Лики Совести

     Невнятная ноющая боль несколько раз вклинивалась в сон, прерывая его на самом пронзительном месте. На том месте, проживи которое до конца, обязательно поймёшь что-то очень важное. Но боль бесцеремонно вторгалась в эту чудесную тайную жизнь, дарованную нам неведомыми силами, и в миг просыпания от всей значимости её ничего не оставалось. Что это было? Глупые наваждения, бред затуманенного сознания, а может, отзвуки той самой боли, что, в конце концов, обрывает самою же собой нарисованные видения?

     Егор вставал, потирая бок, подходил к окну и всматривался в сумеречное марево жаркой июльской ночи. Боль не отпускала. Она лишь становилась определённее, обозначая свою возможную причину. От осознания природы и источника боли делалось тоскливо. Полвека полноценной жизни крепкого здорового мужчины натыкались на это тупое и бессмысленное препятствие, говорившее: "Хватит! Пожил в своё удовольствие, пора расплачиваться..."

     Расплата. Страшное это слово Егор никогда не употреблял. Он всегда гнал от себя всякую мысль о неизбежности - одиночества, возвращения долгов, смерти. Жизнь улыбалась ему и одаривала сверх всякой меры. Счастливое обеспеченное детство в кругу семьи, в которой и дом полная чаша, и меж домочадцев мир и согласие. Необременительные занятия любимым спортом без снедающей жажды стать первым, пробиться в лидеры - так, вполсилы, в своё удовольствие. Школа с самыми лучшими учителями и крепким дружным классом. Потом как по маслу лёгкое прохождение в институт, где бесшабашно протекли студенческие годы, полные вечеринок, любовных свиданий, жарких споров о театре, турпоходов всем курсом. Защита диплома, удачное распределение, непыльная работа с хорошей зарплатой, удачная женитьба, рождение детей... Всё - как у всех. Пока не наступил жуткий рубеж 80-х и 90-х, перевернувших всё в жизни целой страны, ни разу в голове Егора на возникало мысли о том, правильно или неправильно он живёт, отсчитывая отведённое ему на этой земле время. Оно текло само по себе, а он существовал сам по себе - гладкий и круглый, как бильярдный шарик, улыбающийся окружающим, успешный и спокойный. Даже болеть по-настоящему ему не доводилось.

     Всё разом перекосило. В течение какого-то года или двух институт, в котором он размеренно занимался тем, что принято называть научной работой, оброс странными шарашками. Младшие научные сотрудники и лаборанты ринулись что-то покупать, что-то продавать. Стали приезжать на работу на полчаса, на час позже, вальяжно восседая в новых автомобилях. А составлявшие гордость и славу института почтенные профессора по-прежнему являлись точно, шли пешком и лишь искоса поглядывали на внезапно разбогатевших молодых коллег с плохо скрываемой укоризной. А вскоре они один за другим и вовсе исчезли из института. Мирно текшая годами по строгому распорядку жизнь вдруг забурлила, вспенилась. То и дело институт сотрясали собрания с жаркими спорами, реорганизации, сокращения, укрупнения, и довольно быстро он в одночасье приказал долго жить. Хорошо ещё, что старый приятель Егора, лаборант, проработавший под его началом около 10 лет, пристроил своего бывшего шефа к себе в одну из шарашек, которая занималась оптовой торговлей каким-то ширпотребом. В одночасье старший научный сотрудник Егор Иванович Мезенцев правратился в заведующего складом, в обязанности которого входило вести учёт поступающих и отпускаемых коробок, тюков, ящиков, контейнеров - и больше ничего. За эту нехитрую работу он стал получать вдесятеро больше, чем раньше получал в своём институте. Но в той, прежней его работе был смысл. Она была связана с "оборонкой", и от того, насколько точны его расчёты, на каком-нибудь полигоне зависела чья-нибудь жизнь. Это придавало Егору ощущения собственной важности, и он старался ответственно относиться к каждой цифре своих расчётов. Как в студенческие годы, когда он чётко усвоил: от того, как сойдутся цифры в его курсовой, напрямую зависит, сколько в месяц он будет получать стипендии...

