Талант клоуна

- Что ты за человек?! – воскликнул он.
- Я клоун, - сказал я. – Клоун, коллекционирующий мгновения.
Генрих Бёлль.  «Глазами клоуна».

   Я расскажу вам эту историю, потому что я уже на пороге смерти, стою и смотрю в эту глубокую бесконечность, но мысли о случившемся двадцать лет назад не отпускают меня. Я подводил итоги, анализировал, собирал воспоминания о своей жизни в кучу, чтобы понять, как она прошла. Что было важно, а что нет на самом деле, а не как мне казалось раньше. Это оказалось скучнейшим занятием, оттого что большую часть жизни я посвятил работе. Все, чтобы я ни делал, я старался подвести под черту полезности с точки зрения моего дела. Люди, которые встречались в моей жизни, были интересны мне лишь, как выполняющие мои невнятные поручения, которые я и сам не знал, как выполнить. Меня совершенно не волновало, как они будут это делать, если даже  и провалят – сами же и ответят, если же окажутся достаточно уникальными и у них все получится – повышение и всяческие похвалы им обеспечены. Первоначально мне казалось, что специалистов видно издалека, и каждый из них может принести моей компании пользу, но на поверку все оказывалось не так прозрачно. Авантюристов разной масти было предостаточно. Я пытался ими жонглировать и тасовать на свой лад, с виду они будто и поддавались моим манипуляциям, но за спиной все вели свою собственную игру, достаточно подлую на мой взгляд и совершенно оправданную на взгляд этих мошенников. Но рано или поздно эти сотрудники вылетали за дверь, и, как правило, это происходило, когда они меньше всего этого ожидали, так я давал им фору за своё разочарование. Некоторые лица умели разочаровывать меня совершенно без какой бы то ни было причины, просто они мне надоедали своей вялой физиономией, тухлым разговором или гробовым молчанием.
   Иногда, чтобы повеселиться и взбодрить уснувший коллектив, я выделывал перед ними всяческие па, выписывал кренделя, вышивал крестиком, разводил бурю в стакане воды, строил воздушные замки и тут же их разрушал, безбожно, но не лишая это все известной толики артистизма, свойственной почти все начальникам.
   Зачастую я перегибал палку и не на шутку расстраивался, но так как все делали вид, что и не обратили внимания на мои выпады, я успокаивался.
Не знаю, что будет приятней, сказать, что фортуна улыбалась мне или я много старался и трудился в поте лица, чтобы достичь своего положения. Достичь – это всего лишь пол-успеха, главное удержать, это особенно сложно, когда ты сердечный человек. Да, я жалел почти всех, кто приходил ко мне со своими проблемами, помогал деньгами, и эти жесты великодушия стоили того.
   Родился я в деревне и телосложения был такого, что каждому хотелось на мне пахать, этакий рубаха-парень, двухметровый лось. Но голова моя была устроена совсем не по-крестьянски, интересовали меня совсем другие вещи – авантюра и власть. Вертелась во мне эта страсть оборотистого капиталиста, была во мне эта животная чуйка успеха и везения, которая находила меня в разные моменты жизни, зная, что выиграю, я пер к намеченной цели, как известное животное, и каждый раз останавливался на ступеньку выше, чем я был.
  В своей жизни я встретил нужных людей, которые мне благоволили и которых я держался долгое время. Свои промахи я компенсировал своим личным обаянием и талантом, который при желании я бы мог развивать в театре комедии. Многие недоброжелатели говорили, что туда мне и дорога, всячески пытаясь уязвить мое самолюбие, но оставаясь при этом, как правило, в дураках, потому что подобное умение и было самым нужным, чтобы тебя не свалили. Когда ты просто шут, то ты тем и известен, тебя и всерьез-то никто не воспринимает, все слишком умны и начитаны, чтобы разглядеть подвох, и тогда тебе удается незамеченным влезть во все дыры, в которые они мечтали торжественно войти, что у них со временем, впрочем, получалось, правда, уже после меня, когда уже все самые вакантные места были заняты.
