Не пускала мамка замуж

Западная Сибирь, 1951 год.

…На фонарном столбе дрожал фанерный лист «Не влезай – убьет!» А под столбом,  посреди сельской улицы, перед домом Насти Кромкиной дрались Валька  и Микко. В ватных телогрейках и валенках, покряхтывая, елозили в глубоком сугробе, что-то друг другу доказывая.

Открылась дверь магазина «Культтовары», украшенного плакатом «Труженики Обского Севера! Смело боритесь с пережитками прошлого!» Вышли две зырянские кумушки, одетые в потертые от старости плюшевые жакетки и закутанные в шали. Увидев парней в снегу, принялись судачить, кого же опять мир не берёт.

Пригляделись, определили, что Валька, Голо-Шуркин сын, да Микко Пакканен, из карельских переселенцев-финнов, мутузятся. Если парни силой меряются, значит, кто-то поблизости заневестился. Неужто Настя Кромкина? Вот так новость! Мать-то её в строгости держит, без баловства. А что же поделаешь, раз у девки уже всё выросло? Не спрячешь ведь. Что, и Мюллер с ними?!

Из соседнего дома, одеваясь на ходу, выскочил разнимать дружков Альфред Мюллер, немец, тоже из сосланных, как и Микко Пакканен, только  из Поволжья. За Альфредом вышла на крыльцо его мать Генриетта и суровым тоном приказала: «Альфред! Zuruk! Comm nach hausе!»
-Что ты вечно боишься? – Альфред чуть не заплакал. – Никуда нельзя! Все равно дальше не сошлют! Мне всю жизнь под замком сидеть из-за того, что немцем родился?

Но Генриетта погрозила пальчиком и втащила своё неразумное чадо в дом. Кумушки удовлетворённо закивали: « У Генриетты не забалуешь! Дисциплина-то немецкая! Чуть что – и «хенде хох!». Слышала, у Артеевых сын вернулся?» - «В каком годе он без вести пропал? В сорок первом? Десять лет уже, ой-ёй-ёй…» - «Мать-то от радости заговариваться стала…» - «А то! Что-то долго он воевал-то?»
-В плен немецкий попал, - зашептала женщина. – А потом…туда, в лагерь.

Обе тут же поплевали, перекрестились: свят, свят! Не сговариваясь,  уставились на показавшийся вдалеке конный обоз. Но ничего интересного не увидели, а стоять было зябко, и они, переговариваясь, пошли: «Ну, и ладно, может, выберет Настя кого… Я ведь по хлеб собиралась сходить. А то разберут».

Колыхнулась ситцевая занавеска на окне, и показалось девичье лицо. Настя всё-таки не утерпела, поглядела на парней. А им того и надо было! Побарахтались ещё для виду, чтоб закрепить произведённый эффект, и на том закончили. Отвалились друг от друга, поднялись, подобрали шапки и рукавицы, бросая украдкой взгляды в её сторону.

В улицу втянулся санный обоз, гружёный гулкими от холода лесинами. Тихо, со скрипом пополз через село. Иван, молодой породистый ханты, в меховой малице и кисах, шагал рядом с конём, придерживая вожжи. Издалека насмешливо окликнул отряхивавшихся от снега парней: «Эй! Берегись! Дорогу дай!»

Настя кинулась к окну посмотреть, кого там ещё принесло. Лошадь в голове обоза вдруг распряглась и встала как вкопанная прямо перед Настиным домом. Иван сердито, под глупое хихиканье Вальки и Микко, принялся затягивать упряжь. По примете ведь как? Распряглась лошадь перед чьим-то домом, значит, тут и живёт твоя невеста. Вот и покатывались со смеху Валька с Микко: Настя – невеста вот этого возчика?! Иван нахмурился и насмешкам, и вообще… Откинув заиндевевший капюшон малицы – жарко! – закончил с упряжью и взглянул-таки на окно. Настя не успела юркнуть за занавеску; из-под смоляного чуба на нее полыхнуло таким пронзительно- густым взглядом, что она, застыдившись, быстро присела на пол.

Сидящей на полу её и застала мать. Марии не было ещё и сорока, работала она учётчицей на молоканке, сильно уставала и не одобряла жениховских игрищ у дома. Сердито стянула телогрейку, пропитанную запахом молока и навоза, заворчала с порога:
-Срам голимый. Всех женихов собрала?
-Ну, я виноватая, что ли?! – распахнула голубые глаза Настя и обиженно вздёрнула точёный носик. Но, жалея вечно уставшую мать, не стала ссориться. – Долго ты сегодня. Опять кого подменяла?
-Две доярки заболели. Не рано гулеванить начала? Что ни день, то парни возле дома колготятся. Отец бы увидел?

Мать всегда подчеркивала присутствие в доме отца, погибшего на фронте. Он смотрел на них с довоенной карточки, вставленной в рамку зеркала, в самый его уголок. Настя шмыгнула на кухню собирать на стол. Тронула бок старинного пузатого самовара с фамильным вензелем на боку. Это единственное, что осталось у матери от прошлой жизни.

 Вошла Мария, устало опустилась на самодельный табурет. Плеснула в чашку вчерашней заварки, налила кипятка из самовара. Медленно, ещё не отойдя от трудов дневных, завернула фигурный краник.
 
-Выбрала бы уж кого… - продолжила разговор. – Только не Мишку этого, Пакканена. Вдруг опять  война с финнами? – отпила, подержала во рту сахар. – А Мюллеры? Какая Генриетта Францевна культурная! Как ты смотришь на  Мюллера?

Дочь улыбнулась, слушая материны грёзы, пожала плечом:
-Он же немец! И вообще, Альфред за Райкой ходит.
-Ну, чего – Альфред? Можно ведь просто, по-нашему – Федя. Хотя нет, ты права. Уедут к себе в Поволжье. Тебя увезут… А сын Голо-Шурки? Ну, что смешного? – недовольно одёрнула хихикнувшую дочь.

-Почему тётю Шуру так дразнят?
-Вовсе не дразнят. В гражданскую её отца белые в прорубь бросили. А он подо льдом одежду скинул и выбрался. Рыбаки его подобрали.
-Голого? – не унималась Настя.
-Ну. Был Василий до этого, стал Голый Васька, Голо-Васька, – мать не разделяла её веселья по этому поводу. Для неё гражданская война была так же близко, как и Отечественная. – И пошло с тех пор: дочка выросла, стали Голо-Шуркой звать. За глаза, конечно.

