Во вторник начался сентябрь.
Дождь лил всю ночь.
Все птицы улетели прочь.
Лишь я так одинок и храбр,
что даже не смотрел им вслед.
Пустынный небосвод разрушен,
дождь стягивает просвет.
Мне юг не нужен.
И.Бродский;
Я никогда не мог принять боль утраты и всегда бежал в сумерки, где не было яркого света, чтобы ослепить меня; вырывал запястья из чужых рук и уходил не оборачиваясь. Пережить – не значит выжить. Пережить всех тех, кто был твоей любовью – значит пережить себя и свою память.
Прошлое не уходит бесследно, так или иначе, оно всегда присутствует в твоей реальности, как тень за твоей спиной, как второе отражение, двойник твоей тени, двойник твоего двойника, тень твоей тени.
Не помню, сколько в моей жизни было поворотов в никуда, по молодости стремительных и не обдуманных, неверных и часто ошибочных, позже – поворотов с расчетом, красивых и со знанием дела, но все таких же бессмысленных и не приносящих удовлетворения, искренней радости и самого главного для меня – любви, поворотов, на которых я оступался и падал, вставал и шел дальше, как ни в чем не бывало.
Я всегда был осторожным, и никогда не откликался на голоса, потому что любил одиночество. Не знаю, что тогда произошло, но за одним из таких поворотов меня ждала она, моя тень, чтобы выманить мое сердце из груди своим тихим жалобным голосом и забрать в вечный дождь.
Так красиво, как она меня еще никто не любил. Глаза кошки и взгляд бабочки были моим пленом, избавиться от которого не хватало сил. Любовь, как танец смерти в красной маске, подала мне руку, и я склонил голову. Я умер в тот день, когда встретил ее, и меня не стало, была только она, одинокая и свободная, ускользающая как тень в небытие пространства. И мир рухнул навсегда со всеми своими убогими, гнилыми постройками, пошлыми лицами и гнилыми сердцами, скривив напоследок гримасу отчаяния, которой я аплодировал, сам срываясь в бездну, переступая черту своего существования, по ту сторону очерченную крыльями бабочки.
Я не мог существовать рядом с этой женщиной: она поглощала меня всего против моей воли, против моей попытки быть только для себя. И я срывал голос, кричал ей отпусти, в бесплотной попытке вырваться в свободное от нее пространство, преодолевая пустоту и время, которого было слишком мало в этой жизни, чтобы быть вместе. Ее присутствие как двойное одиночество в чужом мире, как расстояние между я – другие в бессмысленном стремлении преодолеть вещность и молчание.
Я терял себя, мое сознание размывало и растаскивало, а она смеялась надо мной, отталкивая меня и притягивая снова от скуки к скуке. Было ли что, было или нет, или все только размытый весенним дождем асфальт?
Я не мог ее отпустить, оставить в этом холодном мире без своего тепла и забыть прикосновение ее рук к моему телу. Мы были знакомы вечность и не помнили того времени, когда не знали друг друга. В ее глазах я нашел смысл, который, казалось, потерял навсегда, погружаясь в глубину ее глаз, я забывал о страхе смерти, который с годами все больше преследовал меня.
Мы кружились друг в друге: моя улыбка была ее улыбкой, мои пальцы ловили ее пальцы, и каждый из нас знал, что это начало конца, потому что конечно все, даже наше бессмертие. Я уходил не оборачиваясь, радуясь своему счастью и не зная больше боли в себе – так легко уходить, когда знаешь, что тебя всегда кто-то ждет в этом мире. Она всегда была молодой, и ей была дана жизнь, которую она не пожалела для меня, для моего грубого сердца. И ничего не изменилось: я все так же при ней, всегда рядом, всегда держу ее за руку, кого бы не целовал – всегда целую ее, только ее, только ее губы. Я слишком привык жить, чтобы впасть в беспамятство и потерять ощущение реальности, образ ее сознательно во мне, так же как сознательно ее отсутствие в этом мире.
Она сама прервала свою реальность, потому что была больна, приняла какие-то таблетки, сделала это для меня. Она хотела просто уснуть, но получилось все совсем не так: я пришел, застал ее с синеющими губами, обезумел, заметался, схватил ее за руки, пытаясь понять что случилось. Она смеялась, когда была в сознании, смеялась, когда билась в агонии, смеялась, когда в последний раз обвела взглядом пустую, холодную комнату – вот он, конец того, что не важно, что не имеет смысла и всегда было смешным.
Я кричал, когда она умерла, гнал всех вон, шипел на тех, кто пытался нарушить тишину, оставшуюся после существа, которым дышал, ужас стоял в моих глазах, ужас, перед которым был первый раз бессилен разум, но сердце не хотело сдаваться: «только не жить, только не сметь жить. смерть. смерть – это важно, как кто-то там сказал. она мой вздох - я ее выдох. так мы жили, да, да, именно так. все равно. теперь все равно. никогда меня не любила... всегда в лоб целовал… слишком страшно все это… думала. да, думала. всегда слишком думала. все говорят, что нельзя уходить. у меня дети. мои дети. люблю их. забыл, что они мои. кто- то очень давно сказал, что у меня маленькое сердце – я верил всю жизнь, теперь убедился: было бы большое, вместило бы эту мою единственную смерть».
Нет тоски дороже, чем тоска по ее присутствию, когда рядом с твоим бьется ее сердце, глаза, которые только для тебя.
Любовь – это Просто. Просто как просто жить. Замерла как подстреленная птица перед последним вертикальным полетом в вечность. Моя любовь забрала меня навсегда, и больше не было ничего, мое существование кончилось, оборвалось дыхание будней одним выдохом, который застыл в пустоте моего одиночества. Бесконечность и беспредельность всего сущего во мне становились конечностью всего и вся вне меня.
Я ловил ее руки, пытаясь поймать ее последний вздох, так, кажется, кричат чайки, скулят собаки, умирают… Она никогда не вернется за мной, оставила свое родное и скулящее, кусок мяса, распластанный возле той, что была светом и дыханием. Бездонные, бездонные глаза в лучах начинающегося дня были знаком к рождению новой жизни вне этой комнаты, вне этого пространства, вне этого присутствия.
Постоянное присутствие вечности во мне - капля за каплей в чашу моей жизни. Не было и не стало. Не могло и не любилось. Так, отчасти. За горизонтами давно не стало меня, что-то разбилось в соседней комнате, грубо и безжалостно. Плачь и стенай в безудержном танце жизни, робко до боли, солоно до раны в сердце, так как еще никто и никогда.
Она никогда меня не слышала, только себя, никогда не принадлежала мне до конца, только сознательно, со знанием того, что я люблю ее. Я стучал в глухие стены, обдирая ногти в кровь, кричал в заполненное не мной пространство, срывая голос и захлебываясь собственной безнадежностью. Мало, так мало ее присутствия, что хочется растерзать и сожрать, с остервенением прожевывая каждый кусочек ее тела. Кажется, только тогда я получу право полного обладания, право быть одним целым, одним существованием, которое, в моем представлении, складывается в улыбку Вечности.
Столько боли в одно мгновение, столько ран на моем иссушенном слезами теле, что кажется все стало сном, тяжелым и беспробудным, где я касался ее тела, как черной, гладкой блестящей пустоты, обжигая руки и теряя ощущение под ногами земной тверди.
Непредсказуемость и непостижимость моральной реальности человека стала конечной точкой наших отношений, которые были лишь текстом видимым, но не осязаемым. Что она видела, когда глядела на меня, листая как книгу, новую и пахнущую типографской краской? Я не мог принять ее реальность, ее правду на веру, нелюбовь ее ко мне; не мог принять, что она может без меня жить, дышать воздухом без меня, гладить меня как минус Я, смотреть сквозь пространство моих глаз и уставать от правильности черт моего лица. Не верил, что она не слышит моего голоса среди других голосов, пустых и холодных.
Зачем ты уходишь от меня, чувство реальности? Не было. И не стало. Прости. Твоя тень за поворотом моего взгляда тянется вдоль всего тела, перехватывая дыхание, захлестывая петлей молчания. Каждый день я приносил ей на тарелке свое сердце, вместо слов, которые потеряли смысл, когда были свергнуты Атланты, ставшие простыми людьми, бессильными и слабыми. Я не мог озвучивать свои глаза, прикосновение своих рук, ощущая все бессилие передать свой крик, и поэтому все чаще скулил у ее ног с трусливыми мыслями о бегстве.
С замиранием сердца находился я подле остановившегося взгляда, проваливался в глубину нашего молчания и падал в соленые наши слезы, не чуя под собою ног. Как много дает нам Бог в нашем молчании, в тишине примирения друг с другом, в каждом мгновении совместного чувствования. Как просто жить. Как просто быть людьми, счастливыми людьми. Пока любовь есть в твоем сердце: любовь твоя душа, твой разум, ты сам есть любовь, весь мир становится в тебе любовью, весь мир, все видение его становиться отражением ее лица в твоих глазах.
Одинокий сегодня и вчера. Все как прежде. Дождь за окном. Из начала в новое начало со своей тенью. Все тише и тише музыка, выключаю свет и не могу уснуть. Несказанные слова становятся молчанием. Почему так пусто в этом мире? Отчего руки опускаются все ниже? Никто не ответит. Вне зоны доступа. Никто не греет мои руки. Все просто: время остановилось. Нужно простить себя, не трогать слезы руками, оставить память позади.
***
За окном бесконечно долгими, тяжелыми каплями шел дождь. Аркадий Иванович сидел у окна, немигающим взглядом пытаясь заглянуть за дождевую завесу, чтобы увидеть свой город, залитый солнцем. Такого города не было. Был только мальчик с испуганными глазами, с уставшей матерью, со старым домом. Сейчас, погрузившись в оцепенение, Аркадий Иванович ощутил привычный холод, состояние, в котором прошло его детство. Худое, сутулое существо, замкнутое в оболочке своего сознания – тот мальчик, у которого есть свой город, залитый солнцем. Зачем ему эти уставшие от собственной ветхости постройки, скособоченные заборы, улицы, размытые частым дождем? Так легко было не обращать на это внимание, когда параллельно проживаешь другую реальность.
Аркадий Иванович выдохнул. Он подумал, что когда-то, теперь уже, кажется, очень давно, он только вдыхал: запах маминых волос, запах весны, запах любимых плюшек, запах первого одеколона, запах девичьего тела, потом запах кирзовых сапог и запах кулака, сломавшего ему нос, запах первой любви и почти сразу запах разочарования в ней, запах обмана и лжи, притворства, женских уловок, в которые он никак не мог поверить, потому что женщина для него была существом непостижимым, неуловимым, окутанным тайной, манящим и недоступным. Его мама тоже относилась к ним, но она была другая: добрая, бесконечно ласковая, источающая запах нежности и тепла.
