Салман Рушди

                САЛМАН   РУШДИ.


                Роман  =С Т Ы Д=.

                посвящается  Замин.

                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

                ПОБЕГИ  С  РОДИНЫ


                ГЛАВА  ПЕРВАЯ
               
                ЭТАЖЕРКА  ДЛЯ  ЗАКУСОК.

В отдалённом пограничном городке Кью, который, если обозревать его сверху, походил своими очертаниями на совершенно непропорциональную гирю для силовой гимнастики, жили – были прелестные, любящие друг друга, три сестры. Их имена…их подлинные имена не произносились, и ими не пользовались, подобно лучшему семейному фарфору, запертому в комод. А после их общей ночной трагедии о местонахождении того комода, по случайности, было забыто, так как рассказы о многочисленной керамической посуде от Гарднера из Царской  России превратились в семейную выдумку, и в существование которой они почти перестали верить…Эти три сестры, заявлю без всякой задержки, носили фамилию Шакиль, и всеобще были известны (в порядке старшинства) как Чанни, Манни и Банни.
И вот, однажды, умирает их отец.
Настигла смерть старого Мистера Шакиля  в положении вдовца, разъяснившего, почему на протяжении восемнадцати лет, прожитых им здесь, городок называли «адовой дырой». Во время своего последнего бредового состояния он погрузился в непрерывный и, большей частью, непонятный монолог, из запутанных странствий по которому до домашней челяди долетали различимые, длинные излияния непристойностей, богохульств и проклятий, от которых вскипал воздух вокруг его постели. В этом разглагольствовании растравленный, старый затворник поведал о своей ненависти к родному городку, призывая демонов порушить суету в низких, серо-коричневых, торгующих и свинствующих зданиях возле базара, истребляемых теперь его, смертью инкрустированными словами, а так же прохладу и побелённую чопорность района военного городка.  То были две сферы гимнастической гири, - две формы городка: старый город был населён местным, колонизированным людом, а район Кантт – пришедшими колонизаторами, Ангрезами, или Британцами, хозяевами. Старый Шакиль возненавидел  оба мира, и на долгие годы заточил себя в своей высокой, похожей на крепость, огромной резиденции, глазевшей окнами на тёмный двор. Дом был размещён возле открытого майдана, и находился на одинаковом расстоянии и от базара, и от Кантта.
Со своего смертного ложа Мистер Шакиль мог видеть в окне свод большого отеля =Палладий=, поднимавшегося из улиц ненавистного Канттмента словно мираж, внутри которого найдутся золотые плевательницы и прирученные пауко-обезьяны в бронзовопуговичных униформах и кепках коридорных, и оркестр в полном составе, каждый вечер игравший в оштукатуренном бальном зале среди фантастичных растений, жёлтых роз и белых магнолий, и высоких, под крышу, пальм. Короче, великолепный отель Флэшмен, золотой купол которого, однажды, дал трещину, а сейчас сиял утомительной гордостью своего короткого, обречённого великолепия. Тот свод, под которым костюмированные-и-оботиноченные Ангрезы – офицеры, и белогалстучные гражданские, и леди с завитыми волосами каждый вечер сходились сюда. Они выбирались из своих бунгало, чтобы потанцевать и разделить заблуждение в том, что все они такие яркие, а в действительности, просто бледные, даже серые из-за вредного воздействия того каменистого жара на их хилую, облачно-взращённую кожу, и из-за привычки пить тёмное =Бургундское=  в полуденном, солнечном помешательстве с неописуемым равнодушием к своим печёнкам. Старик слышал музыку империалистов, исходившую из золотого отеля, отягчённого весёлостью отчаяния, и поносил отель грёз громким, ясным голосом.
«Закройте окно! – кричал он. – Я не собираюсь умирать под этот гам!» И когда старая служанка, Шахмат Биби, щёлкает шпингалетами, он постепенно расслабляется и, собрав все оставшиеся запасы энергии, выхолащивает курс своего смертельного, исступлённого течения.
«Быстрее, сюда!» Шахмат Биби выбежала из комнаты, воплем взывая к дочерям старика. «Ваш папочка шлёт себя к дьяволу.» Отправив в отставку окружающий, внешний мир, Мистер Шакиль обратил ненависть своего монолога против самого себя, призывая вечные проклятия на свою душу. «Бог знает, что его раздражает, - расстроилась Шахмат, - он поступает неправильно.»
Вдовец вырастил своих детей с помощью кормилиц Парси, Христианских нянек-туземок и «железной» морали, в которой, большей частью, присутствовало Мусульманство. Хотя, Чанни говаривала, что нрав его закалило солнце.
Собственно говоря, три девочки содержались в том лабиринтовом особняке вплоть до дня кончины его хозяина. По сути, необразованные, они обитали на женской половине и забавляли друг друга придумыванием своих, личных языков и размышлениями о воображаемом образе голого мужчины, -  уже в те, слишком юные свои лета, предшествующие возрасту полового созревания, представляли себе причудливые гениталии наподобие дырочек в груди, в которые очень удобно входят их собственные соски. «Это всё, что мы знали в те дни, - забавно напоминали они друг дружке много позже, - оплодотворение, полагалось, произойдёт через груди.» Это бесконечное пленение выковывало между сёстрами узы близости, которые разорвать было ни почём. Они проводили вечера, сидя у окна, забранного лёгкой решёткой, глядя на золотой свод большого отеля, и кивали в сторону натянутых тонов загадочной, танцевальной музыки… А вот и слухи пошли, что они, безболезненно и вяло, «исследовали» друг у дружки тела во время душных, сонливых полудней, а вечерами сочиняли яростные проклятья, чтобы приблизить момент кончины своего отца. Но злые языки ещё скажут своё слово о прелестных женщинах, живущих вдалеке от раздевающих глазами мужчин. В происходившем в те годы, задолго до скандала из-за ребёнка, крылась почти существенная правда. Их страстное желание иметь детей, не взирая на свою девственность, вынудило их тайну сжаться, чтобы остаться триединой, навсегда связанной интимностью их юности, даже после того, как пошли дети. Они решили, так сказать, делиться ими. Я не могу подтвердить или развеять грязную историю, что этот договор был составлен и подписан менструальной кровью изолированной троицы, а затем сожжён, превращённый в пепел, и сохранённый в монастырях их памяти.
Но, в течение двадцати лет у них будет только один ребёнок. И назовут его Омар Хайям.

Всё описанное произошло в четырнадцатом веке. Я пользуюсь Хегиранским календарём; не забивайте себе голову тем, что события подобного рода происходят только в давнем прошлом. Не может время так легко стать однородным, как молоко. И по той же части до недавнего времени ещё тысячу и триста лет были в полном ходу.
Когда Шахмат Биби сообщила им, что их отец отбыл к своему конечному пункту назначения, сёстры отправились навестить старика, нарядившись в самые яркие свои одежды. Они застали его в тисках удушающего кулака стыда, в дыхательных приступах властной темноты требующего от Бога, чтобы тот навечно отправил его в некое пустынное, отдалённое поселение Джаханнум, граничащее с Преисподней. Затем он смолк, и Чанни, старшая дочь, поспешила задать единственный вопрос, самый важный для трёх молодых женщин: «Папа, теперь мы будем богаты, разве не так?»
«Шлюхи! – скверно заорал тот. – Не рассчитывайте на это!» 
 Бездонное море здоровья, по которому, как все полагали, счастливое плаванье семьи Шакиль в то утро после его сквернословящей смерти оказалось сухим кратером. Лютое солнце его финансового невежества, которое он, десятилетиями, успешно скрывал за своим, производившим сильное впечатление, патриархальным фасадом свою отвратительную натуру и высокомерную надменность, ставшие самым ядовитым наследием для его дочерей, высушило все океаны наличности. А у Чанни, Манни и Банни настало время сетований и упорядочивания долгов, которыми его кредиторы не посмели бы давить на старика, когда он был жив. Но теперь они требовали их оплаты (плюс -общие проценты) без промедления. Девушки появились из своего пожизненного уединения, неся на себе выражения тщательно вскормленного отвращения к этим хищным слётам на пир, блюдом которого являлся скелет расточительности их родителей.  А так как они были выращены с мыслями о деньгах, как об одной из двух вещей, о которых запрещено говорить с незнакомцами, они упустили свою удачу, не преминув прочитать документы, представленные кредиторами. В итоге, вся многочисленная недвижимость в Кью, включавшая в себя, примерно, восемьдесят процентов только плодоносящих садов и жирных, плодородных земель в этом достаточно урожайном крае, была утеряна для их совместного владения. Остались сёстры ни с чем, кроме трудно поддающегося управлению бескрайнего особняка, от пола до потолка, набитого приобретениями, и обитаемого только кучкой слуг, отказавшихся уехать, в меньшей степени, из-за лояльности, чем от того ужаса пожизненного узника перед открытым миром. И, вероятно, согласно всеобщему правилу аристократически воспитанных личностей, они реагировали на новость о своём разорении, решив устроить вечеринку.
Спустя годы, они делились  между собой воспоминаниями о той пресловутой, праздничной ночи с обыкновенным ликованием, возвратившим им иллюзию молодости. «Мне приходили приглашения, отпечатанные в Кантте», - начинала Чанни Шакиль, усевшись в старую, деревянную качалку подле своих сестёр. Счастливо хохоча над давним приключением, она продолжала: « И какие приглашения! С рельефными золотыми буквами на твёрдых, как дерево, карточках. И схожи были с плевками, прямо в око судьбы.»  «И в закрытые глаза нашего покойного папеньки», - добавила Манни. «Ему бы это представилось совершенно бесстыдным продолжением, отвращением и ненавистью, доказательством его провала при всучивании нам, обманом, своего завещания.»
«Так-то вот, - продолжала Банни, - наше разорение подтвердило его неудачу в другой области.»
Поначалу им казалось, что умирающий стыд их отца был порождён его знанием о приближавшемся разорении. Однако позже они пустились в обсуждение менее прозаических возможностей. «Может быть, - строила предположения Чанни, - на своём смертном  ложе он усмотрел видение будущего?»
«Ладно, - ответили её сёстры, - тогда ему пришлась бы такая жалкая смерть, сравнимая с тем жалким существованием, на которое он нас обрёк.»
Новость о выходе в свет сестёр Шакиль быстро облетела городок. И в один, с нетерпением ожидаемых, вечеров старый дом был наводнён целой армией музыкальных гениев, чьи трёхструнные домбры наполнили этот пуританский особняк праздничной музыкой впервые за два десятилетия; семиструнные саранды, флейты и барабаны; полки пекарей и кондитеров, и разносившей закуски прислуги маршем заходили в дом с арсеналом съестного, раздев лавочников по всему городку, заполняли собой внутренность огромного, многоцветного, замшевого шатра, воздвигнутого в центре военного городка, с зеркальным покрытием, отражавшим великолепие сооружения. Однако стало очевидным, что снобизм, вбитый родителем в мозговые кости дочерей, смертельно заразил всех гостей. Большинство горожан Кью уже были смертельно оскорблены, обнаружив, что их посчитали недостойными составлять компанию троице блестящих леди, чьи, с золотым обрезом, приглашения были на устах всего города. Теперь злодеяния оплошности улаживались комиссией; так как казалось явным, что сёстры допустили самое крайнее нарушение приличий, - их приглашения, презиравшие слабых, бесхарактерных людей местного пошиба, находили свой путь в Ангрез Канттонмент, и в бальный зал танцевавших хозяев. Запрещение ведения хозяйства надолго оставалось под крепким запором для всех, кроме нескольких местных; но после часа коктейля у Флешмана сестёр посещала толпа в униформе и иностранцы, разодетые для бала. Империалисты! – серокожие сагибы и их оперчаточенные бегумы! – хриплоголосые, и блистающие снисходительностью, входили в отделанный зеркалами шатёр.
«Напитки поданы»!   Старая мать Чанни, вдруг вспомнив, восхитительно хлопнула в ладоши от ужаса забытого. И с этого момента внезапные воспоминания уже не имели продолжения, а все три леди становились любопытно рассеянными; даже я не способен рассеять неправдоподобия, которые быстро распространились по той вечеринке во времена чёрной полосы тех лет.
Мог ли действительным быть тот случай, что несколько не-белых гостей – местных заминдаров и их жён, над чьим состоянием, однажды, подшутили, отнеслись легкомысленно, по сравнению с десятками миллионов рупий сестёр Шакиль, - сбились в кучку,  злобно взирая на скачущих сагибов? Что эти личности, все сразу, вышли, спустя несколько секунд, даже не надломив краюхи хлеба и не съев щепотки соли, оставив трёх сестёр с колониальными властями? Чему это было подобно, когда три сестры с глазами, сияющими сурьмой и раздражением, двинулись, в гробовой тишине, от офицера к офицеру, как будто вымеривая их, как будто их усы должны были подвергнуться проверке на глянец, а челюсти – по углам их выступов? А потом (повествует далее легенда) они, что, девушки Шакиль, хлопали в ладоши и приказывали музыкантам играть западную танцевальную музыку: менуэты, вальсы, фокстроты, польку, гавоты, - музыку, приобретавшую смертельно-демоническое свойство, когда она выдавливается из огрубевших инструментов виртуозов?
Говорят, танцы продолжались всю ночь. Скандал подобного происшествия оставил бы недавно осиротевших сестёр за своими пределами, но худшее было впереди. Короче, после завершения вечеринки, когда разъярённые духи удалились, а горы несъеденной пищи брошены собакам, - знатным сёстрам и представителям их сословия не дозволялось раздавать еду бедным, - по базарам городка Кью пошли слухи, что одна из трёх пронырливых девушек в ту разгульную ночь была лишена девственности и забеременела.
              Какой стыд! Стыд! Стыд цвета мака.
Но если сёстры Шакиль и были подавлены чувством вины, то никоим образом не выказывали этого. Наоборот, они послали Шахмат Биби, одну из тех служанок, отказавшихся покинуть дом, в Кью, где она сделала заказ самому лучшему мастеру в городке, некоему Мистри Якубу Баллоку, и купила самый большой висячий замок, отыскавшийся в магазине скобяных изделий под названием =Божья Воля=. Замок был таким большим и тяжёлым, что Шахмат Биби пришлось для доставки изделия до места взять на прокат мула, хозяин которого спросил женщину: «Понадобится теперь трём госпожам такой замок, когда вторжение уже произошло?»  Шахмат ответила, для выразительности нахмурив брови: «Пусть твои внуки писают на твою бедняцкую могилу!»
Получивший заказ мастер, Мистри Якуб, так был поражён ужасающим спокойствием допотопной, дряхлой старухи, что работал усердно под её присмотром, не осмеливаясь пропустить ни одного её замечания. Она заставила его выделать необычный внешний грузоподъёмник в форме гимнастической гири, достаточно большой, чтобы удержать троих взрослых, с помощью которой предметы могли бы подниматься системой моторизованных блоков с улицы на верхние этажи дома, и наоборот. Шахмат Биби придавала значимость изготовлению всего хитроумного приспособления с таким расчетом, чтобы им можно было управлять без какого-либо вмешательства обитателей особняка, - показывать самим на то, или иное окно, - а так, чтобы были видны указания маленького пальчика.  Затем она перечислила необычные условия безопасности и пожелала, чтобы мастер установил их в необычный механизм. «Вставьте сюда, - приказывала она, - пружину расцепления, которую можно было бы задействовать изнутри дома. Взведённая, она должна производить выпадения дна подъёмника, прямо вот так. А сюда, сюда и сюда поставьте несколько секретных перегородок, которые могли бы выстреливать восемнадцатидюймовыми лезвиями-стилетами, острыми-острыми. Мои хозяйки должны быть защищены от незваных гостей.»
Наконец, гиря была готова. Она таила в себе множество ужасных секретов. Мистри завершил свою работу, не увидев ни одной из сестёр Шакиль, но когда, три недели спустя, он умер, стискивая свой живот и катаясь в крови, смешанной с грязью, стало ясно, что бесстыжие женщины отравили его, чтобы подстраховаться в уверенности его молчания на предмет последнего и очень загадочного заказа. Однако об одном можно правдиво заявить, что медицинское заключение о данной смерти было совсем  противоположным. Якуб  Баллок, мучимый с какого-то времени единичными приступами боли в области аппендикса, умер почти по естественным причинам. Его смертельные муки явились не результатом действия призрачных ядов мнимо-убийственных сестёр, а вследствие роковой банальности перитонита. Или чего-то похожего.
Настал день, когда трое оставшихся работников-мужчин сестёр Шакиль закрывали огромные парадные двери из тика и бронзы. В тот самый момент, как эти ворота уединения заперли сестёр, чтобы оставаться неоткрытыми более полувека, небольшая толпа любопытных горожан снаружи заметила появление тачки, на которой мрачно отблёскивал наружный замок их ухода. А когда двери закрылись, звуки постановки огромного замка на место и поворота ключа возвестили о начале необычного заточения трёх скандальных леди и их слуг.
Получилось так, что во время своей последней поездки в Кью Шахмат Биби оставила несколько запечатанных конвертов, содержавших подробные руководства для ведомств обществ, поставлявших товары и услуги. В обговоренные дни и назначенные часы, отобранные – швея, прачка, сапожник, наряду с торговцами мясом, напитками, галантереей, цветами, книгами, торговцами овощами, бобами, иностранными журналами, газетами, парфюмерией, лентами коры эвкалипта для чистки зубов, сурьмой, специями, крахмалом, мылом, кухонной утварью, рамами для картин, игральными картами и струнами для музыкальных инструментов представляли себя у подножия последнего изделия  Мистри Якуба. Они свистели в стручковые свистки, и гиря с письменными указаниями гулко опускалась на мостовую. Таким образом, леди Шакиль умудрялись отказываться от договорённости, вчистую, и не всё время с миром, проявляя свою силу воли в том отшельническом существовании, завершение которого они были способны отпраздновать так быстро после смерти своего отца. И таким было высокомерие их сговора, что их удаление казалось действием, вовсе, не раскаяния, а гордыни.
Тут возникает деликатный вопрос: как они расплачивались за всё это?
От их имени, с некоторым смущением, и просто показать, что присутствующий автор, которому уже пришлось оставить многие вопросы без ответа и в состоянии двусмысленности, способен дать ясные ответы, когда это необходимо. Я обнаруживаю, что Шахмат Биби доставила последний запечатанный конверт к двери наименее привлекательного заведения в городке; туда, где Кьюранин строго осуждает чрезмерное ростовщичество, где полки и закрома в складе ломились под тяжестью собранных обломков бесчисленных загнивающих историй…пропади они все пропадом. Буду откровенным, - она пошла в ломбард. И он, ростовщик, человек неопределённого возраста, тощий как карандаш, невинно-большеглазый Чалаак Сагиб, позже представлявшийся у гири тем же именем (в ночной тьме, на что были даны строгие указания), чтобы оценить предметы, оставленные там, а потом отправить наверх, в сердце молчаливого дома, наличные за всё – примерно восемнадцать процентов от рыночной стоимости, не подлежащих выкупу заложенных ценностей. Три матери будущего ребёнка – Омара Хайяма Шакиль использовали свой давний, оставшийся капитал для будущих закупок.
    Так кто же, всё-таки, забеременел?
Старшая, Чанни, или средняя, Манни, или «малышка» Банни, ещё почти ребёнок?   - Об этом  никому и никогда не удалось узнать. Даже народившемуся ребёнку. Сокрытие их возрастов было совершенным, и требовало наиболее дотошного внимания к подробности. Просто представьте; они заставили слуг дать клятву верности на Библии. Слуги примкнули к ним в их добровольном заключении. А остальные, покинувшие дом пешком, оказались завёрнутыми в белые саваны и, конечно же, повторили путь Якуба Баллока. На протяжении всего срока беременности врачи в дом не приглашались. И по мере её развития сёстры, понимая, что неохраняемые тайны всегда ухитряются ускользнуть прочь под дверью, в замочную скважину и в открытое окно, пока все всё не узнают… Поэтому повторяю, сёстры проявляли необыкновенную сплочённость, являвшуюся их замечательной чертой, посредством притворства – в двух случаях из трёх – тогда как третья – беременная,  вела себя естественно.
Хотя, каких-то лет пять, и разнили Чанни от Банни, но именно тогда сёстры одевались по достоинству одинаково и, по неосознанному воздействию их необычной, избранной ими жизни, стали походить друг на дружку так разительно, что слуги, порой, ошибались в своих обращениях к ним. Я описал их миловидность; однако их образы не были луноликими, миндалеокими, так восхваляемыми поэтами. Наоборот, - с довольно волевыми подбородками, сильным телосложением, целенаправленные женщины с почти гнетущей, обаятельной силой. Теперь все трое одновременно начали полнеть в талии и груди. Когда одну по утрам тошнило, две другие начинали делать то же самое с таким совершенно синхронным сочувствием, что невозможно было определить, чей желудок опорожнился первым.  Их матки, так же раздулись до полного объёма беременности. Естественно, этого возможно было достичь с помощью физических ухищрений, диванных подушек и прокладок, и даже использования вызывающих обморок испарений. Исходя из этого, я составил для себя непоколебимое мнение, что психоанализ подобного свойства чрезвычайно унижает ту любовь, существовавшую меж сёстрами. Несмотря на биологические неправдоподобия, я готов поклясться, что они всем сердцем желали почувствовать себя матерями их общего ребёнка – преобразить общественный стыд понятия безбрачия в личное торжество страстно желаемого общего ребёнка. Так что, вкратце, две призрачные беременности сопровождались одной действительной; в то время, как одновременность их поведения предполагает определённый вид работы коллективного разума.
     Спали они в одной комнате, и претерпевали одни и те же соблазны, - марципан, лепестки жасмина, сердцевина ананаса, грязевые ванны, - одновременно; соотношения обмена их веществ изменялись параллельно. Они обрели одинаковый вес, уставали в один и тот же момент, и просыпались по утрам разом, как будто кто-то звонил в колокольчик. Они испытывали одни и те же боли: в трёх матках, - единственный ребёнок и его два призрачно-зеркальных прообраза пинались и поворачивались с чёткостью хорошо тренированной танцевальной группы…от чего все трое страдали одинаково. Скажу больше; они, так сказать, вполне заслужили право считаться совместными матерями будущего младенца. Ну, а если одной, мне не угадать её имени, - пришло время, и никто этого не видел, - чьи истекали воды; ни того, чья рука закрыла дверь спальни изнутри. Никакие посторонние глаза не свидетельствовали трёх освобождений, - двух призрачных, и одного действительного. Или тот момент, когда пустые шары сдулись, а между третьей парой бёдер, как будто на тропинке аллеи, появился незаконно рожденный ребёнок. Или когда руки подняли Омара Хайяма Шакиль за лодыжки, держали его головой вниз, поддерживая спину большими пальцами. 
Наш герой, Омар Хайям,  сначала произвёл вдох в этом невероятном особняке с несметным количеством комнат; открыл глаза; и увидел, вверх тормашками, в отрытом окне ужасные вершины Невероятных Гор на горизонте.  Одна, - но которая? – из трёх  матерей подняла его за лодыжки, легонько, кулаком выбила первый вздох…пока, продолжая глазеть на перевёрнутые верхушки, младенец не закричал.
Когда Шахмат Биби заслышала звук поворота ключа в замке и робко вошла в помещение, где хранилось съестное, напитки, свежие простыни и губки для обтирания, мыло и полотенца, она застала всех трёх сестёр, сидевших на просторной кровати, той самой, в которой умер их отец. У всех троих лица пылали от струившейся радости, приуроченной к истинно-материнской привилегии; а ребёнок переходил от одной груди к другой, и все шесть были налиты молоком.

Совсем юный Омар Хайям, мало-мальски, был осведомлён, что его рождению предшествовали определённые обстоятельства. С предшествиями мы уже имели дело, а как быть с последствиями.
«Я полностью отказалась прошептать тебе на ухо имя Божье», - сказала ему его старшая мать, Чанни, в седьмой день его рождения.
В восьмой день его рождения средняя, Манни, сообщила по секрету: «Даже не было намёков на то, чтобы побрить тебе голову. Такие прекрасные, чёрные-чёрные волосы, с которыми ты появился; нет, никто их не срезал, нет, сэр!»
Точно через год его младшая мать изобразила крайнее возмущение: «Ни при каких обстоятельствах, - заявила Банни, - я не позволила бы отторгнуть крайнюю плоть. Что за вздор? Это ж не какая-нибудь банановая кожица!»
      Омар Хайям вступил в жизнь без, имеющего свои выгоды, обрезания, бритья наголо или духовного напутствия. Много таких, считающих это физическим недостатком.

Рождённый на смертном ложе, над которым (как и шторы, и противомоскитная сетка) повис образ–призрак его деда, препоручившего себя кругам ада. Его первым видением этого мира была картина далёких, перевёрнутых вверх подножием, гор…Омар Хайям Шакиль с самых первых своих дней был огорчён смыслом перевёртывания мира, повёрнутого вверх тормашками. И ещё чем-то худшим, - страхом перед тем, что жил он на краю мира, так близко к этому краю, что мог выпасть из него в любую минуту. С помощью старого телескопа, из окон верхних этажей ребёнок, Омар Хайям, обозревал пустоту ландшафта вокруг Кью, убедившую его в том, что он, должно быть, рядом, у Края Создания, и что за кромкой Невероятных Гор на горизонте должно лежать великое Ничто, в которое он начал падать в своих кошмарных снах с монотонной неизменностью. Наиболее тревожащим видом этих кошмаров было сонное осознание того, что его погружения в пустоту были, каким-то образом, подходящи, и что он ничего лучшего не заслужил…он проснулся в противомоскитной сетке, изрядно вспотевший, и даже пронзительно кричавший от понимания того, что эти сны говорили ему о его никчемности. Такой новости он был не рад.
     И так, это было в годы полу-оформившегося Омара Хайяма, приведшие его к бесповоротному решению умереть во время сна. Жизненное стремление привело его, к этому времени, к концу; - жена его улетучилась, - ну, уж, нет, концам не должно позволять предшествовать началам и серединам, даже если недавние научные опыты показали нам, что внутри определённых типов замкнутых систем, под высоким давлением, время может быть склонено к обратному бегу. Так что, действия могут предшествовать их причинам. Вот это, именно то беспомощное упреждение, на которое повествователи, ни в коем случае, не должны обращать внимание; таким вот образом лжёт сумасшествие! К мгновению, в котором не умещалось и сорока минут за ночь, определённых сорок морганий было достаточно, чтобы подкрепить его. Каким же «зелёным» он был, когда принял удивительно-взрослое решение сбежать из неуютной действительности снов в более незаметное, приемлемое заблуждение ежедневной, пробуждающей его жизни!  «Маленькая летучая мышь!» - терпимо называли его три матери, когда они прознали о его ночных переменах  в неистощимых палатах их дома, - тёмно-серый коршун машет крыльями над его плечами, обеспечивая защитой от холода зимних ночей; а на счёт того, вырос ли он в крестоносца в накидке, или в замаскированного кровопийцу, Бэтмана или Дракулу, я предоставлю решать читателю.
     (Его жена, старшая дочь генерала Разы Хайдера тоже страдала бессонницей. Но бессонница Омара Хайяма не идёт в сравнение с её собственной. Его бессонница была вынужденной, а она, глупая Суфия Зинобия лежала в постели, прижав свои закрытые веки большими и указательными пальцами, будто выдавливала сквозь ресницы сознательность подобно пылинкам из кучки пыли, или слезы. И горела она, и жарилась в той комнате рождения своего мужа и смерти его деда, рядом с той постелью змей и Рая…чуму на это время неповиновения! Я сразу же велю исчезнуть этой сцене: Шазам!) Shazam.
К десятилетнему возрасту юный Омар уже начал испытывать благодарность к окружающему, защитному присутствию гор на западном и южном горизонтах. Невероятные Горы: вы не найдёте такого названия в ваших атласах даже самых крупных масштабов. У географов существуют, однако, свои определённые ограничения. Юный Омар Хайям, влюбившийся в чудотворно-блестящую бронзу телескопа, выкопанного им из дикого изобилия  вещей, наводнявших его дом, представлял себе, что какие-нибудь силиконовые создания или газовые чудища, населяющие звёзды Млечного Пути, простирающегося над головой каждую ночь, никогда не признали бы свои обиталища без названий в затёртых картах звёздного неба. «У нас свои причины, - говаривал он на протяжении всей своей жизни, - давать названия нашим личным горным цепям.» 
Мутноглазые горные племена, обитавшие в тех горах, представители которых случайно встречались  на улицах Кью, (чьи более изнеженные жители переходили на другую сторону, чтобы избежать запаха зловония горцев и прикосновения к их бесцеремонным плечам), называли горную цепь «Крышей Рая». Горы, а с ними и весь этот район, даже сам Кью, страдали от периодических землетрясений; то была земля неустойчивая, и племена думали, что толчки вызывались выходом ангелов сквозь скальные проёмы. Задолго до этого его собственный брат видел крылатого и сияющего золотом человека, наблюдавшего за ним с вершины. Таким образом, Омар Хайям Шакиль узнал правдоподобную историю, что Рай находился не на небе, а прямо у него под ногами, и движения земли являлись доказательством интересов ангелов в тщательном рассматривании мирских дел. Под таким ангельским давлением очертания горной цепи постоянно менялись. С их морщинистых, коричнево-жёлтых склонов поднималось несметное количество напластованных, столбообразных образований, геологические пласты которых так чётко обозначались своими острыми верхушками, что титанические колонны, казалось, были воздвигнуты великанами, владевшими мастерством обработки камня…Эти божественные замки-грёзы, так же, поднимались и падали подобно приходившим и уходившим ангелам.
Ад – сверху, Рай – снизу; я засиделся над исследованием первобытной, неуравновешенной, дикой местности Омара Хайяма, чтобы подчеркнуть утверждения, что он вырос промеж спаренных вечностей, заведённый порядок коих был, по его опыту, именно перевёрнутым. Что подобные стояния на голове имеют воздействие посильнее в измерении, чем землетрясения, - для чего изобретатель запатентовал сейсмограф души? И что, для Омара Хайяма, необрезанного, не получившего напутствия, небритого наголо, их присутствие усиливало чувство раздвоенности его личности.
        На сей раз я отсутствовал слишком долго и должен повествовать, находясь в тени, вне солнца, до того, как мой рассказ будет опечален миражами или солнечным ударом. –
Впоследствии, на другом конце своей жизни (кажется, что будущее нельзя обуздать, которое настаивает на том, чтобы просочиться в прошлое), когда его имя было занесено во все бумаги, относившиеся к скандалу по поводу бессмысленных убийств, дочь таможенного служащего, Фарах Родригес, раскрыла свои уста, выпустив на волю историю того дня, когда юноша, Омар Хайям, уже тогда  достаточно плотный парень, с не застёгнутой пуговицей  штанов ниже пупа, сопровождал её к её отцу на пост, находившийся на границе страны, в сорока милях на запад от Кью. Она сидела с бокалом брэнди в одном из городских притонов и, в основном, обращалась ко всему залу, хохоча среди потрескавшихся стёкол окон, коим время и пустынный воздух преподнесли, прежде, её кристальный смех. «Невероятно, клянусь! - вспоминала она о происшедшем. – Только мы доехали туда в джипе, как вдруг, опустилось облако и село на землю, прямо возле границы, как будто не могло пересечь её без оформления визы. А этот Шакиль был так напуган, что потерял сознание. У него закружилась голова, он побледнел, хоть и стоял на обеих ногах, да и на твёрдой земле.»
Даже в дни великого подъёма работоспособности его сознания, даже когда он взял в жёны дочь Хайдера, даже после того, как Раза Хайдер стала Президентом, Омар Хайям Шакиль страдал, иногда, от того невероятного головокружения, от осознания бытия существа, находящегося на Краю; второстепенным человеком. Однажды, во время попойки и разгула с Искандером Хараппа, миллионером-playboy(ем), мыслителем-радикалом, Премьер-Министром и, наконец, удивительно-сработанным трупом, Омар Хайям, будучи навеселе, описывал себя Иски. «Ты видишь перед собой парня, - поверял он, - который в своей жизни и героем-то не был, а человеком, рождённым и выращенным в условиях отстранения от жизни. Наследственность, разве это не так?»
     «Достаточно гнетущее представление.» - ответил Искандер Хараппа.
Омар Хайям Шакиль был выращен, не менее, тремя матерями, без единого, в поле зрения, отца. Загадка, углубившаяся позже после рождения младшего брата, когда Омару уже было двадцать. Более того, на братца притязали все три матери-женщины-родительницы, чей замысел, казалось, был не менее безупречным. Волнуемый в равной степени по велению развивавшейся юности, первым опытом его влюблённости, преследованием переваливающейся походкой с подогреваемым решением была фигура Фарах Парси, урождённой Зороастер.
С головокружением, второстепенный, перевёрнутый, с прилипшим к нему прозвищем «Дворцовый Переворот», поглупевший от любви, страдающий бессонницей, лупящийся на звёзды, толстый; что это за герой такой?



                ГЛАВА ВТОРАЯ.

                ОЖЕРЕЛЬЕ ИЗ  ТУФЕЛЬ.



Спустя несколько недель, когда Русские войска вошли в Афганистан, я приехал домой навестить своих родителей, сестёр, и порисоваться со своим сыном-первенцем. Моя семья живёт в =Обороне= - Обществе Вспомошествования Жилищным Строительством Офицерам Обороны Пакистана, хотя моя семья не принадлежит к данному сословию. =Оборона= - фешенебельный квартал Карачи; немногим военным удалось купить здесь землю по очень низкой цене и построить жилище.
Но, с другой стороны, они были не вправе покупать пустоши. Чтобы купить «офицерский кусок» =Обороны=, вам пришлось бы составить мудрёный контракт. По условиям такого договора земля остаётся собственностью продавца, если даже вы и уплатили полную рыночную стоимость и наслаждались маленьким счастьем, строя свой собственный дом на этой земле по своим собственным выкладкам. В общем-то, вы прекрасный парень, благодетель, решивший дать бедному офицеру жильё из своей безграничной милости. Но договор, так же, обязывает торговца указывать третью сторону, обладавшую неограниченными притязаниями на собственность, когда дом будет полностью возведён. Этой третьей стороной будет «твой» человек, и когда строители отправятся по домам, он просто передаст собственность вам. Таким образом, два отдельных действия доброй воли были необходимы в этом процессе. =Оборона= почти вся целиком была разработана по принципу существования такого прекрасного парня. Этот дух товарищества, совместная, бескорыстная работа, ведущая к общей цели, достойны замечания.
Подобная процедура заключала в себе некое изящество. Торговец становился богачом, посредник получал свои комиссионные, вы получали ваш дом, и никто не нарушил закона. Естественно, никто никогда не спрашивал: - как случилось, что наиболее привлекательная для развития зона города была отдана в распоряжение службы обороны таким вот образом. Подобное отношение, так же, частью основы =Обороны=: воздух, в котором полно безответных вопросов. Но их обоняние слабо; а цветы во множестве плодоносных садах, деревья, выстроившиеся в ряд по авеню, и духи на вянущих по соседству леди совершенно перебивали этот иной, слишком отвлечённый аромат. Дипломаты, международные дельцы, сыновья бывших диктаторов, звёзды эстрады, текстильные магнаты, изобретатели табуреток приходят и уходят. Множество автомобилей: TOYOTA и DATSUN, и название =Общество Обороны=, способное звучать в чьих-нибудь ушах словно символ (представляющий взаимно развивающиеся отношения основ государства и его Вооружённых Сил) не сдерживает такого резонанса в городе. Так как, это название оставалось, всего лишь, названием.
     Однажды вечером, вскоре после моего прибытия, я навестил старого друга-поэта. Я с нетерпением ждал нашей с ним долгой беседы, чтобы услышать его оценку недавних событий в Пакистане и, конечно же, об Афганистане. Его дом, как обычно, был полон посетителей. Казалось, что никого не интересовали разговоры ни о чём другом, кроме как о серии матчей в крикет между командами Пакистана и Индии. Я присел со своим другом к столу и начал, ради развлечения, игру в шахматы. А мне очень хотелось выудить его точку зрения на происшедшее, и я постепенно обострил мысли, сидевшие в голове, начав с вопроса о казни Зульфикара Али Бхутто. Только первая половина вопроса слетела с моих губ; вторая же присоединилась к обиталищу множества вопросов без ответа, потому что я испытал болезненный удар по своим голеням и, не издав ни звука, переключил половину фразы назад, словно рубильник, на спортивную тему. А потом мы обсудили ещё и зарождающийся видео-бум.
Люди входили, крутились, возбуждённо восклицали, смеялись. Спустя, примерно, минут сорок мой друг произнёс: «Теперь всё в порядке.»
Я спросил: «Кто же это был?» Он назвал мне имя информатора, просочившегося в группу. Обращались с ним учтиво, без намёков на то, по какому поводу он зашёл; иначе, он исчез бы. Позже мне представился случай познакомиться с этим шпионом. Миловидный парень с приятной манерой говорить, честным лицом, и без сомнения, счастливый от того, что не приходилось докладывать о чём-то подозрительном. Было достигнуто, своего рода, равновесие. И вновь я был поражён тем, как много хороших парней в Пакистане были  любовно выращены в тех садах, источавших воздух благоухания.
Со времени моего последнего посещения Карачи мой друг-поэт много месяцев провёл в тюрьме по социальным мотивам. А точнее сказать, он знал кого-то, кто знал ещё кого-то, кто являлся супругой второго двоюродного брата посредством тесных связей со сводным дядей кого-то, кто, возможно, или нет, жил в одной квартире с кем-то, продававшим оружие партизанам в Балучистане. В Пакистане вы можете попасть куда угодно, если вы знаете людей, даже в тюрьму. Мой друг по сей день отказывался говорить о том, что произошло с ним в те месяцы. А вот посторонние поведали мне, что он был в очень плохом состоянии, когда освободился. Рассказывали, что его подвешивали за лодыжки и били, словно новорожденного, для работы лёгких которого требовалось приложить усилие, чтобы он мог издать пронзительный крик. Я не спрашивал у него, кричал ли он тогда, или были ли видны из окна перевёрнутые вершины гор.
       Где бы я ни сворачивал с дороги, всегда оказывалось что-то, чего стоило стыдиться. Но стыд подобен всему иному; поживи с ним достаточно долго, и он становится частью мебели. В каждом доме  =Обороны=  отыщется стыд, - горящий в пепельнице, помещённый в рамку, висящей на стене, покрывающий постель. Поэтому больше его никто не замечает. Так как все вокруг – воспитаны.
Может быть, моему другу следовало бы поведать эту историю, или другую, его собственную; но он не пишет более стихов. А вместо него вот он, я, вымышляю то, чего никогда со мной не происходило, и вы подметите, что моего героя уже подвешивали за лодыжки, и что его имя – это имя известного поэта. И ни одно четверостишие не вышло, или вскоре выйдет из под его пера!
«ПРОФАН! ПРОХОДИМЕЦ! У ТЕБЯ НЕТ НА ЭТО ПРАВА! …
Знаю; никто никогда меня не арестовывал, да и их тоже. – БРАКОНЬЕР! ПИРАТ! МЫ ОТКАЗЫВАЕМ ТЕБЕ В ПОЛНОМОЧИЯХ. ЗНАЕМ ТЕБЯ, С ТВОЕЙ НЕЗДЕШНЕЙ РЕЧЬЮ, УКУТАВШЕЙ ТЕБЯ, СЛОВНО ИНОЗЕМНЫМ ФЛАГОМ:  И ГОВОРИТ ОН О НАС РАЗДВОЕННЫМ ЯЗЫКОМ, - ЧТО ТЫ МОЖЕШЬ ПОВЕДАТЬ, КРОМЕ ЛЖИ?
Отвечаю на многие вопросы вопросами: считается ли история собственностью каждого участника в отдельности? В каких судах это утверждение было поддержано? Какие пограничные комиссии составляют карту территории?
        Вот только мёртвый может говорить?
И говорю я сам себе, это будет роман о прощании, моими последними словами на Востоке, от которого я, много лет назад, начал освобождаться. Я не всегда верю в себя, когда говорю это. Это та часть мира, нравится она мне, или нет, к которой я до сих пор привязан; разве что эластичными бинтами.
Ну, а насчёт Афганистана: после возвращения в Лондон я познакомился, за обедом, с высокопоставленным Британским дипломатом, специалистом по «моей» части мира. Он сказал, что «пост-Афганистан» довольно таки присущ Западу, чтобы поддерживать диктаторское правление Зия Уль-Хака. Мне не следовало терять самообладания, но что поделаешь, было бесполезно. Затем, когда мы вышли из за стола, его супруга, весьма благовоспитанная особа, которая создавала обстановку миролюбивого общения, спросила меня: «Скажите, пожалуйста, почему народ Пакистана не избавился от Зия, знаете, как обычно?»
Стыд, дорогой читатель, не является исключительной собственностью Востока.

История эта - не о Пакистане, или, не совсем о нём. Это две страны: действительная, и вымышленная, находящиеся на одном и том же пространстве, или почти на одном и том же. И моя история, и вымышленная страна существуют, как и я сам, под небольшим углом к действительности. Считаю подобное смещение центра необходимым, и его внутреннее содержание, естественно, открыто всеобщему обсуждению. Моё мнение таково: пишу я не только о Пакистане.
Я не дал этой стране названия. И Кью, в действительности, совсем не Кветта.  И в этом мне не хочется быть манерно-изысканным. Приехав в большой город, назову его Карачи. И размещу в нём =Оборону=.



Положение Омара Хайяма, как поэта, любопытно. Его не любили в родной Персии, а на Западе он существует в переводах – настоящих переработках его стихов, во многих случаях разнящихся по духу (не говоря уже о содержании) от первоисточников. Так же и я, мол, что, перевели?...Я был ЗОЛ, КАК ЧЁРТ.   Думают, в основном о том, что в переводе всегда что-то теряется. Я придерживаюсь этого утверждения и использую, для свидетельства, успех Фицджеральда-Хайяма- что что-то, так же, может быть и обретено.


«Твой образ, увиденный с помощью моего любимого телескопа, - сказал Омар Хайям Шакиль Фарах Зороастер в тот день, когда признался ей в любви, - придал мне сил, чтобы преодолеть влияние моей матушки.»
«Подглядываешь! – воскликнула девушка, - а мне насрать на твои слова. Твои яйца опустились слишком быстро, и ты возбудился, и нечего к этому добавить. Не вешай на меня свои семейные неурядицы.» Она была старше него на два года, и Омар Хайям вынужден был признать, что его возлюбленная - личность скабрезная…
…Наряду с именем великого поэта ребёнку присвоили фамилию семьи его матери. И, если подчеркнуть, что они имели в виду, назвав его именем бессмертного Хайяма, три сестрицы, в свою очередь, дали имя тому зданию с неосвещёнными коридорами, ставшему теперь страной, которой они правили. Дом был назван =Нишапур=. Таким образом, вырос второй Омар во втором месте с тем же названием. И часто, по мере своего роста, он улавливал необычный взгляд трёх матерей, их шести глаз, взгляд, который, как будто, говорил: «Поторопись, мы в ожидании твоих поэм. Однако (я повторяю) ни одна *рубайята не вышла из под его пера.
       Его детство исключало любые общепринятые формы поведения. Что было приемлемым для матерей и их слуг, то не имело отношения к нашему второстепенному герою. Омар Хайям прожил двенадцать долгих лет, самых решающих лет в его развитии, засаженный в затворническую клетку особняка, того третьего мира, бывшего ни материальным, ни духовным, а своего рода, со свойствами концентрированной дряхлости, загримированным разлагающимися остатками тех, более знакомых двух типов космических пространств. Мир, на который он постоянно натыкался – наряду с пересыпанным нафталином, опутанным паутиной, покрытым пылью изобилием разрушающихся предметов. Мир долговременных, вредных испарений увядания негодных замыслов и забытых мечтаний. Последний, предумышленный жест, которым три его матери отгородились от внешнего мира, создал в эдаком зное субтропическую зону, в которой, не смотря на всеобще загнивающее прошлое, ничто новое, казалось, не способно произрасти. Тут то и появились Омар Хайям и любовно взлелеянное им его желание быстрого побега. Не осведомлённый о скрытно разделённой границами вселенной кривизны пространств и времени, благодаря которым он, поспешно возводит, в приступах одышки, с выкручивающимися и стонущими сухожилиями, самое длинное, наитруднейшее усилие на линии разбега. Он мечтал о выходе, чувствуя, что в закрытом пространстве =Нишапура= поставлена на карту вся его жизнь. В конце концов, в этом бесплодном и разъеденном временем лабиринте он был каким-то обновлением.
Вы слышали о детях-волчатах, вскормленных, должно отметить, обросшей густой шерстью, грудью воющей на луну суки-волчицы? Вызволенные из Стаи, они подолгу покусывают своих спасителей за руки. Пойманные в сети и посаженные в клетки, они воняют сырым мясом и испражнениями в освобождённом свете мира. Их мозги сформированы слишком несовершенно, чтобы проявлять способность к овладению более основательными, чем зачаточными, знаниями цивилизации…Так же и Омар Хайям, вскормленный слишком большим количеством молочных желез; и он блуждал сорок тысяч дней по кишащим тварями джунглям, которыми являлся =Нишапур=, его, обнесённый стенами дикий заповедник, его родина. Он пока не преуспел в открытии границ своим желанием, загадываемым в свой день рождения, которому не суждено сбыться ничем из того, что будет поднято машиной Мистри Баллока.
«Брось это тарзаново занятие, - глумилась Фарах, когда Омар пробовал Это на ней. – Ты же не какой-нибудь человек-обезьяна, смуглый сынок.» И, с точки зрения образования, она была права. И в то же время, она отвергала в нём запущенность и злобу, а он доказал на её собственном теле, что она ошибалась.
Прежде всего, первое: в течение двадцати лет он искал спасения в доме. Ему мало в чём отказывали (кроме свободы). Хитрое и избалованное отродье; когда он (а они, его три матери гладили его по голове), и после того, как начались кошмары, и он впадал в бессонницу, то всё глубже и глубже окунался в, кажущиеся бездонными, глубины того загнивающего царства. Поверьте, когда я повествую вам о том, что он, спотыкаясь, шёл по так давно нехоженным коридорам, что его ноги, обутые в сандалии, проваливались по лодыжки в пыль, что он обнаруживал разрушенные лестницы, непреодолимые из-за давних землетрясений, по вине которых лестничные марши превратилиь в остроконечные горы, и упали, открыв мрачные бездны страха. В тишине ночи, и при первых звуках рассвета он изучал архитектурную предъисторию =Нишапура=, открывая двери, распадавшиеся от прикосновения его пальцев к невозможной форме крашеной керамики эпохи неолита в стиле Котджиды. Или на кухне, о существовании которой даже не подозревалось, он несведуще таращился на бронзовую утварь совершенно немыслимого возраста. Или в местах этого колоссального дворца, брошенного давным-давно из-за разрушенного водопровода, он зарывался в кирпичные системы осушения, вскрытые толчками, датируемыми, наверное, веками.
     Однажды он совершенно заблудился и метался, наугад выбирая направления, словно путешественник во времени, потерявший свою волшебную капсулу, и боявшийся, что никогда не выйдет из распадающейся на части истории своей гонки, - и резко остановился, в ужасе вытаращившись на комнату, внешняя стена которой была частично низвергнута огромными, толстыми, ищущими воду корнями дерева. Тогда ему было лет десять, наверное, когда он впервые ощутил мимолётное впечатление от сбросившего оковы внешнего мира. Ему понадобилось только пройти сквозь разбитую вдребезги стену, - но подарок застал его врасплох поражающим обещанием рассветного луча, струившегося сквозь пролом. Он дал стрекача; его ужас гнал его обратно к успокаивающим, удобным помещениям, в которых он жил. Впоследствии, когда у него было время всё обдумать, он попытался вновь пройти тот путь, взяв с собой украденный клубок ниток. Но, как бы он ни старался, ему уже никогда не отыскать дорогу к тому месту в лабиринте своего детства, где обитал минотавр запрещённого солнечного света.
     «Иногда мне попадались скелеты, - похвалялся он перед неверящей Фарах, - и человеческие, и животных.» И даже там, где костей не было, давно почившие обитатели дома преследовали его по пятам. Не так, как вы думаете! – Без завываний, и лязга цепей! – Только бестелесные ощущения: удушливые запахи древних надежд, страхов, любви; и наконец, испуганный пра-пра-тяжёлыми, призрачными подавленностями этих дальних, уединённых мест опрокинутого строения, Омар Хайям свершил месть (вскоре после случая с разрушенной стеной) над своими неестественными, окружающими его вещами. Меня трясёт при описании действий его вандализма. Вооружившись метловищем и украденным топориком, он буйствовал в пыльных проходах и червивых спальнях, сокрушал стеклянные кабинеты, рубил обитые кожей диваны, разбивал трухлявые библиотеки. Истреблению подверглось всё, что попалось на его пути: хрусталь, живопись, ржавые шлемы, тонкие, бесценные шёлковые ковры. «Получайте!» - визжал он среди трупов своей никчемной, избитой истории. «Получай, старина!» - а затем разражался, бросив виновный топорик и чисто метущую метлу, неожиданными слезами.
Должен заявить, что даже в те дни никто не верил мальчишечьим рассказам о далёко- заброшенных, бесконечных пространствах дома. «Одинокий ребёнок, - скрипела Шахмат Биби, - всегда, всегда они поселяются в их бедных головушках!» И остальные слуги-мужчины посмеивались над ним: «Послушать вас, бабба, так этот дом стал таким огромным-огромным, сможет ли он поместиться в этом мире!» И три матери, смиренно сидя на своей скамейке-качалке, вытягивали руки, одобрительно похлопывали, узаконивая, тем самым, происшедшее. «Как бы то ни было, - сказала Манни, - а у мальчика живое воображение.» И мать-Банни согласилась: «Исходит из его поэтического имени.» Обеспокоенная его возможным лунатизмом, Чанни-ма наказала слуге постелить  спальный мат возле двери комнаты Омара Хайяма. Но к тому времени он уже прочно наметил для себя свои причудливые «вход запрещён»-зоны =Нишапура=. После того налёта на когорты истории, словно волк, (или волчонок) на овчарню Омар Хайям Шакиль заточил себя в проторенных, запылённых и уничтоженных частях дома.

