Ненационалистическое и почти нереальное

   Вспоминаю свое детство. Обычно летом я жил у бабушки на даче. Поселок старых учителей. Рядом соседи - слева учитель русского языка Алексей Дмитрич Прытков. Мужчина он был грузный, седой и носил роговые очки. Как всякий старательный садовод, он особое внимание уделял поливу. Еще утро, а он уже с коромыслом на плечах несет два ведра с колодца. Проходя мимо нашего крыльца он почтительно здоровался с моей бабушкой, потом ставил на землю ведра, чтобы перевести дух и говорил: "Вот, Евдокия Ивановна, 62 ведра уже принес. Белый налив требует тщательной поливки". Голос его был зычным, слова четкими, а манера говорить была дикторская. Ему б на радио работать, а он всю жизнь проучительствовал. Справа проживал учитель физики Сергей Герасимович Седых, который став дачником, как надел расшитую украинскую рубашку и шляпу пасечника, так и не снимал их. Я его таким и запомнил. Он еще больше был фанатом поливки, но его устремления были в технической сфере. Будучи председателем правления садового товарищества, он затеял народный водопровод. Стараниями моей бабушки, казначея садового товарищества и агитаторскими талантами Сергея Герасимовича были собраны общественные деньги на трубы и две водонапорные башни. Но технические и конструктивные просчеты не позволили этому проекту осуществиться. Ничего не работало. Чуть поодаль, ближе к колодцу была дача учительницы немецкого. И фамилия у нее, как мне казалось в детстве, немецкая была - Клигман. Но уж больно страшная на лицо тетка была. Нос крючком, глаза на выкате, наглые такие, и похожа она была на сову из мультфильма про Винни Пуха. Говорила она быстро, много и ни о чем. Домик ее был некрашеный и очень маленький, и я всегда удивлялся, как размещаются у нее гости, приезжавшие к ней на выходные аж не трех машинах одновременно. Почти у леса, в дымке старых елей была странная, всегда необитаемая с запущенным садом дача тоже учительницы чего не помню Ирины Абрамовны Гузман. Их дом был всегда в зарослях некошеной травы, тени лесных деревьев и кустов жасмина и сирени. Дом стоял крыльцом к лесу, как бы игнорируя остальные постройки поселка. Ребята его побаивались из-за всегда закрытых ставень. Часто он пустовал, а когда там жила старая бабка Гузман, то она всегда сидела в кресле каталке в чепце как пиковая дама и что-то громко орала свой приживалке. Сами хозяева редко приезжали на 21 волге. Рулил всегда муж учительницы. Тот вообще ужасный был. У него тела как такового не было. Длинные ноги, задница на уровне груди нормального человека и сразу - узкие плечи. Между задницей и сразу плечами - горб. Руки длинные болтались ладонями у коленок. Лицо было тыквой. Уши гигантские как у африканского слона, нос тоже крючком и губы такие слюнявые бантиком. И весь рыжий аж в крапинку. А фамилию его я тогда и произнести не мог. То ли Гурфункель, то ли Горфинкель. Говорили, что он врач. В общем мы с ребятами называли его Фурункул. Но человек он был милый и отзывчивый. Всегда готовый помочь любому. Бабушка мне говорила, что они раньше жили в Чехословакии, но бежали в войну от немцев в СССР. Я думал, что они чехи. Они потом всей семьей уехали в Америку. Ближе к воротам в поселок жил заумный очкастый мальчик Дима Брей с не менее заумной и странной двоюродной старшей сестрой, которая всегда виновато улыбалась и молчала. У нее была толстая коса, а какого возраста была сестра, было не понятно. Ей было вечно где-то 28. Дима хорошо играл в шахматы, а вот в войну с поселковыми мальчишками не играл, на велике не гонял и из трубочек не плевался рябиной. Бабушка мне говорила брать с него пример. Он всегда носил ведро с водой с колодца. Я соглашался носить тоже, но в шахматы сутками играть в беседке мне не хотелось. Непосредственно у колодца жил мой дачный приятель Юра Мошковский. Мне бабушка говорила, что он упертый белорус. Папа его Анатолий Иванович Мошковский был детским писателем, а вот Юра с детства мечтал стать водопроводчиком, и тоже из трубочек не плевался, и на велике не гонял, а играл в канализацию в песочнице и со старой детской коляской ходил со своей бабушкой на станцию за керосином. Хозяйственный был парень Юра, что не так лежит - уже у него лежит. Он потом все таки стал инженером по водопроводу и водоснабжению, снабдил свою дачу горячнй водой и септиком. Дачу двух старушек божьих одуванчиков у пруда купил родственник совы Клигман некий странный тип Игорь Пруткин. Прикольно - у пруда Пруткин. Он был лысый без бровей и ресниц, всегда носил либо кепку либо парик. Он был энергичным и предприимчивым. Всегда был полон идей и обещаний. За мое детство он 4 раза женился,а многочисленные родственники его жен жили на его даче круглогодично. Они все помогали ему строить его гигантский дом. Когда он в очередной раз разводился, он родственников бывшей жены выгонял и селил новых. Потом уже в перестроечные годы он стал первым кооператором, шил из зимнего нижнего солдатского белья спортивные шапочки с надписью ADIDAS на боку и продавал. Потом он сошелся накоротке с администрацией района и приватизировал ближайший лес и тот пруд. Говорят он все это удачно продал крупным ДЕВЕЛОПЕРАМ.
