Валаам Из книги Восхождение к Храму

Целиком       
                1.
 - …На Бога бочку не качу я, упаси меня Господь! – осенял себя крестом Валерий, поглядывая на иконку Богоматери Валаамской, укреплённую рядом со штурвалом, и прибавляя газу на траверзе Святого острова. – Правда, я на Него не тяну, не подумай! И не против там монахов! Но чё они нас с острова-то выдавливают?
   В интонациях здорового хитрого подозрительного мужика, сторговавшегося лишь с 20-процентной  скидкой со ста евро обвезти на своей моторке вокруг Валаамского архипелага, слышались сопливые мальчишеские нотки: «А чё они!..»
 
Image
Путешествие Кижи-Валаам
- Мы тоже люди! Не монахи, конечно, куда нам, но православные! Я родился здесь и вырос, мамка у меня тут лежит! Те, кто согласился съехать на квартиры в Сортавалу, однокашники мои, которых всего и осталось-то, на пальцах одной руки пересчитать, даже беспалой, хе-хе, - они теперь, кто не на кладбище, бутылки собирают! Я так не хочу! И здесь останусь! – в медальном его профиле была неодолимая суровость полководца Жукова, вставшего на защиту Москвы.
   Вспомнился мне житель Соловков Витька Афанасьев, которого, должно быть, и на свете давно нет (учитывая отчаянную его сущность). Что-то было общее и в коренных жителях этих, и в архипелагах, Соловецком, Валаамском. Но здесь, конечно, всё на порядок более цивильно. Сколь глаз хватало,  вокруг простиралась сине-зелёно-золотая благодать. Отражаясь от вздымающихся тёмных волн и далёких куполов, слепило солнце, разбавленное брызгами. Высились по берегам ели и сосны, бесстыдно, с неким даже эксгибиционистским вызовом выставляя напоказ обнажённые ветрами и дождями, но цепляющиеся за каменистые обрывы корявые корни. Промахивали над головой чайки с розово-голубыми крыльями, базланисто перекрикивая мотор и словно вопрошая: «Чего припёрся-то в чужой монастырь?»
   Монастырь поначалу и вправду предстал чужим. Быть может, потому, что слишком долго я сюда стремился, исподволь много лет твердя про себя на разные лады и разное, в зависимости от переживаемого в тот или иной отрезок жизни содержание и смысл в это странное имя вкладывая: «Валаам… Валаам…»
   Когда после взрыва Чернобыльской атомной станции сочинённый евангелистом Иоанном «Апокалипсис», где иносказательно предрекается эта катастрофа, стал для многих едва ли не настольной книгой, я вычитал, что на острове Патмос его автор, наставляя на путь истинный язычников, живших в распутстве и безудержных вакханалиях, утверждал, что одним из виновников этих пороков является пророк Валаам, научивший Валака «ввести в соблазн сынов Израилевых, чтобы они ели идоложертвенное и любодействовали»: «Покайся, а если не так, скоро приду к тебе и сражусь с ними мечом уст моих». Не знал я, существует ли связь между библейским пророком Валаамом и остров на Ладоге. Но чем-то извечным, может быть, потусторонним веяло от самого этого слова, будто вопиющего в пустыне: «Ва-ла-ам…»
   Как-то в середине 1980-х годов (вспомнил я это, купив книгу на пристани Валаама у Катерины, но о ней позже) я заехал к моему литературному «крёстному», написавшему предисловие к первой публикации моих рассказов, Юрию Марковичу Нагибину на дачу в Красную Пахру. У него в разгаре было застолье, не помню уж, по какому поводу – выхода ли на экраны очередного фильма по его сценарию, книги или публикации в «Новом мире» повести «Терпение», о которой и зашла тогда речь. А может быть, всего вкупе, да вдобавок ещё и возвращения из большой поездки по Италии, где Нагибина много с удовольствием издавали и куда он часто наведывался, в последнее время с Аллой, своей последней импозантной супругой.
   Всё у них на даче было импозантно, изыскано: чёрный кафель, чёрная сантехника с золотистыми смесителями, чёрная ванна на втором этаже – пожалуй, единственная тогда в СССР, фолианты на полках, светильники, картины, гобелены, скульптуры, ковры, массивная резная  антикварная мебель, начиная с потрясающего письменного стола в его кабинете, за которым работал кто-то из столпов… Импозантны были и гости за столом: по последней моде одетые благоухающие женщины, знающие себе цену, состоявшиеся и состоятельные мужчины, знающие толк (кажется, представители славной советской торговой, снабженческой мафии – соседи Нагибина по тогда уже элитному дачному писательскому посёлку).
   Шёл обычный светский разговор тех лет – об экстрасенсах, лечебном голодании, о том, кто чего где достал, купил, куда съездил отдохнуть, на какой премьере побывал, с кем познакомился… Хозяин поддерживал разговор, но скучал. Уловив это, кто-то из женщин, женщины всегда читали больше, вежливо переключился на творчество именитого соседа. И я помню, каким тревожным диссонансом зазвучал застольный разговор о Валааме, выселенных туда через несколько лет после войны из городов инвалидах войны – безруких, безногих калеках, которые не должны были смущать своим видом народ, героически восстанавливающий страну, семимильными шагами продвигающийся к коммунизму, а особенно интуристов.
   В повести шла речь о том, как женщина, красивая, умная, доктор наук, с мужем и двумя великовозрастными детьми отправилась на круизном теплоходе на остров Богояр (Валаам) и там вдруг встретила обрубок – мужчину, потерявшего на войне ноги, свою первую и единственную в жизни любовь. Тогда повесть «Терпение» прозвучала на всю страну, комментировал её  и по радио «Свобода» давно эмигрировавший прекрасный писатель Виктор Некрасов, кажется, высказывая недоверие автору в том, что тот мог свободно посетить остров, на который выселены калеки, ибо все подобные заведения в Союзе засекречены и закрыты для посещения. Оторвался эмигрант от почвы и советских реалий – открыт был Валаам для туристов. А повесть Нагибин написал сильную. Сцены есть потрясающие. «Раз к концу дня, по обыкновению на большом взводе, он сцепился с девкой из магазина, поставлявшей им краденые папиросы. Девка его надула, чего-то недодала, но не денег было жалко, взбесила её наглость. Он преследовал её на своей тележке по Гоголевскому бульвару от метро до схода к Сивцеву Вражку. Девка была здоровенная, всё время вырывалась, да ещё со смехом. А ударить бабу по-настоящему он даже тогда не мог. Так дотащились они до спуска на улицу, здесь он опять ухватил её за карман пыльника. Она дёрнулась, карман остался у него в руке, а он сорвался с тележки и кубарем полетел по ступенькам. При всём честном народе. На тележке же штаны не обязательны, из всё равно не видно за широким твёрдым кожаным ободом. И тогда он сказал себе: всё, это край. И подался на Богояр.
 - Хорошая история? – спросил он злорадно.
   Она не ответила. Обняла его, навлекла на себя, поймала сомкнутые губы и откинулась назад…»
 - …Нет, Юра, это правда или ты придумал? – хриплым голосом пытала выкрашенная под седине, беспрерывно курившая несмотря на негодующие протесты Аллы и ломавшая в китайском блюдце сигареты с будто окровавленными фильтрами околокиношная дама. – Как там у тебя? «Под искалеченным и мощным мужским телом билась не только любимая плоть, но вся загубленная жизнь. Она была почти без сознания, когда он её отпустил…» Гениально! А что, они действительно любовью могут заниматься без конечностей?..
