряют в носу и сморкаются в кулак повсеместно…
- Да, человек - это звучит гордо, а выглядит… - вставая, Саша обтрусил перчатками с колен ошметки строительной грязи, – довольно потерто…

 
Час быка

Всё это было, да было – и сморкания в пол, прикрыв одну ноздрю оттопыренным большим пальцем, и густые плевки под ноги, и маты-перематы. Стройка, что ты хочешь!
Но нас поразило в наших подельниках другое: полное неприятие чужой точки зрения. Это сочеталось с наличием у них мнения по любому вопросу – всегда, как здрасте! Если один говорил, что лучший автомобиль – Мерседес, другой тут же орал: - Что? БМВ лучшая машина! При этом и один и второй могли не знать ни модели, ни их характеристик – это не имело никакого значения. Даже там, где не может быть одного мнения, где для каждого что-то своё ближе всегда есть – они умудрялись горячо спорить и рвать рубахи на груди друг у друга. Например, кулинарная полемика о лучшем первом блюде выглядела так:
- Борщ – самая классная жратва. Лучше борща ничего нет! – заводил тему первый диспутант, лёжа на скамейке и ковыряя в зубах спичкой после обеда.
- Шо, борщ? Ты шо, болен, или по жизни такой? Ты харчо лопал хоть раз? – тоже разглядывая потолок каптерки, возражал второй.
- Чёты вякаешь, бычара? Какое харчо? Ха, харчок, бля! Наваристый борщ, с фасолью, на памидорах! С косточкой мозговой, понял, чмо болотное! – приподнимался на локте первый полемист.
- Бля, да тебя шо, аист уронил? С телятинкой, с травкой ихней - хмели-сунели… - второй тоже привставал со скамейки.
- Да ты мудило с Нижнего Тагила! Против кого быкуешь? Хмели, *уели – все тебя в жопу имели! Чесночок вот, сальце с прослоечкой, конь ты педальный…  - лицо первого бретера начинало наливаться цветом любимого блюда.
- Тебя шо, на спор делали? Ни хера кроме своего борща не видел, село гребное! – температура диспута накалялась. - На гранатовом соке харчо – это пи*дец! С чесноком давлёным, точно!
- Достал ты со своим харчком! Шо лыбишся, зубам тесно? - зло сплёвывал боевую слюну апологет национальной кухни.
- Чёёты свистишь?! Чайник закипел? Так, я щас носик ему сверну! – космополит брал националиста за отворот спецовки и резко дергал на себя.
- А клапан снизу не прорвет? – сильный толчок ладонью в лоб товарища по дебатам.
- А в торец??!! – рёв и рык, дальше неразборчиво.
Потом они вроде успокаиваются, отплевываются, поправляют на себе свои обноски. Наступает хриплая тишина.
И тут кто-то говорит:
- А самая лучшая рыбка – это жаренные карасики.
- Що??!!

Хочу быть одиноким волком.
Матерым, старым и хромым.
Пусть шерсти тонкие иголки
Давно подернулись седым.
Я находил бы наслажденье
В убийстве преданных собак.
Я б снес любые оскорбленья.
Я б избегал смертельных драк.
Навек покинув волчью стаю,
Я подходил бы к деревням
И чью-то кровь на снег пуская,
Внимал бы звукам и ветрам.
А ночью, снежной, лунной, длинной,
Я б всю дневную злость и боль,
И торжество, и страх звериный
Вложил бы в долгий, чистый вой...


Счастье на века

«…встрепанный, толстый, неопрятный и, как всегда, неприятно жизнерадостный…» - Сан Саныч прикрыл серенькую книжечку журнала «Радуга» с началом повести о безвыходной ситуации в одном обреченном городе.
Главное – верить, подумал он. И радоваться.
Они все корили его: фантазер, фантазер! Последний декан даже такое прозвище придумал: мошебник1 Мол, наполовину ты мошенник, наполовину – волшебник. Впрочем, Сан Санычу выражение понравилось, только он никому не признавался в этом.
Сан Саныч отложил журнал и усмехнулся. Это он фантазер? А захерачить с главной трибуны про коммунизм? Да так, что – если не веришь – так тебе голову твою, которая без фантазий, откусят на хрен! Реалисты в штатском, тля!
Уже не помнит никто, подумал Сан саныч – потому, что свернули эту программу быстро. Как строили первые эти хрущовки для будущей жизни счастливой, ну, с проемом на кухне в стене: холодильник коммунистический устанавливать.
Холодильник – голодильник! Такой, который с двумя дверками – и в одну квартиру открывается, и в другую, соседскую. Потому как - с каждого трудящегося – по его способностям. То есть, кто чего заработал – то в холодильник двойной и несет, а берут оттуда – сколько какой семье надо.
Обосновывали на пленуме так – люди, привычные к коммуналкам, такому не удивятся. Прокатило же раз: «так как русский крестьянин к общине приловчился, то и в колхоз втянется». И все, кто выжил – втянулись.
Да, колхоз дело добровольное: хочешь - вступай, не хочешь - расстреляем.
А тут предполагалось, что если хорошо эксперимент пойдет – то начнут с четырьмя дверцами потом выпускать, а это уже серьезный шаг в будущее страны, покруче целины будет.
Сан Саныч усмехнулся: а дальше что? С четырьмя дверцами и крышкой сверху? А потом - с люком внизу? Для нижней квартиры, у которой в потолке продуктовое чердачное окошко будет: открыл и еда на тебя посыпалась? И что? Как барьер в шесть сторон куба перейти? Ведь потом, по идее, холодильник должен быть один на всю страну, с миллионами дверок. Ой, фантазеры! А они еще его упрекают, что – выдумщик, мол, вечный студент!
Зато другое у них прижилось, поморщился Сан Саныч. Чего раньше не видели: туалет и ванна в одной каморке. Помылся и пописал – красота! «Совмещенный санузел». Будет людям счастье, счастье – на века!