-А Валька, значит, Голо-Валька?
-Пока ещё мал зваться по-взрослому. А женится и станет. Куда уж  теперь ему деваться.
-Значит, если я выйду за него замуж, меня будут называть Голо-Валькина жена? Или Голо-Настя?

Мать уже не здесь мыслями, где-то далеко впереди. Допила чай, перевернула чашку донышком кверху, вздохнула: «Выучить бы тебя… На медичку. Или избачку. Отец бы порадовался. Керосин в лампу заправила?» Сняла пальцами нагар с фитиля, поднесла зажжённую спичку, осторожно надела на лампу стекло.

Робкий керосиновый свет разогнал вползшие в дом сумерки. От него не хотелось уходить, и они долго ещё сидели, делясь последними деревенскими новостями. Мол, в сельпо сатин завезли, но продают его только передовикам охотникам. Был бы отец жив, тоже бы купили, он-то лучший охотник в районе. Говорят, в клубе новое кино крутят, сходить бы. А мать о своём, что зима нынче холодная вышла, дров больше ушло, чем в прошлый год, а без мужика где их напасёшься?
 
Стемнело по-зимнему быстро. Топили рано утром, и в доме уже похолодало. Мария принялась растапливать печку, да с обедом на завтра мараковать.  Поужинали как обычно, картошкой в мундире, с солью и постным маслом. А на обед завтрашний сварили рыбу, с осени засоленную в большой кадке. К весне и эти запасы скудели, но люди, кто рыбачил, выручали, делились, как могли.

Каждый раз, принимая соседскую помощь, Мария давила что-то мутное в душе, боялась, вдруг ей когда-нибудь, не дай Бог, понравится чувствовать себя бедной вдовой. Нет, говорила себе, у неё есть муж, просто он ещё не вернулся с войны. Вот вернётся, и всё наладится. Дров будет вдоволь, еды. А пока да, пока приходится принимать помощь, спасибо. Нужда, она ведь временная.
 
После ужина Мария села к лампе чинить прохудившуюся драповую жакетку. Весна вот-вот, нехорошо без обновы, пусть даже такой. Жизнь давно научила Марию ставить заплатки с изнанки так, чтобы налицо не было видно. Умела всё, хотя родом была из богатых уральских промышленников, рассеянных революцией по миру и добитых под корень коллективизацией. Одна осталась и, чтобы не жалеть об утраченном навсегда, старалась ни о чём не вспоминать. Откладывала воспоминания на потом. Ей казалось, потом, когда-нибудь, она уже не сойдёт с ума, доставая из памяти картины прошлого.
 
Её-то мать сошла с ума, когда на её глазах озверевшие красноармейцы положили Коленьку на рельсы под бронепоезд. За то, что не сберёг от белых заводскую кассу. Коленька был её первенцем. Ему недавно стукнуло девятнадцать лет. И он кричал: «Мама, отвернись! Не смотри!..» Кричал, пока бронепоезд не накрыл его.

Десятилетняя Мария сидела в это время в погребе у Никитиных. Они были сапожники, потому их никто не трогал, ни красные, ни белые. Никитины ночью забрали Марию к себе, засунули в погреб и велели молчать. А Коленька отказался прятаться, и мама из-за него тоже. И Мария молчит до сих пор. Нет, конечно, она разговаривает с людьми, но это внешне. А внутри она молчит. Чтобы не сойти с ума.

…Тем временем Настя налила в глубокую миску горячей воды и быстренько сполоснула посуду. Потом повертелась перед зеркалом, прихорашиваясь. Тут и подружка Рая зашла, в кино с ней ещё днём сговорились.

В клубе народу собралось изрядно. Сидели на деревянных лавках, разнокалиберных стульях, а детвора и вовсе лежала на сцене, задрав головы к экрану. Раньше и Настя с Раей так же смотрели кинофильмы. Бывало, лёжа там и засыпали, если картина оказывалась скучной. А сейчас, взрослые и нарядные, они занимали места в центре зала. Не успели устроиться, одёрнуть юбочки, чтоб не помять, как вокруг расселись Валька, Микко и Мюллер.

Валька достал из кармана горсть кедровых орешков, отсыпал в подставленные девчоночьи ладошки. Едва погас свет, и на экране появились первые кадры, они вкусно защёлкали орешками. Так незамысловато утерши нос друзьям-соперникам, Валька самодовольно откинулся на спинку стула.

Микко нервно ёрзал, украдкой косил на девчонок ревнивым глазом.  Ему тоже хотелось сейчас же, немедленно! – высыпать им припасённые карамельки! Чтобы и ему – мимолётно, благодарно – улыбнулись! Но он терпел, ждал, когда у них кончится Валькино подношение. Дождался. Пока киномеханик заправлял в установку следующую бобину, и народ расслабленно шелестел в темноте, Микко небрежно вынул из-за пазухи маленький кулёк с конфетами-подушечками, обнёс им подружек. Девушки церемонно взяли по липкой карамельке. Ой, откуда у тебя «дунькина радость»? Спасибо! Он расплылся в снисходительной улыбке.

 А Мюллер невозмутимо дожидался, когда опустеют карманы его друзей, чтобы поставить свою победную точку.

Распахнулась  дверь, в освещённом проёме появился Иван с малицей в руках. Настя чуть не поперхнулась конфетой, узнав в нем давешнего возчика. Тут ещё Рая насмешливо толкнула в бок: «Твой!» Иван обвёл взглядом зрителей, кому-то кивнул. Прислонился к стене и стал с интересом глядеть на экран.

В свой триумф Мюллер въехал под гремящие на экране фанфары. Из неведомо каких закромов он выудил плитку настоящего шоколада! Хрустко распечатал и преподнёс девчонкам с таким видом, будто делал это сотни раз. Хотя Валька и Микко были уверены, что он сам никогда в жизни даже и не пробовал шоколада! Но он их обошёл. Обошёл красиво, и они чуть не заплакали от досады.

Ошеломлённые девушки отломили по квадратику, на большее у них и рука бы не поднялась. Глядя, как друзья-соперники глотали то ли слёзы, то ли слюну, он предложил лакомство и им, но те замотали головами: нет, подавись своим шоколадом! Остаток запасливый Мюллер завернул в фольгу и убрал в карман. Девчонки робко, по крошке стали смаковать лакомство. Тянули, чтоб запомнить вкус, оставить его в себе, про запас…на те дни, когда ни сушки, ни сахара, один только пустой чай.

После киносеанса Настя и Рая чинно под ручку шли по тёмной заснеженной улице, чувствуя себя совсем взрослыми в присутствии следовавших неподалеку кавалеров.  Возле Настиного дома их уже поджидал Иван.  Валька присвистнул: однако! А у Микки от волнения финский акцент появился: «Что такое, кто такой?»

