Терниум или бульварное танго

ТЕРНИУМ или БУЛЬВАРНОЕ ТАНГО

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
То, что вы держите в руках, это не книга. Я даже сам не знаю, что это. Если можете не читать — не читайте. Если взялись за это, то читайте все. До конца. И простите, что я написал такое. Не написать я просто не мог.
Это все.
P.S.1. Рукопись без названия. Если можно было бы ее как-то назвать, то я назвал бы ее «Бульварное танго».
Теперь все.
P. S.2. Здесь три части и пролог. Абсолютно все порождено воспаленным рассудком. Еще не устали? А жаль.
Без пролога не поймете ничего.
Теперь точно все.
 
ПРОЛОГ
Черную мантию ласкали языки пламени. Фигура двигалась по кольцу огня, медленно приближаясь и медленно удаляясь. Фигура явно не спешила, да и куда ей было спешить: посреди видимого тумана она была невидимым осколком не известной никому вселенной. Туман, пытавшийся одурачить лес невиданной доселе полутораметровой полосой, также медленно и также не спеша игриво окутывал лиственницы. Под стать фигуре и туману холодно-издевательски улыбалась трехчетвертная луна. Она звала, она приглашала на нелепый немой спектакль с участием восьмерых спящих пока среди каменных россыпей актеров. Они не знали, куда занесла их судьба, и не могли знать. Они просто спали. Вот уже четыре часа под звуки горного ветра им снились волшебные сны. Им снился город, огни автострад и теплая домашняя постель, возможно, кому-то грезился легкий дымок от только что налитого в чашку горячего кофе. Может быть, стороннему наблюдателю эта сцена напомнила бы сказочную Шарль-Перровскую красавицу или что-нибудь из лирики Средневековья. Но стороннего наблюдателя не было. Поэтому напоминать было некому. Люди находились на одной из вершин таежных горных цепей, покрытых камнями, лишайниками и редкой хвойной порослью за сотню километров от ближайшего поселка, на высоте примерно около полутора морских миль от подножия. Люди устали. Люди сбились с тропы и вот уже двое суток плутали по склонам скалистых ущелий, пытаясь выбраться из западни. Они бы и выбрались, если бы светило солнце. Но солнца не было. Точнее было, но за тучами. А внизу, под ними, трое суток изливались потоки воды; и только теперь, на четвертую ночь сквозь небесную завесу показался багрянец странницы-луны. Она выползла посмотреть на финальный акт разыгрываемой на земле пьесы. Жаль, что ей досталось место на бельэтаже, откуда было плохо видно. Хотя это все же лучше, чем смотреть просто на тучи.
Все ждало. Все было спокойно и тихо. Немного не вписывались в картину мерцающие огоньки почти истлевших головешек от костра. Они единственные тревожились за спящие души, которые давали им пищу для жизни. Огоньки не хотели умирать молодыми. Они мечтали стать когда-нибудь на рассвете языками взрослого пламени, неся тепло и свет людям.
Итак, все было готово к открытию занавеса. Нужен был просто некто, кто дернул бы за шпагат кулис. Далеко на западе грянул гром, и один человек из восьмерых открыл глаза. Фигура находилась в двадцати-тридцати метрах от почти догоревшего костра. Ветер притих, а трехчетвертная луна обнажила свою последнюю четверть.
— Какого черта? Три часа! Холод собачий!
Лысый вылез из палатки и стал судорожно вычислять координаты потухшего костра.
— Скоты! Как они ее так зашнуровали? Фу ты, дьявол! А где эти зловонные головешки?
Где этот уродский костер? А! Вот ты где, сволочь!
Комплименты сыпались направо и налево. Лысый награждал ими все, что попадалось в поле зрения его слегка близоруких глаз, недаром он слыл на редкость простым парнем. Говорил он, действительно, особо не думая, и делал все примерно так же. Его действия были прямы, как австралийские эвкалипты, и тупы, как спящие бурые медведи. Возможно, именно поэтому его называли иногда медведем, а иной раз попросту телом; поскольку то, что находилось выше плеч, никакого интереса практически не представляло. Да почему, собственно, практически? Теоретически эта круглая штука, которая у других называется головой, являлась всего-навсего не более чем украшением, чем-то вроде звездочки на рождественской елке. Наверное, между этим фактом и тем, что Лысый выполз из палатки через тыльную ее сторону, существовала некоторая связь: не у всякой палатки найдется запасный выход. И вот теперь ошибка конструкторов была с успехом исправлена.
— Вот вы куда делись!
Лысый увидел мерцание тлеющих угольков. Угольки были маленькие и часто подмигивали друг другу, как бы издеваясь над его умственными способностями. Лысый не любил, когда ему подмигивали; тем более, когда он себя так мерзко чувствовал, и потому решил быстро избавиться от карнавала наглости. Нашарил у камней вчерашнюю кучку сырых веток, яростно поломал их, точнее, изорвал в мелкую струганину, кинул в почти омертвевший костер и начал изо всех сил его раздувать. Раздувание напоминало небольшое торнадо в районе Карибского моря и совсем не напоминало попытку извлечь пользу из легких. В результате огонь умер. Может не полностью, но на 99% точно.
— Вот тварь! Сдох же, скотина! Ну что тебе, жалко было, что ли?! Мог бы и загореться, хотя бы из приличия.
Надо отметить, что в облике медведя иногда просыпались старательно заложенные с детства обороты культурной, цивилизованной речи. Почесав затылок и сказав пару непереводимых фраз на языке, который он сам толком не знал, хотя помнил, что обучался ему в школе, Лысый заковылял обратно, на сей раз к невредимой стороне палатки.
— Что же за хренота? Как же я из нее вылез? Сама, что ли, закрылась? Или какой-нибудь олень закрыл?
Под оленем он подразумевал, именно подразумевал, поскольку думать не мог, любого из спящих друзей.
— Ну я вам устрою Килиманджаро!
Передняя часть палатки затрещала под мощным натиском недоумевающего тела. В итоге на высоте 2000 метров над уровнем моря открылся новый проходной двор. Впрочем, существовать ему оставалось уже недолго.
— Ну и дела!?
Лысый вылез с другой стороны, держа в руках бутылку керосина.
— Какой дятел ее порвал? Кажись, все спят!?
Он пару раз крепко ругнулся, посмотрел на изуродованный брезент и пошел назад к костровищу, покрывая на чем свет стоит своих приятелей.
— Сейчас мы узнаем, кто из нас хитрее!
Он склонился над уложенной кое-как кучей хвороста.
— Пфф!
Вспыхнули, облитые керосином, ветки.
— Ха-ха. Вот так-то мы с тобой разделались!
В костер полетели остатки дров, и небольшое пламя осветило пейзаж. Туман, слегка приподнявшись над каменными россыпями, геометрически точной полосой перемещался в пространстве. На западе, сквозь выжатые тучи, лениво улыбалась луна и недовольно выл ветер. Лысый стоял у огня и улыбался. Не сказать, что это была улыбка Моны Лизы, ну все же что-то от ее загадочного лика присутствовало и на идиотской физиономии юного поджигателя. Это была улыбка ребенка, только что съевшего 5 кг мороженого и мечтавшего стать от внезапно нахлынувшего необъяснимого счастья космонавтом на далеких звездных просторах или, на худой конец, до зубов вооруженным рейнджером, отстреливающим ужасных чудовищ из иных миров. В улыбке Лысого жили мечты и другого рода. Он мечтал о сногосшибательной красотке, но почему-то обязательно с полуострова Лабрадор, причем чтобы она обязательно была жгучей брюнеткой с голубыми глазами в вечернем длинном красном платье и с разрезом до самой талии. Она представлялась ему плывущей по воздуху феей с распростертыми объятиями и призывающим к себе томным взглядом. Ночные грезы так увлекли Лысого, что он уже протянул навстречу руки и сделал к ней первый шаг, но тут споткнулся и, наконец, вспомнил, где он находится. Пришлось вздохнуть от огорчения и застыть на месте. Но красотка и не думала исчезать, а тем более застывать на месте. Она по-прежнему плыла по белоснежному покрывалу тумана и манила к себе своего кавалера. Лысый внимательно огляделся, соображая, где он находится, и попытался на практике применить школьный курс «начал анализа». Анализ состоял в том, чтобы хоть как-то состыковать в голове редкие деревья, каменные россыпи, разодранную палатку, собачий холод, горящий костер, лишайники, мох и самого себя – со скользящей по туману незнакомкой. Состыковать было трудно. Кроме того, Лысый не знал, была ли незнакомка красоткой. Не мог он также знать, была ли незнакомка незнакомкой или незнакомцем. Силуэт, конечно, напоминал даму в черном, но до него, согласно метрическим представлениям самого Лысого, было метров 15–20, а в измерениях он ошибался довольно редко – походные инструкторы натаскали его вполне сносно. Поэтому в голове Лысого происходил невиданный доселе процесс. Процесс, в котором пытались родиться мысли, и не просто мысли, а нужные мысли. Когда-то, миллион лет назад, согласно теории сэра Чарльза Дарвина примерно таким же образом происходило превращение обезьяны в человека. Тогда оно закончилось успехом. У Лысого дела обстояли гораздо хуже. Шансов на благополучный исход было меньше, чем у дарвиновской обезьяны. Тем более что сама по себе мысль не могла существовать в его медвежьей натуре. Обычно Лысый брал на вооружение выводы друзей. Но друзья спали, и потому приходилось напрягаться самому. Вконец обессиленный мозг готов был вот-вот перегреться и задымить, как вдруг неизвестный импульс переключил его со столь бесполезного занятия на первобытные инстинкты, и Лысый стал довольствоваться простым наблюдением.
Фигура понемногу беззвучно приближалась к человеку, описывая вокруг костра неправильные эллипсы. Лысый был уверен в этом точно так же, как и в том, что шоколадные конфеты сделаны из шоколада. Он верил собственным глазам. Он доверял собственным наблюдениям. Расстояние постепенно уменьшалось и вскоре достигло уровня критического восприятия Лысого. На внутричерепном экране появилось красное поле. Оно означало опасность и автоматически запускало программу в голове Лысого на случай, если к нему приблизится дикий зверь, если он собьется с тропы или если ему встретится подозрительный и недружелюбно настроенный тип. Программа предписывала следующие варианты действий:
А — уничтожение предмета опасности;
В — бегство;
С — самоликвидация.
Ни один из способов к данной ситуации не подходил: уничтожать предмет опасности было нечем, бегать Лысый не любил, а накладывать на себя руки страшно не хотелось И тут, казалось бы в тупиковой ситуации, произошло чудо: в голове родилась мысль. Эволюция настигла и этот безнадежный мозг. Просто медведь превратился в медведя думающего. Возникшая мысль толкала Лысого к агрессивным мероприятиям по отношению к незнакомке и предполагала запуск в ее сторону булыжника. Ночная фея находилась уже совсем рядом, примерно в пяти метрах от костра, и по-прежнему медленно приближалась. Лысый протянул назад правую руку, схватил что-то тяжелое и, резко дернувшись, совершил бросок. Камень (это был кусок гранитной породы), проделав смертоносный путь ко лбу незваной гостьи, прошел сквозь нее, как сквозь воздух, и рухнул на землю (судя по звуку — на мох) метрах в пяти – шести позади ночной посетительницы. Последнее, что запомнил Лысый, – это чудовищный оскал внезапно налетевшей фигуры, который разрушил все его мечты и превратил сказочную фею в злую ведьму; перетянутое горло; удар головой о растущую позади лиственницу и потом, уже смутно, удар пережатым правым запястьем о то же дерево.
— Жаль, часы разобьет же, сволочь.
Успел он подумать перед тем, как свет померк в глазах.
— Уууу….
Гудела голова. С трудом, как будто с далекой-далекой планеты, возвращалось сознание.
— Щелк.
Что-то сработало в мозгу, и юный донжуан очнулся. Кругом стояла сплошная темнота. Лысый ущипнул себя пару раз в надежде прозреть, но это не помогло. И тогда он издал, как ему показалось, душераздирающий крик.
— Медведь, ты чего там хрипишь? Добавь громкости или перестройся на другую волну! Тебя плохо слышно, тело!
Тело вздрогнуло, явно не ожидая подобного поворота. Знакомые голоса раздавались где-то совсем рядом, по ту сторону мрака. Пришлось приподнять голову, а голова чертовски болела, голова пыталась что-нибудь сообразить. Наконец, она сообразила, что научилась думать, и начала этим заниматься. А думать, собственно, было и незачем. Все и так было ясно как дважды два. Кстати, арифметические операции Лысый предпочитал производить на калькуляторе (дела с математикой у него обстояли не лучшим образом). Но не в этом дело. Дело было в том, что ночной ловелас находился в разорванной им самим же ночью палатке и бессвязно хрипел. Горло ныло от боли, а правое плечо и запястье онемели.
— Вот хренота, - подумал Лысый, пробираясь через кучи всякого хлама к выходу, — должно быть, здорово накачался вчера. Эй, где вы! Черт побери.
— О! Медведь! Проснулся!
Голоса принадлежали приятелям, окружившим вылезшего Лысого со всех сторон, и с дружеской иронией шутившим над его довольно помятым видом.
— Ты что с палаткой сотворил? Решил помочиться с другой стороны хребта?- неслось с одной стороны.
— А может, он с местным тезкой в любовь играл? — донимали с другой. — Ха-ха-ха.
— Наверное, не с одним, а с двумя или тремя сразу, смотри, как его шатает! А, медведь? Что молчишь? Ты презервативом у них был, что ли?
— Какие все-таки замечательные у меня друзья, — подумал еще раз Лысый, а вслух спросил:
— Вы, олени! Сколько сейчас времени? Дайте чего-нибудь выпить.
Но шутники не унимались.
— А что, твои коллеги не накачали тебя разве белковым коктейлем?
— Да пошли вы все в задницу! Который час?
— Ты что, смотреть разучился? У тебя же котлы на руках.
Лысый взглянул на правую руку, на которой всегда носил часы, хотя и не был левшой (друзья поначалу пытались докопаться до истинной причины явного неудобства, но, так и не получив вразумительного ответа, вынуждены были оставить его в покое. А причина была до банальности проста: подаренные когда-то на день рождения первые « Командирские» Лысый по незнанию нацепил на правое запястье, и с тех пор не мог расстаться с дурной привычкой). На ней сквозь треснутое защитное стекло трехчасовой инвалидной улыбкой искореженно улыбался «Командирский» циферблат. Лысый улыбнулся ему в ответ:
— Три часа, что ли?
— Ты че, туловище, спятило совсем? Еще и двенадцати нет; вот она, бутылка спирта! До добра не доводит!
Дружеские нотки приятелей начали скатываться к минорной плоскости. Лысый понимал, что он чего-то недопонимает.
— Какая бутылка?
— Какая, какая! Обыкновенная! С обыкновенным спиртом! C2H5OH! Ты че, действительно не хрена не помнишь?
Лысый отрицательно замотал головой. Его мутило. Мысли никак не могли сосредоточиться. «Разорванная палатка, разбитые часы, чертов спирт…».
— С каким спиртом? Я никакого спирта в глаза не видел!
— А это что? Коровы наддали?
Один из собравшихся, по прозвищу Слон, резко сменил тон и, наклонившись к костру, поднял пустую поллитровку.
— Это же керосин. — Лысый устало развел руками, а слон, безнадежно вздохнув, уселся среди валунов.
— Мы специально подальше от тебя, идиота, спрятали! Еще и этикетку другую наклеили; думали - не сообразишь. А ты, тварь, все равно отыскал! Нюх у тебя на это дерьмо, что ли?!
— Да я его не пил сроду!
— Ну да, иди в зеркало глянь. Иди, иди, чего стоишь! Паха, дай ему прибор.
Еще один из соратников сочувственно протянул бедолаге бритвенный футляр и, кашлянув, добавил:
— Только не пугайся. С кем не бывает?!
Лысый осторожно-осторожно совместил углы зрения и отражения. Из зеркала на него смотрел только что оживший покойник с почерневшим лицом, впалыми глазами и с темно-фиолетовыми, разбитыми в кровь губами. Композицию довершала революционная копна взбунтовавшихся волос. И все это, насколько понимал сам обладатель бесценного сокровища, принадлежало именно ему.
— Вот это номер! — выдавил он из себя и продолжил осмотр. Середину бледной, как добрачная простыня, шеи кольцевала обручальная полоса цвета окровавленных губ. Дальше взгляд упал на запястье. Там картина с ошейником повторилась. Лысый застыл. Он силился переварить полученную информацию. В его мозгу что-то никак не срасталось и не складывалось. Голова от перенапряжения готова была вот-вот взорваться. Лысый думал.
— Эй, Медведь! Что с тобой? Череп переклинило? Смотри, прибор не урони.
Но Медведь ничего не слышал. По его телу проносились волны легкой дрожи. «Выходило…, выходило, что… ». Не додумав до конца, он, как сайгак, сиганул прямо к костру, на ходу отшвырнув в сторону зеркало, да так, что ошалевший Слон едва успел перехватить его.
— Ты что, захотел спартакиаду устроить? — Ради Бога. Только зеркало-то здесь при чем? Оно у нас и так одно.
Ополоумевший сайгак не отвечал. Подлетев к костру, он начал лихорадочно метаться вокруг да около в поисках того места, где, как ему казалось во сне или в пьяном угаре, и состоялся ночной спиритический сеанс. Минут десять Лысый гонял заведенной юлой. Потом завод кончился. Лысый устало присел на корточки и оглянулся. Позади, почти рядом, росла уродливая лиственница, у которой на уровне человеческой груди отсутствовал добрый кусок коры.
— Бедняжка, и тебе досталось?!
Взгляд упал на основание. На мощном слое мха, прикрывающим наготу корней, зияла дурацкая пробоина или вмятина – там явно чего то не доставало. Может быть, того же камня из ночных кошмаров. Лысый прикинул, куда бы он мог его запустить. А поскольку прикидывал довольно точно, то и с не меньшей точностью вычислил место падения. И действительно, метрах в 12 от костра, на уютном зеленом брусничнике валялся одинокий скальный обломок, по краям обросший мхом. К черной дыре на корневище он подошел идеально.
— Как тут и было,  – мелькнуло у него в голове.  – Значит, меня ночью посетила какая-то местная тварь, которая меня же чуть и не удушила? Так, надо найти ее и превратить в кусок дерьма, на который даже помочиться никто не захочет! … Даа…, но где же я ее найду? А если и найду, то как я с ней все это сделаю? Через нее ведь камни – что ведра со свистом. Ну и дела, ну и дела! …..
Неизвестно, до чего бы додумался Лысый, если бы его размышления не были прерваны:
— Ты чего носишься, как СУ 27? Пахе обе ноги оттоптал, конь!
Слон орал, как горный козел в брачный сезон, и требовал немедленного ответа. Лысый отреагировал с невозмутимым спокойствием:
— Похоже, Слон, что рандеву состоялось. Но только не с медведями, а с местной феей.
— Ну да, она тебя изнасиловала, потом изуродовала, а в конце накачала спиртом до состояния грогги.
— Может быть, и так. Во всяком случае, гениталии я еще не осматривал.
И Лысый поведал друзьям невеселую историю о ночных приключениях. Закончил он ее примерно такими словами:
— Так вот, олени: либо мне все это приснилось и я собственными руками отрихтовал самого себя, либо мы забрели в настоящую таежную клоаку, где водятся горные русалки, которые просто балдеют, когда мутузят нашего брата. Что скажите?
Наступило неловкое молчание. Все смотрели друг на друга с надеждой, что хоть кто-нибудь даст разумное объяснение услышанному бреду. Первым очнулся Павел:
— Вот урод! Ты раздавил мне обе ступни, а сейчас хочешь превратить в конскую мочу содержимое моего же черепа!.. И знаешь, что я тебе скажу, урод, знаешь что!?
— Что?
— А то, что это мой череп! Мой! И таким говнюкам, как ты, я его не отдам!
— Че ты орешь!? Я не глухой. Извини, раз так уж вышло. Я немного не в себе.
Но Павел не унимался.
— На хрена мне сдались твои извинения! Плевать я на них хотел! Нам до поселений ползти еще целую вечность, а у меня все ноги оттоптаны! Не знаешь, по чьей милости!? — И, обращаясь ко всем, продолжил:
— Нет, вы только посмотрите на него, на это безмозглое туловище! Да ты не немного не в себе, а очень и очень даже много! Мне кажется, Лысый, твои мозги перестали соответствовать своему названию. Совсем перестали. И, честно говоря, мне тебя очень жаль!
Павел мог разоряться в адрес приятеля до бесконечности, тем более, когда дело касалось собственного здоровья, но тут его монолог остановил Слон.
Слон, в отличие от Пахи, был человеком мыслящим, и хотя иногда в некоторых местах и в некоторых сообществах нес откровенную чушь, все же продолжал слыть среди друзей неплохим аналитиком, хорошим логиком и обладателем дара начинающего оратора. Павел уважал Слона и считал его «наипервейшим корефаном». Кроме того, они вместе росли, вместе учились и вместе ходили в один клуб; принимали участие в одних и тех же экспедициях и походах и, самое главное, постоянно были в одной связке, порой не раз вытаскивая друг друга из преисподней; в общем кое-что знали о себе и не понаслышке. И не беда, что Слон был на целую голову выше, зато Павел был шире на полплеча и, соответственно, пропорционально отличался грузоподъемностью, (понятное дело — в большую сторону). А вот в затяжных переходах Слон мог без особого труда дать форы своему напарнику часа 2 и все равно прийти к бивуаку первым. Поэтому между собой они всегда находили взаимопонимание и согласие и всегда, когда один говорил, второй молчал. Так уж повелось. Слон начал издалека:
— Други! Миру явлена уникальная возможность лицезреть его величество прогресс! Перед нами преображение, нет, скорее новое рождение Лысого! Его IQ прыгнул сразу на пару порядков вверх! Это гигантский скачок вперед! Это даже больше, чем скачок! Это — нечто! Это — революция! Я говорю о возможности простейшей материи серого вещества делать выводы! Ура, други! Лысый начал думать; он начал делать выводы! И пусть они на первых порах примитивны, пусть наивны, но… но все же это есть некая творческая активность, немыслимая в масштабах амебных представителей; активность, положительно характеризующая аналитическую работу головных полушарий. Ура, ура и еще раз ура! Ты просто молодец, Лысый! Ты нас всех порадовал!
Слон выдохнул и снова набрал полные легкие чистого горного воздуха, намереваясь продолжить словесный понос и перейти к главной его составляющей:
— Теперь поговорим о другом. Затронем негативные стороны позитивного сдвига у Лысого. Он приобрел способность мыслить, но (тут, видимо, у самого Слона произошел сдвиг, один из тех, когда его лексикон претерпевал удивительные превращения) какого хрена, спрашивается, он порет сейчас чушь? Настоящую чушь! Какого хрена? И я отвечу вам, други! Эта обезьяна, это животное затащило нас в самую глушь, вывозило по уши в грязи и теперь хочет отмазаться! Выехать, так сказать, на мутняках! Не выйдет, Лысый! Ты облажался, тебе и есть этот отстой!
Слон пнул ногой в пустоту и вернулся к былому красноречию:
— Не будем о плохом. Лысый — парень в целом что надо. А то, что завел не туда, … — с кем не бывает? Процесс плутания — штука неадекватная…
— Во всем виноват я, и только я — ораторские излияния выдающегося ритора прервал Толик — еще один кандидат на литературную премию. Толик, Анатолий или просто Дуло, как называли его меж собой лесные бродяги.
В любом коллективе, состоящем из нескольких индивидуумов, найдутся люди, которые несут скорби всего социума исключительно на себе. Они не могут поступать по другому. Не могут. Если они не взгромоздят на собственные плечи сундук чужих проблем, то им будет чертовски плохо. Физически и морально. Это коллекционеры провалов и неудач. Собиратели горя. Ныне почти уже вымершие. И Толик был одним из таковых. Он был динозавром настоящего. Самый старший член таежного братства, затерявшегося где-то на западных склонах гор. Возможно, в его словах и была доля правды. Он шел этим маршрутом второй раз, и на него возлагалась львиная доля ответственности за бремя переходов, тем более Толик являлся единственным представителем полного совершеннолетия среди покрытых пушком юнцов, гордых и кичливых. Ему было 22. Отслужив положенные два года в связном полку на Дальнем Востоке и вернувшись обратно, он окончил курсы спасателей и устроился работать в тот самый турклуб, который когда-то, еще пацаном, посещал на правах пионера. Именно в то время ему довелось побывать в здешних местах в составе небольшого отряда, задействованного в экспедиции на выживание под непосредственным началом Алексеича, автора всех самых безумных проектов, который руководил к тому же клубом. Об Алексеиче ходили целые легенды, но, впрочем, речь сейчас не об этом. В ту пору Толику было лет 15–16 и он, естественно, мало что запомнил. Помнил Толик лишь одно — то, что от подножия надо идти строго на север (это он помнил точно), потом (уже смутно) на запад, потом (очень смутно) снова на север, и примерно на вторые или третьи сутки (совсем смутно) можно было оказаться у радоновых источников, от которых предположительно один дневной переход до «каменных ворот». Дальнейший маршрут Толик не помнил. Или помнил только на словах. Зато Лысый уверял, что помнит абсолютно все, вплоть до вершины и даже после: весь спуск до голубичной мари на северных отрогах. Лысый был в этих местах всего один раз в прошлом году, и то под руководством Алексеича, и думал почему-то, что уже ни за что на свете не спутает север с югом, а запад с востоком. Лысый очень надеялся на свою память. Лысый был уверен в этом на 150%. Поэтому, когда Толик, или Дуло, как его теперь на четвертые сутки плутаний называли горе туристы, с самого первого дня в первом же переходе завел их в дебри, а потом и вовсе в тупик, Лысый взял инициативу в свои руки и уверенно встал в авангарде живой цепи рюкзаков. Через 17 часов нескончаемого перехода он вывел в конец измученную команду к цели, разумеется, промежуточной, прямо к нижним порогам радоновых ручьев. Отсюда было намного проще: 3 часа — до верхних; там — 12 часовой привал с бездонным, как пропасть, сном; далее 8 часовой штурм юго-восточного скалистого выступа. В результате они оказались у «каменных ворот» — естественного горного формирования, образовавшегося в эпоху бурных тектонических процессов.
Территория ворот была священна для местных аборигенов. Раз в год они собирались сюда со всех сторон, чтобы поклониться восточному божеству. Раз в год они украшали редкие растущие на камнях деревья лоскутами тканей всевозможных расцветок и подвешивали на ветки какие-то поющие на ветру штучки. Раз в год, что было самым интересным, аборигены раскидывали по округе денежные знаки различного достоинства. Самые крупные купюры заталкивались под основание средней величины макета легендарного храма, по преданию, находившегося под осколками рухнувшей некогда огромной горы. Предание также говорило о причине катастрофы. Причиной являлась жестокая богиня, которая, разозлившись на людей, в гневе срезала ладонью сразу полвершины. Но из-за чего она разгневалась и почему? – вот об этом предание умалчивало. Только с тех пор, говорят, все окрестные хребты стали покрыты сплошным слоем каменных валунов величиной от письменного стола до огромных бетонных плит. Такие творились тут когда-то дела. Говорят, что и сама вершина, представляющая собой огромное 300 метровое плато, выложенное такими же булыжниками, причем в форме правильного эллипса, было делом рук горной феи. Многое говорят. Только правдой это было или нет – толком никто не знал. Правдой было лишь то, что Лысый вывел всю компанию точно к «воротам». Там они и заночевали, а на рассвете, посягнув на собственность махатм, нечаянно взяли, или, как выразиться по-другому, собрали некоторые денежные знаки, раскиданные около макета древней легенды. Собственно, почему некоторые? Вычищено все было довольно основательно. Лысый даже не побрезговал ржавыми медяками явно тибетского происхождения. В общем, сработали грамотно и на совесть, можно сказать, идеально. Проявили себя в качестве некоторых рук многорукого и унесли к вершине 3\4 стоимости экспедиционного проекта. Боги, наверное, обрадовались неожиданному повороту событий. А как же не радоваться — не надо высылать собственных гонцов, не надо выдумывать никаких кармических штучек, ничего не надо. Все просто: пришли какие-то недоумки, сгребли наличность и были таковы. Ну и что, что они загадили все вокруг; зато – вот удача! – избавили от надоевшего колеса купюрной сансары властителей гор. А верные заветам предков аборигены будут просто счастливы от того, что их денежные вливания оказались небезынтересны Великому и Всемогущему, и станут еще вернее.
Так или иначе, но до каменных ворот Лысый был «на коне» и успел завоевать громадный авторитет у лесной гвардии сподвижников. И он никак не мог понять, тем более теперь, стоя среди озабоченных лиц, где-то на задворках вселенной, в 100 км к западу от вершины, как он мог допустить подобную ошибку. Хотя с другой стороны понятно ему быть и не могло: по той простой причине, что он всегда пользовался животными инстинктами и рефлексами и не пользовался собственным мозговым анализатором. С памятью тоже существовали определенные проблемы. И вот сейчас он пытался изо всех сил ее напрячь. Но память лишь улыбалась и показывала разные картинки из прошлого: горшечное детство, школу, Алексеича с его бесконечными походами и приключениями, чертов сбор перед чертовым походом, алый крест на карте предгорий… Стоп! С превеликим трудом Лысый все-таки припомнил что-то насчет этого креста и западных отрогов, что вроде бы Алексеич просил их не лезть туда, или о чем-то другом… О чем? В памяти все прорисовывалось весьма и весьма смутно. Зато отчетливо сидела картинка, как они ползли именно по этому дурацкому склону год назад. И Лысый именно со стороны запада затащил всех наверх. И поэтому чувствовал себя виноватым. Тем более что застрявшая у черта на куличках гильдия следопытов должна была через пару суток телеграфировать об удачном завершении перехода. А это не представлялось возможным. Единственно – разве только у всех в одночасье вырастут крылья. Но крылья не вырастали. Не в одночасье и даже не в двучасье. Зато у всех выросло громадное желание устроить пышные похороны фиолетового туловища Лысого, которое так безнаказанно воспользовалось доверчивостью отряда и загубило всю экспедицию. Лысый смутно подозревал, что в этой роли будет чувствовать себя весьма неудобно, поэтому как бы слегка нервничал. И именно поэтому облегченно вздохнул, когда часть вины по загубленному делу взвалил на свои плечи Толик.
— Во всем виноват я, и только я…
— Да ты молчи, Дуло, мы с тобой еще поговорим отдельно!
Паха был безжалостен:
— Вы только посмотрите на эти тела …!? Один заводит нас в дебри, второй выводит, но только для того, чтобы через несколько дней завести куда подальше и засунуть в полное дерьмо, да так, что мы не могли бы и думать об исправлении маршрута, твою малину, а!
Паха не привык выбирать выражения:
— И теперь несет какую-то чушь о приснившейся его тупому мозгу ночной нимфе!! Меньше пить надо, урод! Что скажете, парни?
И он посмотрел на остальных членов команды.
Остальным членам команды было по 14 лет (исключая Слона, Лысого и самого оратора, которые с разбросом в один год тянули на 17). Четверо маленьких упрямых любителей горных троп. Они часто-часто моргали и ошарашено смотрели на старших товарищей, переводя взгляд с одного на другого. И хотя симпатизировали явно Лысому, тоже были не прочь его отмутузить. Лысому грозил жертвенный костер. Он уже приготовился к переходу в золообразное состояние, когда Слон, определив ситуацию как критическую, немедленно вмешался:
— Ребята, давайте жить дружно! Отложим инквизицию нашего валета до дома, а пока подумаем лучше о другом: что мы имеем на сегодняшний день?
И слон начал медленно прорисовывать создавшееся положение. Тихонько дернув за конец запутанного клубка не менее запутанной истории, сопоставляя различные факты, сроки и события, он постепенно создал в умах слушателей относительно четкое изображение текущих дел. Клубок распутался. И от начала до конца (по Слону) все было так:
Из отпущенных небом, судьбою и шефом восьми суток на переход перевала 6 оказались истраченными (по милости Лысого и Дула) впустую, а менее чем через двое суток необходимо было хоть что-то сообщить о себе на базу. Это предполагалось осуществить по ту сторону от вершины, на которую они так и не взобрались. А только до нее, по расчетам Слона, требовалось минимум 2 дневных перехода. Слон всегда носил с собой мощный 10-кратный охотничий бинокль и умело переводил фокусные расстояния на язык таежных троп. Плоское плато, куда всей душой стремились странники, находилось теперь на далеком-далеком восточном хребте, хотя через линзы можно было рассмотреть даже геологическую вышку с метровой отметкой, венчавшую заветный пик (впрочем, как и любой другой). Нечего было и думать о продвижении в манящем направлении. Времени не хватало никак: от вершины до северной радиостанции геологов расстояние равнялось, по меньшей мере одному гигантскому суперброску; с другой стороны, до южных поселений, где обитали человекообразные существа и где существовал мало-мальски работающий телеграф, было трое суток пути – если прикидывать с вершины. Но поскольку благодаря опять той же милости Лысого юные джентльмены забрались глубоко на запад, то исходя из теории Слона (а он пользовался услугами давно почившего старины Пифагора) трехсуточное танго легко заменялось теперь геометрическим выражением типа:
B2=A2 C2 (штаны Пифагора),
где А — дорога к телеграфу с нынешней позиции;
В — дорога к телеграфу с вершины;
С — расстояние от места, где Лысый спятил, до вершины.
Сие геометрическое выражение в цифро-временном виде укладывалось, правда с большим-пребольшим натягом, в полуторасуточный марш-бросок, опять же по расчетам Слона. С западной стороны линии хребтов уходили в бесконечность. Таково было резюме. Попутно проанализировался еще ряд фактов, как-то: проблемы мыслительной деятельности Лысого – «парня, в общем-то ничего, даже временами нормального», но в настоящее время ушедшего в мир «виртуальной реальности безвозвратно и необдуманно», и что для его «парасимпатики это плохо скажется». Правда, в конце своей потсдамской речи Слон по-братски похлопал окончательно отупевшего «от виртуального мира » Лысого и повторил любимую присказку:
— Ничего, брат, с кем не бывает!?
Потом возникла секундная пауза и, как бы под занавес, Слон вдруг сказал:
— А может быть, Медведь и прав, может быть, он и действительно видел нечто. Жаль, что у нас нет времени это проверить — через пару суток винтокрылые кинутся нас искать, так что время сжимается, братцы, время сжимается. Не стоит подводить шефа.
Еще Слон упомянул о братской помощи отсталым аборигенским народам, говоря что-то о всеобщей солидарности воинствующих безбожников и авангарда классических атеистов. Также в его речи прозвучали элементы, касающиеся необходимого в подобных случаях подъема жизненных сил, как моральных, так и физических. Кроме того, он обратился с назидательным наставлением к самым юным участникам горного марафона. И хотя реплики были довольно расплывчаты, общий смысл уловить было все-таки можно. Общий смысл сводился примерно к следующему. Не все люди наделены от природы равным количеством ума, и нельзя плохо относится к «низшим существам», пусть они даже и старше по возрасту. При этом он периодически поглядывал на Лысого. Но Лысому на все было глубоко наплевать. Он уже давно понял, что бесполезно что-либо кому-то доказывать и разъяснять, тем более, когда сам еще до конца не уверен в происшедшем. Да и как можно быть уверенным с головой, похожей на отыгранный футбольный мяч.
— Жаль, малых затаскаем до смерти, – думал он, — ну да ничего, как-нибудь выберемся. Слон, дай-ка бинокль, еще раз гляну на непокоренную. – И, приложив окуляр к глазам, стал смотреть на восток, смотреть и вспоминать.
Перед глазами плыли огромные каменистые выступы, огромное, неестественно ровное плато, геодезическая вышка, счастливые лица людей, только что оседлавших отметку в 2500 м, а в ушах стоял легкий звенящий шум ветра и радостные человеческие крики, вещающие миру о победе над высотой. Невозможная красота, затмевающая все на свете. Все. Все остальное просто меркло перед этим. Еще бы! Лысый точно помнил, как захватывало дух, когда он смотрел вдаль. Состояние опьянения, что-то вроде адреналиновой эйфории. Незабываемое, неповторимое чувство. Лысый был готов тогда всего лишь за одно такое мгновение с легкостью расстаться с жизнью, променять все оставшиеся годы на секунду подобного блаженства и полета. Именно полета, потому что в эти минуты он по-настоящему летел. Парил под облаками сказочной черной птицей, описывая гигантские круги над красавицей-вершиной. Ему было видно все или почти все. Сотни километров гор, ущелий и рек утопали в таежном море зелени. На юге можно было даже рассмотреть граничащий с предгориями край бурятских степей с редкими озерами и различить далекую дорожную полосу, которая пересекала выцветшую равнину тоненькой голубой веной. Сумасшедшая картина. Лысому казалось, что он вот-вот увидит океан с его прибоями, набегающей волной и белыми большими птицами. Все это пронеслось в голове моментально, возможно, меньше, чем за секунду. Пелена спала. И теперь Лысый смотрел на ту же вершину, на те же камни, а по щекам текли слезы. Почему? Почему так все нелепо получилось на этот раз? Он снова и снова спрашивал свою память. Память снова и снова отвечала ему: «сворачивай на запад, сворачивай!». Ох уж эта память! Ох и память!

— Медведь! Куда с тропы-то рулить? Направо или налево?
— Да налево, налево! Я же говорил….
— А Дуло талдычит, что направо.
— Ты верь ему больше, он тебе еще не то насоветует! Будешь потом выяснять, где мы оказались, у местной фауны.
— Ладно, ладно, Медведь, мы тебе верим. Все время выводишь нас из тупиков, так что давай веди.
Паха был в хорошем настроении. Еще бы! Несмотря на этого осла – Дуло, все идет по плану. Лысый дорогу знает, в кармане куча денег, горный воздух, ягода. Не беда, что солнца нет и дождик накрапывает – так это и хорошо, зато нежарко. Скоро вершина и, вообще, все отлично!

— Ну, все, кажись, россыпи начинаются. Лезем вверх.
Лысый уверенно сошел с тропы.
— Все влево и за мной! Еще несколько часов крутяка и увидим нашу «красавицу».
— Ура Лысому! Ура Медведю! — радость Пахи была безмерна
— Лысый, я с вершины твой рюкзак потащу! — подмигнул расщедрившийся Слон.
Малые тоже заливались хохотом; пыхтели, как маленькие паровозики, но все равно радостно лезли вверх. И только Толик не разделял всеобщего веселья. Он был угрюм, Он был задумчив.
— Ребята, мы делаем серьезную ошибку. Мы идем не туда, совсем не туда. Это же другой хребет, здесь даже люди никогда не ходили.
Но его никто не слушал. Все были просто одержимы слепой жаждой победить природу: взобраться на самый верх и стать выше всего на земле.
— Ээх, – Толику только и оставалось вздыхать. Он подчинился большинству. А большинство лезло вверх, все увеличивая и увеличивая скорость. Слон иногда шутил:
— Если мы немного поднажмем, то сможем потягаться и со звуком. И я думаю, ему придется потесниться на пьедестале почета.
Так они и шли на всех парах до самого вечера, и уже смеркалось, когда подъем начал потихоньку выравниваться. Ребята присели отдохнуть, попить воды, а заодно и чего-нибудь перекусить, собравшись с силами перед последним решающим броском. И вот тут-то Слон вытащил бинокль и навел его на противоположный кряж.
— Лысый, по-моему, тот хребет выше, чем наш. Там вон и вершина какая-то обалденно ровная – он показывал рукой в направлении востока.
— Да ты можешь хоть куда тыкать своим пальцем, и все равно никуда не попадешь, потому что мы там, где нам надо быть. -
Лысый стал неожиданно красноречив. Но еще красноречивее говорили за него глаза, которые так и бегали туда-сюда, туда-сюда. Лысый попытался что-то сказать, но тут вмешался недавно втоптанный в грязь Толик.
— Это потому, Слон, она плоская, что это то самое место, которое ты больше всего на свете хотел видеть; это то самое место, где был я 7 лет назад; это то самое место, где был в прошлом году Медведь; и, наконец, это то самое место, где должны бы быть мы сейчас, если бы вовремя свернули вправо, а не влево.
Возникла неловкая пауза. В несколько секунд. Потом неловкая пауза как-то очень ловко заполнилась Пахиным летним воплем отца Федора из 12 стульев. Он орал, как зверь, с которого живьем сдирают шкуру. В перерывах между бессвязными гортанными звуками можно было разобрать что -то наподобие: « Лысый, …, труп… м..к, … убью…, закопаю..., сволочь» и прочее на диалекте настоящего зверобоя. При этом зверобой как-то особым образом привальсовывал в сторону Лысого, так что последнему ничего другого не оставалось, как отступать. Наконец наступление окончилось. Павлу необходимо было набрать в легкие воздуха, чем не замедлил воспользоваться Лысый.
— Вы что, белены все объелись или, может, вас корешки какие-нибудь торкнули, вон же она, вершина! Я уже вижу ее отсюда – он протягивал руку в направлении северо-запада. И там действительно за кедровым стлаником на фиолетовом фоне туч в полусумраке виднелся каменистый пик, увенчанный геодезической вышкой.
— А где же плато? — вежливо поинтересовался Толик.
— Да, где плато? — присоединился Слон.
— Где плато? — Пахины легкие пришли в порядок и готовы были извергать новые проклятия, но Толик остановил их на сей раз властным продольно-поперечным движением руки:
— Хватит! Это не вершина, во всяком случае, не та. Это отметка 1980 метров. Отметка 2500 находится на востоке. Ее ты, Слон, только что лицезрел в собственный окуляр. Все! Прекратите ругань. Пора устраивать ночлег, пока еще есть силы. Нам всем, слышите, всем необходим сон.
Странно, что паники тогда никакой не возникло. Все как-то сразу поутихли. Может быть, авторитет старшего сыграл свою роль, а может, просто усталость. Неважно. Но люди задвигались, зашевелились; нашли уютное местечко среди мхов и лишайников, развели небольшой костер, сварганили на скорую руку какую-то бурду, подозрительно похожую на макароны с чаем и горохом, все это с крейсерской скоростью слопали и стали укладываться спать. Правда, перед самым сном Лысый и Слон все же сделали вылазку к торчащему недалеко пику, кое- как продравшись через заросли стланика. И, конечно, убедились, что пик был совсем не тот. Другой. Чужой. Цифры 1980 отличались от цифр 2500. И это понимал даже Лысый. Ему вдруг стало не по себе. Возможно, поэтому уже на бивуаке он отыскал среди вещей бутылку со спиртом и попытался ее преодолеть в одиночестве. Павел вырвал ее из рук со словами: «Не пей, скотина, а то убью». Собственно, это были последние слова, сказанные в тот поганый вечер. Лысый немного похныкал, потом насупился, буркнул что-то насчет прощения и полез вместе со всеми в палатку. Последнее, что всплыло у него в памяти перед сном, – бал с подружкой, которая осталась далеко на востоке.

— Лысый, из тебя что, слезы текут? Ты мне все линзы зальешь, дай сюда лучше окуляр. Хватит ныть, пора идти.
Слон резко толкнул Медведя в правое плечо. Тот чуть не взвыл от боли.
— Слон, блин, сколько можно!? Болит же. А слезы от горести: не могу понять, почему в голове до сих пор сидит четкий поворот вправо. Вот наваждение.
— Может, тебя заколдовали — усмехнулся Слон, запихивая оптику в футляр.
— Ну да, это его дама по башке трахнула, — вставил крепкое словцо Паха,– вот у него полушария и поменялись местами. А теперь несет какую-то хрень!
— Ладно, всё, — Толик снова пресек разговор, — нам нужно побыстрее двигаться. Двигаться к долине, чтобы успеть предупредить авиаторов, а то сожгут кучу керосина, а заодно и весь наш бюджет на полгода вперед. Поэтому давайте собирайте рюкзаки живее и валим отсюда… Малые, не устали? Нет? Но и молодцы. Тогда за дело.
Через полчаса горный караван уже шагал вниз по склону в направлении к юго-востоку и был готов преодолеть добрую сотню километров немногим более чем за сутки. Задача чертовски сложная, если не сказать больше. Но выбирать не приходилось.
Шли долго. Потом сделали привал. Потом шли еще дольше. Немного сбились с пути у горной развилки: здесь ручей раздваивался, и гвардия чуть было не урулила опять на запад, но вовремя спохватились, что надо ориентироваться на восток. Слон сказал тогда, что лучше все время прижиматься к левому хребту, и «уж точно выйдем», и еще что-то на Пахином диалекте насчет западных склонов. Так или иначе, но к вечеру под легкий аккомпанемент новой россыпи дождя компания следопытов достигла священных ворот всех махатм. Здесь их ждало еще одно испытание. Когда все скинули рюкзаки и ботинки, разминая порядком уставшие ноги, кто-то догадался навести бинокль в сторону предстоящего крутого подъема на последний горный отрог. По нему на огромной скорости спускались, а точнее даже летели люди. Очень много людей. Страшно много. Что-то необычное было в их поведении. Лысому почему-то сразу представился рой пчел, который, отчаянно гудя, неизбежно приближается, и ты с ужасом понимаешь, что сейчас произойдет нечто ужасное. Но пчелы – это жалкое подобие того, что тогда скатывалось по склону на Лысого и его друзей. Среди надвигающейся лавины можно было различить какие-то вращающиеся предметы (наподобие шестов), каменные штуковины и еще что-то бликующее. Все это чудовищно гудело. Лысый интуитивно понял, что встреча, если она состоится, ничего хорошего не сулит. Он посмотрел на своих братьев по несчастью. Братья по несчастью посмотрели на него. Все поняли друг друга без слов. И сразу же, и даже еще быстрее, кое-как напялив на себя обувь и на ходу накидывая на плечи поклажу, сорвались вниз, в обход отрога. Это был настоящий кроссовый бег с препятствиями. Бежали дружно, как одна команда на зачетном первенстве. Бежали долго. Бежали на юг. Сначала по ручью, оставив далеко позади злополучный выступ. Когда остановились, поняли, что уже наступила ночь. И тогда над тайгой раздался жуткий истерический хохот. Хохот только что спасшихся от возмездия богов людей. Хотя в тот момент они скорее напоминали загнанных в тупик крыс, нежели представителей современной цивилизации. Никто не мог понять, откуда у ворот взялись в августе туземцы, да еще так поздно. Слон заметил:
— Видимо, кто-то наверху переменил к нам свое отношение, – затем, немного помолчав, добавил: – и я думаю, он страшно недоволен нашим поведением, посему чем раньше мы уберемся отсюда, тем лучше будет для всех нас. И еще, – он посмотрел на Лысого и кашлянул, – эта штука сильно расстроена… Кх...Кх.
— Кх-кх, кх-кх — передразнил его Павел. — Мы скоро тут все зачахнем. Эта штука сильно расстроена оттого, что Лысый не захотел с ней переспать. Может быть, мы сейчас уже были по ту сторону гор, если бы не этот хренов ценитель красоты. Черт, а!? Вот мудак!
Даже после гигантского марша у него оставались силы люто ненавидеть Лысого. Лысый отвечал взаимностью:
— Паха, а Паха? Это не от тебя так несет? Сдается мне, твои штаны не в лучшем состоянии. Ты же говорил, что все это – чушь. А что случилось бы наверху, будь ты на моем месте, а? Ты сам-то как думаешь?
Далее произошла сцена из немого кино с замедленным действием. Павел скинул рюкзак и двумя огромными скачками оказался за спиной у Лысого, и если бы не Толик и Слон, то Лысого ждала бы моментальная реинкарнация. Будущая жизнь в качестве дятла или барана – в лучшем случае. В худшем – весь остаток жизни в инвалидном кресле. Но этого не случилось. Дебошира скрутили и оттащили подальше, а провокатору строго-настрого приказали заткнуться. После чего наступила тишина. Уставшие следопыты сидели молча. Пили воду из ручья. Здесь в низине он почти превратился в небольшую речку и не грохотал, как в горах. Отдохнув, прикинули примерный угол ухода в сторону, и бросив взгляд на подающее надежды небо, двинули сквозь чащу на юго-восток к большому радоновому источнику. Шли теперь не спеша, почти не говорили, хотя усталость уже не чувствовалось. Видимо, просто наступил такой момент, когда внутри что-то сработало, переключив обычное питание на дополнительные резервы. Во всяком случае, никто не стонал. Впереди шел Толик, потом Слон, за ним тащился пыхтевший Паха, далее следовала вереница малых. Замыкал процессию Лысый. Он один не молчал, а что-то легонько насвистывал себе под нос.
 
Он двигался в другом измерении. Семь дней назад по тихой улочке провинциального городка. По краям дороги с обеих сторон росли тополя. С них медленно и неохотно кругами сыпал на чуть отсыревший асфальт белый тяжелый пух. Было утро. Не сказать, чтобы раннее, но и поздним его тоже назвать было нельзя. Ночью шел дождь. Дождик. Где-то к 5 утра он закончился. Но в 3 часа Лысый еще слышал мелкую барабанную дробь в окно. Он просыпался дважды. Первый раз в холодном поту, второй — в горячем. Он видел сон, точнее сны. Сначала он замерзал на руках у снежной королевы, потом у злой феи; потом его поцеловала какая-то танцовщица с черными локонами и он превратился в маленький кусочек льда; потом он умер и проснулся…, ощущая себя осколком ледяной сказки. Посмотрел в окно, послушал дождь и снова уснул. Ему виделся берег огромного океана, огромный каменный валун с наседавшими волнами. И человек, сидевший на этом камне и смотревший куда-то в бесконечность. И было очень тоскливо. От чего-то.
Наконец он захотел пить и проснулся. Дождя уже не было. Океана тоже. Но жара осталась. Лысый скинул с себя одеяло, свесил ноги с кровати, засунул их в тапки и побрел на кухню. Там наткнулся на холодильник и на отца, который тоже что-то искал, но под столом. « Пиво», — подумал Лысый и повернул дверную ручку.
— Пил?- спросил отец.
— Нет, — ответил Лысый, — просто сон приснился жаркий.
— Ааа, –  протянул отец, вытаскивая из-под стола графин. – Будешь?
— А что это?
— Агдам.
— Нет, я лучше кефир.
— Как знаешь, – протянул отец и выдернул пробку.
Лысый нащупал пузатенькую бутылку на полке и присосался к горлышку. Потом они дружно прошлепали каждый в свою спальню, и Лысый уснул. На этот раз ничего не снилось. Пустота…, и еще покой. Обычный сон. Абсолютное ничто, когда тебя просто нет и нет ничего. Такие сны и видел всегда Лысый. Обычные сны.
 
Утром разбудила мать.
— Вставай, тебе сегодня в клуб. У вас сборы. Ты просил распихать.
— Спасибо, мама. А сколько времени?
— Ты уже все проспал, засоня. Поднимайся. Завтрак на столе.
Обыкновенное утро. Обыкновенный завтрак. Обыкновенные родители идут на обыкновенную работу. Все самое, самое обыкновенное. Но все же в этом было что-то, что заставляло думать по-другому. Но вот что? Лысый никак не мог понять. Он ломал голову всю дорогу, пока шел к клубу. Тополя сначала молчали, как будто не хотели ему мешать, но потом зашумели под легким нажимом ветра, словно пытаясь разбудить заснувшее сознание. Но Лысый спал. Спал наяву. Он так и подошел к невзрачному двухэтажному зданию с большими каменными ступенями перед входом и огромной резной деревянной дверью с надписью: «Турклуб: открыто с утра до вечера». «Шутники» – проскочило в голове, а рука сама собою толкнула массивные створки. 30 ступеней парадной лестницы. Второй этаж. Еще одни двери. Вежливый стук. Поворот дверной ручки. И вот уже большой зал. Почти все на месте. Алексеич по центру за столом. По бокам – два инструктора.
— Как на суде, — хихикнул кто-то в голове.
Лысый улыбнулся. Вернее, сделал вид, что улыбнулся. Улыбаться почему то не хотелось. Поздоровался со всеми, прошел к открытому окну и сел рядом с подоконником, за которым грустили тополя.
— Итак, — Алексеич навис над столом, сверкая лысиной, — сегодня последний шанс отказаться от перехода. И это не шутки. Дело серьезное. Идете одни, а места там дикие, да и за спиной никого не будет. Поэтому, сами знаете, лучше семь раз отмерить. Думайте и еще раз думайте.
— А что тут думать, — буркнул Павел. — Толик с Медведем же были там? Были. Вот и все. Дело в шляпе. А человек — сам зверь и царь всех зверей. Все будет, как на твоей бумаге, Алексеич, даже лучше.
— Разрешите присоединиться к мнению коллеги, — изящным жестом руки в сторону босса поддержал друга Слон, а Толик, окинув взглядом самых юных участников собрания, подвел итоги:
— Раз решили, значит решили. Да, ребята? — и утвердительно кивнул.
— Ну смотрите, ребятушки, не подведите старого таежника, — сказал шеф, поглаживая бороду, и поправил очки. — Значит, дело решенное. Завтра в 6 поезд, в 9 автобус, в 12 будете у исходного пункта. Там вас подберет вертолет и часам к двум высадит у подножья. Все. Сейчас последний инструктаж– и в бой. Не забудьте выспаться как следует. …Удачи.
Затем последовала рутинная проверка снаряжения и экипировки. Процедура в общем-то до боли всем знакомая и уже порядком поднадоевшая, но порядок есть порядок. Никуда не денешься. Наконец все окончилось. Стали расходиться. Сначала ушли инструкторы вместе с Толиком, за ними убежали малые. Павел и Слон чуть подзадержались, пытаясь определить, чья поклажа тяжелее, но так и не придя к компромиссу, с криками и руганью покинули зал. Последним уходил Лысый. Медленно проследовав от раскрытого окна, где он сидел, мимо шефа, вдоль опустевших рядов и стульев, он подошел к двери; взялся за ручку, повернул ее, пихнул ногой старое дерево и уже пытался исчезнуть за образовавшимся проемом, но почему-то вдруг резко обернулся и взглянул на Алексеича. Тот сидел неподвижно и смотрел прямо на него. И было в этой неподвижности что-то неестественное и неживое, что-то от каменного изваяния и что-то от далеких, далеких галактик. Глаза смотрели прямо в глаза, и в тоже время куда-то сквозь Лысого, сквозь стены и сквозь пространство. Смотрели в никуда. Это продолжалось секунд 10. Потом глаза ожили и наполнились осмысленным светом, а с губ слетело несколько фраз. Но каких?.. И только теперь Лысый вспомнил, каких. Вспомнил. Но было поздно… Они были произнесены ледяным голосом. Голосом из ниоткуда:
— На запад не лезьте. Там ничего нет. Там живет пустота.
Лысый страшно испугался. Таким шефа он еще никогда не видел, и поэтому быстро юркнул за дверь. Расстояние до парадного входа он преодолел в четыре огромных скачка, а дух перевел уже на улице. Сердце бешено колотилось, руки дрожали.
— Черт, надо же, как испугался? Хотя с чего бы? Ну, подумаешь, старик слегка перенервничал. С кем не бывает?
Лысый глубоко вздохнул и, махнув рукой, зашагал домой. Тополя по-прежнему шумели, но их шум успокаивал. Вскоре все, что сказал Алексеич начисто стерлось и исчезло из памяти. А подходя к дому, он уже вовсю насвистывал «Бременских музыкантов».
 