   Нагибин рассказывал гостям о своей поездке, образно, живо, ярко, он был хороший рассказчик. Но всё фальшивее звучала невидимая струна, натянутая между ломящимся от дефицитных яств столом на даче именитого и очень хорошего советского писателя и кинодраматурга, в промежутках между Римом и Токио совершившего в каюте «люкс» круиз по Ладожскому озеру с заходом на остров Валаам, – и руинами Валаамского монастыря, населённого остатками калек войны.
 - …Отец инвалид войны был, - рассказывал Валерий, сбавляя ход в протоках, чтобы не напороться на корягу. – Из тех, которых сюда со всего Союза свезли. А мамка санитарила – посрать их на себе таскала. Ну, заделал он ей меня – и дёру!
 - Без ног? – дивился я.
 - Нога-то у него была. Одна, правда, в наличии. На ней и драпанул. А может, утоп. Здесь их много утопло да замёрзло, толком никто не считал: одним обрубком больше, одним меньше. Особливо «самоваров», у которых ни рук, ни ног… Но я отсюдова не уеду! Так и передай владыке, если будешь интервью брать!
   К концу дня я снова зашёл в гостиницу при монастыре, где по благословению самого игумена Панкратия (замолвил слово Петрозаводский архиепископ Мануйл) обещали меня поселить. Но комната-келья всё ещё не освободилась. Высокая худая женщина в чёрном попросила немного обождать. Так и сказала, деликатно, но без тени улыбки на вытянутом, с острыми чертами бледном лице:
 - Обождите, пожалуйста.
 - А вы нездешняя будете? – уловив акцент, спросил я.
 - Нездешняя, - сухо ответила она.
 - А откуда? Простите моё любопытство, я журналист, приехал о Валааме написать…
 - Журналистов здесь много бывает. – Глаза её белёсые под очками были абсолютно бесстрастными.
 - И всё-таки, из далёких вы краёв? Вас как зовут?
 - Ксения. Из Германии. Работаю управляющей игуменской гостиницей. – Отвечала она односложно, поджимая нитевидные губы.
 - Ксения – и немецкое имя?
 - До принятия православия я была Эльке. И это всё, извините. Ни фотографироваться, ни давать интервью я не стану, - как отрубила. – Тем более без благословения владыки, - добавила, чтобы смягчить. И удалилась в подсобное помещение, куда посторонним был вход воспрещён.
   Выйдя на монастырский двор, я подумал, что примерно такая же могла быть и управляющей концлагерем. Вообще я чувствовал себя в стенах монастыря весьма неуютно.
   С самого утра, как приплыл из Сортавалы на метеоре «Андрей Первозванный». Некий Владимир Высоцкий, который по договорённости должен был встретить на пристани, не встретил. Когда толпа туристов схлынула, я пошёл вдоль сувенирных лавок и лотков, рассматривая товар. Разговорился с молоденькой большеглазой продавщицей, не банально зазывавшей:
 - Купите Нагибина, лучший рассказ о Валааме!
 - Неужели тут не только открытки, но и рассказы покупают? – изумился я.
 - Нет, вы первый будете! – улыбнулась она словно с каким-то подтекстом.
 - Ладно, буду…
   Выяснилось, что зовут кареглазую Катей, а в её ширпотребно-туристический ассортимент, точь-в-точь такой же, как ассортимент соседок и соседей по торговому ряду, художественная литература затесалась потому, что Катя учится на филологическом факультете Минского университета. Сюда приезжает не первый уже раз к знакомым на лето, подработать, а главное, потому что нравится на Валааме.
 - Атмосфера особенная, какой нигде больше нет, правда. Может быть, потому, что намоленные острова. И такие люди здесь бывали, не говоря уж о священниках: цари  Александры I и II, Чайковский, Куинджи, Шишкин, Рерих!..
 - Правда?
 - Здесь потрясающие истории!
 - А ты как на юру тут целый день. Симпатичная, в маечке коротенькой, в бескозырке с игривой надписью «Valaam»… Не пристают?
 - Туристы? Ещё как! Одни и те же шутки и скабрезности.
 - Ну а… - повёл я глазами в сторону проследовавшего мимо монаха.
 - Что вы!
 - Они тоже люди.
 - Вы здесь поживёте и поймёте сам и,-осерчала на что-то Катерина.
2
Я поднялся по крутой лестнице, вошёл в святые врата, вытащил фотоаппарат, поражённый панорамой Спасо-Преображенского собора вблизи, но меня остановил прямо-таки тюремно-армейский окрик стражника:
 - Мужчина не снимаем! Фотографировать запрещено, вам неясно?!
   Побродив в толпе туристов, я с облегчением вышел, спустился на причал с желанием тут же и воротиться в Сортавалу и Петрозаводск, но метеоры отходили через несколько часов и свободных мест не было. Тут подошёл ко мне местный житель Валерий, с которого я начал заметки – в кепи со ввязанной, набитой ватой рыбкой и с бегающим взглядом: поначалу он произвёл впечатление умалишённого.
 - Эх, прокачу! С ветерком!..
   После круиза с Валерой, жаловавшегося на сплошной обман кругом, уговорившего дать деньги вперёд и тут же вдвое сократившего оговоренный и оплаченный маршрут, я встретился с Владимиром Высоцким, бывшим директором Валаамского музея-заповедника. Его манера вести себя почему-то тоже показалась не совсем адекватной. С негодованием отринув даже намёк на какую бы то ни было аналогию с тем Владимиром Высоцким (каждый второй, если не первый турист не удерживается от соблазна), он начал экскурсию (которые ему явно смертельно надоели за десятилетия, но жить-то надо) своеобычно:
 - Когда апостол Андрей Первозванный в III веке…
 - Простите, когда? – переспросил я, включив диктофон, чтобы записать рассказ главного здесь по статусу экскурсовода.
 - Я же сказал, в III веке, - не без раздражения отозвался В.Высоцкий.
 - Апостол, ученик Христа? Так сколько же он прожил?..
   После его «коммерческой» экскурсии, постояв на вечерне, я прогуливался окрест, ожидая поселения в гостинице и приглядываясь к монахам и туристам, не столь многочисленным уже к исходу дня.
   Вот так приезжать в действующий монастырь, не на экскурсию, не в музей, а пожить в стенах, пообщаться по возможности с монахами, с настоятелем мне не доводилось. Не исключено, что этот первый, неискушённый и непосвящённый взгляд у кого-то и вызовет интерес. Повторюсь, как на исповеди: я, крещёный во младенчестве в Новодевичьем, проживший более полувека в России, посещающий храмы не только на Рождество и Пасху, в Спасо-Преображенском Валаамском ставропигиальном мужском монастыре чувствовал себя, как в чужом, - словно в каком-нибудь валлонском аббатстве, где святые отцы варят отменное пиво и делают сыр. (В валлонском – может быть, благодаря крепости пива – порой даже быстрее осваиваешься.) В высоких камилавках, клобуках, рясах, мантиях, схимах, кукулях, аналавах монахи важно, многозначительно перемещались по монастырскому пространству, общаясь друг с другом, как я заметил, на один манер (в котором что-то было подобное общению сержантов в «учебке», где все кроме них - салаги), а с туристами – на другой. Но я не сразу понял, в чём именно разница.