-Щас разберемся, – расхрабрился Валька. – А ну, паря, проходим! Здесь наше место! – бесцеремонно толкнул плечом новоявленного соперника. Ну, как такое стерпеть Ивану? Он сбросил с себя малицу и одним неуловимым движением отправил здоровяка Вальку в снег.

Поняв, что началась драка, Микко по-боксёрски  запрыгал перед противником, делая грозные выпады с целью его напугать. Но вскоре и его валенки уже торчали из сугроба. А Валька из него как раз вылез и с рыком снова кинулся в бой.

Девчонки, забыв про свою взрослость, с визгом разбежались по домам. По неписаным деревенским правилам,  порядочным девушкам, чтобы не испортить репутацию, нельзя влезать в мужскую драку. Тут уж хочешь, не хочешь, а визжи, да погромче, чтобы всем было понятно, что ты испугалась. И что вообще эта заварушка вовсе не из-за тебя.

Настя вбежала в сени, задвинула щеколду. Отдышавшись и убрав с лица неуместную сейчас улыбку, вошла в дом. Тихо, чтобы не разбудить мать, разделась. Но мать всё равно проснулась, проворчала недовольно, мол, опять твои там машутся? Настя замотала в темноте головой, запротестовала: да вообще не знаю, кто такие, что всё на меня теперь валить… Кроме меня в селе никто не живёт, что ли?

Мать не поверила ей, но настаивать на своей правоте не стала. Толку-то? Пока замуж не выйдет, так они, женихи-то, и будут скакать.

Парни на улице продолжали мять друг дружке бока. А Мюллер растаскивал противников и взывал к их разуму: «Какого чёрта? Хватит уже! Ваш трофей убежал! Девчонки убежали!» Услышали про девчонок, и драка закончилась как по команде.

Когда отряхнулись, обнаружилось, что Валька порвал Ивану старенький свитер.
-Извини, не хотел, - виновато развёл он руками. Иван поднял с земли малицу, пожал плечами: чего уж там, бывает. Уж и разошлись вроде в разные стороны, а Микко вдруг чего-то надумал, вернулся к Ивану: «Только ты здесь больше не ходи». Вместо ответа тот беззлобно натянул ему шапку-ушанку на нос. Микко не обиделся. Хоть и мутузились на равных, но они всё-таки понимали, что Иван с ними  не дрался, а играл, барахтался. Захотел бы – убил. Руку фронтовика, ходившего в рукопашную, они почувствовали сразу.

С того вечера вроде ничего и не изменилось в Настиной жизни. Так же маячили перед окнами Валька с Микко, то врозь, а то и вместе, чтоб веселей. Иногда к ним присоединялся Альфред Мюллер. Но ему нравилась Рая, и с парнями он стоял за компанию, на чужие окна не пялился. Так же каждый день бегала Настя в больницу, где работала санитаркой. И так же мечтала выучиться на медсестру. Ещё после семилетки могла уехать в город и поступить в медицинское училище, но мать испугалась отпускать её от себя. А Рая поехала и выучилась. Теперь вот каждый год Настя ждала, когда мать сочтёт её достаточно взрослой для учёбы в городе. Но время шло, а мечта оставалась мечтой, не удаляясь и не приближаясь, неизменная, как репродукция «Рожь» из журнала «Огонёк», висящая над кроватью.

И всё же что-то с Настей произошло. Рая, увидев, как она шоркает тряпкой пол, сразу спросила, не влюбилась ли та? А иначе чего одну доску тереть полчаса, да ещё и посуху? Настя даже удивилась: разве так влюбляются? Она-то все эти дни жила с ощущением свалившейся ей на голову судьбы, от которой не уедешь, не сбежишь. И про любовь совсем не думала.

Закончив с полами, она выскочила во двор больницы. Мартовское солнце, рассыпанное искрами по снегу, брызнуло в глаза, ослепило. Настя зажмурилась и так, на ощупь, подошла к поленнице. Набрала охапку дров, но тут же выронила, услышав суровый голос: «Почему раздетая бегаешь?» Иван, не дожидаясь ответа, уже собирал с земли поленья и вкладывал по одному в её протянутые руки:
-Я знаю, тебя Настя зовут. Меня Иван. Придешь сегодня в клуб?
-Ладно, - не посмела почему-то отказаться Настя.

Вечером, прежде чем зайти в клуб, Иван снял малицу, под которой оказалась только что купленная сатиновая рубаха. В зале поискал Настю глазами, сел рядом. Она улыбнулась, ощутив давно забытый запах новой мануфактуры. 

Когда погас свет, Иван чуть нагнулся к её уху, чтобы не потревожить шёпотом соседей: «Тебе сколько лет?» - «Девятнадцать». – «А мне двадцать шесть». «Пожилой»,- с облегчением подумала Настя. Позади нервно хихикали Валька и Микко, всячески пытаясь привлечь к себе ее внимание.

После кино они всю дорогу шли следом, что-то обиженно выкрикивая, смачно сплёвывая себе под ноги и натужно гогоча. Настя обернулась и выразительно посмотрела, но было темно, и что она выражала взглядом, они не увидели. Иван шёл рядом и молча улыбался. Молчанием своим он словно отгораживал их двоих от окружающего мира. 

Вот уж и до дома почти дошли. Ей хотелось узнать о нём что-то важное, необходимое ей.
-Я тебя раньше не видела…
-Нас сюда из Важгорта перебросили, лес возить.
-Далеко. У вас, небось, и электричества нет?
Мотнул головой: нет. А драться где научился? И он буднично: на фронте. Ну, вот как с человеком разговаривать?! – отчаялась она. У калитки он придержал её за рукав. Она смущенно отдёрнула руку.
-Постой ещё, - попросил, ни на что не надеясь.
-Нельзя. Мамка и так ругается.

Убежала в дом. А он хлопнул от досады ладонью по изгороди: «Эх!» Неподалёку оживилась, заколыхалась тёмная гурьба местных парней под предводительством Вальки и Микко. Что, глухарь? Токуешь? Опять к нашим девкам наладился?

Иван привычным жестом снял малицу, сердито откинул её на снег: «Один на один будем? Или все вместе?» Вперед выступил Валька, шапку и ватник – оземь: «Чего там! Давай один на один!» Иван неторопливо расстегнул новую рубаху (жалко – порвут!), кинул её на малицу. В темноте забелел крепким жилистым телом. Валька засопел, натужно раззадоривая в себе ярость,  и с криком «ага!» кинулся на противника. Но тут же полетел в снег, лбом проломив твёрдый весенний наст. «Уй-юй-юй! Больно ведь!» – завопил по-детски, с обидой.

