Приглашение...

Однажды,  когда жизнь как-то странно накренилась, повернувшись, как изба на куриных ногах, к лесу передом, а ко мне задом, посреди душного хаоса повседневности, липкой суеты и пружинной заведенности, наткнувшись на  старый томик  Набокова, я раскрыла  его наобум на «Приглашении на казнь», мельком читаном и проскользнувшем мимо,  исчезнувшем, не оставив следа, и …была ошеломлена.

Ничего  более  значительного, сокровенного, точного, филигранно выписанного я не читала.
Перечитывая  же его потом много раз, я поняла, что в нем, как в напитке Мэри Поппинс или в Танахе, ты можешь найти для себя то, что волнует и занимает тебя именно сейчас - в это бесконечное душное лето или унылую зиму, в растерянности, неудовлетворенности, одиночестве или печали, тоске или тревоге.
Книга будто меняется, как река или живое существо, обнаруживая все новые и новые  незамеченные ранее откровения, поворачиваясь новыми многочисленными, как у брильянта, гранями.

Мощные  мысли  Набокова, емкие и глубокие,  ясные, как дорожка в свете луны, доверительные и целительные, как уютная домашняя подушка или плечо родного человека,  напрочь лишенные сентиментальности и патетики,  понятны и близки.

Набоков  будоражит и взвинчивает, что, кажется,  будто слышишь настойчивое: Очнись, встань, поторопись,  разомкни губы, зубы , заговори! Вырвись из глубокого удобного сна, разлепи веки! Хватит  мокнуть  в топком и тепленьком болоте, кутаться в мягкую мохнатую тину, булькать мутноватой жижей, свыкнувшись с мыслью, что унылая топь не может не засосать, как ни сопротивляйся.

«Я не простой... я тот, который жив среди вас... Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, -- не только обоняние,  как у  оленя,  а  осязание,  как у нетопыря,  --  но главное:  дар сочетать все это в одной точке...  Нет, тайна еще не раскрыта,  -- даже это -- только огниво, -- и я не заикнулся еще о  зарождении огня,  о  нем самом..»


Тайна Набокова...

 ...Как  придумать себе повод  взяться за перо, оправдать  непреодолимое  желание высказаться(ну, конечно же, «всей мировой немоте назло»), которое, стесняясь, боясь косых взглядов, приподнятой брови и сморщенных в ухмылке губ – пусть бы сморщен был лучше нос в веселом смехе - бьется в недрах  всякой  живой души, как  ребенок, который обязан в свое время появиться на свет?
Как убить этот  страх, в котором трудно признаться, тошнотворный  ужас, что никто и никогда не прочтет написанного, что снова и снова говоришь сам с собой?

 «...необходима хотя бы теоретическая возможность иметь читателя, А ТО ПРАВО ЛУЧШЕ РАЗОРВАТЬ..»…

Стилистика   Набокова, пронзительно  четкая, выразительная и удивительно точная, так  соблазнительна для любого  графомана  и бумагомарателя - кажется, вот стоит только дотронуться до пера, и поток твоих мыслей сам выльется на бумагу. И ты, конечно же, заставишь читателя
«вдруг залиться слезами счастья, растаяли бы  глаза,  -- и, когда он пройдет через это, мир будет чище,  омыт, освежен»
Ты уже не боишься быть непонятым, смешным, нелепым, напяливая на себя, как терновый венец, «корону»( хотя, все-таки, наверное -  клоунский колпак) непризнанного гения и… стеснительно, но и с некоторым  кокетством, как ребенок, цепляющий мамины украшения,  примеряешь на себя набоковское:

«Если нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека, говорящего; или еще короче: ни одного человека, то заботиться мне приходится только о себе, о той силе, которая нудит высказаться.»


Попытка высказаться... назло  «немоте».
 
Итак...

Цинциннат, приглашенный на казнь, приглашает провести с ним остаток дней своих.
Кто он? Страждущий Христос, человек будущего, автор, смело обнажающий  душу, каждый из нас (так тонко  и точно  выписан образ, что невозможно не  «приложить его», как лекало,   к себе)?
Цинциннат непроницаем  для окружающей  его  грязи и мерзости, лицемерия и порока, фальши, глупости, убожества и примитивности, неподвластен стаду и пастухам.
«Искусно  созданный», драгоценность ручной работы, фолиант в кипе макулатуры, в стопке глянцевитых  разукрашенных тошнотворных книжонок, он, конечно же, заслужил этим  наказания смертью, коего ждет мучительно, с душераздирающим отчаянием, непреодолимым ужасом и, вместе с тем, с нетерпеливым любопытством.

Он не просто странен, но чужд и опасен, в милом, уютном и удобном мире,  где «вещество устало и сладко дремало время», где «..все было глянцевито, переливчато и  страстно тяготело к некоему совершенству, которое определялось лишь одним отсутствием трения...»

