Белые пятна

Это как игра в шахматы, в которые я никогда не умел играть. Мой мозг щебетал, как чибис, хотя я сам никогда и не слышал этой птицы. Я редкостный тупица и болван, так, кусок консервной банки, да еще и с тухлой селедкой внутри, не состоявщийся вурдалак, кости земли, беспризорник и нищий, проигравший свою партию в триктрак. Мои костяшки лихорадило так, что остатки зубов не попадали в привычные лунки, а налетали один на другой, причиняя нестерпимую боль. Имей я хоть пейсы на своей лысой башке, кажется, я и то бы их спрятал, только бы меня оставили в покое, а потом убёг далеко-далеко, как говаривал мой дед, руки в ноги, ветер под дых и трусцой, поджав побитый зад, вперёд, то есть назад – в родные Шабаши.

Я несся вверх по Большой Бронной, нервно размахивая скрипучим портфелем, февральский ветер настойчиво хлестал меня по небритым мордасам, хотя по логике вещей должен был подтыкать меня в спину. Ошалело зыркая на прохожих, я видел, как большинство спускается вниз, и понял, что в горячке меня развернуло не в ту сторону.

Спускаясь в подземку, мой нос тут же учуял тверских бомжей, этих прелых голубчиков, самых коренных москвичей. Я задерживаю дыхание и проношусь мимо, очередной малолетний хам не придерживает дверь, и она бьет меня в лоб, впрочем, я и сам не мог объяснить себе, зачем вломился в поток людей, идущих на выход. Подходя к турникету, я знал, что мои «поездки» закончились, но на удачу пристроился к почтенной даме, подтолкнув ее необъятный зад, чтобы меня не зацепило, чем вызвал колышущуюся волну негодования, и мощным ударом бёдер был выбит назад, где меня и зажало. Бдительный свисток ударил в уши, я вытащил из кармана пустой билет и стал возмущенно трясти им перед носом растерявшейся сотрудницы метрополитена. Да, турникеты действительно иногда съедают «поездки»!

Двигаясь по эскалатору, я разглядывал рекламу: красивая девушка в металлических трусах на фоне космического пространства кому-то предлагала стать её первым пилотом. Я бы никак не подумал, что это она мне предлагает, интересно, а кто-то подумал бы? Мой отец был гигиенистом, и я тоже не люблю хватать облапанные поручни, равновесие, правда, иногда подводит, и тогда приходится использовать один палец для поддержания.

В вагоне, прежде чем сесть, я с подозрением озираюсь, нет ли поблизости старух, выжидающих свою жертву. Это на случай экстренной эвакуации с места сидения, подобру-поздорову, избежав старческой атаки на мою совесть.
Я долго моргаю с мороза, отчаянно жмурюсь от слёз, вжимаюсь в грубый драп, который стоит на мне колом – все эти усилия я проделываю, чтобы хоть как-то прийти в себя. Я не знал, сколько опасностей ждет меня на пути домой и холодел от предчувствия беды.

Уж не знаю, какой беды я ожидал, если она уже случилась со мной еще при рождении. Я родился придурком. Мама взяла меня на ручки, а я беззубо улыбался, пуская слюни; лет до двенадцати я катался на трёхколесном велосипеде, расставив колени в стороны, я с остервенением крутил педали, кажется, я изображал трактор. В четырнадцать я был дворовым менялой и конферансье на концертах Лёхи-дурочка, который обычно выступал на дворовом пятачке с обломком доски. Юрка-длинный, в куртке по локоть, тоже не гнушался представлений. Обычно он выступал на качелях, раскачивался и начинал мычать, сначала тихо, а потом все громче и громче, так что действительно получалась какая-то мелодия. И было в его песне чего-то много такого щемящего, какой-то невыразимой тоски, которую здоровый человек и словами не выразит. Была еще тихая Танечка, та, правда, талантами никакими не обладала, говорила совсем плохо,  у нее уже и волосы на ногах росли, а она все сидит и лепит-лепит в песочнице. Помню и долговязого «Мамочку», который приютился на моём ларе с картошкой, хотя сам жил в соседнем доме, и как не уговаривала его мать пойти домой, он никак не шел. Вынесешь ему, бывало, тарелку супа, он, широко открывая рот, вливал в себя все содержимое. Благодарно осклабясь, он отдавал тарелку и отворачивался, укутываясь в засаленную куртку.  Там, во дворе с придурками меня ничего не беспокоило, там я чувствовал себя не просто полноценным жителем земли,  я был аллигатором Вселенной, царедворцем Планеты, я был отмирающим видом рептилий, которому никто не смел наступить на хвост. Опыт антрепренера слабоумных артистов был моим первым опытом, и, как оказалось, незабываемым.