 А Иван снова наизготовку: кто следующий? Микко некуда деваться, они же в спарке с Валькой женихуются, надо биться. Он мрачно двинулся на соперника, сделал подсечку. Вместе завалились в снег, Микко не сразу и понял, что уже лежит на лопатках. Иван пружинисто вскочил, в азарте не замечая, что тело до крови иссечено острыми кромками наста. «Кто еще хочет драться?» – набычился, твёрже упёрся ногами в снег.

Другие парни заскучали, стали рядиться: ещё или хватит? Драться из-за чужой девчонки никому не хотелось, тем более по одному не справиться, а втроём уже нечестно. Договаривались-то один на один. Вразвалочку, чтоб не подумал, что струсили, пошли дальше, подхватив Вальку и Микко.

Иван обтёр снегом кровь, натянул  на себя рубашку. Кинул взгляд на Настин дом, и вдруг улыбнулся какой-то своей мысли. А она стояла за занавеской и боялась выглянуть в окно. Так и не посмотрела, кто победил.

…В сельмаге продавщица черпаком наливала керосин из бочки в подставленный Настей трехлитровый бидон, сочувственно приговаривала:
-Обещают нынче норму на керосин прибавить.
-Хорошо бы, - обрадовалась Настя. – Экономим, экономим, а всё равно не хватает.

На выходе из сельмага путь ей преградил Валька с ссадиной на лбу. И сразу в оборот: «Придешь на танцы? Или с этим снюхалась? Я ведь не посмотрю! Я ведь!…» Настя увидела его ссадину, поняла, откуда. Ласково провела ладошкой по рукаву его телогрейки: «Бедный Голо-Валька…» Тот опешил, не понял ничего.

Дорога после дневных оттепелей и ночных заморозков была скользкой, потому Настя ступала осторожно, чтоб не расплескать керосин. Увидев идущий навстречу обоз с брёвнами, обрадовалась, но шагу не сбавила. Семенила мимо, как будто не видела Ивана, торопилась донести керосин до дому.

 Иван кинул вожжи в сани, сказал напарнику посмотреть за его конём, мол, я сейчас, догоню. И – к Насте. Здороваться, о житье-бытье спросить. А она голову опустила: «Давно чё-то не видно…»
-Делянка далеко. Там и ночуем, - оправдывался Иван. – Скоро распутица, вот стараемся успеть… Торопишься?

Настя прибавила шагу: «Не очень». – «Я что хотел сказать? Скоро домой уезжаем». Она, замедлив шаг, залилась румянцем во все щёки. И керосин…его ж ни капли нельзя пролить…и так не хватает. Перехватила бидон обеими руками. А Иван набрался смелости, выдохнул: «Давай распишемся!»
-Как?! – изумилась Настя. – Прямо так сразу?!
-Я же не пацан, с твоими ухажерами драться. Или ты не согласна?

Момент был торжественный, и Насте хотелось ему соответствовать. Поставила бидон на землю, сняла вязаную варежку и солидно пожала Ивану руку. Ответила почему-то баском: «Согласна!»

В конторе сельсовета тайком, в печное поддувало, курила папироску секретарь тётя Шура, та самая Голо-Шурка. На голове, как и положено ответственному работнику, шестимесячный перманент. Иван вошёл решительно, а Настя с бидоном – прячась за его спину. Голо-Шурка едва успела закинуть окурок в печку. Вскинулась почти ласково: «Чего тебе, Настя?» Но ответил за неё Иван: «Расписаться хотим».

Голо-Шурка многое повидала на своём веку, а тут чуть не подавилась остатками дыма: «С кем, простите?»
-Со мной, тётя Шура, - выглянула Настя из-за Ивановой спины.
 Брови Голо-Шурки поползли вверх, к перманентной завивке. Она подозрительно сощурилась на Ивана, осмотрела с ног до головы. Потом строго уставилась на Настю:
-Мать знает?
-А как же? – не моргнув глазом, соврала Настя.
-Тогда чё она сама-то  не пришла? – искренне недоумевала Шура.
-Дак не она же расписывается! – парировала Настя. – И это…шаньги нам стряпает.

Резонно, что тут возразить? Да и не замечалось раньше за Настей вранья, не такая она. Голо-Шурка мучительно обдумывала возникшую ситуацию. Парень, вроде, ничего… И почему Мария по-соседски не поделилась с ней, что у Насти жених завёлся?.. Одно слово – ссыльная. Ненадёжная. Голо-Шурка приступила к своим обязанностям, сухо обратилась к Ивану:
-А вы, гражданин, кто? У вас документ есть?

Он  вынул из карманов сложенные листочки, положил на стол. Шура  каждый развернула, посмотрела на просвет. Прочитала-пробормотала: справка о ранении… Метрика…Партбилет…Медаль «За отвагу»…Начисление на трудодни… Документы в порядке, это и смущало. Шура растерянно листала гроссбух, словно ища в нём необходимый ответ. Наконец, обмакнула ручку в чернильницу, принялась записывать метрические данные.

Настя устала стоять с бидоном, поставила его на стол. Шура и не поняла даже, что это ещё такое. Уставилась на бидон, а в голове пустота. Настя пояснила, что керосин это, только тогда Шура успокоилась: «Ещё и с керосином… Распишитесь вот тут». Молодожены расписались. Шура поздравила их рукопожатием: «Поздравляю! Вас, Иван Григорьевич Калданов, и тебя, Анастасия Ильинична Калданова!»
-Ты чё, тётя Шура? Кромкины мы, - хихикнула Настя. – Забыла, что ли?
-Может, кто и Кромкин, а ты теперь Калданова! – торжественно и безоговорочно припечатала Шура, будучи при исполнении. Когда молодожёны, взяв бидон, вышли, на нее накатила ужасная растерянность. Затянулась папироской, уже не в поддувало, а открыто, как в последний раз.

На улице Иван погладил Настю по голове, поправил выбившуюся из-под полушалка русую прядь волос. Как будто жалел её.
-Я пойду догонять мужиков, ладно?
Настя бестолково закивала: да, конечно! Ты и так слишком задержался… Не утерпела, спросила всё-таки:
-А дальше что?
-Как ледоход пройдёт, я за тобой приеду. Жди.