   Сделал несколько попыток заговорить с монахами, но безрезультатно: они проходили мимо, будто вовсе не замечая меня с болтающимся на груди фотоаппаратом или поспешно отворачиваясь, как от срамного. Когда же я всё-таки попробовал сфотографировать одного, высокого, атлетически сложенного, с чёрной окладистой бородой, то пошёл он на меня, изменив курс следования, сверкая чёрными глазами, так, что я понял: быть мне битым. Но обошлось. Хотя было к этому близко.
 - Я монах Дорофей, - мрачно назвался объект моих фотографических притязаний. – Недавно пострижен. Занимался вольной борьбой… Ни я, никто из братии вам ничего не скажет и фотографировать себя не позволит. Всё – с благословения владыки.
 - Каждый чих здесь?
 - Повторяю: всё. И никак иначе. Но вряд ли что-нибудь получится – благочинный не любит этого, лучше не соваться. А фотографию мою сотрите. Вот так.
   И удалился, отбрасывая длинную зловещую тень, в трапезную. 
   Не оставляло чувство, что некий стареющий режиссёр, которому не даёт покоя былая слава и успехи молодых, снимает, согласно нынешней моде, в так называемом mainstream с «Утомлёнными солнцем – 2» и «Ассой – 2» продолжение стереоскопического фильма нашего детства, много лет демонстрировавшегося в малом зале кинотеатра «Октябрь» на Калининском проспекте в Москве: «Таинственный монах – 2».
   Поселившись-таки в Игуменской гостинице, в прекрасном номере с видом на храм, поздно вечером я спустился к причалу. Работало открытое кафе на берегу, вокруг барражировали выпившие люди, просили закурить или добавить на стакан. Коротышка, поначалу показавшийся безногим, но имевший ноги, кривые, чуть ли не вдвое короче положенного по нормальным человеческим пропорциям, под музыку, которая врывалась в него через наушники, яростно делал вид, что играет на гитаре, саксофоне и ударных, надувал щеки, танцевал, изображая то ли молодого Майкла Джексона, то ли ещё какого-то негра. Был там и мой  знакомый Валера – трезвый, злой, он надеялся найти клиентов осмотреть остров с воды белой ночью.
 - Финики особо любят, - пояснил. – Как устроился? Вообще-то – как тебе у нас?
   Я поделился смутно-тревожными своими впечатлениями.
 - Это ещё что! Такое узнаешь про этих монахов, волосы на голове дыбом встанут! 
                3
   Весь следующий день, порой предпринимая безуспешные попытки прорваться к владыке Панкратию, беспрерывно занятому, или к благочинному Давиду, к которому «лучше вообще не соваться» (братия, якобы, прозвала его за рвение Дэвидом Духовним), я бродил по монастырю и острову как неприкаянный. Прибивался иногда к экскурсиям, но ничего нового, вдобавок к тому, что уже прочитал в путеводителе и в «Валаамской тетради» Е. Кузнецова, некогда работавшего здесь экскурсоводом, не слышал. Побывал на Игуменском кладбище. Сходил, присаживаясь, чтобы передохнуть, в тени на берегу и читая очерки прославившейся в своё время сочинениями о Ленине Мариетты Шагинян, в которых рефреном повторялось  восклицание: «Валаам – жемчужина Ладоги!», - в скит Всех Святых, что в трёх километрах от монастыря, самый большой, первый, возникший ещё в 1793-м году, и самый некогда суровый по уставу: там не ели даже рыбной и молочной пищи, посещение богомольцев и поныне весьма ограничено, а женщины допускаются в скит лишь один раз в год – на праздник Всех Святых (остальные 364 дня они передают записочки о молитвах от ворот, из дубовой аллеи).
   Сходил и в Новый или Северный Иерусалим - в Гефсиманский и Воскресенский скиты, неподалёку от которых, в Никоновской бухте, и сегодня, как в прошлом веке, причаливают туристические теплоходы из Питера. В 1901-м году отец Маврикий, побывавший в Иерусалиме, привёз частицу «Гроба Господня». И вся территория здесь получила топонимику Святой Земли. На вершине горы, названной Сионом, был воздвигнут ансамбль Воскресенского скита. Лещёвое озеро стало Мёртвым морем, протока – рекой Иордан. Был разбит Гефсиманский сад, в котором построена деревянная церквушка Успения Богородицы и часовенка напротив и за которым простиралась Иосафатова долина. На скалистой гряде, названной горой Елеоном, тоже была поставлена деревянная часовня, освящённая в честь Вознесения Господня… Создавался Воскресенский скит на пожертвования купца Сибирякова. Храм скита двухэтажный. Верхняя церковь освящена в честь Воскресения Христова, нижняя – во имя апостола Андрея Первозванного, просветителя скифов и славян, через 28 лет после Вознесения Христова отправившегося проповедовать Благую Весть поначалу в земли иверийские, в нынешнюю Грузию, на Кавказ, а затем вверх по Днепру на Север. С незапамятных времён существующий в Валаамском монастыре апокриф гласит, что Святой апостол побывал и на островах сих и воздвиг на скале каменный крест в знак того, что быть Валааму в веках оплотом Апостольской Церкви.      
   Ближе к закату солнца, почти не скрывавшегося в течение дня за тонкими облачками («Бог вам помогает! – не по-монашески приветливо улыбнулась паломница, проходя мимо меня, фотографирующего пейзаж с монастырём. – Здесь это редкость».), отправился к Никольскому скиту, что в полутора километрах от центральной усадьбы. Image
Валаам с высоты птичьего полета. 1990-е...

  Спустившись с холма, на котором расположен монастырь и хозяйственные постройки, большей частью обшарпанные, полуразвалившиеся, но ещё жилые, я углубился в роскошный сосновый бор. Воздух напоён был запахами разогретых солнцем смол, мхов, соцветий лепестков лесной герани, земляники, таволги, ромашек, сапфировых перелесков, ковыля, клевера…
   Я шагал по дороге и вспоминал рассказ Виктора Грицюка, фотохудожника, моего доброго приятеля, с которым мы на рубеже веков готовили специальный выпуск «Путешественника», посвящённый мировым святыням христианства. Предварял тот выпуск (идея издания принадлежала Иосифу Орджоникидзе, тогдашнему вице-мэру Москвы, обеспечившему и материальную её поддержку) благословение Святейшего Патриарха Всея Руси Алексия. Привожу его, как молитву, которая от повторения не стареет:
 «Дорогие братья и сестры! Не каждый в наше многотрудное время может совершить паломничество в Святую Землю, не каждый имеет возможность даже съездить к чудотворной иконе Божией Матери в Почаевскую Лавру – она уже в другом государстве, и не все могут позволить себе отправиться на Валаам, где возрождается один из духовных центров Православия – Спасо-Преображенский монастырь… Но душа взыскует чуда, жаждет прикоснуться святых мест, намоленных, отмеченных духовным подвигом подвижников и страстотерпцев веры Христовой, Церкви нашей Православной. Путь к святыням христианства – это путь к вере, любви и надежде. Весьма отрадно, что журнал «Путешественник» взял на себя благородную миссию совершить на своих страницах вместе с многочисленными читателями путешествие к местам, издревле отмеченным высокой верой и подвигами духовными. В добрый путь все, кому дороги православные святыни, кто ищут утешения и спасения в вере Христовой!»