     Да, всё перекосило. К новой роли заведующего складом Егор привык так же легко, как и ко всем своим прежним ролям - школьника, студента, офицера на сборах, молодого специалиста, молодожёна, младшего научного сотрудника, отца, старшего научного сотрудника, заведующего лабораторией. Но был у этой роли некий мало привлекательный привкус, стремясь заглушить который, Егор начал прибегать к средству, о котором прежде не помышлял. Каждый трудовой день завершал он в своём кабинете в компании товароведа и двух кладовщиков распитием бутылочки коньяка.

     ...Никогда прежде не знавший никакой, даже зубной боли, Егор Мезенцев вторую ночь маялся от этого нового для него ощущения. Правый бок неприятно саднило, а нынче ещё и так кольнуло во сне, что пот прошиб. Далёкий от медицины, не склонный к анализу своих ощущений и чуждый проявлениям ипохондрии мужчина впервые испытал настоящий страх. Безотчётный, тупой и всепроникающий. Мысль о смерти – жестокой и безликой – навязчиво проникала в голову Егора. А тревожные сны, прерываемые приступами боли, только усиливали этот страх. Потому что в каждом сне выпадало ему разговаривать с никогда прежде не ведомым собеседником – с Совестью.

     Сначала она явилась ему в обличье курносой девчонки. Ася была смешлива и задириста. Сколько полных безудержного веселья часов и дней было проведено ими вместе на первых курсах института! Она была из тех, про которых говорят «Свой в доску парень». Дружба с Асей была лёгкой и естественной. И когда в турпоходе, которым однокурсники отметили окончание первого курса, эта дружба переросла в отношения интимного характера, это было столь же легко и естественно – как будто само собой разумелось. И ни слова о любви! Как же, почему же потом всё расклеилось, рассыпалось? Егор не мог вспомнить, отчего однажды Ася, не снимая с лица своей озорной улыбки, сказала ему: «Егорчик, а не пора ли тебе просто забыть меня?». Он и забыл. С тою же беззастенчивою лёгкостью, с которой сначала привязался к ней. С тою же прямой стремительностью, с которой он поступал в институт и шёл сквозь годы учёбы если не номером первым, то, уж во всяком случае, в списке лучших. Что послужило причиной расставания? Кажется, было какое-то ЧП, кого-то разбирали на комсомольском собрании, кому-то грозило то ли отчисление, то ли выговор. И Егор занял прямую и жёсткую позицию, точно соответствовавшую линии парткома. А этот проштрафившийся кто-то был то ли приятелем, то ли земляком Аси. И кроме того, у него были проблемы со здоровьем матери. И Ася что-то говорила о милосердии. Призывала промолчать, не ввязываться в показную порку. А Егор, кажется, отвечал в том духе, что мужчина должен быть принципиальным и честным хотя бы перед самим собой. Сейчас не упомнить деталей. Вроде бы парня тогда выперли-таки из института, и он попал в действующую армию. Чуть ли не в Афганистане служил. И там что-то с ним приключилось… Да, какая разница! К чёрту этого парня! Ведь важно, что с хорошей девчонкой Асей пришлось по этому поводу расстаться! И вот теперь, спустя столько лет, даже десятилетий она вдруг приснилась. И не как-нибудь, а в образе Совести. Насмешливо глядя в глаза, блестя веснушками на своём прелестном курносом носике, она за что-то распекала Егора, и ему от этого становилось всё хуже и хуже, и в конце концов он проснулся. А это была просто боль – тупая ноющая боль в боку, которая мешала дышать и требовала к себе внимания.

     Егор отошёл от окна, налил себе стакан минеральной воды, выпил единым махом, потёр правый бок и вернулся в спальню. Жена тихонечко посапывала, отвернувшись от него. «Вот ведь какая! – подумал он, – даже не проснулась. А и что ей! Ведь не у неё же бок болит». Он залез под одеяло и вскоре забылся новым сном. Новый оказался столь же тревожен. Снова явилась неучтивая дама Совесть – теперь в обличии соседки.