И ушёл. Настя  сделала несколько шагов следом, порываясь о чём-то спросить, потом повернула назад и, ступая осторожно, чтоб не расплескать керосин, пошла домой. Ожидаемой радости она не чувствовала, думала лишь о том, как скрыть от матери это неожиданное событие.

Несколько дней спустя Голо-Шурка встретила на улице Марию. Оживилась: наконец-то подружка поделится новостью про зятя! Ведь любопытство распирало, невмочь терпеть! Но Мария ничем не делилась, пришлось Шуре подъезжать издалека, мол, зашла бы чайку попить. По-соседски, а? Мария пообещала в другой раз, а то Настя приболела, на живот жалуется. «Ну, это дело понятное», - со значением подхватила беседу Шура. Мария отмахнулась легковесно: «Да никогда она животом не маялась!»

-Ладно тебе! – во весь рот захохотала Шура. – Забыла, как бывает?     А Сам-то как? Помогает?
-Кого там! Смотрит с фотографии…Ты же знаешь.
-Удрал?! Маша, я сразу догадалась: гусь! Этот, перелётный! Тебя не хотела расстраивать! Она за ним, как на верёвочке привязанная! А он – глазом-то насквозь смотрит! Бесстыжий! Уже обрюхатил?!
-Шура, ты, никак, умом тронулась?.. Папиросы куришь, вот и привиделось тебе… – голос Марии дрожал, иссякал… Она слепо толкнулась в калитку и, опустив голову, бочком, как подбитая куропатка, заковыляла к дому.

Голо-Шурка, задыхаясь справедливым гневом, кричала ей в ободрение искренне и громко, на всю улицу: «Найдём, Маша! Мы его к ногтю-то прижмём! Я как знала! Все документы его переписала! Не на таковских нарвался! Из-под земли достанем! От алиментов ещё никто не уходил! И он не уйдёт!»

…Берёзовым веником Мария лупила по подушке, под которой укрылась дочка: «Кто?! Кто?! Кто-о-о?!..» Веник рассыпался, она в бессилии отбросила прутья в сторону. В наступившей паузе Настя с обидой протянула: «Не знаю…» Мать села на кровать, сняла с её головы подушку. Заглянула в глаза, всё ещё не веря в худшее: «Васька? Мишка Пакканен?..  Неужто Мюллер?!» Настя мотала головой, сдерживая рвущиеся всхлипы. Мария, как к иконе, обратилась к фотографии мужа: «Илюша, ты видишь? Я же бьюсь из последних сил… А она…Илья, прости! В подоле принесла! Вертихвостка…»

-Мам, ты про что?! – оторопело вскинулась «вертихвостка». Мария  прерывисто вздохнула, перевела на непутёвую дочку затуманенный слезами взгляд: «Ладно, доча, что уж теперь…. Подымем как-нибудь…» Настя на всякий случай кивнула и боязливо спросила: «Кого подымем-то?» В ответ мать по-бабьи громко и протяжно завыла: «Справимся, лишь бы войны не было….  Разве дитё виновато?»

-Дитё! Ой, я сейчас умру! – залилась звонким смехом Настя, пугая мать его беспричинностью. – Какое дитё?! Откуда?! Ой, я не могу! – корчась от колик, захлебываясь смехом, она сползла с кровати. Мать затормошила её, встала на коленки рядом, с надеждой в голосе стала уточнять:
-Так ты… не тяжёлая? Нет? – замотала головой вместе с дочкой. – Да? Нет?.. Господи…Доченька…А я дура…Правда? Не беременная?

Настя, отсмеявшись, переводя дух, принялась обмахиваться газеткой: «Не беременная. Правда».
-Слава Богу! – Мария поднялась с пола, сгребла прутья, подобрала подушку. – А я испугалась. Думаю, людям как в глаза смотреть? В подоле… Байстрюка… Безмужняя…
-Ну, почему безмужняя? Мы расписались, - именно сейчас вдруг решила признаться Настя. И тут же, увидев выражение лица матери, торопливо полезла под стол. Продолжила уже оттуда. – А ледоход как пройдёт, он за мной сразу приедет.

Этой весной богом забытый Важгорт стал строиться. И вот уже целая улица из новеньких срубов дышала терпким смоляным духом. Разносившийся над тайгой перестук топоров наполнял воздух счастьем. Мужиков в деревне после войны осталось немного, и почти все сейчас, пока не началась рыбацкая путина, были заняты на строительных работах.

Иван ошкуривал бревно, когда услыхал треск. Всадил топор в бревно, прислушался. Следом за ним и другие плотники прекратили тюкать топорами. Вновь затрещало, глухо, опасно. Мужики поднялись на сруб, откуда было видно, как взламывался, выворачивался на реке лёд. Льдины  расходились, образуя чёрные щели, снова наползали друг на друга, сталкивались и тёрлись боками, словно огромные хищные животные. Завороженные стихией, люди забыли про работу. Наконец, Иван стряхнул оцепенение и, улыбаясь чему-то своему, взялся за топор. За ним потянулись остальные. И снова пошёл по деревне перестук, вперемежку с музыкой ледохода.

Новость о том, что Иван женился, всей деревней обсудили уже взад и поперёк. Гадали только, почему жену не привёз. А спросить у Ивана опасались, с крутого нрава мог и послать куда. Вместе с ледоходом по деревне пополз слух, что он уже и развёлся. И некоторым женщинам хотелось знать наверняка, так ли это.

Заведующая клубом, а по-местному просто избачка Тамара единственная, кто решился об этом у Ивана спросить. Причём, в форме, обидной для него. Встала неподалеку от сруба, ногу отставила, одной рукой подбоченилась. Мол, правда ли, что он, не успев жениться, уже разводится с изменщицей-женой?

Иван повертел в руках топор, попробовал пальцем острие… Тихо и спокойно спросил, откуда такие новости? А Тамаре весело, дурехе, радостно, что жених обратно освободился. Звонко ему туда, на сруб, выкрикнула: «От людей ничего не скроешь! Всё знают! Кто женился, кто родился? А кто и развелся? С санитаркой? А вам даже не сообщили?! – вот тут она сфальшивила, с сочувствием-то. – Не сказали, что мать её против? И заочно развод оформила? Да как же так, а? Вы не переживайте! Приходите вечером в клуб, Гриша на баяне будет играть. Споём, спляшем!» Тамара удалилась, всей походкой изображая, как она равнодушна до чужой личной жизни.