Как споткнулся он тогда на этом женском запахе, вдохнул и не мог выдохнуть, сознание остановилось в одной пульсирующей точке, замерло в ожидании чего-то необыкновенного, казалось, ему наконец открылся его город, но в нем кроме солнца теперь было много ярких, причудливых своей формой и запахом цветов: нежные бутоны с капельками росы на лепестках, распустившиеся и закрытые. Он не смел дотронуться до этих цветов, влажных и зовущих, только сердце щемило от сладости, которая собиралась комом в горле, сглатывалась со слюной и растекалась по всему телу.
Небо стало светлеть. Появились просветы. Аркадий Иванович хотел вспоминать дальше, все по порядку, но опять, вот уже в который раз, остановился на одной точке, эта точка – боль, и сейчас она снова будет расти до размеров гладкой черной поверхности. Он видит себя со стороны, сидящим на стуле, скрестившим руки на груди, недвижимым силуэтом. Аркадий Иванович начинает понимать, что он мрамор, статуя.
Утраты формируют наше знание о Вечности. Взгляд человека на действительность через призму отсутствия любимого человека несет в себе обратную причинность, по которой не реальность формирует сознание, а сознание реальность, не время – пространство, а пространство – время. Аркадий Иванович знал, что пространство нужно непременно заполнить от ее отсутствия, нужно бороться с пустотой, заполняя ее вещами. Реальность – это кусок пространства, отвоеванный у пустоты. До встречи с ней он никогда не задумывался о подобных категориях, не знал о пустоте ничего, как она может поглощать, сводя бытие к нулю. Он умел созидать, поэтому смог отстоять свое пространство, а она была способна лишь к разрушению, она превращала его статуи в руины, в ничто, а свое сознание в разрозненные фрагменты, которые он пытался собрать в цельную форму из мрамора. Любить существование человека более самого человека было ненавистно ей, потому что самое себя она любила более нежели свое бытие.
Гармонизировать хаос внутри себя всегда возможно, если ты ощущаешь себя частью пространства, если ты способен вытаскивать из пустоты формы. В таком случае человек есть историческая единица и подчинен хроносу.
Аркадий Иванович подумал, как легко ему всегда давалось созидание, как легко он мог творить реальность, пространство, в гармонии со временем и историей.
Она обладала надъисторическим сознанием, которое изначально было в конфликте со временем и отрицало бытие, как часть реальности и пространства.
Любая вещь состоит из формы и материи, будь то стул, человеческое тело, остов корабля, статуя и, как правило, является частью пространства. Когда возникает конфликт пространства и вещи, вещь становится активной стороной и пытается пространство вытеснить. Так же как граница вещи обладает двойственной природой – будучи материальной, она скрывает в себе чистую форму, так и граница тела за материальной оболочкой скрывает дух. Материя конечна и временна, форма, дух – бесконечны и абсолютны.
Признаком присутствия в пространстве вещи или человека становятся их границы. Их реальность – дыра, которую они оставляют после себя в пространстве.
Реальность любимой женщины началась для Аркадия Ивановича только после ее смерти, по ту сторону времени и пространства ее существование стало абсолютным. Она всегда была частью пустоты, поглощающей свет, звуки, сигналы из внешнего мира. Отсутствие ее в пейзаже пространства оставило после себя сгусток пустоты.
***
В Москве был март. Она приехала из провинции. Она приехала к нему. Они просто встретились: прошли мимо, не остановились, но узнали друга по глазам. Они были созданы друг для друга, и она позвала его с собой, в дождь. Дождь шел непрерывно в ее сознании, стекал по щекам на маленькие ладони, которые она держала сомкнутыми перед собой, так она видела свое отражение: одинокое, бледное лицо. Лимб был ее местом присутствия в пространстве, так она определяла свой вечный дождь.
Последние хлопья снега падали на мокрый асфальт. Темный зал. Шепот. Картины. Сезанн. Таитянки Гогена. Влюбленные Шагала. Фовизм Матисса. Она стояла за его спиной и вдыхала Vicia Fava;. Обнаженные цветовые сочетания становились фоном немого танго, мощные, искрящиеся мазки ложились на линии ладоней. Игра в цветовые пятна оформилась в принцип контрапункта. Нота против ноты, голос против другого голоса. Движение каждой линии было независимым, пока они не услышали друг друга в буйстве цвета замкнутого пространства картин, и не стали развиваться параллельно. Его голос звучал на кварту ниже. Он был старше. Ей все равно. Это любовь. Она знала. Долгий звук расстроенной клавиши. Теперь звук не остановить, он кончится сам, когда придет время.
Его длинные пальцы брали доминантсептаккорд; долго, в беззвучии оплывала свеча…он…она…они так спешили друг к другу, так ждали, не надеялись, задыхались, не могли…
«У любви много разных мелодий…»
Они все время держались за руки, прикасались к друг другу: украдкой на людях и с жадностью, когда оставались наедине. Это было как дышать вместе, легкое и летящее чувство, когда они были рядом, щемящее и удушающее, когда их разлучали люди и обстоятельства.
Стоит, ждет его, волнуется, одинокая и любящая, сжимая пальцы, не замечая прохожих, гордая и сильная. Сейчас увидит, прижмется, посмотрит в глаза, и время пронесется на одном дыхании.
- Ммм, милый, как скучала, ну как же я скучала по тебе! Дай свою руку, вот так, да…и обними меня, только крепко… Ну давай теперь, рассказывай, как ты тут без меня.
- Ну здравствуй, мой милый и славный, и близкий человек.
Вот прошел еще один день в слабых движениях, безэмоционально, неярко и глупо, как, впрочем половина моей жизни на этом свете. Врут все, все, врут те, кто говорит, что ничего не менял бы, если бы Господь дал еще одну попытку. А я бы взял, да с радостью…хотя и мои хвосты очень тяжелые.
- Привязываешь меня к себе все крепче и крепче...затягиваешь розовый бантик все туже и туже на моей тоненькой шейке..ну что ты делаешь,а? Хочешь сделать мне больно, да? Ах., как тебе это нравится - чувствовать себя моим хозяином...хозяином своей любимой вещи… Так, да? Признайся?
- Да нет, девочка моя, я специально ничего не делаю, просто реагирую на тебя, как живой и еще не мертвый, и не консервативный человек, не запрещаю себе общаться с тобой теплым и нежным чувством. Хотя есть хорошая фраза: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Вот и ты обращаешь внимание на это, и мудро поступаешь. Наверное, мы ууухнем куда-то с тобой, и без задних мыслей. Ведь мы уже не можем не идти вперед ВМЕСТЕ?
- Дорогой мой, что нового я могу тебе сказать? Все сказано. Сказано на данный момент. Дай мне время наполнить себя. Не опустошай меня, не требуй, не проси. От этого я закрываюсь. Если я молчу - это не значит, что что-то изменилось. Ты всегда со мной, только по-разному. Знаю, что тебе сейчас нелегко и очень нужна моя поддержка. Люблю тебя. И мне легко это говорить, может быть потому, что никому не говорила этих слов. Посмотри сейчас в мои глаза, и ты все поймешь сам.
- Ты права, моя мудрая девочка. Мы так еще немного знаем друг друга, но как хочется узнавать, с каждым разом все больше и глубже твою женскую суть, как ни одной еще из женщин, проходящих сквозь меня...
- А мне каждую минуту хочется к тебе прикасаться, ты такой родной для моих ладоней, для моих пальцев, впервые я чувствую к мужчине такую нежность. Я знаю, что ты заставишь меня плакать от нежности к тебе, это будет медленная боль, проникающая все глубже, все упорнее в меня...
- Прости за вчерашнее мое, не знаю, что со мной, сам себя не узнаю. Да, я почувствовал ревности собственническое чувство: (..она меня обманывает, она где то, с кем то...и может быть изменяет мне, хотя она духовно ведь со мной… она так сладко говорит ласковые вещи, но на самом деле врет мне!). Вобщем, вчера я потерял тебя, как мама теряет дочь, ушедшую погулять с подругой и не выходящую на связь несколько часов. Я чувствую в себе какую-то противную мне жестокость, невесть откуда взявшуюся. Да и какое право имею? Я же совсем тебя не знаю, моя маленькая женщина.
Я знал вчера, что говорю лишнее, но не мог не сказать, просто не знал, как мне приблизить тебя ко мне физически...и в какой-то момент ты, наконец, поняла меня, и мне, и тогда и сейчас, это страшно приятно, я (ха-ха) горжусь собой, и тобой – особенно! За что? За красоту взаимопонимания и своевременность нужных слов или молчания. Я понимаю, что не могу много требовать от тебя, потому что сам не свободен и еще ничего тебе не дал, по большому счету, не успел. Больно и обидно за все, за себя дурака, за звонки, за слова, за мысли тупые…
- Все хорошо, милый, правда. Сегодня я так хорошо спала, совершенно безмятежно. Проснулась и поняла, что могу ждать. Я снова стала сильной.
Есть это высшее, что движет нашими судьбами, и было бы неправильно своей волей вмешиваться в ход событий. Страсти обманчивы. Вечное и неизменное имеет смысл. Что станет для нас этой постоянной, к которой мы будем все время возвращаться? Сейчас не знает никто. И будем ли мы возвращаться, или пройдем мимо, посмотрев друг другу вслед?
Есть две меня: одна еще совсем ребенок, глупенькая сумасбродка Лолита, которая не хочет думать о будущем, брать на себя ответственность, ей нравится жить своими эмоциями и прихотями. И есть другая, которая уже выросла до тебя и ее единственное желание - закончить эту жизнь вместе. ( удивительно, что не начать, а именно закончить..??). Я подумала, что с тобой было бы не страшно, не страшно умирать. И еще с тобой мне не жаль себя. И еще я твой ребенок. И твоя мать.
- Господи, за что мне такое счастье? За что ты послал мне эти ощущения, эти желания, эту метафизику волн?
- Сегодня весна. Весна всегда открывает новый этап моей жизни. Все тянущее меня назад отсохло и отвалилось. Меня уже не остановить, не удержать. Теперь ты часть моей жизни, часть меня. Ты моя новая реальность. Знаешь, время проведенное с тобой в разлуке, тикает у меня в голове, как часы, готовые взорваться…
- Знаешь, недавно вспоминала, каким я была вредным ребенком. Я всегда маме делала назло: падала в лужу или в грязь, и не хотела вставать, пока не отлупят - ни за что! ; еще мне рассказывали, что я кашу в рот набирала и потом выплевывала на того, кто меня ее заставлял есть; еще знаю, что кусала мамину грудь, и поэтому она перестала меня ей кормить; потом еще портила мамины помады - открывала до конца и крышкой сверху - шмяк, и помада всмятку. Все это знаю только по рассказам, а вот как соску мама отбирала помню. До четырех лет не могла расстаться со своей лялей, мама строго-настрого запрещала, а баушка втайне мне "сосу" давала. Как-то раз мама нагрянула - и что такое? кто разрешил? Я зубами в соску вцепилась, и ни в какую…я даже помню, с каким последним сладким причмокиванием мои губки потеряли заветную соску. Ну и трагедия у меня была, никак я не могла понять такой жестокости.