Хлюп, хлюп, хлюп — серый асфальт сменился неясными очертаниями лесной чащи.
— Медвееедь! — кричали где-то далеко впереди.
Лысый поднял голову и недоумевающе посмотрел вокруг. Тротуар и дома вместе с тополями куда-то исчезли. Потоптавшись с минуту на месте и сообразив наконец, что к чему, он понял, что безнадежно отстал от своих. Пришлось кричать.
— Эээ… ээй! Паха, …Тооолик! Эээй!
Призыв услышали. В ответ на одинокие вопли Павел (ему, как самому горластому, поручили это ответственное мероприятие) с периодичностью секунд в 30–40 на полумонгольском диалекте, изобретенном им самим, стал выдавать позывные отряда. Позывные переводились просто: Лысый — нехороший человек. Он все самое нехорошее на земле и даже еще хуже. Он просто дерьмо. Так продолжалось минут 20, пока не произошла встреча расколовшегося в ночи коллектива. Случилось это в непосредственной близости от радоновых ключей. А поскольку все были измотаны до предела, то решили сделать привал и немного поспать хотя бы до восхода солнца. Место по причине кромешной тьмы выбрали, конечно, неудачное, но идти дальше уже не было сил. Так и легли, а вернее, рухнули прямо на корневища под сросшимися крестообразно соснами и сразу же отключились. Никаких мер предосторожности, ни костра, ни даже дыма, никакой маскировки. Это была массовая потеря сознания от 70-километрового броска сквозь таежные дебри навстречу цивилизации, но до нее еще оставалось километров 25 – 30.
Утром проснулись рано. Пробуждение напоминало всплытие из бездонных глубин небытия, и если бы не комары, то до самого вечера вряд ли бы кто-нибудь поднялся. Солнце еще не взошло, а целые тучи москитов, ожив от ночных заморозков, бросились на разграбление огромных резервуаров крови, неудачно расположившихся в низине. Первым по обыкновению заорал Паха. Его голос был похож на клич команчей, только что откопавших томагавк войны:
— О… ааа… ууу, проклятье! Тысяча чертей!.. Народ! Валим отсюда, пока наша кровушка не перекачалась в этих вампиров!
Последние слова он уже договаривал на ходу, натягивая на себя рюкзак. С ним никто и не собирался спорить. Дураков не было. Все яростно и с наслаждением ломанулись в заветную чащу. Подальше от гнуса и поближе к выходу из леса. Что было потом, Лысый помнил уже смутно. Память ассоциировала все оставшиеся километры не то с адом, не то с с кошмаром времен второй мировой. Около 7 часов буквально прорубались сквозь сплошные дебри, оставляя после себя неровную просеку. Дальше часа 2 — по притаежным топям и марям, и около трех часов уже посуху до ближайшей деревни, название которой Лысый так и не запомнил, потому что не мог произнести (на редкость идиотское сочетание звуков). Запомнились только взгляды обалдевших чабанов, блеяние овец да еще вонь от бараньего жира. Непонимающие, почти испуганные лица людей на почте. И только после того как шифровка ушла в эфир, весь этот кошмар закончился. Спали там же, у здания, сразу на пороге. Когда открыли глаза, снова было раннее утро. Кто-то заботливо их укрыл бараньими шкурами, и теперь от тел нестерпимо воняло. Затем какой-то безномерный грузовик добросил до трассы, где в лучах восходящего солнца вся бригада уселась на обочине в ожидании автобуса. Им грезились серебряные лучи над оставшейся далеко вершиной, улыбки незнакомых богов в сверкании переливов горных вод и манящий, сладкий голос ветра.
Лысый безмятежно улыбался. Его улыбка была чиста и по-детски невинна. Губы что-то шептали, а глаза смотрели на северо-запад, на горный перевал, за которым жила теперь его мечта. Он и в автобусе не оставил идиотской улыбки и сидел вполоборота (как ни пытался его развернуть Слон), лицом к уходящим вдаль вершинам, и все так же что-то шептал.
Дома, в клубе, разбирая причины позорного провала, почему-то перебрали все, что можно, а вот видения Лысого, как ни странно, коснулись лишь вскользь.
— Видимо, я сошел с ума, — Лысый сидел на старом месте у открытого окна и смотрел на тополя. — Но что ж, пусть будет так, как будет. Быть сумасшедшим тоже неплохо.
А уходя, напоследок, взглянул на Алексеича. Тот сидел неподвижно и смотрел куда-то сквозь пространство, сквозь Лысого. Но Лысый на сей раз не испугался. Ему показалось, что шеф просто улыбается. Улыбается и шепчет:
— Ты видел ее? Ты ее видел!?
За окном шумели тополя. Жизнь продолжалась.
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ТЕРНИУМ
— Камни. Дождь. Чувства. Как уныло все у них на земле, — думал Западный странник, прохаживаясь по упрямому облаку, которое почему-то не хотело никуда двигаться.
— Ну!? Белое! Ты бы ехало куда-нибудь! А то смотрим, вот, на земных жителей, а сами-то чем лучше? Я уже четвертый год пытаюсь до старой вороны добраться. А все не получается никак. А она, наверное, и вовсе заждалась в своем Третьем поднебесном. Ты уж не обессудь, крылатое. Я на тебя жаловаться буду самой Даме. Так ведь нельзя со странниками поступать. Так ведь можно и на Большой совет опоздать. Вот досадно будет. А еще говорим: «Люди, люди». Тут у нас сплошная волокита! Еще почище, чем на земле. Хотя, с другой стороны, такой спектакль посмотрели! …Ну и дала эта лесная брюнетка! Как она их ловко, а!? Что молчишь? Совсем, что ли, высохло?
Тут небесный наездник принялся изо всех сил пинать измученное облако, так что оно под конец всплакнуло:
— Да я-то здесь при чем? Ветра нет, вот и не летим никуда! Тоже мне, джентльмен выискался! Тебя бы надо туда, вниз скинуть. Может, слезу проронил бы, да и полюбил бедняжку. А то ее как в четвертом Трехлетье выкинули из Дворца, так она до сих пор по земле и мотается. Души людские поедает. Думаешь, ей это нравится? …. А так, глядишь, полюбились бы друг дружке, и все тут! У тебя, чай, связи при дворце огромные. Вот сейчас ветер задует, полетим к твоей вороне; ты ей и задвинь предложеньице за чашечкой чая: «Так, мол, старая, и так; надо, значит, одну малышку репрессированную назад вернуть». У вороны ведь сплетниц аж до самой Дамы понатыкано. Уж точно сработает. И ты героем будешь, и меня куда-нибудь в гвардейские туманности запишут. Головой надо работать, а не ногами, шут поднебесный!
— О! А ты еще разговаривать, оказывается, умеешь? А говорили, что ваш брат может только слезы лить крокодильи! Ну и дела, ну и дела! Кстати, ты верно подметила. Что, если меня из странников сразу в терниумы переведут? Это ж весь Запад обалдеет. Они и не ведают, что на землю отправляют, как в Первое поднебесное. Вот цирк-то? А тут такой случай!.. Пожалуй, я тебя напрасно пинаю. Ты уж извини. Дай я тебя лучше поглажу. …Слушай, а ты не знаешь, сколько она тут, так сказать, отдыхает? Может, про нее действительно забыли, а?
— Да ты обалдел! Тоже мне странник нашелся! Это же не мой маршрут! Если бы не ты, я б летело сейчас где-нибудь над сказочной Риндией. Страшно интересная страна! Люди там вообще с ума посходили: понастроили не бог весть чего и думают, что так к нам попадут. Вот идиоты! Зато как там красиво! Ты бы видел! Жаль, наших туда редко посылают. Во всяком случае, на моей памяти такого давненько не случалось.
— А сколько ты уже здесь катаешься? — начал было странник, но тут задул ветер, и облако, расправив порядком усохшие крылья, двинулось на восток, к морю; туда, где среди каменистых выступов жила старая ворона. Жила она там потому, что когда-то, в незапамятные времена, забросили ее на землю короли Ориона якобы за измену Второму поднебесному. Но на самом деле во Дворце просто всем надоели ее сплетни, и при смене династий ее быстренько отправили с глаз долой, в далекую ссылку до лучших времен. Лучшие времена давно наступили, а про ворону так и не вспомнили наверху. Зато «низы» постоянно с ней общались (очень это была уж древняя и мудрая во дворцовых делах особь), поэтому ни одна из сплетен высшего света не обходила ее стороной, и старая карга даже на расстоянии жила полноценной дворцовой жизнью. К тому же бедной небесной гильдии навигаторов волей или неволей все равно приходилось мотаться через пограничные кордоны на землю и обратно (пусть большей частью инкогнито), таская на себе туристов и всякий хлам. Они-то заодно и скидывали на побережье последние новости. Пограничная же полоса была довольно сносно укреплена. Говорят, ее строили легендарные флайгеры. А флайгеры, как известно, в подобных делах не мелочились. Граница есть граница. Жаль, что они жили в Поднебесных до большой бойни, а потом ушли в Верхние сферы, где все и всегда хорошо. Кстати, они и там выстроили отличные редуты, которые до сих пор ни один современный навигатор не смог преодолеть. Вот уж, если могут строить, значит могут. Да что говорить о навигаторах, когда даже сами терниумы со всеми их форсированными оборотами сгорали при переходе кордонов. Правда, по слухам, в 10-м трехлетье одному терниуму удалось как-то обмануть тамошних дозорных и обойти все системы, но по ту сторону у него все-таки не выдержала оболочка и он аннигилировал. Другие технологии — это всегда другие технологии.
Облака, конечно, и не пытались соревноваться с навигаторами и уж тем более с терниумами. Зато старые земные границы научились проходить, как нечего делать; даже открылись постоянные маршруты: земля — поднебесье, одним из которых и воспользовался Западный странник, случайно оказавшийся в Восточной периферии. Он собирался лететь к себе на Орион, но на пересадочной станции прослышал о старой вороне — бывшей знакомой по королевскому Дворцу — и решил посетить ссыльную, а заодно и заглянуть в мир этих – как их там – людей. Пришлось переплатить при найме перевозчика (немного опоздал на рейсовый), зато один, с комфортом, пересек границу, и надо же, здесь столкнулся с земными условиями. «Как, блин, все тут старо!». Чтобы перемещаться в пространстве, оказывается недостаточно мыслей, нужен еще какой-то местный материальный ветер. «Ой-е-ей! Ой-е-ей! Как все допотопно!».
Впрочем, допотопность древнего мира и привела к тому, что странник с облаком застряли где-то на востоке центрального континента и сделали чудовищное открытие, которое, если не потрясет, то во всяком случае поразит все Поднебесные сразу. Это уж точно. И это не где-то в Верхних сферах, а здесь, на изжеванной вдоль и поперек земле, когда наверху готовится новый сверхмудрый взрыв, когда терниумы вплотную подошли к расширению пределов невидимой вселенной (говорят, у них в лаборатории почти изобрели супернейтринный сплав, который может выдержать мощность взмаха 18 тысяч пар флайгерских крыльев), когда короли Ориона готовы вот-вот бросить вызов Высшему Началу — здесь, в пустынных дебрях материи, давным-давно полным ходом идет запрещенная переработка виртуальных субстанций.
«Настоящая наглость! Нонсенс! На этом можно подзаработать неплохие вливания в собственную матрицу и, чего доброго, перейти в разряд терниумов» — Странник уже представлял себя в авангарде штурмовиков, прорывающихся сквозь флайгерские заслоны, но тут воздушная повозка прервала его еще даже не навигаторские мечтания:
— Эй! Ты чего там! В человека, что ли, превратился? Хватит спать! Приехали. Вон внизу твоя старуха рыбу ловит.
— Эээх! Ну да ладно. Давай хоть немного пониже. Я же себе всю оболочку изуродую.
— Извини, брат, ниже никак нельзя. Тут у них, знаешь ли — атмосфера. Штука такая: ни туда, ни сюда. Тебе-то что? Ты без воды. Подумаешь, наряд слегка помнешь. А мне каково? Я ж на нет изойду. Уж лучше я тебя здесь подожду. И потом, у тебя там знакомая. Поворкуете. Может, еще чего придумаете.
— Ты на что намекаешь, Белое? Белены объелось? Давай якорь бросай!
— Да не улечу я! Я же не безмозглое туловище! Я еще хочу в туманности попасть. И якоря у меня нет. Так что давай, поторапливайся, а то как ветер сменится, так и останешься здесь куковать на веки вечные. А мы еще хотели залететь обратно в горы, к этому слабоумному, глянуть, как он там? Вроде бы наша золушка ничего из него и не вытащила. Ты-то как смотришь на это, а? Странник?
— Ну, если ненадолго, то почему бы и нет. Ладно, хватит об этом. Мне надо с мыслями собраться.
— Да не напрягайся. Это же пустой номер. Земля, брат.
— А как же я, интересно, туда попаду?
— Прыгай просто. И все!
— Ну уж нет!
Тут облако не выдержало и слегка шевельнуло припухлым боком. И бедный Странник, соскользнув, легонько, как перышко, стал опускаться на древнюю родину всего видимого и невидимого.

— У, ты какая симпатюлечка! Ну иди ко мне. Цып-цып-цып. Ути-ути.
Старая ворона в почти совсем излохмаченном перовом балахоне пыталась когтями правой «ноги» и клювом изловить дурную рыбешку, заинтересовавшуюся блестящей фиговинкой, которую заботливо на полусгнившем королевском шнурке опустила летучая карга прямо на морскую отмель.
— Ну еще чуть-чуть, девочка! Ну давай же, малышка!
И вот, когда она уже мысленно смаковала добычу, сверху свалился незадачливый Странник.
— Фу, ты, черт! Всю малину распугал. Я тебя еще вчера ждала, пугало поднебесное. У вас там что, маршруты изменились? Или на рейсовый опоздал?
— А ты откуда знаешь? — опешил горе-навигатор. Он все еще не мог отойти от внезапного падения-парения.
— У нас на земле, милок, все гораздо быстрее происходит, чем вы думаете, небожители окаянные. Скорость слухов еще старый Колдун постулировал; еще до всех сошествий. Она, кстати, в два раза больше световых скачков. Вот так-то, деточка! Вот так! Ну, с чем пожаловал, погань дворцовая?
— Что ты все ругаешься, старая? Я, между прочим, сюда специально тебя проведать летел, а ты меня поганью обзываешь!
— А как же тебя еще называть? Может, терниумом? Или по-иностранному — флайгером? Ты, милок, весь мой завтрак распугал.
— Да на хрена тебе эта рыба сдалась? Ты все равно можешь тыщу лет не жрать и тебе ничего не сделается! Ты же ведь из Поднебесья, или рехнулась совсем на старости лет? А может, с памятью что?
— Нееет, милок. Память памятью, а рыба рыбою. Иногда, знаешь, просто приятно почувствовать себя настоящей живой птицею. ... Ээх! Что тебе говорить! Один, фиг, не поймешь! Ну, поползли, что ли, в пещеру!? Гостя надобно сначала угостить. У меня и паучки прошлогодние припрятаны.
 Странника чуть не вывернуло прямо тут же, на вороний подол.
— Затем напоить. Потом, как это, в море искупать. А потом уж и расспросить: что, мол, дескать, и как? Авось и расколется на самом главном.
— А что мне раскалываться? У меня трещины сзади нету. Это у вас, извините, мадам, на земле, творится невесть что. А ты здесь с незапамятного трехлетья сидишь и клювом не чуешь, и крылом не шевелишь, а под боком, в трех часах лету отсюда, полным ходом идет переработка матриц. А ты шлаком каким-то занимаешься, рыбачка недоделанная! Тоже мне, дворцовая вестница!
— А зачем они мне нужны, эти земные переполохи? Если уж люди научились ремеслу поднебесному, то честь им и хвала. Прогресс налицо.
— Да какой к черту прогресс? Девка тут опальная, из Дворца, ошалела. Затаскивает самцов человеческих в горы, высасывает из них все, что можно, а потом хохочет так, что скалы трясутся и гром гремит. Это уж прямое нарушение всех видимых и невидимых конвенций. Это уже посягательство на честь королевского престола. Чуешь, чем тут пахнет?
— Батюшки! А я и знать ничего не знаю и ведать не ведаю! Это на земле-то такое творится? Совсем распустились дворцовые смотрители, совсем! Батюшки! Стыд-то какой? Людям жить не даем, а еще поднебесными гражданами называемся! Правильно флайгеры сделали, что ушли от нас, тыщу раз правильно. Да нас за такое вообще надо куда подальше! …В озеро огненное и с глаз долой!
— Мисс, ну хватит причитать. Пора бы мозгами пошевелить, как это дельце можно повыгоднее провернуть. Скажем, сама сможешь сразу в Первопрестольные затесаться; ну и меня, странника, куда-нибудь в свет вытащить, к примеру, поближе к терниумам.
— Кх, это я так, для порядку кудахчу. Мысли-то мои не кудахчут вовсе, а работают, да еще как! Ох, и задам я им всем жару! Хватит, поиздевались над пожилой женщиной – и будет. Теперь я вам устрою баньку в преисподней! Ну, держитесь у меня там!
И старое чучело погрозило скрюченным крылом куда-то в сторону нависшего над выступом облака.
— О! А это что же за фигня такая?
— Да воздушный извозчик с границы. Я, собственно, к тебе на нем и прибыл. Если бы не он, мы бы и не увидели дворцовую красотку в горах. Кстати, тоже просит за себя. Как насчет гвардейской туманности?
— Ну, это без проблем. Считай, что ты уже терниум в квадрате, а колесница твоя — лейб-туманность в окрестностях Андромеды. Порадовали вы меня сегодня. Ух, порадовали.
И старая, взмахнув крыльями, полетела на запад, к переходам, громко каркая и изредка икая.
 
Ворона улетела, а странник долго еще не переставал удивляться:
— Ну и дела? Ну и дела? Ну и Третье поднебесное?
И даже сидя на облаке, куда он забрался с превеликим трудом, и то случайно зацепившись за хвост незадачливой чайки (чайка, кстати, насмерть перепугалась); так вот, даже там не переставал он удивляться чудесам, которыми земля продолжала баловать обе вселенные.
Обратно неслись на всех парах. Хотели снова посетить страну диких гор, где было сделано неожиданное открытие. Облако распирало от гордости и от невиданного счастья. Еще бы! Оно в скором времени вольется в Великую туманность. Как тут не радоваться!
— Эх! До чего день замечательно складывается, правда ведь, Странник? Сейчас глянем на нашу малышку, на лесок, может, придурка этого еще застанем и айда прямо во Дворец. Смотришь, завтра уже погоны гвардейские выпишут. Каково, а!? Из рядового челнока — сразу в субсветовую флотилию! Чудеса!
— Ты не радуйся раньше времени. Я смотрю, прилетали-то летом, а сейчас все белое внизу. Зима, что ли, наступила?
— А тут всегда так. Время то по-разному течет: у нас – день, а здесь – год, а того глядишь, и почище. Как во Дворце царевна закапризничает и начнет будильник земной дергать туда-сюда, туда-сюда – так уж и вовсе полный бардак кругом. То у них быстрее, то у нас. В прошлом году Темную тучу сюда занесло. Она пробалдела где-то на юге пару дней, а как обратно сквозь пограничную дыру полезла, то и аннигилировала нафиг совсем. Не сделали ее, значит, по-нашему получается.
— А как же пассажиры?
— Как, как? Так и остались в этой чертовой дыре. Будь она неладна!
— Слышишь, Белое, а с нами так не случится?
— Да не должно бы. После того случая забрали у принцессы будильник и поставили в трапезную. Там его повар аккурат два раза в день и переключает. Вот и получается: в Поднебесье – день, а на Земле – два года. Фьють, и нету.
— Это же ни в какие ворота не лезет!
— Не лезет. А что делать? Вот если твоей вороне удастся дворцовый переворот новый устроить, то она точно этот хренов будильник вырубит. Уж кому-кому, а ей он в первую очередь надоел!
— Хорошо бы, если так. Будем надеяться. Слушай, получается, уже целый год пролетел?
— Ну да. А может, и больше.
— Что же мы тогда в горах увидим? Людей там нет давно.
— Зато брюнетка наша никуда не делась. Поглазеем.
— А парнишка?
— Да что тебе сдался этот парнишка!? Сгинул давно, наверное. Нету его. Тю-тю.
— Жаль, хороший малый был. Ты видел, как он ее в первый раз уделал, а?
— У людей свои странности, у нас свои. …. Вон, смотри лучше, рейсовый с пассажирами к границе идет. Давай подлетим поближе.
И облако, вильнув хвостовым распылителем, двинулось в сторону гигантской тучи, выполнявшей чартерный рейс по одному из местных маршрутов.
— Эй, привет! Вы куда и откуда? —Странник скукожился от холода, но все-таки выдавил из себя пару комплиментов.
— Мы к границе и с побережья, – рейсовый еле тянул здоровенную толпу развеселых туристов.
— Что новенького?
— Там? Да ничего особенного. Героиновая блокада началась. Одни стреляют, другие падают. Не понять нам людей, не понять. Да что люди? У нас у самих какой-то косяк с приборами. Тенемеры зашкаливают. Показывают печать поднебесную, правда в одном экземпляре. Но все равно такого быть не должно — земля же под запретом. Мы думаем: или элементы потекли в аппаратуре, или у нас крыша съехала. Такие дела.
— И давно она там? — Странник оживился.
— Кто?
— Ну, тень эта.
— Не тень, а печать.
— Какая, нафиг, разница?!
— Да в принципе никакой. Получается часа два по нашему.
— Гм, значит уже немало. Странно все это, странно.
С рейсового тоже прокричали, что это странно, но тут их курсы разошлись, и они отбыли в разные стороны. Наездник дернул облако за хвост.
— Слушай, ты, супертуманность, поворачивай обратно. Зачем нам глазеть на девку? Айда сразу в Поднебесье. Все, что надо, уже и так узнали. А? …Ты помнишь наш проходной индекс?
— Да помню, помню!
— Ну и все. Гони назад. Чувствую, начинается самое интересное. Самый попс! Сдается мне, что мы поймали фортуну за самую кукурузу. И еще как!
— Еще бы и ворону вовремя поймать, было бы вообще здорово,– вздохнуло облако, дернув левым боком.
— Ты чего? Обалдело?!
— Кажется, прибыли. Кордоны справа по борту. Чуешь, как с дыры тянет?

— Туу- уф. Тьфу, – отрыгнули пограничные ворота. Странник истерически кашлял.
— Чудовище, ты что делаешь? Решило туннель другой просверлить или терниумом себя возомнило? Чертова повозка! Еще немного, и я бы точно свалился.
— Ну не свалился же, — облако невозмутимо отряхивало мерцающую стружку небытия, случайно занесенную ими с перехода. Стружка постепенно умирала и, напоследок хитро моргнув светло-коричневым блеском, канула в вечность.
—  Красота! — небесная колесница сияла. — Подумаешь, ошиблась на пару секунд с индексом. Зато какие ощущения!
— В гробу я видал твои ощущения! — Странник страшно ругался и по-прежнему харкал, пытаясь очистить внутренности от слизи, которой наглотался в Дыре. Но вскоре успокоился и перешел на более или менее нормальный тон:
— Хорошо, что с нами не получилось, как с Темной тучей, а то бы вращались где-нибудь там. Да же, белое? — И странник ткнул пальцем куда то за спину. Потом почесал затылок и изрек: — Ладно, этим инцидентом займемся после. Сейчас о главном. Где ворона?
— Ты меня спрашиваешь? — шмыгнуло облако.
— А кого же еще. Может, ты размножилось, пока нас трясло в этой центрифуге?
— Да нет, вроде, — будущая лейб-гвардия тщательно начала себя осматривать.
— Хватит издеваться! Все, кончили! Как ворону найти?
— Тебе лучше знать, твоя же женщина.
— Это почему!?
— Ну, не я же на море шуры-муры крутило с ней.
— Все, ненавистная повозка! Тебе конец! Говори лучше, как найти ворону! Говори, как найти! — Странник вцепился в пухлые бока напарника и принялся изо всех сил его трясти. Раздались вопли.
— Ай! Ой! Стой, дурак! Хватит! Ну, хватит же! Ей богу, и пошутить нельзя.
— Но! Говори как!
— Как, как!? Вон будка с инфоклайдингом недалеко. Вставляешь свою клешню в дупло, и у тебя в мозгах начинается информационный запор. Ты только вовремя успей ее вытащить, а то мне придется тебя собирать по всему нашему Поднебесному.
— А по-другому никак?
— Можно. Но это будет и дороже, и дольше. А на земле, сам знаешь, как время летит.
— Поясни.
— А что пояснять? Ты, верно, совсем отупел после чартера. На Орион надо лететь, во Дворец. А то где же ей еще быть, ненаглядной твоей? Наверняка там уже головы с плеч валятся, как с конвейера пенопласт. Тамошние палачи – мастера, высший класс! Дай только повод– обезглавят полподнебесья. И не поморщатся. Короче, сам выбирай, как нам быть.
— Даа. Вариантов маловато. Придется клешней рискнуть.
— Правильный выбор! Ты не дрейфь, старина. Если что, я тебе подсоблю.
— Ну уж нет. Знаю я твои подсобления. Ты лучше в сторонке постой. Индекс переходной пересчитай. Он нам еще пригодится. Может быть.
Странник замолчал, глядя на идиотское изобретение периферийщиков, приспособленное под свалку текущих новостей со всех концов Поднебесья. Им было лень завозить аппаратуру из центра, поэтому для сетевых нужд были попросту модернизированы сточные трубы. Сооружение получилось несложное, но довольно громоздкое, издали напоминавшее вздернутый на дыбу параллелепипед. В народе его сразу окрестили сортиром. Пусть он и выполнял информационные функции, но по сути являлся самой настоящей клоакой. Сокращенно – инфосор (информационный сортир), или на языке Ориона – инфоклайдинг (там считалось за дурной тон пользоваться пограничным сленгом). Кстати, никто на границе толком не знал, что означает этот дурацкий «клайдинг». Одни говорили, что слив, другие – отстой, но общий смысл от сказанного ничуть не менялся. Сортир – он и в Африке сортир. Неплохая хреновина в общем то, если не считать того, что мозги она забивала конкретно. Иногда башка от переизбытка сливов претерпевала суровые изменения, как, например, давно снятая с вооружения наступательная РГД 5 без чеки. Неудивительно, что странник не горел особым желанием поближе познакомиться с сетевым чудом периферии и долго не мог решиться залезть в кабину. Из транса его вывел голос напарника:
— Давай, Терниум, дерзай! Хватит задницу мять! Информация нынче дороже, чем любые внутренности, в том числе и твои. Давай, лезь! – и облако почти силой запихало его в будку. Потом перевело дух и всплакнуло. 
— Сейчас начнется.
Но Странник уже не слышал последних слов. В голове с субсветовыми скоростями проносились объемные инхроны информации, пульсирующие сгустки и обрывки подпространственных волокон из разных миров и времен. Числовые характеристики текущих метаэлементов перемешивались в гигантской воронке с тензорами общего Тора. Статистика поднебесных войн вылилась в огромное цифровое море, которое с трудом накрыл хлынувший поток Орионовских комиксов. Где-то в глубине подсознания сработал фиолетовый датчик, сигнализирующий о приближении к искомой величине. «Но где же!? Где? – мыслило надсознание. – В меня же больше не влезет!». Так продолжалось еще секунд 10, пока, наконец, четкой отформатированной строкой не полезла Дворцовая хроника. И везде, везде, в каждом инхроне содержались сообщения о Земле, о ссыльной нимфе, о нарушении запретов и смене династий управляющих, об удивлении Дамы и возведении вороны в ранг Первопрестольной с автоматическим вынесением вопроса о судьбе каторжанки на Большой совет и, самое главное, о придании статуса Лейб-гвардии облачному челноку с пограничной зоны и возведении в Терниумы западного Странника с инфраструктированием его матрицы в любой системной лаборатории Второго поднебесья. Последнее, что успел запомнить вот-вот готовый взорваться мозг терниума, это их приглашение во Дворец и новый установившийся масштаб земного будильника.
— Оооо-оо! — Странник пулей вылетел из кабины, держась обеими руками за голову. Его трясло. Организм содрогался от полученной дозы вселенских отбросов и, видимо, пока не осознавал факт окончательного освобождения из сортира. А вот облако прыгало выше инфоклайдинга от гордости за друга. Еще бы не прыгать. Так долго за всю историю Поднебесья там никто не сидел.
— Ну ты герой у нас сегодня! Герой! Полторы минуты! А как огурчик! Последний раз я видело такое шоу лет триста назад недалеко от рейсовых ангаров. Тогда в каком-то из них один воротила из бисовской флотилии засунул хвост в инфоклайдинг, и его там зажевало. Надо же – так не повезло парню. Видел бы ты его глаза перед тем, как они взорвались…  Это были два больших земных аквариума. В них даже можно было прочесть прогоняемые инхроны… Жаль беднягу. Вот тебе наглядное подтверждение теории об атавизме хвостов. А еще говорят «Дарвин, Дарвин!». Пальму им в зубы да хвост в прорубь! Демагоги хреновы! Ну ты-то, я смотрю, в полном порядке. И никакой деформации. Так что давай выкладывай, чем твою задницу накачали! А я, так и быть, послушаю.
— А слушать нечего. Ты лучше, это, к химикам сгоняй,... за эфиром. Побалдеем.
— Что? Неужели?
— Да, милое, да! Не подвела старая карга, не подвела! Можешь поздравить себя с гвардейскими лычками, а меня – с производством в терниумы.
— Ура вороне! Ураа!
— Скажи, гвардия, ты вроде бы местная?
— Ну… как сказать.
— Да ладно тебе, не ломайся. Не в том дело. Где здесь поблизости лаборатория есть? Мне бы матрицу чуток подрасширить в соответствии с новым статусом. А потом можно и во Дворец занырнуть, в вакуумных термохолодильниках попариться. Хотя тебе, кажется, это вовсе и не требуется и даже, по-моему, противопоказано.
— Что верно, то верно. А пошарахаться по Дворцу я не против. Садись-ка на меня, дружище! Тут через пару БИ-скачков лаборатория Орионовского НИИ. Они там Магеллановских лошадей вновь выводят, – облако икнуло. – Помнишь, в 4-м Трехлетии войну с Подсферами? Тогда даже Хозяин на подмогу бис-эскадрилью присылал – до того свирепая была битва! И все из-за чего?.. Из-за того, что пара наших лошадок вышла мирно попастись в подпространство, а там, оказывается, пернатые тащили к себе что-то с Земли! Лошадки, конечно, из вежливости спросили, что это, мол, у вас за фигня такая? Ну … Тут все и началось. Печальная история, одним словом. С тех пор нет у нас больше лошадок. А НИИ вот все бьется и бьется. Может, и получится у них что-нибудь …когда-нибудь. Тебя они, во всяком случае, в миг переклепают. Ты же, надеюсь, не Магеллановской сборки?
— Да, какая, к вальтам, Магеллановская?! Я вообще подозреваю, что являюсь произведением типично кустарным. Куда ни глянь – одни швы. Не терниум, а сплошная заплата!
— Вот и хорошо! Возни меньше будет. Возьмут просто понавтыкают кучу новых блоков – будешь сверкать, как стружка с пограничной дыры.
— Ты умеешь утешать, гвардия, умеешь. Только про дыры не говори ничего. Я тебя умоляю! Лучше давай поскакали! Не видишь, что ли, я уже залез?
— Не поскакали, а полетели.
— А что?
— Ничего.
— Ну и все. Вперед, Белое, ноооо…! – и Странник, похлопав по мягкому боку извозчика, направил его в сторону внутренних линий.
Надо отметить, что двойной скачок с использованием подпространства хотя и являлся запрещенным, но вовсе не невозможным, и им частенько пользовались, особенно пограничные Рейнджеры и Навигаторы. Терниумы подобными проделками не забавлялись: они давно перешли в разряд высших существ и могли передвигаться во всех направлениях НАД-, ПОД-, НЕ-, ЗА- и просто Пространства. Как ферзь на шахматной доске и даже круче. А вот челноки, будучи и переведены в разряд лейб-гвардии, никак не могли перемещаться подобным образом. По крайней мере, до тех пор, пока не сливались с одной из существующих туманностей. И лишь после этого, приняв на себя часть ее мерцания, поднимались выше временных полей и распылялись по всему Поднебесью. Поэтому облако пока и вынуждено было воспользоваться старым дедовским способом перемещений, отвозя странника к лаборатории НИИ Ориона, которая тоже находилась в приграничной полосе, но немногим далее, чем основные переходные зоны.
 
— Хеллоу, ребята! Требуется немного подшаманить надо мной. Я Западный странник, а это мой напарник – гвардейский челнок.
Дверь в вестибюле хлопнула, и на пороге появилась фигура пилигрима, по виду скорее напоминающая усталого путника, чем истинного Рейнджера вселенной. Будущий терниум, поклонившись, вежливо представился двум бисоподобным скользиям, с которых постоянно что-то капало и текло и которые к тому же почему-то все время сверкали и искрились, как метеоритные осколки на солнце.
— А, это вы! Заходите, заходите. Мы рады приветствовать героев Второго поднебесья на нашей окраине! Чем богаты, тем – как это по-дворцовому – и рады. Вот вы, значит, какие, почетные граждане Ориона! Кстати, ваши коды разосланы во все концы вселенной, так что вы теперь всюду известные и желанные гости. Что желаете? Обычную 317-ю Терниумовскую или новую, усовершенствованную «LQ- WZY 711» со встроенным нейтринным пирокомплектом и устройством обнаружения флайгерских парений?
— Фью-у-уть! Ничего себе! – присвистнул Странник. – Конечно, давайте эту, вот, как ее там – не выговоришь – последнюю.
— Месье! Не стоит спешить. Чай не инфоклайдинг приобретаете. У нас тут целый каталог модификаций. Вот, полистайте журнальчик, а мы вам пока объясним, что да как.
Скользии улыбнулись (довольно мерзко), о чем-то пошипели меж собой и затем продолжили экскурс в мир научно-технических достижений родного НИИ. Через полтора часа лекций о суперсовременных чип-системах Странник понял, что окончательно запутался во всех этих: B, Z, W, Y, X – и прочих названиях и опечаленно покачал головой.
— Я не знаю, господа, что мне выбрать. Я просто хотел попасть в отряд штурмовиков, направляемых к Верхним границам, и либо сгореть, либо прорваться сквозь флайгерские заслоны по ту сторону Сфер.
Скользии посмотрели друг на друга, потом на Странника, потом опять на себя и как-то странно загудели (гул на периферии имел несколько значений, порой взаимно противоположных; но в данном случае, как выяснилось позднее, он выражал восхищение бесстрашием и отважностью собеседника). Через некоторое время на середину холла выплыла семимерная голограмма последней модели терниума, видимо существующего еще только в проектном варианте. От удивления у Странника глаза чуть на лоб не вылезли. Он ничего не мог сказать, а только бессвязно мычал, пытаясь что-то показать руками. Скользии тем временем пытались заострить внимание гостей на выведенном объекте:
— Мосье, кажется, это то, что вам нужно. Конструкция, правда, не воплощена в действительности. Однако, если выбор падет именно на нее, то часов через десять   двенадцать вы надолго обгоните инженерную мысль Ориона, а возможно, и всего Поднебесья. По своей сути эта уникальная штука  – один из гидов ткнул в голограмму молниеносно выброшенным длиннющим языком – способна выдержать одновременный взмах 18 тысяч пар флайгерских крыльев (значит, все-таки не байки – пронеслось в голове у терниума) Кроме того, обладает усиленной регенеративной функцией: способна восстановить себя из 80-10% остаточного материала. По теоретическим расчетам, может пробить брешь в обороне предполагаемого противника диаметром в 48 часов по параметрической шкале. Способна неограниченно долго выдерживать абсолютный уровень шума и света. Чувствует приближение пернатых за два перехода. Поражает все видимое и невидимое в радиусе семи суток, а мыслимое и немыслимое на площади в четыре развернутых психосектора по центральной шкале. Абсолютная проникающая способность, абсолютная перемещающая способность, абсолютная субсветовая пространственная скорость. Единственный недостаток   мы не знаем, как поведет себя эта система в надсветовых режимах и Высших Сферах (по понятным причинам путь туда пока закрыт). Но надеемся, что с введением в строй нашего детища мы преодолеем и световой барьер…  Ну, так как, мосье?
Скользии синхронно завертели хвостами.
— Все! Никакаих разговоров! Врезайте! Где здесь операционная?
Странник устремился к проходу в коридор, очевидно представляя себя штурмовиком из отряда бешеных.
— Подождите, мосье, подождите. Через 20 минут мы за вами пришлем.
Скользии встрепенулись и, воспользовавшись замешательством гостей, свернув голограмму, удалились куда-то внутрь здания. Странник хотел было последовать за ними, но, вовремя одумавшись, стал бродить взад-вперед около двери, от одной стены до другой.
— Нет, ну ты видела, гвардия, а!? Каково? Что молчишь? Аннигилятора, что ли, объелась?
— Я думаю. Просто думаю,   буркнуло облако.   Думаю о том, как я потом с тобой общаться буду. Ты же меня в два счета со всего видимого и невидимого света сживешь. Ну зачем тебе такое? Ты же, по сути, уродом станешь!
— Да как же ты не понимаешь, распрекрасная ты моя колесница! Ведь в таком виде я смогу пересечь Верхнюю границу!
— Позволь узнать, а зачем тебе это нужно?
— А зачем ты хочешь слиться с туманностью?
— Ох, Странник. Значит, ты все-таки думаешь о вечности.
— Значит, думаю.
— Ох-ох-ох-хо-ох. Ох уж эта вечность. Никому не дает покоя. Вечно из-за нее попадаем во всякие передряги. Ну что ж, пусть будет по-твоему. Только об одном прошу. Когда тебя переклепают, не забывай, что я-то пока очень и очень хрупкое существо. Поэтому обращайся со мной нежно, как с женщиной.
— Хорошо, обещаю. Буду беречь тебя, как Орионскую принцессу,   странник вздохнул. — А давай, пока эти артисты бродят где-то, помечтаем.
— О чем?
— Хотя бы о том, что мы будем делать после того, как посетим дворец, например?
— Полетим к Андромеде.
— А это еще для чего?
— Как для чего? Будем делать из меня туманность.
— И для этого обязательно нужно лететь на Андромеду?
— Обязательно.
— А сколько до нее лёта?
— Думаю, что с твоими возможностями через полгода доберемся.
— Так долго? Можно же скачками. Или забыло, что у меня куча всяких наворотов будет.
— Вот именно. Без них мы бы плелись туда лет 50, если не больше.
— А поближе нет ничего?
— Нет. Андромеда — самая близкая.
— И что потом?
— Что потом, что потом!? Заладил, е-мое. Суп с котом   вот что потом! Ты же на Землю хотел занырнуть!?
— Ну, хотел.
— Вот и нырнем.
— Что, еще полгода?
— Да, нет! Обратно моментально попадем. Я же стану туманностью.
— Ааа. Тогда ладно. Давай так и сделаем. Кстати, сколько мы на Земле пробыли?
— Видишь, вон на столбе хрономер висит. Пойди, глянь.
Странник подошел к горящему ярко-красным огнем экрану и немного поколдовал над пультом.
— Вот это новости!
— Что такое?
— Получается, что со всеми расчетами и допусками, с учетом того, что будильник земной недавно перевели, на Земле уже около 7 лет прошло.
— Даа, быстро время пролетело. Ничего не скажешь. Интересно, как там поживают наши старые знакомые?
— Хватит гадать, Белое. Попадем туда   узнаем. Вон, кажется, за мной идут.
Скрипнула дверь, и на пороге появились два самых обыкновенных молодцеватых рейнджера, которыми вся Невидимая вселенная, что называется, «кишмя кишит».
— Вы, сэр, странник? — обратились они к нему.
— Да.
— Следуйте за нами.
— Куда?
— В операционную. Там вами займется лучший демиург НИИ. Новый статус — это дело не для простых хирургов. У нас только один вопрос. Последний. Скорее даже не вопрос, а уточнение. Мы не успели обозвать последнее изобретение, а соответственно и зарегистрировать. Ничего, если в реестры будет занесена порядковая кодификация?
— И под каким шифром я там буду проходить?
— QK8, согласно прейскурантам. Если вы, конечно, не возражаете.
— В принципе ничего накидон. Даже солидно. Так что валяйте, пишите как есть. Верно, гвардия!?
— Верно, верно,— промычала небесная колесница. Рейнджеры кивнули в знак согласия и расступились, пропуская Странника вперед.
— Пойдемте, сэр. Ваш друг может подождать пока здесь, вон в тех черненьких ящичках. Это капсулы временной дефлактации. Называются «вечность в секунде». Внутри — абсолютный температурный ноль и вакуум. Вашему другу в них будет очень удобно.
Облако чуть не поперхнулось, услышав, какой ему уготован досуг.
— Нет, уж. Я лучше по вестибюлю полетаю. Осмотрюсь тут, так сказать. Не доверяю я всяким ящичкам. Мне и без вакуума неплохо. Надеюсь, вы не против, мосье?
— Пожалуйста, пожалуйста. Вы наши почетные гости. Поступайте как угодно.
Стеклянные двери захлопнулись, и облако осталось наедине с самим собой, потолком, стенами, хрономером и черной «вечностью в секунде». От нечего делать пришлось мотаться вдоль стен, описывая неправильные круги, и складывать полученные при этом траектории в доисторический черепной загашник. Через несколько часов загашник грозил вот-вот лопнуть. Числовые комбинации уже не принимались метрической системой челнока и тонкой водянистой струйкой стекали на пол прямо из ушей. Но, наконец, дверь открылась, и на середину холла выплыл бесформенный черный кусок полувещества, который очень скоро и кстати принял очертания старого доброго Странника.
— Не удивляйся, малыш. Это я. — голос был на редкость нежным и мягким. — Мне вмонтировали превесьма зверскую штуку. Новый чип позволяет принимать любые формы и размеры.
— А можешь стать таким же, как я?
— Без проблем!
Послышалось легкое жужжание, сопровождаемое небольшим искривлением подпространства. И вот на облако смотрел его двойник.
— Ух ты! Во, дают, а! До чего техника дошла! Ладно, давай обратно. Пора сматываться. Во Дворце, наверное, уже заждались. Пока тебя там реставрировали, я по флайгератору связалась с твоей старой красавицей, и та все устроила наилучшим образом.
— Ты, что, спятило!? Где ты тут видишь флайгераторы? Это же периферия, деревня!
— Это — НИИ, идиот! Попросило скользий, вот они и сделали за пару часов. Ты, что, думаешь, если они коров сделать не могут, значит им и флайгераторы не по силам? На-ко вот, выкуси! Два часа — и я общалось с вороной, как будто она не на Орионе вовсе, а вон в том черном гробу, вакуум его задери!
— Ну и что она наплела там?
— Что, что!? Ждет нас, не дождется. Хоромы на третьем ярусе отвела, с видом на изумрудные сады. Тебе лично пару Странниц приготовили, яко бы для аннигиляции; мне — роскошные ПСИ-пространства в псевдотуманностях. В общем, натуральный рай! Один к одному! Как в сказках! Так что давай, собирайся. Врубай форсаж. И вперед!
— Ну, что ж, держись, врубаю.
— Стой, стой, стой! Ты, хоть смутируй во что-нибудь! А то как же я за тобой-то поспею? Я, чай, пока еще не сверхновая.
— А во что?
— Хотя бы в ковер, что ли
— А, ну это можно!
Странник осторожно-осторожно вытянулся в ковровую дорожку, на которой, кряхтя, расплылось облако; потом немного погудел, помигал габаритами и, врубив пятую субсветовую, исчез из местного горизонта событий.
Ровно через две минуты и 18 наносекунд они вырулили у центрального КПП Дворца, главного скопления всех воротил поднебесного мира под названием Орион. Собственно, это было не скопление, а скорее свалка вконец обленившихся поднебесных жителей. И название у свалки тоже было подобающее. Дурацкое название. Такими дурацкими названиями, говорят, в незапамятные времена старушка-Земля просто кишела. А позднее какой то кретин занес его в Поднебесье. Так и повелось с тех пор: Орион да Орион.
На пропускном пункте их уже ждали. Были приготовлены ультраинхронные сгустки, чтобы гости смогли насладиться относительным абсолютом. Странники от этих сгустков просто балдели. Но кто же знал, что прибывший Странник уже прошел инфроструктуацию и теперь превратился в блистательного, заново отформатированного Терниума. Как гадкий утенок — в Белого Гуся. Этого никто предусмотреть не мог. Вот и получается, что опрофанились КП-шные смотрители, просто опрофанились. Пришлось на скорую руку снимать Временные Ворота у входа во внутренний двор. Терниумы страшно не любили время. Они его терпеть не могли и постоянно уничтожали. А такая штука, как Временные Ворота, даже на Орионе стоила целого состояния. Ну, а на КП, как известно, дураков не садят; в общем, решили подстраховаться — и убрали эти двери, чертовы — будь они неладны — кто же знал, что Терниум особенный, кто?!
Гостей, конечно, не волновали заботы административного аппарата и, конечно, их внимание ничуть не привлекли заискивающие улыбки обслуживающего пропускной пункт персонала. Терниум легко и мягко проплыл во Дворец, держа облако под руку; пожелал всем на удивление доброй вечности и направился в сторону видневшихся за древней каменной стеной Изумрудных садов. Обалдевшие смотрители так и не могли уразуметь, зачем им сдались гадкие сады, где полным-полно ПСИ-функциональных выкрутасов и этих, как их там, нулевых провалов. С одной стороны, там — красиво, но вот с другой — это, блин, извините — полное дерьмо. Да и неуважение это, как бы, к хозяевам: начинать визит во Дворец не с Престольных палат, где заседают Короли, а с какого-то задрипанного леса! Странный все-таки этот Терниум! Да и имя у него такое же странное QK8, недаром раньше странником был. Одно слово, периферия! Но Престолу все же сообщили по флайгераторам, что вот, мол, дескать, гости прибыли, но почему-то отправились прямиком в Сады, а не в Палаты. На что им ответили, что все в полном порядке и они- де у себя на КП могут не волноваться, т. к. в саду как раз сейчас находятся Короли и не только Короли, но и весь прибывший вчера Большой Совет в полном составе, плюс Первопрестольная Ворона собственной персоной; и что Терниум этот, видимо, особенный, потому что местные Изумрудные лианы в лесу резко сменили красный цвет на синий, а это означает присутствие в окрестностях Дворца мощного, почти флайгерского источника Проникновения. Так что все в ажуре и зря они-де там у себя на проходной суетятся. Все хорошо. Все окей, и спасибо за информацию.
Пока на Пропускном мило беседовали по флайгератору, Терниум со своим другом неспешно продвигались по мощеной пульсирующей глиной аллее в направлении лиановой поляны. Там начиналось заседание Большого Совета, который возглавляли три Короля Ориона, по одному от каждого Поднебесья. Четвертый еще не прибыл из Мрачного Царства, но вот-вот ожидался.
Тут надо бы сделать небольшое отступление и обрисовать существующую иерархию всего невидимого мира. Когда-то давным-давно, в старые добрые времена здесь обитали Крылатые Флайгеры, а нынешний Хозяин (кстати, все еще не вернувшийся из Глубокого Похода) жил себе в теперешнем Третьем поднебесном и, что называется, не тужил. Развлекался там с местным населением, как хотел; в общем, дурака валял. А Крылатым это не нравилось. Они постоянно лазили к нему вниз и мешали. А Хозяин не любил, когда ему мешают. Да и кому это может понравиться? Терпел, он, терпел, значит, проделки Пернатых, да и не вытерпел. Оставил однажды Третье поднебесное на произвол судьбы, а сам потихоньку пробрался в Первое. Тогда там у флайгеров был Световой Подиум; а с Подиума, всем известно, прямая дорога в Верхние Сферы. Ну так вот, стоят они, значит, у своего Подиума, крыльями машут. А тут, на тебе! Заявляется Хозяин; да не один, а с маклерами из нынешних БИС-штурмовиков, и начинается такой переполох! Такой! …Славное побоище было. Много тогда парней полегло и с той, и с другой стороны. Как Хозяин попал к Подиуму? — До сих пор остается загадкой: границу-то он сам не мог перейти. Видимо, крепко прижал кого-нибудь из Пернатых, а может, просто, взятку дал; ну, в общем, как-то он сюда проник. С тех пор флайгеры здесь и не живут: прямиком с Подиума ушли все, значит, в Верхнее, а заодно и освободили Второе поднебесное, где раньше земные жители жили, которые договор с флайгерами еще на Земле подписывали. О сотрудничестве и взаимопомощи. Ну не оставлять же их между Небом и Землей. Пришлось Пернатым забрать их с собой. Вот повезло кому-то! Договор, как говорится, дороже времени.
Хозяин, когда оклемался после битвы, увидел, что, значит, ему досталось все Поднебесье (а это огромнейшая территория, точные границы которой не определены и по сей день), подумал, подумал, да и понаставил в каждом Царстве своих правителей. Одного не учел: расстояния слишком большие и связь плохая, поэтому Поднебесья время от времени лихорадило — воевали, значит, меж собой периодически. Проку от этого было мало. Что от козла молока. И того меньше. Через два трехлетья такая петрушка Хозяину надоела. Берет он, значит, всех правителей и сгоняет в одно место. А было их очень и очень много, просто тьма-тьмущая. Размножились они без флайгеров, как тараканы. Ну, так вот, собирает он их всех в кучу, складывает в Колоду карточную и тасует. Потом вытаскивает по одной три штуки и говорит:
— Вот три Короля. Я даю им свою мудрость и силу; они будут править всем Поднебесьем, но жить будут здесь, на этом самом месте. И если преступят границы, которые я укажу, потеряют и мудрость, и силу, и власть. А противящихся воле Королей определяю на вечное поселение в Мрачное Царство на окраине Вселенной. И нарекаю его Четвертым Поднебесным. Вот из Колоды Четвертый король. Он — хранитель слов моих. Три Короля управляют, Четвертый смотрит. И нет силы его над подчиненными Королей, но над преступившими закон — он меч мой и гром мой.
Так сказал Хозяин. Так начался Орион.
За последующую историю Орион разросся до размеров Микротуманности. Процветал и разлагался. И все было бы хорошо, но однажды Терниумы (вечно им не сидится на месте) нашли, а точнее открыли Искривление, предполагающее близость границ с Верхними Сферами. Это было уже в 9-м или 10-м Трехлетье. С тех пор сказочная жизнь Поднебесий закончилась. Хозяин потребовал от Терниумов преодолеть барьер. Терниумы потребовали от Хозяина ресурсы. Хозяин надавил на Королей. А Короли свалили все нелегкое бремя обеспечения этой безумной затеи на плечи обыкновенных граждан. Начались бунты. И вот тогда то все узнали что такое Четвертый Король с его треклятым Четвертым Поднебесьем. Много тогда народа исчезло в Мрачном Царстве. Правда, не всех посылали туда. Некоторых отправляли по соседству, на вотчину Первого Короля. Там обнаружилась Большая Течь в Подпространство, из-за чего время растягивалось в Длинное Волокно. А Волокно это было весьма неприятной штукой. Короче, не прошло и сотни лет, как о бунтах говорили уже в прошедшем времени.
Примерно на тот же период приходится построение НИИ и периферийных лабораторий. Тогда же начали действовать первые транзитные станции. Одним словом, веселая была эпоха. Ничего не скажешь.
Где-то тысячу лет назад какому-то Терниуму в еще, пожалуй что, самом первом защитном костюме без флайгерокаски удалось пробить брешь в границе и засунуть туда свою башку. Так она там и осталась. А Терниума с почестями отправили в Четвертое Поднебесное. Однако Хозяин обрадовался, кинул клич по вассальным территориям и собрал под свое крыло что-то около 110–130 тысяч БИС-штурмовиков (или просто бисов, как их прозвали в народе) и рванул в Подпространство в направлении этой чертовой бреши. И вот уже целый милленниум о них ни слуху  ни духу. Как в воду канули. «Глубоко ушли», — говорили в Поднебесьях. «Глубокий Поход», — писали в Дворцовых хрониках.
Поход походом, а жизнь жизнью. Во всяком случае, Хозяин был не дурак и оставил на Орионе около 9–11 тысяч силовиков из тех же БИС-эскадрилий и плюс вспомогательный корпус в Четвертом Поднебесном. В принципе немного, можно было бы попытаться устроить что-нибудь наподобие революционной заварушки и покончить с трехглавым монархическим змием, да никто не решался. Видимо, жива была память о Четвертом Короле и о его страшном Царстве. Так, конечно, случались мелкие переполохи во Дворце: менялись дворецкие, менялись управляющие, — но Короли оставались. Короли были вечными, по крайней мере в Поднебесьях. Их никто и ничто не тревожило. Хозяин обо всем позаботился: Земля закрыта, Мрачный угол открыт — что еще надо? Все условия для нормального существования Ориона. Вот почему, когда с периферии поползли слухи, что Земля вовсе не на замке, а потом прилетела и сама живая легенда прошлого — Старая Ворона, во Дворце запахло жареным. Начались репрессии. Полетели шапки, а позднее и головы. Но в конечном счете все свелось к формальным перестановкам правящих партий и к созыву Большого совета, куда собственно и попал со своим другом Терниум QK8.
Это был второй Большой совет за все время трехвластия. Первый собирался в эпоху бунтов. Во Дворец съехались все мало-мальски важные шишки со всех концов невидимого мира. Были тут Терниумы, Навигаторы, просто Рейнджеры, рядовые челноки и представители Туманностей, периферийщики всех систем и мастей, белые Сгустки и даже Скользии, в общем, народу хватало. Возглавляли это сборище три Короля. Они сидели в конце поляны на искусственном возвышении в ожидании четвертого и медленно переливали инхроны времени из одной колбы в другую. Впереди, на помосте, прохаживалась, заложив крылья за спину, Ворона. Странник сразу узнал ее по дурацкому клюву, который она периодически перекрашивала в идиотские цвета. «Домалюется когда-нибудь», — подумал он, а вслух прикрикнул:
— Эй, старая! Поверни-ка свой уродливый нос! Я что-то не пойму, какой он расцветки!?
— Это кто посмел со мной так разговаривать? — начала было Ворона, но, узнав Терниума, широко улыбнулась фиолетовой пастью.
— Добро пожаловать в цитадель Ориона, старина!
— Ну, здравствуй, здравствуй, летунья! Мы вот с лейб-гвардией в гости к тебе. Уж не обессудь, представь нас начальству. Сама знаешь, как-то неудобно слыть за привидения, тем более в синем лесу. Странный он какой-то. А, может, это и не лес вовсе?
— Да лес, лес! Точно лес! А что синий, так это ведь не Земля и даже не периферия. Это, брат, Орион! Сердце Поднебесья! А цвет меняет из-за ума своего гнусного. Он, знаешь ли, что-то вроде мозгов имеет. Иногда вот идешь, идешь себе по аллее, гуляешь, так сказать, наслаждаешься красотами и тут — бах! — и нет тебя! В нуль-дыру, значит, провалился. По вашему — аннигилировал. Вот такая, блин, петрушка.
— А кто здесь ямы нарыл? Они, что ли? — Терниум кивнул в сторону Королей.
— Да нет же! — Ворона махнула пару раз крыльями и перелетела поближе к гостям. — Понимаешь, старик, я же тебе говорю: умный этот лес. Есть у него такие штуки, своего рода нервы или мысли, толком никто не знает, — Крильсами зовутся. Носятся взад-вперед под корнями со скоростью бисов, а где тормознут — там   бац! — и яма. Вот такие пироги! И цвет дерева потому же меняют: если эти хреновины в них залазят, то, значит, синие дерева, а если вылезают, то ближе к розовому. Главное, чтобы не стояли, а не то — кранты лесу. Каково, а!? Блеск!
— Да, старая, ты точно на Земле пересидела! И шутки у тебя такие же, пересиженные. Впрочем, неважно. Когда с Королями знакомиться будем?
— Ну что ты за Терниум!? Заладил: когда, да когда? А я, по-твоему, что делаю? Хрен солю? — и Ворона, сделав глубокий реверанс перед Королями, застыла в позе античного ритора:
— Ваше Инхронство, разрешите представить вам…
Далее следовала приблизительно получасовая, наполненная абсолютно мутной информацией, мощнейшая атака на королевские мозги; от которой потом целый год не могли очиститься все существующие в Поднебесьях инфоклайдинги и которая продолжалась бы до бесконечности, если бы с генерального КП не сообщили о прибытии четвертого Короля и, стало быть, о полной квоте в рядах собравшихся. Дворцовый будильник отчаянно заверещал. Изумрудные лианы резко покраснели, а белый Сгусток, обслуживающий царский стол, забился под крону какого-то баобаба и испуганно пропищал:
— Заседание второго Большого Совета объявляется открытым.
Раздался гонг. Все утихло. У Терниума от неожиданности засвистело в ушах.
— Слышишь, старая перечница, — он слегка дернул Ворону за хвост. — Ты где-нибудь нас размести, а мы уж сами разберемся — что к чему.
— Вон, видишь триполярный дуб. Здоровенный такой? — крылатая пятерня тыкала в дальний угол поляны.
— Это где какая-то ерунда, что ли, летает?
— Это не ерунда, а Слухи с Мрачного угла. Они, знаешь ли, с Терниумами всегда ладят. Мно-о го интересного могут начирикать.
— Хорошо, хорошо. Выдвигаемся, а то мне невмоготу что-то. А там помозгуем. Поворкуем. С вестниками … преисподней. Клин им в конвейер!
— Это точно! — Ворону передернуло — У вас, маэстро, таланты на подобные штучки. Кстати, оттуда неплохо все видно и слышно. Да и дубяра тряпошный тоже не промах: может отсканировать кафедральную текстовку прямиком в твои архивы. А архивы у тебя, сдается мне, как бездонные цистерны. Верно, урод?
— Верно, верно. Ну все. Пока. Мы улетели. Если что — каркнешь пару раз — среагируем мгновенно. А «урода» я тебе еще припомню.
Заседание шло полным ходом, когда Терниум с облаком, добравшись до триполярного дуба (довольно быстро), наконец, кое-как разместились меж двух нелепо выпирающих старых корней. Говорят, этот дуб был безвременным. Он рос на поляне всегда. Не было Дворца, не было самой поляны, а дуб был. Он был, даже когда вообще ничего не было. Его аморфные кроны, а их было три — по одной на каждый ствол — видели флайгеров в эпоху создания. Корни, сосущие соки из трех безмерных полей, давали приют падшим штурмовикам. Сам Хозяин в доисторические времена спасался здесь от преследования. Место, где рос триполярный дуб, считалось священным. Его любила посещать Дама. Та самая Дама, которая в настоящее время не покидала пределов внутренней крепости. Та самая, которая когда-то была единственной наложницей Хозяина и главной колдуньей Дворца. Женщина № 1 на Орионе. Но после того, как тысячу лет назад любимый сгинул где-то на задворках подпространства, несчастная ворожея заперлась в замке Одиночества и не появлялась больше на свет Поднебесный. Хотя по-прежнему могла одной только мыслью испепелить треть царствующего града. Вот такая была Дама. Вот такой был дуб.
Терниум тем временем, схватившись за голову, пытался избавиться от головной боли. Самым простым способом. Он изо всех сил давил на череп, и боль каплями вытекала из ушей. Занятие не для дилетантов и не очень приятное, но надо было что-то делать, и Терниум делал. С другой стороны поляны, над помостом, висел Сгусток и вещал голосом королей:
— Ввиду того, что создается прямая угроза искажения Земных подсфер и выхода ее жителей в Поднебесье, мы, высшей властью Ориона, повелеваем: изъять и доставить в палаты с подконтрольной территории опальную Дворцовую ключницу с целью очищения и дальнейшей нормализации оной. Задачу сию возлагаем на сверхТерниума QK8 и периферийный лейб-челнок, как на носителей передовых технологий подсистемных НИИ.
От таких новостей Терниума чуть не закоротило. Даже из ушей перестало капать. «Во, дают! Старые пердуны! Не успели прилететь, а уже обратно отправляют. Хитрые черти!.. ». Но не успел он и подумать, как в генеральном ЧИПе появились наводимые Крильсами, а может и Слухами с Мрачного угла осколки информации: «Всякий неподчиняющийся подлежит обработке штурмовиками БИС-эскадрилий и заключению в Огненной Гавани четвертого Царства.»
— Хорошая перспектива, Странник! Очень хорошая! — Облако выдавило из себя пару ведер жидкости, — Вот олухи! Чтоб их! …. И ничего же не сделаешь! Придется опять на периферию переться, а оттуда по старому индексу конкретно заныривать. Веселенькая история! А!?
Терниум лишь усмехнулся в ответ:
— Пусть Скользии Дырами пользуются, а мы и отсюда можем преспокойно добраться. Минуты за три. А может, и раньше. Кордоны, правда, излохматим здорово. Жаль пограничников — подпространство им придется залатывать долго, ох как долго! Давай дослушаем этот бред, рвануть-то всегда успеем.
Белый Сгусток был уже не белый, а какой-то серый или даже коричневый: вся информация отшлаковывалась через его вещательные фильтры и оседала в рупоре, который был завален речевыми отбросами практически до отказа. Бедный Сгусток гудел от напряжения, но продолжал доводить до собравшихся Царские мысли. Говорил Король Первого Поднебесья.
— 48 часов назад в 15 м секторе через одно из временных волокон 6-й отмирающей зоны вернулись назад 112 бисов, ушедших в подпространство вместе с Хозяином прошлым тысячелетием. Их состояние критическое. Они все реинвертированы. Ведущие специалисты Ориона в области вакуумных деаннигиляций ведут работы по реставрации прибывших. Информация с вывернутых ЧИПов очень трудно поддается считыванию. Даже через инфоклайдинги. И все же кое-что расшифровать удалось. Хозяин потерпел поражение, но остался жив и возвращается. Битва, судя по всему, состоялась на вражеской территории. Иначе как объяснить тот факт, что уцелело всего несколько тысяч штурмовиков, и те после выхода из Верхнего попали в чересчур замодулированное реинверторами антиполе. Видимо, Крылатые постарались. Что было дальше, прочитать пока не удалось, но ясно одно: Хозяин где-то на подступах к подпространству, а значит в скором времени появится на Орионе. Полагаю, господа, следует подготовить Дворец к встрече.
— Час от часу не легче.
Терниум тихо присвистнул. В ответ ему с дубовой ветки также тихо просвистел старый Слух, после чего исчезли последние остатки хорошего настроения. Оказывается, Хозяину удалось вычислить предстоящие передвижения Пернатых. Конечно, с неважной точностью, но дело не в этом; главное, что стало известно,   это надвигающаяся Большая миграция флайгеров на Землю. А во времена миграций открывались Мистральные ворота, и, следовательно, шансы на победу резко возрастали.
— Эй, Белое! — Странник скорчил нелепую гримасу — Ты слышало? Что делать-то будем?
— Что делать? Что делать? Сначала — на Землю; хватаем там Дворцовую девку, волочем ее сюда, бросаем в казематах или в Первом Поднебесном — куда скажут, — потом скачем к Андромеде и задвигаем меня в Туманность. По-моему, все просто.
— А по-моему, нет. Что если, пока мы мотаемся туда-сюда, вернется Хозяин и начнет новый поход в Верхнее!? Ты же слышало, что Слухи нащебетали. Я ведь тогда не окажусь среди штурмовиков.
— Да ты не волнуйся, старина! Не забывай, чем я стану к тому времени.
— Но и что из того?
— А то, что я смогу закинуть тебя в любую дыру, прокрутить там пару раз и выдернуть аккурат перед битвой. Я же буду везде и всегда, брат. Везде и всегда. Свойства Туманностей. Так-то вот.
— Чего мы тогда сидим тут, задницу мнем? Айда на Землю!
— А может, пошарахаемся немного по лесу? Во внутренний двор заглянем? Там, говорят, обалденные штучки для нас приготовили!
— Черт с ними, с этими штучками. Успеем еще. Давай побыстрее сворачивайся, а то что-то совсем не хочется в Дыре вертеться.
— Ладно, штурмовик, уговорил. Готовь места для пассажиров.
— То-то же
И, попрощавшись наспех с вороной, мигая габаритами, Терниум втянул в себя напарника и врубил форсаж.
 