А вообще, многое тогда заменили, переделали. Вот лозунг знаменитый был – «…каждому по похлебностям». Но потом, как с хлебом перебои стали,  заменили на размытое - «по потребности». Что за потребности, кто их потреблял?
А вот еще, - подумал Сан Саныч, - почему у них провалилось вся эта затея с коммунизмом. Нужно было дать каждому – что-то реальное, осязаемое оттуда, из светлого сытого счастья. Показать – хоть раз, но – каждому.
Что показать? В вечно голодной стране? И думать нечего – жратву безбрежную надо предъявить народу!
Как люди лопать будут при коммунизме – вот что показать! Изобилие кормовое полное.
Ну, например, один раз за жизнь давать путевку в такой санаторий, чтобы там – от пуза всего было!
И не просто много – такие-то были, цековские, министерские всякие дома отдыха от безделья. Сан Саныч однажды случайно даже побывал в одном: его на съезд ректоров пригласили, как представителя прогрессивного студенчества. Там действительно – деликатесы, икра, крабы – огромные, непомерные порции. Но – порции! Вот! Хоть и изобилие, а – порции!
А надо: столы, столы, и на каждом – еда разная. Навалено – просто горой. Несчитано. Подходи – бери. Понастроить на юге таких санаториев пару десятков.
Или арендовать, черт возьми, кусок земли – у той же Турции!
Ведь надолго не надо – увидеть, почувствовать – и пшел вон, в барак! Три, четыре дня? Нет, мало. Надо – чтоб все еще удивительно оно было, но – немного уже приелось к концу. Шесть дней, семь ночей.
Нормально.
Нет, не получится, вздохнул Сан Саныч. В первую минуту дорвутся, разметут все, растопчут.
Мы делили апельсин - много наших полегло.
Да уж.
Сан Саныч махнул рукой и открыл журнал на заложенной странице: «Приходя не радуйся, уходя не грусти...»


Что же делать?

- Вправо, нах, чуть! Чуть, сказал, нах, чуть, а не до *уя! Русским языком сказал – чуть!
Замбригадира состыковывал вентиляционный рукав с отводом, который выходил из проёма несущей стены. Он вгонял маленькие, на десять миллиметров, болтики через изоляционную резинку, а я, раскорячившись на шатком козле, держал второй конец этой шестиметровой здоровенной дуры на вытянутых руках.
- Еще вправо чуть, нах!
Я сдвигал сантиметров на десять свой край, так что его конец уходил в сторону на несколько важных миллиметров.
- Молоток, нах!

Бригада наша была по размеру средней – человек пятнадцать. Но, как гласит известная строительная пословица: восемь человек справляются с работой десяти лучше, чем двенадцать. Поэтому нас обычно делили на две группы, которые возглавляли бригадир и его зам, веселый тридцатилетней мужик, огромный, как БЕЛАЗ, сбежавший с карьера. Несмотря на то, что мы с Сашей уже были не мальчики-побегушки – поработали, и не раз, по разным гайкам - в великом вентиляционном деле мы ни черта не смыслили. Поэтому поначалу мы подсобничали: стой тут, иди сюда; бери под обе подмышки и таскай на горбу весело.
Так вот, выбор наш с этим СМУ оказался не так хорош, как казалось. Стройка в первую очередь отличается от завода, от мастерских или цеха любого закрытого – отсутствием возможности помыться. Ты переодеваешься после работы, моешь руки под краном и едешь домой – вонючим и склизким. Но строитель ничем таким, чего нельзя водой смыть и не пачкается: раствор, цемент – всё смывается. Но не мазут, смазка, как у нас, вентиляционщиков – это только дома, бензином, щеточкой для ногтей.
Вообще, первое отличие учащейся молодёжи от рабочей – отсутствие темной каёмки вокруг ногтей. Под ногтем можно выковырять, вымыть, а вот вокруг его – полосочка кожи в первый же день пропитывалась этими солидолами, темнеет намертво – только отрубить можно эти пальцы, отдраить же – никак.

- Теперь влево чуть, нах!
Пять, десять, двадцать! минут работы натурщиком последнего дня Помпеи, воздевшим руки к небу, только с долбаной трубой.
- Вверх дай, нах! Вверх, вверх, бля, нах, вверх!!!
Пальчики-пуанты, мизинчики-андантэ  – спокойно, вдох-выдох через раз, покачиваясь…
- Ввееерх, нах!
А, японский вентиляционный Бог! Да куда ж больше-то – в струнку уже, внатяг! Вира-майна - некуда больше!
- Ничего не делай!!! Так! Ничего не делай! – мужик стал вставлять болтики один за другим ловко, как десантник-сверхсрочник патроны в автоматный рожок. – Стой так, стой! Стой на месте!
«Стой, дурак, на месте – труд есть дело чести» - начал повторять я идиотскую считалку.
...- Ничего не делай!!! Так… Ничего не делай!!!
Вечность, две вечности, три… Зубы сжаты, глаза закрыты, подбородок дрожит…Немоогууу!
Труба покачнулась.
- Ну, я же говорил тебе – ничего не делай! – чуть не заплакал замбригадир. - Ну чему вас там, в ваших институтах, только учат...