Плотники усерднее застучали топорами. Баянист Гриша проявил мужскую солидарность:
-Вот дура! – поглядел на Ивана, решил его ободрить. – Как поймёшь, что у этого женского пола на уме? Я так думаю, с ними надо как на фронте: или брать в плен, или уничтожать на месте. (Иван поднял на него взгляд от топора). Н-н-ну, за исключением матерей, конечно…

Мария потеряла покой и сон. Как на работу ходила в сельсовет и вместе с Голо-Шуркой горевали над скоропалительным Настиным замужеством. В конце концов, после бабьих слёз, постановили, что надо молодожёнов развести, пока не поздно. «Пока не поздно» в их разговорах звучало особенно зловеще и подталкивало к решительным действиям. Конечно, слухи выползли из сельсовета и пока добрались до Важгорта, обрели законченную форму уже состоявшегося развода. Настя ничего об этом не знала, но, чувствуя недоброе, замкнулась, на материны вопросы отвечала односложно. В ожидании ледохода каждый день ходила на берег Оби.

А он начался, когда субботним вечером Настя мылась на кухне. Сидела по пояс в воде в большом корыте и хозяйственным мылом задумчиво намыливала плечи. Вошла Мария с ведром холодной воды, громыхнула, когда ставила его на плиту греться. Теперь она чаще всего была в одном – сердитом – настроении. Сняла с гвоздя мочалку, кинула в корыто – брызги по полу: «Мойся, мойся! Шибче!» Не получив ответа, распалилась сильнее: « Ишь, чего удумала – с хантом расписаться! Других ей нету! Валька ей не хорош! Пакканен не угодил! А Федя Мюллер?! Генриетта Францевна все про тебя спрашивает, думает, у меня путная дочь!» Настя упрямо тёрла себя мочалкой: «Альфред с Райкой ходит».

-Помолчи! Лучше б с командировочным каким-нибудь сошлась! Нет, это я, конечно, к слову. Да ты же этого Калданова знать не знаешь! – чуть не шмякнула Мария дочку по затылку. Набрала в ковш тёплой воды, стала обливать-ополаскивать ей волосы. Хотела сказать ещё какой-нибудь аргумент против Ивана, самый важный, но ничего на ум не шло. Сердце холодело от мысли, что дочка уходит от неё, ускользает, утекает, как эта вода.

После, прогретые, распаренные, они сидели у самовара, прихлёбывали из блюдец чай. В халатике, с гладко зачёсанными мокрыми волосами, румяная, Настя смотрелась совсем подростком. Мария набралась духу и, стесняясь, задала вопрос, который не давал ей покоя: «Он с тобой что-нибудь делал? Ну, трогал как-нибудь?» Настя подумала, кивнула. Мать побледнела, но в руках себя удержала.
-По голове погладил, - поделилась воспоминанием Настя. – Волосы поправил. Руку пожал.
-А целоваться – лез?
-Мам, ну он же не зверь, - посмотрела с укором.
-Вот и хорошо, – боялась спугнуть удачу мать. – Всё наладится. Мы с тётей Шурой уже договорились: она вас разведёт. Потихоньку. Никто и знать не будет.

Настя открутила кран самовара и, протестуя молча, по-детски, подставила палец под кипяток. Мать отдернула её руку. Да ещё и подзатыльником наградила: вот заполошная! В наступившей тишине обе разом услышали, как на улице пробежала ватага ребятишек с криками: «Ледоход! Ледоход начался!»

Майские вечера тянулись долго и светло, плавно перетекали в рассветы и, растаяв на день, наступали вновь, тягучие, нежные, многообещающие. В клубе устало доигрывал баян. Кто-то тянул частушку и никак не мог её закончить, сбивался с рифмы. Обрывки слов, всплески ласкового девичьего смеха…

Во дворе вросшего в землю домика тенью скользил Иван, одетый по-дорожному, в суконную малицу-нойгусь, перехваченную поясом с ножнами. Положил в карман коробок спичек, проверил папиросы, ружье с патронами. Прислушался к спавшей деревне и пружинисто-бесшумно, чтоб никто не видел, углубился в лес. На берег вышел уже далеко за деревней.

 Ледоход набирал полную силу, но местами ещё покоились огромные льдины. По ним идти было легче, чем по глинистому берегу, где надо обходить выброшенные на берег коряги и покрытые ледком коварные промоины. Иван шагал быстро и решительно, не думая о том, что надо рассчитывать силы на шестьдесят километров опасного пути. Он знал точно, если их с Настей разлучат, то никто не сможет закрыть её от холодного ветра жизни.

Серое утро настигло его на берегу протоки с небольшими заберегами. Опираясь на палку, попробовал ногой лед. Скользящим шагом, чтобы не потревожить его, пошёл к противоположному берегу. Под ногами раздался тихий треск, пришлось лечь и дальше уже перекатываться от опасного места. Прочный снаружи лёд оказался подмытым изнутри, и трещин вокруг становилось всё больше и больше.

Работа на молоканке приносила Марии душевное успокоение. Глядя, как тёплое живое молоко льется из ведра во флягу, она забывала обо всём плохом. Ноги подламывались, пока натаскаешься с полными флягами к сепаратору, но всё равно хотелось улыбаться и даже петь.

Закончив с утренним надоем, Мария сняла с себя белый халат и, на ходу натянув телогрейку, поспешила домой. Не стала даже заходить по дороге в сельмаг. Сердце не обмануло: застала дочку у фанерного чемодана, в который она складывала свои нехитрые вещички. Испугалась, но сделала вид, что ничего не заметила. Принялась радостно мыть под рукомойником руки: «А Францевна, Генриетта-то, нам патефон продает! Дёшево! Вместе с пластинками. Ты ела? Они ж, правда, летом уезжают! Неужто Раиса с Альфредом укатит?» Настя продолжала собираться. Мария, вытирая полотенцем руки, не выдержала: «Собралась-то далеко ли?»

-Ледоход. Он сказал, как лёд уйдет, сразу за мной приедет.
-И ты с ним уедешь? И меня не спросишь? – не скрывала Мария сарказма.
-Ну, почему? Спрошу. Ответ я знаю.
-Если знаешь, к чему тогда эти сборы? Не надо так на меня зыркать! Через мой труп! Перешагнёшь – живи с Богом!
Дочка вжала голову в плечи. Мария отбросила в сторону полотенце, откинула крышку сундука:
-Вот – приданое! В тайгу его! К чертям собачьим! Я урождённая Головина! Мы и не такое видели! На барже подыхали! Деда твоего, – а просто так! За то, что заводы имел! – расстреляли! А брата моего, Коленьку… - споткнулась тут Мария, спохватилась, себя же и перебила. – Я французский знаю! Немецкий! Латынь! И что?! Да ничего! На молоканке с коровами говорю!