   Виктор Грицюк, объездивший едва ль не все монастыри на пространстве бывшего Союза ССР, прилетел сюда одним из первых журналистов, когда обитель только начинала возрождаться, в начале 90-х. Те давние «постные» его впечатления, на мой взгляд, любопытны.
 - Вылетали мы из питерского аэропорта Пулково-2. Десяток монахов долго заносили в салон коробки, узлы, чемоданы, ящики с апельсинами из Марокко. Последней внесли огромную икону, обёрнутую мешковиной, устроили её в заднем конце, за рядом последних кресел. Из-под нечаянно отвернувшегося уголка ткани внезапно вспыхнула позолота, и стала видна воздетая вверх рука Спасителя, словно благословляющая пассажиров. Это был светлый и приятный для нас знак! Взлетели. Надсадно воя, вертолёт повлёк нас над бесконечными болотами, утыканными «спичечными» сосёнками, над прозрачными заснеженными лесами, над скованной льдом Ладогой… Валаам возникает внезапно, окольцованный по периметру белым контуром льдов, словно выскакивает из белой пустоты. Заходим со стороны Дивного острова и быстро снижаемся около Преображенского монастыря, к той самой площадке, откуда вывозили последних калек и ветеранов островного дома инвалидов. Их несли вереницей на носилках и везли в колясках. Площадка была отгорожена верёвками с висящими на них красными флажками… Наш вертолёт встречала толпа народу. Были там и монастырские насельники, и продавцы магазина, и много жителей посёлка. Все ждали первый рейс за зиму. А в монастыре ждали икону для иконостаса Преображенского собора и заморские цитрусовые витамины, без коих, видимо, трудно пережить Великий пост. Поместили нас в маленькой комнатушке деревянной одноэтажной гостиницы, где проживают трудники и останавливаются монастырские паломники. Из крана текла ледяная ржавая вода и теплело лишь когда хорошенько протопишь голландку. Нас навещал молоденький послушник со светлым, простым лицом и прямым взглядом, в серой поношенной рясе и лихо скошенной скуфейке. Он неуловимо походил на ожившую дореволюционную фотографию, лица на которой поражали нас иным достоинством, словно известно им было нечто нам недоступное.
 4
 С о. Порфением, о. Борисом, его супругой и сыном мы взошли на пассажирский катер с просторной палубой, расселись и, помолившись, отчалили.
 - …И всё-таки неспокойно у вас там, на юге? – продолжил я начатую за завтраком тему. – Беслан, Кисловодск, Цхинвал… Как с верой-то обстоят дела, особенно у молодёжи? Ислам наступает, теснит?
 - Неспокойно – это мягко говоря, - отвечала матушка Татьяна, жена о. Бориса. – Они же дружные, если даже не родственники, не из одного тейпа, всё равно друг за друга держатся, стеной встают. А наши казачки терские всё больше порознь. Хотя, конечно, отбиваются, как могут. Но что они могут, если те все вооружены до зубов и уверены, что ничего им толком не будет, чтоб ни натворили. Наезжают, как в старые времена, при дедах и прадедах набеги совершали, бьют наших, грабят, девчушек насилуют, прямо в парке у нас недавно, сразу десять человек на одну, красавица-девчушечка, вице-мисс города была… И с собой увозят, в рабство, ещё с 80-х, потом продают в бордели арабам…
 - Ты, матушка, попридержала бы язык, - пробасил о. Борис смущённо, имея в виду мою журналистскую специальность.
 - А что, неправда, батюшка? – восклицала она. – Нельзя же всё время вбухивать и вбухивать туда – так никаких денег не хватит! Да и наглеют они с каждым миллиардом. Я вот что скажу: нет на них генерала Ермолова!
 - Который за каждого убитого русского солдата аул сжигал! – вдохновенно вступил в беседу о. Порфений.
 - Ну, может, не за каждого и не аул, - уравновешивал степенный о. Борис. – Спуску не давал. Но верно ли это было, Бог весть.
 - Мой отец тоже терский казак, - говорил я, - из ваших мест, из села Нины Ставропольского края. Много горя хлебнул с мальчишества. Чего только не пережил – и голод страшный, с людоедством, и издевательства кавказцев, к которым они с матерью бежали от голодомора через заградотряды мордоворотов: русским мальчишкам там насильно обрезание делали… Так вот он говорил, что только силу они уважают. Силу и деньги. У кого больше, тот и прав. Вот даже нашим братьям по вере, православным грузинам показалось, что у американцев больше. Чего ж о магометанах говорить? Правы они по-своему…
 - А вы знаете, что сказано было в Указе, принятом в апреле 1944 года Президиумом Верховного Совета СССР? Я книжку недавно читала. О чеченцах был такой, о карачаевцах… Вот как говорилось о наших ближайших соседях, балкарцах, я слово в слово помню: выселить «в связи с тем, что в период оккупации немецко-фашистскими захватчиками территории Кабардино-Балкарской АССР многие балкарцы изменили Родине, вступали в организованные немцами вооружённые отряды, вели подрывную работу против частей Красной Армии, оказывали фашистским оккупантам помощь в качестве проводников на кавказских перевалах, а после изгнания Красной Армии с Кавказа войск противника вступали в организованные немцами банды для борьбы против Советской власти».
 - Полноте, матушка, - промолвил о. Борис.
 - А что, батюшка, ты не согласен, неправда, думаешь? Просто Сталин захотел – и выселил?
 - Россия должна быть сильной, - сказал о. Борис, поднявшись в полный свой огромный рост, расправив богатырские плечи; буйные свинцовые волосы его и полы рясы раздувались на ветру, тяжёлый крест на груди сурово раскачивался из стороны в сторону. – Должна быть, - повторил, как заклинание. – Иначе беда.
 - Сильной – да, - подначивал я священнослужителей. – Но всё-таки, если ударят по одной щеке…
 - Приехали к нам однажды буддийские монахи, - перебил о. Порфений. – Слушали, слушали рассказ об истории монастыря, старцах, восстановлении, братии, укладе, скитах… И говорят: «Очень хорошо, очень нам всё понравилось. Только мы что-то в толк взять не можем, а каким видом боевого искусства занимаются ваши монахи?» Растерялся тут благочинный. «Да как сказать… - отвечает. – У нас, собственно, один вид: ударили тебя по щеке, подставь другую». Задумались китайцы. Озабоченные уехали.
 - Да, ударили по одной, подставь другую, - повторил о. Борис. – Но бывает так, что и ответить надобно.
 - Оглоблей по башке! – конкретизировала мысль батюшки белокожая голубоглазая дебелая плавная матушка. – А то терпим, терпим…
 - Бог терпел и нам велел! – басил могутный о. Борис, озираясь на окружающую благодать.
 «А он бы неплохо смотрелся с палицей, - подумал я. – Или с ручным противотанковым гранатомётом РПГ-29, например».