     Когда они въехали в новую квартиру, это был, пожалуй, самый счастливый день в его жизни. Кооператив сложился крепкий, дружный. Все – работники одного НИИ, все друг друга знают. Теперь и жить будут по соседству. Соседкой по лестничной площадке оказалась Лена Майзель, известная чуть ли не на весь институт свободным нравом и редкой красотой. С первых месяцев жизни по соседству между Егором и Леной установились те самые особые отношения, которые в бульварной литературе именуются адюльтером. Особую пикантность им добавляло то, что Лена была замужем за подчинённым Егора, а его жена когда-то училась в одном классе со старшим братом Лены. Хитроумная соседка сумела выстроить такую линию поведения, что их с Егором интрижка, продлившаяся почти два года, так и осталась для супругов незамеченной. Либо они делали вид, что не замечают. А может, их это вполне устраивало? Во всяком случае, ссор и конфликтов между соседями не было, и кто знает, не покинь Майзели страну в 1990 году, перебравшись в Израиль, может продлился бы этот милый романчик и по сей день.

     Отчего вдруг Лена приснилась в странной роли Совести? Наговорила кучу жутких вещей: и сын де у неё вовсе не от мужа, а от Егора, и мол после неё у Егора ни с одной женщиной не заладится, потому что она дескать владеет «кодом любви», и за всё рано или поздно приходит срок расплаты…

     Опять это страшное слово! О какой расплате речь? Все отношения с соседним полом у Егора всегда были исключительно по обоюдному согласию, ко взаимному удовольствию, и их прекращение всегда было простым и лёгким. Даже с Асей он расстался без эксцессов и скандалов. Да и когда это было! А тут – на тебе Совесть… Он и слова-то такого в своём лексиконе избегал. С чего бы вдруг оно причудилось ему в тяжёлом сне?

     Снова приступ изнуряющей боли выдернул Мезенцева из забытья неприятного сна. Он присел, облокотившись на подушку и стал перебирать в памяти уцелевшие осколки сновидения. Елена Майзель методично перечисляла ему якобы совершённые им подлости – словно сводила квартальный бухгалтерский отчёт: дебет и кредит. Всё происходило на освещённой солнцем скамеечке под пальмой на берегу моря в живописной Хайфе. Вот ведь чудеса ночных видений! Он и в Хайфе-то не бывал никогда, и как теперь, спустя столько лет выглядит Лена, не знает. А тут привиделось всё в мельчайших подробностях: ярко-синее море, мелкий белый песок, пальмы, мощёная красной плиткой дорожка вдоль пляжа, обсаженная декоративными пальмами, утопающие в буйной зелени невысокие здания поодаль, праздно шатающаяся курортная публика в разноцветных лёгких одеждах. Даже солоновато-сладкий запах средиземноморья ударил в нос явственно, будто только что из окошка пахнуло.

     Егор снова попробовал уснуть. Теперь к нему пришла мама. Она положила тёплую шершавую ладонь ему на плечо и долго-долго всматривалась подслеповатыми влажными от слёз глазами в спящего сына. Он никак не мог взять в толк, отчего это он спит, а всё так ясно видит – и себя, спящего на ноющем боку, и её, присевшую в ногах. Чего она хочет? Ведь не обидел, в дом престарелых не сдал, когда после смерти отца она совсем из ума выжила, похоронил честь-по-чести, всех оставшихся родных и подружек её на поминки позвал, могилку хорошую справил. Чего ей надо? Отчего пришла и так смотрит?