Границы периферии просверлили в Южном секторе, а на Земле вынырнули в районе пустыни. Да вот беда: не подрассчитали со скоростью и километра на два вошли в почву.
— Ты! Жук навозный! Ты же угробишь меня! А ну, давай обратно. — Облако почернело и было вот-вот готово раствориться в подземной сауне.
Снова послышалось гудение — это включился процессор, вычисляя кратчайший путь до заданной точки, и через 9 наносекунд, продырявив внушительный пласт материи, Терниум выскочил на поверхность среди скал восточного нагорья, где предположительно и обитала ссыльная Дворцовая ключница.
— Фу! Ну ты и гоняешь! Поосторожнее в следующий раз! А то не видать мне Андромеды, как своих ушей. — Облако тяжело вздохнуло. — Ну и температурки здесь внутри, все равно что — в Мрачных котлах, е-мое! Кстати, ты нашу дамочку отсканировал уже? Эй! Что молчишь? Оглох, что ли?
— Да нет тут ни фига! Свалила она куда-то.
— А куда ей сваливать? Это же Земля! Включи расширение, чучело!
— Во! Точно! И чего я раньше не догадался? — Терниум щелкнул парой тумблеров на пульте управления и засиял всеми цветами радуги. Так продолжалось около минуты. Наконец, переливы прекратились и наружная оболочка приняла устойчивое фиолетовое мерцание.
— Нашел! Нашел! — радости навигатора не было предела — Она сейчас на морском побережье, примерно в тех же местах, где и старая карга летучая жила. За малышом своим, охотится, что ли? Видно, он круто ей досадил, раз не отстает!?
— Бедный мальчик, — кивнуло в ответ Облако, расправляя боковые рули — попал под колпак, бедняга. Но все равно молодец; столько времени продержался. Полетели, авось избавим его от нашей девки; ветер-то, кажись, попутный, так что вырубай форсаж и айда на мне. За пару часов доедем, спешить не будем: смотри, какая природа кругом!
Земная действительность в самом деле поражала воображение: волшебная игра солнечных лучей напоминала гостям далекие туманности Поднебесий, а хмурые лики сосен и каменные валуны представлялись некими фигурами на гигантском игровом сукне королевского казино Ориона.
— Да-аа! — протянул Терниум — это вам не Первое Поднебесное и даже не Второе с Четвертым. Очень похоже на Изумрудные сады; а еще говорят: «на Земле смотреть нечего». Дураки! — Одно слово!
— Это точно! — согласилась Лейб-гвардия и, усадив друга, стала плавно забирать кверху, чтобы, осторожно влившись в один из воздушных потоков, унестись на встречу с беглянкой.

— Эй! Ты чего? Уснул, что ли!? — Будущая туманность усиленно потряхивала набухшими от влаги боками — Эй, слышишь! Просыпайся! …Тоже мне, Терниум! …Тетерев пуганый, а не штурмовик.
— О-оо-аа-у, что, прибыли уже? — донеслось с перины.
— Конечно! Вон, внизу какая-то колония.
— Где? …Ааа. Вижу. Ты не серчай сильно, Белое. Я просто вырубил центральное питание — чего без надобности процессор гонять. Сейчас посмотрим, что мы там имеем? — Терниум активизировал системы наведения и поиска, потом зевнул и ткнул Облако прямо в бочину:
— Давай еще пару секунд влево и зависнем точно над целью.
— Ну что ты пихаешься, как конь Магелланский! Мог бы и поласковее. Я, как-никак, в перспективе — стационарно не изменяющийся объект.
— Извини, старина, но на сей раз нам надо побыстрее. Вся информация идет в красном цвете. Готовится что-то ужасное. Если не ошибаюсь, наша нимфа вот-вот расколет защитную оболочку малыша. Так что гони, челнок гнусный, гони и не спрашивай.
— Так бы сразу и сказал! — Облако чуть-чуть передвинулось. — Толком ничего не объяснит, не скажет, зато как лягаться, так это мы — мастера! Не понимаю, о чем в НИИ думали, когда тебе внутренности меняли? Могли бы хоть из приличия какую-нибудь программку культурную вставить! А то — зверь-зверем! Никакого такта!
Зверь в это время, перегнувшись через пушистые края воздушной повозки, внимательно разглядывал местность:
— Смотри, смотри, Лейб-гвардия! — показывал он рукой куда-то вниз.
— Я не вижу ни фига. Можешь не тыкать.
— Белое, ну давай еще немного пониже! Ну!
— Сам давай! Это же земля, кретин! А во мне балласту на целый бассейн. Чуть ниже — и капут, приплыли; будешь собирать меня по частям.
— Черт, вечно у тебя неприятности в самом нужном месте!
— А ты не причитай! У самого наворотов — с миллион, а все на чужом горбу выехать норовит! Квентиум недоделанный! Лучше скажи, что там такое?
— Ничего особенного. Наша малышка держит одной рукой за шею беднягу, а другой пытается отделить Внутреннюю Сущность от материи.
— Во дает, а!? А он что?
— Кто он?
— Да мальчик, мальчик.
— Ааа! Мальчик. Да ничего вроде. Лежит, дергается что-то.
— Еще бы! …Если бы у тебя ЧИП выдирали, ты бы, наверное, всю Вселенную перевернул. А он просто дергается. Где все это происходит-то хоть?
— У тебя глаза есть?
— Есть.
— Ну и смотри само.
— Да куда смотреть-то? Кругом одни тучи. Видимость — ноль. У меня же нет твоих хитрющих прибамбасов и у меня нигде не написано «made in SRU». Тоже мне, гусь рождественский. …Смотри, смотри! Сам смотри! Око, твою турбину, всепроникающее!
— Ладно, хватит орать! …В доме они каком-то. Малыш лежит на коленях у дамы местной, а та гладит его, кажется, по голове. Черт! И даже не подозревает, что здесь происходит на самом деле. … Даа, обделены все-таки люди Поднебесным зрением! Жаль их! Хотя, с другой стороны, если бы видели ВСЕ, кто знает, что бы сейчас с людьми сталось?!
— Слушай, Терниум, ты долго будешь воду в ступе толочь? Не пора ли за работу приниматься? — и Облако, дав крен градусов в 50, отправило Странника вниз, на Землю.
      
Приземление прошло успешно. Во всяком случае, системы защиты сработали автоматически. К тому же временная сеть, сотканная из миллиардов инхронов, раскрылась еще в полете, и к Дворцовой фее Терниум подплыл во всеоружии.
— Здравствуйте, леди. Чем это вы тут занимаетесь?
От неожиданности беглянка вздрогнула и отпустила правую руку. Рука тотчас же оказалась опутана сетью. Беглянка прохрипела:
— Ты кто?
— Я, леди, бывший Западный Странник с периферии. Ныне уже Терниум. Пункт приписки — Второе Поднебесье. Откомандирован за вами. Велено доставить вашу особу обратно на Орион. Вы здесь достаточно нагрешили. Посему оставьте мальчика в покое и будьте благоразумны.
— Пошел ты, фиг Орионский! Я не при делах и чувствую себя королевой. На хрен мне сдался ваш Дворец?! что я там буду делать? Опять КПП-шников ублажать?! А ну, отдай мою руку!
Она попыталась освободиться. Но все было тщетно. Системы захвата лишь еще больше втянули ее в невидимые путы. Терниум начал злиться:
— Спокойно, мадам! Не хотите по–хорошему — я вас вмиг разложу на составляющие. У меня, знаете ли, аннигилятор внутри встроен, понимаете? Наверху вас, конечно, соберут обратно, но вот в каком виде — неизвестно? … Я бы на вашем месте не дергался.
Тут Дворцовая пленница издала такой вопль, что у Странника напряглись даже звуковые датчики, а Земной мальчик задергался в мучительных судорогах.
— Ну, я считаю до двух, а потом ты просто перестаешь существовать.
— Ладно, твоя взяла. Я еще не совсем дура. Помню, ЧТО такое цифровой аннигилятор, — костлявая рука отпустила жертву. Бедняга резко затих, а его спутница встревоженно склонилась над его грудью. Терниум посмотрел в их сторону и грустно изрек:
— Не печальтесь, земные граждане. Самое страшное уже позади. Жаль, что вы ничего не видите и не слышите. И даже ни о чем не догадываетесь. …Хотя ты, малыш, наверняка что-то чувствуешь, ведь ты видел свою мучительницу 7 лет назад. Видел… Помнишь: горы …туман …ты и она. …Там одно из немногих мест во Вселенной, где мы становимся видимы. Ничего, брат. …Теперь все в прошлом. Живи. Ты мне нравишься. Может, свидимся… когда-нибудь.
Странник сделал глубокий вдох и повернулся к арестантке:
— Что, милая?! Финита ля. Полезай в кузовок! — глаза милой сверкали от злости:
— Палач поганый! Я тебя уничтожу! Клянусь Поднебесьем!
— Оттай, оттай, малышка! Может быть, смерть – это то единственное, во что я еще верю и к чему стремлюсь. Надеюсь, в скором времени мне удастся заглянуть в сердцевину небытия. Оставь огонь для ледников, а пока — сиди взаперти.
И Терниум накинул на шипящую нимфу мерцающие кандалы времени. Потом постоял, посмотрел на влюбленных, улыбнулся и стал подниматься к ожидающему его на 4-километровой отметке Облаку. «Странные все-таки люди. Хотя почему странные? Пусть думают, что все побеждает любовь. Мы-то знаем, что все побеждает Орион с его Королями и Хозяином. А любовь — это чудесная сказка, которую, говорят, и охраняют флайгеры. Люди, люди…»
— Эй! Ты, что!? Совсем спятил, что ли? — челноку, мирно дремавшему над верхней границей теплого фронта, явно не по вкусу пришелся удар в брюшину. Странник прозевал момент стыковки и потому окончательно и беспощадно застрял в корпусе напарника. Прошло 5 минут. Облако не унималось:
— Сидишь — пинаешься, сам летаешь — все равно пинаешься! Ты кто? Конь или друг? А ну, вылазь!
— Не ори. Мне грустно.
— Чего это ты вдруг земными словечками заговорил. Не смеши: тебе так же грустно, как мне сладко.
— Слушай, Белое, дай хоть минуту почувствовать себя человеком. — Странник мечтательно зевнул. — Человек — это звучит гордо!
— Человек — это кал в стакане! И вдобавок — бельмо на все Поднебесье! …И хватит романтики! Как успехи? Девку поймал?
— Куда она денется? Я не простой солдафон — сидит себе в отстойнике, временем опутанная, зубы на меня точит. — Терниум выплыл из мягкого плена, слегка прихлопывая по защитному экрану. Повозка понимающе кивнула:
— Угу, а с малым что?
— Да живой. Успел я вовремя. Подружка с ним сейчас тренируется. Откачивает. Думает, что любовь спасла. Ох-ох-ох. Не понимаю я их, не понимаю.
— А что тут понимать? Недоразвитые они! Не зря, видать, в Поднебесье проникнуть не могут.
— Ты что несешь? Как они к нам проникнут? Они же насквозь материальные! И с матрицей завязаны допотопным Узлом! Это же самые несчастные созданья в обеих Вселенных! Непонятно только, кто их такими уродами сделал?!
Облако усмехнулось:
— Кто, кто?! Помнится, еще Хозяин до похода говорил, что они сами себя такими сделали; не без его помощи, правда.
— Он-то откуда знает?
— А Хозяин задолго до людей бродил по Земле со своими ребятами и все думал, какое бы западло устроить пернатым за то, что они его сюда скинули.
— Ну и как, додумался?
— Ты только что помог одной из жертв его западлянки.
— А-аа?! Тогда это вдвойне печальная история, — Терниум натянуто улыбнулся, — бывает, брат. Что было, то было, а нам, кажется, пора.
— Куда пора? Во мне воды больше, чем в тебе микросхем. Дай сперва просохнуть где-нибудь на солнышке. — Облако набухло и уже начало давать течь. Страннику пришлось скорчить озабоченную физиономию:
— Ты лететь можешь?
— Думаю — да, потихоньку.
— Тогда давай обратно в горы; там и просохнешь.
И друзья, нежно прижавшись друг к другу, медленно поползли на запад. Через два часа они оказались под палящими лучами солнца, а еще через три, когда Облако окончательно восстановилось в прежних объемах, Терниум, приняв бесформенные очертания, поглотил напарника и включил ПСИ-форсаж. В подпространство нырнули задолго до периферии, чем вызвали страшное недовольство пограничников: По ту сторону перехода, рядом с пропускными воротами, образовалась Дыра, причем солидных размеров. Ее не было видно издалека, и потому шансы загреметь в зияющую пасть небытия представлялись на КПП весьма и весьма значительными. Естественно, это никому не нравилось и, естественно, на Пропускном орали во все горло. Но нарушителям вопли пограничников были глубоко безразличны: подумаешь, одной дырой больше, одной — меньше. Какая разница. Тем более вынырнули они в Банкетном Зале Дворца, и самым что ни на есть варварским способом — взломав паркет у боковых дверей. Возник страшный переполох. Дворецкие подумали, что это Крылатые начали необъявленную войну, и принялись палить по предполагаемому противнику со всех стволов. Хорошо, у Терниума защитные системы оказались включенными, иначе огненный шквал стер бы с лица Ориона гордость НИИ-лабораторий. За столами как раз сидели несколько реанимированных штурмовиков (обед только-только начинался); а эти парни не любили, когда им мешали, и не любили церемониться. В общем, на Терниума обрушилась лавина хулонов из рогометов и прочей гадости. В зале воцарился хаос. Лишь через 5 минут ситуация прояснилась и все успокоились. Немного повозмущались (особенно чистильщики) по поводу изуродованных полов, а потом приступили к обсуждению невиданного чуда, а именно: «как это можно уцелеть под хулонным дождем?». Один бис даже подошел и пощупал оболочку Странника, понюхал ее, попробовал на зуб и покачал рогами:
— Мы стары, мы очень стары …..
Вскоре напряжение спало. Терниум обесточил защитный экран и выпустил наружу скрюченное в три погибели Облако. За столами снова удивленно присвистнули. Один из Королей, а их в зале находилось только двое (Первый и Четвертый обсуждали в саду проблемы режимного порядка), встал и поприветствовал вновь прибывших:
— Мы рады вашему возвращению и поднимаем бокалы за смелых и сильных Мира сего! — Король кивнул головой в знак уважения, — но на будущее большая просьба: не рушьте архитектурные ансамбли древней цитадели Поднебесья. Это символ величия и славы Ориона. Будьте благоразумны. Пользуйтесь центральным переходом. Он надежен и проверен временем!
Странник учтиво поклонился и пинком заставил проделать то же самое коллегу по перелетам. Король сел обратно за стол. В это время послышался звук раскрываемой молнии, и из мерцающих силков небытия выплыла на свет женщина из легенды, забытая нимфа Ориона, некогда прекрасная фея и Дворцовая хранительница ключей счастья. Увы, пространство не пощадило ее. Лицо исказило время; бриллиантовые в прошлом глаза превратились в горящие преисподним огнем угли; руки усохли, а блистательные одежды, сотканные из драгоценных флойдов Подиума, до невозможности истерлись и изредка пульсировали сиреневыми переливами. Такой вид обычно имели арестанты из Мрачного угла. Грустная картина с еще более грустной историей.
Зал долго молчал. Затем поднялся второй монарх:
— Насколько я понимаю; насколько мы все здесь понимаем, это та самая преступница, которую отправили в четвертом Трехлетье на Землю. Так, ведь, милая? — обратился он к беглянке и, не дождавшись ответа, продолжил — Ты сильно изменилась, детка …Я понимаю. Мы виноваты перед тобой. Не вспомнили вовремя и все такое. …Но ничего, ничего, не переживай; тебя тут подлечат, определят в отстойниум для престарелых …там заботливые юные Скользии… сказок много знают. Со временем поправишься; мы тебя переинфроструктируем, если пожелаешь, конечно, девочка ты наша ненаглядная.
— Я тебе не девочка, хрен вонючий! — фея явно не собиралась упражняться в области литературы. Видимо, многолетняя ссылка произвела необратимые тектонические изменения в коре головного мозга. — Видала я твой отстойниум вместе с Орионом и Дворцом в придачу у Пернатых в загашнике! Не нужны мне твои извинения! Можешь засунуть их себе в задницу! Ублюдок! Я, между прочим, начинена матрицами, как ваш подосланный придурок вашими гнусными, гнилыми оборотами! И на хрен мне сдалась ваша долбаная инфроструктация со всем вашим долбаным сборищем! Идите вы все в ж…! Имела я вас, падаль поднебесная!
Король не ожидал столь резкого поворота событий. Он покраснел. Потом позеленел. Потом побелел. Потом снова покраснел и позеленел. И лишь после этого принял нормальный коричневый оттенок:
— Так, я вижу, тут все понятно. Забрать эту тварь! — крикнул он смотрителям. — Заточить в Башню! Заморить! И первым же рейсом — в Четвертое Поднебесное! В аннигиляторы! Пусть помучается перед небытием как следует! Да, и еще. Не знаю, как, но выдерните из нее все, чем она набита, и отправьте на периферию. Там разберутся, что к чему, если сочтут нужным. Все, я устал от сегодняшних фокусов, пора отдохнуть.
— Дерьмо невидимое! Я тебя со света сживу!
Ключница пылала яростью. Но недолго ей суждено было злиться. Стража четко знала свое ремесло, и вмиг опутав беглянку самодельными временными веревками, поволокла ее вон из палат, в сторону древней башни, в которой еще с незапамятных трехлетий усмиряли бунтарей и заговорщиков. Из башни все или почти все выходили заядлыми молчунами. Ее так и прозвали в народе с тех пор: Молчаливая башня, или Башня-молчун.
Когда с каторжанкой все было покончено, Терниум спросил:
— Ваше Инхронство, разрешите поинтересоваться, как там насчет возвращения Хозяина. Я в том смысле говорю, что хотел бы поучаствовать в предстоящей бойне, да вот беда — напарника пообещал подкинуть до ближайшей туманности; сам он туда и к концу света не доберется — дорога долгая и не для челноков.
— Ну?! — король чуть нахмурился, ожидая пояснений
— Ну, как бы это сказать?! — Терниум на мгновение замялся. — Одним словом, нет никакой информации насчет сроков открытия военной кампании?
— А!? Вот ты о чем беспокоишься. Что ж, скажу тебе все, что имеется на сегодняшний день в анналах Центрального инфоклайдинга
Король на секунду задумался, а затем выдал страннику начинку машинных архивов:
— Пока вы отсутствовали, вернулось еще две тысячи вывернутых бисов — уже из гвардии Хозяина; а вместе с ними — два зама по конспирации, тоже, кстати, наизнанку. Так вот, они сказали — разумеется, после реинвертации, — что Хозяин прибудет нескоро, во всяком случае не раньше чем через год — он там здорово запутался с модуляцией и ему затребовалось 400 аннигиляторов. Так что посланная сюда команда после акклиматизации поволочет обратно кучу барахла. Пока там разберутся со временем, с пространством, с размодулированными подсистемами, с прочей дребеденью; в общем, полгода у тебя есть, Терниум. Можешь отправляться. Только, пожалуйста, не прямо отсюда.
— Разумеется, Ваше Инхронство. Стартану с входного КП. Ну, пошли, что ли, Белое. Пора в дорогу, старина. — Терниум по-дружески похлопал облако по припухлому боку и еще раз взглянул на короля:
— Прощайте, Ваше Инхронство, точнее, до свидания. Увидимся перед бойней.
И, щелкнув оболочкой, поплыл к выходу.
По дороге к переходу он не переставал улыбаться и что-то тихо насвистывал себе под нос. Напарник его сначала молчал, но под конец все-таки не выдержал и спросил:
— Что ты все мурлычешь, как кот каширский?
— Жаль девку; испортилась она совсем на земле. Что-то закоротило, видать, внутри, а ее — бух – и без разбора сразу в аннигилятор.
— А ты не удивляйся. Это у нас умеют. Да еще как! Уж чему-чему, а отправлять народ в преисподнюю мы научились. А все почему? — облако чихнуло и ответило самому себе: –  А все потому, что знаем: против четвертого Поднебесья не попрешь. Это не какой-нибудь Орион-Бич. Это праматерь всех аннигиляций.
— Гм, — Терниум снова улыбнулся, — Ты знаешь, друг, мне кажется, такова судьба всех хранителей ключей счастья. Счастье нельзя запереть. Оно, как конвертируемая валюта древних, — для всех и для каждого. Взял его, подержал в руках и тут же променял на что-нибудь блестящее. Бах, и нет у тебя счастья. Только потом начинаешь понимать, что было в ладонях, да только поздно уже. Счастье, как переходящий кубок, как живая вода из сказок, если хочешь. Все время одно и то же и всякий раз и для каждого разное. Течет и не изменяется, стоит и в то же время движется. А для того, кто его запирает или просто хоронит для других, счастье превращается в палача. И палач сей жесток, и наказания его яростны. И нет более страшного наказания, чем наказание за то, что ты прятал от других их счастье. Вот так, брат. Вот так.
— Да, Терниум, да. Напихали в тебя явно больше, чем надо. С такими мыслями тебе куда-нибудь на периферию надо, поближе к небытию. Будешь смотреть на мерцание границ, на сиреневые осколки у переходов. Может быть, со временем и сам сольешься с Сиянием.
— Ладно тебе, тюфяк недоделанный, хватит об этом. Смотри, КП. Пришли уже. Вон и переход.
И Терниум, несмотря на разбегающихся от него в стороны дежурных смотрителей, которые были уже, видимо, наслышаны о бардаке в престольных покоях, со всего размаха пинанул дверь и смело вошел в кабину ПСИ-перехода. Внутри полагалась сверка нулевых индексов. По инструкции. Чтобы ворота открылись нормально. Но этого не произошло. В кабине что-то сверкнуло, грохнуло и под конец задымилось. Через 10 минут, когда дым осел, пограничники увидели лишь сорванные с петель временные ворота.
Терниум парил в небытии. Его ждала встреча с далекой Андромедой.
 
До Андромеды по флайгерским меркам было рукой подать. Крылатые бы, наверное, не успели и глазом моргнуть, как там оказались. А вот жителям Поднебесий, например навигаторам с периферий, требовалось на подобную затею гораздо больше времени, примерно столько же, сколько и флайгерам для 28 биллионов взмахов. Поэтому навигаторам приходилось брать с собой в дорогу временные аккумуляторы. Неудобные, зараза, вещи — эти аккумуляторы. Вечно застревали в Дырах. В общем, на редкость сволочные штуковины. Но ничего не поделаешь, иначе никогда не узнали бы в Центре, что у дальних границ существуют независимые стационарные объекты, сокращенно — НСО. Народ окрестил их еще туманностями, потому как они не имели никаких размеров и напоминали бесформенные праструктуры, обладающие абсолютными свойствами матриц и нуль-переходов — на редкость странное сочетание даже для Поднебесий. Так вот, если бы Терниум был навигатором, он бы добирался до границ лет так 40–50. Если бы он был просто терниумом, то для того же самого ему потребовалось бы около 9 лет. Но Терниум был высоким. Последним достижением научной мысли. В табели о рангах он шел первым, под титлом QK8. Он мог сжимать пространства и Дыры и в несколько месяцев, в зависимости от выбранного путевого индекса, преодолев тысячи переходов, оказаться на заданном месте.
Так было в теории. Так рассчитывали в НИИ. На практике QK8 появился в Бытии с опозданием на 8 дней. Лишняя неделя потребовалась на то, чтобы выпутаться из последних двух Дыр, которые почему-то наложились друг на друга по кривым радиусам, и Терниума с его пассажиром целых 7 суток трясло в транзитной центрифуге, пока наконец вонючие Дыры не совместились. Немного неприятно, конечно, зато оказались там, где нужно. Облако, когда выползло из-под всех защитных оболочек, просто сияло. Еще бы! Они были у цели. Перед глазами во весь горизонт пульсировало НЕЧТО, живое и мерцающее, приглашая войти внутрь.
Немного о туманностях.
Туманности или (здесь) независимые стационарные объекты были открыты во времена подготовки к штурму Верхних Сфер. Тогда создавалась масса всяких институтов и прочих научных структур, которые, собственно, и обнаружили невидимое искривление у Дальних периферий. На границы сразу же заслали навигаторов, где они благополучно и исчезли; сгинули, что называется, в переходах. А вот искривление не исчезло. Искривление осталось. Забросили новую партию челноков. История с исчезновением повторилась. Затем в течение полувека шли расчеты. Пытались выяснить природу пограничных аномалий. Но в итоге лишь еще больше увязли в бреде цифр. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы, наконец, не начали возвращаться первые посланцы. И с удивительными известиями. Оказалось, виновниками искривлений являются некие бесформенные массы, поглощающие и перерабатывающие пространственные волокна. При этом происходит процесс преобразования энергии вещества в инхронизм времени с выделением дополнительных секунд-флюидов, которыми и подпитывались неизвестные объекты. Поднебесные трансформаторы пространства. Так было положено основание третьему Началу термодинамики и, соответственно, снят вопрос, связанный с энтропией Вселенной. Вселенная теперь умирала абсолютно точно, медленно и неуклонно утекая через Орион в сторону искривлений, облекаясь в новые непонятные формы. Они-то и получили название Тумана, а их носители стали называться Туманностями.
Сначала за туманностями никаких дополнительных свойств, кроме как обнаруженного искривления, не наблюдалось. Но однажды одного из навигаторов угораздило загреметь непосредственно в процесс переработки времени. Так был открыт еще один способ передвижения — Перевоплощение. Незадачливый навигатор зовется теперь туманностью SELECTUM и почти всегда находится за пределами Бытия. Собственно, понятие передвижения применяется для НСО весьма и весьма условно. В прямом поднебесном понимании они недвижимы и могут изменять лишь течение инхронов, одновременно присутствуя во множестве заданных точек и оставаясь при этом незамеченными. На Орионе после открытия сразу появилось огромное количество желающих подобного способа существования. А власти, понятное дело, не могли допустить массового оттока населения. Начались репрессии. Народ ответил бунтами. И тогда, чтобы не допускать осложнений, Короли ввели особый табель-статус, который определял порядок и условия законного перевоплощения (Система всегда вывернется.) По этому табелю к туманностям стали допускать только лиц, имеющих статус Гвардии. Его-то как раз и получил поднебесный челнок — бывшее периферийное облако. А Терниум просто очень и очень посодействовал другу, подкинув его до цели.
 
— Уух — только и смогло выдавить из себя обалдевшее облако.
— Не уух, а спектральная туманность Андромеды. — Терниум любил конкретизировать факты. — Ты, что, замерзло? Давай, двигай туловищем. У меня время на исходе. Тебе уже в баньку пора. Видишь, какая она замечательная. — Странник подтолкнул друга в направлении мерцающего объекта.
Игра красок, которыми переливался заслонивший всё горизонт, говорила о том, что в недрах туманности идет активная переработка временных флюидов, а значит, НСО находится в активном состоянии. Это была просто сказочная удача — некоторым челнокам приходилось ждать до полугода, прежде чем объект засияет. Что и говорить: если везет, значит везет.
— Ну давай, давай, лейб-гвардия! Не смущайся!
Терниум еще раз пихнул напарника, видимо, не совсем веря в возможности будущего перевоплощения. Облако на секунду обернулось, одарив странника загадочной улыбкой, и медленно-медленно поплыло навстречу судьбе, навстречу своему будущему.
— Ну, что она тележится, как дворецкая старуха? — переживал Терниум то белея, то краснея, а то и вовсе становясь коричневым. Наконец послышалось шипение — от прикосновения разных субстанций, а затем на месте контакта образовались цветные радиусы, гаснущие по мере приближения к центру затягивания облака.
— Все. Началось, — подумал странник, — ты только там недолго, милое, а то меня, знаешь ли, ждут.
В эту минуту туманность перестала мерцать и сделалась невидимой.
— Что же чертовщина? Куда все делось? …Ааа, блин, искривление же исчезает, когда они воркуют. Ха! Значит процесс идет! Это хорошо! Очень хорошо!
Процесс действительно шел. И еще как. Облако претерпевало невиданные доселе изменения. В сознании происходила революция. Погружаясь в тайны бытия, оно растворялось во времени, становилось его кровью, его плотью и дыханием. Рассудок многократно взрывался бисером событий, картин и рядов, усваивая истины существования. Только теперь до бывшего челнока дошло, как можно было быть везде и нигде, как можно было быть чьей-то дорогой и никого никуда не приводить. Только теперь становилось понятным мерцание туманностей. Это была боль всеведения — одного из свойств Верхних Сфер.
Сколько продолжалось погружение, облако не знало. Это было уже неважно. Отныне время существовало только для Терниума, а Терниум, несмотря ни на что, оставался другом. Поэтому вновь пришлось искривлять пространство, чтобы обрести видимые очертания.
 
Сначала странник увидел три новых протуберанца, пульсирующих на одинаковом расстоянии друг от друга. Немного позднее они начали сближаться и одновременно протягивать к нему огненные руки. Странник насторожился:
— Эй! Ты кто? Это ты, что ли, белое чучело?
Ответа не было. Вместо него со стороны переливов приблизилось Сиреневое мерцание и легким шелком накрыло Терниума. И тогда он понял все. Он понял, что его жизнь бессмысленна, как и бессмысленна жизнь всех Поднебесий, берущих начало в Орионе; что только в Верхнем находится Великий Источник, питающий и наполняющий всю Вселенную, и что он неизлечимо болен, а исцеление лежит по ту сторону границ и только там можно обрести вечный смысл, покой и мир. Еще Терниум понял, что все в Поднебесье — иллюзия и что он только что потерял друга.
От друга остался только голос, заполнявший все и вся внутри странника. И этот голос пробирал до самого ЧИПа:
— Стра-а-а-нник, стра-ааааа-нник, — вещал он. — Твоя звезда взошла на Западе, но засияет она у Истоков. Ты должен перейти грань. Торопись… Короли восходят сроком... Торопись и помни: где бы ты ни был, я всегда с тобой; только вспомни обо мне — и ты услышишь меня и увидишь. А теперь прощай и спеши.
Голос исчез, а его место занял непонятный шум, расслаивавший сознание, превращая его в изумрудный калейдоскоп. Потом легко и на удивление безболезненно исчезло само сознание. Немного позже померк шум, и последней свернулась цветная мозаика ощущений. Терниум растворился в Тумане. А спустя несколько мгновений вернулся в родной мир, вынырнув на поверхность материи у старого Триполярного дуба.
— Уууф! Что я? …Где я? — Терниум рассеянно хлопал веками, прокручивая происходящее. Вскоре события были восстановлены, осмыслены и все встало на свои места.
— Белое, Белое!? Как жаль тебя!? Жаль, что ты уже не вернешься… Хотя ты знаешь все, ты приблизилось к абсолюту, растянулось во времени и пространстве, разложилось в чудовищные формы и ряды. Тебе никогда, никогда не испытать уже Поднебесной радости и милых, хотя и дурацких, огорчений от здешней жизни… Пусть для тебя все это — иллюзия, дружище, — Терниум развел руками и сразу же задел за дуб, который моментально сменил цвет и стал желтым от негодования, — для меня этот мир — реальность, пусть и иллюзорная, но самая что ни на есть  настоящая Поднебесная реальность; хоть и гнусная, конечно.
Он грустно вздохнул:
— Так, интересно, что тут сейчас происходит? — затем повернулся к дереву и ударил оболочкой по стволу. — Что молчишь, проклятая древесина?
Проклятая древесина, потеряв килограммов 30–40 коры, сразу стала темно-темно-коричневой и пустила едко-зеленую смолу, на что Странник совершенно не обратил никакого внимания. Это был жест с его стороны. Не более. Оттолкнувшись от поверхности, он врубил легкое ускорение и, памятуя о провалах и Крильсах, рванул ко Дворцу. У Палат, правда, пришлось включать реверс — как всегда, не подрассчитал с тормозным путем и на полном ходу врезался в стены. Мгновенно прошел их и оказался в приемной зале. Отряхнувшись и нервно пульсируя цветовой гаммой переливов, Терниум, чтобы как-то загладить положение, спросил первой пришедшей на ум фразой:
— Долго я отсутствовал?
— А кто ты, дерзкий негодник? — ответила вопросом скромная с виду фигура в черном, восседавшая на возвышении у западной стены.
— Я не дерзкий угодник, а суперТерниум QK8, а вот ты кто, хмырь темный? И долго я буду всяким дуракам отвечать на дурацкие вопросы? И, вообще, кто мне объяснит, что здесь за сборище?
— Что-оо!? — фигура поднялась к потолку и, резко приблизившись к страннику, нависла прямо над ним.
— Господин, господин, — послышалось со всех сторон, — это наша надежда, достижение всего Поднебесья... Он просто отсутствовал долго... Был на западной периферии… Простите его… Он мечтает попасть в ряды штурмовиков.
Нависшая тень немного уменьшилась в размерах. Терниум к тому времени уже догадался, кто перед ним находится, и прикидывал теперь, как себя вести, но тут фигура прервала его размышления.
— Терниум — говорите — Сверхдостижение? Сейчас посмотрим, какое это сверхдостижение! — Четырехсистемный пульсар сверкнул чудовищным разрядом.
— Все-таки хорошую мне защиту поставили Скользи, — успел подумать странник перед тем, как его подбросило к потолку и неведомая сила попыталась размазать там все внутренности, — на редкость активная фигня. Во дает, блин!
Но наконец фигня закончилась и стрелявший опустил ствол вниз:
— Точно, сверхдостижение, — он вытянул вперед клешню, — давай знакомится, Хозяин. Проходи, садись. Говорить будем.
Терниум осторожно, как бы не веря еще своим ушам, проплыл вслед за боссом всего Поднебесья.
— Да выключи фары, мигалка недоделанная! — хозяин явно подобрел, — и не бойся, не трону я тебя, не трону.
«Гм, — подумал странник, — видать, я в самом деле заинтересовал Орион». Он посмотрел на престол, где по-ковбойски развалился шеф, почесал за ухом и нехотя щелкнул оболочкой. Мерцание исчезло. Вместе с ним исчезло волнение и сама собой улеглась недавняя дрожь. Терниум занял место на кафедре посередине зала, учтиво поклонился присутствующим, а затем обратился к повелителю:
— Великий и Могучий, — начал он, — в свете последних событий не могу не отметить, что...
Далее следовала сама речь, чрезвычайно насыщенная всевозможными логизмами и украшениями. Память позволяла, ибо была навороченной. Ну а в двух словах изречения сводились к предстоящей баталии. QK8 сыпал цифрами и фактами, старался показать превосходства его внутренней системы над якобы устаревшими изосхемами штурмовиков. Особо восхвалялся пресловутый, почти абсолютный экран, выдерживающий все и вся. Еще странник говорил о своем бесцельном существовании и что он только теперь, после реставрации, обрел, наконец, а точнее увидел конечную миссию заложенных в него программ. И хотя Великий и Могучий действительно велик и могуч, но все же без него, т.е. без суперТерниума QK8, вламываться в хоромы к пернатым было бы небезопасно; в общем, он ждет не дождется, когда же начнется чудесная заварушка в Верхних Сферах.
— А ты — наглый тип. — Хозяин кашлянул и нагнулся над столом, пытаясь просверлить взглядом оратора, — или думаешь, тебя и аннигиляторы не возьмут?
— С включенной защитой любой аннигилятор подавится и будет блевать до конца дней своих и никогда уже не оправится. — Терниум лез на рожон. Но шеф лишь хитро улыбнулся:
— На любую защиту найдется свой аннигилятор. Как насчет размодулированного подпространства?
— Ты знаешь, куда целить, охотник, — Терниум покоричневел, — там результат взаимодействия неопределим. Что если я и подпространство сверну к чертям собачьим?
— Ну-ну, гордец. Ну-ну. Ладно, давай играть честно, — и Хозяин примиряюще махнул рукой. — Я беру тебя в штурмовые отряды, а ты взамен оказываешь небольшую услугу.
— Какую же? — странник прищурился, нутром чуя подвох.
— Да не бойся, я же сказал, играем честно.
— Я не боюсь.
— Вот и отлично! Значит, договорились?
— Подожди, подожди! Что за услуга?
— Сущая ерунда: сгонять на землю и поговорить с одним малым.
— А это еще зачем? — Терниум начал снова нервничать, и Хозяину волей-неволей пришлось излагать ситуацию:
— Видишь ли, Бэтмен, во время Глубокого Похода нам удалось выведать намерения Воинов Сфер, но сроки предполагаемого перехода до сих пор точно не известны.
— А я-то причем? И Земля здесь с какого боку?
— Не перебивай. Я еще не закончил. Пока ты возился с Облаком где-то на Западе, восточные периферийщики отсканировали моносигналы из видимого мира, то есть с Земли. Пользователь работал на наших частотах. И что самое удивительное, мы не смогли ничего заблокировать — они напрямую уходят в Верхнее. Вероятно, существует и обратная связь. Там ведь, наверху, не дураки сидят: им известны все диапазоны общений. Наверняка чирикуют уже с Видимым.
— Гм, а как на Земле нашими частотами пользуются? Это же совсем другой уровень?! Да и кто?
— Отвечаю, — босс сурово заглянул Терниуму прямо в глаза, — тебе это известно лучше, чем кому-либо на Орионе. Ты видел материального пользователя. Чертов пацан, которому наша сучка ссыльная чуть все мозги не высосала и еще кое-что!
— Не понял, — Терниум задействовал дополнительные резервы памяти.
— А что тут понимать!? Дворцовая потаскушка оставила на Земле след, пометила одного туземца.
— Какой след?
— Какой, какой?! Слушай, ты меня уже раздражаешь. Тень, по-вашему, по-периферийному. Она в него глубоко вошла. Застряла. Пацан то вещает на наших волнах. А раз постоянно вещает, значит ответные сигналы все-таки проходят. А если проходят, значит у них связь налажена. Понял, урод?!
— Ничего я не понял, — странник сделался темно-синим, что означало первую степень недовольства.
— Вруби процессор, шут институтский. Это же ясно даже последнему Скользию на границе. Если у них налажена связь, в чем я абсолютно не сомневаюсь, то это значит — земной малыш должен быть в курсе всех предстоящих миграций с Верхнего. А мне что-то не очень хочется дергать земной будильник, — там и так все вверх ногами, — можем и сами слетать. Поэтому давай-ка, дружок, сгоняй к людям, разведай что да как; просканируй мальчишку, выуди максимум информации. С жертвами можешь не считаться. Ты — покер, а на кону — Орион. Все. Вопросы есть?
— Ну, вот теперь я, кажется, разобрался. А оскорблять вовсе не обязательно — я анализатор забыл включить, вот и туплю.
Терниум гудел как трансформаторная будка и выглядел серой тенью. Он улыбался, понемногу растворяясь в пространстве. Это был трюк оптических гиперскачков — он уходил в небытие. Уходил через Андромеду.
В полупризрачном состоянии до Терниума с трудом доходили последние наставления Хозяина, смахивающие на литературные очерки древних. Порой они пересекались с нечетким (пока еще) голосом, идущим непонятно откуда; что-то неведомое, до безобразия стационарное надвигалось на сознание, заполняя внутренности абсурдом.
— Все великое и существующее, — звучало в исчезающем полусумраке дворцовых стен, — принадлежит прошлому, настоящему и будущему. Все великое и существующее принадлежит времени. Мы не хозяева времени, мы лишь его кривые зеркала. Чтобы стать абсолютным владыкой времени, надо овладеть его истоками. Истоки всегда живут за горизонтом событий. И ныне есть шанс прорваться туда. Овладеть ими или погибнуть. Ибо все покупается ценою всего — так говорит Орион. Так когда-то говорили на Земле.
Другой, не менее загадочный голос звучал в самом Терниуме, когда тот уже почти совсем перестал быть видимым:
— Друг мой, все дороги ведут в никуда. В той стране, куда движется бытие, живет ничто. У него нет имени и быть не может. Потому что не может быть имени у ужаса, который там живет. Все то, к чему ты стремишься, в конечном счете свернется и умрет. Сила не может остановить силу. Она убьет себя и вместе с собой утянет в страну ужаса саму жизнь и ничто, и нечто. Верхние Сферы растворятся в ледяных долинах. Когда окажешься там, брось все, оставь и лети навстречу сиянию. Там — окончание всех путей. Там — прозрение. Там ты найдешь ключ, из которого истекает белый ручей. Окунись в него, Странник, он обновит тебя и исправит. И не торопись возвращаться. Знай, через возвращение ты обрящешь смерть. Перешагни через себя, растворись в сияющих водах, узри незримое, Странник, узри незримое.
Потом голос исчез, исчезло все. Исчезло и начало появляться вновь, но уже на Земле, именно там, куда направил его Орион.
 
На древней вотчине видимого, а когда-то и невидимого было спокойно и неспокойно. Интересное свойство пространства — вмещать в себя абсолютно разные состояния. Там, где светило солнце, океан ласково ложился на бархат прибрежного песка и нежно гладил вечную соперницу – сушу. Это было похоже на идиллию отношений. Это было похоже на утопию. Это было просто красиво.
Но на Земле существовали и другие места. Над ними не сияло солнце. Отчасти от того, что здесь царила ночь, а отчасти и от тяжелого скопления туч, которые лишь изредка разрывались, оставляя всего одно мгновение на существование сверкающих во вселенской бездне звезд. Звезды мерцали и тут же умирали. Океан был неспокоен, вернее, не совсем спокоен. Морской бриз раздражал соленые воды, и они, пенясь и противясь свежим порывам, изливали свою ярость на прибрежные камни. Изливали и отступали, унося за собой частицы суши. Потом снова обрушивались и снова уходили. Это уже не было похоже на идиллию отношений или на утопию, но все равно было красиво. Может быть, так и думал человек, сидевший на огромном каменном валуне, чуть в стороне от поля битвы воды и земли. Он сидел давно. Как давно — он и сам, наверное, уже забыл. Просто игра океана завораживала и уносила в другой мир. Где все и всегда было именно так, как тут. Где все и всегда было красиво. И, как ни странно, именно здесь появился вестник Поднебесья, разложенный и вновь воссозданный Терниум QK8. На сей раз он был осторожен. Прежде чем куда-либо сдвинуться, он дал оболочке секунд 10 на адаптацию под местные условия и лишь после выхода на заданный уровень защиты направился к единственно живой фигуре, участвующей в величественном ночном представлении. Голова гудела:
— Куда меня занесло? Что же чертовщина? Ничего не могу понять! – недоумевал Терниум, оглядываясь вокруг.
Действительно, что-либо понять было достаточно трудно. Внутренние хрономеры указывали на совпадение Поднебесного и местного времени, и оно соответствовало заданному. Поисковый сервер выдавал полное совпадение пространственных координат. Периферийные коммутаторы тоже работали в зеленом режиме. Все приборы функционировали в норме.
— Что же за фигня? Где я? — он посмотрел на небо и пригрозил затянутой тучами пустоте:
— Ну, белое! Ну, друг! Если это твои проделки, то уж потрудись объясни, куда ты меня запихало на сей раз! …Ну! …У меня ЧИПы взрываются от неизвестности!
Но никто и не думал отвечать. Эфир молчал. И ЧИПы не взрывались.
— Ладно, хрен с тобой и со всем Орионом. Сам разберусь. Вот только разузнаю, что к чему, — и, подлетев к одинокой фигуре, включил сканер.
— Человек, ты давно смотришь на море?
Человек, ничуть не удивившись, ответил:
— Давно.
— Как давно?
— День, два, а может неделю или год.
— Ты, что, не знаешь, какое сегодня число?
— Нет. А зачем?
— Как? — опешил Странник, — ты ведь где-то живешь и должен будешь вернуться домой рано или поздно.
— Мой дом там, где я есть.
— А как тебя зовут?
— Странник.
— Это не имя.
— Это имя.
— Нет, вот у меня имя Терниум, но друзья называют меня странником. А твое настоящее имя?
— Я не помню его.
— Но оно было у тебя?
— Да, но это было давно.
— А как давно?
— Еще до того, как я начал слышать голоса.
— Значит, ты не удивляешься, что не видишь меня?
— Нет, — человек немного подумал, затем добавил, — раньше удивлялся, а теперь нет.
— Таак, — Терниум начал понимать, что он чего-то не понимает, — а с кем ты говорил раньше?
— Когда?
— Ну, скажем, последний раз, когда слышал голоса.
— Вчера я говорил с флайгерами.
«Уух!» — пронеслось в голове QK8. — Но ты хоть должен помнить, какой сегодня год?
— Должен, но не помню. Да и не для чего мне все это.
— Ты же общаешься с кем-нибудь когда-нибудь?! Ты же должен что-то есть?! Не птицы же тебе приносят пищу, в самом деле?!
— Птицы.
Терниум на минуту призадумался. — Вот это да?! Куда я попал? — но делать было нечего. Человек, сидящий на камне, был единственным источником информации, и волей-неволей нужно было продолжать диалог. Пришлось зайти с другого конца.
— Слушай, человек, или как там тебя …. странник, ты хотя бы знаешь, где ты живешь?
— Знаю.
— Ну и где?
— На земле.
«Так, уже лучше» — Терниум приободрился.
— А когда ты появился на земле?
Человек задумался и минут на пять замолчал. Потом все же ответил:
— Это было до того, как я стал слышать голоса.
— Опять ты за своё: голоса, голоса. А когда ты их слышал? Черт тебя подери!? После чего они появились?
— Они появились после того, как я зашел в туман.
— В какой туман?
— В сиреневый.
«Но ничего себе, — присвистнул Терниум, — час от часу не легче. Значит все-таки это твои проделки, дружище, — и он хитровато взглянул на тучи. — Только вот как же с тобой связаться? Может, подскажешь, Белое?».
Анализатор загудел на полную катушку, прокручивая все возможные варианты событий. И вскоре на операционном горизонте открылись заветные голубые файлы. «Наконец то! Где-то здесь! - пронеслось в голове. — Ну!». Он изо всех сил сдавил черепную коробку. Процессор не выдержал, и на внутренних мониторах поползла бегущая строка: Андромеда. Связь через лиальные частоты.
— Вот же черт! Как я мог забыть?
Он ругнулся и стал на новый лад перестраивать входные системы.
— Ну что, тезка? Спасибо, что ли. Выручил ты меня.
— Не за что, — человек по-прежнему смотрел на океан, не оборачиваясь. - Знаешь, что… — обратился он к Страннику. — Ты действительно хочешь попасть туда?
Терниума чуть не заклинило.
— Куда?
— Ты сам знаешь, КУДА. Но я не о том… когда будешь ТАМ, протяни мне руку, и я окажусь рядом.
— Хорошо. Хорошо. — Странник с удивлением посмотрел на человека. — «Кто же он? Кто? Видать, непростой малый. Недаром слышит нашего брата. Хитрый, стервец». Однако вслух сказал:
— Если буду, то просьбу твою исполню, человек. Обязательно исполню. А теперь давай, пока. Смотри на свое море. Мне, кажется, пора.
Пора, действительно, уже наступила. Процессор вышел на диапазон Стационарных Объектов и начал разгоняться. В ушах вновь зазвучал знакомый голос:
— Странник …Странник …Не волнуйся. Ты скоро поймешь и узнаешь много скрытых от тебя вещей. Не печалься, я перенесу тебя в иное. Спи, мой друг. Ты скоро будешь в нужном месте.
— Как хорошо с тобой, Белое, – подумал Терниум, закрывая глаза. А когда снова открыл их, то увидел, что висит над оживленным уличным перекрестком, в городе, знакомом ему еще по первому визиту на землю. Внизу, прямо под ним, на мокром от дождя асфальте, стоял малыш, которого он недавно вытащил из лап дворцовой беглянки.
— Так, на этот раз точно по адресу. Точнее не бывает. — Странник расплылся в улыбке.
Старый знакомый, или объект — как он значился во встроенных оперативных каталогах — находился в районе скопления великого множества передвижных земных челноков и о чем-то напряженно беседовал с премилой девицей.
— Завидное постоянство. Год назад ты умирал у неё на коленях и до сих пор не ушел. Надо же! В какую трясину ты угодил, парень!? Лечиться надо, лечиться. Ээх.
Он в сердцах махнул рукой и направил на парнишку сканер. Парнишка даже не пошевельнулся, и Терниум призадумался.
— Гм. Что он с ней возится? Никак распрощаться не может. Нет, эта принцесса нам явно ни к чему. Пора бы ей уже в сторону.
Сканер омерзительно запищал. Началось форматирование объекта.
— Потерпи немножко, малыш. Скоро все кончится. — Странник вздохнул, подергал плечами, потом добавил:
 — Прости, но по-другому никак.
Малыш побледнел и стал настороженно озираться по сторонам.
— Ишь ты. Испугался, бедняга. Ладно. Черт с ним. Идем напролом. — Терниум врубил громкоговорящую связь.
— Человек. Челове-е-к. Ты слышишь меня? Не бойся, с тобой все в порядке. Кивни головой, если слышишь. Вот так, молодец! А теперь слушай. Я Терниум, и живу в другом мире, но с тобой знаком уже давно, лет 10. Мы наблюдаем за тобой периодически. Помнишь ведьму в горах — это наша сучка; сбежала с Ориона, стерва, и устроила у вас в горах небольшой притон. Ну, да не беда. Мы ее изолировали, еще когда ты умирал на руках у своей малышки. Помнишь? Правду же говорю?
— Похоже — откуда-то появилось в голове у Терниума. Настало его время удивляться.
— О! Да ты не промах! Еще тот сканер! Наш человек, бродяга! Давай, колись, сигналы принимаешь? Или уже передаешь?
— Какие сигналы? — человек посмотрел на девицу.
— Ну, не сигналы, так голоса. Не будь занудой, малыш.
— Да, голоса я слышу.
— И что они тебе говорят?
— Разное. Что вас конкретно интересует?
— Меня конкретно интересует, говорили тебе голоса о том, что они прибудут сюда, или нет?
— Да.
— И когда это случится?
— Я не знаю. Они сказали, что сообщат об этом позже.
— Друг мой, можно я буду тебя так называть? — Терниум завис над правым ухом человека, — я посланник поднебесий, а те, кто связывался с тобой до этого, — нехорошие парни, которые к тому же прикидывались, наверное, флайгерами; так ведь?
— Да, они называли себя крылатыми вестниками.
— Не верь им; ты им нужен лишь как маяк, который может излучать в их диапазоне.
— Но почему?
— Видишь ли, друг мой, та стерва, с которой ты встретился в горах, оставила внутри тебя что-то вроде следа или тени. Поэтому, друг мой, ты если захочешь, можешь излучать в поднебесных спектрах.
— А вам что от меня надо?
— Лично мне ничего. Это нужно Земле и нужно Поднебесью. Знай, что как только говорящие с тобой орлы начнут сюда спускаться, тут и сказочке конец; и не только сказочке, но и Земле твоей и видимой вселенной и нашему Поднебесью придут «кранты». Понимаешь, куда я клоню?
— Кажется да, но только я-то что смогу сделать?
— Друг мой, от тебя-то как раз все и зависит. Быть сему или не быть?
— То есть?
— Мы не знаем время прихода флайгеров, а ты можешь узнать и сообщить.
— Как?
— Просто подумаешь об этом, как вот сейчас; и мы будем в курсе.
— И все?
— Да, и все. Только еще одно, чуть не забыл: постарайся сделать так, чтобы они максимально растянули время перехода.
— Ну так как? Договорились? По рукам?
— По рукам.
— Тогда все, мне пора. А ты, мой друг, особо не унывай. Если все будет как надо, я обещаю забрать тебя с собой в поднебесья. Пока, брат, дерзай. Да, еще, чуть не забыл. Девочку свою оставь в покое — она тебя чересчур отвлекает. Великие дела требуют жертв. Смиряйся. Ну все, я отключаюсь; пока; будь человеком, человек.
С этими словами Терниум медленно отплыл в сторону и стал готовиться к заныриванию в подпространство, не желая вновь пользоваться услугами Стационарных Объектов — «лучше уж по старинке — надежнее будет». Заработали форсажные ускорители, нагнетая материю в мутационные сопла. На экране ожила бегущая строка последнего отсчета. Странник включил программу перехода и замер в ожидании стартового импульса. А немного в стороне разыгрывалась немая сцена: человек открыл кабину железного челнока, посадил туда плачущую девицу и, прижав руку к сердцу, что-то усиленно пытался ей сказать.
— Надо же, какая романтика?! — усмехнулся Терниум, когда уже запищал сигнал пуска, — и проститься то по-нашему не умеет. Что он, интересно, сейчас ей плетет? Наверняка какие-нибудь нелепости чувственные насчет любви, обстоятельств и прочего. У людей все шиворот-навыворот. И где они сказок таких понабрались? Нравится же им мозги забивать всякой чушью?! Вот взять бы да и рассказать всю правду. Так не поверят же. Поверят чему угодно, только не тому, что любви не существует. Ох и темнота! Темнота! Вас надо просвещать и просвещать. Собственно, мне-то что до этого? Я свое дело сделал. Осталось растянуться где-нибудь на дворцовых лужайках и ждать. Ждать, ждать и ждать. А потом... потом...
Терниум представил, что будет потом: Атака за атакой, штурм за штурмом; и вот он уже в туннеле и устремляется прямо ко входу в Верхние Сферы. Кругом шум, гам, кучи перьев по всем сторонам, крики и хлопанье крыльев, а он все летит и летит. Вот уже и Истоки, он ныряет в них и… Тут его мечтания утонули в грохоте двигателей, ввергающих оболочку в бездну подпространства. Странник в который раз отбывал на Орион.
 