Через что только мне пришлось пройти, чтобы стать тем, кем я стал? Да ни через что не пришлось. Мне не пришлось ломать себя, потому что я уже был сломан. Каждый раз мне приходилось собирать себя по крупицам: заглядывая под кровать, шаря руками в темном шкафу, приподнимая край одеяла, я обнаруживал два испуганных глаза, зубы, вцепившиеся в подушку, початые брикеты с растворимой лапшой, корки хлеба, вилки, фантики, покусанную, чьими-то зубами (скорее всего моими) консерву, апельсиновые корки, вымоченные в стакане челюсти тёти Розы. И всем этим хламом был я, Варлаша Анин, чудило и фарисей, зануда и червяк, карточный домик и дыра в пространстве, старательно почесывающий затылок в поисках нужных миру слов.

Я вырос на здоровом кислороде и в подземке мой нос пускался по ветру, исследуя различного вида вонь. Меня хватало и выбрасывало наземь, трясло и шарашило, как в мышиной лихорадке, трупняк сочился сквозь приоткрытые форточки вагона, а я задумчиво грыз свой сухарь и думал, как хлебные комочки медленно спускаются по пищеводу. Блаженны плачущие, и я плакал. Плакал от обиды и непонимания, что твой Ваня Ломаный. Слезливость девчонки мне всегда была присуща, я хныкал над собственной рожей в зеркале, я казался себе таким уродом, что в абсурдной надежде подозревал обратное. Я пенял только на свою судьбу, несущуюся небылицу, раздувая ноздри, она вгрызается в иссушенное поле копытами и заливисто ржёт. Судорожный, отменный крик врезается в меня, и  я просыпаюсь.

Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны. Я вскакиваю и устремляюсь к выходу. Дома меня ждёт тётя Роза, сестра сестры моей матери, она думает, что я писатель, поэтому любезно предложила пожить у себя. Помнится, как я переступил через порог, представившись племянником, а она назвалась Розой, а я, было, спросил, как же дальше. «Розовна – ответила она, - Роза Розовна». «А-а…» - с должным пониманием ответил я. Подобное понимание сохранилось между нами и по сей день, она никогда не сует нос в мои дела, не рыщет по комнате в поисках доказательств моего писательства, не упрекает в бытовой беспомощности. Думаю, она решила, что я пишу эротику, в чём и объяснила мою скромность, поделившись с подругами по дворовой лавке.

Если бы она только знала – что я не пишу ничего! Это очень честно с моей стороны – ничего не писать, в этом- то и заключается болезненная тайна моей души. Я бездарный игрок, скомканная миниатюра, пустослов и враль, ехидный злодей и книжный червь. Весь мой талант и заключается в том, что я – никто и ничто, и в то же самое время я – абсолютно все и вся, что вы видите и слышите, чуете носом и ощущаете. Все мои отношения с жизнью – бренчать языком, нервно и бестолково вскидывая руки, объясняя самому себе, что я не нуждаюсь в словах, чтобы писать великие произведения, ибо в моей голове написан уже не один шедевр, прожитый мной со всевозможными вариациями событий.