- Слушаю твой самоанализ и понимаю, что ты ничуть не изменилась – все такая же капризная девочка. Я сразу понял, что тебя надо воспитывать еще, очень и очень, где-то даже лупить, ха-ха, мне кажется…
- Угу, пролетела – растащило, виноватых не ищи…Ну давай что ли, попробуй за меня взяться, встряхнуть, выбить дурь.
- Знаешь, куда идем сегодня? В галерею Церетели. Хочу увидеть твои эмоции.
***
Холод. Много света и пространства. Никаких контрастов. Преобладание белого цвета. Бронза и камень, подчиненные человеком и преображенные в формы. Мысль, воплощенная в материальной, телесной оболочке обладает возможностью тактильного воздействия. Трехмерное явление мысли в пространстве способно осуществлять непосредственный энергетический контакт между вещностью и человеком. Скульптура в силу своей объемности способна организовывать не только пространство, но и человеческое сознание. Как и любая вещь, скульптура имеет осязаемую поверхность, своего рода оболочку, за которой скрыт некий сакральный смысл. Поверхность есть грань между зримым, осязаемым и скрытым, иным; в этом смысле скульптура выступает как символ иного мира, как явление небытия. Мы можем наблюдать выпуклые и вогнутые поверхности; извлекая форму из небытия, все выпуклые поверхности, которые получаются свидельствуют о принадлежности этом миру, а вогнутые являются своеобразным посланием из мира иного. Именно поэтому особую психологическую нагрузку несут глаза, их зрачки вогнуты, и от них невозможно отвести взгляда, они останавливают тебя прямо напротив себя, и ты не можешь уйти, а если все-таки уходишь, возвращаешься снова, чтобы еще раз погрузиться в них.
Она отпустила его руку. Она хотела быть одна, наедине с колоссами, пропуская через себя молчание, как немой диалог. Удивительная ее способность воспринимать искусство как чувственный объект всегда была для него загадкой. В такие моменты он терял ее для себя, она любила уже не его, а что-нибудь совершенно отвлеченное, не имеющее телесной оболочки. Потом он понял, что ей интересен прежде всего дух, который ей близок, способный влиять на нее, выводить на эмоции, одухотворять, возбуждать, вдохновлять.
Они вошли в бронзовое адамово яблоко, покрытое патиной. Сфера сомкнулась, и они оказались внутри, за гранью, в мифическом пространстве, озвученном еле различимым шепотом его персонажей. Дух чувственности и эротики застыл в различных позах; персонажи обратили на тебя внимание и теперь шепчутся о тебе, они знают о твоих желаниях и фантазиях, как только ты вошел в их чувственное пространство, теперь ты их сообщник.
В этот момент он наблюдал за ней, как изменились ее глаза: теперь они не отражали света, а скорее поглощали, вбирали в себя зримое; взгляд был неподвижен. Его завораживал ее немой диалог с явлениями небытия, чуть открытые в полуулыбке губы, расслабленные, опущенные вдоль бедер руки, маленькие ступни ее ног, сомкнутые вместе.
Вот она стоит, эта маленькая женщина, совсем рядом, до нее можно дотронуться, прижать к себе, и казалось бы чего проще это сделать, но он знал, что это его иллюзия. Он никогда не сможет материализовать ее присутствие рядом с собой.
Тяжелое и опустошающее чувство пробегает холодом вдоль спины, когда он смотрит в ее глаза. Они никогда не будут отражением друг друга. Она смотрит в его глаза, как в зеркало: поправляет прическу, подкрашивает губы, улыбается сама себе, а его отражения в ее зрачках просто нет. Когда обратили внимание – удивились, может свет падает не так, или темно, а может наоборот слишком светло. А потом оказалось, что она видит очень яркие сны, которые не может забыть, и они осуществляются в реальности: умирает человек, а она говорит, что умрут еще двое, все не спит, смотрит в потолок, проходят дни, живет как обычно, улыбается, спокойна, а ночью вскакивает, плачет-плачет, заламывает руки. Она говорила, что ее слова иногда начинают падать и материализовываться, так, сказанные невзначай, случайные слова, но они всегда сбывались. Он был моложе рядом с ней; ее ладони прикладывались к больным местам; а кошки вырывались из ее рук, когда она пыталась их приласкать.
Она боролась со своими страхами, это был ее принцип: преодолеть себя. Боялась высоты и прыгала, боялась холода глубины и опускала туда ноги, боялась змей и обматывала их вокруг шеи, боялась сказать лишнее и вываливала всю правду о себе в первый день знакомства.
Он думал, что она очень замкнутая и у нее совсем нет друзей, а потом оказывалось, что она знакома с самыми невероятными людьми, и они очень к ней привязаны, любят ее, и она для них своя. Для каждого, с кем близко общалась, она была своим человеком, и это было искренне, потому что она умела перевоплощаться, и сердце было при ней всегда.
Она любила полнолуние, хотя не могла уснуть, раздвигала шторы и долго смотрела в окно.
Вот она вся перед ним, но такую он узнал ее только потом, когда они стали жить вместе, и он стал впитывать ее в себя с каждым днем все больше, вдыхать ее запах все чаще.
***
Она, девушка с цветами, ненавидела улыбающиеся лица, как опрокидывают они своим знанием жизни ее сомнения в том, что так жить нельзя. Зачесанные назад жидкие волосы растрепались от ветра, она стоит такая испуганная, и я ее вижу, но прохожу стороной, опуская глаза. Всегда так: не могу смотреть в ее овечьи глаза. Главное вовремя отвернуться, чтобы она не заметила, что ты на нее смотришь, только бы успеть пройти незамеченной, только бы не обнаружить в себе ничего лишнего, и чтобы это «лишнее» не мешало тебе жить сегодня. И опять она тут стоит со своими дурацкими цветами, в своих стоптанных туфлях, радуясь, что она такая серенькая, и что пузыри на лужах, и что все проходят, опуская глаза. Хоть криком на нее кричи, а она упрется в тебя, смотрит исподлобья и забываешь, что говорят таким людям.
Он умер, не дождавшись когда воскреснет. Перестал думать о том, что будет завтра, потому что вчера оказалось пустым, выброшенным из сознания моментом: выглянул в окно – а там злые дети столпились над умирающей кошкой, и эта девочка с дохлыми косичками и большими удивленными глазами тащит за собой поводок с пустым ошейником. Она всегда волочит за собой ненужные или сломанные вещи – так Сонечка привыкла, так Сонечке есть чему удивляться в этом мире. Аркадий Иванович отошел от окна с каким – то еще неопределившимся чувством. Вот так уже не впервый раз оно не может определиться. «Какой – то нежизнеподобный образ…» - в очередной раз скажет Аркадий Иванович, дотрагиваясь по очереди до каждого из болванчиков, больших и маленьких. Дело в том, что Аркадий Иванович тяготеет к болванчикам, к большим и маленьким (просто средних он никак не держит в своей квартире), да, да, ничего удивительного – тяготеет, а проще говоря - просто тянется, да, его рука в минуты раздумья над проявлениями бытия человека, непременно тянется к болванчикам.
Я, Катерина Ивановна, жена Аркадия Ивановича и мать этой всегда сопливой и грязной девочки Сони. Она с самого своего рождения была больным ребенком, и я ничего не могла поделать, когда этот ребенок начинал кричать от непонятной мне боли, не могла утешить, когда это существо смотрело на меня просящими, собачьими глазами. Как хотелось отвернуться и ничего не видеть, даже солнца, без которого я не могу жить. (Когда нет солнца, я стараюсь больше спать, чтобы не видеть неба, улиц, людей, не освещенных лучами. Смысл всего становится конечен, когда я не могу видеть солнца.).
Я красивая женщина, у меня много поклонников, которые дарят мне цветы ( плохие розы, потому что в нашем городе трудно достать хорошие; но мне все - равно приятно, ведь я люблю даже плохие цветы, а особенно дешевые, такие как мимозы, которые называют вениками, и ландыши- такие цветы не дарят, поэтому я сама их себе покупаю), знают, что я люблю вкусно и красиво поесть, и еще знают, что я становлюсь доброй, если немного выпью, знают, что меня надо слушать, когда говорю, а когда молчу – озвучивать мои мысли.
Я как всякая мать люблю своего ребенка. Я бываю жестокой, но это жестокость всегда к себе самой, несмотря на то, как она проявляется. Меня никто не учил жить, я по возможности училась сама, порой ощупью, слепыми глазами, совсем не зная дороги, неверными шагами. Еще я знаю, что верю в Бога, потому что он есть и существует во мне. Бог дан каждому человеку, каждому неразумному существу, такому как моя дочь. Моя девочка очень красивая, уже сейчас ее глаза останавливают прохожих.
Каждый умирает в одиночку. Так умерла моя кошка: она пропала из дома, а потом соседи нашли ее мертвой где-то в углу на лестничной площадке. Я бы тоже в такой момент ушла от людей, чтобы не так страшно, не так больно на все закрыть глаза.
Люблю держать человека за руки, повыше запястья, люблю целовать его в губы, от этого такое чувство, будто он становится частью тебя.
Что я должна делать в этом мире сама с собой, от пустыни к пустыне, от одного шага к другому, да так, чтобы остаться человеком?
Пустой звук. Мои слова в пустых звуках… Было время, когда отказалась быть любимой ради собственного права выбора, отказалась от ответственности, от животного человеческого тепла, от сильной руки, от крепких объятий. Все, все во имя себя самой, чтобы пропустить боль всего тела вдоль, так чтоб волосы по ветру, чтоб руки взалом…не осталось чтоб меня для него, чтоб прахом все, в с е…
Успокоить болящее тело не удавалось. Каждый раз на изломе я падала в следующий день, оборачивалась от боли, не кричала, не плакала, не молила, только ждала, ждала все крепче, все неистовей становились мои глаза, громче и громче билось что- то там внутри.
Бедная, б е д н а я девочка, моя дочь, она как ягненок в этой жизни, мечется в своей агонии, не видя людей, не замечая, не чувствуя себя в этом мире.
Замолчи тишина. Тишина должна замолчать.
Не стало лиц, в которые можно посмотреть не стыдясь собственной смелости. Как далеки друг от друга люди, как похожи они один на другого, как неискренни, несвободны от самих себя, что кажется человеческий день прожит, и дальше ничего не осталось, все исчезло, когда человек закрыл глаза.
Как оставить дорогих мне людей в прошлом, куда девать свое сердце, болящее за каждое воспоминание, за каждое прожитое мгновение? Уходя прочь от света, я жмусь к своей тени, исчезаю в темной аллее – так я покорна своей судьбе. Суди меня жизнь, жги мои ступни, смотри в мои глаза и ударь больнее, т а к, чтобы быть правой на этой земле.