Она рубила фразы, выбрасывая из сундука отрез материи, кофту и белье. «Несметные богатства» быстро закончились. Она, не веря, заглянула в сундук. Убедившись, что он пуст, пнула его.

Пылая взором, ушла на кухню, вернулась с самоваром, с гордым стуком поставила его на стол: «А ты! Ты – не Головина! Ты даже не Кромкина, как твой отец! Ты – Калданова! И навсегда забудь, что твоему деду сам Столыпин руку жал! Ты не достойна этого! Ты была моей единственной надеждой…Ты не себя – ты меня, его, - ткнула пальцем в отцовскую фотографию, -  в землю зарываешь!..»

Настя расплакалась, беззвучно, без слёз, стала выкладывать из чемодана на стол вещи: кусок мыла, тарелку, ложку, тряпичную куклу, - хозяйство, с которым она собралась в новую жизнь. Горе её было таково, что мать замолкла на полуслове.


…Всё-таки льдина откололась от берега и, освобождённая, поплыла, обнажая чёрную пасть воды. Иван тщетно пытался зацепиться палкой за берег. Попробовал достать до дна – глубоко. Ещё немного, и льдину вынесет в основное русло реки, что равносильно смерти. Он в отчаянии перевернулся на спину, раскинул руки. Голый лед, голые деревья, голое небо…Придумал! Сел, стянул с себя нойгусь, свитер. Снял рубашку – новую, сатиновую, ни разу после свидания с Настей не надёванную – поддел её ножом, разорвал на полосы. Связал их в верёвку, добавил брючный ремень, и получилась петля. Стоя на коленях, замер, словно боясь спугнуть добычу.

Берег удалялся, и  не за что было зацепиться. Наконец, увидел торчащую из глины корягу. Быстро раскрутил над головой самодельный аркан, кинул, но промахнулся. Выбрал его из воды, и пока коряга ещё оставалась досягаемой, сделал новый бросок. Есть! Лёг на нойгусь и начал плавно подтягиваться на аркане. Медленно сужалась полоса воды. Только бы не сорвалась коряга, не соскользнула с неё петля... Глаза его, обычно теплые, синие, сейчас –  прозрачнее и твёрже льда. Кажется, этот берег он притягивал не арканом, а взглядом…

Наконец, льдина с шорохом села на мелководье. Иван перебросил на сушу ружьё, одежду и броском преодолел полосу воды. От толчка льдина захлебнулась, закружилась, поплыла. Всё дальше и дальше. Он снял с коряги аркан, оделся, сел на поваленное дерево, закурил. Только сейчас позволил страху ненадолго заглянуть в душу.

Настя стояла у окна, смотрела на улицу. Снег растаял, и земля с обнажившимся мусором, навозом, клочками сена выглядела неопрятной и хмурой. Раньше она бы, может, загрустила от этой неприглядности, а сейчас ей было всё равно.

На кухне мать вполголоса, как будто в доме находился больной, чаевничали с Голо-Шуркой. Перед ними на столе лежал тетрадный лист с заявлением о разводе. Шура докладывала: «Я всё изложила, мол, так и так, прошу развести. Осталось подписать».
-Подпишет! – заверила Мария и тут же всплеснула руками. – Чем он её взял?! Шура, ну чем?!
-Известно, чем! – Шура перешла на шёпот. – Нашаманил!
-Скажешь тоже. Поповские выдумки, - Мария давно уже стала атеисткой и ни в какие чудеса не верила. Но Шура была совсем другого мнения:
-Да он на меня-то как глянул, я к стулу присохла! Умом понимаю, что не то делаю, а рука сама так и пишет, так и пишет! Это я – ответственный работник! А она?  Бедная сирота!
-Тьфу на тебя! Какая она тебе сирота? При живой матери?

По улице прохаживалась группа парней. Поравнялись с Настиным домом, замедлились, заиграли на гармошке. Что-то громко сказал Валька, ему поддакнул Микко. Заметив кавалеров, Настя демонстративно задёрнула занавески.

Иван шёл уже сутки. Шатаясь от усталости, держался на ногах из последних сил. Увидев далеко впереди село, остановился перевести дух. Зачерпнул воду, сделал жадный глоток. Ополоснул лицо. Поправил на плече ружьё.

В доме играл патефон, купленный по случаю у Генриетты Мюллер. Разрумянившись от выпитой бражки, Мария и Голо-Шурка дурачились под фокстрот. Настя сидела за столом, бездумно вертела в руках пластинку. Подскочила Шура: «Настька, чего куксишься? Ну-ка, выпей бражки!» Мария любовно крутила ручку патефона, наслаждаясь самим процессом завода механизма. «Какой бражки?! Ты что?! Ей рано ещё!» – она перехватила из рук подружки стакан, но та вцепилась: «А чего? Пусть выпьет! Развод и девичья фамилия!»

Настя отобрала у них стакан и одним махом выпила.
-Ты в кого такая шелупонь?! – взвилась мать. – С таких-то лет пить?
-Смотри, она ядрёная! В голову шибает! – на всякий случай предупредила Шура.

А Настя налила ещё стакан и снова выпила, будто и не слышала материных увещеваний. И, захмелев, закружилась по комнате. «А потом на культработницу выучим!» – раззадорившись, кричала Шура, отбивая ногами дробь: « С моим Валькой поженим! Отслужит в армии, и распишем! Чем тебе не жених?..»

Иван подошёл к ограде и замер от неожиданности: из дома доносились громкая музыка, топот и женский смех. Швырком распахнул калитку и с ружьём наперевес пошёл к дому. Никто и не услышал, как он вошёл. Мария, в такт подруге выбивая дробушки,  чуть не споткнулась об него, прислонившегося к косяку. А Шура мигом отрезвела. Схватила со стола листок с заявлением и сунула его в лифчик.

Настя, закружившаяся вконец, с размаху упала на лавку, гадая, Иван ей чудится или он взаправду здесь? Марии же больше всего не понравилось, что незнакомец вошёл в дом с ружьём. Иван понял свою оплошность, убрал ружьё за спину и обратился к Насте, мол, собирайся. Мария вопросительно уставилась на дочь, потом на Шуру. Та размашисто поклонилась:
-Твой зять, Маша!

