Бугульма 1941-1945 годы

Я стал себя смутно помнить перед войной, когда отец, на легковой машине вез нас с мамой, по какой-то лесной дороге, вероятно на поезд, отправляя нас из Белоруссии, где мы жили с октября 1938 года. Мы с мамой едва успели выехать из Белоруссии, как началась война, папа остался воевать с фашистами в составе Погранвойск Белорусского округа. Мы с мамой добрались до Бугульмы, когда война шла полным ходом, враг рвался на восток, ударными группировками прорывал оборону наших войск, поставив для себя главную задачу, в кратчайшие сроки захватить Москву. Нас приютили родные в доме Бабани, мне к этому времени исполнилось шесть лет. Наш дом стоял на улице Тукаева, это была широкая улица на склоне пологой горы, единственная улица в городе, на которой не было телеграфных и электрических столбов с проводами. По ней  очень мало ездило машин, и она являлась идеальным местом для наших ребячьих игр. Здесь мы играли в лапту, догонялки, гоняли тряпичные мячи, надувных не было, запускали воздушных змеев, игра-ли в «бабки» (это небольшие кости от свиных ножек).  Их расставляли в определенном порядке и сбивали свинцовой битой с расстояния в несколько шагов. Ребята постарше, а потом и я, учась в третьем классе,  играли в «махнушку», это круглый кусочек козлиной шкурки с длинными волосами 10-15 см. и пришитый к нему снизу кусочек свинца, наподобие пуговицы. Эту «махнушку» надо было ударять внутренней, стороной ноги, чтобы она подлетала снова и снова, не давая ей упасть на землю, Были «специалисты», которые выбивали эту «махнушку» по 100 и более раз. Особенно хорошо получались запуски воз-душных змеев, мы их делали из тоненьких полосок фанеры, предварительно ее, расслоив, потом обклеивали бумагой и привязывали длинный хвост из рогожи. Нитки брали «суровые», самые толстые намотанные на бобину, иначе змей на высоте мог оборваться и пропасть. По нитке к змею можно было послать «телеграмму», небольшое круглое бумажное кольцо, и оно, под действием ветра, поднималось к самому змею, который был еле виден в вышине. В конце нашей улицы на окраине города начинались колхозные по-ля, а за ними километра 1,5 располагался военный аэродром, где базировались бомбардировщики и истребители, там же стояли несколько немецких трофейных самолетов с крестами на бортах. Мы, частенько с пацанами, летом, бегали туда смотреть на самолеты, и по дороге забирались на колхозное поле, где рос горох, ели и набивали карманы и пазухи зелеными стручками. Но это занятие было опасным, поля охранялись, и можно было получить заряд соли в мягкое место, могли и поймать, тогда родителям грозил штраф или принудительные работы, а нас ждала ременная порка. Поэтому мы по полю ползали на брюхе, собирая горох и  наблюдая за сторожами.

Где-то в 1942 или 1943 году мы пере-ехали на другую квартиру, на  улицу Советскую. Дом был одноэтажный, с одной стороны дома жили дядя Петя Макаревич с тетей Лизой, племянницей Бабани, и дочерью Ириной моей крестной мамой, а с другой стороны, одну комнату занимала одинокая татарка, в другой поселились мы с мамой. Кухня и туалет были общими, двор был довольно большой, я даже катался по нему на лыжах. Слева и справа были частные дома, в которых жили татары. И вот однажды зимой, я, съезжая с сугроба у соседского дома, который образовался после сильного снегопада, поскользнулся и задними концами лыж разбил окно соседского дома, соседка-татарка выскочила с криком из  дома, готовая прибить меня. Мама была на работе, хорошо выручила т. Лиза, она хорошо знала татарку, и приняла весь удар на себя, пообещав, что д. Петя привезет стекло, которое в войну найти было не просто.  