Столько мыслей и воспоминаний, которые судорожно пытаюсь удержать в сознании, что кажется распадаюсь на фрагменты прошлого каждым своим неповоротливым движением. Какой неугомонной я была в своем желании жить, как часто я ходила на высоких каблуках, как часто и заразительно смеялась, обращая на себя внимание своей яркой помадой. Если на нее смотрели, то к а к смотрели на эту девушку, которой я была когда- то. Что несла она в своем взгляде, полном манящего безумия, что говорили ее ладони, всегда обращенные к сомнительному свету, что хотела она сказать, когда говорила, и что было для нее знание, которым она обладала и не смела поверить?
Выгибая смуглую спину – еще раз и еще…еще один выпад, еще одно па в еще одном танце (кажется последнем), еще одна Кармен, еще одна страсть, еще одна судьба, как красное вино, выплеснутое мне в лицо. Красивые ласковые руки невозможно было удержать, только свобода, только боль были ей дороги, лишь свое злое одиночество она умела ценить. Она любила топтать и упивалась горечью, когда топтали ее, потому что знала: боль вернется сторицей, и будет ее не унять словами прощения. Ухмыльнись Жизнь! Плевать! Ей все равно. Отдавать себя было легко, хотя бы даже для того, чтобы опустошить наболевшее тело, выгрести весь сор, накопившийся за часы и минуты скучного, пошлого дня. Вереница нелепых тряпок проходила перед ее глазами , обдавая фрагментами разговоров постоянно на одну ту же тему, на один и тот же мотив с вариацией в три слова, знакомых до тошноты и удушья. Никто из них не рискнул бы проголосовать за, и тем более против, - типичный герой в типичных обстоятельствах – все воздержались и попрятались по своим норкам, предварительно заткнув свои большие уши и стыдливо прикрыв водянистые глазки.
Мир тонет в грязи вместе со своей королевой, с головой погружаясь в мякоть разлагающегося тела, вдыхая запах разврата и страшась собственной боли – они так не похожи на животных, – и так за каждым неверным шагом вниз по эволюционной лестнице.
Перешагнув через свет, вниз по скользким ступеням, неверными пьяными движениями – в маленькие, грязные, трясущиеся ручки. Осквернение тела через смех и отвращение было отмщением собственному злу, которое нельзя удержать только своим желанием, а лишь унизив себя, плюнув в лицо своему отражению, утереться, и идти дальше. От этих прикосновений тошнило и выворачивало, не трогая сердца, оставляя его недосягаемым, руки становились лапами животного, зубы оставляли кровоподтеки на беззащитном теле уродцев, которые не способны на насилие, на кровь между животным и животным, страшась собственной тени, они хранят в своей утробе жалкую до слизи похоть, скрывая ее от своих жен и маленьких детей под маской добропорядочного отца семейства. Когда- нибудь зло уничтожит этих недоносков человечества и оставит миру две полярных силы, избавив его от кровосмешения. У ублюдков не будет шанса выжить, и они захлебнутся в собственных испражнениях.
Королева выбирает кровь, чтобы очистить себя и остальных. Познав весь ужас отвращения, отдаешь ненависти себя на распятие и разрешаешь боль для всех, как спасение от мерзости и смрада живых человеческих тел. Познай грязь другого - и познаешь собственную чистоту.
Сигарета в зубах цивилизации - продолжение истории через один затяг человечества. Прочь руки от индивидуализма – и мы задохнемся в собственном одиночестве, каждую ночь отдавая тело надуманному эгоизму, не умея получить удовольствия и сказать спасибо за то, что тебя любят. Вымученная улыбка оскорбляет собственное тело более, нежели прикосновение к нему того, кто к тебе на ты.
Мне не нужны цветы, не нужны ласки чужого человека и молчание, которое не понимаю и в которое не верю, ни одному звуку.
Все знание о жизни в завитке дыма, вся истина, исторгнутая человечеством, в мимолетном мгновении.
Я перестала бояться человеческих слов, человеческих глаз, не осталось ничего общего между ними и мной. Теперь я только смеюсь, нагло и без слез, так горько как никогда, как никто другой такой одинокий человек, как ночная мокрая улица. Разве смогла бы я оправдать себя когда – нибудь? Быть прощенной. Прощенная. Что бы это могло значить для меня? Лишь посягательство на мою свободу. Заберите свое прощение, спрячьте подальше, чтобы никто не видел, не слышал запаха ваших слов… Глазки… Улыбочки… Ха..ха..х.
Куда унести свою тоску, куда спрятать свое болящее пустотой и отчужденностью лицо, куда бежать из наполненного страхом дома? Капает из глаз и бежит по щекам откровение, что совсем недавно было комом в горле( невысказанными словами), которые давили своею горечью, ломая руки и искажая рот.
Сегодня Аркадий Иванович встал необычайно рано, и к моему несчастию загремел посудой, которой в нашем доме с каждым скандалом становится все меньше, так что я не совсем понимаю чем он, собственно, там гремел(?).
Кстати сказать, он считает нашего ребенка приемным, хотя из ума, кажется, еще не выжил. Аркадий Иванович может считать меня приемной женой, но наша Софья никак не могла родиться от кого – нибудь другого, сразу видно откуда у нее эти рыбьи глаза и маленькие ушки, и еще эта старушечья привычка водить вкруговую большими пальцами, сцепивши ладони.
Никогда не задумывалась, почему он меня ни разу не выгнал, когда я решительно возвращалась домой после месячного отсутствия. Впуская меня как нагулявшуюся кошку, он первым делом принимался меня кормить, никогда ни о чем не спрашивая, он делал вид совершенно ничего не понимающего мужа, но потом ночью молча насиловал и укладывал спать одну, желая спокойной ночи и целуя в лоб. Утром он прибирал мои вещи, потом сажал меня перед трюмо и обрезал мои волосы, и именно по стрижке я должна была угадать линию своего поведения, намеченную его руками.
И как же я могла его оставить, такого одинокого в этом мире, любимого моего человека, совершенно не умеющего выражать свои чувства, с тоской смотрящего в мои глаза, доброго и не способного меня удержать. Он никогда не был для меня мужчиной, а всегда гораздо чем -то большим, и бывали дни, когда я падала ему в ноги, не отпускала и не давала двигаться пока не выплачусь. Что я делала, что я делала? Его глаза, полные приятия своей судьбы, его руки, которые никогда не обнимали меня крепко и никогда не держали – все стало моей заботой о нем, моей болью, вечной и непрестанной.
Окаянные дни, окаянные ночи.
Что ж ты тень моя в закуте молишь
О счастье, о Лете Господнем?
Ты не сложишь руками чужими жизнь.
Разрезаю пространство своим отречением от реальности. Что мне еще осталось, одинокой и бездомной, без веры в людей, с неспособностью своей принимать каждый день жизни. Выпадая из контекста моих отношений с людьми, я становлюсь тенью, чья идея, по Достоевскому, - угол. Моя идея угол, моя идея тупик, где существую только я наедине с моим отражением в разбитом зеркале. Никаких прямых линий не существует, только излом да вывих утверждает гулкая пустота, очерченная моим эхом. Сохранить себя - становится первой и последней потребностью существования. Только бы никто не прикасался ко мне – всякое соприкосновение с другим человеком есть осквернение собственного пространства. В сырых подворотнях, грязные и слипшиеся, всегда не на своем месте, соглядатаи, рассматривающие себя в глазах прохожих, тянутся к твоему теплу, пытаются поселиться в твоем мире, разрушая тишину твоего закута, твоего угла, чувствуя твою силу, стремятся разрушить твой подпольный мир, вытащить на сомнительный свет, поставить на место и доказать, что ты мол «весьма и весьма…», но в конечном итоге такой же слипшийся.
Человек подполья - человек всяческих атавизмов, старомодный человек, нерастраченный, с прирожденным отклонением к одиночеству.
Возрождение мое и падение всегда рядом, на изломе вчерашнего взгляда в завтра.
Смирение христианское только без упоения страданием собственным как истинное от учения Божия пониматься должно. Знают ли об этом герои Достоевского? Алеша знает, Зосима… В безмерном ли страдании искупление? Упоение страданием от необъяснимости, в человеке и вне его зла – безмерного и незнающего границ. Нельзя принять человеку, сердцем верующему в добро и справедливость человеческую, Бога жестокого, несправедливого в наказании своем. Соразмерив правду свою с Божеской, человек находит в первой более страдания и боли за себе подобного; во второй же лишь абсурдность и унижение души человеческой видит. Прав ли этот человек, прав ли Иван Карамазов?
Извращенное чувство прекрасного делает Аркадия Ивановича в глазах окружающих знатоком полишинельных выступлений, этакое его стремление к paradis, к высоте полета, к всечеловеческому, к этакой Вселенской истине. Прирожденный мистик, пророк и судия над болванчиками, он располагает к себе, знаете ли, такой холодностью, которая характерна для холодильных камер, где хранятся скоропортящиеся продукты животного происхождения; и еще конечно плетение словес, эта витиеватость мыслей, которую он распространяет вокруг себя, делают его кумиром молодых девиц, этих милых приспешниц припудренной ученой старости.
Ломака и педант, шулер мыслей, ницшеанский увалень и плут с дрожайшей улыбкой на выхолощенном страданием лице, о, непременно всегда неповторимый в апофеозе своего позднего пробуждения ото сна.
Аркадий Иванович – замечательная проекция на существующий образ. О, как он любит искать истину, ее одну он признает мерилом всяческих споров. Бедный, как он смешон в своем желании выглядеть счастливчиком. Это его потирание рук, беззаботное причмокивание губами, когда он в очередной раз остается в дураках, никогда не давало мне повода для насмешек, потому что я всегда знала, что все это лишь проекция на образ, который он выбрал для себя. В девяносто пятом, весной, я ушла снова…тогда он перестал бриться, не встретил меня, а когда я раскрыла рот, чтобы…он стал разыгрывать эту комедию, которую мысленно репетировал 5 месяцев, и, знаете, вошел во вкус. Соседи не стали удивляться, на лестничной площадке и этажом ниже все признали его прирожденным комедиантом. Мне тоже пришлось сделать перед ними несколько нелепых па, и тогда места встали на свои все. Да, дорогие мои, именно так и было. Вот тогда в нашем доме один за другим и стали появляться эти пресловутые болванчики, а за ними вереницей поплыли девицы, которых я никогда не пыталась выгонять.
Медички с красными губами и отлично подточенными ногтями, библиотекарши с длинными косами, убранными назад в куксу, кажется были еще какие-то певицы, не знаю, конечно, что они там пели: «тоника-субдоминанта-тоника», а может это был Верди. Удивительно, но они никогда мне не мешали, скажу больше – я даже была рада им, я любила их кормить борщами, ну оно и понятно, эти студентки всегда такие голодные, и какое удовольствия я получала, когда они ели из моих рук.