 - Я старую книжку читала, в храме сохранилась с дореволюционных ещё пор, - гнула свою линию матушка. – Там сказано, все города на Северном Кавказе и многие в Закавказье выросли из русских военных крепостей. Заново был построен Тифлис. А описывали его до этого так: «полуразорённые смрадные гнёзда, жалкие слепившиеся груды тесных домов, таинственных переходов, узких тупиков, похожих на трещины, саклей, взмостившихся на чужие крыши, мазанок, прилепившихся на эти сакли…»
 - Так может быть, они так и привыкли, так и хотели жить?
 - В почти первобытных пещерах? А почему не на ветках? Хотели они – а теперь вот в НАТО хотят… Наш князь Воронцов, царский наместник - кстати, знаете, да, наместниками своими государь ставил только людей очень состоятельных, миллионщиков, чтобы никакими взятками их с толку было не сбить, как теперь сплошь да рядом…
 - Не говорите, матушка: только так сбивают с толку, - посетовал и я.
 - Князь положил начало плановому градостроительству. Он пригласил на Кавказ из России и Европы лучших архитекторов и создал на месте почти полностью разрушенного персами Тифлиса прекрасный город с широкими улицами, площадями, водопроводом, театром. В книжке так сказано: «Всюду прокладывались новые улицы, пустыри покрывались общественными сооружениями, через Куру перекидывался Михайловский мост, подобного которому ещё не было и в старых русских городах». Нет, вы представляете? Всегда у нас так было, да и будет – себе или никогда, или совсем уж в последнюю очередь…
   Ладога катила из-за горизонта иссиня-бурые с золотистой каймой волны. Катер причалил к Святому острову. Поклонившись поклонному кресту, испив захватывающей дух своею чистотой и свежестью водицы из родника, мы поднялись по тропинке вглубь острова, с наслаждением вдыхая запах расплавленной солнцем обильной сосновой смолы.   О. Порфений рассказал нам, что с 1474 по 1503 год здесь в вырубленной в скале пещере жил отец Александр, который основал Свято-Троицкий монастырь на реке Свири, неподалёку от города Лодейное Поле.
 - А зачем он жил в пещере? – робко поинтересовался отрок. – Как?
 - Не задавай глупых вопросов! – одёрнула его матушка. – Не понимаешь, что ли? А ещё сын священника, прости Господи!
   Пристыженный отрок умолк и больше уж голоса не подавал, лишь всё вокруг фотографировал. Мы подошли к пещере, перед которой – деревянный поклонный крест, поставленный ещё в середине XVIII века. Стали молиться. О. Порфений предложил спеть, но матушка, виновато улыбаясь, призналась, что «с пением не дружит».
   Сам о. Порфений, небольшой, компактный, ловко, привычно, будто проделывал это по десять раз на дню и сам живал в таких жилищах, ловко прошмыгнул, а затем и вышмыгнул из пещеры. Любопытствующий отрок – следом. Пришёл черёд матушки, которую я не без некоторого сомнения пропустил вперёд, подозревая, что в процессе проникновения в пещеру преподобного возникнут осложнения. Но я ошибся: крупная, впечатляющих форм матушка довольно споро пробралась, помолилась внутри и выбралась на свет Божий, вся будто лучась, просветлённая, хотя, казалось, дальше просветляться-то и некуда.
   Попросив о. Бориса следовать с зажжённой свечой за мной, дабы запечатлеть в подземелье, согнувшись почти вдвое, я углубился. Пещера оказалась глубокой, но тесной. Жилое помещение составляло от силы три квадратных метра. «Как же он здесь жил?» – успел я задаться вопросом, прежде чем свет Божий заслонила фигура о. Бориса. Я сфотографировал священника, пробиравшегося почти на четвереньках со свечой в руке, с требником и ещё какой-то священной книгой, с напряжённым, наливающимся кровью, покрывающимся испариной и не внушающим оптимизма лицом. Он будто закупорил проход. Наглухо. Честно говоря, я перепугался не на шутку. Памятуя отчаяние, охватившее меня много лет назад, когда мальчишками играли мы во дворе во взятие Берлина, скатали из снежных шаров бункер Гитлера, я заполз туда, а мой кореш Веня вход в бункер для надёжности завалил… Отец Борис читал молитву, я, согбенный, стоял в кромешной тьме, потому что  свечи, должно быть, от нехватки кислорода погасли, и слушал, думая о том, как хорошо, как солнечно наверху и надеясь, что всё кончится и Бог поможет нам выбраться. Но вскоре и я ощутил недостаток воздуха. «Отец Борис, вы извините, конечно, но…» - «Вот беда, застрял!» – прокряхтел во тьме богатырь. «И что ж нам теперь делать?» - «Усилить молитвы», - был ответ. И Бог помог – не без содействия о. Порфения, вытягивавшего о. Бориса, на обратном ходу то и дело застревавшего; понадобились ухищрения, чтобы снова узреть свет Божий, увидеть воочию Святой остров, который теперь, после ниспосланных испытаний, показался поистине раем.
   И всё-таки, встав полукругом, мы пропели песнопения  за Александра Свирского и за чудесное наше с о. Борисом избавление от напасти.
 - Вот, - наставлял о. Порфений, - вы десяти минут не выдержали, а преподобный отец Александр двадцать девять лет там прожил, день в день!
 - Мельчают люди, - соглашался о. Борис, а матушка посмеивалась над своим гигантским батюшкой и, ворча, прикидывала, как стане починять порванную рясу.
   В ожидании, пока освободится от дел насущных и уделит нам внимание начальник скита отец Василий, мы прогуливались по острову, по деревянным галереям, любовались видами. Легенды ходят об о. Василии на Валааме: будто совершил немало подвигов на Кавказской войне, в том числе и ратных; в Абхазии крестил целыми селениями; и, будто бы, не существует для него авторитетов в миру – приплывшего на Святой остров президента В.В. Путина «папа Вася» встретил с распростёртыми объятиями и возгласом: «Во-ва!» - что, якобы, вызвало оторопь у иерархов и игумена, но положительную реакцию – у главы государства, с коим затем в скиту имела место и продолжительная беседа с глазу на глаз.
   С нами о. Василий, как ни уговаривал его о. Порфений, беседовать и даже поздороваться отказался, сославшись на нездоровье. На обратном пути к причалу о. Порфений, чувствуя себя как бы немножко виноватым – столько плыли, ожидали – показал нам (будто это что-то объясняло или оправдывало, хотя какие могли быть оправдания?) «пенёк папы Васи», стоящий среди сосен над обрывом, с которого открывается на Ладогу, всё время меняющуюся, но всегда, и днём, и звёздной ночью с отсветом вечности, божественная панорама:
 - Вот здесь и сидит он. Думает. Может, войну вспоминает или ещё что. Надеюсь, не истолкуете превратно. Знаете, как говорят? Кто хочет быть опытен, поезжай в Оптину, кто хочет получать тычки и калачки, поезжай на Соловки, кто суров, тому Саров, а кто упрям – тому Валам!
   О. Борис раскатисто расхохотался шаляпинским басом – ему понравилась поговорка.
   У поклонного креста мы увидели трёх воинов-спецназовцев в униформе и священника. Молились.
 - У нас на юге после событий в Беслане и всего такого это обычная картина, - заметила матушка.