Нечто, а именно, возымевшее воздействие угрызения совести, привело его в дедовский рабочий кабинет с мрачными стенами. В помещение с рядами книг, которое не посещалось тремя сестрицами со дня смерти старика. Здесь он сделал для себя открытие, что науками штудирования Мистера Шакиль были мошенничество и притворство, имевшие обыкновенное сходство с его проницательностью в бизнесе, потому что на обложках всех книг красовались жетоны с *EX Libris(ами) некоего полковника Артура Гринфилда, и многие страницы были не разрезаны. То была библиотека джентльмена, купленная в Тото у неизвестного полковника, и оставалась неиспользованной во всё время её нахождения в доме Шакиль. Тут Омар Хайям с жадностью налетел на неё.
Здесь я должен похвалить его стремление к самообразованию. Потому что к тому времени, как он покинул =Нишапур=, он изучил классический арабский и персидский; а так же латинский, французский и немецкий, - всё с помощью переплетённых в кожу словарей и неиспользованных текстов обманчивого тщеславия его деда. И в какие книги погрузился молодой человек! Украшенные цветными рисунками рукописи поэзии Галиба, тома писем, написанных Мугалибскими Императорами своим сыновьям, перевод Бёртона Alf Laylah wa Laylah и Путешествия Ибн Баттуты, и Quissa или предания легендарного авантюриста Хатима Тая…да, да, я должен вырвать (как советовала Фарах Омару) вводящий в заблуждение образ Маугли – мальчика из джунглей. Непрерывный поток предметов из жилых покоев, через гирю, к магазину скобяных изделий являло свету укрывательство через равные промежутки времени. Те безразмерные палаты, до краёв набитые материалом наследия поколений жадно-восприимчивых предков, постепенно были опустошены. К этому времени Омару Хайяму было десять с половиной, и достаточно пространства, чтобы двигаться без наталкивания на мебель при каждом шаге. Однажды три матери послали в тот кабинет слугу, чтобы он удалил из их жизней  изысканно вырезанную из орехового дерева ширму, на которой была изображена вымышленная, правильного конуса, гора Куаф, завершавшаяся фигурами тридцати птиц, подразумевавшими символ Бога. Полёт птичьего парламента раскрыл для Омара маленький книжный сундучок, набитый томами по теории и практике гипноза: мантрами Санскрита, краткими руководствами по профессиональным знаниям Персидской Магии, копию =Kalevala= Финнов в кожаном переплёте, расcчёт заклинания изгнания нечистой силы Отца Гасснера по Клостерсу, и научная работа по =Животному Магнетизму= самого Франца Месcмера. А так же(и наиболее полезные) некоторое количество руководств =Сделай Сам=. Омар Хайям начал  жадно поглощать эти книги, единственные в библиотеке не носившие имени литературного Полковника; это было настоящее наследие деда, приведшее его к жизненной запутанности колдовской науки, которая имеет такую колдовскую мощь и для хорошего, и для плохого.
Домашняя прислуга была занята той же незанятостью, как и он. Его матушки стали достаточно ленивы в делах соблюдения чистоты и приготовления пищи. Вследствие этого трио слуг-мужчин, - слуга Омара Хайяма первым, - превратились в подопытных «кроликов». Практиковался он с помощью монеты в четыре *анны, которую подкладывал им, и гордился своим дарованием в этом виде искусства. Настроив свой голос на ровный, монотонный лад, он усыплял их, и узнавал, кроме всего прочего, что сексуальные побуждения, будто бы утраченные его матерями после его рождения, не были, соответственно, заторможены в этих мужчинах. Вводимые в состояние транса, они восторженно поверяли свои тайны о взаимных ласках, и благословили материнскую троицу, так изменившую их жизненное положение, что их истинные желания смогли открыться им. Удовлетворённая трёхсторонняя любовь слуг-мужчин обеспечила равновесие для равнозначной и, в общем-то, платонической любви трёх сестёр друг к дружке. (Но Омар Хайям продолжал наращивать мучения, несмотря на множество привязанностей.) Шахмат Биби тоже согласилась «пойти под». Омар заставил её вообразить, что она плавает по мягкому, розовому облаку. «Ты погружаешься всё глубже, - нараспев произносил он, когда она улеглась на свой коврик, - и глубже в своё облако. На облаке очень хорошо. Тебе хочется погрузиться ниже, ещё ниже.» Подобные опыты имели печальное побочное воздействие.
Вскоре после его двенадцатого дня рождения трое любящих слуг сообщили трём матерям, что своими взглядами обвиняли молодого хозяина, когда рассказывали про его сеансы с Шахмат, явно желавшей себе смерти. В самом конце процедуры было слышно её бормотание: «…глубже и глубже, в самое сердце розового облака.»  Старая леди, переполненная впечатлениями от призрачного явления посредством медитирующей власти голоса молодого гипнотизёра, ослабила, наконец, железную хватку, которой она вцепилась в жизнь, отпущенную ей и так сверх меры, - на целых сто двадцать лет. Троица матушек прервала своё качание и приказала Омару Хайяму оставить занятия месмеризмом. Но к тому времени мир изменился. И я должен вернуться немного назад, чтобы описать происшедшие перемены.
Что было обнаружено в постепенно пустеющих комнатах? Ранее отмеченный телескоп, с помощью которого Омар Хайям подглядывал из окон верхних этажей (нижние были закрыты, или полностью заложены) за внешним миром, смотрел на луну, любуясь её ярким диском. Он наблюдал за поединками воздушных змеев, - раскрашенных, хвостатых Patangas с чёрными рёбрами жёсткости, обрамлёнными стеклом, чтобы были острыми, как бритва. Он слышал крики победителя, доносившиеся до него песчаным бризом. Однажды к нему в открытое окно залетел зелёно-белый змей со сломанными рёбрами. А когда, незадолго до его двенадцатого дня рождения, на лунный окуляр надвигалась непостижимо привлекательная фигура Фарах Зороастер, бывшей в то время девочкой-подростком четырнадцати лет, но уже обладавшей телом, двигавшимся с физической мудростью женщины, тогда, в тот самый момент он почувствовал, что его голос надломился, а другие органы ниже пояса скользнули вниз, чтобы занять определённые им места в первых рядах списка, - в пустовавших, до настоящего времени, мешочках. Его стремление наружу тут же переросло в тупую боль в паху, порывы в пояснице. Последствия, вероятно, были неминуемы.

Свободным он не был. Его блуждавшая-по-дому-свобода являлась лишь псевдо свободой животного в зоопарке, а его матери – любящими, заботливыми смотрителями. Кто же ещё, как не они, навязали его сердцу убеждённость, что он – личность второго сорта, созерцатель своей собственной жизни? Он наблюдал за ними в течение дюжины лет и, да, надо бы упомянуть, что ненавидел их за их скрытность, за то, как они обхватывают верёвки скрипящей качалки, за их привычку предаваться личным беседам с хихиканьем о своём девичестве, за их манеру крепко обниматься, склонив головы друг к другу, и шептаться, наперебой, о том, что кому известно. Омар Хайям, замурованный в =Нишапуре=, был исключён из человеческого общества необычным решением своих матерей. Решение, - три-в-одном, его матерей удвоило тот смысл исключения, когда он постоянно находился среди предметов, и вне событий.
Отзвенели в свои колокола двенадцать лет. Во-первых, непревзойдённая гордыня побудила Чанни, Манни и Банни отвергнуть Бога. Воспоминания об отце и осознание своего положения в обществе способствовали поддержанию соответствующих норм поведения,
доставшихся им, как единственное наследие, от отца. Каждое утро они поднимались в считанные секунды, одна за другой, чистили зубы эвкалиптовыми палочками, - вверх, вниз и по сторонам, по 50 раз в каждом направлении, а затем одинаково наряжались, намасливали и взбивали друг дружке волосы и вплетали белые цветы в завитые, чёрные пучки.  К друг дружке и к слугам они обращались в вежливой форме, произнося наставления от второго лица, на Вы. Строгость и точность их распоряжений по дому придавали надлежащий порядок всем их действиям, включая (несомненно, коронное) производство незаконнорожденного ребёнка. Однако, постепенно, год за годом, все свойства их поведения стёрлись, улетучились.
       В день отъезда Омара Хайяма в большой город его старшая мать рассказала ему, по секрету, что определила дату расстройства их самодисциплины. «Мы совсем не хотели приостанавливать твоё кормление грудью,- признавалась она. – Теперь ты знаешь, что неестественно для шестилетнего мальчика держаться за сосок; но ты продолжал сосать в течение полдюжины лет, одна грудь на год получается. В шестой день твоего рождения мы отказались от подобных удовольствий. И потом поняли, ничто не шло в сравнение с этим, и начали забывать о сути вещей.»
В течение следующих шести лет, когда груди высохли и сморщились, их тела утратили упругость и бодрость, игравшие главенствующую роль в придании им прелести. Они размякли; волосы их сплелись в узлы, они бросили надзирать за делами на кухне и за слугами. Но подобное их падение происходило с прежним соотношением и в одинаковой манере; узы одинаковости оставались неразрывными. 
      Припомните, например, такое; сёстры Шакиль не получили надлежащего образования, а только научились хорошим манерам, тогда как их сын, к моменту ломки его голоса, уже вырос в, своего рода, вундеркинда-самоучку. Он попытался увлечь матерей своим учением, но когда выдал самые изящные доказательства Евклидовых теорем, или красноречиво разглагольствовал об образе *Платоновой Полости, то они начисто отвергли непонятные им понятия.  «Тарабарщина туземная! – воскликнула Чанни-ма, и все трое разом пожали плечами.  «Кому будут понятны такие сумасбродные мысли? – спросила средняя-Манни в тоне окончательного решения. «Ведь, книги там читают слева направо.»
     Мещанство его матерей подхлестнуло чувства Омара Хайяма, только что начавшиеся проявляться и ещё неоформившиеся, что он здесь посторонний, потому что он был одарённым ребёнком, и ещё потому, что за всё время своего обучения он догадывался, как точка зрения матерей будет сдерживать его. Он страдал от ощущения потерянности внутри облака, чьи шторы случайно раздвинулись, чтобы представить дразнящие тщетными надеждами картины неба… несмотря на то, что он бормотал Шахмат Биби; облачность не привлекала мальчика.

Теперь Омару почти двенадцать (12). Он грузен, а на его детородном органе оставалась та крайняя плоть, которая подлежала удалению. Его матушки совсем не определились в своём жизненном предназначении; в то время, как он, в противоположность им, доходил, по вечерам, до возможных пределов агрессии, прежде чуждой благодушной натуре толстяка. 
Я открою (а прежде только намекал) три причины. Первая – созерцание им на луне линз своего телескопа четырнадцатилетней Фарах. Вторая – неуклюжесть и сбивчивость его изменившейся речи, каркающей и писклявой, не поддающейся управлению, когда в горле, словно пробка, перекатывается комок. И, наконец, мы не должны забывать о третьей. Именно, вознесённые веками (или нет) изменения нервной системы от воздействия половой биохимии на организм подростка… не ведая о подобной связи дьявольских сил в своём сыне, троица матушек совершает ошибку, задав вопрос Омару Хайяму, чего ему хотелось бы получить в день рожденья.
Он удивляет их своим мрачным видом. «Ах, так! Вы никогда не подарите то, что мне нужно!» Ужасающие материнские ахи. Шестёрка рук взлетает к тройке голов и занимает злобное положение – не-вижу-не-слышу-молчу. Чанни-ма (ладони прикрывают уши): «Как он может говорить такое? Ребёнок! Что он говорит?»  И средняя, Манни, сожалеющее взирая сквозь пальцы: «Кто-то расстроил нашего ангелочка, по нему видно.» И младшая, Банни, не убирая ладони с губ, чтобы не произнести чего-нибудь плохого: «Ты только спроси! В чём мы можем отказать? Чего это такого мы не сможем сделать?»
       И тут из него, с воплем, вырвалось: «Позволить мне выйти из этого ужасного дома! – а потом совсем тихо, в причиняющую боль тишину, ожившую при звуке его слов, - и назвать имя моего отца!»
«Какая наглость! Дерзкий мальчишка!» - вскрикнула Манни, его средняя мать. Вот сестрицы протягивают к ней свои руки, тянут в свой хоровод, - ладони на талиях, и неприличные позы их сомнительного союза, при наблюдении за которыми у мальчишки прихватило живот.
«Разве я вам не говорил?» Фальцет и мычание прорвались сквозь боль. «Почему я говорю это первым?»
      Вот теперь можно полюбоваться изменениями. Из материнской кучки вылетают сквернословия, потому что вопросы мальчика внесли раскол в их тройственное единство. Они спорят, а спор – это гнилое и затруднительное занятие; перебранка между женщинами, пытавшимися вспомнить свою прежнюю сущность. Когда они выбираются из под валуна своей взорванной одинаковости, то предпринимают героические усилия лицемерия сыну и самим себе, будто ничего серьёзного не произошло. И хотя все трое вновь объединяются в коллективной лжи, мальчику видно, что их единодушие – личина, с трудом удерживаемая на их лицах.
«Вполне разумные просьбы, - сказала первой младшая, Банни. – И, по крайней мере, одна из них должна быть исполнена.»
Его восторг приводит его в ужас; ком в горле прыгает вдоль всей длины его языка. «Какуюкакуюкакую?» - испуганно спрашивает он.
Тут вступает Манни. «Мы закажем тебе ранец, который прибудет в устройстве Мистри, - важно заявляет она, - и ты пойдёшь в школу. И не больно-то радуйся, - добавляет она, - а когда выйдешь из дома, ты будешь изранен множеством едких слов, которые люди на улице будут метать в тебя, словно ножи.»  Манни - самая лютая противница его свободы, давно навострила свой язычок из стали своего же поражения.
     Наконец, его старшая мать произнесла свою часть речи. «На обратном пути домой никого не трогай, - наставляла она, - в противном случае, мы прознаем, что кто-то унизил твоё достоинство и заставил испытать недозволенное чувство стыда!»
     «Именно это и испортит совершенно всё.» - вставила Манни. 

Стыд! Это слово. Нет, мне следует писать его в его же первоначальной форме. Не на этом вычурном языке, испорченном неверными общими представлениями и собранными обломками нераскаившегося прошлого обладателя этого языка, - этот Ангрези, на котором я принужден писать, потому что всё написанное навсегда исковеркано…

SHARAM – вот это слово. Ему совершенно неравнозначен перевод ничтожного =стыд=. Три слога – shin re mim (написанные, как и надлежит) справа налево. Плюс ударения- zabar, обозначающие короткие, гласные звуки. Короткое слово, содержащее в себе целые энциклопедии оттенков. То был не только стыд, который матери Омара запретили ему испытывать, но и замешательство, смущение, приличие, скромность, застенчивость, чувство обладания предопределённым местом в мире, и другие наречённые чувства, для которых в Английском нет двойников. Не имеет значения, как оно обуславливающе пролетает страну. Оно обязано прихватить с собой ручную кладь; и можно ли сомневаться в том, что Омар Хайям (нацелился на него) будучи ограждённым от чувствования стыда в раннем возрасте, продолжал испытывать на себе воздействие этого замечательного запрета в продолжение всех своих последующих лет. Да, надолго, после побега из зоны влияния его матерей?
     Читатель, стыдно.
Какова противоположность стыда? Что осталось, когда SHARAM подвергнут действию вычитания? Всё верно: - БЕССТЫДСТВО.                .               
    Из за гордыни родителей и единичных обстоятельств своей жизни Омар Хайям Шакиль, в возрасте двенадцати лет, совершенно не ведал о чувстве, в которое ему с этой поры запрещено было окунаться.
«Как оно проявляется?» - спросил он, и его матушки, видя недоумённый взгляд, попытались объяснить. «Твоё лицо горит, - произнесла Банни, младшая, - а сердце начинает дрожать от холода.»
«Женщины при этом плачут, и как будто умирают, - сказала Чанни-ма, - а мужчины, мужчины впадают в бешенство.»
«Кроме редких случаев, - пророчески-злобно пробормотала средняя, - это происходит по-другому.»             
Разделение трёх матерей на отдельные особи протекало, в последующие годы, всё сильнее и в мрачных тонах. Они пререкались из-за пустяков, по поводу самых незначительных мелочей: кому писать записки и класть их в «гирю», накрывать стол к утреннему, десятичасовому чаю с мятой, в гостиной, или на лужайке. Их поведение было сравнимо с выпуском сына на залитые солнцем арены города, не предоставив ему свободы, которую ему просто требовалось почувствовать. Как если бы в тот день, когда мир впервые положил свой глаз на Омара Хайяма, троица сестёр, наконец-то, была пронзена стрелами запретного SНARAMа. Их ссоры увяли, когда он совершил свой второй побег, а их союз не возобновился прежним образом, пока они не решили повторить акт материнства…
       А вот, необычный даже, случай, о котором стоит рассказать. Вот как это было: когда от пожеланий Омара Хайяма в их рядах начался раздор, - а прежде они были долго неразличимы, что не могли поддерживать ни одно точное ощущение их бывших сущностей, - ну, и выйти из этого положения должным образом. А результатом явилось то, что раздел их пошёл не по тому пути, они всё перепутали, от чего Банни, младшая, отрастила, преждевременно, поседевшие волосы и принялась царственно важничать своим исключительным правом старшей сестры. В то время, как старшая, Чанни, казалось, превратилась в разбитую, неизвестную душу, стала сестрой средин и непостоянств. А в Манни  развилась сценическая раздражительность слепня, подобная обычному нраву ребёнка любого возраста, который всегда остаётся тем же ребёнком, для которого возраст не имеет значения. В беспорядке их духовного возрождения головы упокоились, соответственно, не на тех телах. Они превратились в психологических кентавров, стали женщинами-рыбами, гибридами. И, конечно, данное запутанное отделение личностей внесло с собой подтекст, что разделение, на самом деле, ещё не произошло, и они были только охвачены им, если вы рассматриваете их как одно целое.
      Кому же ни хотелось сбежать от таких матерей? Потом Омар Хайям вспоминал своё детство как «покинутый любовник вспоминает свою возлюбленную»: неизменяемое, не склонное к старению детство. Память удерживала узника в круговороте сердечного пламени. Только вспоминал о нём с ненавистью, а не с любовью; не пылко, а с ледяным холодом. Благодаря любви, другой Омар написал великие произведения. История нашего героя, вне всякого сомнения, значительно сквернее, так как была промаринована в желчности.
- И легко было бы доказать, что в ранние годы в нём развились ярко-выраженные склонности к женоненавистнечиству, что все его последующие дружеские отношения с женщинами превращались в акты мести в память о своих матерях. – Произношу слова в защиту Омара Хайяма: всю свою жизнь, чем бы он ни занимался, кем бы он ни был, он исполнял свой сыновний долг и платил им по счетам.
Как раз в это время, посредством подъёмного устройства, прибывает ранец. Водрузив его на плечи, двенадцатилетний беглец залазит в машину Мистри, и ранец совершает обратный путь на землю. Двенадцатый день рождения Омара Хайяма принёс свободу, вместо торта. А так же, внутри ранца: разлинованные тетради, грифель, стирающуюся деревянную дощечку, и несколько стержневых ручек, которыми можно поупражняться в изображении извилистого почерка языка его матери. А ещё в нём лежали мелки, карандаши, деревянная линейка, коробка геометрических инструментов с угломером, циркулем и компасом. Вдобавок маленькая алюминиевая фляжка с эфиром для умерщвления лягушек. С орудиями обучения, висевшими за плечами, Омар Хайям оставил своих матушек, которые безмолвно (но всё ещё в унисон) помахали на прощанье руками.

Омару Хайяму Шакиль век не забыть мгновения своего выхода из гимнастической гири в пыль ничейной земли вокруг высокого особняка своего детства, который стоял, будто отверженный, между Военным городком и городом; или мгновения первого своего присутствия на приёмной комиссии, на одном из членов которой красовалась необыкновенная гирлянда.
       Когда супруга торговца самыми лучшими в Кью изделиями из кожи получила сестринский заказ на школьный ранец от своего батрака, которого она посылала к гире раз в две недели, в соответствии с поставленными условиями, она, Зинат Кабули, сразу же побежала к дому своей лучшей подруги, вдове Фариде Баллок, жившей с её братом, Билалом. Все трое, не переставшие верить, что смерть Якуба Баллока имела прямое отношение к его знакомству с сёстрами-затворницами, пришли к общему мнению, что продукт человеческой природы давнего скандала должен показаться на свет божий. Они расположились возле домика прислуги сестёр Шакиль, чтобы не прозевать это событие. А незадолго до этого Зинат Кабули вытащила через заднюю дверь своей мастерской мешок из дерюги, набитый гниющими, старыми туфлями, тапочками и сандалиями, уже не представлявшими никакой ценности. Уничтоженная обувь, ожидавшая подобной оказии, нанизанная на шнур, образовывала самое изощрённое  из всех оскорблений, а именно, ожерелье из туфель. «Вот это вещь! – обрадовалась вдова Баллок. – Я лично повешу эту гирлянду на шею мальчишки, вот увидишь.»
      Недельное дежурство Фариды, Зинат и Билала неизбежно привлекло к себе внимание, так что в нужный момент, когда Омар Хайям спрыгнул с площадки гири, к ним присоединились воры-карманники, мальчишки-оборванцы, безработные служащие, прачки по дороге на речные мостки. К толпе любопытных примкнул и городской почтальон, Мухаммад Ибадалла, у которого на лбу красовался GATTA, или постоянный синяк, свидетельствующий о религиозном фанатизме почтальона, вдавливавшего свой лоб в молельный коврик, по меньшей мере, пять раз в день, а возможно, и более. Этот Ибадалла нашёл себе работу с помощью злобного, влиятельного бородача, коварного человека – местного богослова, пресловутого Маулана Дауда, который носился по городу на мотороллере, подаренном ему богачами-Ангрезами, не обращая внимания на пешеходов. Недавно леди Шакиль уговорили почтальона не бросать письмо директору школы гарнизона в почтовый ящик, а передать его с девушкой-цветочницей, Азрой, за дополнительную плату. Какое-то время Ибадалла домогался Азры, но та надсмехалась над ним: «Мне плевать на того типа, который проводит столько времени в позе, при которой  зад выше его головы.» Так что решение сестёр вверить своё письмо попечению цветочницы подействовало на почтальона как личное оскорбление, как способ подорвать его престиж, и явилось лишним доказательством их безбожия. А не породнились ли они, посредством подлого деяния, со шлюхой, отпускавшей колкости в «огород» проповедника? «Поберегись! – громко крикнул Ибадалла, когда Омар Хайям коснулся ногой земли, - вот оно Дьяволово Семя.»
      Тут произошёл несчастный случай. Подвигнутый действием Азры, Ибадалла вскрикнул, причинив неприятность своему патрону, Маулана Дауду, лишившись, тем самым, поддержки богослова и возможности посредничать, в будущем, в разжигании ненависти ко всей семье Шакиль. Конечно же, Маулана был уверен в своём исключительном праве считаться зачинателем нападков на несчастного толстячка, преждевременно развившегося в половом отношении, символ воплощённого греха. В попытке вернуть себе инициативу Дауд бросился на колени в пыль пред ногами Омара, и исступлённо упёршись лбом в грязь, воззвал: «О, Боже! О, карающий Господь! Ниспошли на этого человека отвращение твоего уничтожающего пламени!» И так далее. Эта нелепая, показная выходка раздражительно подействовала на сторожившую троицу. «Чей муж погиб из-за гири?» - шепнула Фарида Баллок своей подруге. «Куда суётся этот вопящий старикашка? Кто должен говорить?» Её брат, Билал, не ограничился словами; с гирляндой туфлей в руке он шагнул вперёд, ревя громоподобным голосом, подобным голосу его выдуманного тёзки, угрюмого Билала, муэдзина-Пророка: «Негодник! Плоть бесчестия! Тебе повезло, я не собираюсь возиться с тобой. Мне ничего не стоит пришлёпнуть тебя, как комара!»  А сзади, словно хриплое эхо, монотонное песнопение мальчишек, прачек, служащих: «Дьяволово семя! - Пламя Преисподней! - Чей муж згинул? – Как комара!» Все они наступали: и Маулана с Ибадалла, и троица мстительных дозорных. А Омар стоял, как кобра, гипнотизирующая мангуста. И все его, двенадцатилетние, запрещённые предубеждения города «размораживались», и вновь впрыснулись в жизнь… и наступавший Билал рванулся к мальчишке, когда Дауд распластывался, наверное, уже семнадцатый раз; гирлянда из туфель метнулась в сторону Омара. В то же мгновение Маулана выпрямился для очередного увещевания Господа, вытянув тоненькую шею, - как раз попавшую между гирляндой с поношенной обувью и её мишенью. И вот, - брошенное ожерелье оказалось на шее богослова! 
            Омар Хайям разразился хохотом; - таким вот образом страх подействовал на него. И мальчишки хохотали вместе с ним; даже вдове Баллок пришлось бороться со смехом, который, в конце концов, вырвался наружу вперемешку со слезами.  В те дни, по сравнению с нынешними временами, люди не очень-то и верили слугам Господним…Маулана Дауд, мертвенно-бледный, поднялся с колен. Однако не будучи дураком, он отвернул своё лицо от гиганта Билала, и «выпустил» свои когти на Омара Хайяма, который был спасён появлением фигуры мистера Эдуардо Родригеса, плечами прокладывавшего себе дорогу в толпе, как было обговорено, забрать нового ученика в школу.  А с Родригесом явилось видение такой радости, что помешавшийся Хайям  напрочь забыл об опасности, подобравшейся к нему так близко. «Это Фарах, - сказал ему начальник  школы, - она старше тебя раза в два.» Видение глянуло на Омара, затем на туфле-ожерельенного Маулану, которому пришлось раздеться по пояс, чтобы скинуть с себя гирлянду; а потом вновь сунуть голову в своё одеяние; после чего он яростно зарычал.
«Боже, милостивый, - сказала она Омару; - и эти её первые слова прозвучали непреднамеренным богохульством; - почему ты не остался дома? В этом городишке и без тебя дураков хватает!»


                ГЛАВА   ТРЕТЬЯ.

                ТАЮЩИЙ   ЛЁД.


Аккуратная, белая, словно холодильник, она стояла среди оскорбительно-зелёных лужаек; - Школа Военного Гарнизона. В его садах так же разрастались деревья, потому что хозяева – Ангрезы отвели большое количество воды от разбросанных источников в шланги, с которыми садовники гарнизона расхаживали весь световой день. Было ясно, что любопытные, серые существа из влажного северного края не могли выживать, если трава, буганвилла и тамаринд не распустятся буйным цветом. Я говорю о человеческих, молодых насаждениях, обучаемых в школе: белых (серых), наряду со смуглыми, от трёх до девятнадцати лет. А начиная с восьмилетнего возраста, число туземных ребятишек резко уменьшалось. Дети же старшего возраста почти все были однородно-смуглые.  Что же произошло со светлокожими ребятами после их восьмого дня рождения?  Смерть? Внезапное прекращение поступления меланина в их кожу? – Нет, и нет. Чтобы ответить на этот вопрос, потребовалось бы провести тщательное исследование учётных книг пароходных компаний и дневников давно-угасших леди, и что колонизаторы-Ангрезы называли своей родиной, и чем, фактически, была земля незамужних тётушек и других, более дальних женщин-родственниц, в жилищах которых можно было расквартировать детей, чтобы уберечь их от опасности Восточного воспитания…Но подобное исследование недоступно автору, которому тот час же приходится отводить глаза от подобных второстепенных вопросов.
Школа есть школа; всем известно, что в ней происходит. Омар Хайям был толстым мальчишкой. И получал, то, что достаётся толстым мальчишкам: насмешки, чернильные дробинки сзади в шею, обидные прозвища, многочисленные побои, - ничего особенного. Когда его школьные «друзья» обнаружили, что у него совсем отсутствует стремление возмущаться  любой насмешке о его необычном происхождении, они просто оставляли его в покое и увлекались своими играми в царстве школьного двора. Это обстоятельство устраивало его, чрезвычайно. Его, наглого, привыкшего к уединению, начинала радовать близкая невидимость. Заняв позицию на краю школьной жизни, он испытывал, доверенное ему удовольствие другими, от их действий недалеко от него; - он молчаливо торжествовал подъём или падение одного или другого «императора» игровой площадки, или провалы исключительно неаппетитных одноклассников на экзаменах; - удовольствие наблюдателя!
     Однажды, совсем случайно, в тени буйно разросшихся деревьев ему довелось наблюдать за парочкой взрослых, страстно ласкавших друг друга в пламенных красках рощи. Наблюдая их поведение, он почувствовал необычное, тёплое удовлетворение, и решил найти возможности, чтобы окунуться в это новое для себя развлечение. Становясь взрослее и дольше пребывая вне школы, по разрешению учителей, он стал изворотлив в поисках избранного им, - городок «изрыгал» свои тайны перед его вездесущими глазами. Сквозь бесполезные шторы он шпионил за совокуплениями почтальона Ибадаллы с вдовой Баллок, а в другом жилище с её лучшей подругой Зинат Кабули. Так что, то пресловутое происшествие, когда почтальон, торговка кожаными изделиями и громкоголосый Билал пошли с ножами друг на друга в глубоком овраге и почили смертью,- все трое,- не было для него тайной.  Но тогда он был молод, и не мог осмыслить, по логике вещей, почему Зинат и Фариде пришлось возненавидеть друг дружку, как заразу; как это потом выяснилось после тройного убийства. Сошлись и жили вместе в нерушимой дружбе и безбрачии до конца своей жизни. Сказать откровенно; что начал телескоп с дальнего расстояния, Омар Хайям продолжил с ближнего. Давайте не побоимся этого слова - «подглядывание», вспомнив о том, что оно уже было произнесено (связанное с телескопом), - Фарах Зороастер. А теперь, когда мы назвали его чрезмерно любопытным человеком, мы должны так же сказать, что он ни разу не попался, как тот смелый парень в Агре, который, говорят, смотрел через высокую стену на Тадж-Махал.  Тот  выпучил свои глаза, как гласит история, тогда как гляделки Омара были широко раскрыты его болезненным любопытством к созерцанию эротических сцен, которое открывало ему и необъяснимо богатое, и сокровенное своеобразие человеческой жизни, а также горьковато-сладкие ощущения других человеческих созданий.
       Излишне говорить о том, что матери прятали от него в течение двенадцати лет, что школьники узнают за двенадцать минут; - а именно, историю о легендарной вечеринке, на которой присутствовали высокомерные, усатые офицеры, а потом…Омар Хайям Шакиль, следуя распоряжениям матерей, не вступал в драку при насмешках над этой сагой. Он хранил своё существование в, своего рода, Раю нравственности, и стряхивал с себя оскорбления. А позже начал просто поджидать призраков-джентльменов Ангреза, исследуя сходства их лиц со своим собственным, желая ухватиться за случайный или небрежный жест, или выражение, которые должны были открыть подлинность его мужского происхождения. Но всё было безуспешно.  Может, отец давно умер, или ещё жив. Если  жив, то прозябает в каком-нибудь приморском бунгало, окутанном тоской по горизонтам  ушедшего величия, и пересчитывает на пальцах  немногие, жалкие предметы – охотничьи рожки из слоновой кости, большие прекрасные ножи, его фотография на тигровой охоте с Махараджи – которые хранил на каминной полке своих угасающих лет, умирающее эхо прошлого, как песни морских раковин о далёких морях… Однако это были, всего лишь, бесплодные предположения. Неспособный определить местонахождение отца, мальчик выбрал одного из присутствовавших господ, жалованного рыцарским титулом без всяких оговорок. Мистера Эдуардо Родригеса – начальника школы, оказавшегося в Кью новичком, бодро вышедшим из автобуса несколько лет назад, и одетым во всё белое, - белая «федора» на голове, а в руке пустая клетка для птиц.
      Ну, и последнее о подглядывании Омара Хайяма. Так как три его матушки зажили по-иному, и становились беспомощными, а их решительность слабела день ото дня, они страстно расспрашивали его, вернувшегося извне, о дамских фасонах и прочих мелочах городской жизни. А он; слышал ли он что-нибудь о Них? Время от времени они прикрывали свои лица шалями, и было очевидно их непротивление тому чувству, которое они предали анафеме…глядя на мир ненадёжными глазами своего сына - (естественно, он не поведал им  всего). Их собственное подглядывание-по-доверенности имело такое воздействие, будто подобным вещам, классически, полагалось иметь место; а именно, оно ослабило их нравственное волокно. Возможно, поэтому они были способны обдумать повторение своего преступления. 
      Мистер Эдуардо Родригес был строен и отточен, как его несметная коллекция карандашей, и никому не был известен его возраст. В соответствии с тем углом, под которым свет падал на его лицо, он мог принимать яркоглазое, дерзкое выражение подростка, или меланхолический вид человека, утонувшего в наполовину неиспользованных вчерашних днях. Непостижимый южанин, превратившийся в непостижимую фигуру в городке. С места своего прибытия –автобусного депо, он сразу направился  в Школу, где за один вечер, благодаря своему красноречию, добился должности учителя.
     «Приходится быть необычным, если кто-то желает распространять Слово.» - было его единственным объяснением.
      Он жил в строго-обставленной комнате, словно снимающий помещение гость одного из менее удачливых хозяев-Ангрезов. На стену он повесил распятие и приклеил несколько картинок, вырезанных из дешёвых календарей, на которых была изображена благоухающая земля на побережье, где раскачивались пальмы на фоне невозможно-оранжевых закатов собора, построенного в стиле барокко, частично заросшего ползучими растениями, и выхода в океан со стайкой огненно-парусных арабских каботажных судов.
     Омар Хайям Шакиль и Фарах Зороастер были единственными школьниками, кто когда-либо входил в этот рабочий кабинет, и не замечали признаков чего-то личного. Казалось, будто Эдуардо прятал своё прошлое от палящих лучей солнца пустыни, чтобы предотвратить его увядание. Слепящая пустота квартиры учителя была такой, что Омар Хайям, только во время третьего посещения заметил дешёвую клетку для птиц на крышке буфета, ту самую клетку, с которой давно постепенно слетала краска позолоты, и которая оставалась такой же пустой, как и в день его прибытия на стоянку автобусного депо. «А что, если, - прошептала насмешливо Фарах, - он приехал, чтобы поймать птицу, и не может, глупышка!» 
      Эдуардо и Омар, каждый в отдельности, чужаки в годке Кью; возможно, потянулись друг к другу из-за подсознательного понимания сходства их положения. Однако в работе были другие силы. Эти силы могли быть сосредоточены под единоличным руководством; и именно, прежде, была отмечена та же фраза: «дворцовый переворот».
      От городских сплетников не ускользнуло, что Эдуардо приехал с клеткой в руке, на голове «федора». А два месяца спустя, офицер таможни Зороастер был послан в эти края, - без жены, но с восьмилетней дочерью?! Так что, по истечении небольшого срока, погонщики мулов, торговцы скобяными изделиями и богословы на своих мотороллерах уяснили, что предыдущее место службы Зороастера находилось в тех же краях с заросшими ползучими растениями соборами и кокосовыми пляжами, память о которых могла оставить запах на белом костюме Родригеса и на его португальском имени. Вот языки и начали побылтывать: «Ну, и где же жена этого таможенника? Развёлся? Отправил её к матери? Убил в ярости страстей? Гляньте на эту Фарах, она не похожа на своего папочку, ни капельки!» Однако те же языки обязаны были допустить, что Фарах Зороастер ни капельки не похожа и на учителя. Так что «широкая улица» сплетен неохотно была закрыта, особенно тогда, когда стало ясно, что Родригес и Зороастер были в сверх-сердечных отношениях.  «Так, почему таможенник переведён на службу сюда, на край земли?»  У Фарах имелся простой ответ: «Мой папочка из тех глупых типов, которые после пробуждения продолжают видеть сны. Он думает, что однажды мы вернёмся туда, где никогда не были, - в той проклятой стране, Ахурамазда. И вот, противная иранская граница, самое близкое место, куды мы могли угодить. Представляешь? – взвыла она. – Он - ДОБРОВОЛЕЦ.»
      Сплетня подобна  воде. Она отыскивает слабые места на поверхностях, пока не найдёт слабую точку. А время только способствовало её работе; и добрые жители Кью ударились в самое постыдное и скандальное из всех объяснений. «О, Боже, взрослый человек в любовной связи с ребёнком! Эдуардо и Фарах – вы думаете? Этого не может быть! Да! Подобное происходило, и происходит каждый день. И недавно было такое – да! Должно быть, оно так и есть, - эти Христиане законченные извращенцы, сохрани нас Господи, он следует за своей маленькой шлюшкой на самый край вселенной, и кто знает, какое воодушевление она придаёт? А ведь женщине известно, как сказать мужчине, желаем он, или нет. Конечно, даже в восьмилетнем возрасте! О, всё это сидит в крови.»
       Своим поведением, ни Эдуардо, ни Фарах не давали поводов для подтверждения слухов. Истина была только в том, что Эдуардо был холост и не женился в те годы, когда Фарах подрастала и превращалась в женщину. Но правда была и в том, что Фарах, по прозвищу «Переворот», обзываемая ещё «куском льда» из-за ниже-нулевой холодности к многим своим воздыхателям; в равной степени была холодна и в отношениях с Эдуардо Родригесом.  «Ну, конечно, они воздвигли крепчайшую стену, как думаешь?» - сплетни были способны торжествующе указывать, что оба, в конце концов, были оправданы соответствующими обстоятельствами.               
      Несмотря на своё пристрастие к подсматриванию-и-подслушиванию, Омар Хайям Шакиль убедил себя прикинуться глухим ко всем этим историям; вот вам и воздействия любви! Они достали его изнутри, они проникли в кожу и кровь и, как маленькие занозы, пробивали себе дорогу к его сердцу; пока он не признал себя виновным в подозреваемых Христианских извращениях школьного учителя Родригеса. Выбери себе отца, а так же, выбери себе наследие. (И пусть Суфия Зинобия подождёт; -пропишу ещё несколько страниц.) 
       Я поленился упомянуть многие параграфы, связанные со слухами. Давайте вернёмся немного назад; Эдуардо Родригес, в сопровождении распалённой сплетнями Фарах, забирает Омара на его первые уроки. Этот факт рождает свидетельство угасающего влияния имени Шакиль в городке. В последующие месяцы Эдуардо открыл поразительные способности Омара в учёбе, и написал его матерям о своём предложении поработать репетитором и помочь мальчугану осуществить его необыкновенные дарования. Когда матери согласились на предложение учителя, об этом сразу стало известно; ещё и потому, что вторым персональным учеником Эдуардо была Фарах Зороастер, отцу которой было строго наказано не платить за наставничество, потому что Эдуардо был настоящим учителем, по убеждению и призванию. И третье;  с течением лет эта троица – Омар, Эдуардо и Фарах, была на виду у всего городка.
     Именно, Эдуардо Родригес, говоривший прекрасно и делово, направил Омара на овладение медицинской специальностью.  «Чтобы Преуспеть в Жизни, - сказал он мальчику посреди почтовых карточек с изображением пляжей и пустой клетки для птиц, - ты должен быть Существенным. Да! Сделай себя Существенным, - вот, что Надо… и кем стать, чтобы быть Необходимым? Стань врачом; вот, что я увидел в тебе.»
      Что Эдуардо увидел в Омаре (на мой взгляд): возможности его второй правдивой сущности. Кто такой врач, в конце концов? – Разумный созерцатель, подглядывающий чужак, которому мы позволяем засовывать пальцы и руки в те места, к которым не позволили бы большинству людей прикоснуться даже кончиками оных. Это человек, который таращит глаза на то, что мы пытаемся скрыть, и о чём беспокоимся более всего; сиделка у кровати, посторонний, допущенный к нашим самым сокровенным событиям (рождение, смерть и так далее).  Эдуардо был дальновидным наставником. И Омар Хайям, избравший Родригеса отцом, никогда не подумал бы идти против пожеланий своего репетитора. Вот как строятся жизни.
      Да, и не только так; но и посредством книг с загнутыми уголками страниц, случайно найденных дома, и давно подавляемых любовных страстей…когда Омару Хайяму Шакилю было шестнадцать, он был брошен в огромный водоворот пугающей радости, потому что Фарах Парси-«Переворот»-Зороастер пригласила его однажды взглянуть на таможенный пост её отца.
      «…и упал в обморок, хоть и стоял на обеих своих ногах на твёрдой земле.» Кое-что нам уже было сказано о происшедшем на границе: как спустилось облако, и Омар Хайям, приняв его за кошмарный сон своего детства о пустоте на краю земли, потерял сознание. Возможно, что подобная склонность к обморокам навела его на мысль о том, что он свершил позже в тот же день.
      Начнём с подробностей. Каков был тон приглашения Фарах? Бесстыдным, отрывисто-грубым, - мне-всё равно-если-ты-не… Его побуждение, откуда? – От Эдуардо, лично подстрекавшего её: «Он же одинок. Будь умницей. Вы оба умницы, поэтому должны держаться вместе.» (В этой паре Омар Хайям считался умнейшим. Хоть он и был младше Фарах на два года, Омар нагнал её в другом и, по образованию, встал на одну с ней ступень.) Как быстро Омар Хайям согласился? – Ek dum. Fut – a – fut! Сразу, или даже быстрее.
      На время сессии Фарах снимала в Кью комнату в доме семьи механика Парси, с которым её отец водил дружбу только ради этого. Этот механик, Джамшед, который не заслуживает даже упоминания, вывез их на границу в отремонтированном им джипе. И, по мере приближения к посту, настроение у Фарах поднималось, а у Омара падало…
      …Когда они ехали, его страх перед Краем вздымался горой, безрассудно. В непокрытом автомобиле он сидел сзади неё, а её непокрытые, развевавшиеся на ветру волосы, трепетали перед ним, словно чёрные языки пламени.
      От поездки её настроение становилось более лёгким; посреди горных Шпор, по тропе, где за ними наблюдали невидимые глаза недоверчивых горцев. Пустота границы радовала Фарах, несмотря на её откровенные насмешки над отцом, обретшим службу здесь, у чёрта на куличках. Она даже начала петь, обнаружив очень мелодичный голос.
       На границе: облако, обморок, прысканье воды в лицо, приход в сознание, гдеэтоя. Омар Хайям осматривается вокруг в поисках поднявшегося облака, и понял, что граница – место невыразительное; ни стены, ни полиции, ни колючей проволоки или прожекторов, никаких красно-белых шлагбаумов, ничего, кроме ряда бетонных столбиков, вкопанных в тяжёлую, бесплодную землю. Маленький домик таможни и конечные рельсы, когда-то строившейся здесь железной дороги, покрывшиеся ржавчиной. На рельсах стоит единственный, заколоченный товарный вагон, такой же ржавый от забвения. «Поезда больше не ходят, - говорит Фарах, - международное положение не позволяет.» Приличный доход таможенника зависит от движения. Товары проходят. Он не конфискует их, если нет повода. Владельцы осознают причину этого. Соглашение достигнуто. Семья таможенника получает новую одежду. Никаких возражений; всем известно о низких зарплатах представителей государства. Двусторонние переговоры проведены честно.
      Но очень мало товаров, подлежащих таможенному сбору, проходит через маленький, кирпичный домик – центр власти Мистера Зороастер. Под покровом ночи горцы шастают туда-сюда промеж двух стран, мимо пограничных столбиков и камней. Кто знает, что они переправляют туда, и что оттуда? Вот печаль Мистера Зороастер; несмотря на получаемую дочерью стипендию, ему трудно оплачивать её образование, но он утешает себя: «Скоро, скоро железная дорога откроется…» А слой ржавчины увеличивается и на этой надежде. Сквозь столбики он взглядывает на потомственную землю Заратустры, и из её близости пытается извлечь утешение, но в эти дни взгляд его наполнен напряжением…Фарах Зороастер бегает вдоль бесконечных столбиков и хлопает в ладоши: «Здорово, да? – вопит она. – Тиип – таап!» Омар Хайям, ради поддержки приветливого настроя Фарах, соглашается, что местечко, прямо таки тип-топ. Мистер Зороастер равнодушно пожимает плечами и удаляется с водителем в свою контору, попросив молодёжь не пребывать на солнечной жаре слишком долго.
     Возможно, они очень долго были на воздухе; именно это обстоятельство и придало Омару храбрости заявить о своей любви: «Когда я смотрю на тебя сквозь свой телескоп…» - и т. д., и нет необходимости повторять его слова, или грубый ответ Фарах. Отвергнутый, Омар Хайям спускает с привязи свору жалких вопросов: «Почему? Почему, нет? Потому что я толстый, да?» И Фарах отвечает: «Толстый, это ещё полбеды; но в тебе есть что-то уродливое, ты знаешь об этом?» - «Уродливое?» - «Не спрашивай меня. Я не знаю, но что-то есть. Должно быть, в твоём нраве или ещё где-то.»
      Между ними молчание до позднего полудня. Омар тащится за Фарах меж столбиками. Он замечает, что к столбикам привязано множество кусочков разбитых зеркал кусочками тесьмы. Когда Фарах приближается к каждому из них, она видит свои надкрылья, отражённые в стекле, и улыбается своей особенной улыбкой. Омар Хайям Шакиль понимает, что его возлюбленная – существо очень выдержанное, чтобы поддаться на какой-нибудь обусловленный приступ; она и её зеркала – двойники, которым не нужны посторонние, чтобы чувствовать себя свободнее… И тогда, поздним полуднем, воодушевлённый жарким солнцем или обмороком, у него появился замысел. «Тебя когда-нибудь гипнотизировали?» - спрашивает он Фарах. И впервые, за всё время их знакомства, она с любопытством смотрит на него.   