Аркадий Иванович всегда был педантичен в своем выборе, будь то женщина или помидоры на рынке. Он не терпел грубости, только деликатность могла его расположить. Он непременно щелкал пальцами, когда в его голове рождалась новая идея, ходил по квартире, заложив руки за спину, останавливался в третьей позиции, прикладывал ладони ко лбу, приглаживая волосы, и наконец решался на действие.
Детство его, скажем, было не из легких. Он был младшим ребенком и, конечно, любимым маминым. Верил он всему. Был наивный. Старший брат всегда с апломбом говорил ему: «Ну ты дурак что-ли, не знаешь откуда дети берутся? А он действительно не знал, пока брат не рассказал, и маленькому Аркадию Ивановичу стало страшно, он понял, что такого не вынесет. Он ходил с этой ужасной мыслью несколько дней, пока мама не объяснила, что это бывает только у девочек. Мальчик был счастлив, теперь ему не надо умирать, он, оказывается, никогда не родит ребенка.
Аркадий дружил с девочкой Таней. Они были соседями, и часто находились вместе. Когда они встретились взрослыми, посмотрели друг на друга и опустили глаза, вспомнили, как детьми в старом сарае изучали особенности друг друга, смотрели, что бывает у девочек и мальчиков.
Потом, перед армией, была Тонька, первая любовь, если не считать г-жи де Реналь, героини «Красное и черное», романа, который он взахлеб читал ночью под одеялом, при свете фонарика. У Тоньки была красивая грудь, все сходили по ней с ума, и он тоже: волочился за ней всюду, зажимал по углам, один раз в поле повалил ее на траву – в итоге Тонька дала потрогать и поцеловать свою грудь. Ну дальше вроде был роман, но это только для него, а она нашла другого, как только он ушел в армию. Вернулся, а у нее ребенок, она не будь дурой, давай опять лапшу ему вешать (вилки у него с собой не было!), что делать – поверил, жениться собрался, к маме с папой на поклон. Родители ему: «Опомнись, сдурел что ли?». Неизвестно, чем бы это все кончилось, но к Тоньке мужик ее вернулся, она даже и объяснять ничего не стала, морду лопатой – иди, и без всяких разговоров.
После этого все для него стало намного проще, уже не было того трепета перед женщиной, как перед существом высшего порядка. Первая девушка была сговорчива, и все получилось как нельзя лучше, они остались друзьями. Потом была женщина с ребенком, он помог ей занести коляску на третий этаж, и она позвала его к себе на чай.
На втором курсе медицинского института Аркадий Иванович стал пользоваться успехом у противоположного пола. Воспитан, сдержан, сутуловат, длинные пальцы, комплименты всегда в точку, и главный принцип – никаких обещаний.
До своей женитьбы Аркадий Иванович успел пройти стандартный набор приключений, за которые, как правило, ему могли оторвать голову, но не оторвали – ему всегда везло в таких делах. Но такое везение рано или поздно могло и кончиться, не окажись с ним рядом ловкой, маленькой девушки с черными глазами-смородинами, которая быстро приспособила его к себе, организовала, направила его молодую энергию в нужное русло. Она стала его законной женой, все как положено: со штампом в паспорте; у них были дети: мальчик и девочка; они любили друг друга, у них была настоящая семья и долгий брак. Но каждый прожитый год, за который, казалось бы, они должны были врастать все глубже друг в друга, все больше возвращал его к себе настоящему, отдаляя от семьи. Со временем Аркадий Иванович стал осознавать, что он другой, он гораздо шире, его сузили до размеров мужа и отца семейства, но ведь он еще и личность – интересная, тонко чувствующая, с неограниченной фантазией. Он все еще тот мальчик с испуганными глазами, который хочет найти свой город, залитый солнцем. «А был ли мальчик, может и мальчика-то и не было?» - спросит он себя в очередной раз. Был мальчик, был. Был и есть. А потом была девочка. Девочка была я. Мы были дети, и мы были ни в чем не виноваты. Мы ни у кого не забирали этого счастья, оно было наше, и нам дал его Бог. Так он хотел, это было его решение.
Он был совсем мертвый, когда я его встретила, с потухшим взглядом. А я была сонная, передвигалась, как сомнамбула, недовольная жизнью и собой. Первое, что захотелось мне с ним сделать – это обнять, прижать к себе покрепче, приласкать, а то что же, неживой совсем, холодный весь, пустой. Я решила наполнить его собой. Но у Аркадия Ивановича всегда все из крайности в крайность, вот он и переусердствовал, захлебнулся. Я говорила ему хватит, перестань, не надо больше, но он как верблюд – не мог остановиться.
Тогда жизнь Аркадия Ивановича пошла колесом, перемалывая всем кости; время вертелось вспять, останавливая счастливые мгновения, карты ложились хорошо, все нам удавалось, нам несказанно везло, и казалось вместе мы неуязвимы и бессмертны. Тогда нашим созвездиям Весам и Водолею покровительствовали Меркурий и Венера, но когда в силу моего созвездия вступил Сатурн начались первые проблемы. Тогда я впервые столкнулась с жестокой бессонницей, которая длилась две недели, пока луна не пошла на убыль.
Он боится за меня. Он говорит, что со мной не все в порядке, что дома у меня всегда кто-нибудь отсутствует, котелок периодически не варит, а крыша протекает. Все как раз было наоборот: в моей голове всегда всего хватало, как говориться, дома были все, вот только меня там не было, я стала отлучаться все чаще и чаще с каждым разом, теряя и забывая дорогу домой.
Улисс тоже забыл дорогу домой, он забыл, где его дом, и если этот дом у него вообще был, и ждут ли его там, и нужен ли еще кому-нибудь он, потерявший свой корабль и друзей? Только волны знают, как он одинок. Он не должен возвращаться, у него нет больше родины, жена уже давно проводит время с другим в их спальне, сын вырос и у него своя семья, свои заботы. Кому он нужен, седой старик в одеждах, снятых с чужого плеча? Люди и обстоятельства всегда вынуждают делать тебя то, чего ты не хочешь. Кому была нужна эта война? Ему она была не нужна. У него была молодая жена с длинными ногами и удивительным смехом (он бы узнал его из тысячи), и сын, который был так похож на него еще в детстве, и которого он так мечтал воспитать настоящим мужчиной. Он никогда не простит Паламеду, что тот вынудил участвовать его в этом месиве. Тогда он не нашел ни одной уважительной, правдоподобной причины, чтобы отказать посланникам, теперь же он нашел бы их тысячи. Зачем Боги так жестоки? Кажется сейчас он выглядит более помешанным, чем тогда, когда засевал поле солью. Где он? Какие-то жалкие постройки, хрюканье свиней… О, только не говорите ему о свиньях, это не самое приятное воспоминание. Сколько драгоценного времени он потерял из-за своих хрюкающих товарищей. Они так давно не видели женщин, что готовы были захрюкать по доброй воле от удовольствия при виде прекрасноволосой Кирки. Она была неплохой женщиной, лишь одиночество сделало ее жестокой к людям и к себе самой. Теперь он жалел, что не остался у нее, она была хорошей любовницей, неплохо готовила, мясо она всегда приправляла какими-то , неизвестными никому травами, наверное поэтому оно выходило совершенно волшебным на вкус. Такие женщины, как она быстро привязываются, они порывисто кидаются тебе на шею, обвивают ногами, шепчут на ухо всякие глупости, они не очень преуспевают в развитии своего духовного начала, но зато здоровье у них всегда отменное, поэтому они очень плодовиты. Таких женщин один раз нужно покорить своей силой, и они почувствуют себя, как за каменной стеной, пусть это даже не так на самом деле, и только отдаленно похоже на правду своими очертаниями (очертаниями бизона), но иметь у себя под боком сильного самца, представляется им сверх исполнения девичьих желаний. Когда их бросают, а бросают их, как известно, чаще, они устраивают истерики, ну как положено, с соответственными случаю воплями, проклятиями, рукоприкладством. Таких нужно непременно увещевать, где-то даже стращать авторитетным словом. В таких делах увещевателем всегда был Гермес, и пришлось тогда волшебнице Кирке успокоится и поклясться водами Стикса;.
Калипсо была другой. Такие женщины как она никогда не нравились Одиссею, и уж тем более, если это были богини. Как вероломны боги, и тем паче – если они женского рода. Калипсо была подобна богине, она обладала могучими волшебными способностями и практически не обладала земными. Если Кирка была одинока и страдала от одиночества, то Калипсо от своего одиночества никогда не уставала. В жаркие полуденные дни она укрывалась в прохладном гроте, заросшем виноградными лозами, и занималась рукоделием. В речах она была рассудительна, в действиях последовательна, в поступках руководствовалась своей выгодой, в желаниях умеренна, в мечтах не оригинальна, в словах – не всегда честна. Она хотела даровать ему бессмертие, чтобы он был ее вечной игрушкой на этом острове. Он умирал от скуки, слушая ее длинные, утомительные, не имеющие смысла речи. Зачем человеку бессмертие, если он устал от бренности и однообразия собственного существования? Невольному скитальцу, один остров кажется похожим на другой;, он будто стоит на месте в своем движении к дому. «Vivere militare est»;; - сказал Сенека. Для Одиссея это была борьба со временем и пространством. Пространство растянуто во времени, а время остановилось. Нужна ли борьба, и к чему она приведет? Одиссей, не сопротивляйся воле богов, отдайся волнам, и они вынесут тебя на берег. Так рассуждали древние и, видимо, были правы.
Я уже говорила, что Аркадий Иванович тяготеет к болванчикам, так вот я болванчиком, чертовой марионеткой быть не желаю, не желаю отдавать себя во власть рокового вращения по замкнутому кругу. Отказавшись от творчества жизни человек становится марионеткой, болванчиком. Болванчикам естественно кивать головами от толчка чьего-то пальца. Это эмперическая сторона их существования, обыденная и незамеченная. Судьба марионетки предопределена: каждая марионетка есть повторение, воспроизведение некогда уже бывшего, существовавшего. Только потрясения могут выбить болванчиков из привычной колеи, нарушая течение его эмпирического бытия.
………………………………………………………………………………………***
Два сна Катерины Ивановны
Сон первый.
Аркадий Иванович, как вошел, тотчас узнал Катерину Ивановну. Она сильно изменилась: это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, небольшого роста и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и бледными от пудры щеками. Она ходила взад и вперед по чужой комнате, просторной и светлой, сжав руки на груди, с сухими губами, и было совсем не слышно, как она передвигается. Аркадий Иванович слышал только свое сопение, этакий свистящий звук получался у него от волнения, и стук своего сердца, готового выпрыгнуть вон в этой тишине от страха. Глаза ее блестели скрытым лихорадочным блеском, взгляд был отсутствующим и неподвижным. Гнетущее, болезненное впечатление производило это измученное внутренней борьбой лицо при ярком освещении люминисцентных ламп, которые размывали ее черты до белого пятна, делая похожим лицо на кукольное. Аркадий Иванович подумал, что несмотря на болезнь, ей все так же можно дать лет тридцать, хотя он знал, что ей уже намного больше. Входившего она не слышала и не заметила; казалось она была в каком-то забытьи, не слушала и не видела. В комнате был душный больничный воздух – окна здесь открывались в положенные часы.