Я не знаю, куда девать мне себя и свое тощее тело. Мне никогда не удавалось сломить свой дух писательства до конца, всегда, даже после самых тяжелых разочарований, готовый смириться со своим бездарным существованием, где-то глубоко в моём мозгу начинала свербеть знакомая заноза, терзая меня и воспаляя бессловесный словоток. В такие минуты я даже не мог усадить себя, чтобы хоть что-то записать из бегущего потока, в такие минуты я просто радовался жизни, глотал долгожданный воздух свободы и независимости. Я с трудом хватался за сюжет, который тут же терял для меня всякий смысл, когда я понимал, что мой поток слов никак не вмещается в него, я пробовал всунуть туда хотя бы пару идей, пару строк или слов, но тут же ужасался получившейся нелепице. Бывало, я вскакивал ночью и в сомнамбулическом экстазе, с закрытыми глазами что-то записывал на клочках бумаги, а спустя пару дней, когда они попадались мне на глаза, я в нелепейшем смятении не мог понять, кому в действительности принадлежат эти слова, тогда я кидался к недавно прочтенным авторам в безнадёжной попытке разоблачить свой плагиат, потому что, не будучи убежден в обратном, я никогда бы не смог их использовать.
Я поднимаюсь на четвертый этаж и слышу запах котлеты, подгоняемый безусловной рефлексией, я как собака Павлова, устремляюсь вверх. Роза Розовна с поднятой бровью колдует над биточками, ее скошенные набок тапки приветливо улыбаются мне.
- Варламчик, неужели- таки ты не скажешь тёте, как твои дела?
В такие минуты я глупо улыбаюсь и стараюсь провалиться под землю. Оттягивая ответ, я набираю много воздуха, долго и широко открываю рот, чтобы затем, всего лишь громко выдохнуть.
- И не надо, не говори, все равно мы скоро все узнаем сами, когда твои книжки будут лежать в магазинах. Алла Фёдоровна сказала, что в ее библиотеке она не потерпит новых авторов, потому что они ничего нового уже не напишут, потому что все самое умное уже написано до них великими людьми. Ну, ты же ее знаешь, разговаривать за всякие глупости - это ее любимое занятие.

Я знал, что Розовна не ждала ответных реплик. Ее несло дальше, и я спокойно, с тихим зверским аппетитом мог поглощать нажитое непосильным трудом тётушки. Я уплетал за обе щёки, и настроение моё потихоньку стало взбираться в гору. Вспомнив о своей законченной повести, я радовался своему предстоящему апофеозу, предвкушая заслуженный успех и восторженные отзывы поклонников. Вся бурлящая в моих жилах желчь, торжественное негодование и холодный скепсис выплеснулись со всей силой на уже использованные с одной стороны листы бумаги. Я уже готов был преодолеть природную скромность и предъявить, наконец, свои труды Розе, но она меня опередила, разворачивая перед моим носом знакомые листы и извлекая оттуда ароматные куски нашпигованного сала.
- Петрович вчера принёс киллограмчик, а уж я сделала, как ты любишь.
- А-а – только и смог пропеть я, отдавая глаза долу и дико вращая белками.

Коршуном, затеявшим недоброе, вынесло меня из-за стола и помчало в сторону писательской комнаты. Пробегая, в зеркале я увидел небритого кощея  с трясущимися руками, который минутой позже припал к заветному сундуку и безбожно рыл клещами в поисках пропавшего сердца.

То, что, должно быть, было у меня за место сердца, стало медленно проваливаться и опустилось на дно переполненного желудка. Все замерло вокруг. В движении были лишь парящие самолётики, которые пускал с балкона  соседский мальчишка. Я видел, как они взмывали вверх, а затем опускались по спирали вниз, оставляя на асфальте белые пятна. Это зрелище завораживало меня.
- Я таки забыла тебе сказать, что мусор я из твоей комнаты вынесла, а Андрюша, ну ты знаешь, такой хороший мальчик, внук тёти Зины, даже помог мне с этим. Так я отдала ему эти конфеты, что ты не ешь. Варламчик, так я хотела тебя спросить, что ты за всё это думаешь?

30 Апреля 2013 г.