   В течение жизни я старался исключать из своего рациона слабости, и что удивительно, несмотря на свою ветреную натуру, мне это удалось. Не знаю, был ли я любителем женщин всех интересных и  красивых без исключения на самом деле, но штамп этот ко мне прилип очень основательно и действовал, скажу вам, стопроцентно. Ни галантным, ни предупредительным и воспитанным, ни умным, ни любезным я не был, скорее незатейливым нахалом, игроком в любовный фарс, специалистом по гляделкам, профессионалом по закидыванию сетей.
   Я жонглировал чувствами умело и ловко, несмотря на свою внушительную фигуру, чего я только не выкидывал, чтобы поразить в самое сердце, а потом таким же образом под шум восторга смотать удочки и вернуться в положенную стойку начальника. «Умывальников начальник и мочалок командир» - это, безусловно, было сказано про меня, мочалок, правда, в моём коллективе было гораздо больше, что само собой, разумеется, и проблемы создавало в разы большие, но меня это никогда не останавливало, тем более на полпути. Мне оставалось только поражаться, с каким умением и проворством они наседали на мою больную уставшую голову, садились на шею, пытались оседлать, как дикого козла, но лишь я и отставные красавицы знали исход этого поединка и со скучающим видом ждали, когда очередная гарпия потерпит фиаско.
   Уже в сознательном возрасте я обосновался в столице и обуреваемый страстями и интригами мегаполиса иногда заныривал в пучины самых паскудных заведений. Я мог заходить в любые двери, и было неважно, на чём я приехал и во что был одет, для всех я был большой человек, и не нужно было долго колебаться в оценке моего статуса, чтобы с порога начать суетиться и нагибаться в раболепном реверансе, чуть более чем положено. Бывало, что нелегкая заносила в такие отвратные помойки, что даже мне, видавшему виды Дон Кихоту, приходилось давать заднюю и ретироваться по всем пунктам.
   Она появилась очень скромно, робкая и не уверенная в себе, она не боялась смотреть в глаза, и, не прикладывая особых усилий, с первого же раза меня переглядела, не моргнула и в конце, а лишь отвела взгляд, прочертив ресницами линию вдоль стола. Преданно и с большими собачьими глазами она пропускала через себя каждое мое слово, так, она словно держала часть меня в себе. Если она и отвечала, то совсем не на те вопросы, которые я ей задавал, даже и подсмеиваться над ней было совестно, потому что ее существо не воспринимало фальши, лишь только то, что било ее по мозгам и стреляло в сердце. Когда я злился и выходил из себя, все затихали и старались стать невидимыми для меня, кто похитрее тут же начинал беспокоиться о моем здоровье, причитать о плохом влиянии на моё сердце, но не помогали ни те, ни другие, только третьи – на которых я мог сорваться. Были еще и четвертые – те, которые доводили меня в такие моменты до белого каления, среди немногочисленной своры смельчаков была и она, мягкая, но несгибаемая, податливая, но не отступающая от своих слов ни на шаг. В такие часы гнева я не выносил ее более всех на свете, моё сердце грохотало, как раскалённая наковальня от возмущения, от непостижимости моими мозгами проявленной глупости и неблагодарности. Она не могла придумать ничего умнее, чем уподобиться мне: отключить чувство такта, прибавить звук и орать громче всех. Я с красным лицом смотрел на это безобразие, на это попирание всякой субординации, а потом заливался истерическим хохотом, сбивая всех с толку, но только не эту скромницу, которая гоготала ничуть не тише меня. Мне и сейчас сложно понять, что происходило со мной в те моменты, когда ей удавалось освободить меня от тягостей навалившихся проблем, я как будто разом стряхивал их со своих плеч, как будто тысячи лопающихся пузырьков в моей голове возносили меня к вратам радости. Может и клоуну хочется иногда быть на зрительском месте с леденцом во рту и беспечно хлопать в ладоши кому-нибудь другому, занявшему его место, может и ему хочется на мгновение почувствовать себя ребенком, ощутить, как сохнут зубы в широкораскрытой долгой улыбке.