     – Мама! – выдавил из себя Егор, и удивился своему голосу: хриплый, тяжёлый, точно не свой.
     – Что, сынок? Прогнать хочешь? Подожди. Дай побуду с тобой ещё минутку. Теперь ведь всё равно уже…
     – Что всё равно? Ты тоже считаешь меня виноватым в чём-то? Ну, да. Прожил не без греха. Но ведь никого не убил, кой-чего добился, детей справных поднял на ноги. Все так живут.
     – Не оправдывайся, сынок. Это не твоя, моя вина.
     – Вина?! В чём же?
     – Мы с мужем тоже так: всё по распорядку, по заведённому, всё как у всех. Тоже, видишь, думали, как надо живём. А Родину прошляпили.
     – Мама, какую такую Родину? – раздражаясь, воскликнул Егор, – Всё течёт, всё меняется. Время такое, понимаешь ли. Сейчас у нас другая страна. Но она ведь тоже Родина. Ведь так?
     – А я? Разве у тебя может быть другая мама? Ты говоришь, время. Всё меняется… Это просто отговорки, сынок. Ты когда последний раз на мою могилку приходил? Совсем забыл свою мамочку. Не поминаешь, не чтишь. А это грех, как в старину говорили. Так нельзя, понимаешь.
     –  Мам, ну, некогда мне. Машину из ремонта заберу, и обязательно заеду. Весной, как снег сойдёт, точно заеду. Что ж ты…
     – Нет, сынок. Весной ты не заедешь. Весной ты уже далеко, ой, как далеко будешь. Завтра приезжай… В последний раз...

     Видение растаяло. Снова болел бок. А последние слова матери впились в мозг и сверлили его.  От них веяло тревогой. Как так? Где это – далеко? Почему? И при чём тут Родина? Что за слова такие нелепые? Как будто он, Егор Иванович Мезенцев виноват в том, что в 1991 году великая страна распалась на малые. Он честно ходил в свой «ящик», где от звонка до звонка делал расчёты. Он хранил доверенные ему секреты и получал за это хранение положенную надбавку. Он никогда ничего не украл, хотя были и у них несуны. Кажется, одного даже судили. Этого он уже не помнит наверняка. Но он-то сам честен! Его-то не судили! Ему даже в партию предлагали вступить. И он вступил бы, если бы не события 1991 года. Так какие к нему лично претензии? Простой советский обыватель, не вмешивавшийся в политику, а просто честно исполнявший свой долг, разве мог он повлиять на процессы, потрясшие страну до основания? И потом. Всякое случается в истории. Ну, случилось так. Но ведь ничего, живут же люди. И будут жить. При чём тут высокопарности про Родину?

     …Наутро совершенно разбитый Егор с трудом встал, попытался позавтракать. Но в рот ничего не лезло. Временами даже накатывала тошнота. Жена, почуяв, что с мужем неладно, уговорила его не ходить на работу, взять больничный. Он нехотя согласился. Впервые за свою честную трудовую жизнь он выходил на больничный. Врач появился к обеду. Послушав, посмотрев, пощупав Егора, измерив давление, температуру, пульс, пробурчал нечто неопределённое и предложил госпитализацию. Егор наотрез отказался. Выписав больничный лист на неделю, врач ушёл, оставив больного наедине со своими мыслями. Жена была на работе, дети в институте. Компанию составлял только серый кот, задумчиво поглядывающий на хозяина жёлтыми глазами. Вспомнилась ночная просьба матери навестить её сегодня. Егор походил по квартире взад-вперёд, обдумывая, рискнуть или не рискнуть. Ведь зачем-то же просила. А он и впрямь уже несколько лет не навещал могилу матери. Так поколебавшись некоторое время, он всё же решился. Боль вроде бы несколько притупилась. Авось и разойдётся. Всё ж прогулка на свежем воздухе должна быть полезной.

     Он вышел из дома. Сегодня посвежело. После душной ночи налетел ветерок, и дышать было легче. Только в автобусе один раз напомнила о себе ночная дурнота и боль, но быстро отпустила. Может, и впрямь разойдётся?

     У входа на территорию кладбища стояла веснушчатая моложавая женщина с насмешливо вздёрнутым носиком и зелёными смеющимися глазами. Она торговала цветами, и весь её полный внутреннего жизнелюбия вид входил в некоторое противоречие с окружающим пространством. Ей бы не у кладбищенской ограды торговать, а леденцами на детском аттракционе. Рядом с курносой, отложив костыли, важно восседал одноногий мужчина средних лет в выцветшей полевой гимнастёрке советского образца. На его груди красовалось несколько медалей и орден Красной Звезды. Женщина временами поглядывала на него и весело подмигивала. Егор поравнялся с нею, и на миг застыл, впившись глазами в глаза. С его губ внезапно слетел – нет, не возглас, в полушёпот-полувыдох:
     – Ася???