      Впоследствии, когда её чрево начало набухать; когда неугомонный директор вызвал её в кабинет и исключил из школы за накликание позора;  когда она была отвергнута своим отцом, вдруг обнаружившим свой маленький домик таможни слишком просторным для размещения в нём дочери, чьё брюхо открыло её приверженность другим неприемлемым обычаям; когда Эдуардо Родригес привёл её, вырывавшуюся из его непреклонных и цепких рук, к падре Канттомента и насильно женился на ней; когда Эдуардо, тем самым, объявивший себя виновным, был уволен с работы за несоответствие своей профессии; когда Родригес и Фарах уехали на железнодорожную станцию в лёгкой двуколке, отличившись полным отсутствие багажа (хотя клетка для птиц, до сих пор пустая, присутствовала, а злые языки молвили, что Эдуардо Родргес всё-таки поймал двух птиц вместо одной); когда они убыли, и город вновь погрузился в пепельное Ничто после быстрого сияния безнравственной драмы, разыгравшейся на его улицах…и после Омар Хайям тщетно пытался найти утешение в том, о чём ведает каждый гипнотизёр, одну из основных подстраховок в процессе гипноза, формулу, повторяемую множество раз, гласившую следующее:
«Ты сделаешь что угодно, о чём бы я тебя ни попросил, а я попрошу тебя не делать того, чего ты не пожелаешь делать.»
«Она желала.» - сказал он себе. «Где тогда виновность? Она должна была желать. И опасность этого очевидна.» Но, несмотря на ничего-что-ты-не-пожелаешь-сделать, несмотря, так же, на действия Эдуардо Родригеса, сразу ставшего и уволенным, и решительным, в чём Омар Хайям почти был убеждён, что учитель, действительно, стал отцом. Почему бы и нет, в конце концов?  Женщина, пожелавшая с одним, пожелает и с другим! – несмотря ни на что, говорю я. Омар Хайям Шакиль был отдан во владение демону, который вынуждал того трястись во время завтрака, потеть по ночам, и мёрзнуть днём, а иногда реветь на улице без всякого повода. Демоновы пальцы вылезли из его желудка, чтобы стиснуть внезапно различные части его сущности, от «адамова яблока» до толстой (а так же тонкой) кишки, чтобы он мучился схватками удушья и проводил долгие, попусту потраченные часы на горшке. 
      Его члены стали непостижимо тяжёлыми, и по утрам не было сил, чтобы встать с постели. Его язык высох, а в коленных суставах стоял треск. Демон направил его подростковые стопы в дешёвые бакалейные лавки. Пьяно ковыляя домой к тройному неистовству своих  матерей, он видел себя говорившего качающейся компании сострадальцев: «Единственное в этом деле это то, что заставило меня, в конце концов, понять своих матерей. Должно быть, поэтому они и затворничают?»  Выблёвывая прозрачную, жёлтую жидкость своего стыда, пока опускалась гиря, он клялся своим собутыльникам, засыпавшим тут же в грязи: «Я, тоже. Я тоже хочу избежать этого.»

Однажды вечером, когда восемнадцатилетний Омар Хайям, необъятнее пятидесяти арбузов, пришёл домой сообщить Чанни, Манни и Банни, что он стал стипендиатом лучшего медицинского колледжа в Карачи, трём сестрицам едва удалось скрыть своё горе о его близком отъезде. Они воздвигли перед ним большущий барьер из предметов – наиболее ценные украшения и картины, которые в спешке собрали по комнатам, и перед их качалкой набрался целый ворох. «Стипедия – это хорошо, - сказала младшая мать, - мы тоже можем дать денег нашему мальчику.»  «О чём думают эти врачи?» – спросила Чанни, не скрывая злости. «Мы что, не в состоянии оплатить твою учёбу? Пусть пожертвуют свою милостыню Дьяволу.»  «У твоей семьи денег предостаточно.» - приобщила Манни. Не в силах убедить их, что награда была для него честью, он не стал отказываться. И пришлось ему отбыть на железнодорожную станцию с карманами, набитыми пачками банкнот, от торговца скобяными изделиями. На его шее висела гирлянда, одна сотня и один цветок которой издавали аромат, совершенно уничтоживший ту памятную вонь ожерелья из туфель, однажды пролетевшего рядом с его шеей. Запах гирлянды был таким насыщенным, что он забыл поведать своим матерям последнюю сплетню, в которой Зороастер, таможенник, захворал от заклятия безвзяточной пустыни и предпринял попытку устоять на пограничном столбике, совершенно голым, а кусочки зеркал резали его ступни. Потерявший дочь Зороастер, с широко распростёртыми руками обращался к Солнцу и умолял его спуститься на Землю и поглотить эту планету своим ярким, очищающим пламенем. У горцев, принесших эту новость на базар Кью, сложилось впечатление, что рвение таможенника было таким неистовым, что, казалось, он мог преуспеть в своём деле, и стоит подумать о приготовлениях к пришествию конца света!
      Последним, с кем беседовал Омар Хайям перед своим побегом из города стыда, был некто Чанд Махаммад, сказавший впоследствии: «Этот толстяк не выглядел таким уж пылким, когда я заговорил с ним. Он приобрёл вид очень больного человека, когда я закончил.» Этот Чанд Махаммад торговал льдом. Когда Омар Хайям, до сих пор не сумевший стряхнуть с себя ужасное бессилие после того происшествия на границе, заволакивал своё ожирение в вагон первого класса, Чанд подбежал и сказал: «Жарко сегодня, господин. Нужен лёд.»  Сперва Шакиль, мрачный и задыхающийся, ответил: «Отстань! Продавай другим дуракам  свою мороженую воду.» Но Чанд не отступал: «Господин, в полдень подует ветер Loo, и если у ваших ног не будет моего льда, жара выплавит мозг из ваших костей.»
    Согласившись с таким убедительным доводом, Омар Хайям купил длинную, оловянную тубу, восемнадцати дюймов в диаметре и в один фут высотой, в которой хранилась твёрдая пластина льда, посыпанного опилками и песком, чтобы продлить  его жизнь. Мыча при подъёме тубы в вагон, торговец пошутил: «Такова жизнь. Один блок льда возвращается в город, другой отправляется в обратном направлении.»
Омар Хайям расстегнул свои сандалии и поставил голые ступни на лёд, ощущая исцеляющее утешение его холода. Отсчитав немало рупий Чанду Махаммаду, который тут же приободрился, он спросил вяло: «Что за вздор ты несешь? Как этот кусок льда может вернуться после поездки не растаявшим? Туба или пуста, или полна талой воды; должно быть, это ты имел в виду!»
     «О, нет, господин, великий боже, - торговец льдом усмехнулся, кладя деньги в карман. – Вот это единственный кусок льда, путешествует повсюду, совсем не тая.»
      Румянец испарился с толстых щёк. Пухлые ступни слетели со льда. Испуганно оглядевшись вокруг, словно подумав, что она может материализоваться в любой момент, Омар Хайям заговорил тоном, так приукрашенным яростью, что торговец льдом испуганно отпрянул. «Её? Когда? Ты хочешь оскорбить…?» Он схватил торговца за отвороты рубахи, и бедняге ничего не оставалось, как всё рассказать; что в том же самом поезде, несколько часов назад миссис Фарах  Родригес (в девичестве Зороастер) бессовестно вернулась на сцену своего бесчестья и направилась прямо на пограничный пост своего отца, - «несмотря на то, что он выставил её, как ведро с грязной водой, подумайте, господин!»   
      Фарах вернулась одна; без мужа и ребёнка. Никому не удалось узнать, что стряслось с Эдуардо и ребёнком, ради которого он пожертвовал всем. Естественно, слухи могут обращаться в человеческой среде без боязни быть опровергнутыми: выкидыш, аборт, вопреки католической вере Эдуардо Родригеса; ребёнок брошен на произвол судьбы; оставленный на камне ребёнок; задушен в детской коляске; ребёнок отдан в сиротский приют или оставлен на улице, пока Фарах и Эдуардо совокуплялись, как неистовые любовники на пляжах с почтовых открыток, или в галерее поросшего растительностью дома Христианского Бога, пока не устанут друг от друга; она дала ему пинка под зад; (он, уставший от её кокетливых заигрываний, дал ей пинка); они наддавали друг другу пинков под зад; а, наплевать, кто кому. Она вернулась; запирайте своих сыновей.
     Исполненная гордыней, Фарах Родригес ни с кем в Кью не разговаривала, кроме тех случаев, когда надо было заказать в магазинах еду и необходимые вещи, пока в зрелом уже возрасте не начала, всё чаще и украдкой, попивать ликёр, бывший везде, где она предавалась воспоминаниям; годами позже об Омаре Хайяме, после того, как его имя попало в газеты. Во время своих редких посещений базара она делала покупки, не глядя людям в глаза, только останавливалась перед каждым, попавшимся на её пути зеркалом, чтобы взглянуть на себя с таким воздействием на окружающих, что не жалела ни о чём. Даже тогда, когда стало известно, что она вернулась присмотреть за своим обезумевшим отцом и помчаться на таможенный пост, чтобы предотвратить его увольнение боссами-Ангрезами; даже тогда отношение горожан к ней не смягчилось. Кто знает, от чего они там хотят избавиться, говорили люди, - голый отец и дочь-потаскуха, пустыня для них самое лучшее место, где никто их не увидит, кроме Господа, и Дьявола, и они об этом уже знают.
      А на поезде, вновь водрузив свои ступни на блок тающего льда, Омар Хайям Шакиль был унесён прочь, в будущее, убеждённый, что ему, наконец-то, удалось сбежать, и прохладная благодать от осознания этого, а так же от льда, вызвала на губах улыбку, когда задул знойный ветер.          
      Два года спустя мамаши написали сыну, сообщив о том, что у него появился братик, которого назвали Бабар в честь первого императора Мугалов, совершившего переход через Немыслимые Горы и завоевавшего всё на своём пути. После этого три сестрицы вновь объединились в своём материнстве, были счастливы и неразличимы в продолжение многих лет в стенах «Нишапура».
      Прочитав письмо, Омар легонько присвистнул, выразив этим что-то похожее на восхищение.
      «Старые ведьмы! - сказал он вслух, - Им вновь это удалось.»







                II


                Д У Э Л Я Н Т Ы.



                ГЛАВА  ЧЕТВЁРТАЯ

                ЗА  ЭКРАНОМ.


Это история о Суфии Зинобия, старшей дочери генерала Разы Хайдера и его супруги Билькис. О том, что произошло меж её отцом и Председателем Искандером Хараппа, бывшим Премьер-Министром, ныне уже усопшим, и о её удивительном замужестве с известным нам  Омаром Хайямом Шакиль, врачом, толстяком, и некоторое время, другом Иски Хараппа, шея которого имела удивительное свойство оставаться без синяков даже после руки палача.  А если уж быть более точным и откровенным, то главной фигурой повествования будет Суфия Зинобия.
      Как бы то ни было, а без получения некоторых сведений о подноготной её семьи начинать раскрытие и описание личности бесполезно. Так что я должен идти по пути пояснения. Как-то произошло, получилось, что Билькис, уроженка этих мест, испугалась послеполуденного знойного ветра, называемого Loo:
      В последнее утро своей жизни её отец, Махмуд Кемаль, известный по прозвищу Женщина Махмуд, оделся, по привычке, в синий костюм с отливом, прошитый яркими красными полосками, и одобрил своё отражение в витиеватом зеркале, перевезённом им из фойе собственного театра из-за неотразимой рамы с голыми херувимами, посылающими стрелы и дующими в золотые рога. Он обнял свою восемнадцатилетнюю дочь и объявил: «Вот видишь, девочка, как твой отец одевается, чтобы соответствовать должности  главного управляющего величественной Империи!» А за завтраком, когда она заботливо начала накладывать хичри ему в тарелку, он добродушно рявкнул: «Зачем ты поднимаешь руку, дочь? Принцесса не должна прислуживать!» Билькис склонила голову и отвела свой взгляд влево. А отец громко хлопнул в ладоши и воскликнул: «О, это слишком, Билу! Это особое действо, клянусь!»
      Установлено, необычно-но-правда, что город идолопоклонников, в котором всё это произошло, - назовём его Индрапрашта, Пуранагила, даже Дели, - часто управлялся людьми, верившими (как Махмуд) в Ал-Лаха, Бога. Город засорён их бредовыми идеями по сей день: древние обсерватории, триумфальные башни и, конечно же, та большая, красная крепость Аль-Хамбра, которой отводится немаловажная роль в нашем повествовании. И более того, многие из этих благочестивых правителей были выходцами из бедных солдат; каждому школьнику известно о Рабах-Королях… но, как бы то ни было, а тонкость в том, что общее дело управления Империей было простой семейной шуткой, так как владения Махмуда являлись только Имперской Болтовнёй, старым, обшарпанным помещением кинотеатра в столь же старой городской квартире.
      «Великолепие кинотеатра, - любил говорить Махмуд, - может быть избавлено от шума посетителей. Сходите в те роскошные дворцы в новом городе, посмотрите на бархатные троны их зрительных мест, и стены, покрытые зеркалами, словно черепицей, подышите кондиционированным воздухом, и вы поймёте, почему зрители затихают, как черти. Они укрощены пышностью окружающего, и ценами на зрительские места.»  А в Империи Махмуда зрители устраивают самый, что ни на есть, дьявольский грохот, не считая эпизодов с популярными песнями. «Мы, совершенно, не монархи, дитя моё, не забывай об этом; особенно в наше время, когда полиция отказывается сюда приезжать, чтобы вышвырнуть зарвавшихся хулиганов, от свиста которых закладывает уши. Не обращай внимания. В конце концов, это вопрос свободы личности.»
      Да, это была Империя пятой категории. Но для Махмуда она представляла нечто особенное, - недвижимость Рабов-Королей; ни он ли начинал свою карьеру на гноящихся улицах одним из никудышных типов, толкавших перед собой рекламу фильмов на тумбах с колёсами, выкрикивая: «Сейчас идёт вот это!», и ещё: «Замыслы осуществляются быстро!»  - И разве не сидит он сейчас в кабинете управляющего с сейфом и ключами? Понимаете; даже семейные шутки несут в себе опасения быть серьёзно воспринятыми, и затаиваются в нравах отца и дочери пониманием слова в его буквальном значении, вполне серьёзном, благодаря чему Билькис выросла с безоговорочным представлением царственного невоздержания в уголках её потупленных глаз. «Говорю тебе, - обращалась она к ангельскому зеркалу, когда отец уходил на работу, - или у меня абсолютное самообладание, или нулевое! Эти хулиганы не ушли бы просто так со своим свистом-твистом, если бы это касалось меня!» Таким образом, Билькис выработала тайную сущность более имперскую, чем её отец-император. И в темноте их Империи, ночь за ночью она исследовала огромные, мерцающие заблуждения принцессы, танцевавшей перед беспутной публикой под крашеной в золото конной фигурой средневекового рыцаря со знаменем в руке, на котором было начертано бессмысленное слово «Excelsior». – Выше и выше.
      Заблуждения вскармливали заблуждения. И Билькис начала вести себя как знатная дама, что было присуще императрице из грёз, принимая за похвалу насмешки уличных мальчишек в переходах у её дома. «Тантара!» - приветствовали они её, когда она проплывала мимо. «Будьте милостивы, добрая леди! О, Рани из Ханси!» Они называли её Ханси-ки-Рани - королевой кашля, то есть выдавливаемого воздуха, болезней и знойного ветра.               
«Будь осторожна, - предупреждал отец, - всё в этом городе меняется, даже нежные прозвища приобретают новые и такие мрачные значения!»
      Это было незадолго до расчленения молью-изъеденной, раскрошившейся прежней страны, передавшей Ал-Лаху несколько изгрызенных насекомыми своих кусков, некоих пыльных западных акров, и покрытых джунглями восточных болот, без которых неверующие могли обойтись вполне счастливо. (Новая страна Ал-Лаха; два ломтя земли, разделённые тысячью миль. Вот такая неправдоподобная страна, которая, наверняка, могла существовать.) Но давайте успокоимся и только установим тот факт, что чувства вознеслись так высоко, что даже посещение кинотеатра стало актом политическим. Правоверные ходили в одни кинотеатры, а омыватели каменных богов в другие. Кинолюбители давно разделились, так сказать, авансом на этой уставшей, старой земле. Камнепоклонники безоговорочно владели киноиндустрией; а будучи вегетарианцами, они сняли знаменитейший фильм «Гай-Слуга». Может вы слышали о нём? Необыкновенный вымысел о герое-одиночке в маске, бродившем по Индо-Гангской долине, освобождая стада откормленного скота от его сторожей, спасая священных рогатых, сисястых коров от бойни. Идолопоклонники переполняли кинотеатры, где шёл этот фильм. Единоверцы, наоборот, ломились на завезённые невегетарианские вестерны, в которых коровам устраивали резню, и хорошие парни поедали стэйки на пирушках. И толпы разгневанных кино-буйволов  атаковали кинотеатры своих противников…это было время всякого рода сумасшествия; это всё.
      Махмуд-Баба потерял свою Империю из-за единственной ошибки, допущенной им по причине своего личного губительного порока, а именно, терпимости. «Надо быть выше всей этой дурости разделения, - сообщил он своему зеркалу однажды утром, и в тот же самый день он заказал двойственную программу в свой кинотеатр. Рэндолф Скотт и Гай-Слуга пойдут на его экране один за другим.
      Со дня проката двойственной программы, когда он разорился, значение его прозвища изменилось навсегда. Уличные мальчишки-оборванцы прозвали его Бабой, так как, оказавшись вдовцом, ему пришлось быть для ребёнка и матерью. Жена его умерла, а Билькис было всего два года. Но теперь это душевное прозвище приобрело смысл чего-то более зловещего, и когда ребятишки говорили о Махмуде-Бабе, они имели в виду Махмуда Слабовольного, Позорного Дурака. «Баба, - вздохнул он, имея в виду свою дочь, - что за выражение! Разве нет конца тому бремени, какое это слово способно в себе нести? И было ли когда-нибудь  слово с такими скрытыми, глубокими и грязными значениями?»
      Как была устроена двойственная программа: обе стороны, веги и невеги бойкотировали Империю. На протяжении пяти, шести, семи дней фильмы показывались в пустом кинотеатре, в котором отслаивавшийся гипс и медленно вращавшиеся потолочные вентиляторы взирали сверху на ряды расшатанных и пустых зрительских кресел. На сеансах в три-тридцать, в шесть-тридцать и в девять-тридцать было то же самое. Даже специальный утренний сеанс в воскресенье никого не мог заманить в распахнутые двери. «Брось ты это, - настоятельно советовала дочь отцу. – Чего тебе надо? Ты что, лишился своей тачки с рекламой?»
      Но тут в Махмуда-Бабу вселилось неведомое до селе упрямство, и он заявил, что двойственный сеанс будет проходить и на второй Великолепной Неделе. Его собственные развозчики рекламы и опустошили его; никому не хотелось выкрикивать эти двусмысленности, ни один голос не осмеливался объявить: «Замыслы осуществляются!» или «Не выжидайте, будет поздно!»
      Махмуд и Билькис жили в большом, полупустом доме за Империей, «прямо за экраном», как говаривал он. И в тот полдень, когда мир закончил своё существование и начал вновь, дочь императора, находившаяся одна со слугой, поперхнулась от той уверенности, с какой её отец, наделённый бескрайним и буйным романтизмом, решил настоять на своей сумасшедшей затее, пока та не убьёт его. Ужаснувшись от звука, похожего на хлопанье ангельских крыльев, звука, которому она не могла дать вразумительного объяснения, но который невыносимо бил по ушным перепонкам, от чего заболела голова, она кинулась из дома, и только набросила на плечи накидку благопристойности. Таким образом она, запыхавшаяся, оказалась перед тяжёлыми дверями кинотеатра, за которыми посреди пустого помещения угрюмо сидел её отец и смотрел фильм. Тогда и начал дуть жаркий, огненный ветер апокалипсиса.
     Стены отцовской Империи выпятились наружу, как у жаркого чистилища, а ветер, словно кашель больного великана, выжег её брови (которые никогда уже не росли) и сорвал с её тела одежду, оставив стоять на улице совершенно голой. Но она не заметила своей наготы, потому что вселенной приходил конец, а в разносившейся эхом чужестранности смертоносного ветра её горящие глаза видели, как всё вылетало наружу: сиденья, книжечки билетов, вентиляторы, а затем части разбитого трупа её отца и обожжённые надкрылья будущего.  «Самоубийца!» - проклинала она отца на высокой ноте своего голоса, ставшего пронзительным от всеобщего переполоха. «Это твой выбор!»
Она повернулась и побежала к дому, заметив на бегу, как выдуло заднюю стену кинотеатра, а в самый верхний этаж её полупустого дома врезалась фигура золотого рыцаря, на знамени которого, - ей не требовалось читать, - было начертано комически незнакомое слово Excelsior.
      Не спрашивайте о том, кто посеял этот переполох; в те дни подобных сеятелей, садовников насилия,  хватало. Возможно даже, что этот переполох в Империи устроили единоверцы, более фанатичные со-верующие Махмуда потому, что во время особенно очевидной любовной сцены таймер, кажется, зашкаливал; а мы знаем, что верующие думают о любви, или о заблуждениях в ней, особенно, когда вход платный, чтобы увидеть это…они Против. Они вырезали её. Любовь развращает.
     А Билькис? Нагая, безбровая, под золотым рыцарем, завёрнутая в исступление огненного ветра, она увидела свою юность, пролетавшую мимо неё, уносимую прочь на крыльях взрыва, которые всё ещё бились в её ушах. Все мигранты оставляют своё прошлое позади, хотя некоторые стараются уложить его в тюки и коробки. Но во время путешествия что-то каплями вытекает из драгоценных сувениров и старых фотографий до тех пор, пока даже их владельцы не без труда узнают их, потому что судьба переселенца – быть изъятым из прошлого, быть голым среди  презрения иностранцев, на которых он видит богатые одежды, парчу продолжения и брови причастности. Как бы то ни было, а я думаю, что прошлое Билькис оставило её уже до того, как она покинула город. Она стояла в проходе оголённая самоубийством своего отца, и взглядом провожала своё прошлое. Позже оно будет иногда посещать её, как приходит позабытый родственник, чтобы позвать к себе. Но на протяжении долгого времени прошлое держало её под подозрением, так как она была женой героя с великолепным будущим и, естественно, оттолкнула прошлое, как наотрез отказывают бедным кузенам, пришедшим занять денег.
     Она, должно быть, шла или бежала, пока не произошло чудо: какой-то божественной силой она была извлечена из круговорота того ветра её опустошения. Приходя в сознание, она почувствовала прикосновение красного к её телу; была ночь, и камень на её спине был прохладен в мрачном, сухом зное.  Мимо неё молча проходили люди такой большой и назойливой толпой, что первой её мыслью было о неимоверности взрыва, разнесшего всё вокруг. «Ну вот, ещё одна бомба. Боже мой, всех этих людей разметало её силой!» Но это была не бомба. Она поняла, что прислонилась к бесконечной стене красной крепости, возвышавшейся над городом, когда солдаты гнали толпу сквозь её разверзшиеся ворота. Её стопы стали двигаться быстрее мыслей и завели в толчею. Немного погодя её поразила возродившаяся осознанность своей наготы, и она закричала: «Дайте мне накидку!» Кричала до тех пор, пока не поняла, что её никто не слышал, даже не взглянул на прелестное тело нагой девушки. До сей минуты стыд заставлял её сжиматься, держаться за самоё себя в этом бурном море, как будто была соломинкой, а на своей шее ощущала прикосновения длинного муслина. Накидка благопристойности прилипла к её телу, закрепилась на нём свернувшейся кровью множественных порезов и царапин, о присутствии которых она не подозревала. Прижимая останки женской одежды к интимным местам, она вступила в тусклую красноту крепости и услышала буханье закрывающихся ворот.
     В Дели, до раскола, власти сгоняли мусульман, ради их собственной безопасности, в крепость и запирали ворота на засовы, прочь от ненависти камне-поклонников. В крепости укрывались целыми семьями: бабушки, дети, злые дядьки…включая членов и моей семьи. Живо представляю себе, как мои родственники шагали внутри Красной Крепости параллельно вселенскому бытию. Вероятно, они чуяли запах какого-то вымышленного присутствия порезанной и нагой Билькис Кемаль, пронесшейся мимо них, словно привидение…или наоборот. Да, или наоборот.
     - Людской прилив увлёк Билькис с собой к большому, низкому, богато украшенному павильону, бывшему когда-то имперским залом для публичных собраний; и в этом, грохотавшем эхом DIWAN(е), подавленном унижением её наготы, она потеряла сознание. В то время многие женщины, обычно порядочные, приличные леди подобного склада, с которыми ничего не случается и не может случиться, кроме замужества-детей-смерти, могут рассказать такую вот историю. То время изобиловало историями. Если вы жили в те времена, поведайте свою.
      Короче, перед скандальным замужеством младшей дочери Хайдера, по прозвищу «Добрая Весть», Билькис рассказала девушке историю о своём знакомстве со своим мужем. «Когда я очнулась, - начала она, - уже был день, а на мне офицерская шинель. И чья, как ты думаешь? Конечно же, его, твоего отца-дурачка, Раза. Ну, что сказать; он увидел меня, лежавшую на виду, со всеми моими прелестями, как на экране дисплея. И знаешь, я полагаю, что ему, сообразительному и наглому просто понравилось смотреть на меня. Добрая Весть начала ха-ха и кхы-кхы, изображая притворное потрясение маминой дерзости, и Билькис сказала застенчиво: «Подобные неожиданные встречи были обычным явлением.» Добрая Весть покорно ответила: «Ах, Амма, в том, что его впечатлило, я ни чуточки не сомневаюсь.»
     Раза, прибыв в залу публичных собраний, выразил перед Билькис признаки внимания, которая уже была прикрыта. Он щёлкнул каблуками, махнул кистью руки, оказывая честь, и осклабился. «Подобное поведение приемлемо во время ухаживания,» - сказал он своей будущей жене. – Вы должны быть одеты. Исключительное право мужа – временами снимать покров с жены…но в наших обстоятельствах требуется обратное действие. Я обязан одеть вас с головы до пят, как подобает зардевшейся невесте!»  (Добрая Весть, наполненная соками замужества, услышав такое, вздохнула. «Это были его первые слова? Боже мой! Очень романтично!»)
     Каким показался Билькис. Такой высокий, светлокожий! Такой гордый, как король! Фотографий той встречи не было. Но возникают некоторые предположения о внутреннем её состоянии. Раза Хайдер был ростом в пять футов, восемь дюймов; не гигант, согласитесь. И о его коже, - она была намного темнее, чем воспринимали обожжённые глаза Билькис. А о королевской гордости, - походило на правду. Тогда он был только капитаном. И, тем не менее, описание было правдоподобным.
     Что ещё, в действительности, может быть сказано о Раза Хайдере? Что он обладал достаточной энергией, чтобы осветить улицу. Его манеры всегда были непогрешимы. Даже став Президентом, он встречал людей в атмосфере скромности (несовместимой с гордыней), что у немногих возникало желание говорить о нём плохо. Ну, а если и говорили,  то чувствовали себя, как будто предали друга. А то, что было у него на лбу, не было светом, а постоянным синяком, о котором мы говорили, описывая благочестивое чело Ибадаллы, почтальона городка Кью.: GATTA отметил Раза как человека религиозного.
     И ещё одна последняя подробность. О капитане было сказано, что он не спал в течение четырёхсот двадцати часов, когда собирали мусульман в красной крепости, что объяснило чёрные круги под глазами. А по мере роста его власти эти круги становились ещё чернее и мешковатее, и ему приходилось носить солнцезащитные очки, как носили высшие военные чины, от чего он выглядел так, как будто на нём было две пары очков, постоянно, даже в постели. Будущий Генерал Хайдер: Раза, Раз-Матазз, Старина – твёрдый нрав, собственной персоной. Как же Билькис могла отвергнуть такого? Она была завоёвана в удвоенно-короткий срок.
      В те дни, в крепости мешкоглазый капитан часто навещал Билькис, всякий раз принося что-нибудь из одежды или украшений: блузки, сари, сандалии, карандаши для подведения бровей, чтобы закрасить потерянные на них волосы, лифчики, губную помаду, - всё это лилось на неё целым ливнем. Технологии бомбардировок насыщения были созданы для подготовки  быстрой капитуляции…когда её гардероб стал достаточно обширным, чтобы скинуть с себя офицерскую шинель, она маршировала перед ним в зале. «Ну, сама подумай, - сказала она Доброй Вести, - может, это было обращением внимания на себя путём одевания.»  А в памяти отложился её ответ: опустив свои глаза в артистической манере представителей «сливок» общества, за что, однажды, отец похвалил её, она сказала печально: «И какого мужа, без надежды на дар природы, я могла обрести? Конечно, не такого благородного Капитана, экипирующего незнакомых леди как принцесс.»
      Раза и Билькис были помолвлены под сопровождение горьких взглядов лишённой собственности толпы. А потом посыпались подарки: леденцы и браслеты, некрепкое спиртное и квадратные блюда, хна и кольца. Раза устроил свою невесту за каменной решёткой, и приставил молодого пехотинца для охраны её территории. Изолированная, таким образом, от угрюмого, остывающего гнева толпы, Билькис мечтала о дне свадьбы, защищённая от греха той давней мечтой о царственности, выдуманной ею много лет назад. «Тише, успокойтесь, - упрекала она сердившихся беженцев, - зависть – очень ужасная вещь.»   Завистливые колкости прорывались сквозь переборку. «Эх, мадам, как вы думаете, откуда он берёт эту пра-пра-одежду? Взгляните на илистые отмели на реке под стенами крепости и посчитайте оголённые трупы, сбрасываемые туда каждую ночь!» А за колкостями следовали бранные слова: шлюха, проститутка, шалава. Но Билькис сжимала челюсти в ответ на грубость и говорила себе: «Как же это отвратительно; расспрашивать человека, откуда у него подарки! Какая подлость! Не дождутся!» Подобный ответ своим товарищам по несчастью так и остался невысказанным, наполнив её рот, чтобы вылиться в недовольную гримасу…   Я её не осуждаю. В те дни люди выживали, как могли.
       Армия была поделена, как и всё остальное. И Капитан Хайдер отправился на запад, к новой, изъеденной молью земле Господней. И состоялся обряд обручения. И Билькис Хайдер уселась подле своего новоявленного супруга в военном грузовике, - новоявленная, замужняя женщина, летящая к светлому, новоявленному миру.
      «Чем ты там будешь заниматься, Раз! – воскликнула она.  – Ничего грандиозного, да?   
 А где же слава?!»  Уши капитана покраснели от взглядов (пылких от изумления) своих сопровождающих по той убийственной, разбойной Дакоте; но, всё равно, он был доволен.
В конце концов, предсказание Билькис сбылось. Она, чья жизнь взорвалась, обделив её прошлым, оставив на его месте только угрюмую надежду на чудо, то глубокое заблуждение, требовавшее её вступления в то, что называлось быть-самой-собой, не имевшем корней, где она ожидала покоя без излишних потрясений, распознав в Раза ту твёрдость, на которой построит свою жизнь. Он был человеком с крепко укоренившимся осознанием самого себя, - сильного и непобедимого.
«Ну, прямо, колосс!» - льстила она, нашёптывая ему на ухо, чтобы не вызвать хохот у других офицеров, сидевших рядом с ними в том же купе. «Неотразимый, как актёры на экране!»               
Хм! Как полнее описать Билькис?!  Как женщину, раздетую переменами, но завернувшуюся в уверенность, или как девушку, ставшую королевой, не лишившейся способности, которой обладает любая нищенка; - рожать сыновей? Или как ту леди, отцом которой был Баба, чей сын тоже оказался девчонкой,  мужчина которой, мужчина из мужчин, её Разу или Раз-Матазз, был вынужден, под конец, напялить на себя унизительные накидки женственности? Или, возможно, как  существо в скрытном броске судьбы – разве не пупочная петля, задушившая её сына, а потом близнецов, эхом вплелась в иную, более ужасную верёвку?... Но, как бы то ни было, я должен вернуться в исходную точку, потому что для меня она всегда будет Билькис, боявшейся ветра.
      Скажу откровенно; никто не любит Loo – это знойное, послеполуденное дыхание, которое душит. Мы закрываем наши жалюзи, вешаем на окна сырые простыни и пытаемся уснуть. И по мере взросления ветер разбудил в Билькис необычные страхи. Её муж и дети замечали, какой нервной и раздражительной она становилась после полудня: как она принималась расхаживать повсюду, хлопая и запирая двери, пока Раза не возмутился такой обстановкой в доме, когда нужно спрашивать у супруги ключ, чтобы сходить на горшок. С её тонкого запястья свисала десятитонная связка ключей её невроза. От переездов в ней развился страх, и она наложила запрет на перемещение даже самых незначительных домашних вещей. Кресла, пепельницы, цветочные горшки оказались несдвигаемыми силой её ужасного желания. «Мой Хайдер любит, когда всё на своих местах,» - говаривала она, поражённая болезнью неподвижности. И в определённые дни  надо было держать её взаперти, как настоящую заключённую, чтобы не было стыдно, и не возникло скандала, если прохожие увидят её в подобном состоянии. Когда дул Loo, она взвизгивала, словно вспугнутая сова или  *африт, или какой-то, подобного рода, демон. Она призывала домашних слуг, чтобы те держали мебель, дабы ветер не вынес её, как содержимое давно-потерянной империи, и кричала своим дочерям, чтобы те цеплялись за что-нибудь тяжёлое, закреплённое, иначе знойный ветер унесёт их в небо.

                Loo – злой ветер.

Если бы этот роман о Пакистане был реалистичным, я не писал бы о Билькис и ветре, а вёл бы речь о своей младшей сестре. Ей двадцать два, которая изучает машиностроение в Карачи, у которой волосы уже свисают ниже талии, и которая (в отличие от меня) является гражданкой Пакистана. В свои лучшие дни я думаю о ней как о Пакистане, а потом сильно увлекаюсь этой страной и нахожу лёгким моё прощение её пристрастие к  Coca-Cola и иностранным машинам.
      Хотя я и был знаком с Пакистаном долгое время, но никогда не жил в нём более полугода. Однажды я отправился туда всего лишь на две недели. Между теми полугодиями и этим двухнедельем простирались пробелы различной продолжительности. Я изучал Пакистан по кусочкам, как свою взрослеющую сестру.  Сначала я увидел её в нулевом возрасте  (я, в четырнадцать наклонился над её коляской, а она кричала мне в лицо); затем в три, четыре, шесть, семь, десять, четырнадцать, восемнадцать и двадцать один. Таким образом, младших сестёр оказалось девять, которых нужно было познать. Взрослея, я всё глубже переживал каждое успешное превращение; не то, что было ранее. (То же отношение было у меня и к стране.) 
       Признаюсь, что вынужден отражать тот мир в осколках разбитых зеркал подобно Фарах Зороастер, увидевшей своё лицо в застолбованной границе. Я должен примириться с выпадением некоторого количества этих осколков.

      Однако предположите, что это произведение реалистичное. Просто подумайте, что ещё мог я в него вложить. Например, дело о незаконном заселении богатыми обитателями «Обороны», о скрытых подземных насосах, ворующих воду из магистрали соседей; - в этом случае вы всегда можете поддерживать в людях уверенность, что их газоны достаточно зелены (данное явление не ограничивается военным городком в Кью).
 - А описывал бы я Синд Клуб в Карачи, на котором до сих пор висит табличка с надписью: «Женщинам и Собакам в Заведение Вход Запрещён»? Или же, анализировал бы проницательную логику индустриальной программы, в ходе которой строились атомные реакторы, а производство холодильников невозможно было наладить? О, Боже – а школьные учебники, в которых говорится: «Англия – не сельскохозяйственная страна», и учительница, срезавшая сразу два балла моей сестре за географическое эссе из-за расхождения с текстом учебника всего в два слова…как это должно быть уродливо, мой дорогой читатель!
      В какой степени материал действительной жизни может стать принудительным! – О том, например, недавнем Вице-Спикере, убитом в Национальном Собрании, когда избранные представители метали в него стулья. Или о кинокритике, прилагавшем свой красный карандаш к каждому фрагменту сценария фильма =Ночь Генералов=, в котором генерал Питер О’Гуль посещает картинную галерею и вычёркивает все картины с обнажёнными женщинами; так что зрители были изумлены сюрреалистическим спектаклем генерала Питера, шагавшего по галерее пляшущих, красных клякс. И о шефе телевидения, который торжественно поведал мне однажды, что слово Pork (свинина) состоит из четырёх букв. Об одном выпуске журнала =Time= (или это был =Newsweek=?), не вышедшем в продажу из-за статьи, в которой оглашался счёт в швейцарском банке Президента Аюба Хана. Или об излишних повешениях – впервые за двадцать лет – распоряжение было отдано ради узаконивания казни мистера Зульфикара Али Бхутто. Или о контрабанде, о буме героинового экспорта, военных диктаторах, продажных чиновниках, подкупленных судьях, газетах – о напечатанном в которых можно сказать только одно – ложь. О распределении государственной казны с особой ссылкой на процент: на оборону - огромный, а на образование – маленький. Представьте себе моё положение!

      К этому времени, если бы писал книгу подобного содержания, то не было бы пользы в моём заявлении, что я писал об общемировых явлениях, а не только о Пакистане. Книга была бы запрещена, брошена в мусорное ведро, сожжена. Все усилия только зря. Действительность может разбить сердце писателя.
К счастью, я только рассказываю, своего рода, современную сказку; так что, всё в порядке. Не надобно расстраиваться, или воспринимать изложенное мною слишком серьёзно. Более того, не надо принимать никаких крутых мер.
                Какое облегчение!
      Сейчас я должен прекратить говорить о том, о чём я не пишу, так как ничего особенного в этом нет. Каждая история, выбранная для повествования, является разновидностью цензуры, - она предотвращает от изложения других историй… Я должен вернуться к своей истории – сказке. Что-то происходило в моё отсутствие, пока я тут разглагольствовал.
       Возвращаясь к своему повествованию, я прохожу мимо Омара Хайяма Шакиля, моего побочного героя, который терпеливо ждёт меня, чтобы дойти до того места, где его будущая невеста, бедняжка Суфия Зинобия, сможет вступить в историю головой вперёд по детородному каналу. Ему недолго осталось ждать; она почти собралась в дорогу.
      Только прервусь, чтобы отметить (потому что говорить здесь об этом неуместно), что во время своей семейной жизни Омар Хайям был вынужден без возражений принять детское увлечение Суфии Зинобия передвигать мебель. Воспрянув духом от такой безнаказанности, она переставляла столы, кресла, лампы, когда рядом никого не было, и никто не наблюдал за её любимой, тайной игрой, проводимой ею с пугающе-упорной серьёзностью. Омар Хайям почувствовал, как возражения накапливаются на его устах, но он вколачивал их обратно, наперёд зная о бесполезности любого высказывания: «Так вот, жена.» - хотел воскликнуть он. «Бог, знает, что ты изменишь всеми этими перестановками!»          





                ГЛАВА ПЯТАЯ

                ГРЕХОВНОЕ   ЧУДО.



Билькис лежит с открытыми глазами в темноте, похожей на пещеру, спальни. Руки скрещены на груди. Когда она в постели одна, её руки находятся именно в таком положении, хотя родня со стороны мужа не одобряет этого. Она ничего не может поделать; это прижимание себя к себе. Как будто боялась потерять что-то. Всё, находящееся в темноте, вокруг неё: неясные очертания остальных кроватей – старых коек с тонкими матрасами, на которых лежат другие женщины под единственными белыми простынями. В общей сложности, сорок особей женского пола собрано вокруг величественно-маленькой формы матриарши Бариаммы, которая вожделенно похрапывает. Билькис эта палата уже достаточно известна. Большинство очертаний, смутно мечущихся в темноте, тоже не спят, как и она. Даже храп Бариаммы может оказаться обманом. Женщины ждут прибытия мужчин.
      Открываемый засов гремит как барабан. Состояние ночи сразу меняется. В воздухе парит изысканная безнравственность. Прохладный ветерок растворяется, как будто вступление первого мужчины преуспело в рассеивании слишком приторного зноя жаркого сезона, позволив потолочным вентиляторам вращаться немного быстрее в густой атмосфере. Сорок женщин, одна из них Билькис, угрюмо шевелятся под своими простынями…входят ещё мужчины. Они идут на цыпочках вдоль полуночных авеню общей спальни, и женщины замирают, кроме Бариаммы. Матриарша храпит ещё энергичнее, чем прежде. Её храп – это сирены, звуком означающие, что всё чисто, придавая мужчинам необходимой смелости.
     Девушка на койке, по соседству с Билькис, Рани Хумаюн – незамужняя, а вследствие этого не ожидает сегодня визита, шепчет сквозь черноту: «А вот и сорок разбойников.»
     Тут в темноте и начинается небольшой шум. Верёвки подвесных коек учащённо пружинят под избыточным весом второго тела, шуршит одежда, восклицания вторгшихся мужей становятся громче. Постепенно темнота приобретает, своего рода, ритм, который убыстряется, слабеет, убывает. Затем множественные удары в дверь. Несколько раз барабанная дробь засова и, наконец, тишина, потому что теперь Бариамма, проявив вежливость, почти перестаёт храпеть.
     Рани Хумаюн, выудившая один из призов брачного сезона, вскоре покинет эту общую спальню, чтобы выйти замуж за светлокожего, получившего образование за границей, чувственного губошлёпа, молодого миллионера Искандера Хараппу. Ей, как и Билькис, восемнадцать, и она дружески отнеслась к новой невесте своего двоюродного брата Раза. Билькис радуется (одновременно притворяясь возмущённой) злобным размышлениям Рани на предмет семейных соглашений о совместном нахождении в постели. «Представь, в такой темноте,» - хохочет Рани во время их обоюдного смакования ночных пикантностей, - кому удастся распознать настоящего мужа? И кто осмелится пожаловаться? Говорю тебе, Билу, эти женатые мужчины и замужние леди неплохо проводят время в помещении для воссоединившихся семей. Клянусь, наверное, дяди с племянницами, братья с жёнами их братьев. Мы никогда не узнаем настоящих отцов этих детей!» Билькис элегантно краснеет и закрывает рот Рани ладонью, пахнущей кориандром. «Хватит, дорогая! Какие скабрезно-развратные помыслы!»
      Но Рани непреклонна. «Нет, Билькис, говорю тебе, ты здесь новенькая, а я выросла в этом доме и, клянусь волосами нашей Бариаммы, что это соглашение задумано ради приличия и тому подобное – просто оправдание самой великой оргии на земле.»
      Ни один мускул не дёрнулся на лице Билькис (так грубо поступать?) и не указала на карлицу Бариамму, которая не только беззуба и слепа, но и едва имеет пару волос на своей древней голове. Матриарша носит парик. 
      Где мы, и в какое время? – В большом семейном доме, в старой квартире приморского города, который, за неимением выбора, я должен назвать Карачи. Раза Хайдер – сирота, как и его жена, привёз её (сразу же после исхода из Дакоты и поездки на запад) в лоно своих материнских связей. Бариамма – его бабушка со стороны его поздней матери. «Ты должна оставаться здесь, - сказал он Билькис, - пока всё не успокоится, и посмотрим, что есть что, и чего вообще нет.» Так что, в это время Хайдер на временном поселении в военной базе, а его супруга, тем временем, лежит среди притворяющихся спящими родственниками, зная, что ни один мужчина не придёт к ней ночью.
 - Да, ещё; я понимаю, что завёл своё повествование во второй безразмерный особняк, который читатель будет уже сравнивать с далёким домом в приграничном городке Кью; и какой полный контраст оно представляет! Семейный дом буквально лопается от скопления членов семей и их родственников.
      «Они до сих пор живут по старым деревенским обычаям.» - предупредил Раза Билькис перед тем, как оставить её в том доме, в котором простое свидетельство замужества не прощает женщине грехов и не освобождает от стыда и бесчестия, если она постоянно встречается с мужчиной. Вот почему Бариамма, без всяких возражений, подкинула идею о сорока ворах. Естественно, все женщины отрицали всякую возможность происшествия подобного рода. А когда проявились признаки беременности, они заявили, что всё произошло по волшебству, как будто все зачатия были непорочными, а все рождения целомудренными. Мысль о партеногенезе была принята в этом доме с той целью, чтобы, определённо, не допускать иные, неприятные физические признаки.
      Билькис – девушка с мечтой о положении королевы, думала, но не говорила: «О, Боже! Невежды с Кудыкиной Горы. Отсталые типы. Деревеншина, наивные, как дети, и я примкнула к ним.» А Хайдеру сказала: «Слишком громко сказано «деревенские обычаи».» Раза серьёзно кивнул, соглашаясь, а её сердце, после этого, ушло в пятки.
     В империи Бариаммы вновь поступившую Билькис встретили, отнюдь, не как королеву.
      «Смотри, чтобы у нас не было мальчиков, - сказал ей Раза, - в семье моей матери они растут на деревьях.»
      Заплутавшая в лесу новых родственников, бродя по генеалогическим джунглям матриархатского дома, Билькис обращалась к семейному Корану в поисках подобных семейных древ и находила таковые в их обычном месте; рощицы гигантских араукарий генеалогии вписаны в обложку священной книги. Она обнаружила, что от поколения Бариаммы, имевшей двух сестёр, тёток Раза по материнской линии, уже вдовушек, и трёх братьев – помещика, расточителя и душевнобольного дурака – из того сексуально-помешанного поколения появились на свет только две девочки. Одна из них являлась больной матерью Раза, другая, Рани Хумаюн, которой не терпелось сбежать из этого дома, не забытого сыновьями, привезших своих жён, чтобы жить и размножаться в тепличных условиях, как цыплята в инкубаторе. По материнской линии у Раза было одиннадцать законнорожденных дядей и, по крайней мере, девять незаконнорожденных – выводок расточителя, дядюшки-бабника. Кроме Рани он мог указать на общее количество  двоюродных братьев – тридцать два, рождённых в супружестве. (Предполагаемые отпрыски дядюшек-ублюдков не соответствовали руководствам Корана.) Эдакий громадный ствол родственников, местопребывание которых находилось под низкой, но всемогущей тенью Бариаммы. Расточитель и Дурак были холосты, но когда приехал погостить помещик, его жена заняла одну из коек на женской половине Бариаммы. В то время, о котором я повествую, эта чета уже существовала, а так же восемь из одиннадцати законнорожденных дядьёв и их жён, плюс ( и Билькис сбивалась со счёта) около двадцати девяти двоюродных братьев наполняли беспутную спальню. Билькис была сороковой, так как прибавлялись ещё три сестры старшего поколения.
     Голова Билькис Хайдер шла кругом. Попавшая в силки речи, содержавшей особые названия каждого предполагаемого родственника, сбитый с толку новичок, была не способна скрыться за такими словами как «дядя», «кузен», «тётя» и часто ловилась на всех своих оскорбительных невежествах; под давлением родственной толпы язык Билькис молчал. Она почти не говорит; только с Рани или Раза; и потому обрела тройную репутацию милого-невинного-дитяти, бесхарактерного человека, дуры. Так как Раза отсутствовал целыми днями, оставляя её без защиты, с лестью других женщин, высказываемой им ежедневно их мужьями, она ещё попала в положение бедняжки из-за отсутствия бровей (никакие карандаши не могли скрыть этого недостатка), что не возымело уничтожающего воздействия. Благодаря этому, ей было позволено немного больше, чем добросовестное участие в исполнении домашних обязанностей, и немного больше, чем попадание на острый язычок Бариаммы. А он и она были восхищены, но неохотно, высоким мнением семьи о Раза; женщины говорили, что он человек добрый, потому что не бил свою жену. Такое определение доброты настораживало Билькис, с которой такого не случалось, и она поговорила об этом с Рани. «О, да!» - ответила её кузина. «Они так бьют! Бах! Бах! Иногда это зрелище радует сердце. А тебе следует быть осторожнее. Добрый мужчина может испортиться как мясо, если его не охлаждать.»
      Всеобще названной бедняжкой, Билькис дополнительно вменялось в обязанность сидеть у Бариаммы в ногах, пока слепая, древняя леди перебирала семейные события. То были страшные дела, характеризующиеся разводами, банкротствами, утопленниками, мошенничеством друзей, гибелью детей, болезнями груди, смертями людей, сражённых в расцвете лет. А далее; рухнувшими надеждами, растраченной красотой, неприятно потолстевшими женщинами, контрабандными делишками, потребляющими опиум поэтами, чахнущими девственницами. И бедствиями: тифом, бандитами, педерастией, бесплодием, безразличием, изнасилованиями, высокими ценами на продовольствие, азартными играми, убийствами, самоубийствами, и Богом. Монотонное, жужжащее изложение Бариаммой перечня семейных ужасов превратилось в одно целое и смягчилось, забальзамированное в мумифицированную жидкость её собственного, неоспоримого почитания. Повествование историй подтвердило способность семьи переживать их, сохранять, несмотря ни на что, её хваткую привязанность к своей чести и непоколебимому закону нравственности. «Чтобы войти в семью,  - сказала Бариамма, - ты должна знать о нас, и рассказать о себе.» Так что, однажды вечером Билькис заставили (Раза присутствовал, но не стал защищать её) поведать историю о кончине Махмуда-Бабы и её наготе на улицах Дели. «Не бери в голову.» - одобрительно произнесла Бариамма, когда Билькис трясло от стыда своих  откровений. «В конце концов, тебе удалось сохранить на себе накидку женственности.»
      После этого Билькис часто слышала пересказ своей истории, где бы ни собирались пара или две семейных: в жарких закутках, кишащих ящерицами, во внутреннем дворике или на крышах, освещённых  звёздами летних ночей, в яслях, чтобы напугать детей, и даже в будуаре увешанной драгоценностями и некрашеной хной Рани на утро дня её свадьбы, потому что истории, такие вот истории служили клеем, державшим клан в кучке, связывая поколения паутиной нашёптываемых тайн. В этих пересказах и пересудах её история изменилась, но, в конце концов, обрела свою устойчивость. А уж после этого ни рассказчик, ни слушатель не потерпят искажений в святом, почитаемом тексте. Так было, когда Билькис узнала, что стала членом этой семьи; в очищающей от порока истории её личности лежало введение, родство, кровь. «Изложение истории, - сказал Раза своей жене, - является для нас кровным обрядом.»
      Но ни Раза, ни Билькис не могли ведать о том, что их история едва началась, что это будет самая насыщенная и самая кровопролитная из всех насыщенно-кровопролитных саг, которые, в своё время, всегда начинаются со следующего предложения (которое, по мнению семьи, содержало все соответствующие отзвуки для начала подобного повествования) :
      «Это было в тот день, когда единственный сын Президента Раза Хайдера собирался перевоплотиться.»
      «Да, да, - подбадривали слушатели, - расскажи эту. Она самая лучшая.»
В тот жаркий сезон две вновь определившиеся народности объявили о начале военных действий на границе Кашмира. Вам не постичь всех условий северной войны в жаркий сезон; офицеры, пехотинцы, повара – все радовались продвижению к прохладе холмов. «Ярра! Повезло, а?!» «Чёрт, возьми, сестроёб, по крайней мере, в этом году я не умру от этой проклятой жары!» Ох, уж это одобрительное похлопывание по спине благоприятной погоды! Джаванны отправились на войну, безрассудно отказавшись от отпусков. И были неизбежные потери; но затеявшие войну постарались доставить взамен и удовольствия. Павшие в битвах прямиком улетали первым классом в благоуханные сады Рая в дальнейшем ожидании вечности с четырьмя прекрасными Аурами, не тронутыми ни мужчиной, ни Джинном. «Каковы твои благословения от Господа? – спрашивает Коран. – Может, откажешься?»
      Боевой дух войск был на высоте, а Рани Хумаюн была измотана до предела, так как считала непатриотичным устраивать в военное время свадебный приём. Когда действие было отсрочено, она чеканила шаг. Раза Хайдер с чувством удовлетворения уселся в закамуфлированный джип своего перелёта из кипящего безумия летнего города, и тогда его жена сразу же шепнула ему на ухо, что она в ожидании счастливых событий иного рода. (Взяв лист из книги Бариаммы, я закрыл глаза и громко захрапел, когда Раза Хайдер посетил общую спальню с четырьмя десятками женщин и превратил это чудо в явь.)
      Раза издал вопль, придавленный торжеством, от чего Бариамма, сидевшая в доме на тахте, убедилась, при смятении своей усилившейся слепоты, что её внук получил весть о какой-то громкой победе. А когда неделями позже эта новость действительно просочилась, она спокойно ответила: «Вы услышали об этом только что? А я знала уже месяц назад!» (Это было до того, как людям стало известно, что их сторона всегда в проигрыше, так как народные предводители, яростно отвечавшие на вызов, изыщут тысячу и один способ спасения чести от поражения.)               
      «Он на подходе!» Раза оглушил свою жену, вызвав падение глиняных кувшинов с голов служанок, и распугав гусей. «Что я тебе говорил, Миссис?» Он залихватски водрузил на голову фуражку, слишком жёстко хлопнул жену по животу, сцепил кисти рук и произвёл священные жесты. «Вуу!» - прокричал он. «А-а-а-а, жена! Он на подходе!» И  прорычал в сторону севера, обещая добыть великую победу в честь своего грядущего сына. Отвернувшись от Билькис, впервые омытой водами материнства, не обратившей внимания на слёзы в глазах своего мужа, не упоминавшиеся в ранних показателях, что будущий властитель нации легко мог заплакать…не выставляясь, вместе с расчувствовавшейся Рани Хумаюн. Билькис гордо ликовала: «Не забивай свою голову военными глупостями; главное то, что я рожаю мальчика, чтобы поженить его на твоей не родившейся дочери.»