Катерина Ивановна, увидев незнакомого, рассеянно остановилась перед ним, на мгновение очнувшись и как бы соображая: зачем это он пришел? Но, верно, ей тотчас же представилось, что это всего лишь очередное видение, сообразив это и не обращая уже более на него внимания, она отвернулась и пошла дальше по комнате, к окну, но вдруг слабо вскрикнула, потому что узнала свое видение, узнала своего мужа Аркадия Ивановича.
Перед ней стоял мужчина лет пятидесяти, роста повыше среднего, худощавого телосложения, с узкими плечами и сутулой спиной, что придавало ему несколько отчужденный вид. Скулистое лицо его было довольно приятно, цвет лица был другой, не такой, как у людей в белых халатах, которые ее окружали последние месяцы. Волосы его, темно-пепельные, уже довольно поредевшие ближе к темени, были с мелкой проседью, частой в висках. Глаза его были голубые и смотрели холодно, изучающее и вдумчиво; губы четко очерченные, красивой формы. Вообще это был человек, на котором можно было остановить свой взгляд в толпе.
«Неужели это продолжение сна?» - подумалось еще раз Катерине Ивановне. Осторожно и недоверчиво всматривалась она в неожиданного гостя.
- Аркадий, ты? Никак не могу тебя узнать. – проговорила она в растерянности, все еще плохо соображая.
- Я это, Катя, я. Вот пришел, так сказать, выразить свое почтение, даже , скажем, засвидетельствовать. Ты вот сейчас к окну-то направилась, а мне так и захотелось крикнуть как давеча: «Не заглядывайся ты в окна-то, Катя!». Страшно все это для тебя, страшно?
- Чего пришел, говори. Вижу по глазам не просто так кости свои притащил. И сядь, вот стул, не мнись возле порога.
- Марфа Петровна умерла.
- Знаю, Соня рассказала.
- Моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет. Не подумай, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого… Медицинская экспертиза подтвердила остановку сердца в следствие острой сердечной недостаточности, кажется, еще что-то говорили про сердечную мышцу или клапан, я не слушал, если честно, все как в тумане тогда было. Я очень много думал в последние дни о нашей виновности перед ней: получается и я, и ты, и даже наша Сонечка способствовали всему этому несчастью долгое время, все эти годы она жутко ненавидела нас, каждый день об этом думала и с этим жила, и умерла так и не простив никого из нас. А ведь она очень сильно меня любила, Катя, гораздо больше, чем умеешь это делать ты. Мы непрощенные теперь, и никогда у нас не будет счастья: ты так и останешься помешанной, и с каждым годом тебе будет только хуже; Сонечка всю жизнь будет хромать, обреченная на одиночество, в которое сама себя загонит; а я не смогу избавиться от чувства вины за вас, за всех.
Катерина Ивановна засмеялась.
- Да ты чему смеешься?
- Слабости твоей смеюсь, Аркаша. Сколько раз учила тебя быть сильным. Бог не дает нам сверх того, чего вынести бы не могли. Не знаешь, как смерть эту принять? Помощи моей ждешь?
- Помнишь, когда все открылось, все родственники, друзья, знакомые, все от меня отвернулись, Марфа Петровна немало этому поспособствовала. Я уж о том и не говорю, что у женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть оскорбленною, несмотря на все видимое негодование. Они у всех есть, эти случаи, человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным, а у женщин это в особенности, даже можно сказать, что тем только и пробавляются. Ну, может, оно конечно, и не совсем такой случай был, но мне, черт возьми, тоже было непросто! Тогда я оказался un homme sans moeurs et sans religion;, и кругом я был un home tare**.
- А ты, Аркадий Иванович, в привидения веришь?
- Знаешь, Катя, я так истерзан и измучен, что, думаю, привидения в моей реальности были бы излишними.
- Твоя Марфа-то Петровна меня посещать изволит.
- То есть как посещать?
- Обыкновенным образом. Уже два раза навещала. Первый раз пришла она ко мне в день своей смерти, не знала я тогда еще, что нет ее уже в живых. Вошла обыкновенным образом – в дверь, вот как ты сейчас, села на стул, а до этого я ее шаги еще в коридоре услышала – стук каблучков, мелкий и частый, и говорит она, значит, мне: «А вы, Катерина Ивановна, цветочки мои в нашей спальне водичкой святой полейте. У меня вояж намечается, и времени нет совсем, а цветочки жалко – засохнут. Так что вы уж непременно сделайте милость, не забудьте». Сказала эти слова, встала, повернулась спиной и вышла. Второй раз было это на третий день, тогда мое окно каким-то образом оказалось открытым: серая голубка на подоконник села, я сразу поняла, что это она. На этот раз она ничего не сказала, только облетела комнату кругом и выпорхнула. Думаю, будет теперь и третий раз – на сороковой день.
- Катя, ты так спокойно об этом говоришь, разве ты не боишься своих привидений, тебе не страшно с ними вот так жить?
- Не страшно. Потому что верую. Помнишь как Свидригайлов рассуждал?
Катерина Ивановна взяла в руки книгу, которая пестрела закладками, открыла книгу по одной из них, где-то в середине, и стала читать: «Привидения – это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что, когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир».
- Аркаша, пойми, вечность – не закоптелая баня с пауками по углам. Вечность – это то, во что мы верим. Откажись от своих пауков и дай себе простить. Никогда не ищи себе наказание, оно само тебя найдет и будет совсем другим, нежели ты его себе представлял. Впрочем, ты найдешь свою вечность сам, без чьей-либо помощи, и в этом я тебе уже не советчик.
Катерины Ивановны не станет на сороковой день после смерти Марфы Петровны. Она покончит с собой, так и не справившись со второй реальностью. Это было ее наказание, которое она приняла, и с которым она смирилась.
Сон второй.
У Сонечки было худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.
В детстве мальчишки толкнули ее с высоты, она упала и переломала себе все кости. Почти все кости собрали, и они срослись, а вот косточки правой ноги раскрошились на мелкие кусочки, и Сонечка слышала как про ее ногу говорили, что это была ювелирная работа, так кропотливо ее склеивали. Теперь она хромает. Как-то так получилось, что одна нога оказалась короче другой. Ее называют инвалидом, и она не обижается. Ей говорят, что с каждым годом она будет хромать меньше, а потом, может, и совсем перестанет, но она знает, что говорят они это просто так, жалеют, дают надежду.
Все такое гадкое и жестокое в этом мире, куда не посмотри, и это для Сонечки так не оттого, что она калека и теперь обида у нее на всех, просто зла стало слишком много, и Сонечке трудно дышать от такой концентрации. Идет Сонечка по улице и видит на заборе повешенную кошку, живот ее вспорот, вместо внутренностей насыпаны мелкие камни. Сонечку замутило, она побежала. Сонечка спросила у мамы, кто это сделал и зачем, мама ответила, что это злые люди. Сонечка так не поняла, задумалась, кто эти злые люди, и если злые, то зачем они люди?
Раньше нас волновали другие вопросы «Как быть?», «Кто виноват?» и «Что делать?», теперь, когда все мировое зло концентрируется в одной точке, интериоризируется в одном человеке, возникает новый вопрос «Кто это сделал?», кто этот человек, что он из себя представляет, похож ли он на нас с вами?
Сонечка поставила перед собой этот вопрос и не могла ответить.
Сонечка родилась с обостренным чувством собственной вины. Когда случались несчастия, она кидалась на коленки перед иконками и билась головой об пол, стучала кулачками по стене. В такие дни она очень горько ревела, так что от слез опухал и краснел нос и глаза, а губы запекались и трескались от соли. От матери она переняла способность пропускать чужую боль сквозь себя, а чужое зло пропускать через себя оказалось вдвойне сложнее: она понимала, что и не совершала этого зла, но простить своей причастности к злу всеобщему себе не могла.
Сейчас Сонечка ждала своего отца, полчаса назад он позвонил, и сказал, что зайдет ненадолго. Как только Сонечке исполнилось восемнадцать, она ушла от родителей и стала жить отдельно в маленькой квартирке, в пригороде, оставленной ей любимой бабушкой. Сонечка сидела в своей любимой комнате, выходившей на проезжую часть своим единственным окном, в которое, практически упиралось ветвями огромное разросшееся дерево, которое, однако, никогда не закрывало собой солнце, отчего Соня очень любила его и, наверное, еще потому, что дереву переодически обрубали увесистые своей кроной ветви, но никогда не пытались спилить сам ствол, у Сонечки было такое чувство, что они боялись этого дерева, что своей гибелью оно принесет беду. Каждое утро она говорила веточкам «привет», сжимая ладошкой кончик веточки, которая свешивалась и заглядывала в комнату. Соня думала, что вот так и ее пытаются все время сломать, но она не дается, а потом она окрепнет и будет как вот это дерево, и все ее будут бояться.
Несмотря на свои девятнадцать, Сонечка чувствовала себя еще совсем ребенком, наверное, отчасти потому, что для родителей она была вечный ребенок.
Соня ждала, поджав под себя ноги и положив подбородок на колени, уставившись в одну точку, она думала: «Майкл Джексон умер. По первому показывали его концерт в Бухаресте, там люди плакали, и я плакала вместе с ними. Он был живой легендой, а теперь стал мертвой. Мой папа говорит, что вечность – это комната, наполненная пауками, мама все время твердит, что это пустота, а я думаю, вечность – это когда о тебе помнят, когда поют твои песни, читают твои книги, смотрят твои фильмы или фотографии в старом альбоме. Для каждого фаната остался свой Майкл. Они называли его « Michael Jackson he’s the KING of POP»;. Они знали его песни наизусть. Он был очень одинок, и он был тем парнем, который танцевал в круге. Ему хватило жизни, чтобы все это сделать, аха, и это было не много для него, чтобы справиться**».
За окном с каждой минутой становилось все темнее. Соня любила жечь церковные свечи, она потянулась к одной из них, чтобы осветить свою комнату. На стенах появились тени.
- Я поздно…Десять часов есть? – с порога, запыхавшись, выдохнул Аркадий Иваныч.
- Есть, - пробормотала Соня. – Ах да, есть! – заторопилась она вдруг, как будто очнувшись ото сна, - сейчас у соседей часы пробили, я всегда их слышу…они чудные…
Аркадий Иванович взял руку дочери и положил в свою. Соня слабо улыбнулась.
