Один день из жизни Фёдора

   Жил был один мужик, звали его Фёдором, и вида он был самого обыкновенного. Его жизнь ни бела, ни черна, отличалась скорее серостью и однообразием, которые угнетали и душили, отчего Фёдор много пил, да в угаре часто гнусовато бурчал на худощавую, болезненного вида жену. Терпя Фёдора вечером, наутро высыпала она свою женскую обиду и с осознанием важности своей роли покорно принималась за работу по дому: варке, стирке, кормлению детей и мужа – всем тем, на чём держалось столь бледное их благополучие. Религия дедов и прадедов не досталась им в наследство и заменяла её лишь жалкая цель существования, не зная ради чего.
   С больной головой, изнеможением и инерцией, которая сопровождает старую угрюмую лошадь, отправлялся Фёдор на службу. И хотя молодецкий задор давно прошёл, он чувствовал некий прилив сил и моральный подъём за забором родного завода среди таких же ничем не примечательных, как и он сам, людей. С некоторым недовольством он выслушивал начальника, зашедшего к нему дать задание, закуривал папиросу и медлительно извлекал из железного шкафа на стол нехитрый инструмент. Постепенно помещение наполнялось товарищами, также не очень спешившими приступать к работе, предварительно не обсудив качество вчерашнего напитка и последующих после расставания событий.
   После воспоминаний рабочего застолья и домашнего умиротворения они дружно переходили к обсуждению мировых политических и не совсем проблем и тупиков. Их лица принимали выражения древних потомственных философов, и лишь комментарии молодого человека, покрытые не вполне приличным юмором, разбавляли серьёзность разговора, доходившего до перебранки.
   Постепенно, не забывая употребления крепких выражений, полемика перетекала в болезненную ностальгию по минувшей эпохе. Особенно заострялось внимание на той её части, что касалась так любимого нетрезвого времяпровождения. Перечислялись многочисленные названия канувших в века плодово-ягодных ароматов, качество их букета, а главное – их цена, вплоть до копейки, и их доступность трудовому народу. Души размякали, лица задумчиво расплывались в улыбках, и уже не так озлобленно, но, перебивая друг друга, делились светлыми историями, связанными то с вермутом, то с абрикосовым ароматом.
   Картины беззаботности, переплетающиеся с повсеместной устроенностью и достатком, рождали воспоминания и другого рода, связанные с возможностью безнаказанно и чуть ли не безмерно присваивать себе государственное имущество. Эта привычка, так вкоренившаяся в образ жизни, и сейчас продолжала оставаться неотъемлемым качеством в судьбе каждого из собравшихся. Вызывало сожаление лишь нынешнее количество, так больно бьющее по материальному  достатку ввиду более бдительного и более строгого отношения соответствующих внутризаводских ведомств.
   Вдруг, как бы опомнившись, кто-то спешно вставал со своего места и все, как по команде, оставляли густо прокуренное помещение. Фёдор ещё некоторое время находился в задумчивом оцепенении, пытаясь вспомнить ещё что-то, но мысли не слушались, а в голове раздавался болезненный звон. Оставив память в покое, он брался за инструмент и начинал привычную так опаскудившую ему незатейливую работу плотника. Сейчас она сводилась к ремонту старых, покрытых облущившейся краской кособоких,  уродливых табуреток. Руки не желали повиноваться, так как сознание, неосязаемо удовлетворённое памятными событиями, никак не отражалось на расстроенном физическом состоянии.
   Случайно заглянувший приятель сразу же выразил жизненную необходимость, указав на то, что именно новой табуретки не хватает для полной законченности его домашнего интерьера, пообещав отблагодарить мастера так сильно требовавшейся в данных условиях пол-литрой. Сделав важным своё лицо, Фёдор согласился, не теряя при этом самообладания, присущего разве что гениальному художнику.