Выдержка из семейной саги Раза и Билькис, данная в словах призыва, изменение которых явилось бы большим святотатством: «Когда мы прослышали, что наш Разу смело отразил смертельную атаку, нам не оставалось выбора, как назвать это триумфом. Поначалу мы не поверили своим ушам, так как уже в те дни самый острый слух развивал недоверие к происшедшему. А когда его суть соответствовала содержанию радионовостей, все услышали такое, чего, вообще, не могло произойти. А потом мы киваем головами, осознавая, что человек, чья супруга вот-вот принесёт ему сына, способен на многое. Да, именно не рождённый мальчик нёс за это ответственность, за единственную победу в истории наших вооружённых сил, - что сформировало основу репутации Раза о его непобедимости, репутации, которая вскоре сама стала непобедимой. И даже долгие годы его унизительных неудач оказались не в силах разрушить её. – Он вернулся героем, присоединив к нашей новой, священной земле горную долину, потому и недоступную, что даже козлам трудно было дышать. Он был таким неустрашимым, таким потрясающим, что у всех истинных патриотов захватывало дух. И вам не надлежит верить тем россказням, что враг не позаботился об обороне; - схватка была лютой. Только с двадцатью оставшимися в живых людьми он овладел этой долиной! Эта маленькая группа великанов, команда сорвиголов со «Стариной-Рубакой» во главе. Кто мог противостоять им? Кто мог встать на их пути?
     «Есть места, имеющие огромное значение для всего народа. «Аансу!» Мы плакали от гордости, мы рыдали в приливе истинного патриотизма, «Только представьте, он взял Аансу-ки-Уади!» Это правда: захват той выдуманной «долины слёз» обратил нас в неудержимый плач, степень которого можно сравнить с той степенью известности, приобретённой её завоевателем в последующие годы. – Но, по истечении некоторого времени, никто не знал, что делать с той долиной, где ваш плевок замерзал до того, как удариться о землю; кроме, конечно, Искандера Хараппы. Он, с постоянно-сухими глазами обратился в Отдел Племенных Агентств и скупил всё хозяйство, очень дёшево, дешевле пареной репы, за наличные. А через несколько лет там появились домики для лыжников, и расписание авиарейсов, и европейские повадки по вечерам, от чего местные племена падали в обморок от стыда. – А Раз, наш великий герой, понимал ли что-нибудь в этом иноземном обмене? (Тут рассказчица неизменно ударяет ладонью по своему челу.) «Нет, куда ему, этому великому военному простаку? Иски всегда был первым. Но (повествующая говорит самым загадочным, пугающим тоном, на какой она способна) на это последнее существо и весь расчёт.»
     На этом я должен прервать легенду. Дуэль между Раза Хайдером (получившим майора за взятие Аансу) и Искандером Хараппой, которая началась, ну, и не закончилась, в Аансу, может немного подождать; потому что теперь «Старый Рубака» вернулся в город, и снова наступил мир. Совсем скоро состоится свадьба, которая превратит смертельных врагов в родственников: в СЕМЬЮ. 

Рани Хамаюн, - глаза ниц, смотрится в овал зеркала, видит приближение жениха; он восседает на золотом блюде, несомом высоко на плечах свиты друзей. Позже, после того, как она упала в обморок от тяжести своих украшений и усталости, беременная Билькис привела её в чувство, а потом и сама потеряла сознание. И были брошены деньги на её лоно каждым членом семьи, по очереди, а она наблюдала сквозь вуаль, как её древний, распутный дядюшка прощупывал зад женских связей её новоявленного мужа, зная, что его седина предотвратит их жалобы. Наконец, мужская рука подняла вуаль, и она долго и тяжело вглядывалась в лицо Искандера Хараппы, чьё непреодолимое половое влечение во многом исходило от неподчёркнутой мягкости щёк, как у двадцати-пяти-летнего. На скулах кучерявились длинные волосы, капризно окрасившиеся в серебряный цвет, и редея на маковке, открывали на черепе золотой купол. Промеж серебряных усов изгибались губы, чьё аристократическое бессердечие смягчалось их чувственной тонкостью. Губы, - подумала она, чёрного высокомерия; эта мысль придала ей особенно греховное шипение удовольствия… Позже, после того, как она ускакала с ним в спальню, в избытке нашпигованную старинными мечами, французскими гобеленами и русскими романами, после того, как она, полная ужаса, упала с белого жеребца, требовавшего терпеливого внимания, после того, как она услышала звук закрывающихся дверей её девичества за её спиной в этом чужом доме, великолепие которого придало пристанищу Бариаммы вид деревенской хибары – потом, напомаженная и нагая на кровати, перед которой стоит мужчина, сделавший её взрослой женщиной, вяло воззрившийся на её красоту, она, Рани Хараппа, сделала своё первое гениальное замечание уже в роли жены.
     «Кто был тот парень, - спросила она, - тот толстяк, под которым лошадь села на задние ноги, когда прискакала твоя свита? Думаю, это должно быть, тот негодяй, тот врач или что-то в этом роде. А в городе поговаривают, что он дурно влияет на тебя.»
     Искандер Хараппа отвернулся от неё и закурил сигару. «Уясни одну вещь, - услышала она его слова, - не подбирай и не выбирай для меня друзей.»
     Но Рани, охваченная беспомощным смехом под влиянием вспомянутого образа норовистой лошади, сбросившей и успокоившейся, вывернув ноги на четыре стороны света под колоссальным весом Омара Хайяма Шакиля – а так же, наслаждаясь нежным жаром их недавнего соития – произвела успокаивающие звуки: «Я только подумала, Иски, каким бессовестным типом он должен быть, чтобы таскать повсюду своё брюхо. Ну, и всё остальное.»

Омару Хайяму – тридцать. Он на пять лет старше Искандера Хараппа, и более десятка лет старше его невесты. Он вновь вступает в нашу историю как персонаж с высокой репутацией врача, и низкой репутацией человеческого создания, выродка, о котором часто упоминают, что он, вообще, человек бесстыдный, «которому неведомо значение этого слова», как будто базовая часть образования прошла мимо него. Или, возможно, он намеренно вычеркнул это слово из своего словарного запаса, дабы его (этого слова) взрывное присутствие там, среди воспоминаний о его прошлых и настоящих поступках не разбило его, как старый горшок. Рани Хараппа верно определила своего врага, а теперь с содроганием вспоминает, и в сто первый раз с того момента, когда посыльный доставил  Искандеру записку, извещавшую об убийстве Премьер-Министра. Когда Хараппа встал, призвал к тишине и огласил содержание записки перепуганным гостям, неуклюжая тишина сохранялась целых тридцать секунд, и тут раздался голос Омара Хайяма Шакиля, в котором всем послышался плеск алкоголя: «Этот ублюдок! Если он мёртв, пусть таким и остаётся. Но зачем он намеревается прибыть сюда и испортить нам праздник?»

В те времена всё было меньшего размера, чем сейчас; даже Раза Хайдер был только майором. Однако он был подобен самому городу, возвышавшемуся, строившему дома. Но как-то несуразно. Так что, чем больше они оба росли, тем уродливее становились. Я должен поведать вам, как всё выглядело в те ранние дни после раскола. Прежние обитатели города, привыкшие жить на земле, древнейшей, чем само время, которая, вследствие этого была постепенно размыта и выветрена неумолимо-мстительными приливами прошлого, испытали сильное потрясение при провозглашении независимости, и которым сказали, чтобы они думали о себе, и о самой стране, как о новой.
     Ну, а представить себе такое они просто не могли; вам, я думаю, это понятно. Да, действительно, были новички, дальние кузены и едва знакомые, и вовсе пришлые, влившиеся с востока, чтобы населить Землю Господа, победившего и давшего толчок дальнейшему развитию событий. В новизне тех дней ощущалась зловещая неустойчивость; всё было неукоренившимся и порушенным. По всему городу (ставшему потом столицей) строители воровали цемент при закладке новых зданий, люди – и не только Премьер-Министры, убивались, время от времени, горла сами резались кухонными ножами, бандиты становились миллиардерами. Ну, этого стоило ожидать. История была стара, и заржавела. Эту машину никто не запускал тысячами лет. И тут, неожиданно, потребовался всеобъемлющий выход. При этом никто не удивлялся происходившим несчастным случаям… Ну, прозвучало несколько испрашивающих голосов, - если эту страну мы посвятили Господу, то какова суть этого Бога, который позволяет – но они были подавлены до того, как закончили задавать свои вопросы, получив болезненные удары по голеням под столом, ради их же блага, потому что существуют вещи, о которых не упоминается. Нет; тут установка посерьёзней: существуют вещи, которым нельзя позволять быть истиной.
Во всяком случае, Раза Хайдер уже показал своим взятием Аансу преимущество вливаемой энергии иммигрантов, существ из романов. Однако, несмотря на это, он был бессилен оградить своего первенца от удушения во чреве.

Ещё раз (по мнению его бабки по матери) он слишком легко предавался плачу. А когда ему требовалось показать свой твёрдый характер, он начинал кричать, даже на публике. Было видно, как слёзы скатывались по его восковым, выпуклым скулам, а его чёрные, глазные мешки сверкали в ответ, как маленькие вазочки, наполненные маслом. Его жена, Билькис, не проронила ни единой слезинки.
      «Ладно, Раз.» - увещевала она своего мужа словами, в которых застыла хрупкая струнка её отчаяния. «Разу, подбородок вверх! В следующий раз у нас получится!»
 «Старый Рубака, нате вам!» - надсмехалась Бариамма. «Он что, сам выдумал это прозвище, и заставил солдат называть его так? Лучше б он назвался Старым Дырявым Бочонком!»
Пуповина обмоталась вокруг шеи ребёнка и превратилась в петлю висельника,  (в которой другие петли уже фигурировали) в прерывающую дыхание удавку убийцы; и младенец появился на свет с физическим недостатком, причинённым необратимым невезением стать мёртвым перед своим рождением. «Кому знать, зачем Богу угодно такое? – сердито сказала Бариамма своему внуку. «А мы терпим, и должны покоряться. И не лей детских слёз перед женщинами.»
Однако, будучи мёртвым, мальчик с похвальной смелостью встретил физический недостаток. Быть мёртвым являлось физическим недостатком, усмирённым младенцем, чтобы его преодолеть. В течение месяцев, или это были недели, печально смертный младенец «первенствовал в школе» и в колледже, храбро сражался на войне, женился на самой здоровой прелести в городе и добрался до высшего поста в правительстве. Он был стремителен, любим народом, привлекателен внешностью, и факт его пребывания в состоянии трупа сейчас, кажется, не подлежит большему соответствию, чем небольшое прихрамывание, или незаметное заикание.
      Конечно, мне доподлинно известно, что мальчик умер, даже не успев обрести имени. Его последующие подвиги были совершены только в рамках безумных представлений Раза и Билькис, в коих они отыскали атмосферу такой незыблемой действительности, что начали упорно настаивать на представлении живого человеческого существа, которое вознесёт их и сделает настоящими. Захваченные подложными восторгами их мёртворожденного сына, Раза и Билькис молча поднялись в безоконную общую спальню семейных жён и с большим желанием вошли друг в друга. Они убедили себя, что вторая беременность будет действием возмещения, что Бог (а Раза, как мы знаем, был искренним и набожным) согласился послать им бесплатную замену повреждённому подарку природы, полученному при первой доставке, как будто Он был управляющим почтенной почтовой компании. Бариамма, разузнавшая обо всём, звонко щёлкнула языком от такого пустякового перевоплощения. Она сознавала, что что-то особенное было в этой паре, и что они ввезли подобие зачатка из той страны идолопоклонников. И она не ругала их, понимала, что разум отыщет необычные понятия, соответствующие горю. Так что ей придётся нести свою долю ответственности за последствия, и не допускать пренебрежения своим долгом только потому, что это было болезненно. Ей надо было перехитрить это перерождение, пока была способна на это, но оно так быстро укоренилось, и потом, было уже слишком поздно, нечего было и говорить об этом.
     Много лет спустя, когда Искандер Хараппа сидел в зале суда на скамье подсудимых во время разбирательства, с серым лицом, как и его импортный костюм, сшитый на заказ для вдвое больше весившего клиента. Он насмехался над Раза, вспоминая того в состоянии перевоплощения. «Предводитель, молящийся шесть раз на дню, а потом ещё появляется на национальном телевидении?!» Иски произнёс эти слова голосом, мелодии сирен которого были подавлены тюрьмой. «Я вспоминаю, когда мне пришлось заметить ему, что мысль о демонах – есть ересь. Он меня не слушал, а потом, вообще, взял за правило не слушать дружеских советов.» А за пределами зала суда глухо протестовали члены окружения Хараппы. Самые наглые высказывались, что Генерал Хайдер вырос во враждебном государстве, прямо по соседству. Об этом свидетельствовала его бабушка-индуска по отцовской линии; так что эти безбожные рассуждения давно заразили его кровь.
     И, действительно, Искандер и Рани Хараппа пытались образумить чету Хайдер, но при этом губы упрямой Билькис вытягивались в тонкую линию. В то время Рани Хараппа лелеяла надежду, и преуспела в своём стремлении, а Билькис, в свою очередь, тут же превращала её доводы в принцип – не делать того, что советовала ей прежняя подружка по общей спальне. Это могло быть по одной причине; несмотря на все прошлые ночные приключения, она пыталась, по-дружески, постичь происходящее.
      Когда Рани родила девочку, её неудача произвести ребёнка мужского пола посулила Билькис небольшое утешение, но не более того, потому что не сбывалась другая мечта, мысль о женитьбе их первенцев. Конечно, теперь новорожденная мисс Арджуманд Хараппа была старше любого будущего мужчины Хайдера, и о соответствии не могло быть и речи. Фактически, Рани выполнила, со своей стороны, условие сделки; её действенность углубила, подобное колодцу, уныние Билькис. И под крышей Бариаммы началась незаметная травля  чудовищной женщины, не способной родить никого, кроме мёртвых детей; а ведь семья гордилась своей плодовитостью. Однажды ночью, когда Билькис улеглась, смыв со лба нарисованные брови, вновь приняв вид испуганного кролика, она ревниво глядела на пустую постель, прежде занимаемую Рани Хараппа, а с другого бока, несомненно порочная кузина по имени Дуниязад Бегум нашёптывала оскорбления в ночной темноте: «Позор вашего бесплодия, мадам, не одинок. Разве вы не знаете, что стыд предпочитает компанию? Стыд любого из родственников оседлает нас всех и будет давить на наши плечи. Посмотрите, что вы делаете с родичами мужа, чем вы платите им, взявшим вас под крылышко нищую, бежавшую из той безбожной страны.»
     Бариамма потушила свет, - основной тумблер висел на проводе возле её постели, и храп овладел темнотой женской половины. Но Билькис не лежалось спокойно. Она вскочила и накинулась на Дуниязад Бегум, которая с нетерпением ожидала этого. И обе, с впившимися в волосы руками, коленями, упёршимися в податливые плоти, мягко свалились на пол.  Схватка происходила молча; власть матриарши признавалась и ночью. Однако единоборство рябью всколыхнуло темноту спальни, и женщины наблюдали за поединком, усевшись в своих койках. Вошедшие мужчины так же стали безмолвными зрителями смертельной битвы, во время которой Дуниязад потеряла несколько пучков волос своей пышной подмышечной поросли и лишилась ногтя, заботливо выращенного на мизинце. Вошедший в спальню, Раза Хайдер, наконец-то, растащил их. В этот миг Бариамма перестала храпеть и включила свет, озарив весь гвалт, одобрительные возгласы и крики, подавляемые темнотой. Тут женщины кинулись подсовывать подушки и валики под спину лысой, слепой матриарши, а Билькис, трясясь в объятиях мужа, отказалась впредь находиться под этой крышей клеветы. «Муж, тебе известно об этом,» - она набросила на себя лохмотья своего королевоподобного детства. «Мне привили более высокие манеры, чем вот этим, и если я не рожаю детей, то только потому, что я не могу делать это здесь, в этом зоопарке, как все они это делают, животные, или подобные им.»
     «Да, да, мы знаем, как очень хорошо ты сама думаешь о нас!» - воскликнула Бариамма. Опершись на валики, которые издали шипящий звук, как сдувавшиеся шары, она молвила своё последнее слово. « Так вот, Раза, мальчик мой, забирай её отсюда,» - сказала она с пискливым жужжанием шершня в голосе. «Ты, Билу, прочь! Уходя из этого дома, ты забираешь свой стыд с собой, а наша уважаемая Дуния, на которую ты напала, из-за правды, теперь будет спать спокойно. Ступай, mohajir!  Пришлая! Собирайся поскорее, и уматывай в понравившуюся тебе сточную канаву!»
     Кое-что и мне знакомо из дел иммигрантов. Я переселенец из одной страны (Индии), и вновь прибывший в две: Англию, где я живу, и Пакистан, куда перебралась моя семья вопреки моей воле. Я убедился в том, что негодования, порождаемые нами, mohajirs, имеют какое-то отношение к нашему преодолению силы притяжения. Мы совершили действие, о котором исстари мечтают все люди, вещь, ради которой они завидуют птицам; а именно, мы улетели. Я сравниваю силу притяжения с явлением принадлежности. Оба явления обозримо существуют; я опираюсь на землю своими ногами, и никогда не был так зол в тот день, когда мой отец сообщил мне, что продал дом моего детства в Бомбее. Ничего не понятно. Мы знаем о силе притяжения, но не о её происхождении; и чтобы объяснить, почему мы привязываемся к местам нашего рождения, мы прикидываемся деревьями и говорим о корнях. Гляньте себе под ноги. Вы не обнаружите шишковатых порослей на ваших подошвах. Я иногда думаю, что корни – это умеренный вымысел, созданный для того, чтобы держать нас в одном месте.
     Противоположные вымыслы о притяжении и принадлежности имеют то же название: полёт. ПЕРЕЛЁТ, Н..ДВИЖЕНИЕ, НАПРИМЕР, В ПОЛЁТЕ ОТ ОДНОГО МЕСТА К ДРУГОМУ. Лететь и спасаться бегством; и тот, и другой – способы поиска свободы…лишние вещи в притяжении, случайные, пока оно остаётся непостижимым, каждому покажется легко понятным свойство его противодействия: противо-притяжение. А противо-принадлежность не воспринимается современной наукой…полагаю, что I.C.I. или Ciba-Geigy, или Pfizer, а вместе с ними и Roche, или даже N.A.S.A. не обзавелись пилюлей противо-притяжения. Авиалайнеры всего мира рухнут в одночасье. Торговцы пилюлями оторвутся от земли и полетят вперёд, пока не утонут в облаках. Возникнет необходимость изобретать особые водонепроницаемые костюмы. А когда воздействия пилюли будут утрачены, человек просто мягко вновь нырнёт к земле, но уже в другом месте из-за преобладающих скоростей ветра и вращения планеты. Международное путешествие можно будет воплотить при производстве пилюль различной мощности для путешествий разных протяжённостей. Придётся построить ускоритель, возможно, в форме рюкзака. Вы видите связь между притяжением и «корнями»? Пилюля превратит нас всех в переселенцев. Мы поплывём вверх, используя наши ускорители, чтобы попасть в нужную долготу, и пусть вращающаяся планета, сделает остальное.
Когда люди отрываются от своей родины, их называют переселенцами. Когда то же самое делают целые народы (Бангладеш), их действие называют исходом. Что самое лучшее в переселенцах и исходящих народах? Думаю, что в их надежде. Вглядитесь в глаза такого народа на старых фотографиях. Надежда неугасимо сверкает сквозь угасающие оттенки краски. Ну, а что самое худшее? Это пустота багажа. Я говорю о невидимых чемоданах, разновидности картонной коробки, содержащей, быть может, несколько сувениров, осушающих значения; мы стали более оторванными, чем оторвались от земли. Мы уплыли от бытия, от памяти, от времени.
Может, я и являюсь такой личностью? А, может, Пакистан такая страна?
Доподлинно известно, что слово «Пакистан» первоначально было придумано в Англии группой мусульманских интеллектуалов. П-панджабы, А- афганцы, К-кашмиры, С-синды, и «тан» - Балугистан. (Видите? Никакого упоминания о Восточном Крыле. Бангладеш не обрела своего места в этом слове. Осознав своё положение, она, таким образом, откололась от отступников.  Представьте, что делает с людьми такое двойное раскольничество!) – Это слово родилось в изгнании и потом двинулось на Восток, перенесённое-через или пере-ведённое, и втёрло себя в историю, как возвращающийся переселенец обживается на отторгнутой земле, формируя прошлое на месте написанного текста. Написанное на месте прежнего текста, загораживает то, что лежит под. Чтобы построить Пакистан, необходимо было спрятать индийскую историю, отвергнуть столетия Индии, лежавшие прямо под поверхностью Пакистанского Образцового Времени. Прошлое было переписано. Делать было больше нечего.
      Кто присвоил работу по переписыванию истории?  - Иммигранты, mohajirs. На каких языках? – Урду и английском; обоих ввезённых, хотя один прошёл расстояние куда большее, чем другой. Очень даже возможно проследить последующую историю Пакистана в виде дуэли между двумя наслоениями времени, скрытого мира, пробивающего себе обратный путь сквозь то, что было втёрто, всучено. Истинное желание каждого художника – всучить своё видение мира: и Пакистан, сдирающий с себя кожу, рвущий в клочья написанный на месте прежнего, текст, всё глубже втягивающийся в войну с самим собой, может быть изображён как провал мечтающего разума. Возможно, используемые пигменты были не те, непостоянные, как у Леонардо, или, возможно, у кого-то без меры разыгралось ВООБРАЖЕНИЕ. Вот и картина, полная противоречивых составляющих, - грудобрюшная преграда – сари иммигрантов против серьёзных местных SHALWAR-KURTUS, Урду против Пенджаби, настоящее время против прошлого. Чудо, пошедшее не так.
      Ну, а я; я тоже выдумщик, как и все переселенцы. Я создаю надуманные мной страны и накладываю их поверх существующих. Я так же сталкиваюсь со сложностями истории: что сохранить, что сбросить, как удержаться на том, на чём память настаивает, - бросить, как вести себя во время перемен. И чтобы вернуться к мысли о «корнях», должен признаться, что мне совершенно не удалось избавиться от неё. Иногда я вижу себя деревом, достаточно величественным, подобному ясеню Игдрасил, мифическому дереву из легенды Норгов. У ясеня Игдрасил корни дерева. Валгалла валит первый корень в бассейн знаний, к которому приходит напиться Один. Второй был медленно поглощён негасимым огнём Муспелхейма, царством Бога огня Суртура. Третий постепенно изгрызло страшное чудовище по имени Нидхогг. И когда огонь и чудище уничтожат два корня из трёх, ясень падёт, и спустится темнота. Сумерки богов, - мечта дерева о смерти.
      У страны с написанным на прежнем месте текстом моего повествования, я повторяю, нет имени. Изгнанный чешский писатель Кундера однажды написал: «Имя, название подразумевают целостность с прошлым, и люди без прошлого – это люди без имени.» А я имею дело с прошлым, отказывающимся быть подавленным, что ежедневно вызывает вооружённые стычки с настоящим. Так что это, возможно, из-за моей несвоевременной спешки не давать названия моей сказочной стране. 
     Существует крайне недостоверная история, что Напиэр после успешной кампании в том краю, что представляет современный Южный  Пакистан, отправил в Англию повинное, в одно слово, послание: «Пеккави». Я представитель народа Синд. Я соблазнился назвать мой зеркально-подобный Пакистан в честь этой двуязычной (и выдуманной, так как никогда по-настоящему не выражал словами) игру слов. Пусть это будет Пеккавистан.

Это был тот день, когда единственный сын будущего генерала  Хайдера  ожидал перевоплощения.
      Билькис избавилась от прерывающего беременность присутствия Бариаммы и вселилась в обычное помещение для женатых офицеров на территории Военной Базы. А вскоре, после своего побега она поняла, как будто было напророчено: «Что я говорила? – торжествовала она. – Раз, ангелочек возвращается. Ты только подожди и увидишь!» Билькис увязала своё, вновь обретённое плодородие с тем фактом, что, наконец, была способна шуметь во время занятий любовью, «чтоб ангелочек, ожидающий рождения, мог слышать, что происходит, и соответственно отвечать,» - наивно сказала она своему мужу. И счастье этого замечания удержало его от ответа; что это были не только ангелы, находившиеся на расстоянии слышимости её страстных, любовных стонов и завываний, но и все женатые офицеры на Базе, включая их непосредственных начальников и нескольких подчинённых. Так что, он был обязан смириться с немыслимым количеством добродушных подначек в офицерском собрании. 
      У Билькис начались схватки – надвигались роды – Раза Хайдер сидел в прихожей военного госпиталя в напряжённом ожидании. И, по прошествии восьми часов воя и потуг, и приливов крови к её щекам, и истечения омерзительных выражений из её уст, позволенных леди только во время родов, наконец, хлоп! Дочь Раза Хайдера появилась на свет в два-пятнадцать пополудни, такой живой, оживлённо-бьющейся.
Когда завёрнутый в пелёнки ребёнок был передан Билькис, эта леди не могла воздержаться от слабого крика: « Боже! И это всё? Столько расстройств и пыхтений, чтобы вытолкнуть эту мышку?»               
     Героиня нашей истории, грешное чудо, Суфия Зинобия, была таким маленьким младенцем, что вряд ли кто когда-нибудь видел. (Она такой и осталась, когда повзрослела, пошедшая в карликовую бабушку по отцовской линии по имени Бариамма – Большая Мама; всегда была предметом семейных шуток.)
     Удивительно маленький свёрток был возвращён акушерке, которая вынесла его к волновавшемуся отцу. «Дочь, господин майор, и такая прелестная, как и этот день, не так ли?» В приёмном покое тишина струилась из пор опустошённой матери, а в прихожей безмолвствовал Раза Хайдер. Молчание: древний язык поражения. Поражения? А ведь это был «Старый Рубака» собственной персоной, завоеватель ледников, покоритель морозных лугов и льдорунной овцы! Был ли будущий правитель народа так легко разбит? Ни капельки. Привела ли потрясающая новость акушерки к безусловной сдаче? Конечно, нет. Раза начал спорить; слова вырывались порывами, неумолимо, как танки. Стены госпиталя затряслись и отступили; лошади сбросили седоков на близлежащей площадке для игры в поло. «Ошибки, - кричал Раза, - свершаются часто! Небезызвестны ужасные просчёты! Почему моя собственная пятая кузина по замужеству, когда он родился…! Пожалуйста, женщина, без всяких «но», я требую отвести меня к начальнику госпиталя!»
  И ещё громче: «Дети появляются на свет грязными!» И с губ его срывалось, словно пушечные ядра: «Гениталии! Могут! Быть! Незаметными!»
Раза Хайдер разъярился. Акушерка стояла по стойке «смирно», приложив правую ладонь к виску. «Не забывайтесь, господин майор, это военный госпиталь.» Но Раза был выше её чином, и ей пришлось в полголоса выговаривать слово «да» на все его доводы. Не выдержав такой пытки, она убежала. Во влажных глазах отца и расширившихся зрачках Билькис, которая, наверняка, слышала беседу в прихожей, зародилась надежда. Но тут ребёнок умолк, выражая своим взглядом задумчивость.
     В сотрясающееся помещение вошёл начальник госпиталя (бригадный генерал). А там будущий Президент пытался воздействовать на биологию сверхчеловеческой волей своего желания. Доводы начальника, весомые и окончательные, превзошли предположения майора, и убили надежду. Родившийся сын вновь умер. Даже его призрак был убит смертельной речью доктора: «Ошибки быть не могло. И, пожалуйста, заметьте, ребёнка перед пеленанием вымыли. А про его пол, тем более, нечего спорить. Позвольте вас поздравить!» Но что отец позволил бы своему сыну, дважды задумавшемуся, и вследствие этого, наказанному, без борьбы? Раза разорвал пелёнки; просунув к тельцу ребёнка руки, он прощупал нижние зоны. «Вот! Я спрашиваю вас, сэр, что это?» - «Тут мы видим предполагаемую конфигурацию, а так же не необычную после беременности припухлость, женского…»  - «Шишка!» Раза взвизгнул безнадёжно. «Разве не так, доктор, несомненная и неоспоримая шишка?!»
                Но генерала в помещении уже не было.
     «И в этот миг», - я вновь цитирую из семейной легенды. – «Когда родителям пришлось смириться с непреложностью её пола, покориться, как велит вера, Господу; в этот самый час, находившийся в руках майора сверхновый ребёнок, начал – это правда – румяниться.»
             Ах, деревенщина, Суфия Зинобия!
Вполне вероятно, что происшествие, описанное выше, было немного приукрашено во время многочисленных пересказов. И я буду не единственным, кто задаст вопрос о достоверности устного обычая. Говорят, что при рождении ребёнок был розовеньким.
     Уже тогда, даже тогда её, с лёгкостью, пристыдили.



                ГЛАВА   ШЕСТАЯ

                ДЕЛА   ЧЕСТИ.   




Говорят, что лягушка, квакающая в камышах источника, будет напугана рокочущим голосом более крупной особи, вторившей ей.
Когда в Иголочной Долине, близ Кью, были открыты огромные месторождения природного газа, непатриотичное поведение невоздержанных местных племён превратилось в национальное бедствие. Посланные на Иглу инженеры-бурильщики, геодезисты и учёные-газовики, подверглись нападению племён и изнасилованию. При этом, над каждым членом экспедиции надругались, в среднем, шесть раз. Большую часть, перед вспарыванием желудков, насиловали сзади, а остальных в рот. Государственный Первый Министр Аладдин Гички запросил военной помощи. Назначенным командиром военного корпуса, отправлявшегося на защиту драгоценных газовых скважин, был Раза Хайдер, герой экспедиции Аансу-ки-Вади, к этому времени уже полный полковник. Народ одобрял подобное назначение. «Кому доверить защиту драгоценной долины? – спрашивала первая национальная газета, - только покорителю другой такой же драгоценности.»  «Старый Рубака» сделал следующее заявление репортёру подобного журнала на ступеньках кондиционированного вагона почтового поезда, идущего на запад: «Эти разбойники – лягушки в источнике; ладно, сэр, Бог милостив, а я намереваюсь стать колоссом, который заставит их наложить в штаны.» В это время его дочери Суфия Зинобия было пятнадцать месяцев. Она и его супруга сопровождали полковника в его поездке к Невыносимым Горам. И как только поезд тронулся, звуки «Безбожной попойки» (фраза Хайдера) начали проникать в их купе. Раза спросил у охраны о личностях своих соседей. «Очень важные персоны, сэр.» - последовал ответ. «Какие-то чиновники и звёзды знаменитой кинокомпании.» Раза Хайдер пожал плечами. «Тогда придётся потерпеть, потому что я не желаю опускаться до спора с кинотипами.» Услышав его слова, Билькис изобразила на своих устах напряжённую и бескровную улыбку, а глаза её яростно впились в зеркало на стене, отделявшее её от империй её прошлого.
Вагон был новой постройки с коридором, объединявшим все купе, двери которых выходили в него. Билькис, несколькими часами позже, возвращалась из женской уборной, когда юная особа с толстыми губами, как у Искандера Хараппа, выплыла из купе с поселившимся в нём развратом киношников. Молодой человек послал звуки поцелуев в её сторону, а затем быстро прошептал слова восхищения: «Яарр, клянусь, тебе под силу оградить свои прелести от иностранцев, домашнее производство куда лучше, нет вопросов!» Билькис ощущала на себе его взгляд, тискающий её груди, но по какой-то необъяснимой причине она не заметила оскорбления своей чести, и проследовала в своё купе.
      Честь Раза Хайдера, в этой поездке, так же была задета, а точнее, в её завершающей стадии. Когда поезд прибыл на станцию Кантт в Кью, они увидели многочисленную, словно стая прожорливой саранчи, толпу, поджидавшую их на платформе, швыряющую цветы, размахивавшую вымпелами и флагами приветствия, и распевавшую модные песни. Раза Хайдер подкручивал усы, а уста Билькис, изображавшие улыбку, не предупредили его об истинной причине доброго приёма, устроенного не в честь Полковника, а ради дешёвого подонка из соседнего купе. Хайдер сошёл по ступенькам вагона с широко распростёртыми руками и готовой речью с гарантиями безопасности газовым месторождениям, которые, казалось, отпечатались на его светлом челе. В следующее мгновение он едва не был увлечён волной охотников за автографами и хм-поцелуями взасос в густое скопление актрисочек. (Ему, растерявшемуся, не удалось увидеть толстогубого юношу, помахивающего на прощанье кистью правой руки в сторону его супруги.) Здесь оскорбление и подкрепилось его тщеславием и гордостью, обьяснившими многое из того, что было дальше. В непоследовательной манере униженного он  приплёл происшедшее на счёт своей жены, имевшей некие знания о кинематографе, как и его обидчики. Вследствие чего, недовольство испорченным перевоплощением сына вновь проснулось и легло поперёк вновь наведённого моста между его супругой и кинолюбителями. Он безрассудно начал противопоставлять свои прародительские трудности поведению тупых кинолюбителей городка Кью. 
      Беспокойства перед женитьбой подобны воде в сезон дождей, скапливающейся на плоской крыше. Вы не осознаёте, что она там, наверху, становится тяжелее и тяжелее, пока крыша, с сильным треском, не рухнет вам на голову…оставляя Синдбада Менгала, зацелованного юношу, младшего сына директора кинокорпорации, Хайдеры прокладывали себе дорогу со станции сквозь радостную толпу.
      В отеле Флэшмана им представили номер-люкс для новобрачных, который вонял нафталиновыми шариками. Уставший носильщик, сопровождаемый одной из поездных обезьян, разряженной в униформу посыльного, не мог, в порыве сильного отчаяния, не коснуться руки Раза Хайдера и спросить: «Пожалуйста, великий господин, вы знаете, когда господа Ангрезы возвращаются?»

     А Рани Хараппа?

Куда бы она ни глянула, - внимательно вглядывающиеся лица. Где бы она что-то ни услышала, - везде голоса, употребляющие слова такой разнообразной непристойной брани, что обращённые в слух уши её расцвечиваются всеми цветами радуги. Утром, вскоре после прибытия в свой новый дом, она просыпается и обнаруживает крестьянок, роющихся в её платяных шкафах, вытаскивающих и прикидывающих кружевное импортное бельё, пробующих рубиновую помаду. «Что это вы себе позволяете?» Две из них, не усовестившись, повернулись на голос, держа в руках бельё, косметику, ночнушки. «О, жена Иски, не беспокойся. Няня Иски разрешила нам посмотреть. Мы надраили паркет везде, и она разрешила нам. Ах, жена Иски, взгляни на эти полы. Как мы их!? Блестящие и гладкие, как задница у обезьяны, посмотри!» В постели Рани опирается на локти; сон улетучивается от её собственного крика: «Убирайтесь! И вам не стыдно? Вон отсюда, а то я…!» Крестьянки обмахиваются веерами, как будто спальня наполнилась жаром. «Эй, жена Иски, погрузи свой язык в воду. О, Боже, вот это жара!» А она кричит: «Что б ни ноги…!» Но они прерывают её: «Не волнуйтесь вы так, леди, в этом доме всё так, как говорит Няня Иски.» Девушки двигаются к двери, нахально покачивая бёдрами, и приостанавливаются в проходе для прощальной подначки: «Чёрт, побери! А Иски дарит своей жене хорошую одежду, несомненно самую лучшую.» «Это верно. Но если павлин танцует в джунглях, там просто некому полюбоваться его хвостом.»
     «И передайте этой – скажите няне Иски, что я хочу видеть свою дочь!» - кричит она, но девушки уже прикрыли дверь, а одна из них кричит оттуда: « Зачем так повелительно? Ребёнок придёт, когда будет готов.»    
      Рани недолго плачет, недолго говорит в зеркало: «ТАК НЕ МОЖЕТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ», или недолго, с напускной тоской, повздыхает по общей спальне с сорока разбойниками. Плюс дочь, минус муж; она скручена в этом заднем дворике вселенной, - Мохенджо – деревенская недвижимость Хараппы в Синде, растянувшаяся от горизонта до горизонта, страдающая хроническим недостатком воды, населённая смешливыми, презрительными чудовищами «Совершенными Франкенштейнами». Она воображает себе, не надолго, что Искандеру неизвестно, как с ней здесь обращаются. «Он знает.» - сказала она зеркалу. Её любимый муж, её жених на золотом блюде. «После рождения ребёнка женщина становится просторнее, - признаётся она стеклу, - а мой Иски, ему нравится, чтобы было туго.» Потом она накрашивает помадой губы и бежит к двери и окнам, проверяя, не слышал ли кто её.
      Затем она, набросив на плечи вышитую шаль, усаживается в кресло, обитое итальянским креп-де-шином, и наблюдает за маленьким облаком пыли на горизонте. Нет, как это может Иски, он в городе со своим закадычным другом Шакилем. Я знала, чувствовала, что будут неприятности, когда увидела этого жирного, свинообразного болвана. Вероятно, это один из мелких смерчей, образующихся над полупустыней.
      Земля в Мохенджо тяжёлая. Она выпекает своих жителей твёрдыми, как камень на жаре. Лошади в конюшнях сделаны из железа, кости крупного рогатого скота – алмазные, местные птицы разбивают своими клювами комья земли, смазывают их слюной, и из этой грязи строят себе гнёзда. Деревьев почти нет, кроме маленьких частых рощиц, где даже железные кони шарахаются …от сов. Пока Рани приукрашивает, ложь дремлет в земной норе. Виден только кончик крыла.
     «Вот, если бы меня здесь убили, никто не узнал бы об этом, вообще.» Рани не осознавала или она думала об этом, или говорила вслух. Её мысли, высвобожденные одиночеством, частенько срываются с её бессознательных уст, и часто противоречат одна другой, потому что уже следующая, формирующаяся в её разуме, появляется такая: «Я люблю этот дом.»
     Она сидит на веранде с тяжёлыми карнизами. Веранда пробегает вдоль всех четырёх стен; длинный проход, покрытый противомоскитной сеткой, соединяет помещения дома до самой кухни. Вот одно из чудес этого дома. Трещины в древесине не пропускали холод на покрытие авеню веранды на всём пути до залы столовой. Даже шум туда не проникает. Картины в масле и канделябры, высокие потолки и плоская, гудронированная крыша, на которой она, однажды, хохотала, встав на колени, при утреннем небесном свете над мужем, ещё лежавшим в постели. Дом семьи Искандера Хараппа. «Наконец-то я завладела этим его кусочком, этой землёй, его первым домом. Билькис, какой бесстыдницей я должна быть, чтобы поселиться за такую малую часть своего мужчины.» И Билькис по телефону из Кью: «Для тебя, дорогая, может быть, это и хорошо, но я никогда не смогу смириться с этим. Нет, сэр. Ну, раз моего мужа нет сейчас рядом, тогда посочувствуй мне, дорогая. А когда он вернётся домой, наверное, уставший как чёрт, но не до такой степени, ты понимаешь, что я имею в виду.»
      Пыльное облако уже достигло Мёр Виллэдж; так что, это был посетитель, а не смерч. Она пытается подавить своё возбуждение. Деревня носит своё название, пошедшее от имени отца Искандера, сэра Мёра Хараппа, однажды возведённого в рыцари уполномоченными Ангрезами, теперь уже почившего. С его верховой статуи ежедневно счищается птичье говно. Сэр Мёр в камне, с одинаковым высокомерием смотрит на деревенскую больницу и публичный дом, изображённый в миниатюре заминдар… «Посетитель.» Она хлопает в ладоши, звонит в звоночек. Ничего. Пока вдали не появляется няня Иски, ширококостная женщина с мягкими, нежными руками, в которых несёт кувшин с гранатовым соком.  «Не стоит так шуметь, жена Иски, прислуга вашего мужа умеет развлекать.»
      За няней старый Гульбаба, глухой, полуслепой, а за ним дорожка просыпанных фисташек, ведущая к полупустому блюду в его руках. «О, Боже, твои слуги, дорогая, - Билькис напомнила о прежних обычаях. – Всё это старомодное забыто пять веков назад. Уверяю тебя, ты должна отвести их в больницу, где им сделают соответствующие уколы. С чем ты миришься! С именем королевы, ты должна сделать себя королевой по образу жизни.» 
      Она качается в кресле на веранде. Иголка движется неспешно, а она ощущает молодость и радость, вылившиеся из неё, капля за каплей, под давлением проплывающих мимо мгновений. А потом во внутренний дворик въезжают всадники, в одном из которых она узнаёт кузена Искандера, Маленького Мёра Хараппу из местечка Даро, начинающегося прямо у северного горизонта. В этих местах горизонты служат разграничивающими заборами.
     «Рани Бегум, - кричит с седла Маленький Мёр, - меня не за что в этом винить. Это вина вашего мужа. Держите его на короткой узде. Извините, но парень отъявленный негодяй, он меня замучил!»
      Дюжина вооружённых всадников спешивается и начинает грабить дом. А Мёр описывает круги, ставит лошадь на дыбы и швыряется оправданиями в жену кузена, не превозмогая муки легкомысленного, ржущего бешенства, освобождающего его язык от всех напряжённостей. «Что вы знаете об этой воловьей жопе, мадам? Поимейте меня в рот, а я знаю! Этого PIZZLE педерастической свиньи. Поспрашивайте деревенских, как его дед запер свою жену, и каждую ночь проводил в публичном доме. Как потаскуха исчезла, а потом нельзя было объяснить её выросший живот той едой, которой она питалась. Вскоре Леди Хараппа держала на руках ребёнка, хотя всем было известно, что её не трахали десять лет. Вот мои правдивые слова как отца, как сына, простите, если они вам не нравятся. Ублюдочное сестринское отродье клюющих падаль стервятников. Он думает, оскорбив меня прилюдно, просто так уйти? Кто старше? Я или этот говносос из прямой кишки поносящих ишаков? У кого больше земли, у меня, или у него, - шесть дюймов, на которых даже вошь не откормится? Вы скажите ему, кто царь в этих краях. Скажите ему, кто поступает, как вздумается в здешних местах, и пусть приползёт на карачках целовать мои ноги как убийственный насильник своей собственной бабки и просит, просит прощения. Этот сосун левого соска вороны! Сегодня он увидит, кто здесь хозяин!»
      Грабители вырезают из рам картины школы Рубенса, ножки кресел =Шератон= ампутируются. Антикварное серебро уложено в потёртые седельные сумы. Графины из гранёного стекла разбиваются на тысячеузелковых коврах. Она, Рани, продолжает свои приукрашивания посреди карательного бунта. Старые слуги, няня, Гульбаба, девушки, натиравшие полы, конюхи, жители деревни Мёр стоят и смотрят, сидят на корточках и слушают. Маленький Мёр – гордая фигура на коне, высокое, ястребиноподобное воплощение Вишну той самой статуи в деревне, не умолкает, пока его люди не усаживаются в сёдла. «Честь мужчины - в его женщинах, - кричит он. – Так что, когда он отнял у меня эту суку, он отнял мою честь. Передай ему это, гнусному прелюбодею. Расскажи ему о лягушке в источнике, и как ей ответила большая. Передай ему, чтобы побаивался, и что ему повезло, я не иду на крайние меры. Я мог вернуть свою честь, лишив его того же, Леди, я мог свершить с вами что угодно, и кто осмелился бы противоречить? Вот вам моё правило, закон Мёра, который действует. Salaam aleikum!» Пыль, поднятая  отъезжающими всадниками, садится на поверхность нетронутого гранатового сока, затем тонет, чтобы образовать толстый слой осадка на дне кувшина. «Я по сей день не могу ему сказать, - говорит Рани Билькис по телефону. – Мне очень стыдно от этого.»
      «Ах, Рани, дорогая, у тебя же неприятность.» - отвечает Билькис по линии армейского телефона.  «Что ты имеешь в виду, ты не знаешь? Ну, вот я, оставлена, как и ты, но даже в этом зеро-городишке мне известно о том, о чём говорит весь Карачи. Дорогая, кто же не видел, как твой Иски и тот жирный доктор носятся повсюду; представления танцев живота, бассейны международного отеля, где появляются нагие белые женщины. Почему, как ты думаешь, он засовывает тебя туда, где ты сейчас торчишь? Алкоголь, азартные игры, опиум. Кто о чём знает? Эти женщины с непромокаемыми фиговыми листочками. Прости, дорогая, но кто-то должен тебе рассказать. Петушиные и медвежьи бои, схватки змей с мангустами; у этого Шакиля всё схвачено, как у сводника, или что-то в этом роде. А сколько женщин! О, баба. Сидя за банкетным столом, он тискает их ляжки. Говорят, что эти двое посещают квартал «красных фонарей» с кинокамерами. Естественно, становится очевидным, на что способен этот Шакиль. Скажу так, что кто-то, кто сам по своей сути – никто и ниоткуда добивается богатой жизни на блюдечке; вероятно, многие из тех женщин горят желанием продвинуться, - объедки со столов богачей, ты понимаешь мою мысль. Как бы то ни было, дорогая, дело в том, что Иски твой увёл первоклассную французскую проститутку прямо из под носа  своего кузена на каком-то большом культурном сборище. Сожалею, что говорю об этом, но слухи идут по всему городу. Как смешно было видеть, как Мёр стоял там, а Иски, в это время, смывался с девицей. О, Боже, я не знаю, почему ты не плачешь! А теперь, начистоту, что можно из этого извлечь, ты должна знать, кто тебе друг, а кто отравляет твою жизнь за твоей спиной. Ты должна слышать по телефону, дорогая, как я защищаю тебя, словно тигр. Ты понятия не имеешь, милая моя, сидишь там и правишь всякими гульбабами и прочими.»
      В разгромленной столовой она натыкается на печально квохчущую няню. «Слишком далеко зашёл, - говорит няня. – Мой Иски такой непослушный. Он всегда, всегда раздражает своего кузена. Слишком далеко зашёл. Маленький проказник.»
      Куда бы она ни глянула – везде лица, считающие себя ровней. Ей везде слышатся голоса. Люди видят, как она заливается краской стыда от подобного унижения. Она звонит Искандеру, чтобы подать ему весточку. (Ей потребовалось пять дней, чтобы вымуштровать своё мужество.) Искандер Хараппа произносит только три слова.
              «Жизнь очень длинная.»               