Конечно, мне от мамы попало, и я уже больше во дворе на лыжах не катался. Дядя Петя был добрый, веселый и хозяйственный человек, работая председателем колхоза, он помогал всем нашим родным и особенно, нам с мамой, продуктами, привозимыми из деревень, в которые он ездил по работе. Однажды, во время зимних каникул, он взял меня с собой  в поездку по деревням его большого колхоза. Мы ехали на санях, запряженных резвой лошадкой. Хотя мы были закутаны в меховые тулупы, морозный ветерок пробирался сквозь одежду, дядя Петя постоянно заглядывая под воротник моего тулупа, и заботливо интересовался: «Славка, ты там живой?». Чтобы я не замерз, дядя Петя заставлял меня периодически вылезать из саней и бежать вместе с ним за подводой. Мы были в поездке несколько дней, останавливаясь в деревнях, где дядя Петя решал служебные вопросы личным общением с колхозниками, т.к. другой связи, в то время с ними не было, вот и приходилось ему постоянно мотаться по деревням, контролировать их работу. В деревнях, в это голодное время все продукты шли на обеспечение фронта по законам военного времени, но все же, кое-что колхозники оставляли для себя.  Гостеприимные хозяева, у которых мы оставались на  ночлег, угощали нас чаем, выкладывали на стол послед-нее, что имели, делясь с нами едой. Согревшись в теплой избе, наевшись вкусных пирогов, разморенный горячим чаем, я засыпал за столом и дядя Петя, смеясь, переносил меня на приготовленную постель. Это была не поездка, а земной рай, самое светлое пятно в моей жизни в то голодное военное время. Я до сих пор бесконечно благодарен этому доброму, дорогому для нас человеку. Мама работала на кондитерской фабрике, то ли технологом, то ли замом директора. На фабрике  из сахарной свеклы делали для фронта сахар кусковой и песочный,  конфеты «карамель» и леденцы. Вынести что-нибудь с фабрики из сахарных изделий было невозможно, везде стояла охрана, а проходной даже обыскивали. Но в цеху, я иногда, приходя к маме, пробовал леденцы и кусочки сахара. Дорога в школу проходила мимо маминой работы, и, я частенько, учась во вторую смену, заходил к маме, она давала мне большую вареную, сахарную свеклу, которой мне хватало до самой школы. В школе я особо не блистал успехами, да и дисциплина хромала. У меня был друг Витька Половинкин, такой - же «отличник», как и я, и нас частенько оставляли после уроков на дополнительные занятия. Однажды нас в очередной раз оставили после уроков, мы, в знак протеста, набедокурили в классе, и убежали через окно, благо класс был на первом этаже. На следующий день наших родителей вызвали в школу, дома мы получили «по первое число», зато, после этого случая, нас уже после уроков не оставляли.               

От папы долго не было никакой весточки, мы уже не знали, что и думать, ведь на войне никто не гарантирован от смерти. Потом пришло письмо, что он со своими пограничниками попал в окружение и с боями прорывался к нашим войскам, затем воевал в составе действующей армии. Однажды поздней осенью 1942 года, среди ночи раздался стук в окно, мама, вскочив с кровати, глянула в окно и от радости, все перепутав, закричала: «Степочка, Славик приехал!» Я кинулся к окну, а там, прижавшись мокрым лицом к стеклу, шел дождь, стоял мой папка в армейской плащ-палатке. Счастью нашему не было предела, папа побыл у нас день, и, вечером, мы его проводили, он поехал на переподготовку и за пополнением на Урал. До конца войны мы его больше не видели, он только слал нам аттестаты и весточки - свернутые треугольниками тетрадные листочки, которые нам доставляла «Почта полевая». Мы продолжали жить на нашей квартире, мама работала, я учился, пришла зима. Я катался на лыжах и на коньках, их где-то раздобыл для меня  дядя Петя Макаревич. Ботинок, в то время мы не знали, да и их, по-моему, ни у кого не было, коньки привязывали к валенкам сыромятными ремнями, которые нарезались из бычьих шкур. Ремни были очень крепкие, чтобы коньки при езде держались надежнее, ремни  затягивались небольшими палочками, которые обкручивались вокруг ремня, крепко притягивая, конек к валенку. Специальных катков не было, катались на пруду, возле мельницы, и по обледеневшим дорогам. У мальчишек появилась новая забава кататься по дорогам на буксире за грузовиками. Вначале цеплялись руками за задний борт машины, а потом стали делать металлические крючки из толстой проволоки, загнутые с двух концов в виде прописной буквы «г».  