Это - случайно затесавшаяся, сумевшая сохраниться в тлетворном холодке убогой действительности, среди тысяч трухлявых манекенов , уродливых и искусных подделок под людей, живая душа : «Я не простой… я тот, который жив среди вас…».
С ужасом, любопытством и даже некоторым восторгом участвует он в последнем замысловатом и вычурном «цирковом представлении» - своей казни,  устроенном ему злыми коварными «куклами», карикатурами, подобием людей, очаровывая нас цельностью, блеском ума, кристальной наивностью, благородством, хрупкостью и уязвимостью во истину живого существа.

"Хочу поделиться с вами некоторыми своими умозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров» , - признается он в последних своих письмах, отчаянном  крике замученной души, обращенном в никуда,  к «никому» и, в то же время,  мучительно надеясь, что написанное будет прочитано, его услышат.

«Я хоть и знаю, что вы только так — переплетены в человечью кожу, все же… довольствуюсь малым…»

Как понятны его слова. Как узнаваемы   «убогие призраки»,  терзающие, как  изматывающая  зубная боль, как выдирание из тебя  пинцетом и  медленное наматывание одного за другим нервов на палец, как пыль хамсина в носу, как подгоревшая молочная пенка на губе, как таракан в тапке, как...

Цинциннат знает о существовании  духовной основы, стержня, света  живой души  в своем  маленьком тщедушном теле:

"Я снимаю с себя оболочку за оболочкой, и наконец… не знаю, как описать, — но вот что знаю: я дохожу путем постепенного разоблачения до последней, неделимой, твердой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь! — как перстень с перлом в кровавом жиру акулы, — о мое верное, мое вечное… и мне довольно этой точки, — собственно, больше ничего не надо."

Поиск жизни, «одушевленных»  существ, страдающих, чувствующих, дышащих, наполненных  живой кровью, тех, кто обладает даром и привилегией содержать внутри телесной оболочки живую душу,  занимают Цинцината даже в  последние его часы перед казнью. Его сердце полно любви, сострадания, света и трепета, которыми ему необходимо поделиться. Кому отдать их? Кто сможет принять этот бесценный дар?

И он обращается к той, что была его женой:

"Вероятно, я все-таки принимаю тебя за кого-то другого, — думая, что ты поймешь меня, — как сумасшедший принимает зашедших родственников за звезды, за логарифмы, за вислозадых гиен, — но еще есть безумцы — те неуязвимы! — которые принимают сами себя за безумцев, — и тут замыкается круг."

Мертвые  декорации с топорными  поделками-куклами, некоторые  из которых, наверное, скрывают загнанных, запуганных  «теплокровных» существ, смертельно боящихся обнаружить свою живую суть, имеют своеобычный, нормальный вид человеческой жизни, «картонная природа» которой известна лишь тем, кто, будучи обладателем несчастной, «никчемной», никому не нужной  живой души, сжавшись в комок, затянув себя в шнурок, слился,  задыхаясь, с масками и париками своего укрытия.

Цинциннат... возможно «цинциннаты»,  знающие о незаконности своей природы и безмерно оттого страдающие, конспиративно  существуют на кончике взгляда, в вакууме  выдоха,  в отбрасываемой тени того, что «сходит у нас за жизнь», возвращая ей редкие  мгновения  живых оттенков, звуков, дыхания.

"Быть может, гражданин столетия грядущего, поторопившийся гость (хозяйка еще и не вставала), быть может, просто так - ярмарочный монстр в глазеющем, безнадежно-праздничном мире,- я прожил мучительную жизнь, и это мучение хочу изложить.."

О ком это Набоков?

О пророке, писателе, себе самом, человеке опередившем свое время и уходящем непонятым?Ответов у него нет. Каждый ответит сам.

Цинциннат Ц, сын Цецилии Ц ( Набоков выделяет это неблагозвучное Ц, заражая  азартом игры, и ты не можешь не продолжить вслед за ним), цапля в центре цирка, вставший на цыпочки, в цилиндре из целлулоида, цепляет тебя за руку и ведет  по дорожке-змее, уползающей в расщелину скалы, в свою веселую и страшную, до омерзительной холодной дрожи в кончиках пальцах, крепость-темницу. Ватные ноги его полусогнуты  от волнения и неосознанной еще до конца, но объявленной,  неизбежности смерти.  А может она только в больном воспаленном воображении, в дурном сне, в кошмаре, в извращенном обмороком сознании?

«...шли,шли,-за излукой излука,-и несколько раз проходили мимо одного и того же узора сырости на стене , похожего на страшную ребристую лошадь»

Тюрьма – своего рода арена цирка.  Все существа, населяющие ее, заняты  в этом представлении, где единственный зритель, он же участник, он же объект изощренных и жестоких, порою омерзительно подслащенных  пыток, - узник.