   Уже много лет спустя, не так давно, мою маму, наследницу бабушкиной подмосковной дачи письмом с уведомление вызвал на собрание СНТ новый председатель Михаил Клигман, бывший руководящий сотрудник МЕНАТЕПА, да, да, сын той совы. Он в ультимативной форме требовал от моей мамы построить железный забор единого образца, в противном случае он грозил исключить ее из СНТ и отрезать электричество. А у нас отродясь никогда забора не было. У бабушки была зеленая изгородь как в Швеции. Да и дом мы не запирали. Так - на замочек от почтового ящика. Все равно зимой по домам лазили и брали что хотели. Но он же предлагал альтернативу - продать нашу дачу ему по его цене. Мама моя расстроилась, средств и желания строить забор как у них не было, а продавать дачу Клигману на его условиях совсем не хотелось, но как человек воспитанный в суровые времена, она дисциплинировано поехала на рассмотрение своего персонального дела. Повез ее туда я на своей машине. Была жуткая пробка на шоссе. Она переживала из-за гарантированного опоздания. Мы действительно опоздали, и правление СНТ из Клигмана, Пруткина с очередным тестем, полного семейства Бреев и прижимистого Юры Мошковского уже переходило к разному и прениям. На центральной, заросшей низкорослой травой площади дачного поселка стоял длинный стол  накрытый скатертью с графином. В торце восседал председатель Клигман в шезлонге. Остальные на лавках по бокам. И тут я на авто подъезжаю. Увидев эти охреневшие рожи правления и до неузнаваемости изуродованные мои родные места железными заборами и понастроенными рабами гастарбайтерами каменными палацио с колоннами и башенками, я впервые в жизни перепутал педаль тормоза и газа. Машина взревела мотором, колеса с пробуксовкой подняли фонтан песка и щебня, и уже резко выкручивая роль вправо, я понял, что несусь на застывшее в страхе правление. Все произошло в долю секунды. Активисты разбежались врассыпную, а Клигман не успел. Углом бампера я поддел его шезлонг. Машина клюнула носом и остановилась, переехав старый деревянный каркас шезлонга. И Клигман рыбкой полетел в канаву с крапивой. Что тут началось. Я в шоке в заглохнувшей машине, мама в шоке и ужасе на соседнем сидении, правление в облаке дорожной пыли машет руками, стол с графином опрокинут. Клигман вылез из крапивы, на нем ни одной царапины, но шезлонг - в хлам. На моем бампере маленькая коцка. Тут Клигман заорал дурниной. Прибежала его охрана, которая все время оказывается была рядом. Меня скрутили. И Клигман завопил:"Это покушение, на меня было покушение!" Потом, конечно, были менты, ГИБДД, протоколы, поездка в район в управу. Все кончилось хорошо. Клигман успокоился. Заявление писать не стал. Я извинился. Состава не было, да и лужайка та не считалась проезжей частью. Потом уже в ГИБДД капитан, что возвращал мне права, когда узнал чей шезлонг я переехал, пожал мне руку и сказал: "Давит гадов надо, молодец. Всю Россию продали". А дачу мы потом все таки уступили молодому парню соседу, которого я и не помнил. Когда я гонял на велике по грунтовым дорожкам поселка, он еще ездил в каляске и орал покусанный комарами. Жалко было, но невмоготу нам стало там жить. Не наша она стала, чужая.