Догнав проезжающий автомобиль, этим крючком цеплялись за борт, и мчались по обледеневшей дороге, высекая искры из торчащих кое-где булыжников. Иногда эти забавы кончались трагически, кое - кто попадал под колеса автомобилей, а иногда водитель, заметив мальчишку за бортом, резко тормозил и, выскочив с монтировкой, гнался за ним, пытаясь стукнуть по заднице. Родители запрещали нам такие забавы, а узнав, строго наказывали. Зима пошла на убыль, снег стал таять, весна веселыми ручейками размывала пешеходные тропки и дороги, и мы придумали новую забаву. На тротуарах и пешеходных дорожках, где текли ручьи, в некоторых местах образовывались ямки глубиной выше щиколотки, в этих местах мы делали ловушки для людей, выбирающих путь, чтобы не намочить ноги. Над этими ямками из веточек мы делали настил и, сверху насыпав снега, осторожно делали след своей обувью. Спрятавшись, исподтишка наблюдали за прохожими, пробиравшимися между ручьями, как они, попав в ямку, чертыхаясь, отряхивали мокрую обувь и выливали воду из калоши. Однажды в ловушку попала соседка, увидев наши довольные, ухмыляющиеся рожи, нажаловалась моей маме, и мне опять «влетело». С наступлением тепла, появлялась травка вдоль тротуаров, соседи стали выпускать на нее живность: кур, гусей и уток. Особенно мне досаждали гуси зловредной татарки, жившей по соседству с другой стороны двора. Гусак стаи был огромного роста, высотой с меня и при моем появлении, кидался на меня, стараясь ущипнуть меня за ногу. За ним гурьбой мчались остальные гуси, и, если я не успевал убежать, поучал такой сильный щипок, синяк от которого держался больше недели. Они всегда паслись на моем пути в школу и из школы. Друзья посоветовали мне не убегать, а встать и, выставив вперед руку с раздвинутыми в виде рогатки указательным и средним пальца-ми, пугая гусака. Когда в очередной раз гусак кинулся на меня, я, робея, встал к нему лицом, и выставил на бегущего ко мне гусака руку, раздвинув пальцы. Не ожидая такой отчаянной смелости с моей  стороны, гусак остановился передо мной, но потом, видя, что ему ничего не угрожает,  вытянул длинную шею, желая ущипнуть меня. Вот тут я, млея от страха, успел схватить гусака за шею ниже головы, и сильно дернул за нее, гусак захлопал огромными крыльями, попал мне по ногам и я выпустил его, отскочив назад. Гусак, низко опустив голову, стал трясти шеей, не пытаясь нападать на меня, и потом медленно пошел к стае, которая, гогоча, встречала, позорно отступавшего вожака. Я почувствовал свое превосходство над ненавистной птицей, которая уже больше никогда не нападала на меня, а только злобно шипела издали. Летом мы иногда развлекались, привязав за нитку рубль, или три рубля, ложили его на дорожке, а сами прятались за укрытием, и ждали прохожих.  Некоторые люди, нагнувшись за денежкой, и увидев, что она «убегает», смущенно оглядывались, и быстро уходили. Другие прохожие, грозили нам кулаками, а были и такие, что догнав «убегающую» купюру, обрывали нитку и спокойно удалялись, не обращая ни какого внимания на наши протесты. Мы оставались «с носом», и надолго отпадала охота заниматься такой забавой. Так мы жили до мая 1945 года. День победы мы ребятишки, как и взрослые, встретили с ликованием, с надеждой, что скоро вернутся наши отцы, старшие братья, а у кого-то мамы и сестры. Народ высыпал на улицы, люди поздравляли друг друга с победой, знакомые и незнакомые обнимались, целовались, плакали от радости, а кто от горя, потеряв близких на войне. Народ веселился, кто, как мог, и, конечно, пили за победу, с надеждой на лучшую жизнь. А наш папа в это время был направлен на войну с Японией, в составе войск 4 - го Украинского фронта переброшенного из Чехословакии на границу с Китаем. Для нас опять начались тревожные дни неизвестности и ожидания возвращения папы с войны.