В Царских палатах посередине трапезной с набитым ртом сидел Хозяин и что-то усиленно жевал.
— Тах, що мы ымээм? — пищевые массы активно мешали четкому произношению.
«Ну надо же, опять жрет! — Терниум громко хлопнул изуродованной дверью, окончательно сорвав ее с петель. Дверь последний раз скрипнула и исчезла в зияющей бреши, образовавшейся в результате только что проделанного перехода. — Чертовы расчеты! Опять мимо. Еще этот! Сколько можно есть? Прилетал — жрет. Улетал — жрет. Я снова здесь, а он и из-за стола не вылезал. Вот ненасытный ублюдок». — Разумеется, вслух он всего этого не сказал, а лишь улыбнулся и поприветствовал Хозяина:
— Все исполнено, господин. Мальчик обработан. Жертв нет. Теперь остается только ждать.
— Хорошо QK8, хорошо. Можешь отдохнуть в саду. Там для гостей зону отдыха открыли. Отдыхай — не хочу. И ворона твоя где-то там же сейчас носится за крильсами. В общем, не соскучишься. Расслабляйся, а мы тебя вызовем, когда шоу начнется.
Хозяин зевнул и велел смотрителям проводить гостя.
— Вот падаль! Даже за стол не пригласил! — Терниум кипел от злобы, но уходя все-таки выдавил из себя нечто наподобие улыбки и извлек из недр памяти пару фраз благодарности.
Зато потом, в саду, оторвался на вороне:
— Старая карга! Сколько времени уже здесь, а все с этим мерзавцем не можешь поладить. Проклинаю тот день, когда мне пришла в голову мысль посетить твой угол. Жил себе — не тужил, летал в гости к фуриям. Ну и что, что был простым челноком. Да мне, если хочешь знать, больше почестей оказывали, чем здесь этот старый урод,  — орал Терниум, гонясь за вороной в надежде поймать ее и проредить и без того до ужаса редкий наряд пернатой.
Старая знакомая верещала еще громче, чем сам странник:
— Ты козел! Козлом был! И козлом останешься! Я тебя из дерьма вытащила! Без меня ты бы ни хрена не сделал! Без меня ты ноль! Полный ноль! …Ой! …Ой! Не тронь мой хвост! Там и так два пера осталось! …Ой! …Ой!.. Козел!
Так они носились по саду часа полтора, пока ворона не попала в выстроенную идиотскими крильсами дыру, из которой тут же клубом повалил синеватый дым.
«Ай!» — только и услышал Терниум, сам еле-еле успевший активизировать блокираторы; иначе угодил бы в провал вслед за вороной. Он заглянул в зияющую пустоту, харкнул туда смачно и облегченно вздохнул:
— Сволочь поганая! Сдохла наконец-то!
Потом немного постоял, посмотрел еще раз в дыру, бросил вниз остатки вороньего хвоста и, вдруг поддавшись какому-то непонятному порыву или чувству, сиганул вслед за сгинувшей перечницей.
Обратно, на поверхность, он выбрался уже у Триполярного дуба, через трое суток плутаний в подпространстве, весь в зловонной слизи, волоча за собой полумертвое туловище птицы.
— Вот уродина! Вздумала со мной в прятки играть! И в самом деле чуть не сдохла. Будет знать, как Терниумов оскорблять! — Странник проковылял к дереву, забросил на ближайшую ветку принесенное из преисподней тельце, а сам, устроившись среди корневищ, полностью отключился.
В бытие его вернула оклемавшаяся ворона. Сзади вместо хвоста у нее красовалось пара отростков от изумрудных лиан, с чем ее и поздравил очнувшийся Терниум:
— В этом наряде ты выглядишь, как передающая антенна периферийщиков.
Но ворона и глазом не повела:
— Давай, собирайся, супертуловище. Кажется, начинается большая заварушка. Твой малыш час назад вышел на связь. Сообщил, что Крылатые выстроили туннель и перетаскивают с Земли пробную партию матриц. Хозяин со штурмовиками уже там; готовится к бойне. Велел тебя распихать. Так что подъем, QK8, подъем.
— А где это происходит?
— На Востоке, Странник, в районе пустыней Сириуса. Дай я тебя чмокну напоследок. Кто знает, может, не свидимся более, — ворона попыталась осуществить задуманное, но не успела. Терниума и след простыл. Он улетел навстречу своей мечте, навстречу судьбе.
 
По прибытии на Сириус QK8 закатил скандал. Небольшой, часа на полтора по шкале Ориона, но этого вполне хватило для промывки мозгов присутствующему персоналу. Проклятия сыпались направо и налево. Терниум грозился разнести в щепки недавно организованный центральный штаб штурмовой флотилии, устроить пышные похороны всем почтовым и канцелярским крысам, ответственным за его оповещение и вообще полностью низвергнуть «вонючий восточный угол» в бездну подпространства, а увидев Хозяина, прямо высказал все, что он о нем думает. Хозяин даже не возмутился, молча выслушал весь этот бред, а затем похлопал странника по плечу:
— Хватит мести шлак, дружище. И так слишком много слов. Лучше остынь и приведи себя в порядок, с тебя течет, как с инфоклайдинга.
Тут только Терниум обратил внимание на стекающие с оболочки потоки слизи. «Видать, неплохую брешь заделал, если столько дерьма с собой приволок» — и, обратившись к Хозяину, добавил:
— В этом ты прав, Господин, действительно течет. Но не беда, справимся. А вот где все? Где фронт? И вообще, что делать-то дальше?
Хозяин в ответ лишь слегка кивнул головой куда-то в сторону и улыбнулся. Странник включил систему наблюдения и застыл, пораженный увиденным:
В четырех часах к западу, у самой окраины второго Поднебесья, там, где пустыни Сириуса сливаются с небытием, сиял и переливался перламутром вожделенный туннель. Он представлял собой витый солнечными кольцами сжатый спиралью тор из древней геометрии видимого. Внутри спирали крутился мозаичный калейдоскоп, изредка сворачиваясь в тончайшую золотистую нить, вдоль которой медленно проплывали ослепительно белые существа. «Вот она, мечта!» — думал Терниум, рассматривая необыкновенную картину. «Надо же! …И там живет время! Там оно спит, просыпается, изливается сюда, наполняет собой все и вся; потом возвращается обратно и снова ложится спать в уютную колыбель, которую качают прелестные крылатые няньки... А что тут? Тут мы вроде бы и переводим часы, сжимаем и растягиваем небесный циферблат как нам хочется, но никогда, никогда не сможем навечно остановить его здесь, в наших чертогах. Нехорошо, несправедливо. Но ничего, пернатые, ничего. Скоро вы узнаете, что такое Поднебесье и почем фунт лиха на Орионе! Это вам не туда-сюда по туннелю шастать, Хранители счастья недоделанные! Мы вам крылья пообрезаем!».
— Эй! Хватит глазеть! — Хозяин вернул мысли Странника в анализатор, — выдвигайся в штаб и знакомься с бригадирами. Ребята как раз сейчас диспозицию изучают, все-таки работать вместе придется.
И Терниум без особого желания побрел на военный совет. По дороге зарулил в турбодуш, смыл с себя остатки переходной слизи, пару раз промыл флюидами локальную систему защиты и, приняв порцию тонизирующих инхронов, отправился на собрание боевых командиров.
Собрание боевых командиров проходило в наспех раскинутой палатке у туманного стола, на котором ровно по центру мерцал зеленоватый экран, собранный за недостатком материалов из Сириусных нуклонов. В собрании принимали участие бригадиры оставшихся после глубокого похода штурмовых отрядов, а их было 19 — по одному на каждую тысячу;14 скользий представляли 9 обволакивающих ПСИ-структур с западной периферии, взятых для заградительных целей; кроме того, на совет прибыло 5 Терниумов из трех Орионовских НИИ (остальные находились еще в пути). Собственно, это были и все, если не считать Хозяина и Супертерниума QK8, кто составлял ядро готовящейся к битве Поднебесной армии. На совете проработали центральную линию действия. План был таков:
— Пожертвовав 17 тысячами бисов, отвлечь внимание пернатых и проделать дыру в туннеле недалеко от перехода в мир материи. Здесь же предполагалось положить и двух Терниумов.
— Далее  – в самый разгар маневров создать видимость нового вторжения, но уже ближе к Сириусу, кинув на прорыв остальных Терниумов.
— Выдержав паузу, приступить к главному броску: силами двух последних штурмовых бригад, Терниума QK8 и самого Хозяина, сломив остаточное сопротивление противника, подойти к осевой линии времени (центр спирали) и, овладев ей, войти в Верхние Сферы. Тем немногим, кто окажется там, надлежало устремиться к Великим Истокам, максимально приблизиться к Началу и занять Внутренний Подиум.
Вот такой был план. Что касается скользий, то им была отведена роль блокираторов всех образующихся трещин в районе прорывов, дабы пернатые не вышли в Поднебесье. План приняло абсолютное большинство собрания и утвердил президиум во главе с Хозяином. Время штурма назначено ровно на 20 часов по местному, а значит через 6 Орионских.
— Ну что, ребята! — приободрил босс. — Либо ничего, либо Истоки. Ставим на зеро. Свернем к чертям собачьим весь этот курятник. Если возьмем Подиум, организуем новые миры в обеих Вселенных, устроим там шумные балаганчики, а время заставим вертеться юлой на празднике жизни.
— Ага. А Землю превратим в большой бордель, — добавил кто-то из толпы.
— Отличное предложение, — Хозяин снова улыбнулся, — а теперь — марш отдыхать. Набирайтесь сил. Скоро они вам понадобятся. После бойни закатим пирушку лет так на 200. Всех девок дворцовых перепортим, а сады Орионские сожжем на хер вместе с крильсами и лианами. Короче, армагеддон устроим конкретный. Пусть все знают, что такое настоящая сила.
— Гип-гип, ура! — гаркнула воинствующая орда и разлетелась в разные стороны, подыскивая удобные осколки местных туманов, среди которых можно было бы понежиться под мягким небом Сириуса.
— Даа, вот и добрался я до тебя, цель моя недостижимая, — утопая в пуху гамака, рассуждал Терниум, — подумать только, у меня есть возможность подойти к самим Истокам, перемолотить кучу флайгеров и при этом наверняка остаться существующим.
Процессор не мог просчитать вероятность уничтожения в постграничных режимах и поэтому выдавал абсолютную блокировку от внешних воздействий. Терниум никак не мог исчезнуть. Такого просто не могло быть и все. QK8 чувствовал себя на все сто. И когда через шесть часов начался первый штурм, он продолжал мечтательно зевать, не спеша прогревая форсажные ускорители ПСИ-переходов.
Тем временем с передовой постепенно стекала информация о ходе схватки. Все шло по плану. Противник сосредоточил у места прорыва около 40 тысяч флайгеров, и их приток при этом не закончился. Но Хозяин медлил переходить к решительным действиям. Хозяин выжидал. Будучи великим стратегом, он рассчитал Момент Истины и замер над экраном, наблюдая, как в Тоннеле скапливаются огромные массы врага. «Отлично, — думал он, — чем больше их там, тем меньше их здесь».
Через час после начала битвы пришло сообщение о том, что погибли оба Терниума, и тогда был дан приказ о втором прорыве. В бой вступил второй отряд Терниумов. 23 тени, молниеносно проделав брешь в оболочке, ринулись к центру спирали. Им преградила путь идущая из Верхних Сфер к Земле 20-тысячная стая крылатых. Началась настоящая бойня. Из флайгераторов в штабе доносились птичьи стоны и крики, лязг и скрежет рвущихся оболочек Терниумов. Казалось, сам туннель вот-вот взорвется миллиардом осколков. Но он не взрывался. Он загадочно мерцал и переливался разноцветными кольцами, пытаясь скрыть то, что происходило внутри. Но это было бессмысленно. Уже спустя два часа после второго прорыва оба места сражения слились в сплошную гигантскую полосу огня. Эпоха бунтов и даже Глубокий поход Хозяина представлялись теперь чем-то невзрачным и нелепым. Странник завороженно смотрел на панораму битвы. И хотя точная картина происходящего была скрыта за стенами перехода, но все же игра красок, инверсий и теней у самой границы с небытием, да еще на фоне безжизненных пустынь Сириуса полностью поражала операционные системы Терниума. Хозяину пришлось даже пару раз окатить его инхронными потоками из самодельной виброванны, прежде чем тот, наконец, очнулся.
— Что, босс? Уже пора?
— Да, QK8, пора. Самое время. Сто тысяч пташек в клетке. Надо бы и кота туда запустить. Понимаешь, о чем я?
— Понимаю, господин, понимаю. Сдается мне, что сейчас начнется финальный акт.
— Угадал, старик. Открываем занавес. И надеюсь, все будет о`кей. Как-никак в действующем состоянии еще семь Терниумов и около двух тысяч штурмовиков. Посему — к бою. Идем умирать или побеждать! Вперед, черти!
Клин штурмовиков тут же с ходу резанул по поверхности туннеля, и изнутри что-то стало вытекать в Поднебесье. Сразу же налетели Скользии и заблокировали образовавшийся разрез. Терниум оказался в переходе, на другом конце которого жила его Мечта.
Первым делом он осмотрелся и проверил исправность внутренних систем и защитных оболочек. Индикаторы показывали нормальный режим. Матрицу не будоражило. Ускорители и свертыватели плавно гудели. «Замечательно, — подумал Терниум, — начало неплохое» Тем временем бисы выстроили двойной заградительный ряд в направлении Земли и вели бой с передовыми отрядами противника. С восточной стороны Туннеля слышался гул: приближались основные силы пернатых.
— Ну и связь у птичек! Быстро работают! — Хозяин сплюнул и врубил сканирующий режим.
— Не успеют, бедняги. — Терниум настроился на частоту босса.
— Сам знаю. Мы уже почти у центра спирали. Вон и осевая линия. Давай, хватайся! Сейчас окажемся где надо, — и волосатая пятерня потянулась к нити.
Полбригады штурмовиков проделали то же самое и исчезли из поля зрения. «Вот они и за кордоном» — подумал Странник и стал смотреть в сторону нараставшего шума. Шум постепенно приближался и принимал видимые беловатые очертания. «Мать Орионская! Сколько их там!? А ведь красивые же птицы. Жаль, не знают, куда летят».
— Ну давай же, ты, кретин поднебесный! Берись за нить! Нечего из себя героя строить! — рвал и метал Хозяин, пытаясь заставить Терниума схватиться за осевую.
— Спокойно, босс, без нервов. Надо же проверить собственные обороты. Вон их сколько, а я …
Босс не дал ему договорить. Навалившись всем корпусом, он буквально подмял под себя Странника и рухнул на нить. Все куда-то мгновенно провалилось и исчезло. Осталась пустота, в которой они продолжали падать к незнакомой маленькой синей точке, мерцающей на горизонте. «Красиво здесь» — размышлял Терниум, глядя, как приближается Синяя точка, постепенно заполняя собой все вокруг. Хозяин тоже восхищался, но по другому поводу:
— Да, QK8, ты действительно нечто! Это же надо, почти 18 тысяч за раз! Махнул рукой — и нет птичек! Вот тебе и периферия! Киборг чертов! — и он прикрякнул от удовольствия. — Держись. Сейчас начнется. Это еще цветочки! Самая кукуруза впереди. …Да, и накрой меня своим щитом: здесь не Поднебесье. Баня, почище, чем в преисподней. Но ничего, как только там окажемся, сразу к Истокам. Слышишь, Странник. И никуда не отвлекаемся.
— Да, слышал, слышал, — машинально отреагировал сканирующий анализатор Терниума. Он пытался осмыслить разросшуюся теперь до невозможных размеров Синюю точку. Но этого сделать не удалось. Ослепительная вспышка вышибла два из семи встроенных субпроцессора и чуть не угробила матрицу. Под натиском пограничных фотонов затрещали защитные оболочки. «Видимо, входим в мистральные ворота» — пронеслось у странника в голове, и сразу же запищал основной контроллер, показывая, что выведено из строя 48% функций. Зато кризисный индикатор даже не шелохнулся.
«Неплохо, неплохо» — Терниум огляделся. Окружавший океан света слегка потускнел, и теперь можно было различить окружающие предметы. Рядом, в 30 секундах полета беспомощно болталось обугленное туловище Хозяина, чуть дальше плавали покореженные куски чьего-то оплавленного защитного экрана — и больше никого и ничего не было. «Невезуха, братва. Сгорели, значит», — сделал вывод анализатор. «Ну, что ж, может, оно и к лучшему. Рванем вперед» — странник вздохнул и активизировал процессор. Откуда-то издалека снова появилось непонятное сияние. А уже через несколько мгновений тысячи белых созданий преградили путь и сделали невозможным всякое дальнейшее движение. Но не тут-то было. Автоматически включились свертыватели, и впереди мгновенно образовался пустой коридор
— Действует, — улыбнулся Терниум, переводя ускорители в режим форсажа. Но скорость передвижения почему-то не увеличилась; он по-прежнему перемещался не быстрее черепахи. Так прошла целая вечность; во всяком случае метрические часы показывали земной год. Терниум начал понимать, что он чего-то не понимает, а разогнанный до предела процессор напряженно гудел. Постепенно становилось светлее. Полумрак рассеивался, вместе с ним утекала в небытие драгоценная энергия из батарей.
— Черт, неужели и мне конец? И почему все ярче и ярче и я никуда не двигаюсь?
Мысли возникали одна за одной, но ситуация от этого не прояснялась. Мозг уже бредил. В сознании проносились картины из далекого, далекого прошлого: западная периферия, челночные рейсы на Орион, первая встреча с Облаком. Потом были пиры, войны, бунты, темное царство и снова периферия.
— Ох, когда же все кончится? И где ты, мой невидимый друг, где? Куда унесли тебя ветры существования? Откликнись, облако. Ауу…
Ответа не было. По раскаленной поверхности процессора гуляли световые волны, а из-под боковых крышек шел зеленоватый дым.
— Странно, почему он здесь зеленый, а не синий? — QK8 чувствовал, что начинает отключаться. Сознание куда-то утекало, куда-то проваливалось. — Ну, хотя бы одним глазом увидеть эти Истоки, один раз взглянуть….— процессор почти отрубился.
— Увидишь, Терниум, увидишь – возник из ниоткуда новый голос
— Все, уже брежу. — Странник криво усмехнулся
— Нет, не бредишь. Это я твой старый друг, гвардейский челнок с периферии, а ныне Неизменяемый Стационарный Объект. Я существую везде, или ты забыл?
— Облако… дружище, — силы покидали Терниума. — Видишь, что со мной случилось… Вдобавок я застрял.
— Это не беда. Что ни делается, все к лучшему.
— Да, Лейб-гвардия, к лучшему или к худшему.
— Ты помнишь, Терниум?
— Что?
— Свой недавний визит на Землю.
— Да. Он до сих пор у меня перед глазами.
— А что было раньше перед ним?
— Был Дворец. Был Орион и сады.
— Нет, значит не помнишь. Собственно, ничего удивительного здесь нет. Ведь это же мои проекции.
— А что я должен помнить?
— Оглянись назад.
— А как? Меня почти нет. Куда мне оборачиваться? — Странник внимательнейшим образом рассматривал себя и ничего не видел. Кругом лишь мерцал сиреневый туман.
— Заставь себя подумать об этом, — успокаивал внешний голос, — и у тебя все получится. Поверь мне. Теперь ты часть меня.
QK8 попытался сосредоточить то, что еще считал своим. Он перевел взгляд, если это было можно назвать взглядом, назад и увидел, как среди редеющего сиреневого фона проступают очертания на удивление реальной картины. Сначала проявилось море, потом берег, потом камни; последним прорисовалась одинокая фигура человека. Фигура повернулась в его сторону, немного наклонилась и заглянула прямо в глаза. Терниуму стало не по себе. Взгляд был подобен холодному, ледяному душу, проникающему во внутреннюю бездну, прокалывая и нанизывая на себя все естество. И тут он все вспомнил.
Он увидел то же море, тот же берег и те же камни. Но теперь это было внутри него самого. Он узнал человека. И он понял. Он понял, что тот, кто смотрел сейчас на него, и есть он сам; что та реальность, которая надвигалась на него из тумана, и та, которую он созерцал внутри себя, есть, по сути своей, одно и то же; и что он осознает их двойственность в силу некоего неведомого ему принципа. И Терниум сделал то единственное, что пришло на ум, — он протянул руку двойнику. Двойник улыбнулся, помахал Страннику в ответ, приглашая его к себе и, отвернувшись, шагнул с обрыва. Среди шума морских волн раздался всплеск. Человек исчез. Через минуту новая вспышка света накрыла то, на что смотрел Странник, и то, где и кем он теперь был. Все пропало, потом снова появилось, но было уже другим и вместе с тем тем же самым. Терниум снова был Терниумом QK8. Целым и невредимым. Но вокруг никого и ничего не было. Прямо перед ним лиловыми огоньками стелилась сияющая дорожка. Она уходила в сторону сплошной стены света, туда, где все было ослепительно невозможным. И где-то там, далеко впереди, легкой походкой шел, а точнее плыл человек. Человек направлялся к Истокам. Человек был Странником. Человек был им самим. И Терниум понял, что надо делать. Он оглянулся назад, загадочно улыбнулся, как бы приглашая за собой, и протянул руку пустоте. Затем повернулся к СВЕТУ и крикнул что было сил:
— Я иду за ТОБОЙ!
Он все так же улыбался, когда его рука легла на пульт управления защитным экраном
 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БУЛЬВАРНОЕ ТАНГО
Истории бывают разные. Одни из них повторяются. Другие нет. Третьи и вовсе нельзя назвать историями. Как и откуда это повелось — сказать трудно, почти невозможно. Как будто кто-то взял и разлил чернильницу на скатерть памяти, а потом неумело и неаккуратно стер пятно рукавом; естественно, не все и, естественно, что-то осталось после. Это что-то и говорит нам обо всей массе чернил, бывших прежде и для чего-то предназначенных. Для чего? — спросите вы. К сожалению, этого никто не знает — или почти никто. Живет в нашем сознании лишь некая совокупность представлений о всяких-превсяких использованиях теперь уже почти пустой банки. Ее полнота излита, размалевана по великому множеству ненужных листов, исписана, исчеркана, истерта. И что, в конце концов, от нее остается? То, что оседает в человеческих головах или пытается осесть, а может, и ничего. Кто знает, кто знает?
Друзья мои, если вы добрались до сиих мест в этой бесформенной массе слов, примите мои искренние удивления: значит вы все-таки смогли прочесть тот бред, который изливался пару страниц назад. И если вы до сих пор держите мою писанину в руках и в открытом виде, значит есть и силы еще немного потерпеть всю эту белиберду и окунуться в мир, далекий от настоящих забот. Собственно, что я хотел сказать? А! Вспомнил. Я хотел сказать, а точнее попросить вас представить такую же вот чернильницу, некогда полную, ныне же случайно опрокинутую на плоскость времен и событий. Представили? Так, а теперь возьмите ненужную тряпку (желательно погрязнее) и размажьте чернила как можно сильнее. Размазали? Вот, теперь вы и имеете весьма точное представление о том, что читаете и вычитаете отсюда в ближайшем будущем. И если даже после этого вы не выкинули мои буквы в мусорную корзину, то тогда я восхищен вами и мне ничего другого не остается, кроме как извиниться и впредь не писать более подобную ахинею. Обязуюсь в дальнейшем излагать события, максимально приближенные к действительности с минимальным уклоном дурацкого выдумывания. Ну, что, договорились? Тогда за дело. И для лучшего или более удобного изложения повествование будем вести от первого лица. Итак, друзья мои, вперед! Нас ждет вторая часть.
Да, еще одно. Чуть не забыл. История, о которой пойдет речь, в самом деле история настоящая. Ее мне рассказал знакомый чудак давным-давно, пару недель назад или пару лет (что-то с памятью стало не то; кстати, он до сих пор заходит в гости, во сне.). Так что я кое-что уже подзабыл, но в самом главном, процентов на 50, верен. Надеюсь, вас устроит такая точность. Имена персонажей я, конечно, изменил. На всякий случай. Чтобы, не дай Бог, кому-то там что-то не понравится. В общем, подстраховался, как надо. Ну, а в остальном все цело и невредимо. Клянусь линейкой. Она лежит прямо передо мной на столе и мозолит глаза. Мне ее ничуть не жаль. Пусть, если что, отвечает перед читателями — сама виновата — не надо было лежать на самом видном месте.
Все. Теперь я удаляюсь и оставляю вас наедине с чернилами. Еще не забыли, что я говорил на их счет? То-то же! Ну ладно. Пока. Скоро встретимся…
 
— Виталик, ты есть пойдешь?
— Что?
— Есть пойдешь?
— Что?
— Ты, что, издеваешься, сволочь? Я говорю, брюхо свое набивать пойдешь?
— Так бы и сказал. А то чуть что, сразу ругаешься. А где все наши?
— Где-где, в нирване, наверное. Где им еще быть. Витек с Андрюхой в городе. А Вова не знаю где.
— А я знаю — Виталик смотрит и издевается, с улыбкой показывая жестами, где может находиться Вова. Ай да Виталик! Ай да молодец! Спрашиваю: «где?» — чтобы посильнее его раззадорить, но мне это не удается. Виталик уже серьезен:
— Он в городе, — потом, немного подумав, с самым суровым видом наклоняется ко мне (он выше на полголовы) и шепчет:
— Знаешь, кого он мне напоминает?
— Кого? — делаю не менее строгое лицо.
— Пе-де-рас-та, — он выговаривает по слогам и тут же заразительно смеется. Устоять невозможно. Поэтому смеюсь вслед за ним.
Виталик — это наша «коронка». Наша в смысле — моя, Андрюхина, Витька и Вовина. Мы все здесь почти братья — ученики миссии, жизненные скитальцы, волею судеб заброшенные на церковный корабль, переносящий наши души через огромное море мира (это я, кажется, у Августина вычитал) к гавани Вечного Бытия.
Виталику 21 год. Но мы почему-то так и зовем его ласкательно-уменьшительно — Виталик. Еще мы называем его лосем — он однажды так сам себя назвал. Помнится, вернулся как то из душа и на вопрос «как вода» ответил с неповторимой и свойственной только ему одному дурацкой улыбкой: «я мылся, как лось». Он произносит это как-то растянуто, делая ударение на последнем слоге.
Сам по себе Виталик самый обыкновенный человек из всех самых обыкновенных земных людей. В обыкновенности как раз и кроется его необыкновенная изюминка. Он худощав. Но это не болезненная худоба, а скорее высушенная неизвестно кем форма восприятия мира. Уши слегка торчат в стороны, поэтому когда смотришь на него в фас, кажется, что перед тобой стоит чебурашка, вытянутый до невозможности зазеркальным волшебником. Единственный недостаток или, наоборот, достоинство — у него почти нет волос на голове. Хотя нет, не так. Волосы есть, но они такие редкие, что при желании их можно сосчитать минут за 10–15. Всем ясно: вши тут не поселятся. Ни одно уважающее себя насекомое не будет лазить по открытой местности у всех на виду — волосы-то у него какие-то прозрачно-белые. В общем, Виталик — еще тот урод. Но мы любим этого урода. Хотя бы за то, что он просто есть. Сейчас вечер и мы идем с ним ужинать. Вечером мы всегда ужинаем. Потом чистим картошку на завтра, перебираем крупы и, если надо, чистим рыбу. Так повторяется изо дня в день, из года в год, хотя тут я и приврал немного: не из года в год, а всего лишь несколько месяцев. Утром — подъем, общение с Господом, завтрак, учеба, работа, обед, работа, ужин, опять чистим картошку, молитва, сон. Интересная жизнь, правда ведь? Не смейтесь. Я ничуть не смеюсь. Это только со стороны может показаться унылым и однообразным, а вот изнутри совсем не так. Совсем. Увидеть это — значит окунуться в мощное подводное течение, которое тащит тебя туда, куда ты вроде бы и не хочешь, а приходится плыть (силенок не хватает вынырнуть). Здесь, в глубине, не волнуют надводные морские штормы или штили. Поэтому все, что происходит, — происходит не в силу каких-то внешних причин (мы отделены от них огромной толщей «вод»), а в силу того, что происходит внутри нас самих и отражается, как от зеркал, среди белых стен здешнего замка.
Ужин как ужин. Ничем хитрым нас не кормят, но и умирать с голода тоже никто не собирается. Во всяком случае, далеко не в каждом доме на столе ежедневно красная рыба и картошка. Благодарю Тебя, Господь, что насыщаешь наши недостойные чрева. Сижу, ем, смотрю на Виталика. Он тоже усиленно работает челюстями и, как всегда, улыбается, когда на него кто-нибудь долго смотрит. Потом смотрю на окно. За окном ночь или по-другому — зимний вечер. Вторая моя зима в этом доме. Закрываю глаза, пытаюсь что-нибудь вытащить из глубин памяти. Вытаскиваю летний выпуск в миссии в этом году. Совместная молитва. Затем все проходят в гостиную, и учитель-наставник торжественно вручает выпускникам памятные библии. В подарок. Звучат слова прощального напутствия. В добрый путь, ребята. «Жатвы» так много, а «делателей» так мало. «Человеческие рыбы» ждут своих ловцов.
Потом провал в памяти — лечу куда-то далеко. Пять или шесть лет назад. Тоже торжественное вручение дипломов, но уже в вузе. «Стране нужны электротехники, стране нужны электромеханики» Какие гордые и сильные слова! Что только тогда не наполняло грудь! Какие чувства распирали меня на краю неизвестности?! Точно уже не помню. «Помню, Клавка была и подруга при ней. Целовался на кухни с обоими» — Высоцкий попал в десятку — лучше не придумаешь, — хотя и писал о другом. Алкоголь начисто смыл тот день. Что было, то было.
Чай обжигает губы: горячий, зараза. Сразу возникают нелепые ассоциации с губами. Старые чувства стонут, лежа на поле битвы. Они получили смертельные раны и обречены. Они не выживут. А я? Что я? Возможно, я хочу дождаться санитаров, которые работают сейчас на соседнем поле. Не знаю. Сознание снова взрывается фейерверком минувшего. Куда-то относит взрывная волна. Куда — не пойму. Отдаюсь ей и ухожу из настоящего.
 
Год 1995.
Застолье. Гремит музыка, и переливаются разными отсветами крутящиеся мигалки. Присматриваюсь, куда я попал. Я попал на сбор бывших прошлогодних студентов, ныне полноправных дипломированных граждан нашей страны. Вечеринка в самом разгаре. Беру бокал с какой-то жидкостью, даже не смотрю с какой, и подсаживаюсь к приехавшей недавно девушке. Бедняжка. Полтора суток тряслась в поезде, чтобы увидеть мою персону. Конечно, не только мою, у нее и свои дела есть. Просто мы слишком долго не виделись, соскучились, вот она и остановилась у меня, ну и все такое прочее. Говорят, в брачный период природа существует исключительно парами. Кстати, в зале подобных пар немало, и не только пар. Все о чем-то разговаривают, отчаянно жестикулируя руками и ногами. Пытаюсь проделать то же самое. С трудом, но удается объяснить даме, что надо отсюда уходить, если она потом не хочет нести на себе абсолютно бессмысленные и бесчувственные 75 кг. Я чертовски пьян. Как-никак уже целый год пытаюсь подражать мигающей этикетке «Распутина». И это дает свои результаты. Два года ориентации на Шварценеггера давно сдали боевые позиции и ушли спать в чужие спальни, плотно закрыв за собой двери.
Бредем с ней к выходу, как насмерть изрезанные мулькоманы. Но я не наркоман, и я горжусь этим. В коридоре натыкаемся на недвусмысленную сцену из «плэйбоя»: двое на раковине, причем она с бутылкой шампанского в руках, он с сигаретой в зубах. Смотрю на спутницу и показываю рукой в сторону соседнего умывальника. Улыбается и отрицательно качает головой. Идем дальше. Надеюсь, сознание не покинет меня раньше, чем все остальное. Благо живу недалеко, в старой доброй студенческой общаге. Вроде бы успеваю: подъезд, лестница, третий этаж, поворот налево. Вот и дверь. Достаю ключ — два поворота — и я в бутылочном раю. Стеклотара кругом: даже на люстре между плафонами застряла одна бутылка. Подружка вздыхает тяжело и печально:
— Ты здорово изменился, Макси.
— Что ты, киска. Я просто решил попасть на страницы к старине Гиннессу. Да, ты не забыла, зачем мы сюда приползли?
— Неужели тебе только это от меня и нужно?
— Представь себе, да.
— Скотина! Деградирующая скотина!
— Нет, Полина. Я всего лишь сволочь. Гнусная сволочь. И эта сволочь страшно тебя желает.
— Ты животное, настоящее животное. И за что я тебя люблю?
Амурные приготовления. Мне тяжело. Причем до такой степени, что ей приходится мне помогать. Потом последнее напряжение. Взлет и потеря сознания. Часа через два или двадцать два продираю глаза. Полина сидит у окна, курит и плачет.
— Ты что разревелась?
Не отвечает. Говорю ей:
— Дай сигарету.
Кидает мне пачку с зажигалкой. Курю. Смотрю на нее. Потом встаю, натягиваю штаны, рубашку; ищу носки:
— Ну ладно, сиди реви, я пошел.
— Куда?
— Продолжать.
— А я?
— А ты будь тут. Я тебя два дня назад на кон поставил — денег не было. Думал — выиграю, а ничего не вышло. Пришлось карты скинуть, ты уж извини — за сегодня.
— Как? Что?
— Да успокойся ты. Это мой друг, так что все o’key, поиграется немножко — и дело в шляпе. Здесь, знаешь ли, не как у вас.
— Как ты посмел? — она временно теряет дар речи.
— Только не надо истерики закатывать и строить из себя недотрогу. Год назад ты была не особенно разборчива, даже не знаешь, кто отец у малыша.
Полина плачет. Слезы рекой:
— Ты подонок, подонок, подонок!
Ничего не говорю ей. Я знаю, что я подонок. А что поделаешь? Не вешаться же мне теперь. Кладу на краешек стола пару зеленых бумажек и ухожу не прощаясь. Уходить не прощаясь меня научил друг (тот самый). Тертый калач, полтора года варился в котле под Кандагаром; а теперь вот отрывается по полной. Неожиданно встречаю его на лестнице. Спрашивает:
— Где она?
— Там, — киваю головой назад. — А как там? — кивок вперед.
— Нормально
Друг проносится мимо. «Нормально» — это значит полный «аут»: либо «поле Куликово», либо сцены из «Калигулы». И то и другое мне нравится и устраивает. Это по мне, и я лечу туда на всех парах.
На крейсерской скорости вхожу в гавань изумрудных огней. Останавливаюсь у входа. Достаю сигарету. Делаю глубокую затяжку, осматривая помещение. Даа, ничего другого ожидать и не следовало: кучи тел во всевозможных позах рассредоточены по периметру зала. Большинство без сознания или в почти потухшем состоянии. Только единицы полуосмысленно перемещаются между столиками и еще небольшое оживление у бара. Максимум пять — шесть человек, способных хоть на какое-то общение. Бросаю сигарету прямо на пол. У меня нет слов, поэтому на все наплевать. Иду к бару. Там за стойкой сидит дама сердца, но не одна, а с кавалером. В голове молниеносно возникает план действий. Моментально поднимается настроение. Все-таки как мало надо человеку для счастья.
— Здравствуй, Инга, — смотрю в глаза, а сам беру за руку. Шепчу — потанцуем?
Кавалер неловко пытается вмешаться, потом, видимо, передумывает, ведь мы с ним не знакомы, вдобавок он на чужой территории. Поэтому пользуюсь правом хозяина и увлекаю Ингу за собой. Танцуем. Звуки располагают к нежности. Тут же выкладываю кучу комплиментов, которые я когда-либо слышал; все, что знаю. Никакой реакции. Инга напряжена и о чем-то думает. Спрашиваю:
— Что с тобой? Что-нибудь случилось?
— Да, нет, Макси. Я устала от тебя. Да и потом, ты сейчас на мели.
Понимаю, куда она клонит, и пытаюсь выправить положение:
— Это не беда, Инга. Сегодня денег нет — завтра они есть. Это жизнь. И, потом, разве тебе не нравится со мной?
— Дело не в этом, Макси. Неужели ты не видишь, куда ты идешь? У тебя нет будущего.
— А у него оно есть? — киваю в сторону ее кавалера, который лениво и к тому же с наигранным наслаждением поглощает болотного цвета коктейль (меня от него чуть не вывернуло).
— Да, у него оно есть.
— А что у него еще есть? — чувствую, начинаю злиться.
— Машина, квартира, фирма — и она, в отличие от твоей, процветает, а ты — почти банкрот; в общем много чего у тебя нет, Макси. К тому же он не идиот и не прожигает жизнь, как ты.
— Значит все, дорогая? «Финита ля комедия»?
— Да, милый, «финита ля». «Финита ля».
— Но хоть в гости я могу заглядывать?
— Можешь, но чем реже, тем лучше.
— Ладно. By-by, милая, я полетел. Меня ждет небо.
Инга смеется:
— Лети искра, лети. Тебе есть, кого обжигать.
Грустно улыбаюсь и покидаю не оправдавший надежды зал. Выбираюсь на свежий воздух. Опять курю, уже нервно. «Да, — думаю, — это удар ниже пояса». Смотрю на звезды. Ясная ночь. Размышляю о судьбе, своей судьбе. Может быть, Инга права и я действительно идиот. Ведь была же возможность, были деньги. А я? Куда я их дел? …В никуда, Макси, в никуда. Ну и поделом мне. Не хочу жить, как все, не хочу! Не заставите меня! Ни за что! Лучше быстро сгореть, чем долго и упорно тлеть. Жизнь пуста и бессмысленна. Нет ничего такого, ради чего стоило бы жить в этом поганом мире. Не завтра, так послезавтра будут деньги. Значит, снова кабаки, алкоголь, сигареты, женщины, хорошая еда, сносное жилье, карты, вояжи, безденежье, падение, новый взлет, деньги, кабаки — и так без конца и без края. Жизнь тупа. Она ничего не может предложить взамен. Хотя нет — можно обзавестись семьей, но для чего? Нарожать кучу детей; пропадать целый день в поисках денег; вечером — жена, ужин, телевизор, постель; утром снова рысью на заработки; после — опять домой или к любовнице, собственно, какая разница. И так изо дня в день, из года в год — целую жизнь. Жуть. Что-то здесь неправильно, что-то не так. Так не должно быть. Ведь для чего-то же живет человек?! Но кто мне ответит на это вопрос?! Кто?! А пока не ответили, я буду жить так, как жил: сгорая, уничтожая и разрушая. Лети, искра, лети. Тебе еще есть кого обжигать.
У меня действительно есть кого сегодня можно обжечь. Смотрю на соседнее здание. Там на седьмом этаже — заветное окно. Там живет морская царевна. Мария или попросту — Мэри. Любит море и звезды и не любит земную твердь, покрытую асфальтом. Сегодня окно почему-то не горит, но вот почему? Напрягаю память. Вспоминаю. Царевна уехала вчера к своему нареченному. Что же тогда мне делать? Выходит, вечер потерян? Ну уж нет. В запасе есть резервный вариант. Последний. Иду в общагу. Снова поднимаюсь на третий этаж, подхожу к двери собственной берлоги. Прислушиваюсь. Вздохи и ахи. Тоже вздыхаю и иду дальше. В конце коридора дверь направо. Здесь живет еще одна принцесса. Восточная. Мое единственное исключение из правил: я предпочитаю блондинок, крашеных или нет — значения не имеет. Думаю про себя: «Но хоть бы ты была дома, Шахерезада. Мне сегодня все равно, лишь бы не одному. Сегодня я, как никогда, чувствую одиночество. Сегодня я не должен быть один». Поэтому стучу громко и часто:
— Принцесса, открой дверь. Караван любви привез падишаха и он ужасно устал.
Тишина. «Неужели никого?» Но тут слышится звук проворачиваемого ключа. Слава Богу, открывают.
— Здравствуй, милая. — Не удерживаюсь: чмокаю ее в прелестный носик.
Спросонья и в ночнушке она напоминает белого мотылька из доброй детской сказки. Я спасен, я счастлив. Мотылек бурчит:
— Ты позднее не мог заявиться. Второй час ночи, а мне с утра на консультацию.
Нарочито бью себя по лбу.
— Совсем забыл: ты ведь послезавтра защищаешься?! Дипломница! Вот погуляем?! Правда же, Шахерезада? Не молчи.
— Правда, правда. Если, конечно, на защите не завалят.
— Не переживай. Все будет o’key. Кто у нас умница?
Не дожидаясь ответа, захожу, зашвыриваю на кровать куртку и крепко-крепко обнимаю мотылька:
— Соскучилась?
Она поднимает глаза и хитро улыбается.
— А как же Полина?
— Я освободил ее от себя, — делаю широкий жест рукой, — в пользу друга.
— А я думала, у вас сегодня вечернее родео.
Молчу, ничего не говорю. Шахерезаду невозможно смутить, тем более подобными штучками. Падаем в перину, и ночь забирает наши души. Мне снится сон. Он уже давно мне снится, повторяется почти с календарной точностью. Всегда в конце лета. Ближе к августу или в августе. В эти ночи ко мне приходит ведьма, моя ведьма, и начинает меня душить. Я задыхаюсь и умираю. Потом оказываюсь на берегу незнакомого моря. Оно почему-то всегда волнуется. Я иду к одинокому каменному валуну, взбираюсь на самый верх, там сажусь и начинаю смотреть куда-то вдаль; как будто за горизонтом есть некое сокровище, которое можно получить, выписав обыкновенный, дурацкий чек. Сокровища там, конечно, нет и чека у меня тоже нет, но я все равно смотрю и смотрю. До утра. Утром все заканчивается, потому что утром наступает пробуждение, и я с синей шеей и головой, готовой вот-вот разорваться на миллионы осколков, с ужасом открываю глаза. Но ничего не происходит. Мотылек у плиты. Возится с кофеваркой и тихо щебечет:
— Тебе опять приснился этот сон, Макси?
— Да, милая, опять. На шее что-нибудь есть?
— Есть. Синий ошейник. Похож на воротник, как у … — она задумывается
— Как у кого? — спрашиваю.
— Подожди. Как…, как…
— Как у трупа — не выдерживаю и заканчиваю за нее.
— Макси!
— Да, Шахерезада, да. Скоро, наверное, все это закончится, и в одно чудесное утро я уже не проснусь…. Но не будем о плохом, поговорим о хорошем. Раз появился ошейник, значит скоро начнутся ломки и мне надо будет где-то зависнуть на недельку-другую; чувствуешь, куда я клоню?
— Чувствую, — она мило вздыхает, — я обречена на роль няни около маленького мальчика.
— Именно так, царевна, именно так. Несколько ночей тебе придется помучиться. Но ничего, колоть ты умеешь. Ты у нас великолепная медсестра в прошлом, а с морфием, я думаю, проблем не будет.
— Оох! — она снова вздыхает, — как ты говоришь: что ни делается, все к лучшему.
— Да, — говорю, — ты хорошая ученица, хорошая, — потом резко вскакиваю и натягиваю штаны:
— Знаешь, о чем я сейчас думаю, дорогая?
— О чем?
— О том, что мне, в сущности, немного осталось.
— Что осталось?
— Ну, терпеть все эти ломки и кольца.
— В смысле?
— Я в том смысле говорю, что максимум через год мне придет каюк. Звонил недавно в Сибирь — там почти весь наш экипаж на том свете. Шестеро уже.
— С кем ты говорил?
— С Павлом, с седьмым.
— И что он сказал?
— Он сказал: «Лысый, я скоро сдохну; я чувствую ее за спиной. Следующий — ты; максимум через год. Будь ты проклят, Лысый, со своим походом. Никогда не прощу тебе то, что ты затащил нас туда; никогда, слышишь! Все! Счастливо сдохнуть! Скоро увидимся».
— А что потом?
— Потом он положил трубку.
— И все?
— И все.
— И ты говоришь об этом так спокойно?
— Что поделать? Судьба. От нее не уйдешь. Да и потом, что мне еще остается? Ведь то, что за нами гонится, — не человек. Эту штуку нельзя просто взять и пристрелить. Поэтому я обречен. Но именно поэтому я и спокоен. Меня может спасти только чудо. А чудес не бывает. Они живут на другой улице и не ходят к нам в гости. Вот как-то так милая, вот как-то так.
— Какой ужас?! Не может быть! — по щекам у мотылька текут слезы.
— А ты-то что разревелась? Ты здесь ни при чем. Посмотри на меня! Видишь, я же бодр и весел, правда, голова трещит, но это ерунда. Сегодня светит солнце, у меня есть немного денег, и значит я смогу взять от жизни все, что мне нужно на этот день. Ты рядом. Осталось купить вино, сигареты и цветы. Жизнь прекрасна и удивительна.
— Ты невозможный человек, Макси; невозможный. — Шахерезада уже улыбается.
— Вот так-то лучше. И потом: никогда не говори никогда. Я верю в то, что невозможное возможно. Все! Хватит об этом. Давай пить кофе.
Она берет кофейник и начинает колдовать над кружками, а я смотрю на тягучую, дымящуюся струйку из носика и блаженно улыбаюсь. Мне всегда нравится наблюдать, как она ухаживает. Смуглые руки на фоне кристально белых чашек. Поэзия кухни, поэзия контрастов. Как не любить ее за это. Ведь у меня все равно никого не осталось, и я целый месяц буду наслаждаться ее обществом, пока все плохое не вернется и не повторится вновь и вновь. Фортуна покажет гнилые зубы, потом снова улыбнется. Тупик, сплошной тупик. Хорошо, что скоро придется его покинуть. Навсегда. Насовсем. Даже как-то радостно. Скорей бы уж. Сколько мне осталось? Месяц или год?
Смотрю на кофе, на дымок из кружки, на упругий стан моей метиски и улыбаюсь. Я счастлив. У меня есть все, что нужно мне именно сейчас, сию минуту. А что будет завтра — то будет завтра. В конце концов нельзя быть эгоистом: счастье должно приходить и уходить — я же не один на свете живу. Сегодня оно у меня. Завтра у других. Это и есть жизнь. Какая-никакая, а все-таки жизнь.
— Ну, ты пей, а я побежала; и так уже опаздываю
Бросаю вслед нежный взгляд. Какой только могу. «Лети, лети, моя любовь. Сегодня вечером мы будем пить вино при зажженных свечах, курить сигареты; а потом, потом мы улетим на небо». Я мечтательно потягиваюсь и говорю:
— Я буду ждать; возвращайся быстрее.
В ответ — очаровательная улыбка, легкий поцелуй в щеку и хлопок дверью. Не сильный. Она всегда хлопает. Ее же дверь — отчего бы и не похлопать.
Снова смотрю на кофе, на свое отражение на поверхности. Там на уровне шеи еще различима темная полоса. Скоро она исчезнет, должна исчезнуть. «Да, — думаю, — дела». Потом перевожу взгляд за окно и куда-то проваливаюсь.
 
Ничего не соображаю и не понимаю. Смена картин и сюжетов. Полная чехарда. В голове абсолютный бардак. Но вот карусель останавливается. Стою посередине комнаты, лицом к настежь раскрытой раме. За окном не светит солнце; за окном туман. «Где я?» — оглядываюсь по сторонам. Это уже не шатер Шахерезады. Это моя пещера. Подхожу к столу, переворачиваю календарь: так и есть — 1994 й. Весна. Поздняя. Окно открыто, и сырая мгла лезет прямо в чертоги. Ужасно болит голова. Еще бы! Бессонные ночи перед дипломом. Я похож на ночного кролика, но дело не только в этом. В этом году моя ведьма нанесла визит раньше обычного. Она сказала, что скоро заберет меня с собой. Я не боюсь ее. Я перестал бояться давно. Вместо этого вечерами до одури накачиваю мышцы на тренажерах. Потом полночи брожу по нескончаемым коридорам из комнаты в комнату, как мартовский кот, и как Купидон, пускаю стрелы направо и налево. Медики удивляются, почему у нас такая напряженная венерическая обстановка. Попробовали бы сами побродить столько, тогда бы и не удивлялись. Все давным-давно совершеннолетние и сознательно отдают дьяволу напрокат тела и не только тела; если, конечно, дьявол есть. Я его еще ни разу не видел. Ведьму видел. И даже говорил с ней, а дьявола — нет. Может, его и нет вовсе. Не знаю. Снова смотрю в окно. В голове щелчок. Отрубаюсь окончательно.
 
