Голуби

Голубиная стая сидела на крыше и курлыкала. А на улице мальчишки играли в футбол. Они всегда играют в него. И летом, как сейчас. И зимой, пока не стемнеет. И осенью, и весной, когда дожди и талый снег размывают деревенские дороги. Они гоняют мяч но колено в грязи, падают в лужи, швыряются грязной землей в игрока, давшего не тот пас. А потом, уставшие и довольные, идут домой. И весь вечер по деревне слышатся женские крики. И грустные мальчишки, со следами материных рук, веников, корзин, и всего, что под руку подвернется, бредут с ведрами в конец улицы, где стоит кран с чистой водой. Кран стоит, сколько себя помню. Большой, металлический, блестящий от сотен прикосновений. Чтоб пошла вода, надо сильно нажать на рычаг. А мы с подружками маленькие еще, и надо втроем или вчетвером прыгнуть на него. И тогда польется чистая холодная вода. Зимой она искрится на студеном солнце, а летом плавится  от жары.
Я сижу во дворе на земле, и слежу за утятами. Хотя чего следить за ними, за оградой ведь…  Но так сказала мама, у нее много дел, ей надо помогать. А старшая сестра Ирка говорит, что я лучше всего помогу, если не буду никуда лезть. Вот я и сижу на земле, под деревом с алычой, и смотрю за маленькими желтыми утятами. Алыча еще зеленая, хотя уже налилась желтовато-оранжевым  цветом, и на вид очень  вкусная. А в рот возьмешь, кислятина страшная. Но мы еще глупые, и каждый день пробуем, хотя знаем, что дед Ванька только в конце сентября станет под деревом с корзиной, и примется трясти его, пока все плоды не осыпятся. Я позову подружек, и мы будем лазить под деревом, собирая зрелые ягоды, и, пока дед не видит, отправлять в рот. Мама сварит вкусное варенье, которое можно разбавить водой, и получится морс. Денег у нас мало, поэтому морс я наливаю в бутылку и беру с собой в школу, чтоб чай в столовой не покупать.
Люди высыпали со дворов и пошли в поле. Значит шесть часов. Время  привода скота. Мамка накинула платок на волосы и ушла. Скоро она приведет нашу Катюшу. Катюша – это  корова. Она у нас большая, коричневая. Мама отведет ее в стойло, а через пол часа принесет банку теплого молока. С пенкой. Я люблю Катюшино молоко. Особенно пенку. Когда берешь теплую скользкую банку, и аккуратно втягиваешь пенку в себя. Потом все лицо в молоке, и Ирка смеется надо мной, и называет мурзиком. Доить корову очень тяжело. Наверное поэтому у мамы такие сильные руки. А еще большие и шершавые. Я люблю мамины руки.
Прибежали подружки, зовут играть. Но мне нельзя. Я наказана. За то, что вчера забыла кролям  травы на ночь наложить, и они голодными остались. Дед  Ванька  уже с утра прутиком по мне съездил. А потом мама  по рукам дала, когда я теста отхватить пыталась из миски. Мамка сегодня хлеб пекла. Такой большой, круглый, с корочкой.
А мальчишки еще играют. Смешные они. И голуби все курлычат. Дед Ванька их разводит. Живут они в сарае, рядом с хатой, в которой дед и баба  спят. Много их. Уже, наверное за сто перевалило. И на прошлой наделе еще пять вылупилось. Они, когда маленькие, некрасивые. Никогда не обращала на них большого внимания. Может быть, когда рядом с нами что-то по настоящему хорошее и красивое слишком часто происходит, мы это просто перестаем замечать? Вот и я смотрела на голубей из-под дерева, и ничего не чувствовала. Ну совсем. Баб Лена позвала ужинать. Летом мы едим на улице. Выносим большой старый стол во двор, накрываем  уже липкой от грязи клеенкой, и ставим все, что есть. Сегодня это картошка в мундирах с луком и домашним маслом. Еще огурцы, помидоры, зелень и все прочее, что добыли с огорода. И, конечно, Катюшино молоко. А Ирка глупая. Она молоко не любит. Ей мама компот наливает. Из яблок. Они тоже растут у нас на огороде. Только это дичка, и, кроме компота, из них  ничего вкусного не получится.
Ем я много. Я всегда много ем. Все смеются надо мной, и говорят, что теперь можно не бояться. Но я им не верю. Ведь всего год назад есть нечего было. Просто три года подряд были неурожайные. Засуха страшная. Даже нашей прошлой корове есть нечего было, и мы забили ее. Но мясо быстро кончилось, и еды снова не стало. Денег с папиной работы едва хватало на хлеб и соль. Про сахар вообще пришлось забыть. И Ира  болела сильно. Мама, когда разговаривала с соседками, шептала что-то про женские недуги.  Мне ничего не рассказывали, и я могла только догадываться по Иркиному вечно зеленому лицу  и дрожащим рукам, как ей плохо. Хотя мне тоже было не хорошо. Никто в семье про то время вспоминать не любит. Да и в деревне тоже. Нашу семью беда миновала, а вот у многих других  народ мёр, как мухи. Только на нашей улице двух старух похоронили, да еще Стешку маленькую. Ей всего-то полтора года было, а кормить нечем. Она и померла. Заболела и померла.
Солнце уже закатывалось, когда я уносила со стола последние тарелки. Мама грела воду  в ведре, а Ирина споласкивала чашки. Хорошо, когда лето и сестра дома. Она уже большая, и на весь год уезжает в город. Там учится. И тогда всю её работу делаю я. Это трудно… Ирка же и посуду моет, и за курами смотрит,  и за кролями, и воду таскает,  и дрова зимой, и стирает… Всего и не перечислишь, что она делает. Конечно, всего в свои девять лет я сделать не могу, но маме помогать стараюсь. А уж жаловаться на работу перестала когда, наверное, прекратила дуть в штаны.
Мальчишки, наконец, перестали играть. Сейчас они сидели на траве и обсуждали свои глупые мальчишечьи  проблемы. Дед Ванька насыпал на землю корм голубям. Но они не спешили спускаться. Некоторые слетали к деду, садились ему на руки, плечи, голову. Он гладил их, разговаривал. Баба лена всегда ворчала, и грозилась передушить их всех. Но дед только смеялся. Он знал, что бабушка тоже любит птиц. Как и все мы.
 А потом наша собака залаяла, и вся стая взлетела в небо. Пятьдесят, а может и все сто голубей курлыча и упруго хлопая крыльями поднимались все выше. Свободные птицы, летят куда им вздумается, и всегда возвращаются домой. И нет им ни границ, ни заборов, ни крыш. Я стояла, задрав голову, и слезы на глаза наворачивались.  А мальчишки на улице вскочили и стали носиться и свистеть. Уши закладывало от ударов крыльями и свиста…
А еще через неделю я тоже научилась свистеть. И губы часто болели от маминых хлестких ударов.