- Какая ты худенькая! Вон какая у тебя рука! Совсем прозрачная. Пальчики такие маленькие, как у птички.
- Паа, а мне сегодня сон приснился, он что-нибудь да непременно должен значит, вот только я никак не могу догадаться к чему он. Это было что-то наподобие лагеря, созданного на лето из школьного помещения. Разобрать и проанализировать весь сон очень трудно, из-за размытости его видения и отсутствия какой бы то ни было целостности. Два вариативных рефрена составляют всю сюжетную линию. Две разные ситуации, два разных этажа, две разные белые двери, но оба раза захожу не туда куда нужно.
Последний кусок из своего сна я помню наиболее четко. Вот я с ведрами, будто что пошла выносить мусор, только подхожу к урнам, как понимаю, что ведра не те, в одном, грязная вода из-под вымытых полов, в другом – мокрый песок от этой воды, осевший на дно.
Возвращаюсь, в так называемое, помещение лагеря, ищу «своих», вижу дверь, тороплюсь, как будто что-то мне подсказывает, что это не та дверь, но я не размышляю над этим, приближаюсь к двери и рывком открываю ее. Размах. Ветер из резко открытых дверей, шум пустых раскачивающихся ведер, изумленные лица все тех же людей ( это уже второй раз я так бесцеремонно врываюсь к ним), среди которых испытывающий взгляд Инны Чуриковой. Я стою растерявшись, готовая провалиться сквозь землю от нелепости своего положения. Мнусь на месте, краснею, растягиваю рот в дергающейся улыбке, бросаю «извините», всасываю ноздрями воздух, и куда-то на пару секунд ухаю и проваливаюсь. Разворот на шестьдесят градусов, и моя быстро удаляющаяся спина. Вышла. Рядом стул, черный. Сажусь с поникшей головой, в опущенных руках ненавистные мне цинковые ведра, на глаза наворачиваются слезы. В то время за дверью: несколько секунд молчания, а потом взрыв хохота и после затишья реплика Чуриковой: «Ну молодец, девчонка, а?»
Соня всегда с несвойственным ей оживлением рассказывала свои сны. Ее сны казались более похожими на реальность нежели ее повседневная жизнь.
- Бедная, бедная моя девочка, ты даже подсознательно чувствуешь, как эта удушающая атмосфера тянет тебя вниз, эта мутная грязная вода
, этот песок на дне… Я думаю мы переживем это, переживем вместе… Снится тебе мама?
- Нет.
- Это хорошо. Значит отпустила.
- А я, Соня, вот только оттуда…не могу найти…целый час кружил на одном месте и ведь чувствую, что где-то здесь она, рядом. Голова закружилась, посмотрел на небо, птицы кричат – понял, что не найду сегодня, не хочет она этого…
- Я же тебе объясняла, налево после первого поворота, рядом яблоня растет. Я тоже не сразу нахожу, плита спиной получается повернута, когда заходишь, да и травы сейчас сколько нарасло кругом.
- Я вот все думаю: значит так должно быть, да? Это справедливо, милосердно, да? Оставить нас одних.
- Знаешь, я не задаю таких вопросов, просто слушаю свое сердце. Когда тяжело и совсем невмоготу, я разговариваю с ней, как с живой. Зайду в церковь, а слезы так и катятся не останавливаясь. Раньше Бог был только в церкви, а теперь он везде, где бы я ни была, потому что он поселился где-то внутри меня.
Через два года Аркадий Иванович познакомится с женщиной, с которой и встретит свою старость. Без Катерины Ивановны он проживет еще тридцать с лишним лет. Смерть встретит его утром, за утренней чашкой кофе. У него просто остановится сердце, и чашка выпадет из рук, оставив на ковре пятно.
Сонечка через десять лет станет Софьей Аркадьевной. К тридцати шести она станет довольно известным нейрохирургом. Детей у нее так и не будет, и старость она встретит в одиночестве, в полном рассудке, все чаще вспоминая свою мать, перечитывая ее письма и дневники.
***
«Я сглатываю, а мысли о нем все равно возвращаются. Бирюзовая нить, унизанная бисером и стеклярусом тянется от его горла к моему, обвивается и тянет так, что не хватает воздуха. Открываю окно, пытаюсь дышать, дышать глубоко, но это бессмысленно…хватаю воздух ртом, лязгая зубами, я сползаю вниз по стене, ложусь на пол пластом, смотрю в потолок на свет, долго, не мигая. Зрачок сузился до маленькой, еле различимой точки. Время разбилось, тишина начинает отсчет на уничтожение пространства, в котором остановился мой пульс. Свет начинает удаляться, скоро он совсем исчезнет, и я не успею увидеть самого главного, того, для чего я сжалась до маленькой точки, растворилась в пейзаже своей комнаты».
Катерина Ивановна проснулась. За окном начинался раскаленный июньским солнцем полдень. Поправляя ногой влажную, сдернутую простынь, Катерина Ивановна собиралась продолжить свое зарывание в подушку. Взгляд остановился на черной точке, точка стала ползти, послышалось жужжание. Нега стала отпускать. Появились первые мысли. Это были мысли о пустоте.
Ты всем была. Но, потому что ты
теперь мертва, Бобо моя, ты стала
ничем - точнее, сгустком пустоты.
Что тоже, как подумаешь, немало.
Бобо мертва. На круглые глаза
вид горизонта действует, как нож, но
тебя, Бобо, Кики или Заза
им не заменят. Это невозможно.
Идет четверг. Я верю в пустоту.
В ней как в Аду, но более херово.
И новый Дант склоняется к листу
и на пустое место ставит слово.(
Пустота поглощает все. Оно разряжает пространство бытия до несуществования. Нивелирует все противоречия, вопросы, многоточия, сводя к нулю горизонты нашего познания о сущем.
Боль утраты невыносима. Сознание рефлексирует в направлении непостижимости данного факта, и, следовательно, к непрятию его. Мы способны принять как данность только факт смерти, потому что смерть для нас некая абстракция, которая несет в себе определенный смысл. Но как ни парадоксально, это не смысл утраты. Смерть всегда нечто не относящееся к нам, а утрата – прежде всего боль от невозможности находиться в одном пространстве, ощущать наполненность человеком, который был неотьемлемой частью тебя. В этом заключается один из ужасов бытия, который в отличие от многих других невозможно пережить. Пережить звучит как переехать, перейти, преодолеть; но преодолеть, пережить утрату энергетической части тебя невозможно. Отсутствие человека в привычной картине твоего бытия можно только принять, принять без объяснений. Принять без объяснений – значит погрузиться в пустоту. Мы боимся боли, боль утраты преодолима пустотой.
Страх бытия и непродолимое, врожденное чувство вины были двумя основными демонами Катерины Ивановны. Один из ее книжных героев говорил, что «внутри эгоизма неудачника есть совершенно темные участки, не отражающие ни света, ни звука; мое одиночесто – один из них».(
Одиночество как одно из частностей пустоты есть территория небытия.
Катерина Ивановна не вставала, она знала, что скоро придут они и прервут ее мысли о пустоте своими, не имеющими смысла вопросами. Они думают, что Катерина Ивановна больна каким-то психическим расстройством. Но это была такая неправда, какую могут выдумать только люди в белых халатах. Она не стала их переубеждать; так ей было удобно.
По ту сторону двери послышались шаги. Катерина Ивановна улыбалась.
- Добрый день. Как вы себя чувствуете?
- Отлично, дорогуша. А что, вас это действительно беспокоит? Вы хотите об этом поговорить? Я лично нет. И вы, думаю, тоже.
- Ну-ну, Катерина Ивановна, что опять с вами сегодня. Вы плохо спали, дурной сон, да?
- Вы просто дура. Советую вам это запомнить. Это ваш диагноз. А спала я просто отлично. У меня здоровый сон, в отличие от вашего, представляю, как вы спите, после того, как наслушаетесь этих сумасшедших. Ведь они же просто придурки, ни одного приличного! Не так ли, дорогая? Аха…молчите? А знаете, что на это ответил Пантагрюэль? «Так ли, не так ли, сунь себе в нос пакли…» Согласитесь, хороший ответ?
- Понятно. Ну я пошла. Не буду вам мешать.
- Пошла она. Обиделась что ли? Давай, иди сюда, померяй мне температуру, таблетки твои съем, и вообще дам тебе почитать, что я написала сегодня ночью. Тебе же интересно это, правда?
- Да, сейчас, Катерина Ивановна, вот только позову доктора, он хотел с вами поговорить сегодня.
Женщина скрылась за дверью. Катерина Ивановна была довольна собой, и мурлыкала любимый мотивчик.
- Катя, но почему вы не цените хорошего отношения? Почему всегда пытаетесь кого-нибудь обидеть? Вы можете мне ответить откровенно, ничего не придумывая?
В палату вошел Аркадий Иванович, мужчина пятидесяти лет, худощавый, с усталым взглядом, прикрытым очками в черной оправе.
- А вы знаете, что я- Эдит Пиаф, и я буду дурачиться? Ну как вам это, а? И дайте мне поесть, я голодна! Мне надоела ваша чертова диета! И еще одна большая просьба, доктор, не подсылайте ко мне эту ханжу с большим бампером, она не внушает мне доверия. Боюсь, она не умеет хранить секреты.
Ну что вы на меня так уставились, доктор, с моим лицом что-то не так? Все время утомляете своим занудством, а сами тайно влюблены в меня. Думаете, это совсем незаметно? И дня не можете прожить, чтобы не зайти ко мне. Другим, таким как я, съехавшим с катушек, не так повезло, правда, доктор?
- Катя, перестань. Ты же знаешь…
- Знаю. Конечно знаю, что мне с тобой не по пути. Что, хотел сделать из меня очередного болванчика? Толкнул пальчиком по головке, и я закивала в такт твоим желаниям, да? Черта с два! Ничего подобного. Ну давай же, ответь, теперь твоя реплика, или ты опять хочешь выставить меня полной дурой, будто я разговариваю сама с собой?
- Я ухожу. Я не буду слушать эту нелепую комедию. Может принести тебе зеркало, будешь кривляться перед ним?
- Он уходит, посмотрите на него! Только не надо вставать в позу передо мной. Просто ты в неудобном положении: тебя мучает совесть. Думаешь, я не знаю, какие тебе сняться сны? И самый ужасный из них про паука, который возникает из родинки на моем лице, растет и оплетает паутиной пространство, в которым ты находишься. Может поэтому ты так ненавидишь меня, и пытаешься отравить мое существование?
Катерина Ивановна все ближе подходила к нему. Ни волнения, ни тени смятения не было на ее лице, она была совершенно спокойна, уверена, самодовольна. Он знал, что это была всего лишь иллюзия, все признаки очередного приступа на лицо. Каждый раз он смотрел в ее глаза, и не знал, сможет ли еще раз вернуть ее сознание, хотя бы ненадолго, пусть даже в такой форме как сейчас, но только бы она узнала его, назвала по имени.