— Ты долго еще сидеть будешь, урод? — Виталик пихает в плечо.
Оборачиваюсь. Пытаюсь сообразить, где я. Временная скачка скоро окончательно добьет. Сижу в замке и смотрю на портативную учебную доску. Доску Андрюха превратил в кадр видеоленты. Там, где положено идти титрам, читаю:
Mission producthion,
Cost,
Casting by
И наши фамилии внизу. Да, мы далеко не умерли, мы живы и жизнь бьет из нас ключом. Спрашиваю:
— Андрюха, уже обед что ли?
— Обед, обед. А ты опять был в нирване?
Киваю головой. Что мне остается? Наверняка так она и выглядит — нирвана — скачки по времени.
— А мы сейчас будем ублажать животы? — Виталик смеется и гладит сам себя.
— Обязательно, Виталик, обязательно.
— А ты, Виталя, будешь нам книжки читать, — подключается Вова, пытаясь завести своего друга.
Вова с Виталиком — странная пара. Один — полная противоположность другого. Вове 26, и у него за плечами несколько лет производства. А это не шутка. Он целый год пытался приучить Виталика к заводскому сленгу. Приучил. Себе на шею. Теперь не знаешь, кто из них больший пошляк и кто кого учит. Во всяком случае, Виталик поворачивается к Вове, пинает его под зад и делает язвительный выпад:
— Иди на хрен.
Мы все взрываемся хохотом. Вот такие у нас братья. Вову мы еще зовем Мойшей. Он, кстати, тоже как-то раз себя так назвал. И все — так и повелось с того дня — Мойша да Мойша. Одно слово — Израиль. Это уже я его так зову. Мне кажется, что так солиднее, особенно когда приветствуешь «Шалом, Израиль», а он тебе рикошетом «Израиль Шалом». И все знают, что если он спрашивает «Где Израиль?», то, значит, меня ищет, а если я так говорю, значит, ищу его. Так мы и живем: два Израиля под одной крышей.
Вова — Мойша — Израиль, в отличие от нас, бездомных, живет в городе с родителями. Утром мама наверняка делает ему блинчики с чаем. У него есть собака. Он кормит ее кашей. Еще у него есть брат. Он не ест кашу, он работает в милиции. Вот такая у него семейка. Он — не то, что мы. Хочет стать настоящим учителем и организовать свою группу. А чего хотим мы? У кого ни спрашиваю — никто не знает. Но почему-то же мы все оказались здесь среди одних и тех же стен. Это не случайное совпадение. Я не верю в совпадения, тем более случайные. Значит так кому-то надо. Кто-то там, наверху, находит нужным, чтобы мы просиживали штаны и слушали назидательные слова старших. Просто так ведь ничего не бывает.
— Верно, Виталик?
— Верно, — он улыбается. Мне иногда думается, что он читает мысли. Я тоже улыбаюсь.
— Ну, что? Пошли?
— Пошли. Сейчас мы сделаем это?
— Сделаем, Виталик, сделаем.
 
Обедаем. Ем сам и смотрю, как это делают другие. В целом процесс одинаков. Разные только направления в области употребления пищи. Кто-то начинает сначала с салата; потом суп; потом второе. Кто-то наоборот: второе, суп и салат. А некоторые, например Витек, полностью устраняют мыслительную деятельность в выборе очередности блюд. У них обычно немаленькая тарелка, в которой одновременно уживаются и суп, и второе, и салат. Оригинальный взгляд на кухонную этику. Собственно, действительно, какая разница — у нас не многокамерные желудки, и то, что в них попадает, обречено на переработку, дальнейшее продвижение по лабиринтам кишечника и окончательное извержение. В общем, на редкость бессмысленный процесс: в себя — из себя; как цикл Карно с паровозным КПД. Максимум с раннедизельным. Бред какой-то! И для чего человеку необходимо три раза в день посещать столовую. Я отлично помню, как не ел 12 или 13 дней — давным-давно, правда; в тайге — и чувствовал себя отлично. Спрашивается, для чего же мы тогда лопаем столько? Получается, сознательно истребляем продукты, как какие-то диверсанты. Привычка выработалась дурацкая — есть каждый день. А потом удивляемся, почему мы такие больные. Виталик, правда, ничему не удивляется или удивляется абсолютно всему. Недавно удивил нас всех, когда мы писали коллективное письмо другому нашему брату, на запад нашей необъятной страны. Перевели недавно туда. В нашем кругу он был кем-то или чем-то вроде клея; как-то нас всех притягивал, сращивал. Кстати, Виталик его почему-то недолюбливал, почему — не знаю. Зато сейчас ситуация кардинально изменилась. Мы живем каждый по себе. Внешне как будто все вместе. Но на самом деле отношения смахивают на эпоху ранней феодальной раздробленности. Самопосебешное состояние. Так вот, как-то всплакнулось мне, взял я, значит, пару листов бумаги и начеркал пару строк Василию, так звали брата, о здешнем житии-бытии. Потом обошел с чернилами всех братьев, и они дополнили сей манускрипт собственными излияниями. Каждый о своем. Получился своеобразный бумажный винегрет, где Виталик был самым важным овощем. Он написал про распорядок дня в форме отличного каламбура; во всяком случае все смеялись. Если увидите кого-нибудь из нас, обязательно спросите об этом письме. Может быть, вы и не будете смеяться, но улыбку я вам гарантирую.
Ну вот, обед, кажется, закончился. Иду вместе со всеми в комнату отдыха с полчаса поваляться перед работой. Мы всегда перед ней валяемся. Пытаемся получить настоящее наслаждение от нескольких минут заслуженной тишины, когда тебя никто не трогает и ты лежишь на кровати и думаешь о чем-нибудь своем самом сокровенном или просто спишь. Меня обычно в этот момент относит куда-то в неизвестность, в забытье. Проваливаюсь в бездну времени и скачу там, глубоко внутри, идиотским лошаком, изрыгая из пасти проклятия и скверну. На другое моя лошадь, видимо не способна.
За окном ничего не видно. Зима. И мороз сделал свое гадское дело — заморозил насмерть стекла и думает, что он круто поступил. Но не тут-то было. Подхожу к окошку и начинаю нежно и отрывисто дышать на него. Окошко оттаивает премилым овалом, приглашая заглянуть в заоконное царство, как будто там я увижу нечто иное из другого мира. Но все равно смотрю, пытаясь разглядеть потустекольную действительность. Ничего не понимаю: за окном лето и первый этаж, хотя я точно уверен, что нахожусь на втором, в комнате нашего роскошного особняка. Приглядываюсь внимательней, пытаясь отличить обман от реальности. Не удается. Действительно лето, скорее всего — начало. Двор между деревянными домами, двухэтажными, в типичном провинциальном стиле; несколько деревьев — не деревьев, а скорее кустарников; на подступах к дому плотная цепь парней в бронежилетах с красивой надписью «ОМОН». Сцена из 96 го, кажется, или — 95 го. Не помню. Не хочу ее прокручивать снова в голове, поэтому убираю голову от окна и тут же натыкаюсь на чью-то грудь. Это грудь Змея. Значит, я все-таки в другой реальности, в реальности морфиновых культур и крови и нахожусь в одном из загородных притонов. Змей — мой приятель, прилетел сюда прямо с вулканов и гейзеров. Он гастролер — дорожный волк. Его кормит дорога и случай; случайно встретился здесь еще с одним камчадалом, тоже дорожным волком. Вот они и фестивалят на пару. У напарника странное имя — Баламут. Оба они довольно высокие, и у них у обоих настоящие ПМы. Кстати, они до одури изрезаны (здесь — исколоты); Баламут даже немного сильнее. Он мутно-блуждающим взглядом пытается взять на мушку кого-нибудь из заоконных органов. Понимаю, что происходит что-то нехорошее. Самое время выяснить:
— Змей, ты что, собрался революцию устроить? Так я тебе сразу говорю: ни хрена у тебя не получится. Послушай старого пророка. Лучше уйти подобру-поздорову.
— Поздно, Макси. Поздно, Змей неумолим, — дом окружен.
Я смотрю ему в глаза. Они напоминают матовые плафоны, которые годами не протирали и на них тонким курсивом по слою эфедриновой пыли выведен приговор: «это конец». С почти умершей надеждой переспрашиваю:
— Может быть, нет, Змей? Может быть, есть лазейка?
В ответ леденящее молчание. А секунду спустя:
— Мы все равно рано или поздно сдохнем, Макси. Какая разница когда; лучше уйти сейчас на волне, в сапогах и с криком «пошли все на хер», чем зачахнуть в долбаном дворце с вонючей сигарой в зубах, похлопывая одной рукой по заднице шлюхи, а второй пытаясь дотянуться до живой машины (здесь — игла)! Так, Баламут?!
Смотрю на Баламута. Думаю, что он вообще не соображает, где сейчас находится: в запертом сарае, как в мышеловке, или в приемной у Господа Бога, ожидая путевки в тефлоновые котлы. Он по-прежнему пытается выцелить фигуру из застывшей цепи хранителей закона.
— Змей, мне кажется, от него не будет никакого проку. Его пристрелят через минуту штурма.
Змей улыбается, как удав:
— Успокойся, Макси. Одного — двух он успеет снять, а там …Улетит в свою Лимонию, где сплошные маковые заросли застывших бутонов... Баламут, а Баламут! Ты же мечтал оказаться на маковом поле?
— Даааа!!! — Баламут дико хохочет.
— Ну! Жми на кнопку, и твоя мечта осуществится! Давай, Белл, не тяни резину!
Тут я не выдерживаю и ору. По-настоящему ору. Прямо в ухо Змею.
— Да подожди, Змей! Ты мне так ничего толком и не объяснил! Что тут происходит? Черт тебя подери! Как я здесь, наконец, оказался? Если уж и подыхать, то с полной осмысленностью в голове. Так что давай, колись.
— Ну, ты и даешь, Макси! Два дня штырился, как помешанный, а теперь говоришь, что ни хрена не помнишь! Вон, можешь у тех сучек спросить. Они тебе живо обстановку обрисуют.
Оборачиваюсь назад. В глубине огромной обшарпанной конуры — по-другому нашу берлогу никак не назовешь — замечаю обнаженные женские фигуры. Судя по всему — профессионалки. Перевожу взгляд на Змея:
— Кто это?
— Иди, иди, поговори. Минут десять у тебя есть. Кстати, забери у них свой ствол — сдается мне, они используют его совсем по другому назначению.
Подхожу поближе к спящим нимфам. Внимательно приглядываюсь, пытаясь что-нибудь извлечь из архивов собственной памяти. Ничего не получается. Кричу Змею:
— Я ничерта не помню!
— А ты спроси у Белоснежки.
Пытаюсь разобрать, кто из них белая и пушистая. Они лежат на бесконечном самодельном татами, собранном из всевозможных матрацев, подушек, одеял и прочего хлама. Наконец соображаю: Белоснежка — это та, которая посветлее. Осторожно толкаю ее в плечо:
— Эй, проснись! — никакого эффекта. Увеличиваю усилия. — Проснись! Эй! Проснись же, ты, сирена несчастная!
— А ты дерни ее, может, и очнется. — Змей всегда груб в подобных делах. Он не поэт и даже  не романтик, он вообще не любит читать. Я подозреваю, что он не прочитал за свою, кажется, теперь уже короткую жизнь ни одной самой захудалой книжонки. Поэтому не особо обращаю внимание на его реплики. Спрашиваю:
— Я что с ней, спал?
— И не только спал. Спал ты, Макси, с обеими. Но вот Белоснежку ты с собой притащил, увел у гномов. Тебя, по слухам, накануне круто киданули на трассе; ты с горя решил войти в вираж и, видимо, не собирался выходить; да вот сломался на полдороге — очнулся сегодня. Ну, что? Проявляется что-нибудь?
— Да вроде да, Змей. Что-то припоминаю, — хлопаю себя по лбу.
Я всегда по нему хлопаю — древняя, институтская привычка. «Точно. Меня же подставили. И с чужой монетой. Похоже, я влип конкретно: денег у меня нет, товара тоже. Но Белоснежку — хоть убей — не могу вспомнить».
— Не напрягайся так, Макси. Сейчас мозги полезут из ушей. Белоснежка тебе все равно не потребуется. Тебе уже вообще ничего не потребуется. Через несколько минут ты узнаешь все, что хотел узнать, и даже, может быть, кое-что дополнительно, в качестве приза. Считай, что ведьма твоя пришла на пару месяцев раньше и воплотилась в солдафонах. Поздоровайся с ней свинцовым приветствием. Что стоишь? Забирай ствол у русалок — он под головой у блондинки, по крайней мере, с утра там был.
— Где? Аа… вижу, — отодвигаю в сторону спящую красавицу и забираю кустарного производства самострел. Оборачиваюсь к окну.
— С этим я много не навоюю, Змей.
— А ты не переживай. У Белла заберешь, его при любом раскладе первого пристрелят. Не хочет прятаться, зараза, и все. Наверное, думает, что он пуленепробиваемый. Да, Бэлл?
Баламут по-прежнему дико хохочет и продолжает целиться туда, откуда скоро полетят маленькие, веселенькие металлические штучки, которые будут щекотать наши тела и нервы, пока не развеселят насовсем, навсегда. Тут опять у меня возникает вопрос:
— Слушай, Змей, а стражи откуда взялись?
— Ба! Слона-то мы и не заметили! — Змей тихо смеется. Он философ по натуре. Возможно, из него бы получился новый Кант или Ницше, если бы… Но не будем о грустном. Змей в хорошем настроении, а это главное. — В том-то вся и штука, Макси! Наш друг — он тычет дулом в Баламута — пару часов назад высунулся в окно и давай палить по соседнему дому! Конечно, в нормальном состоянии он такой прикол ни за что бы не отмочил. Но что поделаешь? Что есть, то и есть. Жаль его, дурака — совсем свои мозги изрезал. Бабку даже какую-то пристрелил и, кажется, пацана малого зацепил. Итог известен. Ты сам его лицезреешь.
— Значит, уйти невозможно?
— Невозможно, Макси, невозможно. Забудь про это.
— А белый флаг не желаешь выкинуть?
— Ну уж нет! Я не выживу в клетке! А ты тем более там задохнешься. Ты такой же ветер, как и я, Макси! Тебе нужна воля. Мы и живем только свободой, только ей и дышим. Мы же птицы, а птицы должны летать, слышишь, Макси, летать! Мы всегда брали от жизни все, что хотели. Я по-своему, ты по-своему. А теперь пришла пора забрать самое важное и главное, что есть в жизни, — это ее саму. Ведь так, Макси? Так? И не забывай: ты и без того — труп, причем тройной.
— Это ты точно подметил, Змей. Пожалуй, даже слишком точно. Если здесь не убьют, значит завалят где-нибудь кредиторы. А если я все-таки чудом уцелею, то от ведьмы своей точно никуда не денусь. Получается, все, конец. Это конец. Как ни крути — я приплыл. This is the end.
— Да, Макси, это конец. The end, my lonely friend. Я рад, что ты так думаешь, и давай врежемся напоследок.
— Давай, — говорю, а потом, немного подумав, добавляю, — может, не только врежемся, — киваю в сторону спящих девиц.
— Это уж ты сам, Макси, извини. Я сыт по горло. Мой тебе совет: если хочешь качество, уколи ее. Там где-то и мулька готовая под ними валяется.
— А успею?
— Успеешь  — у них за окном проблемы с начальником, ждут не дождутся. Пока приедет, пока поорет в свой рупор, туда-сюда... Короче, минут десять у тебя есть, так что действуй. А за Баламутом я присмотрю. Он без моей команды в рай не полетит.
Делаем, как и задумали. 20 кубов это всегда 20 кубов. Полет в изумрудную страну начался. Реанимирую Белоснежку, которую я, хоть убей, не помню, но теперь очевидно запомню на всю оставшуюся жизнь, к сожалению или к счастью, уже не столь длинную. Она открывает глаза, я сдергиваю с нее сиреневый жгут, и мы начинаем совместное путешествие по сказочной стране вечных изумрудов. Я плыву где-то в серебристом теплом океане. Он ласкает тело и успокаивает остатки мыслей. Ненужных уже мыслей. Сквозь мглу реальности слышу призыв Змея:
— Ты готов, Макси?
— Да, Змей, готов! Начинай!
Змей тоже где-то в белых селениях. Он сияет, он счастлив. Целует Баламута:
— Белл, жми на кнопку, получишь результат!
Белл давит на курок. Раздается хлопок. Догадываюсь, что это звуки выстрелов проецируются на воспринимающую мозговую поверхность в искаженном виде. Смотрю на Белоснежку. Улыбаюсь. Она ошарашенно моргает. Видимо, ничего не понимает.
— Да, детка, это не Стэлс и не Пеликан; сейчас начнется свинцовый ураган.
— Змей, я кажется стих сочинил. Значит умру все-таки поэтом.
— Отлично, поэт, отлично! Подгребайся лучше сюда.
Он еле успевает договорить. Звук бьющегося стекла сливается с грохотом выстрелов и стоном оседающего Баламута.
— Прощай, Белл! Жди меня в аду! — Змей неестественно весел, кричит громче обычного. — А он все же кого-то завалил. Ты слышишь, Макси! Оу! У нас точно никаких шансов!
— Да, — киваю ему, подбираясь к окну справа, — теперь мы превратили их в зверей. Поиграем в войну!?
— Поиграем, Макси, поиграем. Как там, ты говорил, написано: «стояли звери около двери — в них стреляли, они умирали».
— Змей, мы около окна стоим.
— Ну ты даешь, Макси! Мы же не звери!
— А кто мы?
— Птицы, поэт, птицы!
Канонада на мгновение затихает. Высовываемся из укрытия и делаем по паре выстрелов. Еле успеваем рухнуть на пол. Свинцовый дождь продолжается.
— Надо, Макси, как можно больше этих боевиков отправить в поднебесный вояж!
— За что ты их так ненавидишь, Змей?
— А ты что? В любви им собрался признаваться?
— Да нет. Просто мне все равно, в кого стрелять. Я ни к кому из них претензий не имею.
— А ты странный малый, Макси. Это же враги, враги номер один. Они порождение закона! А ведь закон ты и ненавидишь больше всего.
— Ну да, ты прав. Закон я ненавижу, но не людей. Правда, я их не люблю, но и не ненавижу тоже.
— Хватит, Макси, не будем спорить об этом. Сейчас не время и не место. Поговорим, когда сдохнем, а то мы глотки понадрываем и на том свете будем вечно хрипеть.
— Ладно, Змей, хорошо. А что ты станешь делать, когда умрешь?
— Не знаю. Наверное, первым делом схожу в сортир. Здесь в ближайшее время, похоже, будет некогда.
— А я, Змей, сначала пойду в приемную к Господу Богу и обязательно добьюсь аудиенции.
— Зачем?
— Да просто до чертиков хочется узнать для чего же я жил?
— Макси, хочешь, я скажу, зачем ты жил?
— Скажи, друг.
— Ты жил, Макси, для того, чтобы сдохнуть. Сдохнуть вот здесь, именно на этом месте и именно со мной. Все остальное абсолютно бессмысленно. Абсолютно.
— Может быть, и так, Змей, а может, и совсем по-другому; кто знает? Одно точно: минут через пять мы все узнаем и узнаем все. Во всяком случае то, что нужно знать двум свежим трупам, мы знать будем. Ты-то как думаешь, Змей?
Но Змей не успевает ответить. Видимо, неудачно высунулся и теперь то, что раньше называлось головой, больше так не называется. Ее просто не существует. Точнее, существует, но в виде оставшейся от нее одной трети. Основная часть разбрызгана по стене от края рамы до ног Баламута. На него тоже смотреть не очень приятно. По-голливудски машу рукой на прощанье размазанным двум третям:
— Счастливого пути, Змей.
Потом забираю у него пушку. С баламутовской это уже вторая (самопал выкинул в самом начале пальбы, сразу после отъезда Белла). Медленно поднимаюсь и бреду вдоль стены к выходу. Чертовски надоело все, чертовски.
Умирать — так с музыкой и в полный рост. Прощай жизнь, я покидаю твой отель. Жаль, что на улице идет дождь, хотя и светит солнце. Может быть, от того, что дождь из свинца? Может быть, может быть. Или это туман надвигается?
Выхожу в коридор. По глазам бьет неровный свет электрической лампочки. Дрожит потолок. Слышны звуки взламываемых дверей: вот-вот ворвутся парни в бронежилетах. Думаю: «Надо только целить в голову или в шею. Все другое неважно и не имеет смысла. До другого просто нет дела. Это конец. Это конец. Вот-вот начнется распродажа билетов в инобытие. Еще немного, еще чуть-чуть, — звук срываемых петель, — ну, давайте, давайте. Что же вы медлите, храбрые воины Закона».
Пока ожидаю старуху с косой, в коридор из притона выбегает верещащая Белоснежка. Из одежды на ней только жгут. Орет несусветно. Видать, совсем спятила. Кричу ей:
— Вали отсюда, дура! Пристрелят!
Пытаюсь выпихать обратно, но она ничего не понимает и продолжает визжать. Что с ней делать? Тут что-то обжигает голову, и я падаю. Вот вы какие маленькие, веселенькие, свистящие металлические штучки. Я так вам рад. Свет меркнет. Тишина, мрак и сразу же ослепительная вспышка.
 
Открываю глаза. Стою на белоснежном поле. Зима. Я тепло одет. Рядом мой друг, Курт, тычет куда-то пальцем, в сторону далекого оврага и кустов. Понимаю, что сейчас не июнь и не лето. Видимо, зима и другой год. В голове полная ясность, и я не сижу на игле. По-прежнему являюсь свободным художником и полубандитом. Сегодня мы с Куртом загоняем дичь. В роли дичи задолжавший кругленькую сумму негодяй. Мы давно за ним охотимся. Сначала в городе, затем на дороге. И вот край зимнего леса. Периферия Вселенной под названием тайга. Наша дичь скачет в направлении темной спасительной лесополосы через бесконечную белую скатерть. Оп-ля, оп-ля. Курт кричит разгоряченно:
— Макси, стреляй! Уйдет сайгак, уйдет! — сам быстро-быстро перезаряжает 16-й.
Вскидываю вертикалку, прицеливаюсь. Расстояние метров 200, поэтому шансов маловато. Палим синхронно с четырех стволов. Дичь падает, поднимается и снова бежит вперед в надежде затеряться в кустах, но уже хромает.
— Кажись, зацепили, Курт.
— Ты стреляй, стреляй, да зубы не заговаривай.
— А я ничего и не говорю. Куда он денется, раненый?! Найдем,  — я взвожу курок.
— Макси, да он мне не нужен. Все равно он пуст, как первомайский шарик. Падаль!
— Я ничего не понимаю, Курт. Для чего мы тогда устроили Аустерлиц; кладбищенские стрельбы, Курт; для чего??
— Да хочется изуродовать его. Вот и все. Чтобы впредь не думал о делах!
— Ааа, — снова стреляю — кажется, опять зацепил, Курт. Видишь, кое-как ползет.
Но тут мишень исчезает из виду. Курт плюется:
— Черт, ушел ублюдок. Пойдем смотреть на урожай, что мы там настреляли.
— Пойдем.
Не спеша пересекаем поле. В самом конце следы крови. Отчетливые. Алые пятна на белом снегу. Завораживающее зрелище.
— Ты чего уставился, Макси?
— Любуюсь работой; красота, Курт. Тебе не нравится?
— Ты точно ненормальный, Макси. Хватит глазеть, поехали пашню объедем и заглянем в монастырь. Может, он там отлеживается?
— Ну нет, Курт, в монастырь мы не поедем. Они для того и существуют, чтобы там люди укрывались. Не надо там никаких разборок. В конце концов, дай ему шанс; он и так вряд ли выживет — смотри, сколько крови. Не меньше литра, а сколько в лесу?
— Уговорил. Сваливаем, миротворец. Пора на базу; я хоть немного успокоился. — Курт резко поворачивает и двигает обратно, потом также резко тормозит, — Макси, ты мне скажи, как другу, а для чего ты то ввязался в эту историю?
— Да, так, другу хотел помочь; заодно и разжиться малость — чем черт не шутит?
— А я думал, ты завязал с нашим ремеслом?
— Я тоже так думал, да деньги позарез потребовались. Вот и хватаюсь за что придется.
— Да, Макси, сегодня тебе не повезло.
— Сам вижу. Но ничего, есть и другие способы сыскать хлеб насущный.
— Конечно, есть. Например, подстрелить президента — Курт смеется.
Мы подходим к машине, садимся и включаем печку. Достаем сигареты, курим, молча пуская клубы дыма на отпотевшие стекла, — стеклоподъемники не работают. Потом достаем мешки и складываем туда ружья. Сегодня они больше не потребуются, я надеюсь.
— Курт, насчет президента ты загнул — я мелкая птица и, кроме того, давно не занимаюсь подобными штуками.
— Стареешь, Макси! В фирмах тоже есть президенты.
— Старею. Но дело не только в этом.
— А в чем?
— Я решил обзавестись семьей. У меня есть гражданский диплом. Буду работать, как все, зарабатывать, как все.
— Как все — это как Бони и Клайд? — Курт тянется за новой сигаретой
— Да нет же, старина, нет. Я просто встретил девушку и... и… Короче, я влюбился, Курт.
— Ха! Во даешь! Наверное, эта девица и стаскивала тебя с мульки?
— Да. А ты откуда знаешь?
— Земля слухами полнится, Макси. Не горюй, для Пентагона секретов не бывает, лучше закури еще, в дорожку; кажись, прогрелись, можно ехать.
— Поехали, — молчу и продолжаю курить. Через минуту спрашиваю. — По-твоему, Курт, я что-то неправильно делаю? Ты вот женат?
— Я, старик, сделал когда-то большую ошибку, чего тебе не желаю. Да и не в твоем это стиле.
— Что?
— Любовь, семья и прочий такой бред.
— Но ведь она спасла мне жизнь. И потом, я люблю ее.
— Я не пойму, Макси, ты что, любишь, потому что должен?
— Нет. Я так не думаю, во всяком случае, не уверен.
— А раз не уверен, значит не занимайся ерундой. Это не твое, Макси, не твое.
— А что же тогда мое?
— Все твое у тебя в штанах, — Курт опять смеется.
Выезжаем на шоссе. Впереди КПП, позади кровь. И мы мчимся навстречу неизвестности, навстречу судьбе.
— Слушай, Макси, — Курт внезапно поворачивается ко мне, — что с твоим долгом? Я слышал, у тебя серьезные проблемы?
— Почти нет. Теперь почти нет. Я все отдал. Все. Осталось несколько тысяч, а это не смертельно.
— Это точно не смертельно. И как ты выкрутился?
— Да Бог его знает? Просто кто-то там, наверху, хорошо ко мне относится.
КПП. Скорчиваем премилые рожи. Улыбаемся, проезжаем мимо. Впереди 300 километров асфальта. Не так уж много, но и немало. Случиться ничего не должно — у меня хорошее предчувствие. С некоторых пор я всегда чувствую, если надвигается что-то ужасное, а сейчас — ничего. Значит все хорошо, все o’key.
Откидываю спинку кресла, хочу вздремнуть. Сладко зеваю и жду сна. Но сон почему-то не приходит. Вместо этого наваливается что-то тяжелое, и я начинаю задыхаться.
 
Быстро открываю глаза, пытаюсь сориентироваться. Бесполезно: ничего не вижу. Лицо залито чем-то теплым и липким, чем-то наподобие очень жидкого желе. Я нахожусь в горизонтальной плоскости, а сверху нечто агонизирующее и булькающее давит на грудь.
Снова в притоне. Агонизирующее и булькающее минуту назад называлось Белоснежкой. Минуту назад. Сейчас это нашпигованный железом кусок мяса. Не более. Но он спас мне жизнь. Значит и не менее. Что это: совпадение или случайность. Кто знает. Голова страшно раскалывается. Видимо, либо вскользь зацепило, либо здорово ударился при падении. Ужасно неудобно лежать, а шевелиться ни в коем случае нельзя: вокруг сплошные голоса и шаги. Поэтому лежу, молчу и терплю. Что будет, то и будет. Кровью заливает ноздри. Напрягаю лицевые мышцы, пытаясь изменить направление потока, и теряю сознание.
Когда вновь прихожу в себя, вокруг тишина. Ничего не слышно. Терпеть больше нет сил. Считаю до десяти и вылажу из-под трупа.
— Мда...— надо же, так девчонку изрешетили. Протираю глаза и оглядываюсь: метрах в пяти, у двери, какая-то дама что-то измеряет. Честно говоря, мне наплевать, кто она и что она измеряет — до чертиков хочется на свежий воздух. Иду напролом, прямо на нее. Дама оборачивается и падает, как подкошенная. Наверное, у меня не совсем приятный вид, а может быть, дама просто захотела поспать. В любом случае это на руку, и я выскальзываю из дома.
Туман. Все-таки туман. Видимость практически нулевая. Где-то в стороне, недалеко — проблески мигалок. Слышны голоса. Но мне туда не надо. Мне в другую сторону. Это точно. На всех парах кроваво-серой тенью проскальзываю за дом и исчезаю в белой пелене. Теперь я — ежик в тумане, и я ищу серую лошадь. Лошадь, конечно, не нахожу, зато натыкаюсь на колонку. Смываю боевую окраску. Внимательно осматриваю себя: понимаю, что колорит несколько мрачноват; тем не менее после водной процедуры я уже не похож на Фредди Крюгера — можно и в люди. Спешу покинуть сие печальное место, спешу сменить декорации. Трагедия сыграна. Впрочем, почему трагедия? Я жив, и это хорошо. Хотя тут же вспоминаю, что все равно скоро сдохну. И это тоже хорошо. В общем, это хорошая трагедия. Я на полной скорости пытаюсь покинуть зрительный зал, где только что окончилась хорошая кошмарная постановка. Долой из пригородов! Долой! Город, где ты? Ау? Я спешу к тебе на крыльях сегодняшнего чуда. То, что случившееся — чудо, — не сомневаюсь ни минуты. Сегодня оно перешло улицу в неположенном месте и посетило мою берлогу. Спасибо тебе, я так счастлив, что ты заглянуло и улыбнулось обворожительной летней улыбкой.
Ну вот, кажется, я уже довольно далеко от поля битвы. Троллейбусная остановка. Ожидаю общественный транспорт. Сдается, что самый оптимальный вариант добраться до города — это прикинуться бомжом. Так и делаю. Через час выгружаюсь в центре и направляюсь в следующий притон. Там меня тоже знают и всегда готовы принять. Сейчас так нужен отдых. Любой, на острие иглы, на стакане, на косяке — на чем угодно, лишь бы расслабиться. Я заслужил покой и надеюсь, получу то, что нужно. В секс, наркотики и рок-н-ролл я верю нерушимо. Это мое жизненное кредо. Все остальное — трефовый блеф.
Еще один двор, еще один первый этаж. Гетто. Старый город. Окна на уровне колена. Делаю, как обычно: открываю раму и вхожу внутрь. Какая разница — дверь это или окно.
— Всем привет, — говорю.
 
В ответ тишина. Приглядываюсь к полумраку. Я уже не там, куда влезал. Окно отодвинулось вглубь и в сторону. Стою, а точнее сижу на кровати у себя в комнате отдыха. Жарко и хочется пить. Шарю рукой у изголовья. Нахожу бутылку минеральной воды. Открытую. Пью и ложусь. «Фуу! Никогда не поймешь, где настоящее настоящее, а где не настоящее. Чудеса». Смотрю на потолок. Смотрю в окно: от него отражается изображение Господа. Оно всегда успокаивает, всегда согревает, всегда рядом и всегда веет дыханием жизни. А дыхание жизни ищут, наверное, все или почти все. Жаль только, что иногда люди путают его с другим дыханием — дыханием смерти. И не говорите, что это невозможно. Я же путал и не различал. Дышал парами аммиака. Не хотел видеть белое. Потому что стоял к нему спиной, лицо же было обращено к предметам темным. Интересно, когда же я понял, что существует другое, отличное от обычного измерение? Четкого и определенного срока тут нет. Вспоминаю, что грань, отделяющая рамки моей слепоты от области иного, еще незримого, я чувствовал всегда, хотя и смутно; что-то жило внутри даже тогда, когда я представлял собой абсолютно мертвый и безжизненный или до невозможности чудовищный кусок дерьма. Как произошло прозрение? Для меня это до сих пор является загадкой. Загадкой, неразрешимой на уровне логических конструкций. Противоречие сие не поддается рассудку и не может быть описано никакими здравыми построениями. Я прозрел, потому что ослеп или, по-другому: я стал ходить, потому что сломал ноги или еще вот как: я ожил, потому что умер. Что бы сделал старина Гегель с подобными заявлениями? Меня давно мучает этот вопрос. Сколько раз я уже спрашивал себя, сколько времени потратил впустую, изучая нелепую теорию о модусах и абсолюте? Немецкие парни, вас круто занесло на повороте и, свернув не там, где надо, вы заехали в тупик. Правда, вам удалось из него выбраться, но какой ценой? Вы взорвали свой мозг и разбросали его по всей Европе. А нужно было всего лишь не мудрствовать и разбудить старушку душу. Это ведь очень просто. Но почему-то самые простые решения никак не хотят посещать наши головы. Вместо этого приходится городить хаос из огромных валунов мыслей, насилуя разум, вопреки всякой интуиции. Ну и что из того? Ничего, скажу я вам. Ничего. Хотя иногда внутри человека, где-то глубоко-глубоко, порой возникают нелепые мысленные конструкции. И если их развивать, то со временем в недрах мозга вызревают гигантские мегаполисы идей, разрушая которые мы возвращаемся в жизнь; созидая — отлетаем в смерть.
Лежу. Думаю. Думаю про всякое — нет чтобы поспать, да не спится, зараза. А завтра ведь рано вставать. Что ж, пойду почитаю в гостиной. Все больше пользы будет, чем бесцельно лежать и смотреть в потолок. Спрыгиваю с постели, одеваюсь и иду вниз. На первом этаже почему-то день. Движение взад-вперед. Спрашиваю:
— Что же суета?
Отвечают:
— Да вот, обед ждем.
— А почему не на учебе.
— А нету учебы, нету. Инструктора улетели.
— Аааа.
Мычу, как бык, и пытаюсь вспомнить, какой же сей час по счету час и день, но, так ничего и не вспомнив, захожу в гостиную. Там сидят Вова с Виталиком и о чем-то мило воркуют. Присаживаюсь рядом, хочу вникнуть в суть разговора, но тут Виталик поворачивается ко мне и заявляет:
— Почему ты такой умный?
Реагирую мгновенно:
— Это потому, что у меня большая голова и я много ем.
— А если я буду много есть, я смогу потолстеть?
— Конечно, Виталик. Непременно.
Виталик проделывает международный жест правой рукой:
— Есть! — говорит.
Типичный разговор сумасшедших. Бывает. Теперь моя очередь нападать:
— Виталик, а почему ты такой тупой? — но Виталик неповторим:
— Потому что у меня нет второго «я»!
Я сражен наповал. Тут вмешивается Вова и делает искусный выпад:
— Конечно, Виталя, если бы оно у тебя было, ты бы давно умер.
Но Виталик просто уникален:
— Иди ты… — секундная пауза и сразу — Ты ЧМО, и имя твое ЧМО!
Мне думается, что наш любимый «лось» за год учебы преуспел не только в науках, но и во многом-многом другом. А помнится, попал сюда премилый блаженный беленький зайчик. И что сейчас? Ай да Виталик, ай да сукин сын! Хорошо, что пора обедать, иначе диалог грозит перейти из области изящной словесности в страну тяжелых нокаутов.
Захожу в столовую. Попадаю на ужин. Почему-то. Собственно, я уже ничему не удивляюсь. НИ-ЧЕ-МУ. Ужин — так ужин. Точнее, это даже не ужин, а постужинные заготовки. За столом сидят Сергей и Виталик, перебирают рис. Сергей сам почти учитель, даже университет закончил; в общем, еще тот мозг. Хочется послушать весь разговор, но понимаю, что застану только конец, потому как рис заканчивается. Виталик повторяет:
— У меня нет второго я!
Это верно, Виталик, нету. Андрей добавляет:
— И у тебя мозги перетекают из одного полушария в другое
Забираю тазик с рисом и иду на кухню:
— Все симптомы, Виталик, трех полушарий, а не двух. Как-то не так ты думаешь, как-то не так.
Потом идем к себе. Отбой. Снова кровать и снова надо спать. Перед сном Виталик отмачивает финальный номер: долго и пристально смотрит на молящихся перед сном братьев; потом говорит, резко и отрывисто:
— Зачем вы молитесь?
— Мы хотим быть с Господом, Виталик.
— А вы что? Думаете, что так и будет?
В ответ — молчание. Но Виталик настойчив. Переспрашивает:
— Нет, вы в самом деле так думаете? — и, не дождавшись ответа, делает убийственное резюме. — А вот фиг вам!
Это звучит как-то по-Виталиковски растянуто, и комната тут же тонет во взрывной волне смеха. Хохочут все, даже те, с кем наше чудо вело разъяснительную беседу.
— Молодец, Виталик! Далеко пойдешь! — подбадриваю его в надежде услышать что-нибудь еще. Может, ляпнет чего. Но он ничего не ляпает, и стены медленно погружаются в царство сна.
Мне снится, будто я иду по пустынному берегу океана. Океан немного волнуется. Он неспокоен. Я, напротив, совершенно безмятежен. Иду себе и иду к каменному выступу, врезающемуся в океан ровно настолько, насколько это можно считать вызовом волнам. Взбираюсь на самый верх и сажусь на огромный булыжник, устремляя взгляд куда-то вперед, далеко за линию горизонта — пытаюсь разглядеть то, что может скрываться за океаном, то, что он сам может скрывать от нас. Мне кажется, я должен увидеть что-то необъяснимо важное и сделать не менее необъяснимо нужное. Но что? Не пойму… Так и сижу на этом валуне до самого утра, напряженно всматриваясь вдаль и о чем-то напряженно думая…
 
Продолжаю думать даже тогда, когда ловлю такси и еду на следующий день на работу. За окном все та же зима и все тот же город. Но вот год — другой. 95-й. Я работаю не понять кем в непонятной фирме. По бумагам прохожу менеджером. На деле фронт работ простирается от оптовых прилавков до ворот таможни. Суета коммерческого моря пронизывает до последней аминокислотной клетки по нескольку раз в день. Торгуем импортным товаром. Босс договаривается за океаном с иноземцами, а мы здесь встречаем пароходы, разгружаем, продираемся сквозь таможенные заслоны, обходим местные лаборатории, сертификационные системы — торгуем-то продуктами — и распихиваем все по базам. Наши отношения с законом в лучшем случае оставляют желать лучшего. Мы — просто отличная команда. Мы — это я и еще четверо, не считая шефа и включая бухгалтера или типа бухгалтера. Сейчас так живут все или почти все. Время такое. Один покупает у второго. Второй продает третьему. А третий — первому. Все друг у друга покупают и опять все же друг другу и перепродают. Замечательная пора. Рыночная. Пора сплошного базара. Производство стоит, но жизнь кипит. Работать считается неприлично, а прилично обманывать. Так и живем: я тебя надул, а ты меня. Нашу контору пару раз уже кидали. Если бы не крыша, т. е. люди, которые составляют культ поклонения (своего рода жрецы), мы бы не выжили. Деньги — банковские, а банки не любят ждать, банки любят свои векселя, как матери — детей. Естественно, если мамы долго не видят деток, то начинают беспокоиться. Так и банки: если им периодически не погашать ссуды, начинают волноваться. Вот и приходится метаться меж двух, а точнее меж трех огней: между банками, крышевыми идолами и поставщиками. Непроходимые бермуды. Редко кому удается выскочить из этого треугольника непомятым. Но мы надеемся, что нам все-таки посчастливится. Госпожа Фортуна улыбнется и откроет шлагбаум удачи. А пока он закрыт, и потому я еду сейчас в аэропорт, откуда белоснежный ТУ-154 перенесет мое туловище через Татарский пролив и кусок Японского моря в славный город Южно-Сахалинск, где я буду выполнять миссию детектива, а затем, очевидно, и боевика. Вспоминаю разговор с шефом накануне. Я только что вернулся из полуторамесячного сибирского вояжа, кстати, почти безрезультатного, если не считать контейнер с чаем под реализацию, который впоследствии так и остался не более чем виртуальным мифом. Захожу в контору, снимаю шапку, падаю на диван. И тут начинается:
— С приездом тебя, Макси. Как съездил? Хорошо? …Ну и отлично. Собирайся, работа есть.
—???
— Спокойно! Без паники. Надо срочно лететь на Сахалин.
— Да вы что, босс? Я же только что с дороги. Дайте хоть отдохнуть немного.
Но начальство есть начальство.
— Вот в самолете и отдохнешь.
Понимаю, что отвертеться не удастся — команда-то у нас маленькая. Сопротивляться бесполезно. Поэтому нехотя переспрашиваю:
— А почему именно на Сахалин? Какие там у нас могут быть дела?
— Макси, — шеф уже ласков, — недавно нас киданула с мясом некая мадам. Ты ее должен помнить по лету. И вот сегодня утром появилась информация, что ее видели на острове.
— С каким мясом? И откуда такая информация?
— Не торопись. Успеешь. Объясняю по порядку. Мясо блочное, с которым мы с июля возимся. Второй пункт тебя не касается. А сейчас — марш за билетом.
— Есть!
Залихватски козыряю рукавом модной джинсовой куртки и отбываю в направлении касс…
Так было вчера. Именно так. Сегодня совсем не так. Сегодня я поднимаюсь по трапу самолета и занимаю почетное 179-е место во втором салоне. Можно было бы, конечно, и чуть-чуть подальше, но дальше сидят турбины. Точнее, висят за иллюминатором и о чем-то натужно разговаривают друг с другом. Понимаю, что я здесь лишний собеседник, поэтому пытаюсь заснуть или расслабиться и ни о чем не думать. Но в голову лезут (просто нагло прутся) мысли. Дурацкие мысли. В основном о том, как мне искать тетю с мясом, где ее искать? Даже если я ее найду случайно, то что делать и как быть? Наверняка она там не одна — это ее территория, где я просто чужак, к тому же еще и нахальный. Потом бросаю обо всем на свете думать, полагаюсь на волшебный русский авось и старую записную книжку; в ней синим по белому записаны адреса знакомых — бывших сокурсников по институту, проживающих ныне на Сахалине. Сегодня эти две вещи — авось и книжка — являются для меня настоящими богами, могущими избавить от тысячей неприятностей, если не сказать чего и похуже.
 
Наконец мысли уходят или умирают. Не знаю, что они делают, но чувствую, что со мной явно что-то происходит. Подобные ощущения, по-моему, называются ломками. И я не в кресле самолета, а на коленях у любимой в одном из пригородных санаториев, где отдыхают городские детишки. Другое время и другое место. Любимая работает здесь воспитателем, а я скрываюсь от злых кредиторов под легендой технического персонала и с чужой фамилией. Интересная ситуация — лучше не придумаешь — жизнь прижала со всех сторон: нужно отдавать деньги, которых у меня нет, товар, которого у меня тоже нет; вдобавок надо бороться с невидимой тварью, которая вот-вот, гляди, и нагрянет. Типичный сюжет для американских боевиков. Но хуже всего то, что я пристрастился к мульке и жизнь без нее представляется невозможной. Особенна сейчас, когда нужна новая доза. Любой ценой. Любой. Или все — конец. Похоже на то, что до меня дотянулась невидимая лапа ведьмы, хотя ее саму я не вижу, а ведь пора бы и встретиться — как-никак август. Я-то было думал, что это она в июне прислала солдат удачи в бронежилетах и униформе. Ан нет! Я все еще на этом свете — поганом и еще раз поганом.
Смотрю на белые стены, а перед глазами круги и нелинейность пространства. Еще перед глазами — другие глаза. Они принадлежат Белой фее. Белой фее также принадлежат руки, нежные руки, ласкающие невинные когда-то кудри. Руки и глаза — это все, что вижу сию минуту перед собой. Остальное составляет фон: внешний фон плавающего мира и не плавающей блондинки. Видимо на исходе жизни удалось найти человека, которого я не считал бы простым эпизодом. Понимаю, что по всей вероятности и по закону причинности глаза и руки так и останутся эпизодом; финальным эпизодом финальной сцены. Что поделать? Такова жизнь. Честно говоря, чертовски не хочется оказаться за кулисами, хотя бы потому, что рядом такие ласковые руки. Чувствую, не вынесу немой сцены и тупой боли, поэтому открываю рот, чтобы закричать, но вместо крика получается только хрип. Фея наклоняет лицо близко-близко. Я чувствую прикосновение ее локонов, чувствую ее дыхание и запах… жасмина:
— Лия, я люблю тебя.
— Я тебя тоже, милый.
— Лия, мне нужно врезаться, еще один раз, последний.
— Нет, милый, потерпи; все пройдет, мы победим это, ведь я с тобой и я не оставлю тебя! Никогда! У нас все будет хорошо.
Ее губы касаются ледяной глыбы под названием лоб. «Господи, но как ей объяснить, что ничего не пройдет и у нас ничего не будет, ничего. И если меня сейчас же не врежут, то ничего не будет практически мгновенно». Пытаюсь зайти с другого конца:
— Лия, позови Петруху.
— Его нет. Он с утра в городе.
«О черт, только не это!» — мысль о предсмертных муках бросает в мелкую дрожь. И тут я внезапно оказываюсь на морском дне. «Не ужели все? — думаю, — приплыли?». От испуга кричу:
— Лия!
Молчание. Ору из последних сил:
— Лияяяя!
Откуда-то с поверхности еле-еле доносится ее голос:
— Что, милый?
— Где я?
— Ты здесь, Макси. Здесь, у меня. Что с тобой? Совсем плохо?
Догадываюсь, что начинается бред. В глотке совсем пересохло, а в ноги как будто положили слона.
— Лия, мне страшно, кругом рыбы.
Надводный голос успокаивает:
— Я с тобой, милый, я с тобой. Мы все переживем, обязательно переживем.
Ощущаю, как медленно останавливается сердце. Все реже и реже его слабые толчки, а рыб вокруг все больше и больше и почему то мутнеет вода. Хотя почему? — Морская же? Что-то не так. В океане так быть не должно. В последнем проблеске сознания успеваю выкрикнуть:
— Мотор, Лия, мотор!
Вода становится абсолютно черной.
 
В себя прихожу от того, что по спине кто-то усиленно колотит руками, а из ротовой полости льется алкоголь.
— О, Макси! Очнулся наконец-то! — голос Петрухи — Слава Богу! А мы думали — ты уже на пути в Валгалу.
— О-о-о-уу! — издаю нечто похожее на призыв команчей, — что со мной, Петруха? Где Лия?
— Я здесь, милый, — бедняжка плачет. — Мы думали, ты умрешь.
— Да, Макси, выдал ты номер! — Петруха, как всегда, весел.
Петруха — это друг, поставщик всякой дряни (в небольших количествах), в том числе и эфедрина. Еще он специалист по морфиевым культурам. Короче, парень — что надо; высший класс! Были бы деньги — остальное не проблема. Спрашиваю его, что случилось?
— Мотор у тебя стуканул, Макси. Ты, получается, крякнул. Еле откачали. Если бы не это — Петруха трясет пустой литровой бутылкой из-под «Абсолюта» — точно бы уже балдел с викингами.
Скандинавия — больная тема Петрухи. Он, как наврезается, представляет себя королем фиордов и пытается в одиночку сразиться с тамошними богами. Иногда это удается, иногда нет. Сегодня ему явно сопутствует удача, да и от меня она, похоже, не совсем отвернулась. Смотрю на пальцы: они все в крови. Делаю удивленное лицо:
— А это еще что за …?
— Кровь пускали, — Петруха невозмутим, — она у тебя в кашу превратилась. Но ничего, не дрейфь, кекс. «Абсолют» делает вещи. Будешь у нас как огурчик.
— Да пошел, ты. Дал бы лучше полную машину.
— Извини, Макси, твоя мадам выстроила баррикады между венами и дозой. Пришлось закачать все в себя — не пропадать же добру.
— Сволочь!
— Не кипятись. Чувствуешь ты себя неплохо — по виду. Самое страшное позади. Успокоил бы дамочку, жаль ведь — на слезу изойдет. А я пока для тебя дополнительные пару литров топлива наковыряю. Где-нибудь. Сам знаешь, политика простая: клин клином вышибают. Наслаждайся, викинг, минутами без боли и печали! Счастье недалеко. Воркуйте, голуби; я скоро вернусь!
Петруха исчезает за дверью. Смотрю на свое «счастье». Оно сидит рядом и плачет.
— Макси, почему, почему? Зачем мне такое?
— Что?
— Почему я должна вечно кого-то вытаскивать и спасать?
— Это судьба, Лия, это судьба.
— А что будет потом?
— Когда потом?
— Когда все закончится.
«Боже, — думаю, — как объяснить ей собственный фатум, как? Подскажи! Дай мне нужные слова!». Слова приходят, и, кажется, нужные:
— Все будет хорошо, Лия, все будет просто замечательно. Мы вернемся в город и будем жить долго и счастливо.
Она улыбается:
— Честно?
— Честно, честно. Только для начала мне надо слезть с этого дерьма. Скоро начнутся загибы и переломы. Готовься, милая.
— А разве уже не все?
— Нет, милая, я всего лишь стартовал. Боль будет приходить и уходить. Потом снова возвращаться и снова отпускать. Так будет продолжаться до тех пор, пока однажды я не открою глаза и не пойму, что — все: боль ушла и не вернется, не вернется никогда. И я хочу, чтобы в этот момент и во все другие ты была рядом. Ты слышишь, Лия, слышишь?
— Да, милый.
— И еще. Я понял одну вещь.
— Какую?
— Я только сейчас понял, сию минуту. Когда заглянул тебе в глаза. Я понял, что умею любить и я хочу, чтобы ты знала, что никогда и никого на свете я уже не полюблю и не смогу полюбить. Потому что сегодня я умер, умер для того, для чего жил раньше и теперь буду жить только для тебя; для тебя одной, Лия, ты слышишь?
— Да. Да. Я тоже хочу, чтобы ты знал — я не брошу тебя, никогда; потому что я люблю тебя. Я полюбила тебя, когда впервые заглянула в твои глаза. В них живет нежность и ласка, ты создан для любви, Макси. Такие глаза невозможно не любить. Невозможно. И я люблю их, Макси, люблю. И я люблю Тебя. Мы прорвемся, обязательно прорвемся.
Она снова наклоняется и целует прямо в губы. Теряю сознание.
 
Из поэзии любви в прозу жизни возвращает толчок в плечо и мягкий голос стюардессы:
— Молодой человек, прибыли.
Выглядываю в иллюминатор: так и есть — аэропорт. Спускаюсь по трапу, ставлю дипломат на бетонные плиты и широко развожу в стороны руки:
— Здравствуй, Таинственный остров. Что приготовил ты под занавес уходящего года? Надеюсь,  это не цинковый подарок.
Потом вздыхаю, зажмуриваю глаза — и вот я в такси на пути в неизвестность. Решаю начать поиски с теплых мест и не менее теплых встреч. Опять зажмуриваюсь и звоню в дверь. Открывают:
— Ба! Знакомые все лица!! Макси!! Заходи!! Какими судьбами?!
— Привет, Дин. Знаешь, с материка сильный ветер дует, а во мне всего-то 75 кг — вот и занесло.
— Проходи, давненько тебя не видел. Рассказывай, что да как.
— А что, собственно, рассказывать, Дин? Пропадаю в коммерции, деньги свои ищу. Вернее, не свои, а фирмы. А ты в каком качестве проявляешься?
— Работаю в управлении.
— В каком управлении?
— Сам догадайся.
— В МВД, что ли?
— Точно так.
— Ты же программист?
— Я по специальности и работаю.
— Ааа. Вот, значит, как.
«Интересно, — думаю, — судьбы людские складываются. Мало, кто из нас работает по прямому назначению. Все — вокруг да около. Я, вообще, неизвестно где оказался». Пытаюсь перевести разговор на другую тему.
— Красиво тут у вас, Дин.
— Да, занимать не приходится.
— Это точно, — киваю головой, — снега и горы, горы и снега. Куда ни глянь. Случайно Белоснежка и семь гномов не у вас живут?
Дин смеется:
— Нет  — говорит, — последний раз их на Камчатке видели.
— Ну что ж, на Камчатке так на Камчатке, а не сбацать ли тебе, дружище, что-нибудь на гитаре. Я помню, ты умеешь звуком души изводить.
— А что сыграть?
— Ну, например, про море, про чайки. Такое все, вот, волнистое.
— Ладно, тряхнем стариной. Так и быть: ария в честь гостя с материка.
Он берет в руки инструмент, на секунду замирает, закрывая глаза, а потом…; Потом, видимо, его душа переселяется в струны — по-другому подобное звучание никак не объяснишь. Феномен, одним словом.
Вечер утопает в волшебных звуках и прекрасном розовом вине. Вскоре по русскому национальному обычаю к вину добавляется сикера, затем пиво с крабами (знакомый Дина приволок целый мешок почти живых маленьких мохнатых чудищ). Варим их прямо в эмалированном ведре. Хороши, зараза. Пьем, едим, поем. Щелк. Организм отключается.
Утром — небольшие вливания: исключительно для приведения мыслительных процессов в порядок — и на поиски. Решаю для начала прочесать крупные оптовые базы, адреса которых накануне заблаговременно вытянул из Дина. Дин, кстати, плотно прибит к кровати — вероятно «вчерашние гвозди» оказались гораздо больше, чем на двести. Смотрю на мученика.
— Ладно, — говорю, — до вечера. Я поплыл.
В ответ непонятные звуки, наподобие тех, какие издают узники концлагерей при пытках. Не желаю слушать их до конца — у меня ведь сердце есть — и выметаюсь на улицу.
На улице хорошо: cвежий воздух, легкий снежок сквозь затуманенное солнце. Неплохое начало. Посмотрим, какой будет конец, если он вообще будет.
Через шесть часов прочесываний коммерческого дна до меня доходит истинный смысл «иголки в стоге сена». Решаю отложить поиски на следующий день, а вечер посвятить друзьям и пиву. Так и делаю.
Дубль № 2. Все то же и все те же. Только вместо крабов — рыба. Утром понимаю, что так больше нельзя, иначе я умру раньше, чем меня убьют. С трудом вливаю в глотку сто граммов водки и машу Дину рукой. Не реагирует. Сегодня он молчит. Сегодня он широко открытыми глазами смотрит сквозь четыре потолка и крышу в небесную твердь. Душа блуждает по окраинам вселенной. «Дин, найди мне то, что я ищу, найди. Тебе сверху должно быть лучше видно».
Искомый объект обнаруживаю на третий день поисков, и то — случайно: Забрел в «космические» ангары на окраине города — думал на «тарелки» поглазеть, а там — на тебе — недавно открылся новый оптовый рынок; и дама, которую я ищу, стоит в третьем ряду слева. Рядом пара мордоворотов полукавказского происхождения. Чувствую мелкую дрожь в коленях и что-то не совсем хорошо в области чуть пониже копчика. Выскакиваю наружу. Перевожу дыхание. Лихорадочно соображаю, что делать. Что делать? Что делать? Господина Чернышевского сюда бы — может быть, и подсказал, что и как, в крайнем случае прислал бы Рахметова на броневике. Стоп! Внезапно проскальзывает дикая мысль. Просто отчаянно дикая. Но, говорят, как раз все отчаянное иногда и срабатывает. Выхожу на трассу и останавливаю 66-й. Военный. Недолгие объяснения с помощью купюр и жестов — и вот мы в ангаре. Десантируюсь из кабины прямо перед похитительницей мяса.
— Привет, — говорю.
Она смотрит ошарашенными глазами. Не ожидала. Пользуюсь внезапным преимуществом и кричу солдатам, чтобы загружали. Сам наглею окончательно:
— Сколько у тебя осталось?
— Четыре тонны — кивает головой за спину на ряды из мороженых блоков.
— Где остальное?
— Уже продала.
— Деньги!
— С собой нету.
— Давай что есть.
Она выгребает кассу. Достаю дипломат и сваливаю туда все, что есть. Главное, не дать ей опомниться.
— Где живешь? — вижу, мнется — темнит. — Ладно, хрен с тобой. Не хочешь — не надо. иди звони своим. Пусть везут остальное, да побыстрее.
Уходит. Подхожу к красноармейцам и пытаюсь ускорить процесс погрузки:
— Ребята, давайте поживее. Ставки удваиваются.
Люди начинают двигаться быстрее, но не в два раза. Видимо закон, связывающий скорость движения и денежную массу, нелинеен. Но ничего, нас устроит и парабола. Надеюсь, успеем. Если не успеем…. Ну, об этом лучше не говорить.
Успеваем. Уже отъезжаем, когда вижу, как в ворота вбегает дама и что-то отчаянно жестикулирует горным бульдогам. «Поздно, девочка, пить боржоми; поздно». Улыбаюсь ей на прощание очаровательной улыбкой и отправляю воздушный поцелуй.
Отходняки начинаются на трассе. Настоящие. С трясущимися руками и дергающейся во рту сигаретой. Но дым расслабляет. Затяжка, другая и, вот я почти спокоен. Водитель спрашивает, куда ехать. Вопрос не из легких. Куда, куда? Откуда я знаю, куда? В порт нельзя однозначно — вмиг вычислят; в городе тоже опасно оставаться, — не такой уж он и большой — есть опасность засветиться. Да и потом, что я смогу сделать с пятью тоннами мяса на чужой территории? Тем более на острове. Дилемма. Спрашиваю у водителя:
— Есть за городом что-то вроде мясоперерабатывающих заводов?
Фортуна сегодня на моей стороне:
— В 20-ти км отсюда частная контора. Колбасу делают и, кажется, из блочного мяса.
— Ну давай туда, браток, — говорю, — а про себя думаю: «милостивый Боже, услышь меня; Пусть все срастется».
Слава Богу, меня услышали — скинул весь товар. Клиент пообещал переработать все за праздники и рассчитаться. Осталось залечь на дно и ждать, ждать и ждать. Жаль, что Новый год придется встречать на острове. Но ничего, главное я жив, здоров и у меня пока все получается.
Звоню на материк в контору. Сообщаю о ситуации. В ответ из трубки доносится радостный голос:
— Все отлично, все просто отлично.
Не выдерживаю, ору:
— Что отлично? Что? Меня тут могут определить со дня на день и расчленить. Кто потом будет мои куски по помойкам собирать? Не подскажете?
— Успокойся, Макси, успокойся. Все будет о’key. Без паники. Без паники. Все образуется. Как только выдернешь наличные, сразу — назад. От тебя сейчас в нашем деле зависит очень и очень многое, если не сказать больше. А пока — с наступающим! И смотри, сильно не кути. Ситуация на пределе. Вот вернешься — будешь неделю расслабляться, даже две. Все, конец связи.
На том конце кладут трубку. Делаю глубокий вздох и решаю для начала отоспаться, по-настоящему отоспаться. Набраться сил, а главное, терпения. Терпения мучительного ожидания. Пан или пропал за 24 часа до боя курантов. Первый раз в жизни Новый год провожу в абсолютном одиночестве: Дин упылил со своими друзьями к какой-то леди, а я, …. Что я? Я всего лишь чужеродная песчинка, случайно занесенная сюда случайным ветром. С Новым годом, вас, люди! Ауу! За окном ракеты и крики, а за столом никого. В углу телевизор, рядом елка и огромная коллекция бутылок. Что принесешь ты, год наступающий? Хотя бы в ближайшее будущее. Так хочется узнать твои мысли. Свои же просты: две недели выбираю деньги, трясусь за собственную шкуру и общий исход дела.
Две недели проходят быстро. Финансовые закрома наполнены. Решаю напоследок оторваться как следует. Смотрю на коробки, забитые купюрами, и на припухлый чемодан. Дин изумленно качает головой:
— Ну и дела, ну и дела?!
Ничего не говорю. Со вздохом изымаю из хранилищ пару увесистых пачек и вопросительно смотрю на Дина. У него глаза временно трансформируются в два полных лунных диска и наблюдается временная потеря речи. Говорить начинает, когда мы порядком накачиваемся в ночном клубе.
Зову кельнера, чтобы спросить насчет девочек. Он кивает головой, улыбается и исчезает. Потом сознание, как в ускоренной киноленте, протаскивает наш дуэт по местным притонам. Томные девы и темные дивы, аромат губ и блеск игл, туман и огни……
Утром болит голова, и не только она — похоже, здорово повреждена жизненная конституция. У Дина, видимо, дела обстоят не лучшим образом. Вокруг ни души и ни рубля и туловище истаскано как следует. Замечательно…
Ну, что ж, и на том спасибо. На столе записка: «мальчики, спасибо, проверьтесь на всякий случай».
— О, нет! Только не это! — Дин не верит своим глазам
— Да, ладно тебе, друг мой, — заявляю со всей серьезностью. — На начальной стадии можно излечить абсолютно все. Так что не дрейфь, старик, доктора у нас — что надо — и покойников поднимут.
Дин несколько успокаивается. Еще бы, я считаюсь непризнанным авторитетом в доме Венеры и мне не привыкать к подобным переделкам. Кряхтя, напяливаем на себя шапки и бредем домой.
День отлеживаюсь, а на следующий — коробки с купюрами и я с чемоданом на допотопном АН-24 пересекают Татарский пролив. Я улыбаюсь — все обошлось. Все обошлось. Особую улыбку вызывают удивленные лица у проверочных рентген-камер в аэропорту. Еще бы. Концентрация огромного количества денежных знаков в одном месте всегда порождало непонятное чувство — нечто среднее между восторгом и завистью. И если бы люди у экранов знали, ЧТО стоит за всем этим…
Впрочем, у меня другие заботы, другие проблемы. Я жив. Сегодняшнее солнце светит для меня, и я имею полное право поспать хотя бы час, пусть и на дурацком бортовом кресле. Сон — это так прекрасно.
 