Мария осела рядом с глупо улыбающейся дочерью. Иван повторил, чтоб Настя собиралась, и вышел на улицу. А Шура тут же вынула из лифчика заявление и порвала его на мелкие кусочки. Хоть и хватала её Мария за руки, увещевала, что ты делаешь, Шура?! Она же его ещё не подписала! А Шура уже от всего открестилась: «Поздно! Забудь! Ты его видела? Лешак лешаком! А я не враг себе. Теперь тут у вас семейное дело. И меня не вмешивайте! Я под статью не хочу!» И ушла.

Настя сидела на лавке, опустив глаза, чтоб не встретиться с матерью взглядом. И уже по одному этому Мария всё поняла. Уйдёт от неё дочка, уйдёт… Она тяжело прошла к двери, открыла, кивком пригласила Ивана войти.

Он сел напротив, через стол, на лавочке в оконном простенке. Немного смущался оттого, что под свитером нет рубашки, и местами через дырки просвечивает голое тело. Мария налила из самовара чаю, пододвинула к нему чашку, тарелку с ватрушками. Оглянулась строго на Настю, нервно теребившую оконную занавеску: «А ты чего тут шебуршишься? У нас взрослый разговор. Выйди». Иван промолчал, проводил Настю глазами до двери. Там она обернулась, смутилась, зацепилась ногой за порог и чуть не упала. Удержавшись, кубарем вывалилась из дома. Мария будто и не заметила ничего.

-Будем знакомы. Мария Кромкина, урождённая Головина. Но вы такой фамилии, полагаю, и не слыхивали. Это мой муж, - гордо повернула голову в сторону фотографии. Мол, заступиться за нас есть кому. Иван вызов принял, посмотрел на неё жёстко:
-Калданов. Иван. С вашим мужем Кромкиным Ильёй Александровичем уходили вместе на фронт. В августе сорок третьего.

Мария впала в замешательство: как же так, почему никто не сказал, что он с Ильёй вместе…на фронт… Переставила блюдце, потрогала бок самовара – горячий ли? Надо бы спросить его об Илюше…да что уж теперь…лет-то сколько прошло… Теперь вот за Настей пришёл… А может, ему Илья наказал, присмотри там за ней, за дочкой моей?..

Тем временем Настя топталась на крыльце, сгорая от любопытства. За сарайчиком послышался шорох, она окликнула, кто там возится? Вылезли смущённые Райка и Альфред Мюллер, стали оправдываться, что шли мимо и всё такое. А как узнали про Настины события, ахнули, отчего она сразу почувствовала себя значимой, даже дыхание перехватило от гордости. Как ни пытались они втроём подслушать разговор в доме, ничего не вышло.

Домашнее тепло сыграло с Иваном коварную шутку, очень скоро он почувствовал, что смертельно устал, и теперь ему хотелось только спать. На разговор сил не осталось, но Мария не отступалась.
-И что вы намерены делать с Настей?
-Жить.
-У вас, простите, какое образование?
-Семилетка. И курсы счетоводов, - с трудом вытолкнул из себя Иван.
-Негусто. Вы ватрушку-то берите.

Иван мотнул головой, на еду тоже не было сил.
-У вас там и колхоза-то нет?
-Уже есть, - Иван упёрся затылком в стену, чтобы поддержать падающую голову. –  «К победе коммунизма».
-Вот как? – с ехидцей переспросила Мария. – И вы в нем рыбак? Лесоруб? Водовоз?
-Председатель.
Всё. Это было последнее слово. Он закрыл глаза. И так – сидя за столом, – заснул мертвым сном.
-Эй! Что с вами? – Мария испуганно протянула к нему руку. – Товарищ, вы меня слышите?

Она выскочила на крыльцо, с надеждой произнесла: «Настя! Там этот Калданов… Кажется, умер…» Настя вбежала в дом, роняя с плеч пальто, присмотрелась: «Ну, что ты, мам, он просто спит. Не трогай. Человек устал с дороги». Взяла со своей кровати подушку, положила на лавку. Иван, не открывая глаз, качнулся в неё головой, растянулся во весь рост. Никакая сила не смогла бы его сейчас разбудить и поднять с этого места.

Настя собрала со стола тарелки, унесла на кухню. Стараясь не шуметь, налила в миску горячей воды и принялась мыть посуду.

 Мать сидела рядом, о чём-то думала, перебирая бахрому накинутого на плечи платка. Дочь не выдержала этой затянувшейся тишины, виновато проговорила: 
-Мама, это всего шестьдесят километров. Я буду приезжать. И ты. А потом что-нибудь придумаем. Всё наладится. Станем жить вместе.

-У меня никого, кроме тебя, нет… Я не знаю, как мне быть… – Мария притянула дочку за руку, усадила рядом. – Послушай меня, Настя. Мало ли что случится… Если вдруг…одним словом… Пообещай, если меня не станет… Я тебе не рассказывала. Ты знаешь, у меня был брат Коля, он…в общем, он умер.
-Мама, я же никуда не денусь! Мы всегда будем вместе! Ну, что ты?
-Я никогда тебе не говорила, но… У меня был ещё брат… Андрей, шестнадцати лет, он в гражданскую убежал на войну. Я была уверена, что его нет в живых, но однажды совершенно случайно узнала от одного человека, не буду называть его имени, что он спасся, что его видели в Харбине.
-Господи, мама, нас же за это посадят…
-Об этом никто, кроме меня и тебя, не знает. Пообещай, что ты его найдёшь. Или его могилу. Разумеется, не сейчас, не завтра. Возможно, не послезавтра. Когда-нибудь. Будут ведь другие времена, людям же станет совестно за содеянное?.. И позволят, наконец, найти родных своих, навестить их могилки?.. А, как ты думаешь?
-Не знаю… – Настя уткнулась лицом в ладони, прерывисто вздохнула. На глаза навернулись слёзы, но она их переборола. – Почему ты раньше ничего не рассказывала?

Мария промолчала. А что могла ответить? Что боялась: а вдруг ненароком дочка где-нибудь проговорится, и на них снова обрушатся испытания? Хотя куда ещё можно сослать? С Крайнего-то Севера? Уж и некуда. Дальше только арктические льды. Что не хотела впутывать дочь в историю семьи, чтоб не проросло в ней испуганное чувство перед жизнью? С которым ты уже и не человек, а так, скотина забитая…

Огонёк в лампе задрожал, заметался и медленно погас. Но ни Мария, ни Настя не шелохнулись, чтоб заправить лампу керосином. Вместе с темнотой в дом вкралась тишина, которую не хотелось разрушать словами.

Молчали, вслушиваясь каждая в своё. Мать – в шаги за окном, в голоса припозднившихся прохожих, в собачий брех… Дочь – в дыхание спящего за перегородкой человека…

КОНЕЦ