 - Вы интересовались, - сказал мне о. Борис, - наступает ли магометанство? В последнее время гораздо больше стало креститься – семьями крещу, а то и действительно селами, аулами.5
- Ты, батюшка, уж не преувеличивай – аулами он крестит, - возразила матушка. – Но что правда, то правда: многие магометане и не определившиеся приходят к Богу.
   Глядя на богатыря, я не сдержал улыбки, вспомнив, как крестил иноверцев лесковский Иван Северьянович:
 «Кричу я: «Что же: ещё одна минута, и я вас всех погублю, если вы не хотите в моего Бога верить!» - «Не губи, - отвечают, - мы все под вашего Бога согласны подойти». Я перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке… Да и что же тут было долго время препровождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам водицей над прорубью, прочёл «во имя Отца и Сына», и крестики, которые от мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того убитого мисанера чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал… Молитесь, мол… но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание».
   На катере, когда возвращались и я объяснял отроку особенности современного цифрового фотографирования, мальчик тихо, задумчиво повторил свой вопрос:
 - А зачем он жил в пещере?
 - Знаешь, старина, - отвечал я, делая вид, что устанавливаю на его фотоаппарате оптимальную программу для съёмки на ослепительной воде на фоне безоблачного синего неба, изображая из себя бывалого и продвинутого цифрового фотографа, шагающего вровень со временем. – Я видел такие пещеры на Украине, на юге Армении, на Крите, да много где. Но и сам не очень пока понял, как они в этих пещерах жили десятилетиями. А главное – зачем?               
                5.
   Вечером о. Порфений, загодя условившись, благословил меня на трапезу у отца-агронома Григория. Тот оказался армянином с лучистыми добрыми глазами, необыкновенно мягким тембром голоса и высвечивающей собеседника, точно солнечным лучом, улыбкой. Мы сели в саду под раскидистыми вековыми яблонями в ожидании, пока трудницы-армянки накроют на стол.
 - Отец Григорий, расскажите о себе, - попросил я. – Интересно, как сейчас приходят к Богу, становятся монахами?
 - Родился в Армении в 1965 году, - ответил он просто и открыто. – Отец из Еревана, мать из Нагорного Карабаха, крещённая в православной церкви, по крещению – Гаянэ. Я в миру Гранд Робертович Вердян. Пока ещё не Герман, хотя крещён был в 1993 году в  Витебске как раз в честь Германа Валаамского, Григорий – монашеское имя, данное мне после пострига уже здесь. Иеромонах. Агроном. Вот, собственно, и всё, больше рассказать нечего.Image
Отец Григорий

 - Интересно, как росли, играли, воспитывались, учились… Всё интересно, отец Григорий!
 - Неужели, интересно? – искренне удивился о. Григорий. – С детства любил быть один. Учился в школе в Ереване. Потом в техническом училище – на лаборанта производства искусственных алмазов. Потом поступил в Витебске в ветеринарный институт, но с первого курса забрали в армию. Там же, в Белоруссии отслужил два года в танковых войсках, механиком-водителем среднего танка Т-72.
 - Дедовщина в армии была, подвергался?
 - В учебке дедовщины как таковой не было. Но было тяжело, сами наши учителя-сержанты вели себя очень нагло. Смиряли нас.
 - И вы смирялись?
 - Как могли, так смирялись. Пока не переходило границ. Но случались и драки.
 - И как? Вторую щёку сержантам не подставлял?
 - Тогда не подставлял. Я был спортивный парень: плаванием, боксом, классической борьбой немного занимался до армии. Да и не знал тогда, что надо подставлять. Когда сам стал старослужащим, я себя так не вёл. Вообще-то в армии мне нравилось. Часто можно было быть одному, что я всегда любил.
 - А армии? В казарме?
 - В танке, например. Я рад, что Бог дал мне отслужить в армии. Обязательно надо всем! Тот не мужчина, кто не служил в армии. Армия воспитывает настоящего мужчину. Самостоятельного. Способного принимать решения. Воина воспитывает. Ведь любой христианин – это воин Христа. Они близки, эти понятия. Я даже не представляю себе, чтобы какой-нибудь священник не благословил какого-нибудь молодого человека идти служить в армию. Мне нравилось в армии.
 - А почему же не остался на сверхсрочную?
 - Не нравилось мне неуважительное отношение офицеров к солдатам. Можно было иначе всё выстраивать. Объяснять по-человечески, не унижая, что мы должны помогать друг другу. А вдруг война? Как же мы пойдём в атаку, не выстрелит ли тот, мать которого ты оскорбил, тебе в затылок?.. Хотя, насколько я знаю, когда приходят такие времена, части расформировывают, перетасовывают, составляют из незнакомых людей…
 - Пошёл бы на войну?
 - Если б справедлива она была – пошёл бы, по воле Божьей. Наш отец Порфений, кстати, много раз на войне бывал.
 - Правда?! Ничего мне про это не рассказывал.
 - Ну, воином я не стал, но стал монахом – тоже воин как-никак…
 - А как?      
 - Ушёл на дембель. После армии недалеко от Орши около полугода работал по специальности, ветеринаром в колхозе. Я вообще-то хотел стать врачом, хирургом. Но не смог поступить в медицинский институту. В Ереване это делается только за большие деньги, которых у моей семьи не было, а в России не получилось по той причине, что я не русский.
 - Да быть того не может!
 - Не в смысле ксенофобии и национализма, нет, конечно. Я поехал в Тюмень, где мой дядя тогда работал, подал документы и первым экзаменом у меня – как у нерусского – был русский. Провалил.
 - Но говоришь ты вообще почти без акцента.
 - Спасибо. В семье в Ереване у нас говорят только на армянском. И работал я ветеринаром: собак лечил, коров, коз, кур, гусей… Жил один, всё свободное время думал, читал духовную литературу, наставника не было, мне просто нравилось. И уехал. Сначала в Псково-Печерский монастырь. Там прожил полтора года послушником, подрясника ещё не носил, но это было уже послушание. Духовником там у меня был отец Спиридон, сейчас он настоятель Никандровской пустыни в Псковской области. Потом так Бог устроил, что меня оттуда как бы попросили, - улыбается солнечно на предзакатное солнце, рассеянное ветвями груш и яблонь, о. Григорий.
 - То есть – вытурили?
 - Ну, в общем, да. Но я считаю, что если бы не так, иначе Бог распорядился, то я здесь бы не оказался…
 - А за что?
 - Мы там подвизались с братом. Он себя не совсем ординарно вёл.
 - В каком смысле?
 - Поведение его не понравилось игумену Тихону. Сказал мне: «Ты его провожай, а сам приезжай, когда позову». Брат брал на себя подвиги без благословения. Занимался  подвижничеством.
 - А быть подвижником – плохо? – не мог никак взять я в толк.
 - Брат впал в прелесть.
 - Поясни, отец Григорий. В прелесть – это значит, с девчонками гулял, водку трескал?
 - Нет, не то. Например, батюшка Спиридон скажет: «Спи». И брат спал, пока батюшка не скажет: «Вставай». Мог и сутки проспать, если батюшка забывал разбудить. В общем, впал в прелесть. Ему казалось одно, а выходило на самом деле другое. Слушался он сугубо отца Спиридона, других никого не слушал. Скажет ему, например, батюшка: «Не ходи в туалет» – и он будет терпеть до посинения. Смирения в нём не было, вот что… Экстраординарно! - помолчав, определил вдруг о. Григорий.