Приземление смахивает на тренировки в барокамерах. Ощущение — один к одному. Пытаюсь оторвать голову от спинки сиденья — не получается. Рискую открыть глаза. Да… Теперь понятно: почему не получается: я на коленях у любимой, и у меня очередной приступ. Весь Петрухин жидкий запас исчерпан, и в организме происходит грандиозная баталия двух дряней: жидкой и тоже жидкой. Место сражения — кровеносная система — усеяно трупами альдегидов и производными эфедрина. Поэтому тело ломает и корчит от двойной боли. Сквозь мглу чересчур сжатого воздуха в свете ночной лампы вижу лицо Лии. Печальное лицо. Лицо женщины, пытающейся вдохнуть в почти разложившийся полутруп дыхание жизни. Еще вижу, а если быть точным — даже не вижу, а чувствую другую женщину, из сказки, невидимую горную нимфу, пришедшую в наш мир за положенной жертвой (роль жертвы сегодня исполняю я). Вот она приближается, хватает одной рукой за шею, а другой проникает в район солнечного сплетения. Ощущение собственной обреченности делает голос на редкость спокойным:
— Ну, здравствуй... Ведьма… Все-таки нашла… Нашла.
— Макси, это я! Это я, Лия! Макси, очнись!
Бедняжка. Она думает, что я в бреду. Но никакого бреда нет. Есть только идиотская реальность, в пределах которой четко и ясно работает сознание. Пытаюсь успокоить:
— Лия, Лия.
— Я здесь, милый.
— Я сейчас умру, Лия.
— Ты не умрешь, Макси, не умрешь. Ведь я же люблю тебя. Люблю...
— Я уже умираю. Умираю и люблю. Больше жизни, больше свободы, больше вселенной. — Лия плачет. На щеку падают ее слезы, — и я хочу, чтобы ты знала: меня убила не игла, не спирт не карты, не деньги и не люди; меня убил демон гор в облике ведьмы… или феи. Она стоит за тобой. Ее руки на мне… и сквозь тебя... Уходи, Лия, уходи, или ты рискуешь быть следующей.
— Макси, успокойся. Все хорошо, все будет хорошо. Поверь мне. Здесь никого нет, кроме нас. Слышишь? Здесь только ты и я. Ты и я. И все, никого больше,  — она вытягивает руки куда-то вверх и в сторону. — О, Господи, неужели для того, чтобы понять, что я люблю человека, я должна его потерять! Нет, Господи, я не хочу этого, не хочу!
Она смотрит на букет гладиолусов, который я нарвал в окрестных селениях, смотрит и плачет:
— Цветочки, миленькие, помогите.
Но мне уже ничто помочь не может. Силы покидают измученный организм батальонами. Теперь точно конец. Точно. This is the end, my lonely friend. Как долго ты добирался ты до меня, мистер Энд. Как долго. Посылал отряды наемников, тучи дряни и болезней, а я все равно жил, жил всем назло, смеясь над судьбой, обстоятельствами и тобой. И вот теперь твоя посланница вершит сие начинание, вернее, завершение. И надо же под занавес спектакля влюбиться.
Смерть, ты умеешь издеваться. Но ныне часть меня принадлежит не мне и не тебе, и не все твое, что мое, а только часть; пусть большая, но все же — часть, а часть всегда меньше целого. Выходит, ты проиграла, старуха: на твой «Фул» лег мой «Покер», и я все равно остался победителем. Ха-ха-ха, можешь опускать занавес.
Тысяча когтей вонзается в тело. Я кричу и дико дергаюсь. Лия, кажется, плачет и тоже что-то кричит, но что — не слышу. Зато потом чувствую ее губы, и все стихает. Разом. Как-то неожиданно, так же, как и началось. Не верю глазам, не верю себе: боль ушла. Чутье подсказывает, что ушла навсегда. Ведьмы тоже нет — исчезла; как в сказке, — была и нет. Уж не бред ли это? Может быть, мне все привиделось и нет никакой ведьмы? Не знаю, что и думать.
Рядом Лия. По-прежнему плачет. Улыбаюсь ей:
— Я люблю тебя, — потом умолкаю; на минуту-другую, — и знаешь, что? Кажется, все позади.
Она смотрит широко открытыми глазами, ничего не понимая, затем бросается мне на шею:
— Господи, как ты меня напугал. Я уже поверила в твой бред.
Я молчу. Бред — не бред, какая разница? Прошлое так же реально, как настоящее. Значит сегодня в гости зашло чудо, и зашло к Лии, потому что дважды одного человека чудеса не посещают, — это не входит в программу экскурсий. Фортуна просто взяла и поместила меня на пути чуда. В жизни все бывает, и я ничему не удивляюсь. Крепко-крепко обнимаю Лию и влеку ее к себе:
— Давай поспим, милая
— Давай.
 
Год спустя.
Утро серебристыми лучами пытается разбудить нас. Мы лежим в маленькой уютной комнате в деревянном доме на краю вселенной. С трудом удается открыть глаза, и я тянусь свободной рукой к изголовью (на другой спит Лия или делает вид, что спит). Там на тумбочке отыскиваю пачку «Кэмэла». Закуриваю. Начинаю упражняться в пускании колец. Первое летит в сторону спящей красавицы. Тут же раздается недовольное ворчание (все-таки не спит):
— Макси, сколько можно? Я больше года с тобой, а ты так и не отучился от идиотских привычек.
— Ну, извини, Лия, извини. У тебя очень аппетитное ушко.
— Что-то не замечала, что ты свои завтраки специально топишь в сигаретном дыму?!
— А ты?
— Что я?
— Ты ведь тоже мой завтрак.
Она не выдерживает и смеется.
— Ты невозможный человек.
— Милая, в тебе тоже мало реального.
— ?
— Ты, как и я, не пытаешься жить действительными категориями.
— Макси, а как с тобой можно еще жить? Ты находишься в каком-то своем, неведомом мне мире, и я не знаю, что в нем происходит.
— Почему не знаешь? Очень даже знаешь. Видишь, я уже не бандит и не гангстер и ничем таким гадким не торгую. Работаю себе на заводе, как все.
— Угу, как все. И, как все, живешь по инерции.
— Ну и что тут плохого?
— Ты не думаешь о будущем. Даже не задумываешься.
— Зачем? Все и так неплохо складывается. Я работаю, скоро рассчитаюсь с долгами, вернее, с их остатками. Мы вместе. Жизнь прекрасна. Подожди немного, и все образуется.
— Сколько ждать, Макси, сколько?
— А сколько ты ждала, пока я завязал с прошлым?
— Больше года, Макси, больше года.
— Вот видишь. Чего же ты хочешь, чтобы у нас сразу все шло как по маслу? Я в отставке. Здесь простой мир, и я не могу поставить на «зеро». И, потом, мне кажется, мы говорим совсем не о том.
— Прости, милый. Просто ты со своим дымом скоро окончательно достанешь меня.
— Все, Лия, больше не буду. Я уже докурил.
— Угу, — она нарочито сердится, — красивая сказочка, которую я слышу целую вечность.
Я поддакиваю ей вслед:
— Ты создана для вечности, фея, для вечности. И я думаю, что тебя, как и меня, вполне устраивает наша ситуация.
Она настороженно затихает, поворачивается ко мне лицом и слегка приподнимается на локтях. В глазах удивление. Я спешу объясниться:
— Да, милая, не удивляйся. Мы любим друг друга, потому что, в принципе, находимся на расстоянии. Как только оно исчезнет — исчезнет и все остальное.
— Нет, Макси, нет. Я так не думаю… Расстояние живет только в твоей голове. Ты сам его создаешь. Если хочешь, переезжай завтра же ко мне... что молчишь? Не ожидал? Мне надоело каждый день мотаться сюда через весь город. Ты живешь тут в прошлом, как какой-то отшельник. Ты привык к пещерам, но я — женщина и так не могу. Я нахожусь рядом только потому, что люблю тебя, Макси; люблю такого, какой ты есть, каким ты был раньше
Наступает моя очередь делать удивленное лицо:
— Тебя не устраивает роль праведника?
— Ты же знаешь, о чем я говорю.
— Уточни.
— Макси, неизвестно, сколько все это будет продолжаться. Ты неопределим.
— Это точно, — я снова достаю сигарету и застываю в раздумьях. Она продолжает:
— У тебя много друзей — это хорошо. Ты пользуешься их гостеприимством. А что будет потом, когда всем надоест твое извечное стояние.
— Что будет, милая, — сигарета летит на пол, — то и будет. Мир огромен.
— О-оо, — она падает мне на грудь, — это неисправимо. Лучше бы ты по-прежнему работал с Куртом.
— Странные у тебя понятия о работе, Лия. Знаешь, где он сейчас находится?
— Где?
— В бегах. Отсиживается за городом. Хорошо, что я вовремя ушел, а не то …не ровен час. Вот такие пироги.
Чувствую ее взгляд. Мягкий и сладкий.
— И теперь ты живешь в избушке на курьих ножках, а твоя душа витает в облаках?
— Да, милая, именно так. Видимо, сие есть жизненная необходимость. Переходный период или процесс, если хочешь.
— Ну, хорошо. Пусть именно так все и есть. Как ты говоришь. Я все понимаю. Переходные периоды, процессы, изба лубяная. Но объясни мне, Макси, объясни, зачем тебе понадобилось ходить к этим проповедникам? У тебя два образования, два! Неужели этого мало? И потом, у меня никак не укладываются в голове твои странные занятия неизвестно чем и библия.
— А что тут такого?
— Да ничего. Просто… просто…
Она заминается, не может подобрать слов, и я заканчиваю ее мысль. Или пытаюсь закончить.
— Ты хочешь сказать, что просто я «того».
— Нет, Макси, нет…
Я снова перебиваю ее:
— Я ходил к докторам, милая, — и мой диагноз — Джеймс Бонд.
— О-оо! — она вздыхает, — ты опять обманываешь.
— Зачем мне тебя обманывать?
— За шкафом.
— Не остри.
— Я не острю.
Наступает тишина. Я смотрю на нее, она — на меня. Каждый о чем-то думает. Не могу прочитать ее мысли, но свои мне доподлинно известны: Я лжец, я всегда обманываю. Но что поделать, такой уж я человек — не говорить же ей правду. А может быть, я просто люблю летать, может быть, я просто люблю пофантазировать. Ведь фантазия — это топливо полета. Наши глаза печальны. В них — обречение. Нам еще много нужно сказать друг другу, но сил почти нет. Как огонь молниеносно рождается обоюдное чувство, увлекающее в мир иных образов и соитий. Утро бережно уносит на бархатных крыльях наши тела и души куда-то далеко — далеко; туда, где живет совсем другое, невыразимое. В той стороне вообще нет ничего реального, ничего обычного. Я всегда мечтал попасть туда. Спал и видел изумрудные реки, кисельные берега и синее-синее небо. Сколько сказок рассказано с тех пор, как ты впервые мне приснилась, сколько? Пять, десять, тысяча десять? Не знаю. Знаю, лишь, что там живет Тот, Кем мы «и живем и движемся и существуем».
Услышь меня, Бог мой! Вопли души моей изорвали на куски паруса вечности — или почти изорвали. Но я жив, пусть кое-как, но все-таки жив, и я хочу прийти к Тебе. Не прогони меня! Знаю, что мерзок и нечист. Но что же мне делать? Как мне быть? Я так хочу быть с Тобой!
Я остался один. Ничто не тревожит больное сердце, лишь изредка мир протягивает мохнатые лапы безумия, пытаясь привлечь к себе и увести в сторону от путей истинных, в стан иллюзий и грез. Увы! Иногда это удается. И тогда я убеждаюсь, что в той стороне не живет любовь, Господь! Я обыскался ее везде, разменял Твое золото на пустышку, на обман. Прости меня. Без Тебя нет мне жизни. Без Тебя слезы мои — камни, а глаза — зияющие пустоты. Дай мне сердце, Бог мой! Оживи душу мою! Не прогони, помилуй и прости.
 
Сегодня очередное утро, и мне некуда лететь. Уже давно и не с кем. Унылое утро уныло прячет за тучами унылое зимнее солнце. Мысли, не так давно пытавшиеся докричаться до сокровенных глубин, ныне спокойны и размеренны. Все хорошо и прекрасно. Ожидание вечности на вахте в замке напоминает вокзальные перроны, когда вот-вот должны объявить прибытие скорого. Ребята в городе — у них свидание с вечностью. У меня свидание с прошлым.
Я только что выбрался из государственной темницы. От радости решаю посетить один из городских притонов, где до недавнего времени приходилось жить в силу того, что жить было просто негде, а лучшего я и не искал — обстановка подземелья меня всегда привлекала.
Небольшой частный двухэтажный барак в центре. Вхожу, как обычно, через окно. Сразу натыкаюсь на сцену из «Пентхауза» с крюгеровским акцентом: на кровати, слева от импровизированной двери, он и она — в сертифицированной позе; на столе среди недобитых «беломорин» — просто она — одна, спит, если жива, конечно. Над столом слабый запах «химки». Остатки былого тумана. Дудели, сволочи. Подхожу к телу, щупаю пульс — вроде дышит. «Да, — думаю, — здесь ничто никогда не меняется. Ветер перемен ни за что не проникнет в это ущелье».
— Макси, здорово.
Голос с кровати возвращает к действительности. Голос принадлежит Павлу, товарищу, который появляется в здешних местах довольно редко, но зато оседает надолго.
— Твое? — киваю в направлении стола.
—Да нет. Эту диву население где-то откопало. Кажись, вчера. Решили позабавиться, ну и – сам видишь.
— А где они?
— Димон вон, возле стены валяется, а Миша воюет на кухне со второй дамой.
Только тут замечаю полумертвое тело в полумраке у печки. Из-за закрытых дверей на кухне доносятся непонятные звуки — нечто среднее между воплями и вздохами.
— А это кто? — указываю Павлу на его партнершу.
— О, это чистейшей воды мадам; что-то типа менеджера у девочек. Ты пока был закрыт, многое изменилось.
— Вижу, не слепой.
— Кстати, Макси, как ушел? Вчистую?
— Вчистую. Надо бы отметить событие, не поделишься? — пристально смотрю на его партнершу и реакцию.
— Макси, она под конвоем. Охранник в коридоре кукует, личный. Если хочешь обратно или на тот свет — пожалуйста.
— А ты?
— Я — эксклюзив.
— Вот скотина.
— Не ругайся. Такова селяви.
Павел хитро улыбается. Он всегда улыбается. Привычка у него, что ли, такая? Скотина бессердечная. Вечно подсовывает саксаулы, а сам спит с розами.
Решаюсь заглянуть на кухню. Из вежливости стучу. Потом пинаю дверь. Да… Картина еще та. Накуренный Миша — один из временных пещерных обитателей — пытается что-то отпилить тупым ножом на плоском теле верещащей девицы. Девица абсолютно голая (видимо, пока я был в застенках, мода на одежду прошла). Похоже, здесь тоже нечего искать. Смотрю, смотрю на садистские манипуляции юного Чикатилы, потом не выдерживаю:
— Миха, ты что делаешь? Проткнешь же! Крови будет море — не отмоешь!
— О! Привет, рецидивист  — нож на мгновение замирает — видишь, пытаюсь хоть как-то развлечься.
— Тебя, что, на трупы потянуло?
— Не знаю, просто надоело все, — он бросает кинжал и награждает мощнейшим пинком свою любовь, — пошла вон.
Любовь выбегает в комнату и начинает орать как мартовская обезумевшая кошка, по меньшей мере.
– Миха, — говорю, — где вы откопали столь редкостные образцы?
– Это Димон. Вчера притащил; снял где-то на дорогах, да не рассмотрел спьяну. А что сейчас с ними делать? Убить их, что ли? Все равно — сдохнут рано или поздно…  Да заткнешься ты или нет, скотина? — Миха недовольно выглядывает из кухни.
Через открытую дверь сквозь женские вопли доносится голос еще одного друга, живущего неподалеку и забредшего сюда опять же через открытое окно в надежде увидеть что-нибудь интересное. Надежды оправдались.
— У вас тут что, выставка уродов? Или конкурс на лучшее соло?
— Здорово, Вован, — Миха от злости хватает тесак. Глаза дики и яростны.
— У нас не выставка уродов и не «Утренняя почта» — у нас консервный цех по переработке мясопродуктов, и, если эта шлюха сейчас не заткнется, — он начнет работать.
К Михе присоединяется Павловская мадам:
— Кончайте с ней. Не хотите ее — валите ее …
Павел соскакивает с койки и хватает гитару:
— Эй, ты, дичь, если сейчас же не закроешь пасть, я тебе эту древесину на башку одену! Поняла?
Дива, видимо, совсем потеряла способность ориентироваться в окружающем мире. Во всяком случае, рот ни на секунду не закрылся. И Павел исполнил обещанное. Ее тело, подкошенное ударом гитары и нанизанное на ее корпус, плавно осело у дальней стены рядом с мирно спящим Димоном.
— Тварь поганая! — Павел сплюнул и снова завалился на шконку.
— Похоже на испанский галстук  — Вова, улыбаясь, достает сигареты из пачки, —  я давно такого не видел, — потом, обращаясь к нам, — закурим?
Молча берем по одной и затягиваемся. Миха нервно пускает пару колец:
— Макси, посмотри, живая она; нет?
— Ты же только что пытался ее освежевать? Или передумал?
Он не обращает внимания на мои реплики:
— Если это труп, то куда его девать?
– Сейчас посмотрим, — протягиваю руку к шее нашей дивы, — чувствую легкие пульсации в районе аорты и спешу успокоить друга, — все в порядке, Миха, она живая.
— А череп?
— Что череп?
— Ну сними гитару, посмотри.
— А у тебя, что, руки отсохли? — начинаю медленно заводиться, но тут на помощь приходит Вова и медленно освобождает тело от останков гитары. Осматривает голову:
— Да, нет, народ, все в порядке. Череп цел.
Миха делает глубокий выдох:
— Сейчас одеваем их всех и вывозим отсюда на …Это все Димон — надо же такую дрянь отыскал. Макси, давай, помогай.
— Ну уж нет, Миха. Твои дамы — сам с ними и управляйся. Я только что из темницы; мне проблемы лишние не нужны. Спать хочется до смерти.
С этими словами достаю матрац, кидаю его на пол, подальше от окна, и падаю:
— Разбудите вечером, когда дам увезете, — тушу сигарету и закрываю глаза.
О, небо, сколько мне осталось существовать на земле? Я плачу за свою глупость, долги и сплошной обман. Тень старухи с косой где-то рядом. Совсем. За плечами. «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо». Все просто прекрасно. Но ничего, надо что-то делать. Я смогу, я сумею. По крайней мере, должен суметь. Иначе… Впрочем, не будем о печальном. Лучше поспим, отдохнем и… что-нибудь придумаем. Свежая голова всегда лучше, чем несвежая. Хотя здесь трудно быть свежим, особенно с моими знакомыми. Ничего, ничего, Макси – вечер утра умнее. Сознание относит в бездну без сна и покоя, открывая врата чему-то тяжелому и темному. Так хочется их закрыть, но сил нет, и я падаю в изнеможении на колени. А умирать не хочется, тем более окончательно. Сонный туман медленно заползает внутрь. Мрак.
 
Сознание возвращается уже в столовой. Стою и разговариваю с Виталиком:
— Виталик, расскажи что-нибудь.
— Что рассказать?
— Говорят, ты сейчас «прима-проповедник» на улицах и «библейская звезда».
Павлик смеется:
— Нет, первый – это Андрей, я – второй. А вообще первый – пастор Шлаг в кино, потом Андрей, а потом я.
Наливаю в кружку чай и продолжаю интервью:
— А как девочки?
У Виталика улыбка от левого уха до правого:
— Они просто млеют, когда мы с Андреем начинаем. А еще у нас нововведение: мы по субботам и воскресеньям выходим в белых рубашках и черных галстуках.
— И что вам говорят?
—Кто?
— Ну, хотя бы прохожие.
— А, говорят, что за удавки такие?
— А так все хорошо?
— Все хорошо.
— А как личная жизнь?
— В смысле?
— Уходить уже не хочешь?
— Не-а. Это в прошлом году на вечерних разговорах я просил у Господа об уходе, а сейчас я уже забыл об этом.
— Что так? Неужели лямур? — делаю удивленные глаза.
— Да. У меня любовь, – Виталик уже серьезен. Никогда не поймешь, когда он шутит, а когда правду говорит.
— Любовь, Виталик – это гражданка небесной канцелярии, на земле она не приживается.
Хочется прочитать ему большую лекцию в амурном направлении, но, немного подумав, умолкаю. Решаю не становиться причиной Виталиковых деяний. За свои бы суметь ответить на небе, а за чужие – и думать-то жутко. Лучше, конечно, вообще об этом не думать, да так тоже нельзя.
Каждый из нас проживает свою жизнь. Свою, а не чужую, и с этим приходится считаться. Плавая во внешних водах, мы редко пытаемся разложить наше бытие на составляющие, выделить золотые жилки, выбросить за борт бесполезный балласт. Мы даже не пытаемся до конца осмыслить само существование человеческое, увязать его со вселенской истиной, хоть что-то понять. Да это и невозможно сделать в открытом море, которое почти всегда штормит. Только в закрытых акваториях наступает возможность оглянуться вокруг, увидеть что-то, чего ты еще не видел, переосмыслить – и по возможности прозреть. И лишь тогда мы начинаем понимать, насколько поврежден наш корабль, что лишь только Божией милостью мы не идем ко дну, ослепленные пороком самости в надежде успешно состязаться с Провидением.
А жизнь? Что наша жизнь? Сама по себе она ничего не значит и не может значить, поскольку оторвана от Истоков, причем оторвана нами самими. И, естественно, в слепоте своей не зрим мы спасительных берегов Вечности. Разве слепой может найти дорогу? Тем более провести по ней другого. И как жаль, что мы безвозвратно теряем ключи жизни еще в самом начале пути и поэтому всегда ощущаем неполноту и отчужденность, как дети, затерявшиеся в дремучем сказочном лесу. Ау! Истина, откликнись! Найди нас; найди меня, ибо сам я никогда не смогу выбраться из земных дебрей. Выведи меня на свет! Я не знаю Его и потому люблю Тьму. Верю, что если бы ощутил Твое сияние, то ни за что, ни за какие бы ценности мира сего не вернулся бы обратно; я так хочу попасть на настоящую родину человеков. А пока… пока я смотрю на Виталика и улыбаюсь ему в ответ. Но он почему-то как-то странно сразу затихает. Спрашиваю:
— Ты чего?
— Да вот, недавно на днях сон приснился.
Спрашиваю, какой? – знаю, что ему всегда снится что-нибудь необыкновенное. Павлик рассказывает:
— Снится мне: три гроба стоят на улице в мерзопакостную и гадкую погоду, а в тех трех гробах проповедники, закутанные в черные материи, — не знаю, к чему этот сон?
— Да, Виталик, странные тебе сны снятся. Напиши лучше в Москву – авось оттуда чем-нибудь утешат; да и весточку заодно нам пришлют – из меня, сам знаешь, неважный утешитель. – А сам думаю про себя: «Видно, действительно Господь открывает тебе что-то, что ты должен понять. А вот что?».
Пока думаю, Виталик уходит, а я остаюсь один на один с собственной головой и гостинным диваном. Решаю немного поспать, все-таки голова у меня сегодня немного передумала, да и нагоняй опять же получил от наставника – вечно шарахаюсь неизвестно где. В общем, пора отдохнуть. Пора. Веки смыкаются, и неизвестная волна отправляет во временную гонку.
 
Через смену тысяч сюжетов и картин. В эпоху крушений. Когда контора доморощенных бизнесменов захлебнулась под тройным валом вексельной политики великой и могучей страны. Печальный мистер форс-мажор поставил перед еще более печальным фактом банкротства и долговых обязательств…  Ну, местные и внутренние подводные финансовые рифы мы, конечно, обрулили – благоразумно проплатили все, что нужно было проплатить, и кому нужно – а вот что касается закордонных поставщиков, то… Представляю, какие у ребят были круглые глаза на фоне Тасманского моря… Короче, я не стал дожидаться окончания всех этих неприятных мероприятий и отбыл, что называется, восвояси.
«Восвояси» находилось там же, где впоследствии поселилась «испанская гитара» и где я временно наслаждался игрой железных бликов всевозможных мастей и рангов, нежно просвечивающих сквозь дурманящие дымы. Естественно, жаль было и контору, и шефа, и дело, но что поделаешь? Нас не спасли даже те коробки купюр, которые я приволок с таинственного острова. Жаль и то, что в течение полугода я вел жизнь низшего существа. Но опять же, что поделаешь? Такова жизнь. Таков человек: катиться по наклонной ему всегда легко и весело. А о подъеме я тогда и не помышлял, то есть я подумывал о нем, что и говорить, но решительно ничего не делал для реального исправления. Исправления самого себя, а соответственно и исправления своего отношения к миру. Мне нравилось делать то, что я делаю, и я делал это. Делал, потому что так делали все, кто находился тогда рядом. Многих из них сейчас нет в городе. Многих вообще нет. Кто бы мог подумать, куда приведет сладчайшая из дорог. Кто? Простите меня, бывшие рядом и не выжившие. Простите. Если сможете. Мне так жаль. Впрочем, тогда ситуация выглядела совсем иначе. Совсем.
 
— Макси, тебя какой-то кекс ищет. Говорит, что дело шикарное.
— Шура, изъясняйся понятнее.
— Там что-то по твоей теме. Жидкая дрянь.
— Где он?
— Кто?
— Ну, кекс этот хренов.
— Я ему адрес дал. Завтра заскочит.
— У тебя мозги есть?
— Макси. Все будет нормально – он вроде ничего.
— Ничего? В моем новом бизнесе нет такого слова.
— Макси, ты же сам всегда говоришь: что ни делается – все к лучшему.
— К лучшему или к худшему. И мне очень не нравится последнее. Ладно, гаси фазу, давай спать. В конце концов, и до завтра надо еще дожить.
На следующий день была встреча с кексом. Кекс оказался солидным молодым индексом с приятной внешностью и, казалось бы, с солидной рекомендацией. Махал перед носом пакетом с заветным содержимым; пару дней мы с ним обсасывали детали, а потом я выбил в Сибири у друзей огромную кучу денег – ровно половину проекта. Отпраздновали событие сие, как и полагается, высоко поднятыми бокалами… Тот вечер был последним, когда я видел кекса, и последним, когда видел свои деньги. Снежный ком неприятностей смял абсолютно все начинания: и хорошие, и плохие. Он смял все. Это было началом новой эпохи. Эпохи гангстерства, если говорить красиво. А если некрасиво – времени самых темных личностей и самых темных идей. О, время. О, время.
 
— О, здорово, киборг-убийца – из небытия в реальность возвращает Сева, один из инструкторов миссии – вечно улыбающийся и вечно раскидывающий шутки направо и налево.
— Ну, привет, привет, – вежливо отвечаю ему, – иди сюда, я тебе руку пожму.
Он понимает, что дело пахнет керосином, что его, как минимум, пару раз пробьют по больным точкам. Поэтому, подходя, инстинктивно закрывается. Маневр удается только наполовину. Другая половина пробита. Мы всегда так приветствуем друг друга. Спросите, почему? – не знаю. Скорее всего, по привычке, по дурацкой привычке. Наверное, такое происходит по той же причине, по какой и Сева всегда смеется. Нам он напоминает нечто среднее между Гуинпленом, Пьеро и Буратино: добрый, небольшой (метр в кепке), веселый человечек. Этакая бацилла радости, чума хорошего настроения. Он – еще и водитель, время от времени практикуется за автобаранкой. Специалист по анекдотам, шуткам и всяким подобным историям. Незаменимая личность, особенно в тех случаях, когда хочется повеситься. Вот и сейчас начинается:
— Дух-дух-дух-тс-тс-дух-тс-дж-дж, — первобытные вопли полуритуального происхождения в Севином исполнении делают свое дело.
Понимаю, что без второго голоса тут не обойтись. В итоге по миссии в течение целых 10 минут разносятся нечленораздельные звуки. Потом 10 минут смеха – и хорошее настроение надолго занимает пальму первенства в чемпионате чувств. Наконец прекращаю смеяться и через силу выдавливаю из себя:
— Пошел вон.
В ответ – клоуновский разворот и такой же, в сущности, жест рукой на прощанье:
— Пока, урод.
И Сева отбывает в неизвестном направлении. Как истинно пришедший из ниоткуда и уходящий в никуда. Хотя по-настоящему слова эти должны были употребляться для других ситуаций, например для ситуации «деньги из ниоткуда».
 
Деньги из ниоткуда.
Оказавшись перед фактом огромного долга, мне пришлось порядком поднапрячь серое вещество обоих полушарий мозга. В результате родилась спонтанная корпорация «Курт и К», просуществовавшая в общем-то недолго и в двух периодах, или лучше сказать, в двух частях: доэфедриновой и постбеспредельной. В первой части нам с приятелем удалось отработать солидную копилку с монетами. Разводили и кидали все и всех. Абсолютно. Редкие случаи сопротивления подавлялись в духе Великой Октябрьской. Курт был неумолим. Курт был истинным представителем арийской расы. Не исключено, что сейчас он почиет в известной обители со стариной Адольфом. Им есть о чем поговорить. Их методы, в принципе, идентичны. От него, от Курта, я научился никого не жалеть и никогда потом об этом не вспоминать. Интересное было время. Удалось погасить большую часть нелепо потраченного кредита. До сих пор в голове стоят телефонные разговоры с Сибирью. Признаться, тамошние друзья   еще те ребята. Входить с ними в конфликт не вызывало, да и сейчас не вызывает ни у кого особой охоты и большой радости. Курт тогда даже не подозревал, в какой я нахожусь клоаке. Наверное, оно и к лучшему. Видимо, так должно было быть. Кто-то наверху дергал за нити, и марионетки плясали в смертельном спектакле. На краю жизни. Когда закончилась первая сцена, и дернули занавес, я уже плотно сидел на серебристой красавице. Ее покалывающие поцелуи ласкали и завораживали. Поначалу я даже всерьез подумывал о том, что наконец-то что-то понял. По-настоящему понял. В колдовском океане псевдозолота было слишком хорошо, и я решил не выныривать оттуда. Но волею судеб или теми же незримыми нитями мое почти погибшее туловище было перенесено в позднелетние пригороды навстречу неведомому пробуждению. Хотя реально дело обстояло в обыкновеннейшей необходимости залечь на дно, подальше от глаз рыскающих кругом наемников, которые всеми силами пытались напасть на след нашумевшей корпорации «Курт и Ко». Воспользовавшись позаимствованным паспортом, я ушел в самые глубины страны «Ниоткуда». В те толщи, куда даже никто и не догадался заглянуть. Можно сказать и по-другому. Я ушел в никуда, пришедши из ниоткуда.
И это всего лишь один из примеров подобных ситуаций.
 
Время. Время.
Когда пегая колесница лет уносит в минувшие времена, я периодически посещаю один и тот же год. Год фатума или год сплошных переменных без какой-либо константы. Мне почему-то все время кажется, что он длится всегда и что он действительно принадлежит некоему настоящему, реально существующему в надмирном временном ряде. Оттуда доносятся крики, смех и слезы:
— Дашки, вы курить будете?
— А мы что делаем? Мы всегда курим.
— Нет, я про зелье говорю.
— А что, после него хорошо?
— Не то слово. Особенно когда после водки.
— Давай попробуем. Только немного… Макси, ты тоже?
— Да я, девчонки, в эту тему не въезжаю. Она меня загружает. Эта штука специально для Шуры создана. Или он для нее. Черт их знает. А вы поосторожнее с этим препаратом. Много не пыхайте. Всякое случается.
— Шурик, заряжай! — Дашки смеются.
Смотрю на наших новых знакомых и никак не могу понять: что их сюда затянуло. Я думал, после первого посещения притона тягу сюда как рукой снимет. Да не тут-то было. Очень часто заглядывают теперь к нам в дыру. Видимо, слишком притягательная обстановочка тут: пара травокуров, пара алкоголиков и еще пара полностью адаптированных ко всему клиентов. Что и говорить, развеселенькая компания. Есть чему и у кого поучиться. Как ни странно, с ними почему-то до сих пор никто не спит: то ли потому, что их всего две (делить не хочется), то ли паническая боязнь несовершеннолетия (им еще и 16 нет), а может быть, просто банальный интерес к детям, как у учителей к ученикам (в данном случае к ученицам) — кто знает?
Смотрю на детские расширенные зрачки, думаю: «сейчас начнется». Так и есть, начинается. Смеются над каждым предметом: над разбитыми рюмками, над бандитски нависшей над столом лампой, над каждым из нас и над собой тоже. Одна из них начинает плеваться. Смотрю на Шурика: это еще тот фикус — сидит как ни в чем ни бывало. Легкая улыбка и слегка задумчивые глаза.
— Ты этого хотел, Шура?
Он не отвечает. Просто берет гитару:
— Девчонки, давайте я вам спою.
В ответ истерический хохот, но Шура все же кладет первые аккорды – и в нашей пещере мгновенно наступает тишина: если человек умеет играть, это всерьез и надолго. Волшебные звуки из волшебных рук всегда вызывали один и тот же эффект: юные девы в слезах.
Когда смотрю на них, никак не могу понять, какие же чувства они вызывают: похотливые желания? — нет; отеческую заботу? — тоже нет (у нас слишком маленькая разница в возрасте); на дружбу это тоже не похоже. Тогда что же это такое? Неизвестное, потаенное чувствование, неопределимое. Дашки пришли из ниоткуда и поселили у нас неизвестность.
Они все еще ревут, когда открывается дверь и на пороге появляется фигура Вовы — друга с философским подходом к жизни, пытающимся вдунуть в наши деградирующие головы веяния авангарда и классики. Возможно, он не осознает этого, но именно поэтому его мозги медленно и неуклонно перекочевывают в наши, и мы постепенно взрослеем. Шурик на секунду замолкает, стряхивая пепел с почти докуренной сигареты:
— О, Вова, здорово!
Вова задумчиво улыбается и машет рукой:
— Привет всем. Как дела?
— Да, вот, сидим, пьем, пыхтим.
— Гм, — легкая ухмылка поясняет, что он тоже в дозе. Потом Вова открывает рот:
— Я сейчас с собакой своей разговаривал.
Делаем удивленные лица, а Дашки снова заливаются соловьями. Вова рассказывает:
— Сижу, значит, курю, смотрю видик. Тут ко мне подходит пес, садится рядом и начинает смотреть прямо в лицо.
— И что? — Шурик отставляет гитару
— Что, что? Я понимаю, о чем он говорит.
Я не выдерживаю — а он?
— А он понимает, что я ему говорю.
Шура добавляет:
— Получается, у вас было что-то вроде диалога.
— Ну, получается.
— Ну, ты даешь, Вован.
— А что я? Я сам обалдел.
Шурик опять берет гитару:
— Всякое бывает. Наверное, курнул лишку?
— Нет. Как обычно.
— Все равно больше один не кури. А то что-то боязно становится.
Вова спрашивает:
— Что сегодня делаем?
Одна Дашка почти в порядке. Вытирает лицо:
— Как всегда, гуляем. Сначала здесь, потом у тебя.
Я смотрю на Вову. Он вздыхает. Знает, что не отвертится, — живет рядом, через двор.
— Ничего, друг, ничего — Шурик бредет на кухню к холодильнику, достает пару бутылок водки и две банки консервированных ананасов — любимая закуска дашек. Он почему то всегда заботится о них, наверное, любит. Странно. Хотя, с другой стороны, как не любить маленьких девочек, доверившихся обитателям мрачного подземелья. Солнце сюда почти не заглядывает – на редкость идиотское расположение.
Пока жидкость разливается по уцелевшим от постоянных падений стопок, в окно вваливается до предела накаченное алкоголем туловище Михи — одного из постоянных обитателей притона — и начинает асинхронно махать руками, пытаясь обнять дашек, а заодно и шкаф, поскольку тот стоит рядом. Процедура трудная, к тому же бесполезная. Наконец он бросает бессмысленное занятие и встает на колени перед невинным ангельским видением в женском обличье. Изумительная сцена. Просто потрясающая. Кое-как усаживаем его обратно на табуретку и вливаем ударную дозу. «Ударную дозу» принес в наш лексикон именно Миха, когда пояснял, как изолировать общество от надоевшего клиента. Но доза, к сожалению, оказывается не ударной. Смотрю на Шурика. Шурик смотрит на Вову, а Вова смотрит на меня. Наливать еще одну опасно. Не наливать опаснее вдвойне. Выбираем первое. Миха выпивает и заводит на почти разбомбленной магнитоле Элвиса. Начинается родео. По загону скачет настоящий необъезженный мустанг, разбивая и круша все, что попадается на его пути. Неожиданно в загон спускается ангел с крыльями и в платье и пытается успокоить мустанга, но тут же отлетает в сторону кровати под ударами могучих копыт. Крылья помяты. Мустанг падает рядом, потом подпрыгивает к столу и в неописуемом па, несмотря на все наши старания, переворачивает его и обрушивается рядом уже окончательно. Удивляться нечему. Это обычное Михино состояние. Аккуратно берем его и переносим на другую кровать. Спи спокойно, друг. Твоя ударная доза тебя настигла.
Шурик устанавливает в вертикальное положение стол и идет за новой порцией водки. Вова достает коробок и забивает папиросу. Все смеются и шутят. Вливаем по дозе алкоголя и пускаем по кругу «трубку мира». Я от горя (около литра жидкости утекло в небытие) прилаживаюсь тоже. Лучше бы этого не делал. Голова наливается свинцом и становится похожа на двухпудовую гирю. Заливаю сверху дополнительно 50 граммов и падаю со стула. Последнее, что слышу:
— Второй готов, — голос Вовы.
Медленная тьма на фоне детского смеха. Как птички щебечут летом в саду. Улыбка и полный мрак.
 
Перематываем назад.
Холодное утро будит в вагоне поезда. Скорый «Владивосток — Москва» везет меня в коммерческий вояж по городам Сибири. Все складывается пока неплохо. Поездка профинансирована. Шеф был в хорошем настроении, и я лечу на крыльях счастья на встречу со старыми приятелями, друзьями детства. Друзья выросли, и у них свое дело, вернее, дела. Надеюсь, рандеву будет удачным во всех отношениях. За окном мелькают деревья и дома, кое-где виден снег, точнее, он виден уже везде — как-никак – ноябрь. Не лето. Потягиваю легкое пиво и наслаждаюсь утренним спокойствием. Так бы всегда: ехать и ехать и ничего не знать. Ничего, что могло бы потревожить безмятежно спящие мысли. Но мысли как всегда и как назло тревожатся, и меня утаскивает на три года вперед.
 
Стою на остановке с Лией. Пытаюсь разрешить мучительный вопрос. Типичная шекспировская ситуация: быть или не быть.
— Лия, мне кажется, нам лучше расстаться, — чувствую на себе ее взгляд. Невозможный взгляд. Невозможных голубых глаз.
«Господи, что же я несу такое, это же полный бред. Но по-другому нельзя. По-другому я просто не могу. Ведь я иду, хочу идти другой дорогой. Дорогой чистоты и белых мыслей. Вместе у нас не получается. Вместе мы падаем. Постоянно. Отлетаем в лазурь идиллий. Как жаль, что чистые истоки смешаны с тенью желаний. Как жаль. Как мне объяснить тебе, Лия, что я сейчас ощущаю? Как?». Чувствую, что говорю не то, но говорить что-то надо. Пауза и так затянулась. Внутренний голос вещает: «Давай, давай, старина. Ты сможешь. Сможешь. Прошлое позади. Ведьма умерла. Долги тоже. Почти. Шаг вперед и ты победил. Дерзай. Пусть будет больно. Очень больно. Но иногда лучшим лекарством может быть нож и только нож. Очисти межу. Освободи себя. Все остальное не поможет. Все остальное – это мираж. Кукла детских желаний. Суета сует». С печалью на лице и с горечью в душе говорю:
— Прости, Лия. Так надо. Я не могу по-другому.
Она улыбается, но я вижу, что и ее улыбка фальшива. Насквозь.
— Я понимаю, Макси, это определение.
— Да, Лия, определение, предопределение. Но знай, что на земле я буду любить только тебя. Тебя одну. Так я смогу сохранить то, что чувствую. Уходя, я сохраняю любовь.
— Макси, какой же ты идиот. Ты никогда не сможешь стать проповедником.
Догадываюсь, ситуация близка к слезной катастрофе. Самому до чертиков тошно. Хватаю ее за руку:
— Все, Лия, автобус. Мне пора. Прости меня, ради Бога. Прости. Я всегда буду любить тебя. Всегда.
Закрываю за ней дверь и прячу голову в плащ. «Что я делаю, что?». Верю, что поступаю правильно, иначе я обречен. Иначе содеянное абсолютно лишит смысла дальнейшее существование и лишь усугубит стояние в ночи.
Лия, Лия. Я не знал, что все так получится. И даже предположить не мог. Когда-то я лежал на твоих коленях и слышал ледяное дыхание вечной смертной тоски. Я был уверен, что твои колени – последнее пристанище безумного рассудка. Я ошибся. Я ошибся во второй раз, посчитав себя обреченной жертвой форс-мажора. Надеюсь, что сегодня я не пополняю сей ряд. Надеюсь и верю, что мы будем счастливы. Ты по-своему, я по-своему. Боль расставаний — это временная штука. Она исчезнет. Может быть, не скоро, но обязательно исчезнет. Верь мне, Лия. Верь, чтобы ни случилось. Случайных встреч не бывает.
Лия, Лия, Лия.
 
Туман застилает глаза, колкой стужей вползая в грудь. Легкие стынут. Странно, почему так холодно. Я прощался с тобой в июле, а сейчас ощущение поздней осени. Почему? Смотрю под ноги. Под ногами перрон. Значит вокзал. Значит где-то за Байкалом. Где-то неподалеку друзья детства. Где же вы? Где. Смотрю — бегут. Что-то кричат и размахивают руками. Готовлюсь к объятиям. Обнимаемся долго и по-мужски жестко. Потом слова. Красивые фразы, бокалы с шампанским, стаканы водки и пива и бочки пельменей. Настоящих, сибирских: много мяса и много чеснока. Воспоминания. Иногда слезы.
— Как у вас дела, Димон? — приподнимаюсь с рюмкой в его сторону.
— Отлично. Есть деньги и есть кабаки. А у тебя как?
— Примерно то же самое, только без первого. Не совсем, конечно, но, судя по размаху приема, похуже, чем у вас.
— Это не беда, Макси. Сегодня ты гость и друг.
Рома добавляет:
— Мы видимся раз в пять лет. Когда еще в следующий раз встретимся?
— Да, друзья, когда неизвестно. А что вы предлагаете?
Они переглядываются, и Димон вытаскивает увесистую зеленую пачку:
— Макси, нам нужно срочно потратиться. Понимаешь? Иначе лично мне станет плохо.
— О! Вижу, дела ваши идут даже лучше, чем я предполагал.
— Сам скажи, — у Романа в руках появляется вторая такой же пресс.
— Ну так как? — Димон подмигивает левым глазом.
Я улыбаюсь в ответ:
— Ночь, рестораны и приключения.
Роман вставляет:
— Начнем с казино. Риск — адреналин кайфа.
Два часа спустя отходим от рулетки с какими-то дамами и садимся за стойкой бара. Легкая полутемнота и голубые огоньки джин-тоника делают свое дело. Девицы расслаблены и, видимо, немного удивлены скоростью исчезновения купюр из наших карманов. Говорим всякую ерунду. Убиваем время. Слова в такие моменты особенно и не нужны. Прелюдия пред скидыванием масок. Наконец Димону надоедает болтовня, и он что-то шепчет на ухо той, что потемнее, одновременно засовывая в глубокое декольте серьезный денежный знак. Дама встает, и они вдвоем куда-то уплывают. Спрашиваю у Романа:
— Куда он ее потащил?
— В бильярдную, — секундная пауза — там стол есть. Его коронка, — Ромка затягивается, — понимаешь, брат, здесь у нас все просто.
— Да, — думаю, — весело живут, сукины дети. А что охрана, ничего?
— В смысле?
— Никак не реагирует?
— Да ты что. Здесь все куплено давным-давно. Мы постоянные клиенты. А босс охраны — личный корефан Димона.
— Ааа — делаю понимающее лицо.
Друг кивает соседке в сторону стойки. Та безо всяких залезает на нее и занимает позицию прямо перед носом. Да, местечко еще то. Прошу бармена подлить немного джина. Пью и сам сливаюсь со стойкой. Звезды в голове и легкая эйфория.
В себя прихожу уже в такси. Куда-то едем. Спрашиваю: «Куда?». Димон с трудом ворочает языком:
— Едем в стриптиз.
«Ничего себе» — думаю, а что было до этого? Ромка добавляет:
— Макси, ты должен посетить все, что посещаем и мы. Тут недалеко есть роскошный клуб. Там и продолжим — хоть отдохнешь немного, а то тебя трава вышибла не на шутку. Ты аж побелел. Мы даже испугались поначалу. Хорошо, девки откачали. Умеют, стервы! Мертвого поднимут! Приехали, орлы. Гоните монету! — шофер что-то сегодня неласков. Медленно поднимаю глаза и понимаю: на уровне переносицы ствол. Димон разрешает ситуацию в один момент:
— Ладно тебе, кучер хренов! Забыл, что ли, меня!? — пика у горла кучера. — Димон я, Димон! И я всегда плачу.
— О! а тебя то я и не узнал, Отелло! — водила успокаивается.
Но деньги мы ему все-таки отгружаем и вываливаемся из кабины и тут же проваливаемся в какое-то подземелье. Темно, ничего не видно, но через три минуты кто-то впереди идущий открывает дверь, и ослепительный свет на мгновение действительно слепит. Держусь за чей-то шиворот и бреду вперед, как слепой котенок.
— Прибыли! — Ромка толкает меня в кресло.
Падаю – и только тут начинает потихоньку возвращаться зрение. Сидим за огромным столом, дальняя часть которого плавно переходит в сцену. На сцене девушки пытаются мучительно найти на себе, чего бы еще снять. Понимаю, что это трудно, я бы даже сказал, невозможно. Если только и кожу посчитать за нижнее белье, то тогда у них есть шанс. А так — никакого. Откуда-то из темноты выныривает тело в ослепительно белой рубашке и о чем-то говорит Димону. Тот обводит вокруг стола рукой и засовывает в карман телу кучу денег. Через пять минут перед нами оказывается по бокалу с прозрачно пенящейся жидкостью, а в полуметре от них — уходящие в бесконечность ноги, и грудь, вобравшая в себя весь силикон вселенной. Хорошая жизнь у моих друзей! Чертовски хорошая! Сознание снова покидает не привыкшие к подобным условиям мозги…
Шлепки по щекам вытаскивают из небытия. На фоне черной пропасти ночи — лицо Димона:
— Макси, ты что такой слабый?
— Да черт его знает! Сам не пойму, а где мы?
— Где, где? У хаты уже, вот мы где.
— У вашей?
— Нет. Это — пожарный вариант. Мы с собой, — он тычет пальцем в темноту, — марамойку захватили. Не тащить же ее на квартиру.
Пытаюсь оторвать задницу от ледяной скамейки. С трудом, но удается. Поворачиваю то, что называется головой, в сторону Ромки. Тот как раскачивающаяся на ветру ель, у корневищ которой валяется прихваченный объект в женском пальто (кажется).
Поднимаемся на второй этаж. Димон открывает двери. Остаток ночи проводим весьма замечательно: в холодильнике огромные запасы пива, под холодильником тайник с травой, легкая музыка и нимфа из подземелья. Кутеж и нирвана. На рассвете вызываем скорую — нимфа так и не пришла в себя. Димон в двух словах на пороге объясняет ситуацию бульдогам в белых халатах и что-то им сует в карманы. Бульдоги производят профессиональный вынос тела. «Good by my love, Good by. — светлые крылья санитаров уносят тебя в страну роз и реанимаций». Щелчок и сон, похожий на полет кондора в Андах. Кондор долго-долго парит над облаками, пытаясь высмотреть дичь. Наконец его взгляд фиксирует движущуюся цель, и он камнем бросается вниз навстречу судьбе и теплой крови. Навстречу пробуждению.
За окном день, точнее вечер. Падает легкий снег и по-прежнему легкая музыка. Фрэнк Дювал. Интересно, почему некоторые злодеи слушают подобное? Загадка. Но, честно говоря, меня интересует другое. Причем очень сильно. Собственное физическое состояние. Довольно редкое при пробуждениях: ничего не чувствую. Практически ничего. Легкий шум в голове и все. Удивительно просто. Димон гремит на кухне посудой. Спрашиваю:
— Ты чего?
— Плов готовлю, — говорит  — есть охота, мочи нет. Пойла вал, закуски ноль, магазин далеко — мы на краю, почти.
— Ууу, — мычу. В голове звучит: «touch, touch me now».
Коснись, коснись меня сейчас. Но кто коснись, зачем? Дела мне до этого сейчас нету. Мысли на белом потолке или даже за ним, вместе с душой. Понимаю, что надо отсюда выдвигаться, иначе деградация обеспечена. Понятно и другое: бизнес мой тут не разовьется. Эта страна под названием нирвана. Пора срываться. Как-то. Ору на кухню:
— А кто из наших в Иркутске?
Сквозь маты слышу:
— Алекс, Денис, вроде и Паха там был. Хотя нет, его в конце лета пристрелили. Кажется.
— Кажется или точно?
Димон выползает из кухни и двигается в сторону Романа. Тот все-то дрыхнет. Крепко. Но ноги у повара крепче, чем бока у Романа. Пробуждение наступает незамедлительно.
— Слышь, Ром, что с Пахой-то случилось? Макси вон интересуется.
Недовольный голос сквозь зев с претензиями в адрес кока:
— Какого фига?! Ну, надо же, из-за такой ерунды будить?! Сволочь! — и уже помягче, — Странная у него смерть была, если не сказать больше: не пристрелили его вовсе, во всяком случае не от свинца он сдох. Нашли его белым-пребелым с синим кольцом таким на шее, как будто придушил его кто-то. Странно все. Паха ведь здоровым битюгом был.
— Откуда у тебя такие сведения, Ромка? — Чувствую, как поднимается кровяное давление. Ромка продолжает:
— Денис звонил. Сразу после «аута» Пахиного. Описал со всеми подробностями. Ты же знаешь его, Макси.
— Да, этот олень точно может и пятно плесени по цене Пикассо загнать, — потом немного думаю и добавляю:
— А как бы туда попасть?
— Куда?
— Ну, куда-куда? На Байкал, конечно.
— Ты что? Совсем сдвинулся?
— А что, нельзя, что ли? У меня дела есть кое-какие и, если я не совсем дурак и правильно понимаю, ваши дела, Димон, и мои живут в разных квартирах. Не обижайся, но мне надо сгонять туда хотя бы на пару деньков, а потом мы продолжим. Не возражаешь?
— Верно мыслишь, старик. У Алекса легальный бизнес. Он, если что, сможет подсобить. Так что давай, пыли, а мы подождем, верно, Рома?
— Точно так, — Ромка лезет под холодильник, — О, Макси, у нас тут еще дури на неделю. У тебя вагон времени, если сильно тормозить не будешь.
— Понял. А когда ближайший паровоз? — натягиваю на себя штаны.
Из кухни доносится (протяжно):
— Часа через два.
— Тогда мне пора собираться. Что братве тамошней сказать?
Ромка подходит к комоду и достает перу пачек денежных знаков. Солидных.
— А ничего говорить и не надо. Просто передай вот это. От нас. И все.
— O’key  — киваю головой и иду пить чай.
 