Раза Хайдер привёл своих солдат к Игольной Долине после недельного постоя, во время которого их действия так взбудоражили городок, что Главный Министр был вынужден отдать полковнику приказ выдвигаться в удвоенном темпе до того, как фонд девственниц, доступный холостякам городка Кью, уменьшится и достигнет того уровня, при котором нравственная устойчивость в этом районе потерпит крах. Вместе с вооружённым корпусом Хайдера шли архитекторы, инженеры и рабочие-строители, которые все поголовно паниковали, как говорится «наложили в штаны». Из соображений безопасности им никто не сообщил о судьбе предыдущей экспедиции, пока они не появились в Кью, где им на каждом углу рассказывали жуткую историю. Рабочие-строители рыдали, запершись в ванных комнатах, а постовые солдаты насмехались: «Трусы! Сосунки! Бабы!» В своём флагманском джипе Раза ничего об этом не слышал. Ему не удалось избавиться от своих мыслей о предыдущем дне, когда в отеле его посетил подобострастный гном, чья просторная одежда сильно попахивала выхлопными газами мотороллера. Маулана Дауд, старый священник, на цыплячьей шее которого, когда-то, висело ожерелье из туфель.
    «Господин, великий господин, я гляжу поверх вашего героического чела, и во мне рождается воодушевление!»
GATTA – синяк преданности на лбу полковника не мог остаться незамеченным.
     «Нет, о, наимудрейший, это я смущён и опустошён вашим приходом.» Хайдеру следовало бы подготовиться, чтобы продолжать в том же духе, по крайней мере, в течение одиннадцати минут, но почувствовал небольшое расстройство, когда святоша кивнул и быстро проговорил: «Тогда давайте к делу. Вы, конечно, знаете о Гички. Ему нельзя доверять.»
     «Нельзя доверять?»
     «Совершенно. Наиболее развращённый фрукт. Однако в ваших досье это просматривается.»
     «Позвольте извлечь пользу из знания, что человек находится в затруднительном положении…»
     «Как и все наши политики. Без боязни Божьей кары и громких скандалов по поводу контрабанды. Для вас это обременительно? Армия сильна в таких делах.»
     «Пожалуйста, продолжайте.»
     «Иностранная дьявольщина, господин. Чёртовы штучки из заграницы.»
            За ввоз чего в священную страну обвиняют Главного Министра? «За ввоз холодильников, швейных машинок с ножным приводом, популярной американской музыки, записанной на пластинках в 78 оборотов в минуту, книг с любовными историями в картинках, разжигающих страсти местных девственниц, домашних кондиционеров, процеживателей кофе, тонкого фарфора, рубашек, немецких тёмных очков, концентратов Колы, пластиковых игрушек, французских сигарет, противозачаточных средств, беспошлинных  транспортных средств, аксминстерских ковров, многозарядных ружей, греховных духов, бюстгалтеров, трусиков из искусственного шёлка, сельхозмашин, карандашей с ластиком на конце и бескамерных велосипедных шин. Таможенник на границе сошёл с ума, а его бессовестная дочь возжелала закрыть глаза в обмен на постоянные «чаевые». В итоге, весь этот товар из преисподней мог средь бела дня по федеральному шоссе прибыть на все цыганские рынки, даже в столице. Армия, - сказал Дауд, понизив голос до шёпота, - не должна прекращать уничтожение диких племён. Во имя Господа, господин.»
     «Ваше отношение, сэр!?»
     «Вот суть дела, господин. Молитва – это меч веры. По тому же подобию, не правоверный меч, которым владеют ради Господа, есть форма священной молитвы?»
     Выражение глаз полковника Хайдера стало глупым. Он отвернулся к окну и глянул на большой, безмолвный дом. Из его верхнего окна подросток нацелил полевой бинокль на гостиницу. Раза вновь повернулся к Маулана.
     «Вы, говорите, Гички.»
     «Здесь Гички. И повсюду такие же. Министры!»
     «Да, - растерянно ответил Хайдер, - они министры, это правда.»
     «Тогда, у меня всё, и я ухожу. Благодарю за оказанный приём. Да пребудет с вами Господь!»
     «Пребывайте в лоне Господнем.»

Раза отправился к нависшей над газовыми месторождениями опасности с не прекращавшимся звучать в его голове предыдущим разговором; и с картинкой подростка с биноклем в своей зрительной памяти. Мальчишку, который был чьим-то сыном; на щеке «Старого Рубаки» появилась слеза, и испарилась под порывом ветра.
     «Ушёл, самое малое, на три месяца, - вздохнула Билькис по телефону. – Что делать? Я молода, и не могу сидеть, как буйвол в грязи, целый день дома. Слава Богу, хоть в кино можно сходить.»  Каждый вечер, оставив ребёнка, нанятой из местных няне, Билькис посещала  новый кинотеатр под названием =Менгал-Махал=. А Кью – городок маленький, и глаза видят всё, даже в темноте…я вернусь к этой теме, так как боюсь забыть об истории нашей бедной героини на некоторое время:

        По прошествии двух месяцев, когда Раза Хайдер отправился в пустыню, чтобы отразить нападение бандитов на газовые месторождения, его единственный ребёнок, Суфия Зинобия, подхватила воспаление мозга, превратившего её в помешанную. Мать, порывая на себе волосы и сари с одинаковой страстью, произнесла вслух слова, имевшие загадочный смысл. «Это приговор!» - крикнула она, стоя у постели своей дочери. Разуверившись в гражданских и военных врачах, она обратилась к местному знахарю, Хакиму. Тот приготовил дорогостоящий настой, вываренный из корней кактуса, опилок слоновой кости и перьев попугая, который спас жизнь девочки, но имевший медленное воздействие (о чём лекарь предупреждал) на всю оставшуюся жизнь. Нежелательное побочное воздействие зелья, чрезвычайно насыщенного элементами долголетия, должно было замедлить течение времени внутри тела любого человека, принявшего этот настой. К дню возвращения полковника в отпуск ребёнок поборол воспаление, но Билькис была убеждена, что уже могла распознать в своей, уже достигшей двухлетнего возраста, дочери воздействия того внутреннего торможения, которое никогда не даст задний ход.  «Ну, а если оно так и есть, - испугалась она, - кому ещё об этом известно? Кто об этом знает?»
      В лапах сверхвиновности даже горе её единственного ребёнка не объяснило это до конца; виновность, в которой, обладай я скандальным языком, то сказал бы, что что-то Менгалистское, что-то, связанное с посещениями кинотеатра и юнцами-губошлёпами, присутствовало в одинаковой мере. Билькис Хайдер провела ночь перед возвращением мужа в бессонном марше по люксу для новобрачных Отеля  Флэшмана. И, должно быть замечено, наверняка, что одна из её рук, действующая отдельно, по своей воле, продолжительно гладила область вокруг пупка. В четыре утра она дозвонилась до далёкой Рани Хараппа в Мохенджо и высказала следующие несвоевременные замечания: «Рани, это приговор, что же ещё? Он хотел сына-героя, а я родила девочку-дуру. Вылитая мышка, и всё тут. Простушка, птичьи мозги! Прости, дорогая, я не в силах. Придётся смириться. Она – мой стыд!»

Когда Раза Хайдер вернулся в Кью, мальчишка вновь стоял у окна в большом, уединённом доме. Один из местных проводников на вопрос Полковника ответил, что дом принадлежал троице сумасшедших, распутных ведьм. Что они никогда не выходили за его пределы, однако им удавалось, каким-то образом, обзаводиться детьми. Мальчик у окна был их вторым сыном; дьявольская привычка считать отпрыска, произведённым всеми тремя. «А история такова, сэр, что в том доме богатств больше, чем в сокровищнице Александра Великого.» Хайдер ответил голосом, сдобренным презрением: «Да, ну? И если павлин танцует в джунглях, кому же любоваться его хвостом?»  Но его глаза по-прежнему смотрели на мальчишку, пока джип не подкатил к гостинице, где его ожидала супруга с распущенными волосами и смытыми бровями, походившая на само воплощение печали. А он уже слышал о том, чего она очень стыдилась, но молчала об этом. Болезнь дочери и видение мальчика с биноклем у глаз объединились с горечью девяноста дней, проведённых в пустыне, и заставили его с яростью вырваться из люкса гостиницы, что ради личной безопасности необходимо было отыскать выход его ненависти, и чем быстрее, тем лучше. Он приказал водителю отвезти его к резиденции Главного Министра Гички в военном городке. Не ожидая церемонии приглашения, он доложил министру, что хотя строительные работы в Игольной заметно продвинулись, угроза нападения племён может оставаться надолго, если он, Хайдер, не будет наделён полномочиями предпринимать «драконовские» карательные меры. «С Божьей помощью нам до сих пор удаётся защищать строительные площадки, и теперь надо отбросить всякие предосторожности. Сэр, вы должны вложить в мои руки закон, карт-бланш. В определённых обстоятельствах гражданский закон должен преклониться перед военной необходимостью. Язык тех жестокостей – насилие; а закон предписывает нам говорить на позорном, женоподобном языке наименьшей силы. Нехорошо, сэр! Без вашего содействия я не могу быть уверенным в успехе.» А когда Гички ответил, что нечего вооружённым силам рассчитывать на попирание законов Государства – «Мы не допустим варварства в этих горах, сэр! Никаких пыток, никаких подвешиваний за пальцы ног, ничего, пока я здесь Главный Министр!» - затем, Раза, в непочтительно громких тонах, прорвавшихся сквозь стены и окна офиса и ужаснувших людей на улице, потому что исходили из уст одной из вежливейших особ, предупредил Главного Министра: «Сейчас армия наблюдает, Гички-Сагиб. По всей стране честные глаза солдат видят, что они видят, и мы недовольны, да, сэр! А если люди отвернутся от политиков, на кого им смотреть, чтобы принять очищение?»
      Раза Хайдер, глубоко возмущённый, покинул Гички, чьи коротко стриженые волосы,  плоское китайское лицо формировали поведение «никогда-не-дававшее-ответа». На улице ему встретился Маулана Дауд, ожидавший его у служебной машины. Солдат и святоша восседали на заднем сидении. Их слова отгорожены от водителя стеклопластиком. С уст святоши в уши военного просачивается имя, несущее в себе намёки на скандал. Поведал ли Дауд Хайдеру о встречах Билькис со своим Синдбадом? Я же говорю, что это только предположение. Человек остаётся невиновным, пока его вина не доказана – превосходное правило!
      Тем вечером управляющий кинотеатра =Менгал-Махал= - Синдбад Менгал покинул свой кабинет через «чёрный» ход как обычно, войдя в тёмный проход за экраном. Он насвистывал печальный мотив, мелодию мужчины, которому грозит опасность при встрече с любимой при полной луне.  В тёмном проходе меланхолический лунный свет отражался от бежевого костюма и напомаженных волос молодого человека. По-видимому, он не замечал, что тени в проходе начали смыкаться на нём. Нож, блиставший при лунном свете, покоился в ножнах, до последнего момента. Синдбад Менгал продолжал своё насвистывание, пока нож не вошёл в его кишки, а потом кто-то другой продолжил исполнение того же напева. Чья-то ладонь запечатала рот Синдбада, когда нож начал свою работу. В последующие несколько дней исчезновение молодого человека не привлекло бы к себе внимания, пока многие зрители не пожаловались на ухудшение качества звука в стереосистеме кинотеатра. При проверке динамиков за экраном звукоинженер обнаружил обезглавленный труп. Одежда: белая рубашка, парусиновые брюки и чёрные оксфордские туфли были спрятаны в теле. Голову так и не нашли, как и убийцу.
     Жизнь не всегда длинная.
В ту ночь Раза грубо овладел Билькис, желавшей любви, чтобы заглушить в нём горечь трёхмесячного пребывания в пустыне. Имя Менгала никогда ими не упоминалось, даже когда весть об убийстве взбудоражила городок. Вскоре Раза вернулся в Игольную Долину. Билькис прекратила походы в кино. И, оставаясь по-королевски хладнокровной, ей казалось, что она стоит на обваливающейся породе края бездны, от чего стала ощущать частые головокружения. Однажды, она взяла свою нездоровую дочурку поиграть с ней в обычную игру =водонос=. Девочка изображала бурдюк с водой на спине своей матери, когда Билькис рухнула на пол вместе с дочерью. Вскоре после этого случая она позвонила Рани Хараппа и сообщила ей, что беременна. Во время разговора с подругой веко её левого глаза необъяснимо начало моргать.

Если чешется левая ладонь – к деньгам в скором будущем. Обувь крестом на полу – к путешествию; обувь подошвой кверху – предупреждение о несчастье. Ножницы, режущие в воздухе – к ссоре в семье. А моргающий левый глаз – к скорым плохим известиям.
     «В следующий свой отпуск, - писал Раза Билькис, - я поеду в Карачи. Нужно уладить кое-какие семейные дела и попасть на приём к  Маршалу Аврангзебу. От приглашения старшего по званию отказываться нельзя. А тебе в твоём положении лучше отдыхать. Было бы немыслимо просить тебя сопровождать меня в этой необязательной и трудной поездке.»
     Вежливость может оказаться ловушкой, и Билькис попалась в паутину мужниной учтивости.
     «Как пожелаешь.» - отписывала она. Однако не совершённый проступок заставил писать её это, а что-то ещё, непереводимое, закон, вменивший ей притвориться, что слова мужа значили не более того, что они значили. Этот закон называется takallouf. Чтобы открыть для себя какое-то общество, взгляните на его непереводимые слова. Takallouf – член этой темноты, всемирной секты общих понятий, которые отказываются пересекать языковые границы; он относится к форме лишившихся дара речи соблюдений установленных правил, общественное пресечение в такой крайней мере, что оказывается невозможным для жертвы выразить то, что он, или она имеют в виду, разновидность принудительной иронии, которая настаивает, ради хорошей формы, на принятии её в буквальном смысле. Когда takallouf становится между мужем и женой, будьте осторожны.
     Раза поехал в столицу один…и теперь, когда непереводимое слово очень близко подвело Хайдера и Хараппу к мигу повторной встречи, настала пора критически оценить положение, так как оба наши дуэлянта вскоре найдут друг друга, завязывая драку. Даже сейчас первой причиной их перебранки чьё-то разрешение девушке-служанке намаслить и заплести свои волосы. А именно, Атия Аврангзеб, известная близким знакомым под прозвищем =Pinkie= (розоватая), бесцеремонно распоряжалась званым вечером, устроенным ею в честь почти дряхлого мужа, сыплющегося Маршала Аврангзеба, Начальника Объединённого Штаба. Пинки уже тридцать пять, она на несколько лет старше Раза и Искандера, но это не сдерживает её аллюра. У зрелых женщин свои собственные, всем известные чары. Пойманная в силки замужества с дряхлым стариком, Пинки ищет себе развлечения везде, где только может.
      А тем временем, обе жены, покинутые в отдельных местах своих ссылок, оставались со своими дочерьми, которые должны были быть сыновьями. (Надо бы подробнее описать маленькую Арджуманд Хараппу, и естественно, больше будет написано о дурашке Суфия Зинобия.) Два разных приближения к делу мести наметились в общих чертах. И пока Искандер Хараппа беседует с жирным куском свинины по имени Омар Хайям Шакиль с целью поиска очередного разврата и т.д., Раза Хайдер, казалось бы, подпал под влияние серой знаменитости, которая шёпотом выдаёт секреты на задних сидениях армейских лимузинов. Кинотеатры, песни ведьм, синяки на лбах, лягушки, павлины все издохли, создав атмосферу, в которой вонь славы становится всепроникающей.
     Да, бойцам давно пора занять свои места. Дело в том, что Пинки Аврангзеб врезала Раза Хайдеру промеж глаз. Он так сильно возжелал её, что пятно на его челе начало зудеть. Но он проиграл её Искандеру Хараппа прямо на приёме у Маршала. А старый солдат почивал в кресле, сдвинутом наряженной толпой в угол, но даже и в этом состоянии дряхлый рогоносец умудрялся не пролить ни единой капли виски из наполненного до краёв бокала, стиснутого костлявой ладонью.
С той роковой случайности началась дуэль, которой суждено было продлиться до смерти обоих главных героев, если не дольше. Первым призом было тело супруги Маршала, которая замахнулась на более изысканные вещи. Однако всё по порядку; тело Пинки волновало, выставленное напоказ в зелёном сари, вызывающе низко опущенном на бёдра, как обычно носят одежду женщины Восточного Крыла; с серебряными-и-алмазными серёжками в форме полумесяца-и-звезды, свисавших с проколотых мочек ушей; и носимая поверх невообразимо ранимых плеч яркая шаль, удивительной работы, которая могла быть продуктом неудачных приукрашиваний Аансу, потому что в великолепных арабесках золотой нитью были воспроизведены тысяча и одна сказка, да так наглядно, что, казалось, будто крошечные всадники, в самом деле, скакали по её ключицам, появлялись маленькие птички и летали по её грациозному позвоночнику…данное тело заслуживало того, чтобы задержаться на каждом его участке.
     И задержаться; когда Раза удалось проложить себе дорогу сквозь водовороты и вихри молодых щёголей и ревнивых женщин, толпившихся вокруг Пинки Аврангзеб, на пути оказался полупьяный Искандер Хараппа. Городской playboy №1, излучавший само очарование, улыбался с такой теплотой, которая замораживала густую испарину раздражения на напомаженных усах Хайдера, тем временем, как этот пресловутый выродок своим мерзким языком повергший в стыд даже своего кузена Мёра, высказывал божественно-гнусные шуточки.
     Раза Хайдер опешил, пришёл в замешательство, покрой его похоти отдаёт твёрдостью церемонности takallouf…но Иски тут икнул. «Гляньте, кто это! Наш божественный герой, tilyar!» Пинки прикрыла глаза по пенсне. «Tilyar, мадам, если вам, по возможности, известно, это тощенькая, маленькая перелётная птичка, от которой никакого толку; порхает себе в небесах.» Волны смеха пошли по водоворотам щёголей. Пинки, уничтожая Хайдера взглядом, пробормотала: «Рада познакомиться.» И Раза нашёлся, ответив с разрушительно-неуклюжей и напыщенной формальностью: «Честь имею, леди, и позвольте сказать, по моему мнению и по милости Божьей, свежая кровь явится основой рождения нашей новой великой нации.» Однако Пинки Аврангзеб притворилась, что не расслышала его слова из-за смеха. «Поимей меня в рот, tilyar! – весело крикнул Искандер Хараппа, - это всего лишь пирушка. Никаких речей, мать твою. Ради Бога!» Ненависть, захороненная под хорошими манерами Хайдера, вскипала ещё сильнее, но была бессильной перед подобной изощрённостью, высвободившей непристойность и богохульство, способных умело, направленным смехом убить в человеке желание и гордость. «Кузен, - начал он удручающе, - я простой, обычный солдат», - тут хозяйка и в самом деле подавила свой смех, плотнее запахнула на плечах свою шаль, положила руку на кисть Искандера Хараппа и сказала: «Отведи меня в сад, Иски. Здесь слишком холодно от кондиционера, а там хорошо и тепло.»
      «Тогда в тепло, быстро!» Хараппа крикнул галантно, всучивая свой бокал в руку Хайдера, чтобы не разбить. «Ради тебя, Пинки, я войду в горнило ада, если там тебе потребуется моя защита. Мой непьющий родственник, Раза, не менее храбр, - добавил он через плечо, - только он посещает ад не ради женщин, а ради газа.»
      Гималайская фигура нашего окружного героя, врача, Омара Хайяма Шакиля глядела исподлобья, как Искандер Хараппа уводил свой приз в сумрак сада.
      Не складывайте низкое мнение об Атия Аврангзеб. Она осталась верной Искандеру Хараппа, даже когда тот становился серьёзным и обходился без её услуг, и удалился, ни разу не упрекнув за стоический нрав её частной жизни, вплоть до дня своей смерти. А она, придав огню искусно вышитую шаль, вонзила себе в сердце девятидюймовый кухонный нож. Но и Иски, по-своему, был верен ей. С того времени, как она стала его повелительницей, он перестал спать со своей Рани, тем самым уверяя себя, что у неё больше не будет детей, и что по своей линии он будет последним; эта мысль, высказанная Омару Хайяму Шакилю, выглядела не такой уж привлекательной.
      (Здесь я должен объяснить явление дочерей-которые-должны-были-быть-сыновьями. Суфия Зинобия оказалась «не тем чудом», потому что её отец хотел мальчика; данное затруднение не имело отношения к Арджуманд Хараппа. Арджуманд – известная девственница  «Железные Трусы» всецело извинялась за свой женский пол не по родительским причинам. «Это женское тело, - заявила она отцу, когда стала взрослой, - не приносит личности ничего, кроме детей, пинков и стыда.»)
     Когда Раза собрался уходить, из сада появился Искандер и попытался помириться. Согласно правилам хорошего тона, присущим Хайдеру, он сказал: « Дорогой друг, перед тем, как вернуться в Игольную, ты должен заехать в Мохенджо; Рани будет так счастлива. Бедняжка, жаль, что она не может потешить себя своим пребыванием в городе…и я настаиваю на том, чтобы твоя Билу была там с тобой. Пусть леди поболтают всласть, а мы тем временем постреляем tilyars. Что скажешь?»
     И takallouf вменил Хайдеру ответить: «Да, спасибо.» 

За день до того, как они избежали смертного приговора, Искандеру Хараппа было разрешено поговорить с дочерью по телефону ровно одну минуту. Последние слова, когда-либо адресованные ей по секрету, были язвительны, с безнадёжной тоской по тем ушедшим временам. «Арджуманд, любовь моя, я должен был выйти драться с этим насильником буйволов, Хайдером, а он сам пригвоздил себя к земле. Я оставил это дело незавершённым. Я допустил самую большую свою ошибку.»
     В свои плэйбоевские годы Искандер чувствовал недоброе к себе отношение своей изолированной супруги. В такие минуты он созывал нескольких закадычных дружков, втискивал их в легковушки и направлял колонну городского увеселения к своему деревенскому владению. В отсутствие Пинки Аврангзеб Рани была королевой дня.
     Когда Раза Хайдер принял приглашение Искандера приехать в Мохенджо, они оба выехали вместе, сопровождаемые ещё пятью машинами, изрядно набитыми виски, кино-звёздочками, сынками текстильных магнатов, европейскими дипломатами, сифонами с содовой и жёнами. Билькис, Суфия Зинобия и няня были встречены на частной железнодорожной станции, воздвигнутой Сэром Мёром Хараппа на главной магистрали от столицы до Кью. И в этот день ничего дурного не произошло, совсем.
     После смерти Иски Хараппа, Рани и Арджуманд Хараппа стали узницами Мохенджо на несколько лет, и чтобы объяснить своё молчание, мать рассказала о происшествии с шалью. «Я начала вышивать её перед тем, когда узнала, что делю своего мужа с женщиной Маленького Мёра, а оказалось, по моему предчувствию, что это другая женщина.» К этому времени Арджуманд Хараппа уже достигла того уровня, когда отказываются слышать что-то дурное о её отце. Она огрызалась: «Господи, мама, всё, что ты в силах сделать, это наговорить гадостей о Председателе. Если он не любил тебя, значит, ты совершила что-то такое, чтобы заслужить его нелюбовь.» Рани пожала плечами. «Председатель Искандер Хараппа – твой отец, которого я любила всегда, - ответила она, - был чемпионом мира по бесстыдству, он был международным негодяем и ублюдком номер один. Знаешь, дочка, я помню те дни, я помню Раза Хайдера, когда тот не был дьяволом с рогами и хвостом, и знала Иски до того, как тот превратился в святого.» 
Дурное, происшедшее в Мохенджо, когда Хайдеры гостили там, было начато жирным, перебравшим алкоголя. Это случилось во второй вечер посещения, на той самой веранде, где  Рани сидела со своим рукоделием, а люди Маленького Мёра грабили в это время её дом.  Следы погрома ещё были видны в пустых рамах, по углам которых торчали обрывки картин. Набивка диванов лезла из под вспоротой кожи. На обеденном столе лежали предметы столовой посуды, а под свежей побелкой в зале различались отвратительные надписи. 
Гости приметили необычный беспорядок в доме Мохенджо, и почувствовали, что веселятся среди разрухи, ввергшей их в состояние ожидания новых неприятностей. Признаком этого явился истерический смех кинозвезды Зэры, поэтому алкоголь и закуски поглощались очень быстро и в большом количестве. Всё это время Рани Хараппа сидела в своей качалке и работала над шалью, возложив организацию отдыха в Мохенджо на няню, льстившую Искандеру, как будто тому было всего три года, или тот был божеством, или и тем, и тем. Наконец, беда пришла. И так как уделом Омара Хайяма Шакиля было влиять, в его посредственном положении, на великие события, центральными героями которых были другие люди, коллективно построившие его собственную жизнь;  именно он трепанул своим языком, что миссис Билькис Хайдер повезло, когда Искандер Хараппа оказал ей услугу, умыкнув Пинки Аврангзеб из под носа Раза. «Если Иски не было бы там, вероятно, женщина нашего героя утешилась бы детьми, так как отсутствовал мужчина, с которым она разделила бы постель.» Шакиль говорил слишком громко, чтобы добиться внимания кинозвезды Зэры, увлекшейся выразительными взглядами Акбара Юнэджо, известного кутилы и кинопродюсера. Когда Зэра удалилась восвояси, не удосужившись принести извинения за свой уход, на Шакиля смотрела Билькис широко выпученными глазами, которая только что уложила в постель дочь и вышла на веранду, и на ком признаки ранней беременности выражались очень отчётливо…кто же знает, было ли это причиной выдержки Билькис? Как будто она пыталась переложить свою собственную вину на плечи мужа, неподкупность которого, в это время, стала предметом ещё и сплетен? – Как бы там всё ни было, а произошло следующее: после того, как гостям стало ясно, что слова Омара Хайяма были услышаны и осознаны сиявшей женщиной, стоявшей на веранде, воцарились молчание и неподвижность, повергшие пирушку в яркое отображение страха, - и в эту неподвижность Билькис Хайдер вкричала имя своего мужа.
     Не должно забывать того, что она была женщиной, к которой прилипла накидка женской чести, несмотря на оборванность остальной одежды; той женщиной, которая была глуха к общественному злословию. Раза Хайдер и Искандер Хараппа воззрились друг на друга, когда Билькис показывала указательным пальцем на сердце Омара Хайяма Шакиля.
     «Ты слышишь этого человека, муж? Видишь, в какой стыд он меня вгоняет?»
Ах! Тишина, безмолвие, словно облако, закрывшее горизонт! Даже совы воздержались от криков.
Хайдер тут же стряхнул с себя праздное настроение, так как демон чести был извлечён, однажды, из своей постели и не отстанет, пока не удовлетворится. «Искандер, - сказал Раза, - я не буду драться в твоём доме.» Затем он совершил нечто необычное и дикое. С веранды он направился к конюшне, и вернулся с деревянным колом в руках, колотушкой и длинной, толстой верёвкой. Кол был загнан в каменистую почву, и Полковник Хайдер, будущий Президент, привязал себя к нему за лодыжку, а колотушку отбросил в сторону.
     «Ну, вот он я, - крикнул он, - пусть тот, кто бесчестит меня, выйдет сюда!» Там он и провёл всю ночь, потому что Омар Хайям Шакиль поспешно скрылся в доме, когда  его обуял страх, смешанный с алкоголем.               
      Хайдер, как бык, ходил по кругу. Верёвка удерживала его на расстоянии от кола до лодыжки. Ночь сгущалась, и смущённые гости разошлись спать. Только Иски Хараппа остался на веранде. Он сознавал, что пьяная выходка толстяка была лишь малой толикой вражды между ним самим и Полковником.               
     С моей стороны было бы непристойно трепаться, предполагая, что в постели звёздочки Зэры уже кто-то находился. Так что на эту тему я не буду распространяться. Однако перед тем, как отправиться спать, она высказала хозяину предостережение: «Боже тебя упаси, Иски, задумать какую-нибудь глупость, слышишь? Не смей там появляться. Он же солдафон. Посмотри, сущий танк. Он убьёт тебя, не раздумывая. Дай ему остыть, хорошо?»  А Рани Хараппа ничего не посоветовала мужу. («Понимаешь, Арджуманд, - сказала она своей дочери годы спустя, - я вспоминаю твоего папочку, когда он был слишком шустрым, чтобы принимать своё лекарство как мужчина.»)
     Как всё завершилось; плохо, как и надлежало тому быть. Прямо перед рассветом; можете себе представить, - Раза не спал всю ночь, топая ногами в круге своей гордости. Глаза его покраснели от ярости и усталости. Такие глаза плохо видят – скудное освещение – а кто видит передвигающихся слуг? – я пытаюсь сказать, что старый Гульбаба, поднявшийся рано, пошёл через двор с небольшим бронзовым кувшином, чтобы умыться перед прочтением утренней молитвы. И, заметив Полковника Хайдера, привязанного к колу, подкрался сзади и спросил: «Сэр, что вы тут делаете, не будет ли лучше, если вы пойдёте…?»
Старые слуги допускают вольности. Это преимущество их возраста. Но Раза, в полузабытьи, слышал только шаги и голос; почувствовал лёгкий шлепок по плечу; обернулся вокруг себя; и одним ужасающим ударом свалил Гульбабу, словно тростиночку. Насилие ослабило что-то внутри старика; назовём это жизнью потому, что через месяц старый Гуль умер с выражением вины на лице, будто обронил очень важную вещь, но не мог вспомнить, где. После такого убийственного удара Билькис смягчилась, выходя из тени дома, чтобы уговорить мужа отвязать себя от своего поста. «Бедная девочка, Раза, не позволяй ей видеть такое.» И когда Раза вернулся на веранду, Искандер Хараппа, сам не спавший и небритый, распростёр свои объятия. Полковник, со значительным почтением обнял Иски, плечо к плечу, соприкоснувшись шеями, как при этом и водится.
     Когда, на следующий день, Рани Хараппа вышла из своего будуара, чтобы попрощаться с мужем, Искандер побледнел при виде наброшенной на её плечи законченной шали, такой искусной работы, с какой сделано всё рукодельницами Аансу. Шедевр, на котором были отображены, в арабесках средневековья, тысяча и одна сказка так тонко, что всадники, казалось, скакали по её ключице, а птички летали вдоль нежного меридиана её позвоночника.  «До свиданья, Искандер, - сказала она ему, - и не забывай, что любовь некоторых женщин не слепа.»
     Ну, и ну! Слово дружба не соответствовало свойству отношений между Хайдером и Хараппа, однако после случая с колом это самое слово долгое время слетало с их уст. Иногда бывает непросто подбирать добрые слова.

     Ей всегда хотелось быть королевой. И теперь, когда Раза Хайдер стал, своего рода, принцем, тщеславие прокисло на её губах. Второй ребёнок родился на шесть недель раньше, но Раза ни слова не проронил о своих подозрениях. Ещё одна дочь; но и на это он не пожаловался. Сказал только, что было бы вполне естественным, если первый ребёнок будет мальчиком, а второй – девочкой. И, не следовало бы обвинять новое пополнение за ошибку её старшей сестры. Девочку назвали Навид, то есть «Добрая Весть», а так же её имя означало эталон новорожденной. Но от этих родов пострадала мать. Что-то внутри порвалось и, по мнению медицины, следующие роды ей только навредят. У Раза Хайдера никогда не будет сыновей. Однажды он заговорил о мальчишке с биноклем у окна в доме ведьм, но тема разговора тут же была закрыта. Он выходит из неё по коридорам своего разума, хлопая за собой дверьми. Синдбад Менгал, Мохенджо, любовь: все эти двери закрыты. Она спит одна, поэтому её прежние страхи имеют её по своей милости. И происходит подобное в те дни, когда она начинает побаиваться полуденного жаркого ветра, свирепо вырывающегося из её прошлого.
     Было объявлено военное положение. Раза арестовал Главного Министра Гички, и был назначен наместником края. Его семья переехала в резиденцию Министра, оставив  воспоминания о том разваливающемся отеле, в котором бродила последняя ручная обезьяна среди увядающих пальм в обеденном зале, побуждая музыкантов скрипеть на своих гниющих скрипках для слушателей, отсутствующих за столами. В эти дни супруги почти не видятся. Он завален делами. Постройка газопровода продвигалась успешно, и так как Гички был устранён с его пути, он ввёл в действие процедуру наказания арестованных представителей племён. Она боится, что тела повешенных восстановят граждан Кью против её мужа, но не говорит ему об этом. Он гнёт свою линию, а Маулана Дауд даёт ему дельные советы.
 
     Когда я был последний раз в Пакистане, мне поведали вот такой анекдот. Спустился Господь на землю Пакистана и спросил Генерала Аюба Хана, почему такой беспорядок. Аюб ответил: «В этом повинны продажные граждане, сэр. Устрани их, а всё остальное предоставь мне.» Так Господь убрал политиков. Через некоторое время он вернулся; дела шли ещё хуже. В этот раз Господь потребовал объяснений у Яха Хана. Яха обвинил Аюба, его сыновей и их прихлебателей в бесчинствах. «Сверши чудо, - взмолился Яха, - и я очищу страну надлежащим образом.» Тут молнии Господни и уничтожили Яха. В третий свой приход Господь застаёт полнейший развал. Он договаривается с Зульфикаром Али Бхутто о возвращении демократии. Господь превратил Яха в таракана и замёл его под ковёр. Но, спустя несколько лет, заметил, что положение стало намного ужаснее. И пошёл Господь к Генералу Зия, и предложил тому абсолютную власть, но с одним условием. «Всё, что угодно, Боже, - ответил Генерал, - назови его.» И Бог сказал: «Ответь мне на один вопрос, и я на твоих глазах сотру Бхутто в порошок.» «Валяй.» - сказал Зия. И Господь шепнул ему на ухо: «Слышишь? Я могу сделать это со всей страной, но не могу понять, неужели народ уже не любит меня?»
     По-видимому, Президент Пакистана дал Господу удовлетворительный ответ. Любопытно, какой?            
             



                III

               
                СТЫД,  «ДОБРАЯ ВЕСТЬ» И ДЕВСТВЕННИЦА.


                ГЛАВА  СЕДЬМАЯ

                ЧУВСТВО  СТЫДА.             
               
   

Не так давно в лондонском Ист-Энде отец-пакистанец убил свою собственную дочь, потому что занятие любовью с белым парнем нанесло такое бесчестье семье, что этот позор могла смыть только её кровь. Трагедия была усугублена огромной и очевидной отцовской любовью к убиенной дочери и осаждающим отвращением друзей его и родственников, (всё «Азиаты», - в те кричащие дни употреблялось уничижительное слово) чтобы осудить его поступок. С сожалением о случившемся они поведали радиомикрофонам и телекамерам, что им стало понятно мировоззрение этого человека, и продолжали поддерживать его даже тогда, когда выяснилось, что девушка не «заходила так далеко» в отношениях со своим другом. Когда я услышал эту историю, она напугала меня в известной и явной степени. Я сам недавно стал отцом, поэтому уже был способен по-новому оценивать ту колоссальную силу, требуемую человеку, чтобы направить остриё ножа против своей плоти и крови. Однако более пугающим было осознание мною  и опрашиваемыми друзьями того, что я, как и они, понимают убийцу. Поэтому новость не показалась мне такой уж необычной. Мы, кто взращён на диете чести и стыда, можем ещё дышать, что должно казаться немыслимым для людей, продолжающих жить после смерти Господа. Эти люди распнут свою самую высокую любовь на самых неумолимых алтарях своей гордыни. (Это касается не только мужчин. Я слышал о происшествии, в котором женщина совершила подобное преступление по тем же мотивам.) Между СТЫДОМ и БЕССТЫДСТВОМ проходит ось, на которой мы вращаемся. Метеорологические условия на обоих её полюсах наиболее свирепы. БЕССТЫДСТВО и СТЫД – корни насилия.
      Моя Суфия Зинобия проросла из трупа той убитой девушки, хотя она (не пугайтесь) не будет убита её отцом, Раза Хайдером. При желании писать о стыде меня сначала преследовал воображаемый призрак того трупа с разрезанным, как у цыплёнка, горлом, лежавшего, лондонской ночью, на «зебре» пешеходного перехода. Он тяжело упал поперёк чёрного и белого, белого и чёрного, а над ним мигал маяк Велиша, - оранжевый, не-оранжевый, оранжевый. Я думал о преступлении, совершённом там, публично, на стеклянных глазах окон. И с протестом не открылся ни один рот.  И когда полиция стучала в двери, какая надежда на помощь имелась у неё? Непостижимость «азиатского» лица в глазах недоброжелателя. Кажется, даже не спавшие прикрыли глаза веками у своих окон и ничего не видели. А отец ушёл с очищенным кровью именем и, горем.
     Я зашёл слишком далеко, пытаясь дать имя погибшей; Анахита Мухаммад, а короче, Анна. В моём воображении она говорила с акцентом восточного Лондона, носила джинсы, сине-коричнево-розовые, из-за какого-то атавистического нежелания показывать свои ноги. Она, конечно же, понимала язык своих родителей, на котором они говорили дома, но упрямо отказывалась сама произнести хоть слово. Действительно, Анна Мухаммад, без сомнения, была привлекательной, - слишком опасно в шестнадцать лет. Мекка представлялась ей бальными залами с вращавшимися серебряными шарами, ярким освещением, юностью. Она танцевала в моём воображении. Каждый раз, когда я окидывал её взглядом, её нрав менялся: сейчас – невинная, а вот так – шлюха, затем - третье и четвёртое. И, наконец, она ускользнула от меня, она превратилась в призрак, и я понял, чтобы писать о ней, о стыде, мне нужно будет вернуться в Ист, чтобы мой замысел вдохнул своего любимого воздуха. Анна, выдворенная, возвращённая на родину, в страну, которую никогда не видела, заболела воспалением мозга, и превратилась в, некоторой степени, дурочку.
     Почему я поступил с ней так? – Или, может быть, воспаление было ложью, вымыслом воображения Билькис Хайдер, намеренного тщательно прикрыть повреждение от повторных ударов по голове: ненависть может обернуть чудо в противоположное явление, отправленное в мусорную корзину. И название того снадобья – hakimi звучит очень неубедительно. Как же трудно порой бывает суметь пригвоздить правду, особенно когда кто-то обязан видеть мир в полоску; фотоснимки маскируют на столько, на сколько они всё упрощают! 
    Все истории преследуются призраками тех историй, в которых они, вероятно, принимали участие. Анна Мухаммад гоняется за подобной книгой; теперь я не буду писать о ней. Остальные фантомы тут же, ранее и сейчас – эктоплазматические образы, объединяющие стыд и насилие. Такие призраки, как Анна, населяют страну совершенно не призрачную, - не призрачный «Пеккаристан», а действительный Лондон. Отмечу два обстоятельства: в ночной электричке метро на девушку нападает группа подростков, - первое. Девушка, опять же, «Азиатка», а подростки, предположительно, белые. Впоследствии, вспомнив, что её били, она не гневается, - ей стыдно. Она не желает говорить о случившемся, никуда не заявляет, и надеется, что об этом никто не узнает. Это обычное противодействие, и подобная девушка не одна, таких много. Смотря по телевизору на загазованные города, я вижу группы молодых людей, бегущих по улицам; стыд горит на их челе и поджигает магазины, щиты полицейских и машины. Они напоминают мне мою неизвестную девушку. После достаточно долгого унижения люди взрываются  бешенством. Потом, обозревая обломки своего неистовства, они представляются необстоятельными, загнанными в тупик, молодыми, «зелёными». Мы совершали что-нибудь подобное? Мы? Да мы, всего лишь, обычные дети, прекрасные люди, мы не знали, что могли…потом, постепенно, на них нисходит гордость, гордость за свою силу, за то, что научились давать сдачи. И я представляю, что бы произошло, если бы подобная ярость высвободилась из той девушки в ночной электричке. Как бы она колотила белых ребят до полусмерти, ломая им руки, ноги, разбивая носы и яйца, не осознавая, откуда взялось насилие, не понимая, как она с такой хрупкой фигуркой могла управлять такой устрашающей силой. А они? Что бы они смогли сделать? Как рассказать полицейским, что были побиты обыкновенной девчонкой, целая группа мужчин одной слабой женщиной? Как потом смотреть в глаза своим товарищам? Мне радостно при этих мыслях: это соблазнительно, а подобное насилие – вещь вкрадчивая. Так оно и есть.
     Я так и не дал имени этой второй девушке, которая, так же, сидит в моей Суфие Зинобия. И когда она появляется, вы сразу же узнаёте её.
     Последним призраком в моей героине был парень из газетных вёрсток новостей. Возможно, вам приходилось читать о нём, или о похожем на него. Его увидели пылающим на парковке, - весь в огне. Он сгорел заживо. Эксперты, осматривавшие тело и место происшествия, должны были признать невозможность самовозгорания, потому что парень не обливал себя горючим и не зажигал пламени. Мы – энергия; мы – огонь; мы – свет. Подобрав ключ, пройдя сквозь эту истину, парень начал гореть.
      Хватит. Десять лет просквозили в моей истории, когда я увидел привидения. – Однако позвольте молвить последнее слово на этот предмет: Я сел поразмыслить об Анахите Мухаммад и вспомнил последнюю фразу из произведения Франца Кафки =Испытание=. Фразу, в которой Джозеф К. смертельно ранен. Моя Анна, подобно Джозефу Кафки, погибла от удара ножа. Но не Суфия Зинобия Хайдер; однако эта фраза, призрак эпиграфа, неподвижно повисла над её историей:
  « «КАК СОБАКА!» СКАЗАЛ ОН: так было, БУДТО ОН ДУМАЛ, ЧТО СТЫД ЗА ЭТО ПЕРЕЖИВЁТ ЕГО.»

Когда Хайдер вернулся из Кью, он увидел разросшуюся столицу. Карачи разжирел. А те люди, что когда-то жили в нём с самого начала, не сразу могли распознать стройный, девичий городок их юности в этой страдавшей ожирением старой карге метрополиса. Огромные, мясистые складки его бесконечной протяжённости проглотили первобытные солёные болота, и вдоль всего песчаного карьера надулись, словно фурункулы, безвкусно выкрашенные пляжные дома богачей. Улицы были наводнены молодыми людьми с омрачёнными лицами. Их разочарование достигло наивысшей точки, когда столица, эта крашеная леди, запросила за свои продолжительные чары непосильную плату. На их челе читалось что-то пуританское и неистовое. А идти среди их разочарований по жаре было страшновато. Ночами орудовали контрабандисты, которые гоняли на мотороллерах к побережью; и, конечно, Армия была в силе.
     Раза Хайдер сошёл с поезда, прибывшего с Запада, о котором ходили многочисленные слухи. Это было вскоре после исчезновения бывшего Главного Министра Аладдина Гички, освобождённого из под ареста из-за недостатка свидетельств его тяжких преступлений. Жил он со своей супругой тихо и незаметно. У них была собака. Однажды господин Гички отправился прогулять своего Алсатиана и не вернулся. Хотя, последними его словами своей жене были: «Скажи повару, чтобы приготовил фрикаделек на дюжину больше, я умираю с голоду.» Фрикадельки, одна к двенадцати, приготовлены на пару в блюде, но что-то, должно быть, испортило его аппетит, потому что он никогда их не ел. Возможно, что он был не в состоянии выносить приступы голода, и съел Алсатиана, потому что собака тоже пропала. В разговорах загадка Гички продолжала произрастать, и в этой болтовне проскакивало и имя Хайдера, возможно, потому, что взаимная ненависть между Гички и святошей Мауланом Даудом была у всех на устах. Да и близость Дауда с Раза ни для кого не была тайной. Из Кью в столицу просачивались необычные истории, и повисали в вентилируемом воздухе города.
Официальные отчёты о времени правления Хайдера на западе были таковыми, что оно осуществлялось с неослабевающим успехом, параллельно которому продвигалась его карьера. DACOTTY было устранено. Посещение мечетей возобновилось. Органы государственного управления были очищены, как желудок посредством слабительного, от Гичкизма, от заразы коррупции, и всякого рода рознь прекратилась. «Старый Рубака» был теперь Бригадиром…а Искандеру Хараппа нравилось рассказывать Омару Хайяму, как они вдвоём веселились. «Да, имей меня в рот, мать твою, все знают, как обезумевшие племена драпали там от нас, потому что Хайдер вешал невинных за яйца.» И были перешёптывания о супружеских неурядицах в доме Хайдера. Даже до Рани Хараппа в её ссылке доходили слухи о распри, о ребёнке-дурочке, чья мать называла её своим Стыдом и обращалась с ней как с грязью, о внутренней болезни, после которой не стоило говорить о сыновьях, и которое вело Билькис по тёмным коридорам к старости. И ей, Рани, было невдомёк, как поговорить с Билькис обо всём об этом, и телефонный аппарат остался нетронутым.
     Не обсуждается многое. Никто не приметил губошлёпого парня по имени Синдбад Менгал, или предположения о линии родства младшей Хайдер…Бригадира Раза Хайдера прямо со станции увезли во внутренний рабочий кабинет Президента, Фельдмаршала Мохаммада А., где, согласно некоторым докладам, его обняли любяще и крайне дружески погладили по щекам, в то время как другие намекали, что чрезвычайный порыв гнева, исходивший сквозь замочные скважины того помещения, был таким жарким, что Раза Хайдер, стоя по стойке смирно перед своим неистовым Президентом, должно быть, здорово обжёгся. А доподлинно известно было то, что он вышел из Президентского присутствия в должности Министра Народного Образования, Оповещения и Туризма. В то же время некто сел в поезд, идущий на запад, чтобы принять управление Кью. И брови Раза Хайдера так и остались без движения.
     И вздёрнулись: союз Раза и Маулана Дауда, сопровождавшего Хайдеров в Карачи, и которого водворили в официальную резиденцию нового министра, сразу же выделил себя, начав громкую кампанию против потребления креветок и голубых крабов, которые считались хищниками и грязными, как любая свинья.  В далеком Кью они были недоступны, зато в приморской столице их было в изобилии, и их любили. Маулана был глубоко оскорблён тем, что эти чудовища глубин свободно продавались на рыбном рынке, поэтому добился поддержки городских святош, не знавших, что на это возразить. Городские рыбаки обнаружили, что продажа панцирных пошла на убыль, и в связи с этим должны были положиться на доход от контрабанды товаров. Запрещённые сигареты и алкоголь заменили голубого краба в трюмах многих судов. Однако ни алкоголь, ни сигареты не нашли своего пути к резиденции Хайдера. Дауд произвёл негласные проверки в помещениях прислуги. «Чтобы помнили о Боге! Весь город, заполонённый уродством, можно очистить с помощью Всемогущего!»
     Спустя три года, после возвращения Хайдера из Кью, выяснилось, что его звезда тайно закатилась, потому что слухи с Запада (Менгал, Гички, подвешивания за мошонку) не умерли сами по себе. И когда столицу перенесли из Карачи на север, в чистый, горный воздух, а учреждения разместили в отвратительных, новых зданиях, построенных для этой цели, Раза Хайдер остался на побережье. Министерство Образования переехало на север, однако Раза Хайдер, прямой и резкий, был уволен. Он возвратился к военной службе и стал исполнять безбудущные обязанности начальника Военной Учебной Академии. Ему позволили жить в своём доме, на что Маулана Дауд сказал ему: «Ну, и что из того, что у тебя остались мраморные стены? В этом мраморном панцире тебя превратили в краба. Na – pak: нечисто.»
     Мы зашли слишком далеко вперёд. Пора завершить наши замечания о слухах и панцирных. Суфия Зинобия, дурочка, заливается краской стыда.