«Администрация» трогательно заботлива, здесь  изысканная кухня, компот и шоколад, каталог книг самой лучшей в городе библиотеки, и все же есть свои мелкие казенные издержки в висящих на видном месте «Правилах заключенного», где, к примеру: « не отвечаем  за пропажу вещей, равно как и самого заключенного".
Его навещают родственники, дети, родители жены, ее дедушка и бабушка «такие старые, что уже просвечивали»,   шурин уговаривает покаяться («Подумай, как это неприятно, когда башку рубят»).
Здесь ярко нарисованный вид из окна, роскошный паук, которого подкармливает тюремщик  Родион,  часы, отсчитывающие мертвое время, стрелки  которых  стирают и малюют заново каждый час …и человечек, который, стоя на цыпочках, тянется к  «свободному»  решетчатому миру, дагерротипу, слепку, лубочной картинке жизни и знает, что никогда ему не дотянуться даже до створки узорчатой решетки… 
Он в отчаянии , хотя и привык к такому существованию – просто  одна решетка сменила другую, не более  замысловатую и непреодолимую.

"Какая тоска. Цинциннат, какая тоска!
Какая каменная тоска, Цинциннат..."


 Цинциннат  по-настоящему живет и дышит лишь во сне.

"Он есть, мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия..."

Умереть, расстаться  с «корявой копией»,   означает  для него освободить обленившуюся парализованную душу (« когда подадут тебе,  душа,  умыться..»), а потому он, полный тоски, но и смирения, и даже нетерпения,  ждет смерти (слово, которое он отказывается произносить), призванной выпустить на волю душу  «привыкшую к своим тесным пеленам».

Что имеет в виду Набоков?
Освобождение ли это от страданий, Воскресение ли, жизнь в сознании потомков , читателей?
Каждый ответит сам.


Абсурд, гротеск, причудливый декор фантастического в своей убогости, пошлости и претенциозности спектакля, в стиле которого  написан  роман (я бы сказала, - поэма, так  утонченна и филигранна  его стилистика) не является  целью, как у многих других, весьма талантливых - это единственно возможный, понятный посвященным, тем самым  – пусть другие и не читают - язык.
Набоков не любуется собой, не вертится в упоении в зеркале читательского любопытства. Он ищет своего читателя, не идя, в угоду  естественному и, увы, трусливому  желанию  быть прочитанным, ни на единый компромисс со своим великолепным писательским даром.


В романе две главные, на мой взгляд, идеи.
   
Все истинное, настоящее, но непонятное или непонятое: человек ли - белая ворона,- книга ли,  пришедшиеся  не ко времени (в «годы всеобщей плавности»),  рукотворная ли,  нерукотворная ценность, значение и смысл  которой  пока или навсегда за семью печатями,-   не могут не подлежать  истреблению , но в гибели своей, обретают новую вечную жизнь.


Жизнь, нарядное, глупое и банальное до зевоты, смешное до колик, вычурное до абсурда, великолепное и безобразное…очень, к сожалению, короткое представление,  всегда  заканчивается , как и началась, с неподвластного режиссуре, настоящего живого крика, разбивающего и разрушающего  все его  смертельно пошлые и вульгарные декорации.


Так заманчиво по-цинцинатовски остановить время, реку  пошлости и лжи, будто нарисованную дурным сном, кошмаром,  карикатурную, насквозь фальшивую и единственно  существующую реальность, лубочную подделку под жизнь. Закрыть , как кран с кипятком,  струю повседневности…и позволить себе окунуться в живую среду, наполненную кислородом мыслей, живыми образами, запахом трав и чуть слепящими лучами  яркого до белизны солнца, как Цинцинат, окунуться в прохладу сиреневых кустов.
Его пример так заразителен, что не последовать за ним, не позволить себе размотать грязные бинты повседневности, обыденности, не освободить запеленатую, занемевшую в корсете приличий и лени,  душу, просто невозможно.

"Он встал, снял халат, ермолку, туфли. Снял полотняные штаны и рубашку. Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух. (…) Грянул железный гром засова, и Цинциннат мгновенно оброс всем тем, что сбросил, вплоть до ермолки."

Эти «преступные упражнения» и привели героя  на плаху.

Но  сколько их,  цинцинатов,  изгоев и преступников,  живых и настоящих среди убогих картонных кукол,   по дороге …?!
«...что ж, пей эту бурду надежды, мутную, сладкую жижу…», и если уж совсем тяжело мириться  с мертвым окружающим тебя миром, протяни руку, достань томик с «Приглашением на казнь» Владимира Набокова, и мир оживет и засветится  теплым, чуть мерцающим  живым  светом.