А на следующий день чай пью уже в доме с видом на Ангару. Один. Один я, одна чашка чая, одна пиалка с вареньем и одна палка колбасы. И еще две булочки. Алекс носится где-то по городу со своими газетами. Пытается завоевать рынок сбыта. И, по-моему, у него это неплохо получается.
Вечером приезжает Денис. Весь в мыле и с подружками. Кое-как, сквозь пену у рта прямо с порога заявляет:
— Макси, хватит философствовать; айда на пляски!
— Ты из ума выжил: в моем возрасте? Я уже развалина. И потом я давно прописался в барах.
— Там и бар есть, и не один, и бильярд и блэкджек на всю катушку — весь ночной набор в полном комплекте.
— Ааа, ну тогда дело совсем другое, — для вида чешу затылок, якобы пытаясь что-нибудь вспомнить, потом стукаю по лбу:
— Где Алекс?
— У него сегодня груз ночью приходит. Без него придется. Да ты не волнуйся, капиталы имеются.
— O’key. Чего ждем?
Денис сияет, подружки тоже.
Два часа спустя сидим за стойкой со стеклянными глазами и еле-еле ворочаем языком:
— Денис, где твои девочки?
— Какие?
— Ты что, с привидениями за мной приезжал?
— Да пошли они все в ж…
— Ты верно обалдел. Хочешь сказать, что мы их больше не увидим?
— Неа, Макси, напляшутся вдоволь и прискачут. Меня только одно, это, — он пытается подыскать слова, икает, запинается, но все же продолжает, – одно пугает: пока они напляшутся, мы уже укушаемся.
Отвечаю ему задумчиво:
— Может быть, может быть.
Так и есть: обратно нас транспортируют, как два наполненных до краев контейнера. Жизнь еще теплится в наших телах, а вот сознание нет. Утро находит меня в почти шведской постели. Пытаюсь распихать соседку. Та, оказывается, давно не спит. Улыбаюсь ей:
— Малышка, поцелуй меня. Меня так давно не ласкали женские губы.
Снова сон.
Просыпаюсь уже за столом. Пью чай. Опять. Рядом Денис и Алекс. Спрашиваю:
— А где белые феи?
Алекс смеется:
— Улетели к своим колдунам.
— Не понял?
Денис поясняет:
— Они замужем, Макси.
— Все три?
— Да, все три.
— Ну и времена.
— Времена как времена. Сейчас и пионеры не на высоте.
«Что ж, — думаю, — может, оно и к лучшему. Быть может», — и обращаюсь к Денису:
— Слушай, маэстро, ты, говорят, видел Пахин финиш?
— Говорят, в Москве кур доят, — минута молчания и потом — Кто говорит?
— Знаешь, земля слухами полнится.
— Понятно. Олени тамошние, — он кивает головой на восток, — на ушах, наверное, висели. Ну, что молчишь, Макси?
— Ладно, тебе, Денис. Не хочешь — не говори.
—Нет уж, турист хренов. Я давно сам хотел спросить: ты, ведь тоже был в составе той бригады, которая тогда в горах застряла.
— Да. Но это и так всем известно. Что тут такого?
— Что такого, что такого. За семь лет — семь трупов. Вся экспедиция полегла, аккурат в августе, как ни крути. Ты, кстати, восьмой. Готовься.
— Я в курсе, друзья. Я в курсе.
Смотрю на Алекса. У него лицо, как у Гуинплена — смеется, гад:
— Не переживай, старик. Чему быть, того не миновать. И потом, у тебя еще больше года в запасе.
Денис снова влезает в разговор:
— Макси. Паха говорил, в горах ты какую-то бестию видел, и что будто бы это она вас всех к рукам прибирает. И еще он говорил, что никогда тебя не простит. Ты был проводником.
— И что?
— Ну, ты всех и завел…
— Денис, давай не будем о плохом. У меня и так кошки на душе скребут. Еще ты со своим предположением.
— Это не предположение, Макси. Это проклятие. И не мое, а твое. Паха, кстати, поносил тебя на чем свет стоит…
Алекс вмешивается:
— Все, хватит. Замяли. А на твоем месте, Макси, я бы занялся делами, иначе бизнес превратится в большое ****ство.
— Верно мыслишь, друг. Может, сам чего подскажешь. Где здесь что-нибудь можно раздобыть?
— И в каких объемах? — Денис уже улыбается.
— Чем больше, тем лучше. Я бы и от пары контейнеров не отказался.
— Пару контейнеров тебе здесь никто не даст. Даже если и найдешь гаранта.
— Дураков нету, да?
— А ты думал, в Буратинию попал?
— Ничего я не думал, просто позарез нужны живые деньги. У нас оборот разваливается. Мы контракты не успеваем проплачивать.
— Понятно. Предынфарктное состояние.
— Почти, — смотрю на него с умирающей надеждой, — ну так как? Вообще ничего?
Денис чешет голову:
— Попробуй к чайникам сходить.
— Поясни.
— В смысле на чаеразвесочную. Они иногда делают скидку. Может и выгорит что.
— А где это?
Маэстро поясняет, сопровождая свою речь активным животным сурдопереводом, и я отправляюсь на поиски удачи. Возможно, удастся, наконец, поймать сияющую золотую птицу и выдернуть хотя бы пару перышек. Фортуна улыбается. Как ни странно — на дворе конец двадцатого века. И вот я уже снова на перроне. Прощаюсь с друзьями. Крепко жму им лапы:
— Спасибо за все, други.
— Не за что. Приезжай еще, — Денис смеется.
Зря смеется. Его-то как раз и можно поблагодарить — у меня в руках дипломат. В дипломате готовый контракт на целый контейнер с чаем. «Неплохая наводка, старина, просто отличная». Теперь уже к травокурам заезжать не придется, и мои друзья там обречены на одиночество, конопляный рай и разврат. Все-таки интересная у них жизнь, что ни говори, очень и очень интересная. Обнимаю Алекса:
— Удачи тебе, — говорю.
— Тебе тоже. Смотри, много не пей. Сопьешься.
— Не получится, Алекс. Не успею. Конец где-то близко, так что…
Денис не дает договорить:
— Ты сильно не отчаивайся. По свету чудеса бродят огромными толпами. Может, одно такое стадо и на тебя наткнется.
— Будем надеяться. Ладно. Все. Пока.
— Молодой человек, заходите. Отправляемся, — проводница не дает закончить разговор. Приходится кричать из тамбура:
— Денис, если хочешь узнать правду, залезь на западный кряж.
Денис кричит уже вдогонку:
— Нее, я жить хочу… Мерси и увольте…
Он пытается еще что-то сказать, но голос тонет в нарастающем гуле колесных пар.
Я еду на восток навстречу судьбе. Верю, что у меня все получится, что у нас все получится. Раскрутится фирма, канет в лету темный призрак, меня ждет счастливое будущее. Как хорошо, что можно во что-то верить. Иногда думается, что я и живу только верой. Верой в неизвестность и верой в свободу, ведь я — ветер, а ветры всегда свободны и живут там, где им вздумается. За вагонным окном падает снег и мелькают деревья. За окном — зима. Сибирская зима. На душе тихо и тревожно. Радостная печаль. Закрываю глаза и пытаюсь уснуть. Но время не спит. Его волны настигают, подхватывают и уносят. Куда-то далеко вперед. Спрашиваю: «Куда?». Но никто не отвечает. Тогда я умолкаю и отключаю рассудок.
Долго ли, коротко плыву по закоулком инобытия, сказать трудно. В калейдоскопе событий бильярдные шары дней никак не могут обрести равновесие. Приходится брать в руки кий и останавливать их силой. Удар в дальний правый угол. Легкий шелест сукна – и я ныряю в пустую лузу. Лузу муз и первой любви.
 
Ее зовут Мэри. Я общался с ней постоянно. Непринужденно и просто. Два года. Без всяких там штучек и прочей дряни. Как с другом. Но однажды солома прозы вспыхнула диким костром невозможного. Дело было под занавес нелепого обучения в институте. Если сказать честно. А если честно, то через полгода после выпускного. Чем же я занимался тогда? Широкие просторы открывшихся путей манили в дальние дали. И я пустился на поиски. Поиски, как известно, предполагают вольные хлеба, а вольные хлеба — вольные мысли. Собственно, это и было начало. Начало конца. На первых порах помогали старые связи с Сибирью: вел усиленную торговлю литературой и ее производными; потом перекинулся на фарцовку, а под конец легального этапа попал в только что организованную контору, которая занималась ловлей счастья, и я стал ловцом счастья. Ловить счастье было легко: немного мозгов, соответствующих возможностей – и счастье надолго и охотно поселялось в бумажниках. Правда, карманы быстро пустели, но не беда — время летело медленной птицей, и денежные знаки не успевали за ней. В общем, то была золотая пора. И как-то в самый разгар счастливой рыбалки мне надоело покупать презервативы. Откровенно говоря, вместе с презервативами мне надоело абсолютно все. Надоели улицы, дома, люди, машины, это вечно синее небо и вечно белые звезды; мне надоел воздух и надоела вода, но хуже всего я надоел себе сам. К тому времени стало известно, что рано или поздно мое туловище прекратит существование и сольется с биллионами атомов дурацкой вселенной. Перспектива, конечно, малоприятная, но тогда было просто наплевать на эту перспективу. Короче, счастье перестало существовать в пределах горизонта событий. Оно растворилось, превратилось в дурно пахнущий мираж, и я оказался в пустоте. Чтобы понять, что такое пустота, нужно засунуть голову в литровую бутылку с надписью «Распутин» и продержать ее там хотя бы пару месяцев. Не вытаскивая. Ощущение маркированной пустоты и пустоты Эйнштейна суть тождественны, если не сказать больше. И первый человек, который окажется рядом после возвращения из пустоты, становится для тебя всем и вся. Для меня таким человеком оказалась Мэри:
— Макси, дурачок, сколько можно? Ты убиваешь себя.
— Мне все равно конец, Мэри. Злое чудовище никогда не отпустит добычу.
— Конец придет быстрее, если будешь так пить.
— А что мне еще остается? Колоться начать?
— Нет, нет.
— А что тогда?
— Не злись. Я рядом и я чувствую твою боль, милый.
— Как ты сказала, Фея? Мне не послышалось? Ты назвала меня милым?
— Нет, Макси. Нет. Я говорю то, что чувствую, — она на секунду умолкает, глаза блестят — Как жаль, как жаль. Как жаль, что я однажды встретила тебя.
— Мэри, ну какая же ты…, — договорить не удается. Ком в горле, и я умолкаю.
Она садится ближе, вплотную, обнимает. Я чувствую бархат ее губ. Вкус молока и меда, вкус пробуждения. Потоки неведомого проникают в человеческую бездну. Понимаю, что происходит что-то непонятное и необъяснимое. Слияние стихий в кольце огня взрывающихся сердец. Шепот бульварных тополей. Игра красок нескончаемого танго. Лишь к утру бурные воды утихают. Кажется, что-то произошло. И не только среди постельных перин, что-то произошло внутри нас самих; во всяком случае в пустоту проникли эмиссары надежды. Смотрю на Мэри. Она спит. Спит крепко. На губах улыбка. Невольно улыбаюсь сам: «Мэри, Мэри, зачем мы обручили наши души со смертью, хотя нет: ты по-прежнему свободна и вольна делать все, что захочешь. Но захочешь ли теперь?».
Ближе к вечеру она открывает глаза:
— Милый, я люблю тебя.
Я сижу у окна и курю. За окном туман, гудки кораблей и машины. Новая, приятная неизвестность заполняет грудь. Мне радостно и мне грустно. Почему — не могу понять. Мэри сладко зевает и потягивается:
— Милый, я люблю тебя.
— Да, фея, да. Мы забыли сказать друг другу самое главное. Оно осталось в ночи, в переплетении кистей и аорт. И я скажу теперь это сейчас, — выпускаю клубы дыма навстречу туману, — Мэри, я тоже люблю тебя, но мне кажется, у нашей истории печальный конец с черными розами и разбитыми сердцами.
— Красивые слова, Макси. Но почему же, почему так должно случиться?
— Фея, фея, я ведь не твой принц. Твой принц живет за пару тысяч километров отсюда и вы, можно сказать, обручены.
— Ну и что? Я смогу уйти. Мне никто не нужен, никто, кроме тебя.
— Вы же прожили вместе целых три года.
Фея снова улыбается:
— А потом появился ты, точнее проявился.
Теперь уже моя очередь смеяться:
— Из тебя бы получился неплохой фотограф, но к сожалению, у нас нет закрепителя, и проявленное обречено на прошлое.
— Макси, все в наших руках.
— Ну, года полтора мы еще и протянем, а что потом? Старуха с косой, свежий гроб и щемящая пустота. Да, когда вы собираетесь подавать заявление?
— Летом.
— Значит, у нас есть полгода. Полгода гиацинтов, бальных платьев и … — тут я напрягаю извилины, пытаясь подобрать нужные слова. Мэри с грустью переспрашивает:
— И что?
Я, наконец, рожаю:
— Счастья, любимая, счастья.
— А потом?
— А потом…, потом ветер сменится, ты выйдешь замуж, нарожаешь кучу детишек и будешь жить долго-долго, до самой старости.
— А ты?
— А я сожгу себя на джордановском костре в мелодиях августа на бульваре вечного танго. Ты помнишь, Мэри, бульвар нашего танго. Вечернего танго. Когда среди пирамид тополей я впервые взял тебя за руку? Помнишь?
— Помню, Макси, помню, — она плачет, — я тогда хотела поцеловать тебя, но ты вежливо уклонился и сказал, что так будет лучше. А потом ты утонул в барах.
— Я хорошо плаваю, милая. Боюсь, даже слишком хорошо. Иначе бы я просто не выплыл.
Она уже не плачет. Смотрит в несуществующую даль; потом белые локоны поворачиваются и медленно-медленно приближаются:
— Хорошо, Макси, пусть будет так, как ты говоришь; Пусть все так и будет. Но эти полгода ты мой – и никто, слышишь, никто не сможет забрать у меня умирающего счастья.
Ее руки ложатся на шею. Я чувствую слабую дрожь и горячую женскую кровь:
— Пусть так и будет, Фея, так и будет. У нас немного времени, но мы должны успеть исполнить наш танец.
— Танец тополей, милый?
— Да, любимая, танец тополей. На бульваре жизни.
— И ты подаришь мне все звезды?
— Несомненно. Особенно твою любимую.
— Но ее не видно простым глазом.
— Значит тем более я ее достану.
— А как мы ее назовем?
— Мы назовем ее …. звездой бульварного танго.
— Макси, я люблю тебя больше жизни.
Волны нежности топят остатки мыслей. Запрокинутые лица, тополя и туман…
 
Туман рассеивается. Ему на смену приходит жуткий февральский холод. Китайские морозы. Сижу в зале, пытаюсь остановить поршневое движение челюстей. Занятие не для дилетантов — батареи чуть теплые. Позади, наискось кто-то хихикает. Оборачиваюсь. Оказывается, это Виталик, и, по всей видимости, низкие температуры сделали свое мерзкое дело: Виталик смеется. Он смеется последнее время очень часто и большей частью просто так. Невпопад. Спрашиваю:
— Ты чего?
Сквозь сумасшедшие переливы слышу:
— Я сегодня в городе утром запел.
— И что из того?
— Да ничего, просто все посмотрели как-то странно; рукой около виска покрутили. Может, это значит – все — у меня крыша потекла?
— Если бы она у тебя потекла, я бы первый узнал.
— Значит я не идиот?
— Нет, Виталик, не идиот.
— Значит у меня есть шансы?
— Да, шансы у тебя есть, и неплохие. Шансы стать дебилом, если сию минуту не заткнешься.
Смех слегка утихает. Но только слегка. И надолго ли? Мне иногда представляется, что в нашем здании белые стены просто необходимо перекрасить в желтые. Положительно необходимо. И чем быстрее, тем лучше. Желтый — успокаивает. Считаю, что школа для выживания здесь еще та! (я имею в виду — психологическая). Кузница золота и отшлаковка незолота. Интересно, чего на нашем прииске больше? Вечером на кухне Андрюха спрашивает у Виталика:
— Виталик, будем делать вещи? (устроить вечеринку)
Виталик сходу режет:
— У меня нет вещей (вечеринки не будет).
Андрюха вздыхает:
— А, тогда понятно: сегодня река пива протекла мимо.
Виталик с грустью и тоской в голосе изрекает:
— Это временно. Не навсегда же. Я скоро расслаблюсь.
Почесываю свою дурацкую бороденку, руки слегка потряхивает: вчера ездил к одному брату ремонтировать телевизор. Телевизор отремонтировался плохо. Зато мы отремонтировались очень даже хорошо. Иногда и тут удается расслабиться. Правда, довольно редко, но все-таки удается. Мир, живущий внутри нас, еще очень и очень силен. Он крепко держит свою добычу своими когтями и никак не хочет отпускать. Не все вырываются из железной хватки. Хочется верить, что у меня получится. Хотя, может быть, и нет. На все воля свыше. На все. Верю, что даже если суждено погибнуть под гнетом борьбы, то и на то существует соответствующий указ. Главное, конечно, — не сдаваться. Ну, а там как получится. Погибают миры и царства; целые жизни уходят в никуда, в небытие; улетают в пропасть легенды, мифы, мечты и судьбы. Колесо фортуны крутится. Колесо кто-то крутит. Держитесь подальше от темных ворот, и вас вынесет к светлым. Кто любит шторм, тот его получит, кто живет бездной — бездной и будет принят, и кому ничего не надо, тому ничего и не дастся. Все просто и все непросто... сердце хочет одного, а разум другого. Как в сказке про «тяни-толкая». И как хорошо быть маленьким. Мамины руки, папин ремень. Расти, детка, будь хорошим. Это можно, а это нельзя. Это отлично, а это отвратительно. Кто бы знал, что вырастет из такой детки?! И почему? Вопрос без ответа. Риторический вопрос.
 
— Ответь мне, Курт, почему? Слышишь, почему? Почему все так получилось?
— Что почему?
— Ну как что? Почему из премилого мальчика вырос такой урод, который носится по всему свету и занимается сплошным дерьмом?
Молчание.
— Курт, ну не молчи, черт тебя возьми!
— Слушай, Макси, заткнись! Не мешай рулить. Видишь, мы едем. Едем на работу, а ты сопли распустил, как последняя баба.
Курт сердится. Оно и понятно. Едем с ним отнимать деньги у не слишком умных коммерсантов. Попросту говоря, едем их грабить или кидать. Недавно, совсем недавно, нашли незатейливых ребят за городом, которые здорово обидятся, если их не разведут. Мы вот и не хотим, чтобы они обижались. «Друзья, мы спешим к вам и к вашим карманам. Открывайте засовы и отворяйте ворота! Мы так долго искали вас! Неужели ваши кошельки могут спать спокойно, когда наши сердца готовы вот-вот выскочить из груди?! И потом, я целых два дня потратил на изготовление документов и фальшивых хвостов. Ау, ребята! Мы уже подъезжаем».
Чувствую, как постепенно повышается уровень адреналина в крови. Толкаю Курта в плечо:
— Не сердись, старина. Я вовсе не баба. Мне до чертиков хочется знать, почему я сейчас не какой-нибудь инженер в каком-нибудь КБ или что-то в этом роде. И еще, Курт, если придется стрелять, я не промахнусь.
Курт тянется за сигаретой и уже улыбается:
— Вот это мне нравится. Это настоящий Макси. А насчет твоего инженерства, так это всегда пожалуйста, сегодня только совершим мероприятие и можешь отчаливать. На все четыре стороны. Кстати, ты давно собирался. Прошлый раз об этом еще говорил.
— Когда прошлый раз?
— Дурака не включай. Забыл, как месяц назад стреляли по бегущей мишени.
— Это около монастыря что ли?
— Да, да, около монастыря какого-то. Ну так как, не припомнил?
— Курт, ты что-то путаешь. В то время я в отставку не собирался. Так, размышлял на вольные темы.
— От «подумать» до «сделать» рукой подать. Сегодня ты думаешь. Завтра уже делаешь. Я же знаю тебя. Хочешь угадаю, почему ты все это затеял?
— Почему?
Курт умолкает, чтобы закурить. Я тоже беру сигарету и начинаю нервно разминать ее в руках:
— Ну и почему, Курт?
— «Шерше ля фам», старик. Так ведь?
— Почти десятка. Но это последний раз, Курт. Больше ничего не будет, слышишь, ничего.
Жадно затягиваюсь и пускаю серию хоббитовских колец под крышу. Потом поворачиваюсь в его сторону:
— Сегодня делаем, Курт, и я начинаю жить честно.
— Макси, ты в зеркало-то хоть смотришь иногда?
— А что такое?
— Да ничего. Просто у тебя на лбу написано: «I am гад».
— А мне плевать. Я все равно завязываю.
— Ну, как знаешь. Мне-то что? Я за тебя жить не собираюсь. Все, кончаем с разговорами — подъезжаем; будь готов, пионер.
— Всегда готов! — залихватски козыряю, беру кейс с документами и открываю дверь.
Заключение договоров — всегда очень щепетильное и нервное занятие, особенно если знаешь, что они с твоей стороны насквозь липовые. Приходится вести себя очень умненько: не слишком напрягаться, но и расслабляться тоже не следует. Важно не переиграть, иначе ничего не выйдет, и тебе не доверят и медного гроша. Так и сейчас: улыбка процветающего джентльмена, твердая поступь, идеальные документы с реальными телефонами, которые можно легко проверить, настоящие «живые» печати и обязательно рифленый «болт» на левом безымянном (в принципе подойдет и обручальное). Ну и, естественно, чистейший паспорт с твоей физиономией, сделанный накануне народными умельцами. Если все это соблюдено, остается уповать на людскую доверчивость.
Так и есть — мне верят. Торжественное пожатие рук. Распитие вин: за удачу и за сотрудничество, ну а потом… Потом игра с котом. Огромный кот, т. е. КамАЗ с не менее огромным контейнером въезжает на территорию базы (Курт снял его, пока я возился в офисе). Час загрузочного адреналина с рукой на железной талии. У Курта в карманах обе руки. Хозяин улыбается: удачная сделка. Мы тоже улыбаемся. Интересно, успеют раскрыть или нет? В принципе, времени достаточно. Так не хочется уходить отсюда боевиками. Жаль людей, да и себя. Виски стучат, как отбойные молотки. Наконец все заканчивается, и мы выезжаем. Повезло. Теперь самое время сматываться, и как можно дальше. Час спустя тормозим. Свалка. Перегруз: заметаем следы и потом все — на дно. Через пару недель — распродажа и можно будет расслабиться.
Спрашиваю у Курта:
— Что будешь делать со своей долей?
— Ты сначала продукт скинь.
— Не переживай: можешь считать, что твоя доля уже при тебе.
— Не знаю, Макси. Может, повозку новую куплю, а ты?
— У меня долги висят. С прошлого года.
— Ты хочешь сказать, что выйдешь впустую?
— Не совсем. Но в общем и целом ты угадал. Счета надо закрывать.
Курт ухмыляется:
— А что потом? На завод?
— Да, дружище, на завод.
— Значит, ты выбрал гудки и трубы.
— Да, именно так: гудки и трубы.
— И мы никогда с тобой снова не встанем плечом к плечу.
— Скорее всего, так оно и будет, Курт.
— Что ж, Макси, мне будет очень не хватать тебя. Черт тебя подери.
Курт смеется. Я тоже. Жмем друг другу руки. Кто знает, может быть, в последний раз. Курт кивает головой:
— Что ж, пусть будет так, как будет, и будет как, должно быть.
— Верно, друг, верно.
Мы мчимся навстречу заходящему весеннему солнцу, навстречу растущему лету и своим мечтам. Все-таки жизнь интересная штука.
 
Сквозь весну и тающие снега выносит на зиму следующего года. Я уже хороший гражданин и живу почти законопослушной жизнью. Почти — потому что пока, за неимением денег, остановился у друзей в маленьком приземистом деревянном бунгало на одной из городских сопок. Здесь — веселая жизнь: непрекращающиеся алкогольные реки и берега из чистого «пластилина». Понимаю, что в подобных условиях довольно трудно начать вести нормальную жизнь. И все же я работаю. Работаю по институтскому диплому — наконец-то пригодился. Несу людям свет и тепло. Пусть не библейские, а электрические, но все равно приятно. Собираюсь съезжать отсюда, когда немного подзаработаю. Честный труд — это честный труд. Я почти счастлив. Со мной Лия и надо мною солнце. Что еще надо человеку? В принципе — ничего. Пока голову не посещают нелепые идеи о высоких идиллиях и ценностях. Как только ветер вечности приносит подобные мысли, жизнь практически сворачивается, а ты проталкиваешь себя дальше, в сторону манящей неизвестности, в сторону сладкой бездны. Лия, Лия, видимо, нам предначертано расстаться.
— Кем предначертано, Макси?
— Судьбой, дорогая, судьбой.
— Тебе плохо со мной?
— Да нет, в настоящий момент я счастлив, просто счастлив.
— И чего же тебе тогда еще надо?
— Лия, Лия разве можно остановить ветер?
— Сумасшедший. Мятежная душа.
— Я собираюсь летом, Лия, пойти в миссию.
— В какую миссию?
— В христианскую. Говорят, там исправляют сердца.
— О, Боже! Ты спятил: из огня да в полымя. От иглы до библии дорога длиной в год. Похоже, ты побил все рекорды.
Она смеется и плачет. Я продолжаю:
— Лия, надо платить по счетам. Я много чего наделал в жизни. Пришла пора подвести черту.
— Но не ценой же меня, Макси? Почему? Почему?
— Ты будешь счастлива и проживешь долгую жизнь, но не со мной. А я хочу поговорить с Небом.
— Какой же ты идиот?!
—Я  знаю, Лия, знаю. И этот идиот любит тебя. Будет немного больно, может быть, даже очень. Но, видно, так уж выпали кости.
— Прекрати. Я не хочу этого слышать!
— Хорошо, малыш, будем любить друг друга. А там будь что будет.
Целую ее волосы, а потом отвожу на другой конец города. Сегодня в бунгало будет много людей, и ей здесь не место. Здесь место безумия. Похоже, в нашей избушке открылся центр гашишной торговли. Ребята пытаются стать наркобаронами. Что можно сказать? Разве мертвое может стать живым, а пластилиновые шарики превратиться в счастье? Вряд ли. Пытаюсь сказать об этом. В ответ удар чем-то тяжелым по затылку. Падаю и теряю сознание. Меня с кем-то перепутали. Сквозь туман и кровь — удары ногами. Добивают, подонки. …Пустота.
 
Утром забегает Курт (он оставляет тут машину на ночь, ненормальный). Смотрит на меня и запихивает машину:
— Кто тебе глаз вытащил?
— Чужие.
Час на хирургическом столе и флинтовская повязка на голове. Заштопали. Смотрю на Курта:
— Отвези меня к проповедникам. Не хочу продолжения.
— Становишься на светлый путь?
— Угу.
— А что твоя мадам?
— А что она может сказать? Это прошлое.
— У тебя точно крыша поехала.
— Что ж, мне придется ее догонять.
 
Перематываем немного назад. Попадаем в лето. Щемящая пустота и тоска на сердце. Я больше ничего не хочу. Ни жить, ни умирать. Состояние пещерного сталактита, точнее сталагмита. Зависшее. А чтобы сталагмит растаял, нужно много солнца или много тепла. Которого нет. Все, что было, утекло, чего не было, застыло. Канула в Лету контора и постконторские боевые операции; высох гашиш и испарился эфедрин, но хуже всего — кто-то выключил солнце. Даже Лия не может помочь:
— Макси, тебе надо что-то делать, иначе умрешь.
— Мне все равно, Лия. Я ничего не хочу. Ничего.
— Но ты должен жить! Хотя бы ради меня.
— Милая, мне кто-то отключил сердце. Я ничего не чувствую.
— Боже мой, Боже мой.
Она плачет. С некоторых пор постоянно. Порой мне даже кажется, что она выплакала все слезы. Моя боль – это ее боль, а ее слезы — всего лишь ее слезы. Не мои. А что мое?
— Я думаю, Лия, мне надо сходить к Нему в гости.
— К кому?
— К кому ты только что обращалась.
Она смотрит на меня огромными глазами:
— Как? Как это можно?
— Я думаю, у меня есть шанс. Помнишь, когда мы крутились с Куртом, я рассказывал тебе об одном человеке.
— С которым вы работали в незапамятные времена, а потом у него что-то с головой случилось?
— Да, да. Так вот, я думаю, это у меня что-то с головой случилось, а не у него.
— И что теперь? Ты собираешься стать таким же?
— Не знаю. Я просто хочу поговорить с этим человеком, ведь не идиот же он. И потом, мне нужно кое-что узнать.
— И все, Макси?
— И все, Лия. Я сразу вернусь, и мы будем смотреть на заходы и восходы солнца, пить чай и целовать друг друга.
— А потом?
— Потом мы скинем маски и улетим на небо.
Она уже смеется. Поразительная смена настроений. Меня всегда это удивляло.
— Что ж, иди, милый. Я буду тебя ждать.
— Жди, Лия. Я скоро вернусь.
 
И я ушел. Кто же знал тогда, что я встал на дорогу, которая в конечном счете увела меня от женщины, ставшей в моей жизни поворотным пунктом. Все, что было до нее, покрыто мраком и грязью; все, что было после, — происходило на белом покрывале жизни. Лия была фильтром. Всю свою черноту я оставил на нем, восприняв от Лии свежесть утренней росы. Как жаль, что я становлюсь опять таким же мерзким неумытым мрачным типом. А ведь не хочется. Не хочется возвращаться обратно. «Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти!» — прав был апостол, тысячу раз прав.
Впервые я услышал Евангелие именно тогда, именно в то лето в первый раз попробовал чистой евангельской воды. И все изменилось. Все. Плотину прорвало, и мутный поток ушел в небытие. Сплошной лавиной. Утащив за собой и Лию. Иногда, когда я вспоминаю о ней, мне становится чуть грустно и чуть печально. Но что поделаешь: шаг вперед — это всегда шаг вперед. Кто-то скажет: нужно было поступить по-другому. Я не спорю. Может быть, может быть. А может быть, и нет. Я поступил по-своему. Жалеть о чем бы то ни было уже поздно. Я счастлив. За окном легкий снег. Перед окном — цветы в горшках. Белая классная доска в зале, на которой ничего не написано. Тоска. И Витек ходит взад-вперед. Спрашивает, когда я окончу свою книгу. Не знаю. Может быть, никогда. Да и книга ли это, а не бред сумасшедшего?
В класс залетает Виталик. Сегодня он неожиданно печален. Спрашиваю:
— Что случилось?
Он молчит как партизан, потом выдает фокусы, которые, в принципе, не должны бы меня удивлять, но я все же удивлен, если не сказать больше. Действительно, есть чему поразиться: он просит отправить его на тот свет. Пытаюсь вывести беднягу на чистую воду:
— Ты это серьезно?
— Да, меня надо убить.
Бросаю многозначащий взгляд. Виталик тут же делает ход конем:
— Когда ты будешь меня постригать?
Понимаю, что я чего-то не понимаю.
— Ага, значит сначала тебя надо все-таки постричь?
— Да. А потом убить.
— Ну, Виталик, с этим проблем нет. Сначала я тебя стригу, а потом убиваю. Догововорились?
— Договорились.
— Тогда иди ищи ножницы и расческу. Я сейчас подойду.
Виталик спрашивает:
— А ты куда?
— Как куда? За веревкой с мылом.
Он уже смеется:
— Ладно. Я мигом, — и убегает.
Вздыхаю и думаю: интересно, что у него там, в голове происходит? Может быть, что-то наподобие короткого замыкания или диск забыли вставить? Кто его знает?
Вечером он, уже постриженный и жизнерадостный, выбегает из столовой:
— Мне не нужна учеба. Я поеду домой.
— Ты, что, спятил, Виталик? Осталось-то пару месяцев. Терпи, друг.
Он строит серьезную мину:
— А зачем мне все это? Чтобы ходить и хвастаться?
— Это ты сам решай, брат. Но доучиться надо, обязательно надо, не зря же штаны протираем здесь.
— А ты сам-то что тут делаешь? — Виталик нападает, — ты еще тот гусь! Занимаешься всякими беззакониями. Тебя скоро выгонят отсюда.
— Не спорю, друг мой, не спорю. И мне будет очень жаль, если так случится. Я ведь тоже человек. У каждого свои болячки: у тебя одни, у меня другие. Так что давай, терпи, брат. Раз назвался груздем — полезай в кузовок.
— Я, может, жениться хочу.
— Ну так женись. Какие проблемы?
— А, идите вы все ….
Он машет рукой и исчезает в зияющем пространстве коридоров. Определенно, здешний люд под конец занятий начинает сходить с ума. И миссия все более и более начинает приближаться к палате № 6. Хорошо, что уже канун выпуска. Все надежды возлагаются на предстоящее хождение по городу и проповеди, стояние перед Тем, с «Кого начало все быть». «Услыши нас, Бог наш». Некоторым из нас без Тебя скоро придет полный «аут», «ля финита» или «капут». Одна надежда — на Твою милость, на Твое милосердие. Дай силы и разума устоять, доучиться до выпуска. Не хочу верить, что мой приход сюда было ошибкой. Не хочу и все. Спрашиваю у Андрея:
— Ты-то как считаешь?
В ответ через непродолжительное молчание:
— Не знаю. Одно точно: у нас есть большие шансы не дотянуть до финиша. Но ничего, вернемся обратно, к обычной жизни.
— Это ты вернешься. А меня ждет плач и скрежет зубов и озеро огненное в придачу — полный комплекс услуг. Так что будем вести себя умненько. Как хорошие мальчики и, может быть, Там, Наверху, сменят гнев на милость.
Андрей пожимает плечами:
— Тебе-то чего бояться. Ты все равно не пропадешь.
Я лишь вздыхаю:
— Кто знает? Я не хочу возвращаться назад. Не хочу. Там живет погибель и бродят слуги другого господина.
Хотя по большому счету они бродят везде. Даже до Виталика добрались, звери. И он бегает от них, «как лось». Он сам так выражается. Вечером появляется в поле зрения:
— Давайте вы все уйдете, а я позвоню Анне.
Анна — его пассия. В таких делах мозг и сердце сидят в разных окопах. Парни с крыльями и с огромными луками усеивают передовую чувств потоками стрел. Поэтому дела на амурном фронте всегда неважные. Но Виталику не до этого. Он берет трубку и набирает шесть магических цифр. Далее следует непередаваемый бендеровский диалог с использованием самого свежего словаря новейших терминов в области молодежной лексики, кстати, составленного нами сегодня утром. Бедная Анна. Наверняка она подумала, что общается как минимум с идиотом. Но Виталика это, кажется, не расстраивает. Он отключает телефон и в затяжном прыжке ночной рысью бросается прямо на диван. Ээ, нет! Значит все-таки расстроился.
— Не понимаю, почему вы не ушли, я же просил?
— А ты носки почаще меняй — нас тут и не будет. Сам знаешь, мы уже как наркоманы. Торчим реально.
— Гады, — Виталик вздыхает
Потом все расходятся, а мы с Виталиком остаемся одни. Я сочувствую ему:
— Что, хреново тебе, друг?
Он вдруг, ни с того ни с сего:
— Мы будем сегодня задний проход мыть?
— Вот тебе раз, — думаю, а вслух весело заявляю, — Конечно будем, куда ж мы денемся?
Тут Виталик снова резко меняет тему:
— Хочешь, я тебе завтра куплю жвачки?
— Да, нет, не надо, брат. Возьми лучше что-нибудь себе.
— А мне ничего не надо.
— Гм?
— Нет, я серьезно говорю. Я собрался уезжать. Вот с Анной поговорю и поеду.
«Виталик, Виталик, — думаю, — если бы ты знал ……», — потом вздыхаю и меняю тон:
— Если ты, урод, бросишь миссию, я приеду с бандюками в твой город и утоплю тебя в вашей радиоактивной бухте. Понял? Бросай молоть чушь. Она слишком дорого стоит, и иди спи. Утро вечера мудренее.
Виталик смеется и убегает в комнату.
Стою, почесываю затылок. Соображаю, то я сказал или нет. Тут откуда-то сбоку выруливает Андрюха и падает тоже на телефон. Набирает Вову и через тряпочку женским голосом пытается соблазнить его яко бы забытыми случайно где-то трусиками. «Сидит на ушах» минут 10, пока из темноты не выплывает суровая фигура инструктора:
— Так, я вижу, вы вообще разболтались! Пора за вас серьезно браться!
Через две минуты — девственно чистый зал и абсолютно пустые коридоры. Полагаю, что кнут нам действительно нужен, и как можно чаще. Неужели правы люди, утверждающие, что сам по себе человек склонен к самоуничтожению. Деградация и разложение — вот наше будущее, если рядом вовремя не найдется хорошего дрына и жесткой плетки. Свалки, свалки и еще раз свалки.
 
Мысли почему-то приостанавливаются на внезапно прорисовавшемся в сознании гадком мусорном баке. Впрочем, почему гадком? Возможно, Свалка — это пик покоя и свободы. Или жизнь бомжей и бродяг есть нечто неудобоносимое? Чувствую, как мозг медленно закипает. А веки наливаются свинцом. Ползу к дивану и выключаю свет. Здравствуй, ночь. Здравствуй, покой. Сиреневый туман здоровается со мной огромной мохнатой лапой наползающего чудовища. В воздухе устойчивый запах моря, на губах вкус соленых брызг от набегающей волны. Где-то внизу, под ногами играют отсветы звезд, уже уходящих звезд, уходящих в утро. Странное ощущение неестественности всего происходящего. Пытаюсь что-нибудь разглядеть вокруг, но не могу. Сплошь и рядом сиреневая мгла. Лишь сверху кое-где сквозь просветы видны очертания знакомых созвездий. Жду… Жду еще… Наконец муть рассеивается, и я обнаруживаю себя сидящим на гладком каменном валуне, нависающим над прибрежными водами. Что-то это сильно напоминает, но вот что? Знаю, что это сон, вернее осознаю. Что это именно так и есть, но все же не решаюсь просыпаться. Мне нравится сон. Мой сон. Я — статуя неизвестного античного автора. Я смотрю вперед. Далеко вперед. Туда. Где утро рушит все надежды и иллюзии, а жуткая явь заставляет содрогаться. И где-то там, в переходе от ночных миражей к вечному дневному крушению, я пытаюсь увидеть нечто существующее только в альдегидном состоянии сознания и накаченной бредом крови. В нормальном измерении это нечто не живет. Говорят, что его просто нет в природе, но ведь если оно когда-то существовало в памяти, значит и в действительности тоже должно существовать. Поскольку память, как ни крути, но хотя бы с осколками действительности соприкасается всегда.
Я всматриваюсь в невидимое. В нечто. Долго-долго. Все сильнее и сильнее напрягая память. Голова должна вот-вот взорваться от напряжения на мельчайшие осколки. Перед глазами проплывают полукруги-полухлопья, как в мультфильмах про рыбок. Потом хлопок – и все. Кино заканчивается. Нить обрывается, так и не начавшись. Нить, которая связывает воедино все мои миры: прошлые, будущие, параллельные.
А утром снова наваливается серое настоящее. Утренние разговоры с Господом. Завтрак ждет. Подниматься — ужасно лень, глаза сами собой исчезают под забралами век, и я опять проваливаюсь в несуществующую пропасть. Кругом полумрак. Где-то наискось впереди дорожка света на фоне проступающего океана. По ней идут два человека. Друг за другом. Потом дорожка поворачивает, и они исчезают. Вместе с ними исчезает абсолютно все. Настоящий вакуум. Ноль. Ничто. Пустота, пугающая своей реальностью. Всеми внутренностями ощущаю чудовищную жуткость ситуации. Ни верха, ни низа. Никого и ничего. Я иду, иду и иду. Куда только? В никуда или в другое никуда? Все равно, в никуда – это и есть в никуда. Кричу и просыпаюсь. Теперь уже окончательно. Кто-то трясет за плечо. Пришла моя смена. Пора сдавать пост и убираться восвояси. Такие сны мне не нравятся. Совершенно дурацкие сны. Для идиотов. Вздыхаю и пытаюсь сосредоточиться на чем-то светлом, например на отвалившемся от коридорной стены куске штукатурки. А почему бы и нет? Точно такой же кусок или почти такой же существовал в реальности несколько лет назад. В реальной погоне от реальных машин с воющими сиренами, крутящимися мигалками и синими полосами по бокам. Мы убегали, нас догоняли. И если бы не столб на повороте, возможно, моя жизнь сейчас развивалась бы совсем по другому сценарию. А возможно, и нет. Но нас догнали. Итог — изуродованный автомобиль, наручники и бетонные осколки от столба. Плюс — потеря свободы. Временная. Через двое суток я опять лицезрел мутное летнее солнце и дышал морскими туманами. Вот такой был кусок штукатурки — бетона.
 
Иду по направлению к братской комнате. В голове сны, туманы и вальсы. Навстречу из открывающихся дверей выплывает Лия, вся в белом и бальном. Серебристо-пепельные пряди слепят глаза. Невольно зажмуриваюсь. Мечты смешивают реалии настоящего с реалиями прошлого. Лия, Боже мой, это ты?!
— Макси, очнись. Я с Тополиной аллеи.
Пепел локонов заменяет белое каре.
— Ах, Мэри! Бульварное танго так и осталось в прошлом. Я хотел станцевать с тобой ночь.
— Макси, Макси, жизнь — упрямая сказка. Твой обещанный выход остался за кулисами времени.
— Мэри, ты говоришь совсем как я. Разве феи шепчут и тебе?
— Нет, Макси, они не шепчут мне. Я в стране вечного сентября.
— Что же ты наделала, милая?
— Не будем об этом. Я мертва и я по-прежнему люблю тебя.
— Значит, бульварное танго осталось наивной мечтой...
— Да, дорогой. Оно утонуло в мелодии лета.
— И солнце померкло?
— Да, да. Оно исчезло под капотом белой тойоты.
— А на асфальте остались лишь темные пятна?
— Не знаю, Макси. Я этого уже не видела.
— Мэри! Слышишь?
— Слышу, милый.
— Ты написала для меня эпитафию.
— Я написала твою жизнь.
— И ты думаешь, что я смогу с этим жить дальше?
— Макси, я сохранила тебя до конца.
— Но ведь я еще жив, Мэри!
— Это лишь кажется, милый. На самом деле тебя давно уже нет. С тех пор, как замерли тополя и застыло небо, ты умер, Макси. Поверь, ты умер.
— Нет, Мэри, неет, — я кричу и отлетаю в бездну, через которую всегда веет призраком неведомого. Я кричу и лечу…
 
Совсем улететь не дают. Кто-то трясет за плечо, и я возвращаюсь на землю, точнее в кровать — я спал целый день, видимо, ночная сразила наповал. Спрашиваю: «Который час?». Голос инструктора откуда-то из подземелья:
— Полвосьмого, — значит, пора идти ужинать и готовить множество продуктов на завтра. Скоро выход. Поэтому идет массовое уничтожение сколько-нибудь приличных продуктов.
Сижу, ем и смотрю на Виталика. Виталик смотрит на меня. Смотрит и не выдерживает:
— Что ты смотришь? У меня узоров нету.
Я смеюсь. Я всегда жду, что он именно так и ответит. Виталик всегда так отвечает. Вообще, у него необычная реакция на самые обычные реплики и жесты. Старухе с косой здесь делать нечего. Не понимает она юмора.
После ужина сижу на скамейке вместе с братом «Большая кувалда», чистим картошку. Кувалда по-идиотски мурлычет себе под нос, но картошку все же чистит. Конечно, «Кувалда» — имя нарицательное, (на самом деле его зовут Владик) но для него оно превратилось в собственное. Еще его называют иногда — ВВС. Он служил по этому профилю в СА. Кувалда — полный урод, в хорошем смысле этого слова. Все свои мозги он оставил в армии. Еще он оставил в армии свой желудок. И это не все. После армии к его ногам приросли военные ботинки, или приклеились, или ногти в них вонзились, так что не отдерешь. Понять трудно. Кувалда в ботинках и зимой и летом. Не знаю, когда он спит, — снимает их или нет? Не интересовался. Если — да, то как он это делает: домкратом или ноги просто откручивает. Робот еще тот.
Так вот, сидим мы, значит, с Владиком, чистим картошку. А за спиной сидит Виталик за столом и перебирает крупу. Пшено. Мелкое-премелкое. Но пшено есть пшено, поэтому Виталик злится. Чувствую, что он готов обратиться к услугам альтернативной лексики. Специально разговариваю в основном с «Кувалдой». Да, Кувалда получил такое чудесное имя после успешного завершения операции по проделыванию дверного проема в сплошной кирпичной стене полуметровой толщины. Он один выполнил недельный объем работ целой бригады часа за два с половиной. Потом залез под душ прямо в одежде, вымыл ее и себя и после этого преспокойно, весь мокрый, поехал на место дислокации. А во дворе стоял март. Самое начало. И до замка нашей миссии было километров семь. Ну, не Кувалда ли он после этого? — Настоящая кувалда. В линзах на минус шесть.
Так вот, говорю ему, глядя на то, как он превращает килограммовую картофелину в максимум 20 граммовый кубик:
— Ты работаешь, как бандерлог, Кувалда.
Кувалда отвечает:
— Я работаю вовсю.
Виталик добавляет:
— Он работает во все дыры, — столовая тонет в мощной волне смеха.
Виталик тем временем злится. Виталику надоело перебирать пшенку. Виталик пытается развеселиться.
— Ничего, Виталик, сейчас поможем тебе.
Кувалда молчит.
— Ничего, — говорю, — все, как надо.
— Все, как надо, — он улыбается.
Мы продолжаем чистить картошку. Потом нам надоедает ее чистить, и мы идем спать.
Я думаю о прошлом и о будущем. О том, как нужно было поступать и как не нужно. О том, что было и чего не было и о многом, многом другом. Может быть, если бы не ветер бульварного танго, я бы не стал таким? Или, может быть, меня уже не было? Кто знает? Я думаю об этом, лежа в теплой постели, когда кругом столько добрых людей. Я не знаю, смогу ли я стать таким же, как они? И куда меня забросит судьба? Где склоню я свою голову? Пока, глядя в темный потолок и мерцание уличных отсветов, хочется верить в лучшее. Ведь все мы — люди и желаем жить, как должно жить людям.
Может быть, кто-то напишет об этом книгу. Или нет. Не знаю. Знаю только, что за окном оживает ночь и над морем начинает гулять ветер. Скоро лето, и мы все пойдем разными дорогами.
Здравствуй, жизнь….
 
От автора:
Друзья мои, еще не умерли? Как вам эта куча чернил? Не правда ли, похожа на старательную размазню. Но ничего, ничего — впереди третья часть. Она, конечно, поменьше и смахивает на эпилог. Вдобавок, она не менее мутная. Я бы даже сказал, что третья часть — настоящий бред (такого вы еще не читали, даже на предыдущих страницах). Сами решайте: пуститесь ли вы со мной в путешествие по стране безумия или предпочтете размеренную жизнь городского обывателя?
Ну, так как? Решились? Если нет — решайтесь. Я лично оставляю разум на этой странице, а вы?
 