Я совершал с ней это, наверное, для того, чтобы она очистилась. Не мог думать об ином способе создания чистоты в том, что предполагалось быть Страной Чистоты…и дураки, по определению, невинны. Слишком романтичное использование сделать из умственной неспособности? Возможно; но уже слишком поздно для подобных сомнений. Суфия подросла: её разум медленнее её самой, и благодаря этой замедленности, она остаётся для меня, каким-то образом, (pak) чистой среди грязного мира. Смотрите, как вырастая, она гладит рукой горный хрусталь, неспособная объяснить, почему добро, кажется, умещается в таком гладком, плоском камне, какой радостью она светится, когда слышит слова любви, даже тогда, когда они предназначаются для кого-то другого…Билькис излила всю свою любовь на младшую дочь, Навид. «Добрая Весть»: прозвище прилипло, будто второе лицо, выставленное на ветер-муссон любви, просочилось в него. Тем временем Суфия Зинобия с бременем своих родителей, стыдом своей матери оставалась сухой, как пустыня. Увещевания, оскорбления и даже тяжёлые удары раздражения сухими дождями проливались на неё.  Из-за недостатка любви она не могла преодолеть свой опалённый дух, когда любовь была рядом, чтобы светиться счастьем, и просто быть с любимым.
      Она краснела от стыда. Вспомните, как она краснела при своём рождении. Десяток лет назад родителей всё ещё смущали подобные покраснения, вспышки, как при возгорании бензина. Такие пугающие накаливания Суфии, казалось, усилились годами, впустую прожитыми в Кью. Когда Хайдеры нанесли обязательный визит вежливости Бариамме и её племени, древняя леди нагнулась, чтобы поцеловать девочек, и была встревожена, почувствовав умеренное жжение на своих  губах от неожиданного прилива жара к щекам Суфии Зинобия. Однако ожог оказался достаточно сильным, принудившим дважды в день наносить целебную мазь в течение недели. Такое дурное поведение температурных механизмов ребёнка возбудило в его матери что-то похожее на тренированный гнев. «Эта идиотка, - вскрикнула Билькис под изумлённым взглядом Дунияз Бегум и остальных, - прямо и посмотреть на неё нельзя! Что это такое? Кто-нибудь глянет на неё, или скажет пару слов, а она уж краснеет, и краснеет, как перец =Чилли=! Клянусь! Ну, какой нормальный ребёнок нагревается-краснеет, словно свёкла, так, что её одежда пахнет палёным? Ну, что поделаешь, она ненормальная, вот именно, нам остаётся просто ухмыляться и терпеть.» К тому же, разочарование Хайдеров в их старшей дочери усугублялось ещё и полуденными мучениями пустыни до наивысшей степени безжалостности, когда солнце находилось в зените.
     Горе, действительно, было неимоверным. Мисс Шахбаноу, няня Парси, которую Билькис наняла по возвращении в Карачи, пожаловалась в первый же день, что когда она купала Суфию в ванной, вода ошпарила ей руки. Она была доведена почти до точки кипения красным пламенем смущения, исходящего из корней повреждённых волос девочки до кончиков скрюченных пальцев на её ногах.
     Скажем проще: Суфия Зинобия Хайдер рдела всякий раз, как её присутствие в этом мире замечалось другими. Думается и то, что она так же краснела за этот мир.
      Позвольте мне выразить словами своё подозрение; воспаление мозга, превратившее девочку в противоестественно восприимчивую личность к вещам всякого свойства, парившим повсюду в небесах, неспособных поглотить её, словно губка, хозяйку неиспытанных чувств.
     Как вы себе представляете, куда они направляются? – Я имею в виду чувства, которые должны быть испытаны, но не были – такие, как сожаление о высказанной грубости, виновность за преступление, разочарование, собственничество, стыд? – Представьте, что стыд – это жидкость, скажем так, сладкая газировка, напиток, разлагающий зубы, хранимый в торговом автомате. Нажмите нужную кнопку, и под писающей струёй жидкости стаканчик плюхается вниз. Как нажать кнопку? Бросьте! Лгите, спите с белым парнем, рождайтесь с несоответствующим полом. Вытекает пузырящееся чувство, и вы глотаете своё удовлетворение…однако очень многие отказываются следовать этим руководствам! Постыдные дела совершены: ложь, распутная жизнь, неуважение к старшим, презрение к чьему-то национальному флагу, подлог голосов на выборах, чревоугодие, добрачные половые связи, шулерство в карточных играх, дурное обращение с женщинами, провалы на экзаменах, контрабанда: и совершены они БЕССТЫДНО. Что же потом происходит со всем этим непрочувствованным стыдом? Что же с теми, невыпитыми одним глотком, стаканчиками с шипучим напитком? Ещё раз подумайте о торговом автомате. Кнопка нажата; и, вдруг, просовывается бессовестная рука и выдёргивает стаканчик! Нажавший кнопку, не пьёт напитка, и жидкость стыда проливается, растекаясь пенистым озером на полу.
      Мы обсуждаем бесплотный торговый автомат – отвлечённое понятие; так что непрочувствованный миром стыд улетучивается в небо. А оттуда, осмелюсь утверждать, он, пропущенный несколькими горе-уборщиками через сифон своих душевных бадей, в которые пролились капли с резиновых скребков. Храним мы такие бадьи в особых шкафчиках. Мы как-то и не думаем о них, хотя они очищают наши грязные воды.
     Ну, тогда; дурочка Суфия покраснела. Её мать сказала собравшимся родственникам: «Она хочет привлечь к себе внимание. Ох, вы не знаете, как что выглядит; беспорядок, боль, и ради чего? Просто так. За воздух. Спасибо Господу за мою «Добрую Весть».»
Но дура Суфия Зинобия, или не дура – когда она яростно краснела, её мать каждый раз бросала косые взгляды на её отца – раскрывала наблюдавшим глазам семьи, что что-то нагромождалось между этими двумя. Да, дураки способны чувствовать такое; вот и всё.
     Покраснения от стыда – это медленное горение. Но это означает ещё и другое, - это ПСИХОСОМАТИЧЕСКОЕ явление. Цитирую: «Неожиданное закрытие артериально-венозных анастомоз лица заполняет капилляры кровью с ярким, багровым цветом. Люди, неверующие в психосоматические явления, то есть, когда разум может влиять на тело по прямым нервным путям, должны подвергать сомнению то покраснение, которое в личностях с повышенной чувствительностью можно выровнять воспоминанием о разочаровании, предметом которого они были – на столько ясный пример превосходства разума над материей, на сколько это желаемо.»
     Подобно авторам строк, написанных сверху, наш герой Омар Хайям Шакиль – практикующий врач, исследующий воздействие разума на материю, - поведение под гипнозом, например; в доступных само-многосторонностях этих фанатичных Шиасов, каковых Искандер Хараппа унизительно называет «постельными клопами»; в покраснениях. Так что очень скоро Суфие Зинобия и Омару Хайяму предстоит стать пациенткой и врачом, женой и мужем. Что и должно произойти, потому что моё повествование будет подобно изложению любовного романа.
    Отчёт о происшедшем в том году: Сороковой год в жизни Иски Хараппа и Раза Хайдера, возможно, должен был начаться с того момента, когда Искандер прослышал, что его кузен, Маленький Мёр, снискал расположение Президента А., и ожидал назначения в высокий кабинет. Он, буквально, выскочил из постели, когда услышал эту новость, а Пинки Аврангзеб, владелица этого ложа и источника сообщения, не сдвинулась с места, зная, что над ней разразилась гроза, и что её сорокатрёхлетнее тело, с которого подскочивший Искандер сорвал покрывало, останется без движения, продолжая вбирать в себя утреннюю негу. «Да будь обгажена могила моей матери!» - возопил Хараппа. «Сначала Хайдер становится министром, теперь этот лезет. В сорок лет жизнь становится серьёзной!»
    «Положение меняется.» - сказала Пинки, выкурив лёжа уже одиннадцать сигарет подряд. А Искандер, завёрнутый в простыню, метался по комнате. Она закурила двенадцатую сигарету, а с Иски упала простынь. Позже она любовалась наготой его расцвета, а он порвал свои связи с настоящим, и обратился к будущему. Пинки была вдовой. Старый маршал Аврангзеб «пнул, наконец, ведро», и в эти дни её званые вечера были не такими уж важными событиями, а городские сплетни доходили до неё слишком поздно. «Древние греки, - сказал Иски горестно, заставив Пинки стряхнуть пепел с кончика сигареты, - не учитывали на Олимпийских Играх достижения участников состязаний, занявших вторые места.» Затем он быстро оделся, но с тщательным щегольством, всегда нравившимся ей, и ушёл от неё; то высказывание было единственным объяснением, услышанным ею когда-либо. А через годы своей изоляции она поймёт его. Она сознавала, что История ожидала Искандера для Её уведомления. А человек, ловящий взгляд Истории, впоследствии, привязывается к хозяйке, от которой никогда не сбежит. История – это естественный отбор. Разнообразия изменений прошлого борются за господство; появляются новые виды, и старые, относящиеся к ископаемым ящерам истины, идут к стене, вслепую, выкуривая последние сигареты. Выживают только сильнейшие. Слабые, неизвестные, побеждённые оставляют мало следов; панорамы сражений, топоры, народные сказания, разбитые кувшины, жертвенные курганы - увядающая память об их юной красоте. История любит только тех, кто господствует над ней, - это отношение взаимного порабощения. В ней нет места ни для каких-то Пинки, или, по мнению Иски, для подобных Омару Хайяму Шакилю.
      Перерождённые Александры, мечтающие стать победителями Олимпийских Игр, должны подчиниться самому напряжённому режиму тренировок. Оставив Пинки Аврангзеб, Иски Хараппа, так же, поклялся остерегаться всего того, что может разъедать  душу. Его дочь, Арджуманд, навсегда запомнит, как он бросил играть в покер, CHEMIN DE FER, частные вечеринки с рулеткой, тотализатор на бегах, французские блюда, опиум и снотворное. Когда он бросил свою привычку выискивания возбуждающих лодыжек под тяжёлыми банкетными столами и податливых колен красавиц общества, и когда он перестал ходить к проституткам, которых ему нравилось снимать на восьмимиллиметровую кинокамеру =Paillard Bolex=, когда они в паре или втроём, с ним или Омаром Хайямом исполняли свои мускусные, вялые обряды.   Это было началом той легендарной политической карьеры, вершиной в его победе над самой смертью. Эти первые торжества бывшие, по сути, самими победами над собой, считались неизмеримо малыми. Он вычеркнул из своей речи городской лексикон и свой энциклопедический репертуар грязного, деревенского сквернословия и проклятия, способные выбить из человеческих рук полные гранёные стаканы и разбить их до того, как они достигнут пола. (Но, проводя кампанию в деревнях, он позволял своему внешнему виду отвратительно «позеленеть», осознавая непристойность процедуры набора голосов.) Он задушил в себе пронзительный хохот своей сущности плэйбоя и заменил богатым, во всё горло, утверждающим смехом. Он бросил привычку дурачиться с женщинами-служанками в своём городском доме.
     Какой-нибудь человек когда-нибудь мог жертвовать большим ради своих? Он уже не посещал петушиные бои, медвежьи схватки, дуэли мангустов со змеями; да ещё диско-танцы и ежемесячные вечера в доме ведущего кинокритика, где обычно просматривал особые собрания наиболее пикантных сцен, вырезанных из зарубежных фильмов.
     По пути он решил бросить и Омара Хайяма Шакиля. «Когда этот выродок подойдёт к двери и позвонит, - Искандер наставлял швейцара, - просто вылей на его жирную задницу помои и проследи, чтобы он удалился.» Затем он отошёл в белую, с позолотой, спальню в стиле «рококо», самое прохладное место его особняка в «Обороне», сооружении, усиленном железобетоном и каменной кладкой, напоминающем раздвоенную =Телефункен=, и впал в медитацию.      
      Но, на удивление, Омар Хайям не заходил долгое время и не звонил старому приятелю. Прошло сорок дней прежде чем врачи дали понять о перемене в его беспечном, с отсутствием стыда, мире…
      Кто сидит в ногах её отца, когда сама Пинки Аврангзеб старится где-то в пустом доме? Арджуманд Хараппа, тринадцати лет от роду с выражением огромного удовлетворения на лице сидит, скрестив ноги, на мозаичном, мраморном полу спальни стиля «рококо», наблюдая, как Иски завершает процесс преобразования. Арджуманд, ещё без пресловутого прозвища (девственница «Железные Трусы»), которое прилипнет к ней на всю оставшуюся жизнь. В годы своей «скороспелости» она уже знала, что в её отце сидит второй человек: растущий, ожидающий и, наконец, вырывающийся наружу, когда прежний Искандер ускользает, шелестя, и на пол сбрасывается сморщенная змеиная шкура в твёрдом алмазе солнечного света. Вот какое удовольствие она испытывает от его превращения, от того, что обретает отца, которого заслуживает! «Мне удалось, - говорит она Искандеру, - я желала этого, и ты, наконец, понял.» Хараппа улыбается дочери, гладит её волосы: «Бывает иногда.» «И никакого дяди Омара.» - добавляет Арджуманд. «Хороший способ избавления от мерзкого мусора.»

Арджуманд Хараппа, девственница «Железные Трусы», всегда будет руководствоваться крайностями. Уже в тринадцать она владеет даром отвращения, в том числе и к низкопоклонству. Кто ей противен; Шакиль – жирная обезьяна, сидящая на плечах её отца, удерживая, тем самым, его в гнусности. Ей противна её собственная мать, Рани в Мохенджо с дупловыми совами, в поражении, изображённом в миниатюре. Арджуманд убедила Искандера позволить ей жить в городе и там же ходить в школу; и ради вот такого отца она несёт благословение, граничащее с идолопоклонством. Теперь, когда её поклонение заполучило предмет, достойный самоё себя, Арджуманд не может сдержать своей радости. «Что бы ты ни делал, - кричит она. – Жди и вникай!» Отсутствующий объём Омара Хайяма несёт с собой тени прошлого.
     Лежавший навзничь на бело-золотой кровати Искандер, углубившийся во взбешённую задумчивость, заявляет: «Это человеческое общество, Арджуманд. По мере своего роста стань выше своего рода. Он - не место для женщины.» Горестная тоска в его словах выделяет последние судороги любви Искандера к Пинки Аврангзеб, и они глубоко врезаются в память дочери. А когда её груди начнут набухать, она так крепко и неистово обвяжет их  парусиновой повязкой, что будет краснеть от боли. Ей понравится война со своим телом, медленная, предварительная победа над нежной, презренной плотью…Но, давайте оставим их там, отца и дочь; она уже создаёт в своём сердце того Александрина, бога-мифа Хараппа, для которого только она будет ослаблять узду после его смерти; он зависает в советах своей новой чистоты, стратегии своего будущего торжества и назойливости своего возраста.
     А где Омар Хайям Шакиль? Что сталось с нашим провинциальным героем? Он тоже состарился, как и Пинки. Теперь ему тридцать пять. Годы здорово поработали над ним, посеребрив голову и козлиную бородку. Давайте вместе вспомним, что он был блестящим студентом в своё время, и его учёная светочь осталась незатемнённой. Он может быть развратником и распутником, но он ещё и первый человек в ведущем госпитале города, и иммунолог с немалой международной известностью. А во время отсутствия в поле нашего зрения он посещал семинары в Соединённых Штатах, публиковал статьи о возможности психосоматических явлений, происходящих в иммунной системе человеческого тела, играть главенствующую роль. Он по-прежнему жирён и уродлив, но одевается теперь с некоторой отличительной особенностью; некоторые щегольские, портновские увлечения Иски втёрлись в него. Омар Хайям носит серое: серые костюмы, шляпы, галстуки, серые замшевые туфли, серые шёлковые подштанники, как будто надеялся, что немота цвета смягчает показной эффект его физиономии. Он ходит с подарком своего приятеля, Искандера, -  трость с вкладной шпагой с серебряным набалдашником из долины Аансу; двенадцать дюймов отшлифованной стали, спрятанной в замысловато инкрустированный орех.
     К этому времени он привык спать два с половиной часа в ночь, но сон о собственном падении с края мира регулярно тревожит его. Иногда сон приходит к нему, когда тот не спит, потому что люди, спящие слишком мало, с большим трудом могут определять границы между спящим и бодрствующим мирами, чтобы управлять ими. События скачут меж неохраняемыми пограничными столбами, минуя таможенный пост…В такие минуты он уязвим для жесточайшего головокружения, как будто находился на вершине сползающей горы, и затем тяжело опирался на трость, скрывающую шпагу, предотвращая своё падение. Должно сказать, что его профессиональный успех и дружба с Искандером Хараппа имели воздействие уменьшения частоты подобных приступов, удержания ног нашего героя на земле более твёрдым. Но головокружения до сих пор приступают, снова и снова, напоминая ему, что он близок, и всегда будет, у края.
     А к чему он пришёл? Почему он не звонит, не посещает, не набрасывается на своё прошлое?  - Я обнаруживаю его в Кью, в доме-крепости его трёх матушек, и сразу же узнаю о происшедшей катастрофе, так как ничто не могло заманить Омара Хайяма на родину вновь. Он не был в =Нишапуре= с тех пор, когда уехал оттуда, поставив ступни ног на блок льда; за него были переведены банковские тратты. Его расходы оплачивались в его отсутствие…однако существуют другие цены. И побег был не из последних.  Жаждуемый им разрыв с прошлым смешивается с избранной бессонницей его ночей; их совместное воздействие направлено на потускнение  духовного мира, чтобы превратить его в, своего рода, нравственного зомби. Так что само действие отчуждения помогает древнему предписанию его матерей; парень, ни чуточку не стыдись.
     Он поддерживает свойства своих гипнотизирующих глаз, уровень голоса гипнотизёра. Многие годы Искандер Хараппа сопровождал те глаза, тот голос к =Интерконтинентальному Отелю= и позволял им действовать от своего имени. Внешнее уродство Омара Хайяма, смешанное с глазами-и-голосом, делает его привлекательным для белых женщин определённого склада. Они поддаются игривым предложениям его гипноза, его невысказанным обещаниям загадок Востока; он забирает их в снимаемый гостиничный номер и подвергает гипнозу. Освобождённые от допустимо-скудных запретов, они предоставляют Иски и Омару жёсткий секс. Шакиль упорядочивает своё поведение: «Невозможно убедить объект делать то, чего он не хочет.» Однако Искандер Хараппа никогда не помышлял об извинениях…это и составляло часть того, что Иски, как до сих пор неведомо Омару, бросил его. Ради Истории.
     Омар Хайям в =Нишапуре=, потому что умер его брат, Бабар. Брат, которого он никогда не видел, умер перед своим двадцать третьим днём рождения, и всё, что осталось от него – кипа грязных тетрадей, которые Омар захватит с собой в Карачи после сорокадневного траура. Брат, уменьшенный до написанных каракулями клочковатых слов. Его застрелили; и приказ стрелять отдал…О, нет! Сначала тетради.

     Когда разлагающееся, с запахом коз, тело доставили с Невероятных Гор, тетради с множеством вырванных страниц были переданы семье. Среди клочковатых остатков жестоко потрёпанных томов можно было разобрать ряд любовных поэм в честь известной певицы, которую он, вероятно, никогда не видел. Поэмы, написанные десятичными выражениями, отражали отдалённую любовь, и в которых восторги душевности её голоса тревожно смешались со свободным стихом, отличавшимся порнографической чувственностью, которой объяснялось его временное пребывание в прежней преисподней и непревзойдённое мучение от того, что он считался младшим братом Омара Хайяма.
     Тень старшего родственника обитала в каждом углу =Нишапура=. Их материнская троица, существовавшая, теперь, на докторские переводы, и не имела никаких дел с торговцем скобяными изделиями, сговорилась в своей благодарности превратить детство Бабара в спокойное путешествие по неизменной святыне, стены которой были пропитаны хлопками в ладоши в честь славного, уехавшего старшего сына. И от того, что Омар Хайям был намного старше, и давно затерялся в той провинциальной запылённости, на улицах которой в эти дни пьяные газодобытчики скандалили со свободными от вахты угольщиками, разработчиками залежей бокситов, оникса, меди и хрома. А над крышами их домов председательствовал треснувший купол Отеля Флэшмана, медленно погружавшегося в бездну горечи. От того младший ребёнок, Бабар, испытывал чувства, сразу, и подавленного, и покинутого своим вторым отцом. И в том женском хозяйстве, совсем недавно зачахшем, он праздновал свой двадцатый день рождения, вынося зачётные удостоверения, золотые медали, газетные вырезки, старые учебники, пачки писем, крикетные биты и, короче, все награды своего прославленного брата в полутемноту центрального помещения, где разложил костёр из всего этого изобилия. Отвернувшись от бесславного зрелища царапающихся закадычных друзей среди жаркого пепла обуглившихся углов фотографий и медальонов, которые огонь превратил из золотых в свинцовые, Бабар направил свои стопы через гимнастическую гирю на улицы Кью; мысли его годовщины медлительны от неопределённости будущего. Он бесцельно бродил, грустно размышляя об ограниченности своих возможностей, когда началось землетрясение.
     Сначала он не принял это за толчок внутри своего тела, но удар по щеке, нанесённый маленьким осколком взрывной остроты, прояснил туманность самопогружённости в глазах мечтающего поэта. «Это стеклянный дождь.» - подумал он в изумлении, глядя, часто моргая, на ряды воровского базара, куда завели его ноги, сами по себе, ряды хибарок-ларьков, среди которых его предполагаемый внутренний толчок навёл прекрасный беспорядок: арбузы бились у его ног, остроносые тапочки падали с трясущихся полок. Жемчужины и парча, глиняная посуда и гребни в беспорядке падали в запылённые стеклом проходы. Он глупо торчал среди этого стекловидного ливня разбитых окон, неспособный стряхнуть с себя ощущение явления свой личной суматохи миру вокруг него, отвергая безрассудное принуждение схватить кого-нибудь, любого, в кружащейся толпе карманников, продавцов и покупателей, чтобы извиниться за учинённый им погром. «Это землетрясение, - писал в своей тетради Бабар Шакиль, - встряхнуло и оторвало что-то во мне. Незначительное сотрясение, которое, возможно, поставило что-то на место.»
     Когда мир вновь успокоился, он направился в дешёвую забегаловку, шагая среди кусков стекла и мимо пронзительных воплей владельцев. А когда он вошёл, (писалось в тетрадях) уголком левого глаза уловил взгляд крылатого, сияющего позолотой человека, глядевшего на него с конька крыши; зря он поднял голову, - ангела уже не было видно. Позже, обитая в горах с «гориллами» враждебно настроенных племён, ему поведали историю об ангелах и землетрясениях, и о подземном Рае; их вера в то, что золотистые ангелы помогали им, давала «гориллам» непоколебимую уверенность в правоте своего движения, и облегчала их смерть ради святого дела. «Сепаратизм, - писал Бабар, - это вера в то, что у тебя достаточно сил, чтобы избежать тисков ада.»
      Бабар Шакиль провёл свой день рождения в той забегаловке, разбивая, по неосторожности, бутылки и неоднократно выдёргивая длинные осколки стекла из своего рта. А уже к ночи его подбородок был исполосован в клочья, но разбрызгиваемый ликёр обеззараживал порезы и уменьшал степень поражения столбняком. В винной лавке: аборигены, проститутка с бельмом на глазу, бродячие комики с барабанами и горнами. С приближением ночи шутки зазвучали громче, и смесь шуток с алкоголем была тем коктейлем с колоссальными пропорциями, ввергшими  Бабара в жуткое опьянение, от которого он уже не смог оправиться.
     Какие шутки! Хи-хи-что-ты-несёшь-парень-кто-нибудь-примет-за-сквернословие. –Послушай, знаешь, когда детям делают обрезание, а исполняющий этот обряд произносит священные слова?  - Да, я знаю. – Тогда, что он сказал, когда обрезал «Старого Рубаку»? – Не знаю, и что же? – Только одно слово, да, одно слово, и его вышвырнули из дома! – Боже, должно быть, гадость какую, давай, говори! – Это было вот что, сэр. Уупс.»
     Сквозь опасную завесу из брэнди смешное просачивается в кровяной поток Бабара Шакиля, как следствие его постоянных изменений. – Эй, мистер, знаешь, что о нас, местных, говорят; слишком мало любви к своей родине, и слишком много секс-напористости; и это -  всё правда, хочешь знать, почему? – Да. – Любовь к родине!? Первое, – правительство забирает наш рис для Армии, мы обязаны гордиться этим, на, а вместо этого только жалуемся. Второе, – правительство качает наши минералы, и экономика получает поддержку, а мы только жалуемся, что здесь никто денег не видит. Третье, – газ из Игольной уже обеспечивает шестьдесят процентов национальной потребности, а мы до сих пор несчастны, всё время ропщем, что газ в этом районе нам недоступен. Вот и пойми, почему люди не могут любить свою родину, согласись. Но, к счастью, наше правительство до сих пор любит нас так, что его любовь превратила нашу секс-напористость в высшую национальную первоочерёдность. – Как это? – Ну, это же просто понять: наше правительство счастливо, получив возможность «трахать» нас, и «трахать» до Второго Пришествия.-
- О, очень хорошо! Яррр! Очень хорошо!»
      На следующий день Бабар ушёл из дому, чтобы присоединиться к партизанам, и семья, живым, больше его не видела. Из необъятной груди =Нишапура= он извлёк старое ружьё, соответствующие наборы к нему, несколько книг и один академический медальон Омара Хайяма, приобретший вид основного металла, из которого был изготовлен, после воздействия огня. Медальон брата должен был служить ему напоминанием о причинах его вступления в ряды сепаратистов, о природе его ненависти, такой мощной, что могла вызвать землетрясение. В своём убежище, в Невероятных Горах, Бабар отращивал бороду, изучал общие свойства создания горных кланов, писал стихи, отдыхал между налётами на армейские посты и железную дорогу, на охраняемые ёмкости с водой и, вследствие острых потребностей того кочевого существования, был способен описывать, в своих тетрадях, качества сходства совокупления с овцами и козами. Именно партизаны предпочли податливость овец; ну, а другие не могли отвергнуть игривость коз. Многие из подельников Бабара зашли так далеко, что влюбились в четвероногих любовниц. И хотя все партизаны находились в розыске, но подвергали свои жизни опасности, появляясь на базарах Кью. Там они покупали подарки для своих возлюбленных; приобретали гребни для руна, а так же ленты и колокольчики для дорогих козочек, которые никогда не снизойдут до выражения своей благодарности. Дух Бабара, (если ни его тело) возвысился над вещами такого рода; он излил запас своей неистраченной страсти на мысленный образ известной певицы с незнакомыми ему чертами до самой его смерти, потому что только слышал её пение по ужасно трещавшему транзистору.
      Партизаны дали Бабару прозвище, которым тот необычайно гордился. Они назвали его «императором» в память о том, другом Бабаре, который был сброшен с трона, и с потрёпанной армией подался в горы, и, наконец, основал ту знаменитую династию монархов, чья фамилия до сих пор употребляется как почётный титул в награду киномагнатам. Бабар, Могол Невероятных Гор… За два дня до убытия Хайдера из Кью проводилась последняя вылазка с применением зажигательных пуль, одна из которых уложила Бабара.
      Однако это происшествие не имело большого значения, так как он слишком долгое время провёл с ангелами. Наверху, среди двигающихся, предательских гор он наблюдал за ними, золотогрудыми и золотокрылыми. Архангелы порхали над его головой, когда он присаживался на посту на неприятную обнажённость камня. Да, возможно, сам Джибриль милостиво парил над ним, как золотой вертолёт, пока тот насиловал овцу. И незадолго до его смерти партизаны заметили, что кожа их «императора» стала отдавать жёлтым светом. На его плечах были видны крошечные ростки крыльев. Происходило преобразование, знакомое обитателям Невероятных Гор. «Тебе здесь больше не жить.» - сказали они Бабару с оттенком зависти в голосах. – «Император, тебя нет; у тебя больше не будет шерстяного разврата.» Превращение Бабара в ангела, должно быть, завершилось ко времени его смерти. Его партизанское соединение напало на, якобы разбитый, поезд и влипло в засаду, устроенную Хайдером. Восемнадцать пуль пронзили тело Бабара, ставшее лёгкой мишенью от жёлтого свечения даже сквозь одежду в ночи. Тут для него не составило труда выскочить из своей кожи и воспарить, прозрачным и крылатым, в вечность гор, где поднялось большое облако серафимов, и мир содрогнулся и взревел, и где под музыку небесных камышовых флейт и божественных семиструнных саранд он был принят в райское лоно земли. Его тело, спущенное вниз, было, можно сказать, неосязаемым и лёгким, как пух, как оставленная змеиная кожа, такая, какую оставляют кобры и плэйбои при её смене; и он погиб, и приняли его за хорошего дурака.
     Конечно, описание его смерти не было занесено ни в одну из тетрадей; она была разыграна в горестных представлениях его трёх матерей. Они подробно изложили Омару небылицу о превращении сына в ангела. «Мы имеем право одарить его достойной смертью, такой, с какой и живой может жить.» Под ударом своей печали Чанни, Манни и Банни начали осыпаться внутри, оставаясь только личинами, но существами столь неосязаемыми, как и тело их убитого сына. ( В конце концов, они взяли себя в руки.)
     Тело им доставили спустя несколько недель после того, как он был поражён восемнадцатью пулями. Тут же было приложено письмо на гербовой бумаге. «Только память о бывшем престиже вашей семьи отстраняет вас от ответственности за великий позор вашего сына. Наше мнение таково: за действия подобных бандитов ответственность возлагается на вас.»
Письмо было подписано самим Хайдером, управлявшим делами в этом районе до его убытия. Он знал, что заманил парня, виденного им годами ранее с биноклем в верхних окнах запечатанного особняка, в смертельную ловушку.
     Из жалости к Омару Хайяму, - оставим про запас, так сказать, его смущение от стыда, - я не буду описывать сцену у ворот городского дома Искандера Хараппа, имевшую место, когда доктор, наконец-то, приехал на такси, держа в руках тетради брата. На этот момент он достаточно вляпался в грязь. Надо сказать, что под холодным весом Искандеровой неприязни Омар Хайям мучился таким приступом головокружения, что его стошнило на заднем сидении такси. (Кроме всего прочего, я задвигаю прозрачный занавес.) И вновь действие произвели другие, потому и оформили историю его жизни: полёт Бабара, пули Хайдера, возвеличение Мёра Хараппа и конечное изменение Искандера подлили масла в огонь на столько, на сколько наш герой имел отношение, - к удару по зубам. Позже в своём собственном доме (мы ещё не бывали в жилище Шакиля): мрачные апартаменты в одном из жилых районов города – четыре комнаты с весьма приметным отсутствием чего-либо, кроме основных предметов мебели, как будто Омар в своей взрослости восставал против причудливого беспорядка в доме его матерей, предпочитая, напротив, голостенный аскетизм своего избранного, исчезнувшего отца с птичьей клеткой учителя Эдуардо Родригеса. Отца, как предупреждение, и как приманку, которому он был благодарен с помощью разъярённого таксиста доехать, воняя, а потом пешком добраться до дома. Высушенный жарой, с прежним головокружением он завалился на кровать. Кипу порванных тетрадей он поместил на прикроватный столик и сказал, проваливаясь в сон: «Бабар, жизнь длинна.»
       На следующий день он вернулся на работу; а за день до этого им овладела влюблённость.


Однажды, в какие-то времена существовал некий участок земли. Он привлекательно располагался в сердце Первой Стороны Общества Содействия Строительству Жилья Офицерам Министерства Обороны. Справа от участка находилась резиденция министра Управления Образования, Оповещения и Туризма – внушительное здание, стены которого были выложены из зелёного оникса с прожилками красного мрамора, а слева стоял дом вдовы начальника Объединённого Штаба Маршала Аврангзеба. Но, несмотря на своё положение и соседей, участок земли остался пустовать; никакого фундамента не было заложено, не возведена опалубка для усиления стен бетоном. Этот участок обернулся бы бедой для любого владельца. Он лежал в небольшой впадине; так что, когда наступали два дня ливневых дождей, которым радовался город, воды устремлялись на этот пустырь и создавали грязевое озеро. Данное явление образования озера происходило в течение двух дней в году. А потом озеро испарялось под кипящим солнцем, оставляя тонкую мульчу из принесённого водой мусора и кала. Вот что определяло веские доводы против застроек на этой земле. На вершине ближайшего холма стоял домик Аги Хана, а неподалёку жил старший сын Президента, фельдмаршал Мухаммад А.. Вот такое место определилось на незадачливом пятнышке земли, на котором Пинки Аврангзеб решила разводить индюшек.
     Брошенная великолепным любовником, оставленная покойным мужем, вдова Маршала задумала заняться делом. Увлёкшись нововведением в области птицеводства, позаимствованным у авиалинии, недавно запустившей подобное оборудование, управляемое от батарей с промежуточного аэродрома, Пинки решила заняться более крупной птицей. Офицеры домостроительного общества не могли устоять перед очарованием миссис Аврангзеб (оно увядало, но всё ещё было в цене, по крайней мере, среди чиновников), и закрыла глаза на тучи злобно бормочущих птиц, которых она запустила в незанятую, обнесённую стеной собственность. Появление индюшек было воспринято Билькис Хайдер за личное оскорбление. Невероятно взвинченная натура, о которой говорили, что неприятности замужества задвинули её разум за возрастающие нервные расстройства, перегнулась через подоконник и поносила шумных птиц. «Шшш! Заткнитесь, твари несносные! Индюки! Богу угодно знать, что за гвалт перед домом министра. Клянусь, не я буду, если не порежу вам глотки!» 
      Когда Билькис пожаловалась мужу и попросила сделать что-нибудь с вечно кулдыкающими птицами, выщипывающими остатки её разума, Раза Хайдер ответил спокойно: «Жена, она вдова нашего великого Маршала. И нужно получить на это разрешение.» Министр отдела Образования, Оповещения и Туризма очень устал от напряжённой работы днём, в течение которого ему пришлось утверждать меры, узаконивающие правительственное пиратство западных научных изданий, лично присматривал за уничтожением одного из малых переносных прессов, на которых печаталась антигосударственная, запрещённая литература. Подобный пресс был обнаружен в подвале дома вернувшегося из Англии выпускника школы искусств, развращённого зарубежными течениями. Далее он обсуждал с ведущими продавцами произведений искусств вопрос о росте количества краж древностей с мест археологических раскопок по всей стране, - обсуждал, должен добавить, с такой проникновенностью, что торговцы решили подарить ему, в знак признания его положения, маленькую каменную голову из Таксилы, датируемую походом Александра Великого на север. Короче, Раза Хайдер был не в настроении заниматься индюшками.
     Билькис не забыла того давнего намёка толстяка на её мужа и миссис Аврангзеб на веранде в Мохенджо. Она вспомнила о том времени, когда её муж пожелал быть прибитым колом к земле от её имени; и она, в свои тридцать два года так же становилась назойливой. Это был год, когда Loo дул особо неистово, чем когда-либо, и приступы нервного срыва, и сумасшествия усиливались на четыреста двадцать процентов…Билькис, в присутствии обеих дочерей, положив руки на бёдра, вопила: «Хороший же денёк у нас! Теперь ты унижаешь нас птицами!» Её старшая дочь, тронутая, начала краснеть потому, что было очевидно, как кулдыкающие птицы представляли победу Пинки Аврангзеб над жёнами других мужчин; последнюю победу, всецело не осознаваемую победительницей.
     И однажды, в какие-то времена, жила заторможенная дочь, которой в двенадцать лет дано было понимать, что она заключает в себе стыд матери. Да, теперь я должен явиться к тебе, Суфия Зинобия, в твою безразмерную кровать с клеёнчатой простынёй в той министерской резиденции из мраморных стен, в спальню на верхнем этаже, сквозь окна которой на тебя кулдыкают индюшки, а твоя младшая сестра кричит няне, чтобы та уложила ей волосы.
     В возрасте двенадцати лет Суфия Зинобия выработала непривлекательный обычай рвать на себе волосы. Когда няня мыла её тёмно-каштановые локоны, она долго брыкалась и кричала. Заботливая женщина старалась вымывать мыло из волос дочиста. Постоянное присутствие моющего средства с запахом сандалового дерева вызывало в волосах девочки устрашающее явление расщеплённых их кончиков. Она сидела на огромной кровати, сооружённой для неё её родителями, (всегда возимую с собой, начиная с Кью, и оборудованную расширениями с клеёнчатыми подстилками и всякими утешительными мелочами для крупного младенца) и рвала каждый расщеплённый волос надвое, прямо до корня. Проделывала она это серьёзно, со знанием дела, как будто налагала на себя обрядовое наказание, подобно одному из клонов Искандера Хараппа, дервишей Шиа в процессиях к Мухарамме. Пока она работала, её глаза приобретали угрюмый блеск, отражение далёкого льда или огня из далёкого далека, находящегося ниже их обычной, светонепроницаемой поверхности. А вокруг её лица висело порванное облако её волос, и образовывало на солнечном свете, своего рода, нимб разрушения. 
     Это произошло после того, как Билькис вспылила от шумного соседства индюков. Суфия Зинобия рвала на себе волосы, сидя на кровати; а «Добрая Весть», простолицая, как лепёшка, решилась доказать, что её великолепная, густая грива стала достаточно длинной, чтобы усесться на ней. Протягивая руку назад, она кричала на бледную няню: «Тяни вниз! Сильнее! Чего ты ждёшь, глупая? Дёргай!» И хилая няня с расширенными глазами пыталась подоткнуть кончики волос под костлявый крестец «Доброй Вести». В глазах решительной девочки стояли слёзы боли. «Женская красота, - глубоко вздыхает «Добрая Весть», - растёт вниз от макушки головы. И хорошо известно, что мужчины без ума от блестящих волос, которые можно подоткнуть под задницу.»  «Нехорошо, биби, негоже так.» - заявляет няня ровным тоном. «Добрая Весть», ударив женщину кулачком, в ярости поворачивается к сестре: «Ты. Тварь. Глянь на себя. Кто женится на тебе с такими волосами, даже если бы у тебя были мозги. Репа. Свёкла. Ангрезская редиска. Видишь, какие у меня неприятности из-за твоего волосодрания? Старшая сестра первой должна выйти замуж, да кто за ней придёт, няня? Горе ты моё, клянусь, что ты знаешь. А сейчас, давай, дёргай снова, и не притворяйся, что они не дотянутся – нет, и не обращай внимания на эту дурочку, пусть воняет, краснеет и мочится. Она не понимает. Что может понять Ноль!»  И няня, невосприимчивая к ударам Навид, пожав плечами, вскипает: «Ты не должна так дурно разговаривать со своей сестрой, биби. Однажды твой язык почернеет и отпадёт.!»
     В спальной комнате вздорят сёстры, а снаружи начинает задувать знойный ветер. От его диких порывов на окнах закрыты ставни, а за стеной сада в лихорадочных тисках бури переполошились индюшки. По мере усиления неистовства ветра дом погружается в сон. Няня лежит на циновке возле кровати Суфия Зинобия; «Добрая Весть», утомлённая вытягиванием  волос, раскинулась на своей десятилетней постели.
    Обе сестры спят. В тишине лицо младшей раскрыло свою простоту, отделалось от  бодрствующей решительности быть привлекательным; пока простушка растеряна, во сне, вкрадчивая бессодержательность её выражения и суровый классицизм черт удовлетворили бы любого созерцающего.  Какая разительная противоположность в этих девочках! Суфия Зинобия, ошеломляюще маленькая (нет, мы избегаем, любой ценой, её сравнение с миниатюрой Юго-Восточной Азии), а «Добрая Весть» – стройная, вытянутая. Суфия и Навид – стыд и добрая весть. Первая - молчаливая и замедленная, вторая – шумная и быстрая. «Добрая Весть» нагло таращится на взрослых, а Суфия опускает глаза ниц. Но для своей матери Навид Хайдер была ангелом, которому досталось всё. «Только представь себе, - подумал, спустя годы, Омар Хайям. – Если бы тот скандал с женитьбой произошёл с Суфия! Да, с неё содрали бы кожу и выставили!»
     Послушайте, вы могли бы вложить всё количество сестринской любви в Навид Хайдер, запечатать в конверт и отправить куда-угодно, в любой уголок мира за одну рупию авиапочтой; вот сколько она весила…так о чём я? Ах, да, дул знойный ветер, заглатывающий все остальные звуки шума. Эта сухая буря, несущая болезнь и сумасшествие на своих остро-песчаных крыльях, наихудшие жизненные воспоминания Loo, высвобождающие демонов в мир, с силой пробиваясь сквозь ставни, чтобы мучить Билькис невыносимыми призраками её прошлого. И, хоть она и зарыла свою голову под подушку, перед её глазами стояла золотая фигура всадника со стягом, на котором горело ужасающе-таинственное слово Exelsior. В завываниях бури не слышны даже крики индюшек, когда мир нашёл укрытие; затем иссушающие пальцы ветра проникают в спальню, где спят сёстры, и один из пальцев начал шевелиться.
     Легко сваливать всё на ветер. Возможно, этот распространяющий заразу, порыв был вынужден сделать что-то – возможно, когда он коснулся Суфии, она покраснела под его ужасной рукой, она горела и, может, поэтому встала; глаза белые, как молоко, и вышла из комнаты. Но я думаю, что ветер был ничем иным, а случайным стечением обстоятельств, отговоркой. Что произошло, то произошло, потому что двенадцать лет нелюбви и унижений нашли себе выход; да, на дурочку, и всегда найдётся место, в котором что-то ломается, хотя последняя соломинка не может рассматриваться с какой-то определённостью: были ли это переживания «Доброй Вести» перед женитьбой? Или спокойствие Раза Хайдера перед ворчанием супруги? Сказать невозможно.
     Она, должно быть, бродила во сне, потому что, когда её нашли, она выглядела отдохнувшей, как будто спала крепким сном. Скоро ветер унялся, и хозяйство очнулось от вихревой дремоты. Няня заметила пустую кровать и подняла тревогу. Впоследствии, никто не мог осмыслить, как ей удалось бродить по дому, уставленному правительственной мебелью и часовыми. Няня всегда говорила, что это, должно быть, только ветер, отославший солдат спать у ворот и разработавший лунатическое чудо такой силы, что продвижение девочки по дому, саду и за стеной приобрело мощь заражения любого, мимо кого она проходила, и тот сразу же проваливался в транс ветряной болезни. А моё мнение таково: источником мощности, создателем этого чуда была сама Суфия Зинобия; всякие грядут происшествия, в коих нельзя сваливать вину на ветер…
     Нашли её спящей, сидящей под жестокостью солнца в загоне индюшек вдовы Аврангзеб, маленькую, съёжившуюся фигурку, тихо посапывающую среди дохлых птиц. Да, они все подохли; все двести восемнадцать индюшек одиночества Пинки. А люди были так поражены, что забыли вынести дохлятину в тот день, оставив птиц гнить на жаре, и в сумеречном вечернем унынии, и под жарко-ледяными звёздами. Двести восемнадцать, которые никогда уже не дойдут до печей и обеденных столов. Суфия Зинобия обезглавила их всех, проникла в их тушки через глотки, чтобы своими маленькими, невооружёнными ручками вырвать кишки. Няня, нашедшая её первой, не осмелилась подойти к ней. Затем прибежали Раза и Билькис, а потом и остальные – сестра, слуги, соседи стояли и изумлялись зрелищу перемазанной в крови девочки и обезглавленных созданий. Пинки Аврангзеб с показным сочувствием оглядела кровавую бойню и была поражена бессмысленной ненавистью глаз Билькис. Обе женщины молчали, каждая в хватке своего ужаса. А Раза Хайдер вперился своими водянисто-чёрно-круглыми глазами в лицо своей дочери с окровавленными губами, и сказал голосом, в котором звучали и восхищение, и отвращение: «Надо же, голыми руками! - затрясся министр нового правительства, - что придало ребёнку такую силу?»
     Теперь, когда железные обручи молчания были сброшены, няня Шахбаноу запричитала пронзительным голосом: «Уллу-ууу-уллу!»- невнятные, горестные стенания таким высоким тоном, который помог ей вытащить девочку из её смертного сна. И та открыла те глаза цвета разбавленного молока, и при виде опустошения вокруг себя, потеряла сознание, подражая своей собственной матери, когда в тот далёкий воскресный день она обнаружила себя совершенно голой в толпе и упала в обморок от стыда.
     Какие силы двигали этим спящим, трёхлетним разумом в двенадцатилетнем теле, чтобы отдать ему приказ начать решительный штурм загона со всеми этими перистыми индюками-петухами и курами? Можно только делать предположения: пыталась ли Суфия, как примерная дочь, избавить свою мать от кулдыкающего бедствия? Или же злость, гордая ярость, которую Раза Хайдер, должно быть, испытывал и отказался поступить подобным образом, предпочтя допустить поблажки для Пинки, нашли свой путь к его дочери? – Что кажется определённым, так это неосознанное воздействие Суфия Зинобия, так долго пылавшей от состояния бытия  «чудо-свершилось-неверно»; семейный стыд произвёл плоть, открыл в лабиринтах своей бессовестной сути тайную тропу, связывающую SHARAM с насилием; и что, придя в сознание, она была так удивлена, как и все вокруг, той силой, давшей себе волю.
Зверь внутри красоты. Противостоящие друг другу элементы сказки, собранные в одном персонаже. Билькис, при этом происшествии, не упала в обморок. Замешательство от поступка дочери, лёд этого последнего стыда придали её поведению замороженную жестокость. «Замолчи! – приказала она причитавшей няне, - Иди и принеси ножницы.» Пока няня не завершила загадочную для неё командировку, Билькис никому не позволяла прикасаться к девочке. Ощетинившись, она кружила над ней так, что даже Раза Хайдер не осмелился приблизиться. Пока Шахбаноу ходила за ножницами, Билькис успокоилась, дышала ровно, произнося слова в полсилы своего голоса, и стоявшие поблизости муж, вдова, младшая сестра, слуги, незнакомые прохожие могли слышать её. … «Рви свои волосы…первенец…женская честь…вся запущенная, как мужеподобная самка…дешёвка…дрянь…сумасшедшая…» А затем прибыли ножницы, и до той минуты никто не осмеливался вмешиваться, когда Билькис сгребала большими пучками одичавшие локоны дочери и резала, резала, резала. Наконец, запыхавшаяся, она выпрямилась, отсутствующе щёлкая ножницами усилием пальцев, и отвернулась. Голова Суфия Зинобия была похожа на поле с жнивьём после пожога: печальная, чёрная стерня, бедственное опустошение, сработанное материнским гневом. Раза Хайдер поднял свою дочь с нежностью, порождённой его неопределённым замешательством, и понёс её в дом, прочь от ножниц, всё ещё лязгавших в воздухе в неуправляемой руке Билькис.
Ножницы, режущие воздух – к неурядицам в семье.
     «Мамочка!?»  «Добрая Весть» хохотала, от страха. «Что ты наделала? Она похожа на …»
«Нам всегда хотелось мальчика, - ответила Билькис, - только Богу лучше знать.»