   Теперь его руки исправно выполняли работу и, уже через полтора часа спасительная ёмкость красовалась на почётном месте в глубине шкафа. Её полуритуальное опустошение в тесном дружеском кругу дополнялось ещё двумя близнецами, и жизнь, казавшаяся такой мрачной, расцветала и переливалась в узкой голове героя. Фёдор хвастал своим мастерством, а табуретка приобретала эстетическую, художественную форму. Темы утренней беседы опять и опять возвращали к себе, и в устах приятелей с полной силой вырастали целые эпосы, которые, однако, воспроизводились ими не впервые; но все при этом, весело смеясь, делали вид, что история не только оригинальна, но и нова.
   Рабочий день заканчивался, и с чувством выполненного долга Фёдор покидал родной завод. Покачиваясь, с чуть косолапой походкой он неспешно возвращался домой. По пути он заходил в магазин, покупал папиросы; недовольно бросал фразу о повышении цен и, укутавшись в воротник, бурча что-то, с грохотом закрывал дверь.
   Жена, не очень обрадованная Фёдоровым нетрезвым состоянием, делала замечание не очищенным его от снега сапогам, и исчезала в глубине комнат. Их дом, вместительный и тёплый, походил на сорочье гнездо огромным количеством вещей и мебели, копившейся на протяжении всей жизни, катастрофически не гармонируя друг с другом, пестря и режа глаз.
   Фёдор проходил на кухню, вальяжно усаживался за стол, наливал из стоящей под столом бутылки, выпивал и, покряхтев, предавался пересказу последних новостей и слухов. Жена, увлечённо разливающая борщ по тарелкам, делала вид, что ей интересно и время от времени намекала на не доделанные Фёдором домашние дела. Старший сын слонялся без дела день напролёт со своими товарищами, похожими на приятелей Фёдора в далёкой молодости. Дочь, давно обогнавшая мать по весу и объёму, закрывшись в своей комнате, с помощью пудр и помад изо дня в день готовила себя к столь желанной, но, пока, увы, недосягаемой встрече с красавцем. Характер и беззаботное отношение к жизни они унаследовали скорее от отца, нежели от матери, всю свою жизнь кружившейся вокруг них, тратя своё здоровье и силы.
   Скучные вечера ничем ни отличались друг от друга. Раскрасневшийся Фёдор погружал своё тело в объятия бесформенного дивана, дремал и томно вздыхал, сопел, лениво отвечая жене мычанием. Измождённая, но никогда не показывающая усталости жена, располагалась в кресле, устремив всё своё внимание в телевизор. Лузгая семечки, она обретала столь долгожданный и совсем непродолжительный отдых.
   Высоко в небо поднималась луна, освещая заснеженные крыши провинциальных домов; одиноко желтеющие окна тухли под жалобные завывания вечно брешущих дворовых собак.
   Фёдор, выкурив на воздухе папироску, с трудом, как будто через непроходимые заросли, пробирался к подушке и, не обращая внимания на лежащую рядом жену, засыпал крепким пролетарским сном. Жена, давно привыкшая к вниманию Фёдора, немного помечтав о завтрашнем меню, составляла мужу дуэт в его мелодично разносящемся по дому храпу.
   Во сне кроме родного завода и милых расплывшихся физиономий товарищей почти каждую ночь Фёдору являлась непонятная, но очень красивая картина, возникшая ещё в далёком прошлом в его детской космато рыжеволосой голове. Появляясь постепенно, как бы из тумана, вырастал перед Фёдором широкий ядовито-зелёный луг, усеянный миллионами разных цветов. Извивающаяся речка, свисающие ветви ив и голубое июльское небо с редкими белёсыми кучевыми облаками. Утопая копытами в густой мясистой траве, изящным галопом скакала по лугу серая в яблоках длинногривая лошадь. Её движение, могучее и несколько замедленное, неизменно раз за разом описывало круг.
   Проснувшись, Фёдор никогда не задумывался о своём сне, почти сразу его забывал, занимая свою голову более насущными мыслями. Лишь как след о прошедшем детстве, что навечно запечатлён в памяти, вызывая чувство безвозвратной потери, оставалось в душе Фёдора такое близкое и в то же время недоступное ощущение света и тепла.

                2012 г.