 - То есть доводил всё до абсурда?
 - Это и есть прелесть.
 - И как сложилась после его судьба?
 - Воевал в Нагорном Карабахе, получил ранение. Сейчас как инвалид войны ничего не делает – получает солидную пенсию, живёт в своё удовольствие в Ереване.
 - Светлые у тебя воспоминания остались о Псково-Печерской обители?
 - Я очень люблю и отца Тихона, и монастырь, и братию. Мы помним и молимся друг за друга.
 - Ведь армяне не совсем православные…
 - Да, армянская Церковь не имеет литургического общения с Церковью православной.
 - Я помню жертвоприношения голубей в Ленинакане после воскресной службы – кровь стекала по брусчатке.
 - Не обязательно голубей. И телёнка заколоть могут – по праздникам, например, когда человек даёт обет Богу. Но эта жертва не имеет того значения, как у православных. Асмик! Карина! – позвал девушек-трудниц о. Григорий. – Пора трапезничать!
   Вокруг нас в монастырском саду трудилось несколько десятков трудников: вскапывали, пропалывали, подвязывали, поливали, собирали поспевшие ягоды, чистили пойманную в Ладоге рыбу…
 - А было необыкновенное откровение, видение какое-нибудь в Псково-Печерском? – спросил я. – Легендарный монастырь.
 - Необыкновенным было то, что я там оказался. А всякие видения, на самом деле, не приветствуются, это страшная вещь, нельзя… Я слушал волю Божью через своего духовника. А я кто такой, чтобы Он со мной общался?.. Приехал я с братом в Ереван, стал ждать звонка игумена Тихона. Не отходил первое время от телефона. Но он не звонил. Два года служил я пономарём в храме Покрова Божьей Матери в Ереване, православный храм, Московского патриархата. Там пел, трудился, всё делал… И думал уже, что просто не было на то воли Божьей – быть мне монахом. Ведь поехал я в Псково-Печерский сам, без благословения, ни у кого ничего не испросив, не подготовившись как следует… Но однажды настоятель ереванского храма вдруг спрашивает нас: «Нет среди вас желающих уйти в монахи?» И я сказал: «Благословите». Собрался, опять приехал в Псково-Печерский монастырь. А отец Тихон меня не принял.
 - Почему? Чем мотивировал отказ?
 - Ничем… Я его очень люблю… Просто воля Божья была такова. И тогда о. Спиридон написал письмо сюда, в Валаамский монастырь…
   К столу, за которым мы сидели, подошёл священник, довольно бесцеремонно прервал нас восклицанием: «Ангелы за трапезой!» и принялся решать с отцом-агрономом хозяйственные вопросы: пролонгации договора на аренду земли, поставки удобрений, отправки грунта и листьев в лабораторию…
 - Это для того, чтобы продолжался выпуск нашего валаамского бальзама, - пояснил мне о. Григорий.
 - Так это вы делаете единственный из продающихся здесь, на острове крепких напитков – 43-градусный бальзам «Аптекарский»?! – удивился я. – Слышал, что имела в 90-е годы православная Церковь таможенные льготы на поставку спиртного и сигарет из-за границы. А теперь сама и производит?!
6
- Нет, делает вино-водочный комбинат в Сортавале. А мы собираем здесь листья берёзы, яблони, смородины чёрной, девять сил, ромашку аптекарскую, семена укропа, крапиву, можжевеловые ягоды, зверобой, гриб чага… Это всё мы специально выращиваем в верхнем, Аптекарском саду, где испокон века монахи выращивали лекарственные растения. Собираем, высушиваем и отправляем. Бальзам хоть и не дешёвый, но спросом  пользуется.
 - А каково было первое впечатление от Валаама? – спросил я, когда трудницы подали нам тан, зелень, сыр, лаваш и мы, помолившись, приступили к долгожданной трапезе.
 - Приплыл я сюда на большом корабле из Питера. Мест там не было, плыл на палубе. Причалили в туристической Никоновской бухте. Оттуда надо было ещё плыть вокруг острова – меня любезно встретили, посадили на небольшой катерок. И мне сразу очень всё понравилось! Было это 1 сентября 1998 года. Я поднялся по лестнице от причала, спросил отца Бориса, тогдашнего благочинного, он меня благословил, указал путь в скит Всех Святых, я пошёл туда пешком и остался на пять лет. Даже на большие праздники не хотел оттуда выходить. Потому что не люблю шума, суеты. Вот это послушание – быть агрономом – против моих устоев, потому что приходится общаться со многими людьми, по бальзаму, например, аренде… Но послушание есть послушание.
 - В чём именно это послушание заключается?
 - Продолжать традиции валаамских монахов: выращивать помидоры, огурцы, зелень, тыкву, свёклу, морковь, редис, репу, яблоки, груши, вишни, смородину, крыжовник, клубнику, землянику, малину…
 - Я читал, монахи здесь даже виноград и дыни выращивали!
 - Виноград у нас только в теплице, скороспелые сорта – муромец, изабелла… Пробовали выращивать дыни, арбузы – невкусные получались в тепличных условиях. Да и местные жители воруют из теплиц.
 - Добрые люди?
 - Все люди добрые. Просто не все с искушением справиться могут.
 - А как у тебя с искушениями, отец Григорий?
 - Бывают, конечно, как без них?
 - Расскажи поподробнее о том, как постригали в монахи. Прежде бывал в монастырях, посещал святые места?
 - У нас в Армении, в Эчмиадзине есть много и православных святынь. Потом Гехард, Гарни – это ещё языческие, но всё же святыни. Много заброшенных монастырей… Хорвираб у подножия Арарата – монастырь, построенный на месте ямы, где наш армянский святой Григорий просидел 14 лет – его бросили туда… Меня при постриге назвали в честь Григория-просветителя. Начальник скита Всех Святых отец Василиск…
 - Огромный иеромонах, который в кожаных байкерских одёжах на мотоцикле рассекал по острову, мне рассказывали?
 - Я тоже ездил на мотоцикле, ну и что? Отец Василиск весёлый был человек, с юмором, сейчас в Абхазии служит и крестит. Он меня рекомендовал в монахи.
 - Нужны рекомендации?
 - На духовном соборе всё решается. Иеромонахи собираются, обсуждают, кого рукополагать, кого в послушники, кого в монахи… Потом решение отправляется на благословение Патриарху, потому что подчиняемся мы непосредственно ему.
 - А отказаться мог?
 - Мог, конечно. Но для чего тогда я пришёл? Некоторые отказываются. Но я не очень понимаю: жить в монастыре и не хотеть быть монахом? Может быть, они что-то такое знают лучше, чем я…
 - Не страшно было в ту ночь, перед постригом? Сомнения не терзали? Ведь это на всю жизнь…
 - Я был уже подготовлен – и в Псково-Печерском, и в Ереване, и здесь… Если бы насильно меня постригли… А так я сам пришёл… И пять лет назад владыка дал мне такое вот послушание: сады. То, что решает игумен, не обсуждается. До меня агрономом был отец Алексей, закончивший Мичуринский институт, но ушёл, потом был другой послушник, окончивший Тимирязевскую академию, но тоже ушёл… Одним словом, это послушание было вакантным. И когда решили меня рукополагать в дьяконы, владыка, тогда он был ещё архимандритом, подошёл и сказал, что так как я люблю жить в скиту, а там дьякон не нужен, то я должен решить: или здесь, на центральной усадьбе быть дьяконом, или уж остаться в скиту на неопределённое время, подумай, мол… Ладно, сказал, подумаю. Хотя ответ уже был готов: делайте что хотите. И вот он решил: «Будешь агрономом».