Несмотря на мягкую встряску, полученную от няни и, покруче, от «Доброй Вести», Суфия не оправилась от обморока. Через сутки в ней поднялся жар; горячий прилив пошёл от головы до подошв её ног. Худенькая наня Парси, утонувшие глаза которой вынуждали её выглядеть сорока трёхлетней, хотя ей было всего лишь девятнадцать, ни на минуту не отходила от высокобортной кровати, отлучалась только, чтобы поменять компресс на лбу девочки. «Ну, Парсис, - сказала Навид няне. – Мне кажется, ты слишком мягка для работы с умалишёнными. Это и все твои навыки?» Билькис не принимала никакого участия в оказании помощи дочери. Она сидела в своей комнате с ножницами, которые, казалось, прилипли к её пальцам и взрезывали пустой воздух. «Ветрянка.» - назвала няня безымянное горе своего попечения, от которого блестела стриженая голова. А к следующей ночи она приостыла, открыла глаза; подумалось, что выздоровела. Однако утром Шахбаноу заметила, что с маленьким телом девочки началось неладное. Это неладное проявилось большими пятнами сыпи, красными и лиловыми, с твёрдыми прыщами посередине. Нарывы образовывались рядом с большими пальцами ног, а спина превратилась в один огромный, красный пузырь. Вдобавок к этому девочка была залита слюной. Целые струи плевков лились из её рта. В мышечных полостях, под руками, образовались ужасные, чёрные бубоны. Как будто мрачное насилие, посеянное в таком маленьком теле, вернулось внутрь, оставило индюшек и пришло за самой девочкой. Похожее произошло с её дедом, Махмудом-Бабой, усевшимся, однажды, в пустом зале кинотеатра и ожидавшим платы за двойной сеанс, или как с солдатом, наткнувшимся на ловкую шпагу, - Суфия Зинобия выбрала форму своего конца. Бубонная чума стыда. В рамки подобной заразы я настаиваю на включении всех окружающих, не прочувствовавших стыда. Например, самого Хайдера, застрелившего Бабара Шакиля, - наряду с непрекращающимся стыдом её собственного существования. Да, и её срезанные волосы – зараза, повторяю, быстро распространилась по горемычному существу, главной отличительной чертой которого была сверхчувствительность к бациллам унижения. Когда гной, капая, не задерживаясь, начал вырываться из болячек с жёстким, стриженым свидетельством материнского отвращения на её голове, девочку отправили в госпиталь. 
Кто такой святой? Святой – это личность, страдающая вместо нас.

В ночь, когда всё это случилось, во время своего короткого сна Омар Хайям Шакиль был осаждён яркими видениями прошлого, в которых, во всех, ведущую роль играла фигура в белой одежде, опозоренного учителя Эдуардо Родригеса. В этих видениях Омар Хайям вновь был мальчишкой. Он старался следовать за Эдуардо повсюду; и в туалет, и в постель. Он был уверен, что если догонит учителя, то сможет впрыгнуть в него и быть счастливым очень долго. Но Эдуардо гнал прочь своей белой федорой, шлёпая его ею, заставляя уйти, раствориться, удалиться. Это озадачивало доктора, даже спустя столько лет, когда он осознал, что видения предвидели, предупреждали об опасностях влюблённости в несовершеннолетних, следовании за ними на край света, где они, неизбежно, отвергают тебя. Взрыв отвержения подхватывает и вышвыривает тебя в звёздное ничтожество, за пределы земного притяжения и смысла.  Он припомнил конец видения, в котором белая одежда Эдуардо почернела и порвалась в клочья, а сам он произвёл жест, будто улетал от Омара, одной рукой, поднятой над головой в знак прощания, и уплывал в ярящихся облаках пламени…Отец – это предупреждение, а так же и приманка, которую предшествующий не в силах отвергнуть. Вот так, со временем, Омар Хайям расшифровал свои видения, что было слишком поздно, чтобы воспринять их советы потому, что поддался своей судьбе – двенадцатилетней девочке с разумом трёхлетнего ребёнка, дочери человека, убившего его брата.

Вы можете себе представить, как я подавлен поведением Омара Хайяма Шакиля. Повторяю свой вопрос: что это за герой такой? В прошлом в нём наблюдалась потеря сознания, вонь блевотины, и слышались клятвы отомстить; а теперь - сошествие с ума от дочери Раза Хайдера. Как можно объяснить такой нрав? Будет ли излишним попросить о постоянстве? Я обвиняю этого, так называемого, героя в даче мне богопротивной головной боли.
     Конечно, (давайте воспринимать это постепенно, без резких движений) он был в состоянии умопомрачения. Гибель брата, отвержение лучшим другом – оправдательные обстоятельства, которые мы учтём. А так же, справедливым будет допустить, что головокружение, возникшее у него в такси, через несколько дней вновь посетило его, чтобы ещё больше выбить из равновесия. Ну, а для пощады, довод этот сомнительный и шаткий.
     Теперь, шаг за шагом. Он приходит в себя, поглощённый пустотой своей жизни, один в предрассветной бессоннице. Умывается, одевается, идёт на работу, и обнаруживает, что похоронив себя в своих обязанностях, он может продолжать в том же духе; даже приступы головокружения загнаны в тупик.
     Какова сфера его познания и опыта? Мы это знаем; он – иммунолог. Так что его нельзя обвинить в похищении дочери Хайдера и помещении её в госпиталь. Страдавшая от иммунного упадка, Суфия Зинобия привезена к ведущему специалисту в этой области.
     Теперь потише. Избегайте лишнего шума. Для иммунолога, ищущего тишину, исходящую от вызывающей, засасывающей работы, девочка, кажется, послана самим Господом Богом. По возможности, препоручая массу своей ответственности, Омар Хайям целиком отдаётся случаю умалишённой девочки, механизмы защиты тела которой объявили войну самой жизни, которую они обязаны защищать. Его самоотверженность совершенно неподдельна (защита отказывается от отдыха); в следующие несколько недель он полностью исследует её медицинскую подноготную, а потом засядет за свой научный труд =БОЛЕЗНЬ МИСС Х.=. Этот трактат будет новым, важным свидетельством, вырванным им у власти разума, чтобы воздействовать, «по прямым нервным путям», на работу тела. Данный случай получает огласку в медицинских кругах; врач и пациентка навеки вошли в историю науки. Неужели это превращает личные связи в более приятные? Вынесу приговор позже. Двигаемся дальше:
     Он убеждается в том, что Суфия жаждет навредить себе. Это самое значимое в её болезни; оно указывает на то, что даже повреждённый разум способен выстраивать макрофагоциты и полиморфы; даже чахлый рассудок может возглавить дворцовый переворот, самоубийственное восстание янычар человеческого тела против самого замка.
    «Полный крах иммунной системы, - замечает он после первого осмотра пациентки, - самое ужасное его проявление, которое я когда-либо видел.»
    Теперь, на данный момент, давайте выразим это как можно мягче. (Поводов для обвинения добавилось, но они подождут.) Не имеет значение, с каким трудом он пытается извлечь каждую мельчайшую подробность из отравленных колодцев памяти. Он неспособен пришпилить тот момент, когда профессиональное волнение преобразуется в горестную любовь. Он не утверждает, что Суфия Зинобия разбудила в нём все остатки его воодушевления; в определённых обстоятельствах подобное выглядело бы явно нелепо. Однако в некоторой степени, возможно, во время своих долгих, ночных дежурств у её постели он следил за воздействием своего метода применения лекарств. К его бдениям присоединяется и няня, согласившаяся носить стерильную шапочку, халат, маску и перчатки, но совершенно отказывающаяся оставить девочку одну с доктором-мужчиной. Да, возможно, во время тех несообразных ночей, или, возможно, позже, когда выясняется, что он побеждает, что преторианский мятеж был подавлен, подавлен его фармацевтическими наёмниками, от чего скрытые проявления горя в её теле увяли, а на щеках появился природный румянец. Омар Хайям влюбляется; глупо и непоправимо.
     «Так неразумно!» - упрекает он себя, а его чувства, вне науки, убеждают в обратном. В её присутствии он ведёт себя неуклюже, и в своих снах неотрывно следует за ней на край света, в то время, как печальный остаток Эдуардо Родригеса скорбно взирает с небес на его одержимость. Омар, так же, мыслит о смягчающих обстоятельствах, твердит себе, что в его горестном психологическом состоянии он стал жертвой умственного беспорядка, и ему очень стыдно, даже при мысли посоветоваться с кем-нибудь…нет. Проклятье!
К чёрту его головную боль; я не позволю ему отделаться так легко. Я обвиняю его во внутреннем и внешнем уродстве. Тварь, - будто сбылось пророчество Фараха Зороастра в те годы. Он повинен в том, что взялся играть роль Бога, или, наконец, Пигмалиона, за те его ощущения, что имеет права на владение той невинной, которую спас. Я обвиняю этот жирный кусок свинины, рассчитывающий на единственную счастливую возможность – заиметь для себя хорошенькую супругу – жениться на дурочке, принеся в жертву её мозги красоте плоти.
     Омар Хайям утверждает, что его одержимость в исцелении Суфия Зинобия избавила его от головокружений. Чепуха! Вздор!  Я обвиняю злодея в попытке совершения бесстыдного, антиобщественного поступка. (Когда он шёл на это, у него не кружилась голова.) Оставленный в беде одной из влиятельнейших фигур того периода, Омар Хайям ищет способ примазаться к другой звезде. Такой уж он беспринципный, такой бесстыдный, что будет ухаживать за дурочкой с той целью, чтобы докучать просьбами её отцу. Отцу, по приказу которого солдаты всадили восемнадцать пуль в тело Бабара Шакиля.
А мы слышали его бормотание: «Бабар, жизнь длинна.» - Я этим не одурачен. Вы убедились в лести? – Омар Хайям, взяв в жёны не достигшего брачного возраста ребёнка, не имеет возможности сблизиться с Хайдером на протяжении многих лет; перед, во время и после его президентства. Он выжидал свой момент, потому что месть терпелива и ждёт своего удобного часа? – Болтовня! Пустое! Те пресыщенные слова (вымоченные в виски, без сомнения) о падающем флаге были сравнимы со стихающим эхом любимой угрозы мистера Искандера Хараппа, былого патрона нашего героя, товарища по дебошам и закадычного друга. Естественно, он никогда не думал об этом; он не мстителен. Он, вообще, испытывал какие-нибудь чувства за своего брата, которого совсем не знал? Сомневаюсь в этом; троица его матерей, как мы увидим, тоже сомневалась. Тут возникает невозможность серьёзного восприятия. Месть? Пах! Хах! Фах! Если Омар Хайям думал о кончине своего брата, то его мысли были, примерно, такими: «Дурак, террорист, бандит. Чего он добивался?»
     У меня имеется последнее и самое проклятое обвинение. Люди, отвергающие своё прошлое, становятся неспособными думать о себе в действительности. Впитавшись в большой город-проститутку, оставив, в очередной раз, далеко позади себя пограничную вселенную в Кью, родной городок Омара Хайяма Шакиля представляется ему одним из кошмарных снов, выдумкой, призраком. Город и граница – несовместимые миры; избрав Карачи, Шакиль отвергает Кью. Он становится для него пухообразным, неосязаемым, содранной кожей. Недолго на него действует то, что происходит там, по логике и требованиям. Он бездомный, так сказать, столичный проходимец, сквозник. Город – это лагерь для беженцев.
     Будь он проклят! Я устал от него и его сифилисной любви. Вот и прекрасно; двинем дальше. Из моего повествования выпали семь лет, когда превзойдена головная боль и прибита тяжёлым ударом. Семь лет, и теперь я вынужден присутствовать на свадьбах. Как бежит время! Мне не нравятся заранее подготовленные свадьбы. И не стоит обвинять чьих-то бедных родителей за их ошибки.




                ГЛАВА   ВОСЬМАЯ


                КРАСАВИЦА  И  ЗВЕРЬ.

«Только представьте себе, что вы вытаскиваете из своей задницы угря, который наплевал в ваших внутренностях, - сказала Билькис, - и вам не придётся говорить о том, что происходит с женщиной в брачную ночь.» Её дочь, «Добрая Весть», согласилась с подобным подначиванием. И с нарисованными хной узорами на смешных подошвах её ног с притворно-застенчивым упрямством хранила ужасную тайну. Ей уже семнадцать, и это был вечер её свадьбы. Чтобы подготовиться к этому событию, собралось женское население дома Бариаммы. Невеста была окружена прилежными родственницами, доставившими благовония для тела, гребни для волос, краску для век, серебряный лак, утюги. Мумифицированная фигура Бариаммы слепо надзирала над всем с тахты, над которой был повешен ковёр работы Ширази в её честь. Диванные валики предотвращали её переворачивание и падение на пол, когда она грубо гоготала над ужасающе заголяющимся изображением жизни в браке, которым матроны докучали «Доброй Вести». «Думай о сикхе кабабе, который пропускает горячий, столовый жир.» - посоветовала Дуниязад Бегум, в глазах которой ещё жили старые передряги. А девственницы предложили более обнадёживающие образы. «Это подобно сидению верхом на ракете, несущей тебя к Луне», - предположила одна девица, заполучившая «ракету» от Бариаммы за богохульство, так как вера ясно утверждает, что полёты на Луну невозможны. Женщины пели песни, оскорбляющие жениха «Доброй Вести», молодого Херона, старшего сына Маленького Мёра Хараппа: «Лицо, как картошка! Кожа, как помидор! Ходит, как слон! В его штанах маленький подорожник!» Но когда «Добрая Весть» заговорила, в первый, и последний раз за этот вечер, никто и не подумал вставить слово.
     «Мамочка, дорогая, - твёрдо произнесла Навид в скандальной тишине, - я ни за что не выйду замуж за этого глупого помидора!»   
     Херон Хараппа в двадцать шесть уже свыкся со своей дурной славой, потому что, проведя год в университете Ангреза, он смог опубликовать в университетской газете статью, в которой описал частные подземные тюрьмы в обширном имении Даро, в которые его отец многие годы отправлял людей на смерть. Он так же написал о карательных экспедициях, проводимых Мёром Хараппа против хозяйства своего кузена, Искандера, и о счёте в иностранном банке, на который его отец переводил огромные суммы общественных денег. Статья была перепечатана в =Newsweek=  с тем, чтобы властям там, дома, пришлось перехватывать весь выпуск подрывного материала и вырывать наиболее откровенные страницы из каждой копии; и всё же, содержание стало общественным достоянием. В конце того года, когда Херон Хараппа был выброшен из колледжа на том основании, что за три семестра изучения экономики не смог освоить закон спроса и предложения, а в основном, было предположено, что написал он статью исключительно из своей неподдельной  и невинной глупости, надеясь ошарашить иностранцев проницательностью и влиянием своей семьи. Но и было известно, что вместо учёбы он проводил время в игорных клубах и публичных домах Лондона. Далее история гласит, что войдя в экзаменационную аудиторию тем летом, не присев, заглянул в опросный билет, пожал плечами и бодро объявил: «Тут для меня ничего нет,» - и прошагал к своему =Мерседесу-Бенцу= без дальнейших церемоний. «Боюсь, что парень – остолоп,» - сказал Маленький Мёр Хараппа Президенту А., - надеюсь, что никаких мер против него не придётся принимать. Он приедет домой и угомонится.»
     Маленький Мёр предпринял одну попытку уговорить преподавателей оставить студента в колледже. В благодарность за это в подарок была преподнесена филигранная, серебряная коробка сигар и доставлена в Профессорскую. Однако профессора не ожидали гнусного поступка от такого известного человека, как Мёр Хараппа, и вывели его сына за ухо. Херон Хараппа прибыл домой с уймой теннисных ракеток, адресов арабских принцев, графинов с виски, костюмов, сшитых на заказ, шёлковых рубашек, эротических фотографий, и без иностранного диплома.               
      Но бунтарская статья в =Newsweek= не была продуктом глупости Херона. Она была выношена основательной и неумирающей ненавистью сына к своему отцу, которая переживёт даже ужасную смерть Мёра. Маленький Мёр слыл суровым, авторитарным родителем, что само по себе не было необычным, и мог вызвать даже любовь и уважение, если это не касалось собаки. На десятый день рождения Херона, в Даро, отец подарил ему  перевязанный зелёной лентой большой свёрток, из которого ясно слышался приглушённый лай. Херон вырос в любви к уединению и ему, по-настоящему, не нужен был вылезший из свёртка лохматый щенок-колли, и отблагодарил отца небрежной грубостью, сильно рассердившей Маленького Мёра. Через несколько дней стало очевидным, что Херон намеревается оставить собаку на попечение слуг, на что Мёр с безрассудным упрямством своей разгневанности распорядился, чтобы никто и пальцем не прикасался к животному.
«Собака твоя, чёрт возьми, - сказал Мёр мальчику, - так что присматривай за ней.» Но Херон был таким же упрямым, как и его отец, и сделал не более того, чем дал щенку имя. Так что в горестном зное солнца Даро щенку приходилось добывать еду и воду самому. Он подхватил чесотку, стал слишком возбудим, на языке появились странные, зелёные пятна, он мучился в своей густой шерсти и, наконец, издох перед парадной дверью дома, испуская жалобные стоны, а из его зада выделялась густая, жёлтая каша. «Похорони его,» - сказал Мёр Херону, но мальчишка сжал зубы и ушёл прочь, а разлагающийся труп собаки отобразил возросшее отвращение сына к своему отцу, образ которого, с той поры и навсегда, соединился в сознании подростка со зловонием гниющей собаки. 
     После этого Мёр Хараппа осознал свою ошибку и шёл на всё, чтобы вновь обрести любовь сына. Он был вдовцом (мать Херона умерла при родах), а мальчик значил для него очень многое. Будучи вопиюще избалованным, подросток стеснялся просить отца о покупке нового жилета, а Мёр пытался угадать, что мальчику было по душе, и засыпал его подарками. Он подарил сыну полный набор к крикету, включавший шесть спиц крикетных ворот, двенадцать комплектов мягкой набивки, двадцать две пары фланелевых рубашек и брюк, и достаточное количество красных шаров, которых хватило бы до конца жизни. Но Херон не увлёкся крикетом, и роскошный подарок чахнул, будучи неиспользованным, в дальнем углу Даро, рядом с оборудованием для игры в поло, колышками для палатки, импортными граммофонами, и домашней кинокамерой с проектором и экраном. В возрасте двенадцати лет он выучился верховой езде, а позже обнаружилось, что он подолгу вглядывался в горизонт, за которым располагалось поместье его дяди Искандера, Мохенджо. Всякий раз, прознав про то, что Иски приезжает в свой родовой дом, Херон гнал коня без остановок, чтобы посидеть в ногах человека, который, по праву, верил он, должен был быть его отцом. Мёр Хараппа не стал возражать против желания Херона переехать в Карачи. И по мере его взросления в этом быстрорастущем городе, страстная влюблённость в своего дядю росла так же быстро, от чего и полюбил то же щегольство и бранную речь, и восхищение европейской культурой, что являлось «торговыми марками» Иски перед его перевоплощением. Вот почему молодой человек настоял на том, чтобы его послали учиться за границу, а потому потратил время в Лондоне впустую – в азартных играх и разврате. Вернувшись домой, он продолжил в том же духе; к тому времени это вошло уже в привычку, и он был не в силах остановиться даже тогда, когда его, им же возведённый в идолы, дядя отказался от подобных забав, неподобающих государственному деятелю, а городская сплетня витала в воздухе с тем, что маленький Иски вступил в должность, а большой бросил. Мёр Хараппа продолжал платить за возмутительное поведение сына, всё ещё надеясь расположить к себе любовь своего единственного потомка: бесполезно. Херон, в своём обычном отравленном состоянии, начал слишком много говорить, примкнув к компании таких же болтунов. Он пьяно разглагольствовал о революционно-политических взглядах, будораживших европейских студентов. Он жёстко осуждал армейское правление и власть олигархов со всей восторженной болтливостью того человека, который презирает каждое, произнесённое им, слово, и надеется, что оно ещё больше ранит ненавидимого им родителя. Когда он зашёл слишком далеко, заметив, что появилась возможность для массового производства «коктейля Молотова», ни один из его закадычных друзей не принял его слова всерьёз, потому что высказал он их во время пляжной пирушки, сидя верхом на галапагосской черепахе, тащившейся по песку, чтобы отложить неплодородные яйца. А присутствовавший на сборище «стукач» подал(а) соответствующий отчёт, и Президент А., чьё правление стало шатким, впал в такую ужасающую ярость, что Маленький Мёр распластался перед ним на полу и молил пощадить его капризного сына. Это происшествие подтолкнуло бы Мёра на противостояние с отпрыском, чего очень боялся, но был избавлен от неприятности своим кузеном, Искандером, который был наслышан о последней выходке племянника. Херон, вызванный в дом Иски короткой радиограммой, переминался с ноги на ногу под насмешливым взглядом Арджуманд Хараппа, в то время как её отец говорил мягким, непримиримым тоном. Искандер Хараппа пристрастился одеваться в зелёное, введённое в моду Пьером Карденом, напоминавшим униформу Китайских Красных Стражей, потому как, будучи Министром Иностранных Дел в правительстве Президента А., он стал архитектором дружественного договора с Председателем Мао. Фотография Иски, обнимающего великого Цзе-Дуна висела на стене той комнаты, в которой дядя сообщал племяннику: «Твои поступки становятся для меня замешательством. Пора угомониться. Женись.» Арджуманд Хараппа ненавистно зыркнула на Херона, и обязала его поступить так, как просил Искандер. «Но на ком?» - спросил тот растерянно, и Иски раздражённо махнул рукой. «На какой-нибудь приличной девушке, - сказал он. – Есть богатый выбор.»
Херон, поняв, что деловое свидание подходит к концу, повернулся к выходу. Искандер Хараппа бросил вдогонку: «А если ты увлёкся политикой, тогда прекрати катания на черепахах и начинай работать на меня.»
      Превращение Искандера Хараппа в самую могущественную силу нового образца на политической сцене к тому времени было завершено. Он начал усиление своего подъёма с совершенным, рассчитанным великолепием, на которое всегда был способен, и о чём всегда знала Арджуманд Хараппа. Обратив внимание на широкомасштабные международные события, он написал ряд статей с оценкой потребности своей страны от великих правителей Исламского мира и остальной Азии, следуя за этим со сложной программой речей, доводы которых были неопровержимы. Когда его мысль об «Исламском Социализме» и тесном союзе с Китаем добилась такой широкой поддержки общественности, при которой он успешно вёл национальную международную политику, не будучи даже членом кабинета, что Президенту А. пришлось пригласить его в правительство. Его неимоверное, личное обаяние, его умение заставлять недалёких, плоскогрудых жён мировых лидеров чувствовать себя Грэтой Гарбо, и его ораторский гений сыграли положительную роль. «Более всего меня удовлетворяет то, - сказал он своей дочери, - что мы разрешили постройку дороги от Каракорума до Китая, и я позволю себе повеселиться, грубо обращаясь с министром Государственного Планирования.» Министром Отдела Труда был Маленький Мёр Хараппа. Его прежняя дружба с Президентом увяла перед общественным мнением об Искандере. «Этот ублюдок, - сказал Иски дочери с ликованием, - наконец то, у меня под ногтем!»
      Когда режим А. стал лишаться поддержки народа, Искандер Хараппа ушёл в отставку и создал политическую партию =Народный Фронт=, которую сам финансировал из своей безразмерной казны, и был первым её председателем. «Бывший министр Иностранных Дел, - озлобленно сказал Мёр  Президенту, - ваш протеже, кажется, слишком наваливается на внутренние дела.» Президент пожал плечами. «Он знает, что делает, - ответил Фельд-Маршалл А., - к несчастью.» Слухи о продажности правительства подлили масла в огонь, и кампанию Иски за возвращение к демократии уже было не остановить. Он разъезжал по деревням и обещал каждому крестьянину по акру земли и колодец. За это он был посажен в тюрьму, но мощные демонстрации обеспечили его освобождение. Он вопил, на местных наречиях, об изнасиловании страны «жирными котами» и tilyars, и такая сила была в его языке, или, возможно, портновское дарование монсеньёра Кардена, что никто, казалось, и не вспомнил о положении самого Иски как владельца жирного куска земли в Синде…Искандер Хараппа предложил Херону работу политического свойства в своём родном районе. «В тебе сидит сама неподкупность, - сказал он юноше, - расскажи там о статье в =Newsweek=.» Херон Хараппа, получив золотую возможность уничтожить своего отца в его родном торфе, сразу же ухватился за это предложение.
      «Ну, Абба, - подумал он счастливо, - жизнь длинна!»
Спустя два дня, после Хероновой лекции со спины яйцекладущей черепахи, до Рани Хараппа, по телефону в Мохенджо, донёсся неясный, мужской голос, так изуродованный извинениями и замешательством, что понадобилось некоторое время, чтобы понять, что он принадлежал Маленькому Мёру, которого она не видела со дня грабежа её дома, хотя его сын, Херон, был частым у неё гостем. «Будь я проклят, Рани, - проронил, наконец, Мёр сквозь завесу из брызгающей слюны его уничтожения, - окажи услугу.»
     Рани Хараппа, в свои сорок, нанесла поражение грозной няне Искандера, выжив её простым способом. Те дни с непочтительно гоготавшими деревенскими девушками, всё рывшимися в нижнем белье, давно сгинули в прошлое. Она стала истинной хозяйкой в Мохенджо, благодаря неуязвимому спокойствию, с которым вышивала шаль за шалью на веранде дома, убеждая деревенских, что она составляла гобелен их судьбы, и что если пожелает, то сможет ухудшить их жизнь, изобразив горестное будущее на своих волшебных шалях. Добившись уважения, Рани, как-то необычно, удовлетворилась своей жизнью и по телефонному кабелю поддерживала отношения с мужем, несмотря на его долгое отсутствие в их доме, и такое же отсутствие в её постели. Она знала всё о приключениях с Пинки, и чувствовала сквозь тайные «чертоги» своего сердца, что человек, поднявшийся на борт политической карьеры, должен будет, рано или поздно, попросить свою супругу подняться вместе с ним на трибуну; устойчивость её будущего положения, которая вернёт ей Иски без её же малейшего вмешательства. Она открыла, совсем не удивившись этому, что её любовь к нему не собиралась умирать, только несла в себе спокойствие и придавала силы. В этом скрывалась величайшая разница между ней и Билькис Хайдер. У обеих были мужья, отдалившиеся от них в загадочные дворцы своих судеб, и если Билькис утонула в странности, точнее сказать, в сумасшествии, то Рани углубилась в здравомыслие, сделавшим её сильным, а позднее и опасным человеческим существом.               
      Когда позвонил Маленький Мёр, Рани вглядывалась в деревню, где при сумрачном свете белые наложницы играли в бадминтон. В те дни многие деревенские временно уезжали на заработки на Запад, и возвратившиеся привозили с собой белых женщин, для которых вид на деревенскую жизнь в роли жён № 2 представлялся неисчерпаемым эротическим призывом. Жёны № 1 обращались с этими девушками как с куклами или детёнышами домашних животных, а тем мужьям, которым не удалось привезти Gaddi – белую куклу, приходилось выслушивать крепкую брань от своих женщин. Деревня белых кукол стала известна на всю округу. Сюда прибывали из дальних поселений, чтобы поглазеть на девушек, облачённых в аккуратную, чистую белизну, хохочущих и визжащих при прыжках за воланом, когда приоткрывались их кружевные панталоны. Жёны № 1 поощряли своих № 2, и гордились их победами, как успехами детей, и утешали их в поражениях. Рани Хараппа получала такое нежное удовольствие, наблюдая за игравшими куклами, что совсем перестала внимать тому, что говорил Мёр. «Поимей меня в рот, Рани, - кричал он с ненавистью от своей, вконец, подавленной гордыни, - забудь о наших разногласиях. Дело очень важное. Мне нужна жена, и очень срочно.»
«Понятно!»
«О, Аллах! Рани, не обижайся, ради Бога. Не для себя прошу, не подумай. Ради Херона. Это единственный выход.» Отчаяние, с каким Маленький Мёр высказал свою просьбу о хорошей женщине, чтобы урезонить сбившегося с пути сына, перечёркивало любое изначальное желание, что Рани и могла испытывать, сразу назвала: «Добрая Весть.»  «Что, уже?» - спросил Маленький Мёр, не понимая её. – Вы, женщины, время зря не теряете.»
     Как заключается брак: Рани присоветовала Навид Хайдер, надеясь, что свадьба в этой семье принесёт Билькис радость. К тому времени телефонная связь между двумя женщинами стала тем средством, с помощью которого Рани узнавала о происходившем в городе, и не было оправдывающим Билькис за распускание сплетен и унижение. Тогда как Рани смиренно выхватывала те крохи из разговоров своих знакомых, какие бы ни предложила жизнь. Теперь, именно Рани была сильной, а Билькис, - её прежние, королевские грёзы оказались в руинах со дня вывода мужа из состава правительства, которая нуждалась в поддержке и которая обнаружила  силу Рани Хараппа в неизменной твёрдости, поддерживавшую её в дни тупикового состояния. «Что ей потребуется?» – умиротворённо думала Рани. «Приданое, леденцы, шатёр и всё прочее для свадьбы. А дочь её ждёт, не дождётся, когда её уведут.»
      Перед дачей согласия на помолвку Маленький Мёр испросил у Президента совета. За последнее время семья Хайдеров просто преследовалась несчастьями, – старые слухи из Кью всё витали в воздухе, и нелегко было оградить газетчиков от происшествия с умерщвлением индюшек. Но теперь в горной прохладе новой северной столицы Президент начал ощущать холодные веяния своей непопулярности и дал согласие на брак, потому что, решил он, настало время вновь приблизить к себе героя Аансу, подобно тёплому одеялу или шали. «No problem, – ответил А. Мёру, - мои поздравления счастливой паре.»
     Мёр Хараппа приехал к Рани в Мохенджо для обсуждения подробностей. От смущения он был напряжён, и от дурного расположения духа вёл себя покорно. «Что ни сделает отец ради сына!» - горячо сказал он Рани, усевшейся на веранде поработать над бесконечной шалью её одиночества. «Когда мой мальчик сам станет отцом, он узнает, каково это. Надеюсь, что эта твоя девушка способна рожать.»
«От правильного посева будет хороший урожай.» – спокойно ответила Рани. «Выпей, пожалуйста, чаю.»
     Раза Хайдер не возражал против помолвки. В те годы, когда его единственной обязанностью было надзирать за приёмом и обучением новобранцев, когда каждый день факт его спада таращился ему в лицо, помноженный, повторенный неуклюжими фигурами юношей, не ведавших, каким концом штыка надлежит колоть, он наблюдал за подъёмом Искандера Хараппа с едва подавляемой завистью. «Придёт время, -  пророчествовал он себе, - когда мне придётся просить у этого парня лишнюю звёздочку.» В вихре правительственного шатания Раза Хайдеру хотелось бы знать, в какую сторону прыгнуть; поддержать ли требования =Народного Фронта= о назначении выборов, или же поставить, что у него осталось от его доброго имени, на правительство в надежде получить повышение по службе. Предложение Херона Хараппа давало возможность двигаться в обоих направлениях. Президент будет доволен браком; это и так понятно. Но Раза знал и о ненависти Херона к своему отцу, которая твёрдо разместила парня в кармане Иски Хараппа. «Одной ногой в двух лагерях, - подумал Раза, - то, что нужно.» 
     И, наверняка, Хайдер возрадовался появившейся возможности избавиться от «Доброй Вести», так как с годами она развила в себе нечто, похожее на полноротое безразличие взрослого Синдбада Менгала. И тот же Херон не уступал ей в болтливости, одной из черт его семейного наследия. «Ну, прямо, пара голубков, - сказал Раза жене более весёлым тоном, чем обычно говорил, обращаясь к ней, - созданы друг для друга, да? Дети будут похожи на рыб.»  «Не обращай внимания.» - ответила Билькис.
     Как заключается брак: Я понимаю, что каким-то образом пренебрёг замечанием о наружности заинтересованной молодой пары. Обменялись фотографиями. Херон Хараппа прихватил коричневый конверт в дом дяди и вскрыл его в присутствии Искандера и Арджуманд: наступает время, когда молодые люди обращаются к своим семьям за поддержкой. Одноцветная фотография была искусно отретуширована, чтобы придать коже «Доброй Вести» такую розовость, как у промокательной бумаги, и зелёни в глазах, как у чернил. «Ну, вот, посмотри, как он удлинил её косичку.» - показала Арджуманд. «Пусть мальчик сам решает.» - укорил её Искандер, но двадцатилетняя девушка сразу заметила несхожесть на карточке. «Всё видно, как на тарелке, и не такая уж она и светлокожая, как здесь.»  «Это ты говоришь про другую, - заявил Херон, - а у этой всё нормально.»  «Как ты можешь такое говорить? – вскричала Арджуманд. – У тебя глаза, или теннисные шарики?» Тут Искандер велел своей дочери успокоиться и приказал слуге принести леденцы и бокалы торжества с липовым соком. Херон продолжал смотреть на фото Навид Хайдер, потому что ничто, даже кисть усердного фотографа не могли замаскировать неиссякаемую решимость «Доброй Вести» быть красивой. Жених мгновенно был подавлен железной волей её целлулоидных глаз, и начал думать о ней как о любимейшей невесте на земле. Такое заблуждение, явившееся продуктом усилий воображения «Доброй Вести», итогом воздействия разума на материю, переживёт всё, даже свадебный скандал; но не переживёт смерть Искандера Хараппа. «Какая девушка!» - воскликнул Херон Хараппа, непочтительно выводя Арджуманд из комнаты.
     Скажу о «Доброй Вести»: «Ни к чему рассматривать эту глупую фотографию, - сказала она Билькис. – Он известен, богат, он муж, и давай побыстрее заполучим его.» 
«У него дурная слава, - ответила Билькис, как и любая мать, представляя своей дочери возможность сделать отвод, - и ещё, он плохо относится к своему папочке.»
«Я его урезоню!» - заявила «Добрая Весть». 
Позже, когда няня расчёсывала ей волосы, «Добрая Весть» развила свою мысль вопросом: «У тебя глаза, видящие всё на дне колодца, что для женщины означает замужество?»
«Я девственница.» - ответила няня.
«Замужество – это власть, - сказала Навид Хайдер. – Это свобода. Ты прекращаешь считаться чьей-то дочерью, а вместо этого становишься чьей-то матерью, ek dum, fut-a-fut, без промедления. Кто тогда тебе подскажет, что делать?»  «Что ты имеешь в виду? - спросила няня. Тут осознание ужасного осенило Навид: « Ты думаешь, что я не девственница? Закрой свой поганый рот, не то быстро вылетишь на улицу.»
«Что ты, малышка, я только сказала…»
«А я говорю, как здорово оказаться вдалеке от этого дома! Херон Хараппа. Клянусь! Очень здорово!»
«Мы люди современные, - сказала Билькис дочери, - ты дала согласие, и теперь должна познать парня. Это будет брак по любви.»
     Мисс Аджуманд Хараппа – девственница «Железные Трусы», отвергла многих воздыхателей, и городские свахи уже подумывали отложить её кандидатуру на полку. Поток предложений не был полностью, или даже изначальным итогом её сверх права на избрание, как единственного ребёнка Председателя Искандера Хараппа. Оно, это право, имело свой, истинный источник в той необычной, дерзкой красоте, которой, или ей так казалось, её тело приручило её разум. Должен сказать, что из всех красивых женщин в этой стране, набитой невероятными брехуньями любви, нет сомнения в том, кто взял верх. Несмотря на стиснутые, да ещё яблокоподобные груди, Арджуманд уносила пальму первенства с собой.
Ненавидя свой пол, она пошла ещё дальше в деле сокрытия своей внешности. Она постриглась коротко, не признавала ни косметики, ни парфюмерии, носила старые отцовские рубашки и мешковатые брюки, какие смогла отыскать, развила шаткую, неуклюжую походку. Но, чем больше она упорствовала, тем более явственнее её расцветающая плоть обнаруживала попытки маскировки. Короткие волосы блестели, необожаемое лицо приобрело выражение неуловимой чувственности, с которой она не могла справиться, и чем больше, при походке, переваливалась с ноги на ногу, тем стройнее становилась, и желаннее. В шестнадцать лет её обязали познать искусство самообороны. Искандер Хараппа никогда не ограждал её от общества мужчин. Она сопровождала его во время дипломатических визитов, и на многих посольских приёмах отыскивались почтенные послы, которые хватались за свой пах и устремлялись к туалету после того, когда их похотливые руки получали отпор точным ударом колена. К её восемнадцатому дню рождения толпа домогавшихся городских холостяков у ворот дома Хараппа так расбухла, что создавала препятствие дорожному движению. По её же просьбе была отправлена в Лахор, в институт благородных девиц, мужененавистнические правила которого были настолько суровы, что даже отец мог видеться с ней, по особой договорённости, в запущенном саду умирающих роз и лысеющих лужаек. Но в этой «тюрьме», населённой, исключительно, женщинами, которых она всех презирала за их пол, она не нашла временного облегчения. Девушки испытывали к ней влечение такое же сильное, что и мужчины, а девицы старших курсов набрасывались на неё сзади, когда она проходила мимо, одна. А страдавшая от безответной любви девятнадцатилетняя курсистка, отчаявшись поймать взгляд девственницы «Железные Трусы», прикинувшись лунатиком, ходила, как будто бы во сне, по пустому бассейну, и вскоре была увезена в больницу с множественными повреждениями черепа. Другая, помешанная на любви, перемахнула через забор территории института и отправилась в кафе в известном районе «красных фонарей» Хираманди, решив стать проституткой, не достучавшись до сердца Арджуманд. Эту, убитую горем, девушку насильно увезли местные сутенёры, вынудившие её отца, текстильного магната, выплатить выкуп в сто тысяч рупий за её безопасное возвращение. Она так и не вышла замуж, несмотря на заверения похитителей, что её честь не была поругана. Никто не поверил, что она осталась нетронутой, и после врачебного обследования благочестивая наставница-католичка наотрез отказалась признавать, что негодница могла быть лишена девственности при введении антисептиков. Арджуманд Хараппа написала отцу и попросила забрать её из института. «Никакого облегчения.» - гласило письмо. «Мне следовало знать, что девочки хуже мальчиков.»
      Возвращение Херона Хараппа из Лондона посеяло гражданскую войну внутри девственницы «Железные Трусы». Его превосходное физическое сходство с фотографиями её двадцатилетнего отца раздражало Арджуманд, а его тяга к распутству, азартным играм и другим всяким дебоширствам убедило её, что перевоплощение было не просто понятием сумасшествия, ввезённое Хайдерами из страны идолопоклонников. Она пыталась подавить мысль о том, что под распутной наружностью Херона кроется второй, великий человек, лежал почти забытым прообраз её отца, и что с её помощью он мог бы открыть свой истинный нрав, как сделал это Председатель…Отказавшись даже нашёптывать в своей спальне самой себе о таких вещах, она, в присутствии Херона, поддерживала то отношение презрительной стеснительности, убедившее его в бесполезности попыток там, где многие уже потерпели крах. Он не был нечувствительным к её роковой красоте, но доброе имя девственницы «Железные Трусы», связанное с тем ужасным, непрерывно выражающим отвращение взглядом, было достаточным, чтобы послать его куда-нибудь ещё. Ну, и вдобавок, фото Навид Хайдер очаровало его, а для Арджуманд было слишком поздно менять способы подступа. Херон Хараппа был единственным мужчиной, отличавшимся от её отца, которого Арджуманд когда-либо любила, и её ненависть, в последующие за его обручением дни, трудно было сдерживать, до ужаса. А Искандер в те дни был излишне озабочен и не обратил внимания на войну внутри своей дочери.   
«Проклятье! – воскликнула Арджуманд, глядясь в зеркало, неосторожно отразившее прежнюю привычку её одинокой матери в Мохенджо, - Жизнь – говно!»
Один из Величайших Современных Поэтов объяснил мне однажды, - Мы всего лишь излагающие стихами бумагомараки, долженствующие обращаться к поэтам за мудростью, которой напичкана эта книга. -  У меня был приятель, который подвешивал себя за ноги, вытряхивая, таким образом, из себя поэзию. И Бабар Шакиль, полагаю, желавший стать поэтом, и Омар Хайям, названный по имени оного, но не ставший им. Классическая сказка =Красавица и Зверь= - обычная история о подготовленном браке.
«Некий торговец уповает на удачу и обещает свою дочь богатому, и живущему в уединении землевладельцу, Сагибу Зверю, и получает взамен роскошное приданое – огромный сундук, думаю, с большими слитками золота. Красавица-биби покорно выходит замуж за заминдара, тем самым восполнив отцовское состояние, и естественно, поначалу, её муж, необычный какой-то, кажется ей ужасным, и даже чудовищным. Но со временем, под благоприятным влиянием её покорной любви он превращается в Принца.»
«Вы имеете в виду, - отважился я, - что он наследовал титул?» Величайший Современный Поэт глянул сдержанно и откинул назад свои серебристые, по плечи, волосы. «Замечание ваше буржуазного толка.» - упрекнул он меня. «Нет, конечно, изменение должно было произойти ни в его общественном положении, ни в его общей, и телесной сути, а в  восприятии ею его. Представьте себе их возрастающую близость друг к другу, как с годами они продвигаются от противоположных полюсов внутрь, от Красоты и Зверства, и становятся, в конце концов, обычными и счастливыми Мистером Мужем и Миссис Женой.»
Величайший Современный Поэт был известен своими радикальными взглядами, и неимоверной запутанностью добрачной любовной жизни. Вот я и задумал сделать ему приятное, ловко высказав своё мнение: «Почему так бывает, что сказки делают свадьбы своим окончанием? И всегда таким совершенно счастливым?»
Но вместо лукавого, мужчина-мужчине, подмигивания или хохота, на которые я надеялся (я был очень молод), Величайший Современный Поэт принял серьёзный вид: «Это вопрос мужчины, - ответил он, - ни одна женщина не ломала бы себе голову. Утверждение сказки ясно, как божий день. Женщина должна свершить в своей судьбе всё возможное; и если она не любит мужчину, почему он тогда умирает, Зверь погибает, а Женщина остаётся вдовой, иными словами, её положение ниже, чем у дочери, ниже, чем у жены; она становится ничем.» Он медленно потягивал свой =Scotch=.
«Аесли, аесли, - запинался я, - ну, дядя, аесли девушка, и вправду, не могла терпеть избранного для неё мужа?» Поэт, который уже начал шёпотом мямлить персидские стихи, нахмурился в холодном замешательстве.
«Ты слишком озападнился.» - сказал он. «Тебе следует пожить недолго, лет семь, с нашими крестьянами, тогда ты поймёшь, что это совершенно Восточная история, и прекрати эти свои «аесли» чудачества.»
К сожалению, Величайшего Поэта уже нет в живых, так что я не могу спросить его, аесли история «Доброй Вести» Хайдер оказалась бы действительностью, и я не могу надеяться на пользу его совета на более щекотливый предмет; аесли, аесли Зверь, каким-то образом, притаился ВНУТРИ Красавицы-биби? Аесли б красота сама оказалась зверем? И думаю, он ответил бы, что я путаю сущности: «Как мистер Стивенсон отобразил в своём романе =Доктор Джекилл и Мистер Хайд= такие связи, как святой-и-чудовищный. Они убедительны в случае с мужчинами; увы! Такова наша природа. А вот сущность Женщины отвергает такую возможность.»               
       Из моих последних «аесли» читатель, наверняка, предположил, что я собираюсь описывать две помолвки; вторая ожидается на перепутье с первой, конечно, с давними намёками – в Найке Омара Хайяма Шакиля и Суфия Зинобия Хайдер.
Наконец-то, Омар Хайям Шакиль набрался храбрости просить руки у Суфия Зинобия, когда прослышал об обручении её младшей сестры. Он прибыл в её мраморный дом и сделал необычное предложение, а старый, до невозможности дряхлый святоша Маулана Дауд издал стон, такой же, как и Раза Хайдер в поисках демонов вокруг себя. «Порождение непристойных ведьм, - простонал Дауд Шакилю. – Я знал тебя с того дня, как ты ступил на землю из машины зла твоих матерей. Ты явился с грязными предложениями в дом, где почитают Бога! Да, пребудешь ты в аду дольше, чем длятся тысячи жизней!» Ненависть святоши образовала в Билькис настрой несговорчивого упрямства. В те дни она всё ещё склонялась к тому, чтобы затворить двери, оградив себя от нашествия послеполуденного ветра; глаза её блестели немного ярче. Но дело «Доброй Вести» наметило ей новые цели, на что и надеялась Рани. Это было связано с приближением её прежнего высокомерия, и она заговорила с Омаром:
«Мы понимаем, что ты был обязан сделать сам своё собственное предложение из-за отсутствия членов твоей семьи в Городе. Нарушение обычая прощается, и теперь мы должны лично всё обсудить. О нашем решении будет сообщено надлежащим образом.» Раза Хайдер, онемевший от такого выкрутаса своей супруги, был не в состоянии не согласиться, пока Шакиль не ушёл. Вставая и одевая серую шляпу на серые волосы, Омар Хайям предательски покраснел; краска смущения коварно выступала из-под бледности его кожи. «Краснеет! – прохрипел Дауд, указывая пальцем с острым ногтем. – Это всего лишь уловка. У подобных личностей нет стыда!»
     После того, как Суфия Зинобия оправилась от иммунологической катастрофы, последовавшей за индюшачьим побоищем, Раза Хайдер осознал, что может рассматривать её сквозь пелену своего разочарования в её естестве. Воспоминание о нежности, с какой он вынес её со сцены лунатического насалия, отказывалось покинуть его, наряду с пониманием того, что раз уж она пока больна, то он был обуреваем переживаниями, которым нельзя приписать что-то иное, кроме отцовской любви. Короче, Хайдер изменил своё мнение о своём заторможенном ребёнке и начал с ней играть, восхищаясь её маленькими продвижениями. Вместе с няней великий герой войны играл, изображая поезд, паровоз или подъёмный кран, поднимал и подбрасывал девочку в воздух, как будто она была ещё совсем маленькой, и чей мозг ей нужно было сохранять. Такой новый образчик поведения сбил Билькис с толку, чья любовь осталась сосредоточившейся на младшей дочери…так, или иначе, состояние Суфия Зинобия улучшалось. Она подросла на два с половиной дюйма, немного прибавила в весе, а её умственный возраст достиг уровня шести с половиной лет. Ей было девятнадцать, и она связала своё детское понятие о вновь любящем отце с той же сильной привязанностью, каковую испытывала Арджуманд Хараппа к своему отцу, Председателю.
     «Мужчины, - сказала Билькис Рани по телефону, - не поддаются никакому влиянию.»
А что до Омара Хайяма: запутанность его мотивов уже обсудили. Он потратил семь лет в неудачном исцелении своей одержимости, облегчившей его от приступов головокружения. Но в течение тех лет борьбы ему приходилось подготавливаться к исследованию Суфия Зинобия через равные промежутки времени, и снискать расположения её отца, опираясь на признательность Хайдера за спасение жизни его дочери. Предложение же о женитьбе было из ряда вон, и по тому, как его вежливо препроводили из дома, Раза Хайдер начал озвучивать свои сомнения.
«Жирный, да к тому же уродлив, - рассуждал Хайдер. - И нельзя забывать о его распутном прошлом.»  «Распутная жизнь, ведомая ребёнком распутных личностей, - добавил Дауд, - и брат пошёл в политики.»
А Билькис не отметила пьяного Шакиля тогда, в Мохенджо. Вместо этого сказала: «И где же нам искать лучшую пару для девочки?» 
Теперь Раза понимал, что жена стремилась просто избавиться от причинявшего беспокойство ребёнка, подобно тому, как ему пришлось смотреть в спину её любимице, «Доброй Вести». Осознание того, что здесь существовала, своего рода, симметрия, что-то вроде честного обмена, ослабило его намерение, и Билькис уловила неуверенность в его голосе, когда он спросил: «Но, ведь, дитё неполноценное, надо ли искать мужа? Мы что, вообще не должны нести ответственности, а, жена? Что это за замужество такое, и куда мы толкаем девочку?»
«Сейчас она не такая уж глупая, - возразила Билькис, - она сама одевается, ходит на горшок и не мочится в постели.»
«Ради Бога, - закричал Раза, - это что, определяет, что она может быть женой?»
«Эта лягушачья слизь! – воскликнул Дауд. – Этот посланник Шайтана. Он явился сюда, чтобы посеять разногласия в этом доме!»
«Её речь улучшается. - добавила Билькис. – Она умеет пересчитывать бельё и обращаться с деньгами.»
«Но она – ребёнок.» - безнадёжно возразил Хайдер. Здесь он сдавал свои позиции, а Билькис становилась сильнее. «В женском теле, - ответила она, - не должно видеть ребёнка. Женщине незачем быть семи пядей во лбу. Согласно всеобщему мнению, мозги для женщины в замужестве – положительная невыгода. Ей нравится ходить на кухню и помогать повару. На базаре она может отличить хорошие овощи от плохих. Ты же сам нахваливал её способности. Она может подсказать слугам, как лучше отполировать мебель. Она носит лифчик, и в остальном её тело приобрело черты взрослой женщины. Да, она даже не краснеет.»
То была правда. Волнующие покраснения Суфия Зинобия, кажется, ушли в прошлое; и не повторилось насилие с убийством индюшек. Как будто девочка очистилась единственным взрывом своего стыда, поглотившим всё. «Наверное, я чрезмерно беспокоюсь.» - медленно выговорил Хайдер.
«Кстати, - сказала Билькис в завершение, - этот мужчина её лечащий врач. Он спас ей жизнь. В чьи же ещё руки мы могли бы без опасения вручить её? Я говорю, что ни в чьи. Его предложение послано нам Богом.»
«Перестань, - хрипнул Дауд, - раскудахталась! Твой Бог велик, велик в своём величии, и он сможет простить такое богохульство.»
Раза Хайдер выглядел мрачным и постаревшим. «Надо отослать с ней няню, - настоял он. – И устроить тихое обручение. Шумная помолвка напугает её.»
«Только позвольте мне закончить с «Доброй Вестью», - самодовольно сказала Билькис, и у нас будет такая тихая свадьба, на которой петь будут только птицы.» Маулана Дауд выкарабкался со сцены своего поражения. Отойдя в сторону, проворчал:  «Девушка  выходит замуж не по обычаям. Что началось с ожерелья из туфель, добром не кончится.»
      В день матча в поло между армейской командой и командой Полицейского отдела Билькис рано утром подняла «Добрую Весть». Игра не должна была начаться до пяти часов по полудни, но Билькис сказала дочери: «За одиннадцать часов, дорогая, сделай из себя куколку, чтобы подобающе встретить своего будущего мужа, и чтоб сияла, как новая монета.» К определённому часу мать и дочь прибыли на игровое поле. «Добрая Весть» была в таком превосходном состоянии, натолкнувшем окружающих на мысль, что жених оставил её за свадебным столом, а сам ушёл, чтобы посмотреть игру. Херон Хараппа встретил их у маленького столика, за которым сидел, окружённый микрофонами, комментатор матча, и провёл их к креслам, занятых им заранее. Обозревание наряда девушки было таким захватывающим, что он ушёл под более ярким впечатлением от формы украшения в её носу, чем от самой игры. Всякий раз, и очень часто, в тот вечер он выбегал и приносил одноразовые тарелки, наполненные едой и стаканчики с шипящей Колой, балансирующие на его предплечьях. Во время его отлучек Билькис наблюдала за дочерью, словно ястреб, чтобы та не позволяла себе какие-либо вольности – перемаргивание с молодыми людьми и т.п.. А когда он возвращался, мать невесты, казалось, полностью отдавалась игре. Величайшей звездой команды полицейских был некий капитан Талвар Ульхак, а в то время непопулярности армии, и его превосходная игра, сделали его, чуть ли, не национальным героем. Он был высоким, с пышными усами, стремительным, с маленьким шрамчиком на шее, похожим, ну прямо, на любовный укус. Этот капитан и явился причиной свадебного скандала, из которого, это можно было оспорить с некоторой вероятностью, всецело произросло будущее.
Из прерывистого и неуклюжего разговора Херона с «Доброй Вестью» в тот день она, с ужасом, открыла для себя, что её будущий муж совсем не тщеславен, и очень мало ест. К тому же совсем не спешит заводить детей. Самонадеянность, с которой Навид Хайдер заявила, что урезонит мужа, отливом ушла из неё при физическом присутствии такого пудинга в образе молодого парня. Возможно, всё было неизбежно, когда её зрачки, как будто, приклеились к правому краю глазниц, высматривая легендарную фигуру Талвара Ульхака на вертящейся лошади. И возможно, было так же неизбежно, что её излишняя нарядность должна была возбудить интерес молодого капитана полиции, известного на весь город своим искусством верховой езды. А возможно, всё произошло из-за поспешного решения матери разодеть доченьку в пух и прах, - в любом случае, Билькис, несмотря на свою крайнюю бдительность, проглядела тот миг, когда глаза их встретились. «Добрая Весть» и Талвар вперились друг в друга сквозь пыль, мелькание копыт и клюшек; тут-то девушка и почувствовала боль, стрельнувшую внутри. Она издала дрожащий стон, который превратился в ужасное чихание и кашель. Эту её увёртку никто не заметил из-за столпотворения на игровом поле, когда лошадь капитана Талвара необъяснимо попятилась назад и сбросила его в опасный вихрь копыт и клюшек.  «Я прямо весь остолбенел, - сказал позднее Талвар Навид, - и лошадь потеряла самообладание, как и я.»
     Игра вскоре закончилась, и «Добрая Весть» с матерью отправились домой. Теперь дочь твёрдо знала, что никогда не выйдет замуж за Херона Хараппа, нет, даже в течение миллиона лет. В ту ночь она услышала постукивание в окно её спальни, связала простыни и спустилась вниз, прямо в руки звезды поло, увезшего её в полицейской машине в свой домик на пляже в Рыбацкой Бухточке. Когда они закончили постельную, любовную схватку, она задала самый скромный вопрос за всю свою жизнь: «У меня не очень броская внешность, и почему, вдруг, я?» Талвар Ульхак уселся в кровати и глянул серьёзно, как школьник. «Принимая в расчёт необузданность твоей матки. – ответил он. – Ты – голод, а я – пища.» Теперь она поняла, что Талвар высоко ценил себя, и подумала: «Может быть, я откусила больше, чем могла пережевать?» Оказалось, что Талвар с самого детства обладал даром предвидения, помогавшим ему в его полицейской службе, потому что он мог предугадать места намечавшихся преступлений, и рекорд произведённых им арестов был недосягаем. Он предвидел в Навид Хайдер детей, бывших его заветной мечтой, изобилие детей, которое придаст ему уважение, а она растеряется от ужасающего беспорядка их количества. Такое видение возбудило в нём желание предпринять сверхопасный курс поступка, к которому он уже приступил, потому что знал, что дочь Хайдера собиралась помолвиться с любимым племянником Председателя Искандера Хараппа, что приглашения на свадьбу уже разосланы, и что по всем жизненным нормам его положение считалось безнадёжным. «Невозможного ничего нет.» - сказал он Навид, оделся и вышел в солёную ночь, чтобы отыскать морскую черепаху и покататься на ней. Потом вышла и Навид, услышав его восторженные возгласы, стоявшего на спине черепахи, и пока она радовалась его простому удовольствию, пришли рыбаки и стали смеяться над ними. Гораздо позже Навид Хайдер терялась в догадках, было ли это частью замысла Талвара, может, он посигналил рыбакам со спины плачущей черепахи, или он заранее побывал в Бухточке, чтобы продумать всё как следует, так как, в конечном счёте, было известно, что рыбаки и полицейские тесно сотрудничали в деле контрабанды…Талвар, однако, не допускал никакой ответственности за то, что произошло.
А случилось то, что предводитель рыбаков, патриарх с честным и открытым лицом, у которого ряды безупречно-белых зубов невероятно отблёскивали при лунном свете, с удовольствием сообщил паре, что он и его товарищи будут шантажировать их.  «Ваше поведение возмутительно, - сказал старый рыбак, - оно не укладывается в нашем сознании. Вам следует возместить наше беспокойство и, тем самым, устранить недоразумение.»
Талвар Ульхак заплатил без всяких возражений и отвёз девушку домой. С его помощью она забралась по простыням наверх, никем не замеченная. «Мы не увидимся до тех пор, - сказал он при прощании, - пока ты не отменишь договор, и не решишь так, как угодно судьбе.»
Его второе зрение подсказало ему, что она поступит так, как он попросил, и отправился домой готовиться к свадьбе и к урагану, который, конечно же, разразится.
«Добрая Весть» (давайте-ка вспомним) была любимицей своей матери. Страх за лишение такого положения боролся в ней с равным, противоположным страхом перед шантажом рыбаков. Безрассудная любовь, которой она заразила Талвара, боролась против обязательства, данного ей парню, выбранному её родителями. Потеря девственности сводила её с ума, и до последнего вечера, вечера её свадьбы, она не слала ему вестей. Талвар сообщил ей, что её бездействие довело его почти до безумия, и что он решил приехать на свадьбу и застрелить Херона Хараппа, если она будет участвовать в помолвке, какими бы ни были последствия. И вот, в одиннадцатом часу «Добрая Весть» сказала матери: «Я не пойду замуж за эту глупую картошку!» И разверзлась преисподняя, потому что любовь явилась тем последним доводом в пользу расторжения договорённости, чего все ожидали.
     О, ликование женщин-родственниц, предвкушавших неизбежный скандал! О, крокодиловы слёзы и неискреннее биение себя в грудь! О, восхитительное карканье Дунизаяд Бегум, танцующей на трупе чести Билькис! И змеиноязычные посулы надежды: «Кто знает, поговори с ней, накануне свадьбы многие девушки в растерянности, она поймёт, только начни, будь твёрдой и мягкой, поколоти её, а потом приласкай. О, боже, как это ужасно! Как ты спровадишь гостей?»
И когда непреклонность девчонки становится очевидной, когда приятный ужас всего этого вынесен за порог, когда «Добрая Весть» признается, что есть кто-то Другой, тогда Бариамма заворочается на своих валиках, и в помещении грянет тишина, чтобы выслушать её приговор.
«Это твоё упущение, как матери, - хрипит Бариамма, - сейчас надо позвать отца. Иди и приведи моего Раза, бегом.»
Две живописных сцены. В невестиной палате сидит Навид Хайдер, недвижимая и упрямая, как осёл, и вокруг неё только женщины, застывшие, от испытываемого удовольствия, как живые статуи; женщины с гребнями, кисточками, серебряным лаком, сурьмой, с окаменевшей радостью воззрившиеся на Навид – источник катастрофы. Губы Бариаммы – только двигающиеся признаки сцены. Освящённые веками слова капают с них: проститутка, шлюха, ****ь. А в спальне родителей Билькис вцепилась в ноги мужа, который ухватился за поясной ремень.
     Раза Хайдер проснулся от сна, в котором видел себя стоявшим на парадном плацу своей неудачи перед фалангой новобранцев, всех, как один, походивших на него. Несмотря на то, что они были неумехами, не могли маршировать в ногу, производить поворот налево или надлежащим образом почистить бляху, он выкрикивал своё разочарование этим теням своего неумения и ненависть сна, отравившего настроение его пробуждения. На новость, выдавленную супругой сквозь зубы, его ответным желанием было убить свою дочь. «Какой стыд! – воскликнул он. – Пойти против воли родителей!» Он решил застрелить её в присутствии всех членов семьи. Билькис обхватила его бёдра и сползла к ступням, когда он попытался двинуться; её ногти вцепились ему в лодыжки. Холодный пот страха растворил краску её нарисованных бровей, и она потекла по лицу. Призрак Синдбада Менгала не был замечен, но он присутствовал. В руках армейский пистолет. Хайдер заходит в комнату «Доброй Вести». Вопли женщин приветствуют его при входе.
А вот этого в истории о моей негоднице Анне М. нет; Раза, подняв пистолет, понял, что не в состоянии выстрелить. «Вышвырните её на улицу!» - крикнул он, и вышел из комнаты.
     Всю ночь шли переговоры. Хайдер в своих апартаментах глядит на свой неиспользованный пистолет. Делегации разосланы; он остаётся непреклонным. Затем няня тёрла глаза в тёмных кругах, как у Хайдера, прогоняя сон, посланная Билькис на защиту дела «Доброй Вести». «Он благосклонен к тебе, потому что ты добра к старшей дочери. Может, он послушает тебя, а меня вряд ли.» Разваливающаяся на глазах Билькис унизилась до мольбы о защите у слуг. Будущее «Доброй Вести» в руках няни. Будущее девочки, которая пиналась, оскорбляла, била по лицу – «Я пойду, госпожа.» - сказала женщина. Няня и отец совещаются за закрытыми дверями: «Простите меня, господин, не наваливайте целую кучу стыда.»
В три утра Раза Хайдер смягчается. Свадьбе быть. Невесту передать жениху, - любому жениху. Лучший выход избавиться от неё, чем вышвыривать на улицу. Раза кличет супругу, чтобы объявить: «Шлюха с крышей над головой лучше, чем шлюха в сточной канаве!» Навид, не без гордости, называет матери имя, говорит всем внятно: «Им должен быть Капитан Талвар Ульхак. Никто, кроме него.»
Звонит телефон. Разбужен Мёр Хараппа, чтобы выслушать упрёки: « Ублюдочная семейка. Поимей меня в рот, если я не успокоюсь!» Искандер Хараппа спокойно воспринимает новость, передаёт её Арджуманд, стоявшей у столика  с телефоном в ночной сорочке. В её глазах что-то заблестело.
     Именно Искандер сообщает об этом Херону.
И ещё один звонок, - полицейскому капитану, не сомкнувшему глаз, который, как и Раза Хайдер, провёл часть ночи, держа палец на курке. «Я не скажу, что думаю о тебе, - рычит Хайдер в трубку, - а завтра, будь добр, прими эту негодную женщину из рук в руки! Никакого приданого, а после, прочь с моих глаз, навсегда!»
«Конечно, я буду удостоен чести взять замуж вашу дочь.» - вежливо отвечает Талвар. И в хозяйстве Хайдера женщины, едва поверив в своё счастье, вновь начинают подготовку к великому дню. Навид Хайдер ложится в кровать и, с выражением невинности на лице, крепко засыпает. Пока она отдыхает, тёмная хна на подошвах её стоп розовеет.
Утром няня Шахбаноу сообщает Суфия Зинобия: «Стыд и скандал в семье. Девочка, ты не ведаешь, что пропустила.»
Той ночью произошло ещё кое-что. Под покровом темноты на базарах, в университетских городках собирался народ. К рассвету стало ясно, что правительство падёт. А утром, выражая своё недовольство, люди выходили на улицы и поджигали машины, школьные автобусы, армейские грузовики, библиотеку Британского Консульства и Информационный Центр Соединённых Штатов. Фельдмаршал А. приказал войскам восстановить спокойствие на улицах. В одиннадцать-пятнадцать его посетил Генерал  с известным всем прозвищем «Лохматый Пёс», преданный помощник Председателя Искандера Хараппа. Генерал «Лохматый Пёс» сообщил Президенту, что войска наотрез отказались стрелять по гражданскому населению, и солдаты скорее перебьют офицеров, чем своих соотечественников. Такое заявление дало понять Президенту А., что правление его завершилось, и к обеду Генерал «Лохматый Пёс» принял его отставку, заключив А. под домашний арест. В тот же день он появился на телевизионном вещании, чтобы объявить о переходе власти с единственной целью – возвращение к демократии. Выборы пройдут поэтапно, в течение восемнадцати месяцев. После обеда народ устроил шумное празднество.
     Через восемь минут после отставки Маршала А. Мёр Хараппа узнал об удачном ходе Президента «…Пса». Этот второй, значительный удар по его престижу высушил в нём всякое желание бороться. Оставив письмо об отставке на своём рабочем столе, он не стал ждать развития событий и сбежал в своё имение Даро, где заперся в настроении такой заброшенности, что до слуг доносилось бормотание о конце его дней. «Произошли два события, - говаривал он, - а за ними последует и третье.»
Искандер и Арджуманд провели тот день в Карачи. Искандер целый день у телефона. Арджуманд, возбуждённая потоком новостей, забыла посочувствовать Херону в разладе его помолвки. «Не будь таким рыболицым, - сказала она ему, - будущее началось.» Рани Хараппа приехала на поезде из Мохенджо, собираясь провести беззаботное время в Нике на празднестве «Доброй Вести», но шофёр Иски сказал ей на станции, что мир перевернулся. Он отвёз Рани в городской дом, где Искандер заключил её в объятия и сказал: «Хорошо, что ты приехала. Сейчас мы должны держаться друг друга. Наше время пришло.» Рани тут же забыла о всяких свадьбах и приобрела такой молодой вид в свои сорок, как и её единственная дочь. «Я так и знала! - внутренне порадовалась она. – Добрый, старый «Лохматый Пёс»!»
 Волнение того дня было таким великим, что в хозяйстве Хайдера новости о происходившем сглаживались на нет, тогда как  в любой другой день скрыть скандал было бы невозможно. Капитан Талвар Ульхак прибыл на свадьбу один, предпочтя не вмешивать ни друзей, ни членов семьи в постыдные обстоятельства его бракосочетания. Ему пришлось продираться меж горевших на улицах машин на своём полицейском джипе, который милостиво избежал помощи толпы, и был принят Хайдером с холодной педантичностью и презрением. «Моё намерение искренне, - сказал Талвар будущему тестю, - быть наилучшим вашим зятем, какого бы вы пожелали. Так что со временем вы можете пересмотреть своё решение о вырезании вашей дочери из своей жизни.» Раза дал наикратчайший ответ на эту мужественную речь: «Мне наплевать на игроков в поло!»
     Те гости, которым удалось попасть в резиденцию Хайдера, пробравшись сквозь эйфорию городских улиц, предусмотрительно оделись в свою самую старую, самую рваную одежду и поснимали с себя драгоценности. Они напялили на себя непраздничные тряпки, чтобы не привлекать людского внимания, которое, обычно, мирится с богачами, но может и просто решить, в своей бурной радости, добавить городскую знать к своим горящим символам. Подавленное состояние гостей было одной из необычных черт необычности того дня; «Добрая Весть» Хайдер, разрисованная хной, в драгоценностях, смотрелась среди напуганных празднующих человеком более, чем не к месту, по сравнению с её появлением на матче в поло её неизбежной судьбы. «Мне кажется, что мы поженились во дворце нищих.» - шепнула она Талвару, сидевшему рядом с ней на небольшом возвышении, под сверкающей, отделанной кусочками зеркала, люстрой. Леденцы и деликатесы материнской гордости Билькис засыхали на длинных, устланных белыми полотнами столах в необычной атмосфере того ужаснувшегося и растерявшегося времени.
     Почему гости отказались есть; выведенные из душевного равновесия опасностями улиц, они полностью были ошарашены сообщением, передаваемым им на узких полосках бумаги, исписанных от руки, ошибка-на-ошибке, которые часами выписывала Билькис, что «Добрая Весть» так и осталась невестой, и о смене жениха гадала ежеминутно. «В виду непредвиденных обстоятельств, - гласили короткие письмена, - роль мужа возьмёт на себя Кап. Талвар Ульхак.» Билькис пришлось написать эти слова пятьсот пятьдесят пять раз, и каждое удачное, краткое послание вгоняло ногти её стыда всё глубже ей в сердце. Так что к моменту прибытия гостей, когда слуги выносили короткие, с ошибками письма, она была такой оцепеневшей от бесчестья, что, как будто, была насажена не на кол, а на целое дерево. Когда потрясение удачного исхода дела передалось лицам гостей с осознанием размеров катастрофы, обрушевшейся на Хайдеров, Раза, тоже, весь оцепенел, анастезированный общественным позором. Образование Гималайских Гор не съеденной пищи привело душу няни Шахбаноу в уныние. Она стояла рядом с Суфия Зинобия в таком упадке духа, что забыла поприветствовать Омара Хайяма Шакиля. Врач танком вдавился в толпу миллионеров, замаскировавшихся под садовников; его мысли были так переполнены неопределённостями своего самоприглашения к слабоумию его одержимости, что ему совершенно не удалось заметить, как он вошёл в мираж из прошлого, призрачный образ легендарной вечеринки, устроенной сёстрами Шакиль в их старом доме в Кью. Исписанная письменами полоска бумаги находилась в его пухлом, стиснутом кулаке, непрочитанной, пока, с опазданием, осознание гор оставшейся еды не осенило его.
Это был не совсем точный прообраз той давней вечеринки. Еда осталась не тронутой, а свадьба состоялась. Может такое когда-либо быть в Нике, где никто ни с кем не заигрывал, где нанятые музыканты были так поглощены происшествием, что даже не позаботились сыграть несколько тактов? Определённо, свадебного пиршества быть не могло, на котором скоропалительный жених был на возвышении своей новоявленной свояченицы.
Ах, уважаемый, да. Я сожалею, что пришлось сообщать вам (оставляя печать, как и положено, на той совершенной катастрофе того дня) о дремлющем демоне стыда, овладевшим Суфия Зинобия в день убийства ею индюшек. А он вновь появился из-под зеркально сияющей SHAMIANA позора.
      Её остекленевшие глаза приобрели молочную непрозрачность сомнамбулизма. Под кожу проник огонь, от которого вся она начала гореть. Золотой блеск затемнил румяна на её щеках и краску на пальцах ног и рук…Омар Шакиль быстро сообразил, что происходит, но было уже поздно, когда он крикнул сквозь сборище: «Берегись!». Демон уже метнул девушку над публикой, и до того, как кто-нибудь двинулся с места, она схватила Капитана Ульхака  за голову так крепко и начала скручивать её, что он завопил благим матом.
«Добрая Весть» сгребла сестрины волосы и дёрнула изо всех сил, ощутив пышущий жар той сверхъестественной страсти, обжегшей ей пальцы. Потом Омар Хайям и няня, и Раза Хайдер, и даже Билькис влились в эту сутолоку, а гости ещё глубже ушли в своё безмолвное оцепенение, поражённые ужасом последнего выражения невозможной выдумки этого дня. Объединённые усилия пяти отчаявшихся людей взяли верх, расцепив руки Суфия Зинобия, не успевшей оторвать голову Талвара Ульхака, как у индюшек. Но после этого она зубами вгрызлась в его шею, нарисовав второй шрам, параллельный тому любовному укусу. Кровь длинной струёй брызнула поверх сборища, и вся её семья, и многие из камуфлированных гостей стали похожими на рабочих скотобойни. Талвар верещал, как свинья, и когда, наконец, его отбили у Суфия Зинобия, в её зубах оказался кусок кожи вместе с плотью. Впоследствии, придя в себя, он уже не мог поворачивать голову влево. Суфия Зинобия – воплощение стыда своей семьи, в очередной раз, появившись на переднем крае этого рубежа, упала на руки своего жениха. Подхваченную Омаром жертву немедленно отправили в госпиталь, где Талвар Ульхак был занесён в списки критических больных, а Суфия потребовалось выводить из вызванного ею же транса более мощным воздействием гипноза. «Добрая Весть» Хайдер провела свою свадебную ночь в приёмном покое, положив голову на плечо матери и безутешно рыдая. «Она – чудовище, - горько всхлипывала Навид, - ты должна была задушить её при родах.»
      Вот краткие сведения о последствиях скандальной свадьбы: недвижимая шея Талвара Ульхака оборвала его карьеру звезды поло. В Раза Хайдере родилось чувство прощения и примирения, когда он решил, что не следует лишать дочь общества человека, которого она чуть не убила. Так что Талвар и «Добрая Весть» не были выброшены из лона презренной семьи. К тому же, усилившееся расщепление Билькис Хайдер, чей полный упадок сил мог быть прекращён, хотя в последующие годы она стала не более, чем шёпотом и клеветой, потому что Раза держал её в стороне от общества, под, своего рода, негласным домашним арестом.
Что ещё? – Когда стало очевидным, что =Народный Фронт= Искандера Хараппа победит на выборах, Раза нанёс Иски визит почтения. Билькис, сидя дома с распущенными волосами, бранила небеса, потому что её муж, Раза, уехал унижаться перед этим губошлёпом, который всегда заполучал то, чего хотел. Хайдер выдавливал из себя извинения за свадебные неурядицы, но Искандер сказал весело: «Ради Бога, Раза, Херон сам о себе побеспокоится, а на счёт твоего Талвара Ульхака, я был поражён его умным ходом. Для меня он – мужчина!» Вскоре после этой встречи, когда безумие выборов утихло, и Президент «Лохматый Пёс» ушёл в отставку, на покой, Премьер-Министр Искандер Хараппа сделал Талвара Ульхака самым молодым шефом полиции за всю историю страны, и продвинул Хайдера в генералы с занимаемой должностью командующего Вооружёнными  Силами.  Хайдеры и Хараппа переехали на север, в столицу в горах. Тогда Иски сказал Рани: «С этого момента у нашего генерала нет выбора, кроме как быть моим человеком. С таким скандальным грузом за его плечами, но при моей поддержке, ему просто посчастливилось сохранить свои полномочия.»
      Херон Хараппа; его сердце разбито «Доброй Вестью», углубился в партийную работу, предоставленную Искандером, и стал важной фигурой в =Народном Фронте=. И когда, однажды, Арджуманд призналась ему в любви, он сказал ей резко: «Ничем не могу помочь, потому что я решил совсем не жениться.» Отвержение девственницы «Железные Трусы», увлечённой и обманутой женихом «Доброй Вести», породило в этой грозной, молодой женщине ненависть ко всем Хайдерам, которая постоянно будет сопровождать её. Она обрела любовь, и намеревалась вручить её Херону, но излила своё чувство, подобно исполнению обета, на своего отца. Председатель и дочь, Искандер и Арджуманд. «Временами, кажется, - подумала Рани, - что она ему, как жена, больше, чем я.» И ещё одна маленькая неурядица в лагере Хараппа между Талваром Ульхаком и Хероном, обязанными работать вместе, что и делали многие годы, но не видели необходимости обмениваться хотя бы словом.
     Тихая свадьба Омара Хайяма Шакиля и Суфия Зинобия прошла без всяких выходок. А как сама Суфия? – Позвольте только сказать, что было в ней разбужено, не уснуло навеки. Переход из мисс Хайдер в миссис Шакиль не явится (как мы увидим) последней долговременной переменой…
     И вместе с Искандером, Рани, Арджуманд, Раза, Билькис, Даудом, Талваром, Шахбаноу, Суфия и Омаром Хайямом наше повествование перемещается на север, к новой столице и древним горам северного, климатического пояса.
      Давным-давно, жили-были две семьи, чьи судьбы были неразделимы, даже смертью. Прежде я думал начать с того, что у меня имелось на руках; это излишне жестокое сказание, сага о совокупительном соперничестве, тщеславии, власти, покровительстве, предательстве, смерти и мести. Но тут женщины, кажется, взяли верх. Они маршем вышли из очерченного круга этой истории и потребовали включения своих собственных трагедий, историй и комедий, заставив меня выражать моё повествование во всей красе извилистых запутанностей, чтобы отследить шкалу преломления моего «мужского» и их «женского», так сказать, сквозь призмы их обратных сторон. Мне приходит на ум, что женщины точно знали о своём предназначении. Это объясняют их судьбы, которые, в конце концов, определяют и мужские. Гонение – это одежда без швов; общество, являющееся авторитарным в своих социальных и сексуальных сводах законов, уничтожающее своих женщин под нестерпимыми ожогами чести и пристойности, вскармливает, наряду с этим, гонения иного рода. С другой стороны, диктаторы всегда, или, по крайней мере, на публике, выставляют себя святошами от имени других людей. Вот и получается, что моя «мужская» и «женская» шкалы – есть истории однородные.
     Надеюсь, что они продолжаются без оговорок, что не все женщины уничтожены какой-то системой, не беря во внимание мощь её давления. Это общая черта подобного явления, и думаю, что точно сказано о Пакистане, в котором женщины более выразительны, чем мужчины…Но цепи, связывающие их – совсем не вымысел. Они существуют и становятся ещё тяжелее.
     ЕСЛИ ВЫ ПОДЧИНЯЕТЕ СЕБЕ ОДНО, ТО ПОДЧИНЯЕТЕ И РЯДОМ СТОЯЩЕЕ. В ИТОГЕ, ВСЁ ВМЕСТЕ ВЗРЫВАЕТСЯ У ВАС ПОД НОСОМ.