Он взял ее за руки:
- Родная моя, ну что ты делаешь…я так люблю тебя, так хочу, чтобы ты вернулась ко мне…
- Ненавижу. Ненавижу тебя! Испортил мне всю жизнь своими россказнями про любовь. Мне никогда не нужна была твоя такая любовь. Нужно было мучать меня, я же говорила тебе. Думал, это никому ненужные фантазии? Зачем ты отпустил меня, зачем позволил мне уйти в пустоту? Вдолби себе в башку, доктор, что ты сам загнал меня туда. Если у меня и были варианты, то они все сводились к нулю бытия, к ничто. Помнишь, как у Бродского:
Навсегда расстаемся с тобой, дружок,
Нарисуй на бумаге простой кружок,
Это буду я – ничего внутри,
Посмотри на него, а потом сотри.
Все останется по-прежнему. Я знаю. Я так хочу. Нет ничего лживей пустых фраз и глупых улыбок. Посмотри, боль засыпана снегом. Для слез слишком холодная зима. Все дело в простом фильме, у которого нет конца, и это единственная правда для меня.
Я ухожу, Аркадий, и это неизбежно. Ни ты, ни я ничего не сможем с этим сделать. Пожалуйста, не говори мне больше ничего. Мне тяжело. Я устала. Иди.
И он пошел. Он знал, когда она так говорит, значит чувствует, что скоро начнется очередной приступ. Куда и как далеко уйдет она на этот раз, и выдержит ли ее сердце, он не знал. Сколько раз он думал покончить с этим, прервать этот поток бессознательного, остановить ее игры с небытием, но для такого решения должно быть сознание здорового человека, которого у него уже давно не было. Он уже давно не думал о себе, для себя его уже не осталось, он полностью растворился в ней, в ее эмоциях, чувствах, фантазиях, в ее глазах, притягательных, и уже тогда, когда она еще была здорова – безумных. Они часами могли смотреть друг на друга не отрываясь, погружаясь в безмерное пространство, очерченное любовью. Этого пространства становилось с каждым разом все меньше, когда болезнь стала прогрессировать, и он уже не мог вернуть ее, теряя фрагментами, как рассыпавшуюся мозаику.
***
Грязный апрель. Грязь, как лужи густой липкой крови, ползет по тротуарам. Люди, напоминающие разноцветных букашек, все так же озабочены бессмысленным и лишним передвижением, от которого рябит глазах, и начинается весенний насморк. Человек сидит в своем сереньком апрельском одиночестве, поджав ноги и ковыряясь в носу, он смотрит на проснувшуюся муху, которая застряла между рамами.
Временное пространство идет по восходящей линии, расширяясь во всеприсутствие человека. Горизонталь времени остановилась. Время вертикально. Каждый минувший день прожит за год. Время сжато в вакууме моего пространства. Сегодня как вчера, вчера как завтра.
Да, время вертикально и беспомощно. Оно недвижимо. Вот уже полгода как я умерла. Я живая осталась только в вертикали времени. Я хочу вернуться, я хочу снова наполниться собой. Я до отвращения пуста, мне ненавистно свое серое лицо.
…засовываю пальцы в мясорубку и ломаю свои ногти, красные с облупившимся лаком…растягиваюсь в улыбку, пробую смеяться, но открываю рот и вою… плач ребенка за стеной, как голос, призывающий к смерти…у меня он всегда разный, этот голос…чувствую как таю, растворяюсь, бесконечно исчезаю…болезненный взгляд сквозь стену…набухающие синевой и пропадающие от беспричинного страха и волнения вены…
Я за стеной.
За стеной плач ребенка.
За стеной кто-то умер.
Кто-то умер у меня под боком.
Этот «кто-то» есть я.
«Я» и есть этот кто-то.
Плач ребенка- и меня нет.
Нет меня и ребенка тоже нет.
Есть только плач.
Да, плач ребенка за стеной.
За стеной, за которой меня нет.
Нет ни меня, ни ребенка.
Лишь кто-то умер там за стеной.
Кто-то умер у меня под боком.
День следующий
Я в прозрачной комнате.
В прозрачной розовой комнате.
Нас двое: Я и Никто.
Нас не видят вместе.
Потому что я всегда одна.
В этой розовой комнате.
Молчит прозрачная комната.
Я молчу тоже.
Молчим вместе.
Всегда вдвоем: Никто и Я.
Я и мое извечное Никто.
Никто, которое есть.
И Я, которого нет.
Нет совсем.
Даже во сне.
Даже в розовой комнате.
Да, в прозрачной комнате.
В которой меня нет.
***
Аркадий Иванович сидел у окна и смотрел, как дождь набирает свою силу. С каждой нарастающей каплей дождевая завеса увеличивалась, вдоль горизонта, различимого взглядом, стояла серая стена. По водосточным трубам мощным потоком стекала пена, дождевую завесу безжалостно полосовала молния. Взгляд Аркадия Ивановича останавливался на ярких вспышках, не отрывая от медленного потока мыслей, которые он бережно расплетал как волосы любимой женщины.
Любимая женщина умерла. Она умерла в дождь, как и хотела. Сейчас он держал в руках ее письма, которые она писала ему, когда приходила в сознание. Он не знал об их существовании и нашел их только сейчас, обвязанные красивыми лентами, с запахом ее волос. Вот ее подчерк, мелкий и стремительный, который всегда было трудно разобрать:
«Отдай, отдай мне все. Все, что у тебя есть, и даже больше. Отдай это все мне. Тогда я растопчу тебя всего, целиком, расхохочусь тебе прямо в лицо, и тебе будет больно, очень больно. Но ты никогда не узнаешь, как было больно мне, что творилось со мной, когда я топтала твою любовь, вдавливая в грязь все то, что было у тебя самого дорогого.
Демонстративно, на расстоянии вытянутой руки я разжимаю пальцы - ты смотришь на мое улыбающееся лицо и совсем не смотришь на осколки. Сколько раз я гадала, что ты будешь делать, что ты скажешь и скажешь ли что-нибудь вообще, поверишь ли мне или рассмеешься в ответ, скажешь, что я дура. Даже сама не знаю, от того или другого я буду любить тебя еще больше, еще сильнее, поползу ли на коленях за тобой на край света, буду ли валяться в твоих ногах, или у меня хватит злобы продолжить эту комедию, скрыв слезы, вымучить эту роль до конца.
Сколько смертей мы можем пережить вместе, сколько зла выносить в своих сердцах, сколько разлук преодолеть? Скажи, родной мой..? Близится горизонт, черта, которая станет нашей разлукой. Далекие страны- эти холодные миры, так часто разлучающие нас в снах, становятся реальностью, где одинокие птицы не находят себе приюта, где солнце похоже на луну, а слезы на воду, где родные люди не узнают друг друга, и цветы гибнут от холода.
Ветви деревьев – подобие наших рук, которым не хватает места в пространстве. Сплетение стволов и ветвей как сплетение наших тел, независимое и свободное, медленное и неустанное врастание друг в друга. Сплетение наших жизней стало трещиной на лице вечности. Если бы ты знал, как я всегда стремилась дотянуться до твоей руки, и каждый раз срывалась в пустоту. Мелкие камешки, летящие вниз, в неизвестность были последним воспоминанием, когда я возвращалась в реальность».
Закончено: Агуст 2009.
Дождь. Инвенция о пустоте
© Copyright: Нюра Кураж, 2013
Свидетельство о публикации №213071601119
Свидетельство о публикации №213071601119
Рецензии
1) Весь текстовый массив читать не стал. Ибо повесть же... Язык, что я узрел вначале, показался мне красивым, складным, образным. Грамматика на уровне.
2) Стоит ли большие формы выкладывать? Их лучше в издательства подсовывать. Или по главам скидывать.
3) Фото классное. Если твоё - очень красивая девочка. Пардон, но не удержался.
С уважением,
Александр Лобынцев 16.07.2013 16:46 • Заявить о нарушении
2) Стоит ли большие формы выкладывать? Их лучше в издательства подсовывать. Или по главам скидывать.
3) Фото классное. Если твоё - очень красивая девочка. Пардон, но не удержался.
С уважением,
Александр Лобынцев 16.07.2013 16:46 • Заявить о нарушении
Спасибо за комментарий.
Да, действительно, текстовый редактор здесь очень неудобный: когда выкладываешь большой текст, ерунда какая-то получается.
По поводу издательств: а много ли авторов издательства напечатали? Подобные тексты невозможно "подсунуть", ибо это не фэнтези и уж тем более не детектив.
Нюра Кураж 16.07.2013 18:26 Заявить о нарушении
Да, действительно, текстовый редактор здесь очень неудобный: когда выкладываешь большой текст, ерунда какая-то получается.
По поводу издательств: а много ли авторов издательства напечатали? Подобные тексты невозможно "подсунуть", ибо это не фэнтези и уж тем более не детектив.
Нюра Кураж 16.07.2013 18:26 Заявить о нарушении
Я статистику не веду. Кроме того, я знаком только с теми, кто мне близок - фантастами.
В принципе, согласен. Те издательства, что я знаю, предпочитают либо боевуху, либо попаданцев, либо фентези, либо таки детективные истории. Но есть же относительно независимые от общих веяний книгоиздатели. ЛНП к примеру.
Александр Лобынцев 16.07.2013 18:43 Заявить о нарушении
В принципе, согласен. Те издательства, что я знаю, предпочитают либо боевуху, либо попаданцев, либо фентези, либо таки детективные истории. Но есть же относительно независимые от общих веяний книгоиздатели. ЛНП к примеру.
Александр Лобынцев 16.07.2013 18:43 Заявить о нарушении
Если честно, я даже не представляю, как дела делаются)) с издателями, я в этом деле - профан. Был опыт - отправляла один рассказик в несколько журналов, и мои ожидания оправдались - ни ответа, ни привета)). Я, как большинство, наверное, "пишу в стол".
Нюра Кураж 16.07.2013 18:54 Заявить о нарушении
Нюра Кураж 16.07.2013 18:54 Заявить о нарушении
Вот, почитай, может пригодится:
http://samlib.ru/w/wedenin_w_a/journal.shtml
И у меня на странице есть ссылка на альманах, где меня публиковали. Там довольно адекватные и не предвзятые ребята. В их издательстве разные направления. Проштудируй, может полезно будет. Если надо, могу свести с их представителем напрямую через ВК.
Александр Лобынцев 16.07.2013 19:01 Заявить о нарушении
http://samlib.ru/w/wedenin_w_a/journal.shtml
И у меня на странице есть ссылка на альманах, где меня публиковали. Там довольно адекватные и не предвзятые ребята. В их издательстве разные направления. Проштудируй, может полезно будет. Если надо, могу свести с их представителем напрямую через ВК.
Александр Лобынцев 16.07.2013 19:01 Заявить о нарушении