 - А почему – делайте, что хотите?
 - Потому что в мелочах я могу грешить, а в серьёзном, очень серьёзном – быть мне священником ли, дьяконом и прочее – никогда ничего не отвечаю сам. Дабы не было моей воли. Потому как если по моей воле, то будет тяжело. Всё должно быть и осуществляться по воле Бога. Волю которого, в свою очередь, выражает отец игумен.
 - А что-нибудь в жизни ты совершал по своей воле?
 - Много чего, - рассмеялся о. Григорий. – До монастыря всегда жил по своей воле.
 - Был ли в жизни поступок, за который до сих пор стыдно?
 - Все мои грехи, количество коих переходит все границы, и в прошлом, и в настоящем – вызывают чувство стыда. Хоть и раскаялся давно.
 - А чем гордиться можешь? Я не о гордыне говорю – о гордости. Радует ли, что в определённый момент поступил именно так, а не иначе?
 - Вот радуюсь каждый Божий день, что монах. Но тут гордиться нечем, Господь сказал, что без моей помощи вы ничего сделать не сможете. Всё – только с Божьей помощью, так что гордиться нечем, - повторил о. Григорий. – Даже когда враг внушает мне такое чувство – гордости, я сразу вспоминаю о своих грехах…
 - Какие ж такие грехи-то? Как родители отнеслись к твоему уходу в монахи?
 - Переживали. Но «нет» не сказали. Они не очень понимали тогда этого, потому что не были даже крещёными.
 - А брат женат?
 - Нет.
 - А сестра?
 - Тоже не замужем. Но все православные. Даже дальние родственники.
 - Твоя заслуга?
 - Божий промысел.
 - Наш отец Григорий здесь много армян крестил, - сказала Асмик.
   О. Григорий пояснил, что редко, но заезжают сюда армяне-трудники, и в Сортавале живут армяне, и хотя в монастыре нечасто крестят, он всё-таки крестил несколько семей, несколько десятков своих соплеменников, обратил в православную веру.
   Черноглазая трудница Карина разлила нам по мискам дымящийся суп.
 - Спас этот суп называется, - сказал о. Григорий. – Пост по-армянски – пас, а спас – для разговления. Готовят из мацона и перловки, соль добавляется, можно есть и горячий, и холодный. Я все тут научил делать.
 - Ты армянин, в Армении множество традиционных блюд из мяса – хаш, толма, кюфта, шашлыки… Не тосковал? Ведь монахи мяса не едят вовсе?
 - Нет. В монастыре монах вообще-то не задумывается – ест, что дают.
 - А что главное для монаха? В чём смысл его жизни?
 - Я не хотел бы говорить о том, что сам не могу сделать, чего ещё не достиг. Например, о жертвенной любви к человеку… Я, конечно, стараюсь всем угождать. Но не всегда получается. О послушании – непослушный всё-таки бываю… Нет, не хочу говорить громких слов. Я ведь действительно грешен. Все заповеди нарушал.
 - И даже убийство было?
 - Апостолы говорят, что если ты гневался на другого человека, то ты уже человекоубийца.
   Подошла пышнотелая Асмик, сказала о. Григорию что-то по-армянски.
 - Вы мяса хотите?
 - А можно?
 - Трудники, паломники едят, конечно. Не монахи.
 - Нет, не стану искушать. Спасибо.
   Наклонившись над столом, убирая тарелки, Асмик улыбнулась исподлобья так, что не в своей тарелке почувствовал себя я.
 - Очень вкусно! Ну да, в Писании сказано, что даже если просто на женщину взглянул, - продолжил я, - то уже, значит, прелюбодействовал…
 - Конечно, - ответил невозмутимо о. Григорий. – Так оно и есть на самом деле.
 - Кстати, как монаху, особенно с горячей кавказской кровью совладать со своей плотью, с её потребностями, в отношении женщины, в частности?
 - С Божьей помощью, без неё абсолютно невозможно! Когда бывают такие ситуации, начинаешь усиленно молиться, просить о помощи… А кавказская, не кавказская кровь – какая разница? Мы все под Богом, от Бога… Плоть у всех одинаковая. Молишься – и Господь помыслы успокаивает, замещает другими ценностями. Молитва – универсальный метод борьбы с искушениями.
 - Вот и отец Порфений сказал: поклоны, огромное количество поклонов…
 - На улице, конечно, не станешь, а в келье – да, - сказал о. Григорий, в то время как длинноногая трудница Карина разливала нам по чашечкам кофе по-турецки. – Мы и ночью встаём, часами молимся. И одновременно учимся сосредотачиваться – как в армии учат бегать марш-броски, стрелять по мишеням, - монах учится сосредотачиваться во время келейных своих молитвословий. Тяжело в учении, легко в бою, говорил Суворов. И когда на деле случается…
 - Идёт, скажем, по монастырю туристка, прелестей которой не скрывают розовые платки, надетые на неё при входе, в Святых вратах, а туристок здесь множество, один за другим теплоходы причаливают… И молоденькие трудницы, опять же – туда, сюда…
 - И вот монах применяет против врага оружие, которым учился в келье владеть долгими зимними ночами… Это не монастырский устав. Келейные правила устанавливаются с подачи духовника – днём ли молиться, ночью. Я в скиту Всех Святых вставал за два часа до службы, ходил, всех будил и молились в кельях, а потом уже вместе в храме… Ночью ты один на один с Богом. Может, потому и Достоевский ночами писал свои книги.
 - За что Его распяли?
 - Моё мнение? – не удивился вопросу, который у многих вызывает недоумение и даже раздражение, о. Григорий. – Ещё до Рождества Христа это уже подразумевалось пророками – что через одного человека грех пришёл и через одного человека будет прощение грехов, воскресение из мёртвых… Когда человек впервые согрешил, то это значило, что враг одержал над ним победу… Каждый человек грешит, не может не грешить – и как иначе можно было победить смерть? Иисус не имел права умереть, он не грешил, вот человек грешил и уже не мог жить вечно, он был обречён, а Господь не грешил, не должен был умирать, но умер – и тем самым показал, что Царство Смерти не совершенно, фальшиво и победимо! Господь ведь вошёл во Врата Ада, разрушил, всех воскресил – и после этого смерть стала уже не в законе, вне закона! Господь нарушил закон смерти своею смертью… Но я русски плёхо гаварю, - смущенный своей неожиданной патетикой рассмеялся о. Григорий. – Я так думаю! - воскликнул голосом незабвенного Фрунзика Мкртчяна из «Мимино».
   Я сказал, что служил в армии в Армении и потом многажды бывал, был знаком со многими известными, в том числе великим тяжелоатлетом Юриком Варданяном, с чемпионом по прыжкам в длину Робертом Эмияном, с которым мы как-то в Лужниках на футболе встретили артиста Армена Джигарханяна.