   Снимая с меня многочисленные маски, отложив в сторону, как еще одну маску моё настоящее лицо, она верила мне до предела и так отчаянно, что была готова лезть за мной на несуществующие баррикады. Я не утруждал себя, чтобы водить её за нос, она все и так прекрасно понимала, но отказывалась в это верить. Она очень страдала, когда я увлекался другими, поэтому я каждый раз давал себе слово оставить ее уж слишком часто бьющееся сердце.
   Отчаяние и обида набирали обороты, и я боялся, что она так и слетит с катушек, обрушив на меня свой поток сознания. Я хорошо разграничивал пространство, где можно было непринужденно пошутить и приятно провести время, где можно позволить себе говорить глазами, и где ничего этого не нужно делать. Я не хотел терять ее, меня все это более чем устраивало, но она сама сделала так, что ничего другого мне не оставалось, как указать ей на дверь. Всему был свой предел, и этим пределом была моя личность, на которую я и сам не смел посягать.
Через полгода, я узнал, что она покончила с собой. Меня это как будто не удивило, я знал, что без меня она плохо кончит, может, не думал сначала, что сдастся так быстро, если честно, ждал, что попросит прощения и вернется. Все это время я пытался узнать что-нибудь про нее, кто-то сказал, что путешествует, кто-то, что вернулась в свой город, но никто не знал ничего определенного. Я старался отогнать от себя мысли, что мне все еще интересна ее судьба, пытался убедить себя в поддельном безразличии, и внешне мне это очень хорошо удавалось. Когда я узнал, что ее больше нет, первой моей реакцией была злость и раздражение, я и этот ее жест принял на свой счет. Конечно, как еще она могла сделать мне больно, это был самый лучший способ сделать меня по всем пунктам, ведь я ничем не мог ей больше ответить. Тогда я рассудил, что этим она ничего мне не доказала, лишь сделала очередную глупость, никому непонятную, кроме нее самой. Чего еще можно было ожидать от дуры?
   Сначала я бесился, а потом равнодушно проживал свою жизнь дальше, не сожалея о ней, отрезал и выбросил щевелящиеся отростки чувств. Спустя годы все же мелькала мысль, что ей удалось прорости в самые недоступные кратеры моей души, но я с жалкой обидой всасывал в себя остатки сопротивления. У меня хватило сил, чтобы забыть и не сожалеть долгие годы. Разве паяц может себе позволить обнажить свои чувства, когда на него смотрят десятки глаз?
   Мне не снятся сны, и поэтому не знаю, почему мне пришло это сейчас, сознание того, что я ее погубил, отмахнулся от живой души, а попросту испугался, как боялся все эти годы, дать слабину и треснуть по швам, как ненадежно сшитый костюм для совещаний. Одна мысль, расползтись при всех, вызывала у меня отвращение, физическую неприязнь и панику.
   Кем она была? Мотыльком, летящим на неясный свет. Ходячим несчастьем. Вечной проблемой. Доморощенным философом. Живой куклой. Ленивым обывателем. Соломинкой на ветру. Жадной до чувств. Равнодушной к тому, что меня по-настоящему возбуждало к жизни.  И что еще хуже всего этого – она искренне любила меня.
Сейчас я ухожу со сцены в какую-то неизвестную мне вечность, смотрю с тускло освещенных помостов в зрительный зал и не вижу никого, кто проводил бы меня в последний путь восхищенным взглядом. Если бы хоть кто-то на мгновение занял моё место и рассмешил меня, то, кажется, я бы пустился в пляс, выделывая кульбиты. Ни любви, ни денег, ни власти жаждал я всю свою жизнь, а признания в нелепейшем занятии, в котором, как мне, казалось, я достиг небывалых высот. Оглядываясь назад с пустой сцены, я смутно догадываюсь, что может быть она и была той единственной, кто искренне восхищался моим талантом клоуна.

                Апрель 2013