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(заключительная)
ДИАЛОГИ или ВМЕСТО ЭПИЛОГА
 
Взгляд порождает тайну, мысль облекает ее в форму, чувства утверждают ее. Так незаметно происходит величественное воцарение непостижимого, так умирает рацио. Собственно, в этом и заключается начало. Некоторые говорят, что это конец. Судите сами.
Скалистый уступ, отвесно выпирающий в бухту, был далек. Он казался миражом. И все же он был первым. Первым, принимавшим удар холодного моря. Холодными руками оно ощупывало его холодное тело и с удивлением отходило. Потом набегало повыше, потом еще выше и, наконец, в яростном броске преодолевало сопротивление непокорного, с ревом и грохотом обрушиваясь позади гордеца. И тут на пути воды вставал берег. Победа оказывалась поражением.
Человек уже долго наблюдал эту агонию: бесконечные и бесполезные попытки волн и в сущности такое же бесполезное сопротивление камня. «Все преходяще, — думал человек, — ничто не имеет смысла».
Он сидел на другом конце бухты. Под ногами был мокрый песок. Странное сочетание берегов не удивляло человека. Он вообще любил странное. Он был странником. Море успокаивало его. Здесь, среди набегающих волн и мокрых песков, он задавал один и тот же вопрос. Так было всегда. По крайней мере, с тех пор, как человек появился в этих местах. Один и тот же вопрос. Он смотрел. Он созерцал. Это и было все. Это и был вопрос.
Человек ждал ответа. Человек искал ответ. Ответа не было. Человек вставал и уходил. Потом возвращался вновь и застывал. Так было всюду, где он появлялся.
Кто он?
Спросите его сами. Скорее всего, вы ничего не услышите в ответ. Потому что он его не знает, потому что он — странник, человек, который ищет ответ.
Да, и еще одно: если бы он нашел ответ, то перестал бы быть странником.
День проходил за днем, ночь менялась за ночью, а человек и море оставались, и оставался взгляд человека, устремленный в море:
— Волны, ответьте мне. Чего я ищу?
Но волны молчали. Лишь ветер, порывами налетавший с моря, пытался что-то сказать и тревожил седину и выцветшие глаза. И еще он превращал в камень редкие слезы, совершавшие неумолимый бег к морскому песку.
Человек плакал. Но ему не было грустно, и это были не слезы старости. Собственно старым назвать его было трудно. Человек долго ходил по долгим дорогам, и время и солнце сделали свое дело. Человек давно ни с кем не общался. Он давно молчал. Как давно? Это тоже было неизвестно.
Итак, человек искал ответ. Прибрежные воды молчали. Океан, которому они принадлежали, спокойно смотрел на человека и ждал. Ждал и человек. Два ожидания мерились силами и испытывали друг друга. Человек был слаб и немощен, а Океан силен и велик.
Что же тут испытывать? — спросите вы.
На первый взгляд — нечего. Но только на первый. Немощь и величие всегда боролись. Всегда. Потому что они были одинаково сильны. Итог схватки был неизвестен.
Человек закрыл глаза. Он решил набраться сил и вдыхал редкие струи свежего бриза. Так он сидел долго. Очень долго. Уже солнце утонуло в горизонте вод, а он все сидел и сидел. Если бы кто-нибудь смог тогда увидеть его лицо, то сказал бы, что человек умер. Но это было не так. Человек не умер. Человек жил. Просто мысли его, как большие белые птицы, улетели далеко в океан, на большую охоту. Они выискивали тени вещей и событий, которые помогли бы человеку найти ответ. Ответ на свой вопрос. Они садились на айсберги, и человек начинал говорить:
— Кто вы?
— Мы жрецы холода.
— А кому вы служите?
— Принцессе огня.
— Что есть ваша жертва?
— Слезы, человек. Слезы и слезы.
— А разве могут плакать айсберги?
— Могут, если полюбят принцессу огня. Но она почему-то не приходит.
— А когда ее видели в последний раз?
— Вспомни, как замерзло твое сердце, человек. Именно тогда мы расстались с ней и она улетела на встречу с тобой.
— Но я не вижу ее?!
— Ты прогнал ее, как только она оторвала твою тень.
— Что теперь?
— Сезон охоты, человек.
— Гм?
— Либо на тень, либо на принцессу. Остальные пути приведут тебя к нам.
— И я стану айсбергом?
— Да. Иногда и айсберги плачут.
— А разве они могут плакать?
— Могут. Если полюбят принцессу огня.
— Прости нас, лед, — мысли взмахнули крыльями и полетели дальше — в долгую страну изумрудных огней.
Человек закрыл глаза и вздохнул в ожидании других эмиссаров, белых вестников инобытия:
— Где ты, ледяная принцесса? Где? …Где ты — я не знаю, да и не могу знать, поскольку сам не знаю, где я. Боже, я заблудился в заповеднике оледеневших слез. Похоже, не за горами мертвый сезон — сезон охоты за тенью.
А белые мысли человека летели и летели. Где-то далеко внизу белой солью сияло холодное море безумия. Белого безумия. Там чудовищное рацио билось с остатками некогда живого сердца. Когда это было — человек уже и не помнил. Он помнил себя воином вечной войны. Войны с самим собой. Всегда.
Человек говорил, вернее говорила его память, плывшая по волнам прошлого:
— Каков внутренний аспект твоего существования, человек?
Человек спрашивал. Человек отвечал:
— Говорят, что это — вера, как одна из форм чувственного восприятия. Может быть, это и есть шестое чувство. Может быть, и нет. Что толку, даже если ты и добудешь ответ на этот вопрос, легче тебе не станет. Ей-ей, человек! Ибо ты мертв. Твое знание умертвило твою интуицию. Твои чувства — лишь жалкие производные начального капитала, заложенного в тебя свыше. Ей-ей, человек! Ты не лучше любого камня на придорожной обочине. Истину любви ты разложил на составляющие, используя тупые, по сути животные категории собственного рассудка, и теперь восседаешь, как царь на троне, говоря о бессмысленности всего при всеобщей равности недоказуемого и доказуемого. Ей-ей, человек! Ты рассуждаешь о вещах, которые были задолго до тебя; задолго до твоей появившейся на свет тупой ухмылки; задолго до вообще каких-либо понятий. Кролик! Ты — кролик, человек. Впрочем, почему так ласково? Ты — пес. Рассуждая о высшем, ты превратился в низшее, поглощая вселенную, поперхнулся сдобным бубликом и еще смеешь называться человеком? Где твое сердце? В каком ломбарде оно заложено? Зачем ты отдал его предприимчивому мистеру мозгу, зачем? Где взять немыслимые проценты, чтобы вернуть бесценное сокровище? Или ты забыл, сколько пришлось выложить госпоже Страсти, когда последний раз отдавал ей напрокат внутренний огонь? Молчишь? …Молчи. …Видишь вдалеке, у белой реки, стоит огромный шкаф со множеством выдвижных ящичков. Так вот, человек, там теперь твое сердце, разложенное на алгебраические несходящиеся ряды; там твой новый и просчитанный мир, сухой, как пустыня, и плоский, как блин. Все разложено и упаковано; каждая частица изучена и понята. Все просто, все доказано. Доказательство? Проще не бывает: ничто не доказуемо. Ха-ха-ха-ха! Ей-ей, человек! Все доказуемо. Потому что доказать ничего невозможно. «Мистер мозг» нагло улыбается: проценты от бесконечного ряда — бесконечны. Тебе никогда не собрать и не вернуть свое сердце. Ты проиграл, человек, проиграл...
Человек еще раз вздохнул и открыл глаза. Перед ним сиренево-серой стеной стоял туман. Он наползал причудливыми фигурами, как сказочный уродец в уродливой сказке.
Человек встал и побрел в направлении каменной россыпи, высоко возвышающейся над морскими водами, на западной стороне бухты. Там среди нависших каменных хулиганов было его жилище – пещера, существовавшая с незапамятных времен; ее даже можно было различить в ясную солнечную погоду. Но солнца не было. Был туман, и человек шел по памяти. Он знал дорогу к пещере. Дорога к пещере знала его. Она жила в каждой клетке крови, а каждая клетка тянула именно на запад. Туда, где среди нагроможденных булыжников прятался вход в жилище человека, вход в его дом. И человек шел в свой дом. Он шел легко, точнее плыл. Ноги знали каждый камень, каждую выбоину и трещину на подъеме и всегда ступали твердо и уверенно, никогда не ошибаясь. Они шли сами по себе, создавая иллюзию ветра и волн, а человек плыл сам по себе, иногда опережая ноги на добрую милю. Он спешил в свой дом, где ждали близкие, жившие в пещере задолго до появления человека в бухте. Близких звали Серый и Серая — две небольшие, но очень древние летучие мыши. Они не умели говорить, но умели думать. Человек тоже не говорил. Он думал. Вместе они понимали друг друга. Это называлось в бухте — разговором. Человек научился разговаривать с «летучими голландцами» (он так называл летучих мышей.) давно, почти сразу как поселился в пещере. Это было не трудно. Немного терпения и тишины – и эфирные волны всегда находили точку пересечения.
Когда силуэт человека появился во входном проеме, солнце уже скрылось за макушками россыпей, а Серый собирался вылететь на охоту и чего-нибудь найти для своей Серенькой.
Мыши жили почти у самого входа в пещеру и целыми днями висели вниз головой, ничего не делая. Ближе к ночи они просыпались, лениво потягивались, затем улетали навстречу звездам и морскому прибою. Возвращались к утру, когда музыка ветра почти утихала.
Человек, в отличие от мышей, избрал своим пристанищем дальний угол и каждое утро наблюдал восход и закат солнца на фоне двух отвисших тушек. Игра сюжетов. Игра иллюзий... Для человека игра вошла в жизнь. Игра и была его жизнью. Когда-то. Давным-давно. В инобытии. Теперь жизнь сама стала игрой. Игрой с самим собой, игрой со временем, пространством и смертью.
Человек давно перестал бояться чего-либо и чему-либо удивляться. Он вошел и поприветствовал мышей легким кивком. Потом устало облокотился о стену и тяжело вздохнул:
— Ты на охоту, Серый?
— Да, странник. Сегодня ночью я буду охотиться.
— На кого? Сегодня ночь теней.
— Я и буду ловить тени, странник.
— Может быть, поймаешь несколько штук для меня?
— Отчего нет? Поймаю.
— Спасибо, Серый. И еще: где-то посередине океана летают белые птицы. Они мои. Отправь их домой. Я их жду.
— Хорошо, странник. Но как я узнаю, что это именно твои птицы?
— Они все седые.
— Как и ты?
— Как и я.
— Что ж, до утра, странник! Я полетел в страну теней и белых птиц.
— Удачи тебе, охотник!
Человек и мышь говорили молча. Также молча они попрощались и каждый занялся своим делом: охотник улетел навстречу тьме, а человек сел у входа, запрокинул голову назад и закрыл глаза. Медленно-медленно, даже медленнее, чем просто медленно, на человека наползла мгла. Неведомое и Далекое проникало в разрушенные тайники души и тайники жизни. Тайники представляли собой свалки всевозможного мусора, идей и грез, образовавшиеся в результате несложной деятельности людей; своего рода культурный слой на пластовании времен и мировоззрений.
Справка: из учебника археологии: «Культурный слой — исторически сложившаяся система на пластовании, образовавшаяся в результате деятельности людей».
Человек, живший на берегу бухты, весьма точно отвечал программным учебным определениям. А Неведомое и Далекое напоминало штык огромной лопаты археолога, делающего срез на поверхности культурного слоя. Срез был многоструктурным. Местами он натыкался на пустоты, но в целом давал довольно четкую картину реальных ситуаций и вещей. Ситуации и вещи, в свою очередь, складывались из биллионов мозаичных шариков бытия и времени, а вот ограниченное сознание успевало отфиксировать лишь единичные комбинации генератора вечности, поэтому в голове человека редко когда умещалось больше двух или трех картин. Но все же этого было достаточно для того, чтобы память успешно отправляла сюжеты в свои архивы, тем более генератор случайностей частенько дублировали варианты с мозаикой.
В этот раз генератор, очевидно, снова работал в системе дубляжа. В голове человека моментально смонтировались кадры заезженного сюжета, в котором нереальное существо двигалось под корнями не менее нереального леса. Да и деревья были какие-то странные, постоянно меняющегося цвета, с обвисшими кронами и намотанными на них, наверное, сумасшедшим зверем синими лианами. Удивительная картина. Дикая. До невозможности. Но тем не менее она завораживала человека, делая его заколдованным мальчиком из снежной сказки далекого детства.
Человек улыбался, очутившись в стране подмигивающего леса и пульсирующих вещей. Картина, смонтированная невидимым художником, порождала, в свою очередь, новые мысли в и без того почти безумной голове. И было очень хорошо, просто здорово, что новые мысли, попадая в сказочный лес, принимали очертания белых птиц и улетали куда-то в направлении скрывшегося за горизонтом светила. Они парили над ночными водами вестниками человеческих поисков и вопросов, надеясь отблагодарить за полученную свободу и найти человеку немного нужных вещей, и не просто вещей, а вещей в самих себе. Но, увы, белые птицы не знали, что над просторами Великого Океана кружатся в вечном поиске другие белые птицы, отпущенные на волю человеком. Поэтому всякий полет терял свой изначальный смысл и приобретал новый с именем простым и несложным, с именем «безумие».
По-другому, человек, чтобы не стать окончательно сумасшедшим, отпускал собственное безумие в свободный полет и этим спасался. Безумие жило само по себе, а человек сам по себе. Безумные мысли превращались в белых птиц и уже не возвращались к родным берегам. Но иногда случалось, что человеку они были необходимы, и тогда он отправлял за ними охотников. Время от времени охота удавалась, правда, нечасто, но и не очень редко. В эти моменты оживало безумие, и человек просыпался. Он стряхивал с себя груз ожидания и шел на берег, желая бросить вызов океану. Он шел, подходил и …успокаивался. Океан был слишком огромен, чтобы бороться с ним и бороться с его величием.
Так повторялось часто, пока однажды белые птицы не нашептали ему превратиться в ничто и стать никем и ничем. Поселить в своем сердце немощь и бессилие. Человек решил поверить птицам, решил поверить своему безумию и стал собирать белых пленниц. Птицы не хотели возвращаться назад. Они нашли способ уходить от человека, обращаясь в тени. Но человек не сдавался, и Серый научился ловить тени. Для человека. Так человек собирал себя. Собирал по частям. Для последней решающей схватки с океаном. А пока охотники охотились, а человек ждал. Сидел и ждал, спал и ждал, смотрел и ждал. Человек сливался с ожиданием. Человек слился с ожиданием. С океаном ожидания. Океан ожидания слился с ожиданием Океана. Два ожидания слились воедино. И лишь белые гребни океанских волн и белые птицы человека жили сами по себе, ожидая, во что превратится океан ожиданий.
Белые птицы летели. Они летели в страну огня. Там жила принцесса огня. Белые птицы узнали о ней от белого льда и искали встречи. Они пытались принести жертву. Жертву человеку за свою свободу и обрести вечность. Они многого хотели, летя к собственной смерти. И все же, когда в стране пламени открылись врата, как бы приглашая заглянуть внутрь, они не побоялись и влетели в цитадель — навстречу неизвестному.
Неизвестность улыбалась и манила к себе переливами крови на белых одеждах богини огня. Птицы не понимали, что они тают, замерзают и превращаются в призрак, в несуществующее ничто, и все-таки подлетали все ближе и ближе к раскаленной мантии, теперь уже закрывшей все горизонты, всех дорог.
— Куда вы, безумцы? — спросила неизвестность.
— Мы ищем принцессу огня.
— Зачем?
— Чтобы увидеть живую богиню и принести человеку весть о найденном сокровище.
— Но все, кто хотя бы раз заглянул ей в глаза, становятся льдами.
— И странствуют по океану в поисках прошлого?
— Нет, они ищут свою тень.
— А разве они не любят принцессу?
— Нет, они любят тени и только тени, и потому плачут.
— Значит, мы тоже станем айсбергами?
— Да, если посмотрите ей в глаза.
— И мы никогда не растаем?
— Только через вечность слез.
— А что мы скажем человеку?
— Ничего. Ему не нужны ваши слова. Ему нужны вы и ваша свобода.
— И мы никогда не попадем в страну вечности?
— Попадете. Если утонете в глазах принцессы.
— Но тогда мы станем айсбергами?
— Да, и вы войдете в вечность через океан слез.
— Но ведь айсберги ищут лишь свои тени?
Белые птицы не услышали ответа на свой вопрос. Неизвестность молчала. Огненный плащ свернулся. Потом снова раскинул полы, из-под которых на птиц смотрели глаза. Глаза, полные льда и пустоты. Ужасом веяло от зрачков, и зеркальными осколками сверкали ресницы. Птицы поняли: им не с чем вернуться к человеку. Еще они поняли, что никогда не смогут летать, потому что айсберги не летают никогда. Они поняли, что стали айсбергами — огромными белыми глыбами льда, обреченными на вечное странствование в океане безумия. И еще они поняли, что в глазах принцессы живет нечто под названием ничто. И тогда они начали плакать.
Лед плакал, огонь хохотал. А Серый летел над Океаном в стране теней и искал птиц. Белых птиц. Тени наскучили ему, он собрал их достаточно. Теперь его интересовали птицы, но птиц не было. Те одиночки, которые изредка встречались на пути, оказывались слишком юными, чтобы быть седыми; и Серый летел дальше. Дальше и дальше. Туда, где кончались солнце и ветер и где Океан переставал быть спокойным. Там жил Хаос. И там жили белые птицы человека. Так говорили вечерние звезды. Так говорил ветер.
— Как здесь фиолетово! — думал Серый, сворачивая в одну из раскрытых бездн.
Фиолетовая действительность заставляла вздрогнуть даже «летучего голландца». Даже его ночные покровы здесь дрожали. Но дрожь не была напрасной. Где-то в глубинах бездны все понятия по эту сторону Океана обретали условность, а белые птицы кружились в фиолетовом вихре.
— Вот вы где, пилигримы, — Серый охотник сомкнул крылья и устремился в самую сердцевину воронки, — там можно было парить в неизвестности.
— Я охотник, и я пришел за вами.
Птицы молчали. Дикий огонь горел в диких глазах, и невозвращенностью дышали перья.
— Вы слышите меня, белые птицы, я — охотник; я послан сюда человеком.
Но птицы молчали.
— Я заберу вас отсюда и верну человеку. Ваша свобода не принесла плода. Ваш полет не имеет смысла.
Птицы молчали.
— Человек прощает вас и дарит вам покой и вечность в себе самом.
Птицы не молчали:
— Мы никогда не перестанем быть непрощенными. Наш полет — это не короткий или длинный сон; это крик и вызов Океану, война с его безумием.
Серый удивился:
— Разве можно бороться безумием с безумием?
— Посмотри: ты видишь круговую поруку в океанской бездне. Это ли не безумие? Мы существуем там, где не существует ничего.
— И вы верите в ваш мираж?
— Ты называешь миражом войну, охотник?
— Да, белые птицы, это — мираж. Вас вижу только я. Потому что я — слуга ночи.
— Но мы не мираж, охотник.
— Да, вы не мираж. Но вы не свои. Ваше отечество — человек.
— В человеке мы теряем свою свободу.
— В человеке вы находите себя, а это больше, чем свобода.
— Но мы никогда не перестанем быть непрощенными?!
— Птицы, человек давно простил вас. Он хочет собрать свой дом воедино. Мир и покой мудрее безумия.
— Ты не сможешь забрать нас отсюда, охотник.
— Я — летучий голландец, и я могу все по эту сторону Океана. Во мне есть тень человека и тени вещей, и потому я забираю вас, птицы. Летим. Летим.
Серый охотник взмахнул крыльями и потащил за собой белых птиц. И только тут понял, насколько он бессилен и бессильны тени и человек, когда Океан приходит в ярость. А Океан пришел в ярость: он забрал то, что считал принадлежащим своей бездне; холодными руками безумных волн он накрыл белых птиц, и белые птицы стали солеными брызгами огромного Океана, навечно поселившись в недрах бездны.
Серый охотник возвращался из страны хаоса ни с чем. Он возвращался из страны Хаоса в страну Солнца и Ветра. В страну, где его ждал человек и где должны были бы жить белые птицы. Но белые птицы остались там, за чертой. Они остались с Океаном. Они слились с Океаном. За чертой белые птицы остались непрощенными. За чертой они не могли быть с человеком и человек не мог быть с ними. Одиночество — Родина непрощенности.
Усталым охотник возвращался в пещеру. Ночь клонилась к закату, а звезды готовились умереть. Они всегда умирали, когда всходило солнце. Лишь только белые лучи касались сонных вод бухты, звезды исчезали, как пустынный мираж, как призраки, и Серому казалось, что в этой смене событий и жизней он никогда не разберется, никогда не поймет, что есть настоящее, а что ненастоящее: огни ночного неба или дневное светило; свет или тьма; жизнь или смерть? «Мы так устроены и так живем, — думал охотник, — с закатом рождаемся, с восходом умираем, а человек, наоборот, жив, когда мы мертвы, и мертв, когда мы живы. И почему так? Разве есть в этом нечто, что можно понять? Где так грань, которая отделяет меня от него, бытие от небытия и Океан от всех нас? Не есть ли она фикция, существующая на периферии сознания? Как знать?».
С такими мыслями летучий голландец влетел в каменное жилище и, тяжело взмахнув напоследок, уцепился за погибшее еще в эпоху плейстоцена корневище, которое торчало над самым выходом.
— Уух! — произнес охотник.
Человек открыл глаза. На фоне светлеющего неба теперь уже висело две фигуры летучих мышей (серая так и не просыпалась за время отсутствия любимого).
— Ты вернулся ни с чем.
— Да, я вернулся ни с чем, странник. Злое время утекло в бесполезную страну; там отныне живет часть тебя.
Человек не удивился. Он просто сказал:
— Когда мои глаза были закрыты, я звал белых птиц, но на зов откликнулась черная рыба из черного омута. Она вынырнула из ниоткуда и долго-долго смотрела на меня. Потом она улыбнулась и исчезла. Вместе с ней исчезли белые птицы, и я понял, что никогда не верну их обратно. Никогда и ни за что. Тогда я сказал себе: «Пусть будет так, как будет, и будет так, как должно быть». И вот сейчас появился ты и принес плохие вести. Хочешь знать, что я сейчас чувствую?
— Что?
— Ничего, Серый. Ничего, что смогло бы взволновать меня и заставить забыть думать об Океане. Я тих и безмолвен. Как Океан. Как его бездна с теперь уже его птицами. Еще я хочу сказать, что для меня нет сейчас хороших вестей и нет плохих вестей. Есть только Океан и я. Океан многому научил меня, и я хочу пойти поздороваться со своим учителем.
— Но это твой враг, странник.
— Нет, охотник, нет. Сегодня он мой учитель. Возможно, завтра он мне и станет врагом, но не сегодня. Я должен еще многому научиться. Я должен найти ответ на свой главный вопрос.
— Какой твой главный вопрос?
— Охотник, тебе никогда не понять этого. Ты мудр, но ты всего лишь мышь, пусть даже и летучая.
Серый ничего не сказал в ответ. Ему нечего было сказать. Человек всегда удивлял его, поэтому он вздохнул и ушел в себя, ушел в страну мышиного сна, сна летучих голландцев.
А человек вышел из пещеры и зашагал к берегу моря, навстречу волнам и ветру, навстречу учителю. Он хотел научиться у Океана океанской мудрости и увидеть то, что видит океан глазами Океана.
Сначала человек хотел идти на старое место, на то самое, с которого открывался чудесный вид на другую сторону бухты, где возвышался одинокий каменный великан, веками боровшийся с вековыми окнами... но чем больше человек смотрел на этот гигантский утес, тем яснее и яснее понимал, что сегодня ему нужно быть там, именно там, где живет одинокий скалистый выступ, осмелившийся бросить вызов огромному океану. И человек пошел туда, чтобы поприветствовать каменное безмолвие и прикоснуться к безумным, отшлифованным добела поверхностям безумной скалы.
Дорогой ничего необычного не случилось. Все также кричали чайки и все тот же песок ворчал под ногами недовольную песню о плохих и злых волнах и о хорошем и добром солнце.
Человек улыбался песку. Он понимал его ропот, потому что ропот был всегда присущ человеку и был его вечным спутником — до тех пор, пока человек не встал на дорогу, нашептанную ему белыми птицами. Сегодня он шел этой дорогой, шел в гости к Океану. Один и без белых птиц. Белые птицы сменили хозяина. Белые птицы выбрали одиночество.
Солнечный диск полностью скинул с себя покрывало ночных звезд, а человек только-только забрался на самый верх гордого истукана, упрямо выпирающего в бухту у восточной оконечности скалистого побережья.
Человек закрыл глаза, немного постоял, ладонью вытер капли пота с лица, сделал два глубоких выдоха и выпрямился во весь рост. Перед человеком открылась удивительная картина: всюду, куда бы он ни смотрел, играли мерцающими сиренью переливы волн. К востоку они окрашивались в розовые тона. Человеку казалось, что он не человек, а птица; морская птица, парившая над безграничным безмолвием розово-серых идиллий и теней. Человек был в полете. Человек был полетом. И еще человек ощущал, что вот-вот увидит настоящий океан: без волн и красок, без миражей и иллюзий; он увидит то, что хотел увидеть всегда, то, к чему стремилось его сознание и его сердце, то, чье присутствие он ощущал всю свою жизнь. Неизреченное и невидимое, вечно существующее. Человек хотел увидеть истину.
С этими мыслями он опустился на глянцевую поверхность скалы и застыл, устремив взгляд в невидимую страну, где жил океан и где жили белые птицы. Человек стал ждать. Все существующее для человека перестало существовать. Все, кроме ожидания. Он усыпил свой разум, и тот отправился странствовать по руинам времени.
Разум был исследователем вселенной. Он бродил по разрушенному городу знания, переходя с улицы на улицу в поисках дома мудрости. Он искал великое знание, чтобы доказать Большую Теорему Жизни. Теорема не давала ему покоя с тех пор, как он встал на дороге рацио. Теорема гласила:
Ничто не возникает из ничего и ничто не исчезает в ничто, а лишь переходит из одного нечто в другое.
Доказанная учеными мужами, всей эмпирией вселенной, Большая теорема все же не была абсолютной. Она не могла доказать человеку человека, не могла объяснить ему его внутреннее я; самые глубины человеческого сердца; дух и разум. Рацио, посягавшее на трон истины, здесь терпело поражение и вынуждено было искать новые тропы. Так в недрах человеческого мозга родилась идея Великого знания, живущего в палатах дома мудрости. И разум бродил по городу знания, надеясь хотя бы в конце пути увидеть сей вожделенный дом. Он заходил в дом звездного неба, он видел там невидимые звезды, которые были слишком велики, чтобы город мог видеть их свет. Поэтому свет никогда не покидал невидимые звезды, иначе бы город ослеп и погрузился во тьму. А звезды не хотели этого, звезды любили город и, убивая собственный свет, они дарили городу жизнь, ведь настоящая любовь всегда жертвенна — так считали в доме звездного неба. Может быть, поэтому время и пространство в невидимых звездах менялись местами. Если бы разум мог попасть туда — о, если бы мог! — он мог бы разрешить для себя Большую теорему жизни. Там, в недрах невидимок, разум единовременно существовал в бесконечной цепи событий и охватывал разом всю полноту рядов бытия, воспарив над временем. О, как мечтал он об этом! Как! Но, увы, мечты так и оставались мечтами. Невидимые звезды были далеки и невидимы.
Здесь, в городе знания, он мог бродить без конца и без края по одним и тем же переулкам, бродить до бесконечности, так и не выйдя за пределы городских стен. Это был парадокс, и он тоже вписывался в Большую теорему.
Еще в доме звездного неба была шкатулка относительности. Ее когда-то давным-давно сделал старый мастер и поставил на самом видном месте — в овальном зале, — где принимали гостей. Там она и стояла всегда. Когда у шкатулки приподнимали крышку, хотя бы чуть-чуть, время искривлялось. И чем больше был зазор между крышкой и самой шкатулкой, тем больше было искривление. В идеале при полностью открытом ларчике человек мог войти в бесконечную реку времени и увидеть нечто. Многие хотели воспользоваться драгоценной шкатулкой, да вот беда: стоило только немного переборщить с этой штуковиной, как можно было тотчас же улететь к истокам и хуже того — за истоки. А за истоками жило ничто, и у него были только входные двери с простой надписью: «выхода нет». Поэтому шкатулку до конца никогда не открывали. И разум, находясь в овальном зале, рядом с произведением старого мастера, не мог оказаться в реке времени по той же самой причине. Разум кипел, взрывался. Разум ждал. Разум жаждал. Жаждал войти в сии воды и напитать себя целительной влагой вечности. Жаждал, но не мог. Он был обречен. Обречен на вечную жажду вечности.
Обреченный, разум поднимался на чердак дома звездного неба. Там стояла огромная старинная подзорная труба, всегда смотревшая в звезды. Разум подходил к трубе и смотрел на ночное небо и звезды. Смотрел долго. Очень долго. И звезды начинали смотреть на него и рассказывать о себе. Они говорили, что вселенная — это картина времени, что бездна — это начало времени. Они говорили, что существуют звезды, которые жили в эпоху великого знания и их свет идет от начала времен. Разум, смотревший с чердака звездного неба на звезды звездного неба, смотрел в прошлое. Он видел бездну и начало. Видел и не видел. Видел и не понимал… тайну звездного неба. А старый мастер говорил, что вся тайна заключена в одном только слове, слове из четырех знаков. Оно было вырезано на шкатулке относительности и всегда влекло к себе. Слово было простое. Это слово — Свет.
Старый мастер говорил, что нет слова больше и сильнее; что это слово – единственная абсолютная константа, заложенная в Большую теорему жизни, и что его нельзя изменить или обойти.
Так говорил старый мастер. Но разум видел свет звездного неба и не понимал, почему его невозможно преодолеть, почему нельзя стать выше света и перешагнуть через все запреты и теоремы. Разум надеялся, что великое знание поможет разрешить эту проблему и найти ответы на все вопросы. Разум надеялся заглянуть в вечность, найдя дом мудрости в городе знания.
Разум надеялся, и потому ему не оставалось ничего другого, как просто бродить по извилистым улицам города знания. И он бродил и бродил. Бродил до тех пор, пока однажды город знания не разрушился. Сначала рухнули стены. Затем свежий ветер перемен новым дыханием неизвестности свалил в кучу все дома, приподнял их над плоскостью событий, взорвал и рассыпал по всем сторонам, как сказочные зеркальные осколки. Города не стало. Остались руины и превратившиеся в прах стены. А разум все бродил и бродил. Бродил по городу разрушенного знания. Он смотрел на то, что осталось от некогда существовавшего величия. Он смотрел на пыль и прах и думал о том, что великое знание погибло в погибшем доме мудрости. «Значит так нужно, если так случилось», — мыслил разум, выходя из города разрушенного знания. Он шел дальше. Один. За спиной стонали руины города разрушенного знания, где в доме мудрости еще совсем недавно жила Большая теорема жизни. Теперь ее не стало. Большая теорема жизни умерла недоказанной.
Разум шел дальше. Он уже не был разумом, он был человеком. Просто человеком. Вокруг не было никого и ничего: ни людей, ни дорог…
Человек дышал. Человек не думал. Человек шел. В голове из пустоты разрушенного знания прорастали ростки светлых фей и тонкого льда стихий. Человек рождался вновь. Человек становился поэтом. К тому времени, как мир гармоний основал в человеке свое жилище, человек уже шел по городу муз.
В городе муз не было улиц и не было стен. Город муз не походил на город. Он скорее напоминал средневековую деревню, размежеванную на несколько владений. В каждом владении был свой замок и свой лес для охоты. Замки соединялись между собой мощеными дорогами из серебристых плит. Каждая плита была когда-то надгробным камнем с резной эпитафией. И когда человек переходил из одного владения в другое, он всегда ощущал бренность мира и скорбь жизни, навеянные могильным камнем.
Замки в городе принадлежали разным музам: музе белых фей и черной женщины; музе хрустальных дождей и утреннего тумана. Были в городе и замки осенних амуров и огненных фурий. Они стояли за лесами утренних роз и дикого ветра, у самого края непроходимых болот. Туда по старой кладбищенской дороге и направлялся человек. Он был печален. В палатах белой феи он увидел белое страдание. Оно говорило устами феи:
— Расскажи мне, душа, чего ты ищешь? О чем плачешь? Может быть, я увижу и помогу тебе открыть розовые поля, полные сладкого нектара.
— Белая фея, розовые поля живут в стране желаний. Как попасть мне туда? Что сделать для того?
— Раствори в предвечном желании запах плеч, сожженного платья времени, затуши свечи его непрощенного плача — невзошедшего, неожившего и не погибшего там, где камни стонут в немощи непостижения; там, где виден опыт сплошного неверия; там, куда дама приходит в одеждах нетления.
— А она может летать по небу?
— Нет. У нее нет белых крыльев.
— Значит она не добрая?
— Нет. Просто женщина покрыта мантией застывшего пламени.
— Тогда пойдем туда.
— Зачем?
— Может быть, мы согреем камни, остудившие ее легкую поступь.
— Ты хочешь невозможного.
— Но во сне мне виделись белые деревья на плачущих скалах.
— Мы никогда не перестанем быть непрощенными. Разожги костер, человек; приготовь меня для купания. Скинь одежды мои, обними и прости. Мне пора. Белое страдание подарит тебе мое тихое тление.
Багряные отсветы еще играли в глазах человека недавним костром, а кладбищенская дорога уже закончилась, и эпитафии плит сменились арбалетными амурами у входа в замок лир по ту сторону дикого леса.
В замке царила нега безумия, парившей легкой тенью над путниками. Путники, бродившие по городу муз и заходившие сюда, сразу же поражались амурами нег и становились безумцами. Стрелы безумия были заражены ядом страсти, поэтому редко кто выбирался из замка, еще реже встречались те, кто шел, чтобы войти сюда.
Но человек не знал этого. Человек вошел в ворота, и хрустальный наконечник безумия пронзил бродячее сердце…
Царица нег звала к себе. Она стелила бархатом ласки и манила сладкой мукой объятий. Человек искал царицу. Человек потерял покой. Сердце человека ослепло. Оно жило мгновением, одним мгновением. Всего лишь одним. Оно хотело увидеть царицу нег и слиться с ней в единой музыке лир. Человек подошел к царским белым чертогам. Там за дымчатыми шторами парил силуэт человеческого безумия. Там жила нега безумия. Человек пал на колени и протянул к ней руки. Человек говорил с царицей замка:
— Вы такая красивая и вся в черном бархате. Кто Вы? Может быть, посланница снежного лета? Или изумрудных дождей? Когда Вы проходите легкой тенью вблизи, мне кажется, серебро играет на струнах души и сердце начинает весенний бег. И Вы всегда молчите. Зачем немы Ваши уста? Зачем руки никогда не поднимают хрустальной чаши? Или бархат покрывает лишь камень?
Легкая тень за вуалью шевельнулась:
— Человек, ты сам знаешь ответы на свои вопросы, ты ведь написал меня в самом себе.
Человек услышал слова царицы нег. Человек привстал:
— Я пишу Вас на стекле жизни, на котором отражаются нагие стены пустой вселенной. Вам все равно — существуют они или нет, но каждый раз, слыша Ваш детский смех, я печалюсь.
— Почему? — спросила царица.
— Я не знаю. Каждый раз, когда я вижу Ваше лицо в вуали, мне становится трудно дышать, сиреневый туман застилает глаза, и я задаю себе один и тот же вопрос. Уже давно. С тех пор, как потерял себя; с тех пор, как вошел сюда и утонул в лире. Вопрос прост: «Неужели я влюблен?».
— Ответ еще проще, человек.
— Каков же он?
— Ты знаешь его человек, знаешь
Царица безумия раздвинула шторы и посмотрела на него. И человек все понял. Понял и сказал себе:
— Да, я влюблен. Я безумец, и я спешу в белые чертоги, — сказал человек и очнулся.
Сердце растопило хрусталь.
— Мне пора, — подумал он и поспешил прочь из безумных селений. Той же кладбищенской дорогой, глядя на все те же эпитафии.
Он уходил от предательских ликов воинствующих слуг царицы нег. Человек покидал лес утренних роз. Розы смотрели вслед уходящему человеку и шептали тихо-тихо, зазывая недавнего пленника обратно:
— Вернись, человек, вернись. Мы усыпим тебя шелестом лепестков и ароматом алого цвета. Вернись, вернись... Ложе устелено нашим пеплом и росой. Ты найдешь здесь сладкий сон, нашу любовь и свою боль. Всего лишь несколько шагов назад, в сторону — и ты попадешь в страну блаженства и невозвращения. Вернись, вернись...
Но человек не вернулся. Он даже не обернулся. Человек шел дальше. Дальше и дальше. Он выходил из безумных селений. Он входил в замок хрустальных дождей. Там жила муза розовых птиц и погибшей любви. Она усидела у самых ворот в сереньком платьице, с заплаканными глазами. Человек подошел к ней близко, наклонился и присел рядом.
— Это ты, розовая волшебница?
— Да, странник, я хранительница розовых птиц, но ты опоздал: они давно улетели. Замок опустел.
— Значит, ты стережешь пустоту.
— Да. Пустоту и мечты. Мои мечты. О том, что я когда-нибудь окажусь у белого моря.
— Для чего тебе это надо, фея?
— Ты знаешь, странник, я вчера видел розовых птиц где-то на взморье.
— Они говорили с тобой?
— Да, они рассказали серебряную сказку.
— О далеких странах и погибшей любви?
— Ты знаешь ее?
— Так уж получилось, милая муза. Это старинная сказка, рассказанная птицами до белого огня, еще до того, как я увидел город муз, еще до того, как вообще попал в страну городов.
— Тогда, говорят, над землей сияло древнее светило?
— Да, в те дни все было иначе. Все было не так.
— И люди еще не убили большую любовь?
— Нет, они были людьми разумными.
— Ты видел все это. Ты счастливый человек, странник.
— Может быть, и так, может быть, и так, фея, а может быть, и совсем по-другому. Кто знает?
— Поцелуй меня. Я хочу услышать твои губы.
— Тогда закрой глаза, мы отлетаем в прошлое. Мы отлетаем в любовь. Здравствуй, вечность.
Но вечность не поздоровалась с человеком. Жесткими взмахами крыльев огромной птицы она забрала человека из замка хрустальных дождей, вырвав его из объятий розовой феи, и вынесла из города муз. За городом муз светило солнце и почти не было туманов. За городом муз человек потерял человека и стал Разумом. А Разум стал мыслить. Он мыслил тяжело. Он мыслил не мыслями. Он мыслил дождями и ветрами. В итоге солнце скрылось за тучами и грянул гром.
Разум вздрогнул, и человек пришел в себя. Он сидел на скалистом выступе, устремив застывший взгляд в обнаженную даль океана, чего-то ища и ожидая. Тучи сгущались по-настоящему, но дождя не было. Зато рядом была летучая мышь — подруга Серого. Она принесла человеку немного ягод и воды. Летучая мышь заботилась о человеке. Человек потянулся, протер глаза, глотнул предгрозового воздуха и печально улыбнулся ночной жительнице:
— Ты принесла мне еды, Серая? — и, не дождавшись ответа, погладил шершавое тельце, потом посмотрел на темнеющие облака и добавил:
— Дождь древней страны посетит наши берега, — затем на секунду умолк, вздохнул и сказал:
— Видимо, настало время собирать земли, ты-то как думаешь, пещерница?
Пещерница посмотрела на тучи, на мутные воды океана и, повернувшись к человеку, протянула ему гроздь багряных ягод.
— Ешь, странник. Ты давно ничего не ел. Наверное, и сам не помнишь, сколько. Охотник говорит, что видел тебя последний раз с горстью ягод прошлой луной. Он беспокоится и велел накормить тебя, пока океан не пришел на встречу.
Человек помолчал немного, подставив щеку резкому порыву ветра, затем посмотрел прямо в глаза летучей мыши:
— Благодарю вас, ночные охотники. Вы всегда заботитесь обо мне. Без вас я, наверное, давно бы переселился в страну теней. Вы — друзья, даже больше, чем друзья. Очень многому я научился именно от вас — вашей неподвижности и тишине. И еще .. Мне будет очень не хватать вас.
Летучая мышь насторожилась:
— Почему тебе будет нас не хватать, человек? Разве мы не живы и не живем с тобой в одном жилище? Или ты гонишь нас?
— Нет, Серая, нет. Я не гоню вас, и вы живы и живете со мной в одном жилище. Но сегодня я принял решение, Серая. Сидя на этой скале и смотря вон на те волны, дыша морскими муссонами и слушая пение птиц. Я решил, Серая, я решил не возвращаться назад, в пещеру. Никогда. Пришло время узнать и услышать.
— Что узнать и что услышать, странник? — голос ночной охотницы был спокоен. Она ничему не удивлялась.
Да и чему было удивляться? Ведь это был человек. А человек всегда поступал не так, как ночные охотники — дети ночи. Человек был сыном солнечного ветра. Солнечный ветер говорил в человеке:
— Пришло время узнать ответы на свои вопросы и услышать океан. Пришло время узнать неузнанное и услышать неслышимое; пришло время океана и человека, время времени.
— Странник, странник, — говорил охотник, — тебя нельзя изменить и уговорить; ты как морской ветер. Разве можно поймать ветер и заставить дуть его в другую сторону? Нет, странник, нет. Но ответь мне, ответь нам, ты уверен, что найдешь ответ? Ты уверен, что океан придет к тебе? И ты действительно знаешь, что пришло твое время, странник?
— Да, мой маленький друг. Я уверен. Даже больше, чем уверен. Это сидит во мне. Внутри. Глубоко-глубоко. Оно уже было, когда я только что родился. И сегодня оно сказало мне: «пришел твой час человек. Сегодня, здесь и на этом камне. Ты встретишь все или потеряешь все. Но тебя больше не будет. Это твой последний закат и последний рассвет. Это твой час человек, твой час».
Летучая мышь сказала:
— Значит все, человек? Это конец?
— Да, Серая, это конец. А может быть, начало. Но одно я знаю точно: НАС больше не будет. Останетесь вы и останется то, что останется от меня, если останется. Поэтому давай прощаться, кажется, начинается шторм.
— Что ж, прощай, человек. Удачи тебе. Когда станешь океаном, не забывай старых друзей.
— Хорошо, охотница, прощай и ты. Передавай поклон охотнику. Он очень много сделал для меня. Будьте настоящими «летучими голландцами».
Человек перевел взгляд на растущие гребни волн. Темнело. Тучи сгущались. Летучая мышь, сделав прощальный круг над головой странника, полетела в каменный дом, чтобы принести туда печальное известие, а человек и волны остались. И остался черный горизонт. Мысли человека всматривались в черный горизонт рядом с человеком. Мысли спрашивали у горизонта, мысли говорили с горизонтом:
— Что чувствует человек, когда понимает, что то, что он чувствует, всего лишь иллюзия, пар ранней полыньи? Наверное, тогда его думы пытаются истечь в некую местность, которую творит сознание, чтобы разместить там вожделенное, например, несуществующий парк в позднюю осень. Или, быть может, среди руин произведенного открытия захочет человек отыскать не истлевший до конца уголь прошлого, чтобы бережно стряхнуть с него пепел и созерцать, лелея и скорбя о прошлом. А возможно, он просто построит новый замок и украсит его чем-то новым, чем-то близким и еще не ясным, но уже где-то внутри осознанным предметом, говорящим о себе с достоинством Третьего Рима. Что может быть действительного в настоящем? Запах росы? Вчерашний день? Завтрашнее утро? Цвет луга весной? Или бархатная поступь влюбленных? Не мираж ли это, воспринимаемый собственным мозгом? Да и разум, вообще, является ли некой существующей субстанцией, или это всего лишь производный штрих вселенского небытия?
Так говорили мысли человека, все удаляясь и удаляясь от самого человека. И пока человек смотрел в чернеющий горизонт, они оторвались совсем и унесли разум в страну сказок.
В стране сказок, как в калейдоскопе, мерцал и переливался необыкновенный лес. В лесу на огромной сказочной поляне неправильными рядами сидели и полулежали сказочные существа. Они что-то решали, а лес все мерцал и мерцал. Потом сказочный лес исчез, а на его месте оказался длинный-длинный, без конца и края, световой туннель. Туннель был наполовину прозрачным. Он висел в ночном небе среди звезд, как Млечный путь, и по нему двигались белые существа с крыльями.
— Удивительно, — подумал Разум, — разве бывает такое на самом деле?
— Бывает, — ответил кто-то извне.
— Интересно, кто бы это мог быть? — Разум оглянулся по сторонам. Но вокруг никого не было.
Лишь в небе, где-то у далекого Ориона, вилась тоненькая дорожка света, местами судорожно вздрагивая и темнея.
— Дела-а, — подумал Разум.
— Да, дела-а, — кто-то подумал рядом.
Разум не стал смотреть, кто это подумал,— «все равно там никого нет» — вместо этого он спросил невидимого незнакомца:
— Где я?
Невидимый незнакомец ответил:
— Ты в стране невидимых вещей, у входа в Настоящее.
— А как я сюда попал?
— Твои мысли принесли тебя
— Разве мир, где я живу, не настоящий?
— Нет. В твоем мире время течет, а в этом — нет. В этом мире его изменяют сами жители.
— А есть миры, где времени нет?
— Есть, — сказал невидимка, — туннель, на который ты смотришь, и есть часть такого мира. Точнее, это переход из одного мира в другой, в мир абсолютных вещей, в мир совершенства.
— А-аа, — вздохнул Разум, — я смогу туда попасть?
— Сможешь. Если видишь его, значит сможешь.
— А что для этого нужно сделать?
Но ответа Разум уже не услышал. Мысли подло перенесли его в другую страну, – где текло время и жили разные города. Разум снова был человеком и шел по городу мастеров.
В городе мастеров жили разные мастера. Мастера дел и мастера слов. Дома мастеров дел располагались в восточной стороне города и шли от Прозрачных Ворот до площади Неизбежности. Ровными резными рядами с разноцветными флигелями. Они поражали человека. Человек шел и смотрел. Смотрел на руки мастеров и удивлялся.
«Как здесь красиво. Не остаться ли мне в этом городе?» – спрашивал он себя. Но кто-то другой отвечал за человека:
— У монетки-то две стороны. В городе еще и мастера слов.
— Это ты, невидимка? – спросил человек.
— Нет. Это не я, – ответил кто-то, – но я все знаю.
— Разве мастера слов не живут в домах?
— Живут, но у них необычные дома. Ты скоро и сам все узнаешь, – сказал кто-то и замолчал.
А человек все шел и шел. Пока, наконец, не забрел в страну мастеров слов. Дома мастеров слов располагались у Звездных ворот безобразия. Точнее сказать, были рассыпаны, как никому ненужные кубики из такой же никому не нужной детской игры. Хаосом веяло от нелепых нагромождений. Руинами пахли жилые кварталы. В одном из таких кварталов стоял разрушенный веками дом мыслителей. Там когда-то жила мудрость, но потом она переехала в другой город, оставив о себе лишь воспоминание. И человек шел именно в этот дом, чтобы посмотреть на стены, среди которых когда-то обитала мудрость, и поздороваться с уснувшим ожиданием. Ожиданием вчерашней Истины.
Он подошел к разбитым дверям. Постоял перед зияющим сплошным проемом. Потом зажмурился и сделал шаг вперед. Тьма, гуляющая по некогда цветущим галереям дома мыслителей, накрыла человека. В полумраке среди проникающих с чердака пыльных лучей света можно было (немного постояв и привыкнув) различить настенные часы, которые когда-то заводила мудрость.
Человек постоял немного, затем подошел поближе к часам и протянул руку к уснувшему маятнику. Уснувший маятник проснулся, сказал два раза «тик-так» и снова уснул.
— Это потому, что здесь нет мудрости, – подумал человек.
— Ее вообще нет, – подумал кто-то в темноте.
— Но ведь она когда-то жила здесь.
— Это все сказки, – сказала Темнота и хитро засмеялась, – ты никогда ее сам не видел, а утверждаешь, что она есть, всего лишь потому, что это ее дом, как показалось тебе.
— А как же по-другому? – спросил человек у Темноты, – ты говоришь, что ее нет. А кто-то говорит, что она есть и жила здесь. Кому же тогда верить?
— А зачем верить? Какое тебе дело, человек, жила здесь мудрость или не жила? И есть ли она вообще? Это не твое, человек. Надо быть выше этого.
— Выше чего?
— Выше себя, человек. Выше себя.
— Как я могу стать выше себя? Ведь это невозможно.
— Почему? Отпусти свой разум и позови в гости меня.
— А ты кто?
— Я Тот, Кто живет в твоем сердце.
— Разве у меня есть сердце?
— Человек, а чем ты жил до сих пор? И чем живешь? Не сердце ли поверило в Мудрость?
— Да, ты прав, Тот, Кто живет в моем сердце. И что теперь?
— Успокойся, человек, и ты найдешь все, что ты ищешь.
— Откуда ты знаешь, что я ищу?
— Я знаю все. Или почти все.
— Тогда почему я не знаю того же, ведь ты живешь в моем сердце?
— Это потому, что ты еще не позвал меня в гости.
— Куда?
— К себе. К настоящему себе.
— Разве я не настоящий?
— Да, ты не настоящий. Твой разум мешает тебе. Отпусти его, и мы будем жить вместе.
— Хорошо, Тот, Который живет внутри меня, хорошо. Я подумаю.
— Если ты подумаешь, я никогда не смогу прийти к тебе.
— Хорошо, но я все равно подумаю. Ты слышишь? – сказал человек и стал слушать Темноту.
Но Темнота молчала. Молчали часы и молчали пыльные лучи. Молчал и человек. Он молчал и думал: «Действительно ли есть на свете мудрость? Или я ищу пустоту?».
— Действительно, – кто-то хихикнул из угла.
— Да пошел ты, – подумал человек и со злостью пнул дверь.
Он вышел из дома мыслителей: «Мудрость здесь не живет. Где же ее искать, если она вообще есть?».
Но искать было надо и надо было что-то делать. И человек побрел дальше.
По дороге ему попался растущий на обочине цветок Лотоса. Человек подошел к цветку и спросил:
— Ты не видел Мудрость, дружище?
— Видел. Но она ушла из моей страны.
— Почему?
— Ей надоели мастера слов, человек, и она просто ушла.
— Но куда?
— Я не знаю. Я всего лишь цветок. Но я могу подсказать тебе, как она выглядела.
— Подскажи, дружище.
— Посмотри на меня, человек. Внимательно посмотри.
— Смотрю.
— Видишь?
— Что?
— Значит, не видишь.
— А что я должен видеть?
— То, что всегда видят во мне мастера с Востока. В них живет то, что может видеть.
— А во мне этого нет?
— Видимо, нет.
— Значит, я обречен всегда быть слепым?
— Может быть, человек, может быть. Тебе ни о чем не говорит Золотое Сечение моего цвета?
— Оно прекрасно и совершенно.
— Значит, ты видишь ее, человек.
— Что я вижу?
— Мудрость, человек. Она коснулась меня своими крыльями, когда покидала город.
— Я ничего не вижу, цветок. Я вижу лишь совершенные формы, а мудрости здесь я не вижу.
— Ты просто не можешь понять, человек. Не можешь заставить себя понять. Ты смотришь и не видишь.
— Возможно, так, а возможно, и нет. Лучше скажи, куда она пошла?
— Вон туда, человек, – цветок Лотоса наклонился в сторону Восточных ворот, и человек двинулся в путь.
— Бедный человек, – думал цветок.
— Несчастный цветок, – думал человек.
Они оба думали, и оба что-то видели. Но один понимал то, что видел, а второй  – нет. Поэтому один стоял на месте и жил, а второй шел куда-то и был мертв.
Страна Куда-то находилась за Прозрачными воротами. Прозрачные ворота были на самом деле непрозрачными. Они были настоящими. Большими и бронзовыми. Назывались они так потому, что через них в город Мастеров иногда (пару раз в год) проходили всадники Света на скакунах счастья; причем делали это так, как будто самих ворот и не было вовсе. В эти дни ворота действительно становились прозрачными. Вот такие были ворота.
У ворот постоянно находились стражники. Целых два: по одному с каждой стороны. Правда, зачем они там находились, так и оставалось загадкой. (Ворота все равно никогда не открывались, не считая дней прозрачности, когда их не существовало). Тем не менее город прилежно каждый день выставлял по паре новых истуканов на пост. Их-то как раз и увидел человек, когда подошел к воротам после разговора с цветком Лотоса.
— Здравствуйте, — сказал человек.
— Привет, — сказали истуканы и спросили, — ты кто?
— Я — странник, — ответил человек, — я ищу ответы на вопросы.
— А-а-а-а, — протянули истуканы, как будто все поняли.
— А вы кто? — опять спросил человек.
— Мы стражники. Сторожим Прозрачные ворота.
— А зачем вы их сторожите?
— Как зачем? — удивились истуканы, — когда сквозь них проходят световые гонцы и ворота становятся прозрачными, у нас есть шанс попасть в Большой город.
— Почему?
— Потому что в Большой город можно попасть только через эти ворота.
— Вместе со всадниками?
— Да. Когда всадники возвращаются назад, можно успеть зацепиться за полы их мантий и так проникнуть в Большой город.
— А сами вы не можете пройти?
— Нет, странник. За Прозрачными воротами находится страна Призраков. Оттуда еще никто и никогда не возвращался и никто не проходил ее насквозь. Это страна вечного сна.
«Как интересно», — подумал человек, а вслух спросил:
— А почему Большой город называется Большим городом?
— Это потому, странник, что там живут большие вещи.
— Гм?
— Вещи-в-самих-себе. Очень Большие вещи.
— А что они делают в Большом городе?
— Они там живут. Живут в самих себе.
— И все? — переспросил человек и удивленно взглянул на ворота.
— И все, — ответили истуканы и обернулись назад.
С воротами что-то происходило. Они начинали мерцать и как-то странно вздрагивать и плыть, местами превращаясь в серую дымку.
— Что это? — воскликнул человек.
— Ты родился под счастливой звездой, странник. Ты просто не знаешь, какой ты счастливец. Сегодня у тебя есть шанс попасть в Большой город. Сейчас ворота станут прозрачными, и в город войдут скакуны счастья. Ты сможешь заглянуть по ту сторону света.
— А там как?
— Сам увидишь. Смотри, исчезают, — истуканы показывали в сторону ворот, точнее туда, где они стояли еще минуту назад. — Не прозевай возниц счастья, странник. Когда будут возвращаться обратно, хватайся за перья. Большой город совсем рядом — ближе не бывает.
— Да уж, — вздохнул человек, смотря сквозь бывшие ворота, — ничего не скажешь, красивая страна.
— Где? — напряглись истуканы.
— Вон, за воротами.
— Странник, это же страна Призраков. Чего в ней красивого?
— Ничего вы не понимаете. Видите, какой там туман?! Красота! Кстати, почему он сиреневый?
— Это не туман, странник. Это мираж — туманность, которой всегда нет и которая в то же время всегда есть. А сиреневая, потому что пожирает время. Разве может такое нравиться?
— Может, стражники, может, — ответил человек и сделал шаг к открытым воротам, — мне это нравится, ребята, или как вас там по-настоящему, и я должен там побывать.
— Ты безумец, странник.
— Возможно. Возможно, я и безумец. Возможно, ваш Большой город действительно так хорош, как вы и говорите, а возможно, и нет. Но то, что находится перед глазами, поражает. Такого я не видел никогда. Это страна, — человек протянул вперед руку, — просто прекрасна; она манит меня. Возможно и то, что я не вернусь, но я не боюсь этого, ибо настоящее безумство видеть все это пред собой и не испытать; видеть и бояться; бояться и не делать. Что может быть безумней вожделенного? Только его отвержение. Вот аксиома жизни, стражники. Если дует ветер, значит скоро пойдет дождь. Если идет дождь, значит промокнешь. Я иду навстречу ветру. Ваш страх не для меня. Нельзя заковать ветер в цепи. Вот моя аксиома, стражники. Я иду в неизвестность. Я иду в страну сиреневых призраков, — сказал человек и прошел сквозь прозрачные ворота.
В сиреневой стране все было не так. Человек даже сначала не понял, где оказался, потому что его самого там не было. Не было там также никого и ничего другого. Там вообще ничего не было. Страна Призраков представляла собой сплошную сиреневую мглу, в которой раздавался какой-то голос. Голос сказал:
— Привет.
— Привет, — ответил человек и спросил:
— Ты кто?
— Я — это ты, — просто сказал голос.
— А почему я тебя не вижу, — удивился человек.
— Потому что не хочешь
— А если захочу, то увижу?
— Обязательно.
— Интересно, интересно, — сказал человек. Давай, я уже хочу.
— Что хочешь?
— Видеть.
— Ну так виждь.
Человек напрягся и ничего не увидел.
— Что-то я не пойму: я что, в прятки играю?
— Не туда смотришь. Смотри прямо в меня.
— Гм, — человек напрягся еще раз.
— Давай, давай. Еще разочек. Ну!
Человек напрягся изо всех сил. В стране призраков что-то взорвалось. И он увидел лиловую дорожку, по которой шел он сам.
— Ну и дела, подумал человек.
— Да, дела-а, — подумал двойник, — теперь ты видишь меня.
— Теперь вижу. А куда ты идешь?
— Вперед, к истокам, человек.
— А разве они есть?
— Конечно есть.
— Где?
— Там, куда я иду.
— И ты доберешься до них?
— Несомненно.
— Значит, и я смогу туда попасть?
— Это зависит только от тебя.
— А что для этого надо сделать?
— Пойти за мной, человек. Пойти за мной.
— Прямо сейчас?
— Нет. Когда придет время.
— А когда оно придет?
— Ты скоро все узнаешь, — двойник замолчал, а человек спросил:
— Что теперь?
— Ничего. Иди дальше.
— А как я отсюда выберусь?
— Захоти этого, человек, и ты выберешься.
— Как?
— Ну, подумай о Большом городе, например.
— Хорошо, — человек замолчал и стал думать о Большом городе. Лиловая дорожка постепенно исчезла, исчез и двойник. А через несколько мгновений сошла сиреневая мгла, и человек увидел Большой город.
Большой город был большим. Настолько, что человек с трудом мог видеть его границы. Человеку казалось, что он уже видел где-то этот город. Он также понимал, что города в действительности не существует, как и всего того там, где находился он сам.
Человек находился в раздумьях. Потом до человека донесся шум, идущий от огромных городских стен. Человек подошел к ним поближе и увидел, что стены превратились в родник, который с трудом пробивал себе дорогу сквозь камни.
— Что это? — спросил человек у шума.
— Так поет истина души твоей, человек, — ответил шум, — очнись, взывает к тебе родник твоего сердца.
— Но он холоден и жжет мне руки, и ноги мои застыли, как лед.
— Это потому, человек, что ты стал айсбергом и одел на себя снежные одежды.
— Значит, я никогда не растаю?
— Никогда, если не услышишь голоса родника.
— А разве он может говорить?
— Может. Он говорит со всеми, кто его слышит.
— А как же я?
— Прислушайся, И когда будешь слушать, не думай о снежной короне.
— Гм?
— Когда запоют струны, потекут воды, — и ты скинешь холодные одежды.
— И я стану родником?
— Может быть, человек, может быть. Услышь, как поет истина души твоей, человек, как взывает к тебе родник твоего сердца.
— Но он холоден и жжет мне руки, и ноги мои застыли, как лед, — сказал человек.
Шум молчал.
— Странно, — подумал человек.
— Действительно странно, – подумал кто-то.
Тут открылись городские ворота, и человек не стал выяснять, кто это сказал. Он вошел в ворота и увидел свой сон: волшебный лес с огромной сказочной поляной; на поляне он увидел себя и еще кого-то, кто не был похож на него. «Так-так, — пронеслось в голове у человека, — похоже, что это и есть страна сказок».
— Похоже, похоже, — подумал кто-то.
— Надо же, какая конкретика, — сказал человек, — а ты ничего не хочешь мне больше показать?
— Все остальное ты уже видел или еще увидишь, — ответил кто-то и дико засмеялся. Смех продолжался долго. Потом он затих и исчез. Вместе с ним исчез Большой город.
— Да-а-а, — подумал человек и вдруг увидел, что сидит на огромном каменном валуне, вглядываясь в нарастающее волнение океана.
Океан приветствовал человека темными переливами. В промежутках между ними сверкали предгрозовые искры, а в небе стонали белые птицы, пытаясь рассказать ему о минувших днях. Пенные брызги рисовали далекие дни, оживляя память. Миллиардами вспышек просыпавшиеся нервные окончания показывали сотни лиц и сюжетов. Человек видел далекие горы и идущих куда-то людей; незнакомую странницу, прибывшую в их мир из поднебесной страны сказок; он видел город на берегу моря, слышал звуки без устали снующих по улицам машин; всматривался в перекошенные от боли лица и свинцовые куски металла, навечно остановившиеся в застывшем воздухе. Все это переливалось в немыслимом калейдоскопе времен и событий осколками разбитого некогда снежного зеркала. Еще человек видел разноцветные лианы в лесу, который постоянно менял свой цвет; видел прозрачный туннель на серебряном звездном своде и себя, идущего по ту сторону свода к извечным истокам.
За несколько мгновений перед ним пронеслась вся его разбитая кем-то на множество кусков жизнь, теперь восстановленная той же невидимой рукой в плотном кольце ожидания.
Ожидание было ожиданием человека и говорило с ним голосом Океана:
— Теперь ты знаешь все, человек. Теперь тебе пора идти.
— Спасибо тебе, — поблагодарил человек Океан, который уже мерцал лиловой сиренью. Потом человек немного помолчал и сказал:
— Ну, мне пора.
— Еще нет, — сиреневые волны улыбались, — скоро за тобой придут.
— Кто?
— Ты сам знаешь.
И когда среди грозовой мозаики переливов человек увидел себя, он все понял. Он поприветствовал двойника и что-то сказал ему, а затем, улыбаясь и сияя, сделал шаг навстречу лиловой сирени…
 
Владивосток. Сентябрь 1999 — апрель 2000.  Эра суицида.