            
                I V
      
      
                В  ПЯТНАДЦАТОМ   ВЕКЕ.


                ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ

                АЛЕКСАНДР  ВЕЛИКИЙ.

 
 Искандер Хараппа стоит на переднем плане и пальцем указывает в сторону будущего, вырисовывающегося на фоне рассвета. Над его аристократическим профилем реет лозунг; справа налево струятся золотые очертания: «Новый Человек Для Нового Века.» Пятнадцатый век (Хегуранский календарь) выглядывает из за горизонта, протягивая длинные пальцы великолепия в утреннее небо. В тропиках солнце поднимается быстро. И перстень власти сверкает на пальце Иски, подражая солнцу…лозунг вездесущ, отпечатанный на стенах мечетей, кладбищ, публичных домов, протравливает разум: чародей Иски вызывает солнце из чёрных глубин моря.
     Что произведено? – Легенда. Иски Хараппа поднимается, падает. Иски приговорён к смерти. Мир в ужасе. Его обвинитель утоплен в куче телеграмм, но возвысившись над ними, стряхнув их на пол, встаёт висельник, бесстрастный, отчаявшийся, напуганный. Затем; Иски умерщвлён и похоронен. Слепые, вновь обретшие зрение, у его страдальческой могилы. А в пустыне расцвели тысячи цветов. Шесть лет у власти, два года в тюрьме, вечность под землёй…солнце садится так же быстро. Можно подняться на вершину дюны и наблюдать его заход в море.
Председатель Искандер Хараппа, мёртвый, лишённый Пьера Кардена и истории, продолжает отбрасывать свою тень. Его голос бормотанием звучит в скрытых ушах его врагов. Мелодичный, неумолимый монолог, словно червь, грызёт их мозги. Палец с перстнем указывает через могилу, выблёскивая свои обвинения. Искандер является живым: прекрасный голос, золотой голос, держащий вожжи рассвета, непрерываемый, неумолкающий, продолжает шептать. Арджуманд верит в это. В последствии, когда лозунги были сорваны, и после повешения, когда петля вертелась над ним, как детская скакалка, но сохранила такое уважение к его личности, что не оставила никакого следа на его шее. Когда Арджуманд с матерью препроводили в, ещё раз разграбленное, Мохенджо, Рани не примет предсказание своего покойного мужа. Затем дочь вспоминает свою мысль, что придёт время, когда можно будет явить Искандера истории. Легенда о нём в её попечении. Арджуманд прогуливается по обезображенным проходам дома, читает дешёвую, любовную ерунду, ест, как птичка, и принимает слабительное, опустошая себя от всего, чтобы подготовить пространство для воспоминаний. Они заполняют её: её кишки, лёгкие, ноздри. Она – надгробная надпись своего отца, и она знает это.
    Ну, тогда с самого начала. Выборы, приведшие Искандера к власти, (надо сказать) не были такими честными, какими я их обрисовал. А какими они могли быть в стране, поделенной на два Крыла, расположенных в тысяче миль друг от друга, подобно той фантастической птице с двумя крыльями, но без тела. Разобщённые массой земли её величайшим недоброжелателем, объединившимся ни с кем-нибудь, а с Богом…она вспоминает тот первый день с грозными толпами у избирательных участков. О, смущение людей, долго живших под властью военных и забывших о простейших демократических вещах! Множество мужчин и женщин было смыто океанами замешательства. Из-за неспособности определить местонахождение избирательных урн или избирательных листов их голоса уходили в никуда. Другие, сильные пловцы в подобных морях, предстали в выражении своих предпочтений по двенадцать и тринадцать раз. Члены =Народного Фронта=, огорчённые всеобщим отсутствием внешнего приличия, предприняли героические попытки спасти победу. В итоге, Председатель Иски и его соратники победили, заняв большинство мест в Западном крыле нового Национального Собрания. СУРОВАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ, - вспоминает Арджуманд, - ОДНАКО ВСЁ РАВНО, СПРАВЕЛИВОСТЬ.
А в Восточном крыле, гнившем в болотах, вновь возник настоящий переполох. Населённое, кем? – О, грубияны, - бесконечно вскармливаемые, ни на что негодные кролики. Занимаются выращиванием риса, джута и режут друг друга ножами, разводя предателей в своей ненависти. На Востоке вероломство, доказанное неудачей =Народного Фронта= занять там хоть одно место, в то время как подонки общества =Народная Лига= – местечковой партии буржуазных оппозиционеров, ведомой известным самозванцем, Шейхом Бисмилляхом, покончившим с большинством мест в Собрании и тем самым добившимся победы, как и Хараппа на Западе. ДАЙТЕ ЛЮДЯМ ДЕМОКРАТИЮ И ПОСМОТРИТЕ, ЧТО ОНИ С НЕЙ СДЕЛАЮТ. Запад в потрясении. Звук хлопанья одного крыла, осаждённого отталкивающим представлением сдающегося правительства партии болотных аборигенов, маленьких, тёмных людишек с их непроизносимым языком искажённых гласных и невнятных согласных; возможно, совсем не иностранцев а, без сомнения, пришельцев. Президент «Лохматый Пёс» с сожалением посылает огромную армию, чтобы восстановить равновесие на Востоке.
Её, Арджумандовы, мысли не пребывали на  грянувшей войне, только отметили, что языческий народ, оказавшийся меж Крыльями, полностью поддержал Восточных ублюдков согласно очевидному доводу «разделяй-и-властвуй». Страшная война. На Западе – нефтепереработка, аэропорты, дома богобоязненных граждан, бомбардируемые варварской взрывчаткой. Последнее поражение Западных Сил привело к переустройству Восточного Крыла, как (вот смеху то) народа с самоуправлением и международной Basket case, созданных со сторонней помощью, несомненно, Stonewashers и проклятых янки. Председатель посетил Объединённые Нации и наорал на этих евнухов: «Пока я жив, вам нас не уничтожить!» На Генеральной Ассамблее он разбушевался: «Моя страна слушает меня! Почему я должен оставаться в этом гареме проституток-трансвеститов?» - и вернулся домой, чтобы взять бразды правления в том, что осталось от Божьей земли.
Шейх Бисмиллях, архитектор раскола, стал вождём обитателей джунглей. Позже, этого было не миновать, они забрались во дворец и расстреляли его и всю семью. От таких типов можно ожидать чего угодно.
Катастрофа; на протяжении всей войны; ежечасные радиовыпуски живописали славные победы Западных войск на Востоке. В тот последний день, в одиннадцать утра по радио передали о завершающих и наиболее выдающихся ратных подвигах; в полдень оно кратко сообщило слушателям о невозможном – безоговорочной капитуляции, унижении и поражении. Движение на улицах города замерло. Народ забыл приготовить себе обед. Скот в деревнях остался ненакормленным, а посевы неполитыми, несмотря на жару. Председатель, Искандер Хараппа, вступая в должность Премьера, правильно оценил реакцию народа на поразительную капитуляцию, выраженную ненавистью, подогретую стыдом. Какое бедствие могло так быстро одолеть Армию? Какое изменение могло быть таким неожиданным и таким всеобщим, обернувшим победу в поражение за какой-то час?
«Ответственность за подобную роковую промашку, - произнёс Искандер, - ложится, как и должно быть, на руководство страны.» Полицейские, с собаками, окружили дом Президента «Лохматого Пса» в течение пятнадцати минут после этого заявления. Он был посажен в тюрьму для расследования военных преступлений. Но затем Председатель, повторно, выражая настроение народа, пострадавшего от поражения и требовавшего перемирия, окончательно оценившего меру стыда, извинился перед «Лохматым» в обмен на согласие последнего находиться под домашним арестом. «Ты – стиральная машина нашей грязи, - сказал Искандер немощному старику, - но тебе повезло. Люди не хотят видеть тебя забитым камнями.» 
Находились бесстыдники, глумившиеся над этим прощением. Нет нужды говорить об этом, так как в каждом народе присутствуют свои нигилисты. Такие простые вещи указывали на то, что Искандер Хараппа был главным зачинщиком гражданской войны, разорвавшей страну надвое. Они распространяли слухи о его соучастии в том печальном поражении: « «Лохматый Пёс», - бормотали они в своих захудалых каморках, - всегда был щенком Хараппа потому, что кормился из его рук.» Подобные отрицательные элементы предстают уродливыми свидетельствами жизни. И Председатель относился к ним с презрением. На массовом митинге, собравшем два миллиона человек, Искандер Хараппа расстегнул рубашку. «Что мне скрывать?» – крикнул он. «Говорят, я извлёк выгоду; а  потерял половину моей родины. Тогда скажите мне, выгода ли это? Разве это преимущество? Разве это счастье? Народ мой, твои сердца в шрамах от горя; вот смотрите, на моём сердце те же раны!» Искандер сорвал с себя рубашку и разорвал её пополам. Он выставил свою безволосую грудь перед одобрительно ревущей толпой. (Молодой Ричард Бёртон проделал, однажды, подобное в фильме =Александр Великий=. Воины полюбили Александра, потому что он показал им свои боевые шрамы.)
     Многие люди так велики, что не могут создать своё  величие собственноручно. Разгромленной армии требуется новое командование. Опозорившуюся, старую гвардию Иски отправил на досрочную пенсию и вменил Хайдеру в обязанность проследить за этим. «Он будет моим человеком. И с таким миротворцем-командующим армии не быть  очень сильной.». Эта единственная ошибка обернулась гибелью самого способного государственного деятеля, когда-либо правившего страной, которая так печально была обездолена, так проклята в главах её государства.

ЕМУ НЕ МОГЛИ ПРОСТИТЬ ЕГО СПОСОБНОСТЬ ВООДУШЕВЛЯТЬ ЛЮБОВЬ. Арджуманд в Мохенджо, переполненная воспоминаниями, позволяет своему вспоминающему разуму превращать сохранённые осколки прошлого в золото вымысла. Для женщин во время выборов стало общепринятым подходить к нему, в присутствии его жены и дочери, и признаваться в любви. Бабушки в деревнях взгромождались на деревья и восклицали сверху, когда он проезжал мимо: «Ах, если б я была на тридцать лет моложе!» Мужчины не испытывали стыда, целуя ему ноги. За что они любили его?  «Я – надежда.» - сказал он своей дочери…И любовь - такое чувство, которое признаёт себя в других. Люди могли видеть её в Иски. Она переполняла его, по самый край, и выплёскивалась из него на них, омывая дочиста. – Откуда она взялась? – Арджуманд и её мать знают. Это был отведённый поток. Он построил на реке дамбу. Между собой и Пинки Аврангзеб.
Поначалу Арджуманд нанимала фотографов для тайных съёмок Пинки. Пинки на базаре с дёргающимся цыплёнком, Пинки в саду опирается на палку, Пинки голая в душе, похожая на высокую финиковую пальму. Она оставила эти снимки Председателю, чтобы он взглянул на них. «О, Аллах, ей всего пятьдесят, а выглядит на все сто, или на семьдесят, по крайней мере, что в ней сохранилось?» На фото лицо было пухлым, ноги испещрены венами, волосы неухожены. «Хватит этих снимков!» - закричал Искандер на дочь. (Вспомнит она об этом потому, что с ней он никогда не терял самообладания.)  «Не думай, мне известно, что я ей сделал!»
     ЕСЛИ ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК ПРИКАСАЕТСЯ К ВАМ, ВЫ ВЗРОСЛЕЕТЕ СЛИШКОМ БЫСТРО, ВЫ ЖИВЁТЕ СЛИШКОМ ДОЛГО, И ОТ ЭТОГО ИСТОЩЕНЫ. Искандер Хараппа обладал способностью воздействовать на своих женщин с точки зрения убыстрения их старения. Пинки, в свои пятьдесят, пережила индюшек, и была даже за пределами памяти о своей красоте. Пострадала и Рани, не так серьёзно, потому что они виделись нечасто. Конечно, она надеялась; но когда выяснилось, что она понадобилась ему только на избирательных платформах, что её время ушло и никогда не вернётся, она уехала в Мохенджо, вновь став хозяйкой павлинов, иной крылатой дичи и наложниц, игравших в бадминтон, и пустых кроватей, в большей степени не личностно, а видом собственности, добрым, знакомым духом этого места, растрескавшейся и натянутой паутиной, как стареющий дом. И развитие самой Арджуманд тоже было ускорено. Слишком молодая зрелость, рано развившаяся, быстрая, как вязальная спица. «Твоя любовь несоразмерна для нашего восприятия, - сказала она Председателю. – Мы все преклоняемся пред тобой. Ты кормишься нами.»   
      И все они, как оказалось, пережили его. Его отверженная любовь (с Пинки он не встречался, не поднимал трубку телефона и не писал письма, её имя уже не слетало с его уст; он видел фотографии, только и всего) разбрызгивалась на людей, пока, однажды, Хаёдер не устранил причину.
Она изливалась и на Арджуманд, для которой этого было более, чем достаточно. Дочь поселилась с отцом в резиденции Премьера в новой северной столице, и временами Рани продолжала слать ей письма с фотографиями женихов. Арджуманд отсылала письма обратно, предварительно порвав снимки в клочья. После нескольких лет уничтожения фото подходящих женихов, девственница «Железные Трусы», наконец, разбила надежды Рани, предоставившей дочери самой принимать решение. Когда Иски стал Премьер-Министром, ей было двадцать три, а выглядела старше, и была очень привлекательной – для её же пользы, поступь времени изъела её виды на будущее и, в конце концов, привела к прекращению визитов поклонников. Между Арджуманд и Хероном более ничего не было сказано. ОН ДАВНО РАЗОРВАЛ МЕНЯ ПОПОЛАМ.
     Арджуманд Хараппа изрядно поднаторела в познании законов, стала активной участницей в молодёжном, революционном движении, выбрасывая заминдаров из их дворцов, и взламывала подземные тюрьмы. Она руководила налётами на дома кинозвёзд и длинным, обоюдоострым ножом потрошила их матрасы, и смеялась, когда «чёрные» деньги вылетали из разрезанных швов. В суде она обвиняла врагов государства с щепетильной жёсткостью, придавшей её прозвищу новое и менее похабное значение. Однажды, в своих палатах, она обнаружила, что некий шутник вломился ночью в дом и оставил  посреди помещения насмешливый подарок, - нижнюю часть ржавых, древних доспехов: пару сатирических, металлических ног, расположение которых возымело бы должное внимание, - они лежали на коврике, пятки вместе. А рядом, на уровне талии лежал металлический пояс с висячим замком на нём. Арджуманд Хараппа – девственница «Железные Трусы».
     В ту ночь она рыдала, сидя на полу отцовского кабинета, положив голову на его колени. «Они ненавидят меня.» Искандер сгрёб её в объятия и тряс до тех пор, пока изумление не высушило её слёзы. «Кто ненавидит?» - требовательно спросил он. «Это мои враги, они же и твои. Наши враги – враги народа. Где же стыд от ненависти подобных ублюдков?» Тогда она поняла, как любовь порождает ненависть.  «Я строю это страну.» - тихо сказал Искандер. – Строю, как мужчина, готовящийся к женитьбе. С силой и заботой. Если желаешь помочь, то на слёзы времени нет.» Она вытерла глаза и усмехнулась. «Многоженец.» - хлопнула его по ноге. – Какой же ты, в душе, старомодный тип! Тебе только подавай свадьбы и наложниц. Современный мужчина! Как бы не так!»
       «Мистер Хараппа, - спрашивает корреспондент  ангрезского телевидения, - многие комментаторы сказали бы, что существует обширный взгляд, поддерживаемый многими выразителями данного мнения, на которое ссылаются ваши противники, что бы вы ответили на этот намёк, что согласно многим нормам, с определённой точки зрения, образчик вашего правительства можно представить несколько раздутым…»
«Понимаете, - прервал его Иски, - они подсылают детей на встречу со мной.» Корреспондент начинает потеть. Отводит камеру. Но Арджуманд помнит.  … «до аристократизма, - заканчивает он, - автократии, нетерпимости, подавления?»
Искандер Хараппа улыбается, вновь усаживается в кресло = Louis Quinze=, выпивает немного сока из гранёного стакана. «Вы можете предположить, что я безрадостно страдаю от дураков, - отвечает он, - и, как видите, я их терплю.»
      Арджуманд просматривает в Мохенджо видеозаписи своего отца, - электронное воскрешение с помощью пульта управления. Эта беседа захватывает её. Да, он терпеливо сносил их. Имя его было втравлено в историю, как в металл, буквами расплавленного золота. Зачем ему понадобились бронзовые? Вот они, на плёнке; доверьте Западному журналисту нырнуть в выгребную яму и вынырнуть с полными руками отбросов. «Он замучил меня, - воют они. – Он засадил меня в тюрьму, я устремилась к своей жизни, а он сжёг меня. Хорошее телевидение превращает наших руководителей в простаков, дикарей,  даже если имеют заграничное образование, и носят немыслимые костюмы. Да, всегда недовольны; вот о чём у них болят головы.»
     Он не любил споры. Исполняй, как он приказал, и сию же минуту, немедленно, не то вылетишь вон. Так было, как и должно было быть. Посмотрите, с кем ему приходилось работать; вот его министры. Перебежчики, набивающие свои карманы, предатели, приспособленцы (time-servers), их не перечесть. Никому из них он не доверял, поэтому учредил Федеральные Силы Безопасности во главе с Талваром Ульхаком.  «Быть сведущим, - сказал Председатель Искандер Хараппа, - значит быть во всеоружии.»
     Проницательность Талвара Ульхака подвинула его на собирание исчерпывающих досье на кто-кому-давал-взятки, на заговорщиков, на уклонявшихся от уплаты налогов, на ведущих опасные разговоры на званых обедах, студенческих собраниях, в клубах гомосексуалистов; он докапывался до корней измены. Проницательность позволила ему арестовать будущего изменника родины, до нападения на Федеральную Службу Безопасности, и отправил его в тюрьму – лучшее место для недовольных. Во время национального духовного возрождения подобным типам никакого покоя. «Как народ, мы обладаем положительным даром самоуничтожения; мы съедаем своих детей, и придавливаем всякого, взбирающегося наверх. Но я уверен, что мы выживем!» - сказал однажды Искандер своей дочери.
     «Никому не удастся сбросить меня, - говорит призрак Искандера электронной тени журналиста, - ни «жирным котам», ни американцам, ни даже тебе. Кто я? Я - воплощение народной любви.»
     Массы против классов, - извечное противостояние. Кто его любил? Те «люди», которые являлись, всего лишь, романтической обособленностью. Люди достаточно сметливые, умные, знающие, что служит им наилучшим образом. Кто его любил? Пинки Аврангзеб – бездушная кокетка, Рани Хараппа, Арджуманд, Херон, завлекший и обманувший и, возможно, изуродованный Талвар…размышляет Арджуманд. Его падение было нашей ошибкой. Сквозь наши разобщённые ряды они прогнали полки его поражения.
     Они. «Жирные коты», контрабандисты, священники. Городские общественники, помнившие его беззаботную юность, не могли примириться с той мыслью, что из этого развратного кокона вылез великий человек. Фабриканты, не заботящиеся о поддержке своих рабочих; как они лелеяли импортные ткацкие станки, и которых он, Председатель, вынудил пойти на объединение, - немыслимо! Ростовщики, мошенники, банки. Посол Соединённых Штатов.
Послы: за шесть лет его правления их было девять, а так же, пять английских и трое русских, глав посольств. Отец и дочь заключили пари на предмет, как долго продержится следующий назначенный. Затем счастливый, подобно мальчишке с палкой и ободом колеса от велосипеда, он распространял слух, что всыпал им по первое число. Он заставлял их неделями ждать аудиенции, прерывал их речи, отказывал в выдаче разрешения на охоту. Он приглашал их на банкеты, во время которых русский посол подавал суп «ласточкино гнездо» и утку по-пекински, а американский - борщ и блины. Он ушёл от флирта с их жёнами. С британским послом он вёл себя как деревенщина, и говорил только на деревенском диалекте. В случае с Соединёнными Штатами он использовал противоположную тактику, и обращался к их дипломату исключительно на французском, этаком непостижимо-напыщенном языке. Посольства постоянно претерпевали урезание полномочий. Иски, в своём присутствии, заставлял вскрывать дипломатический багаж и лично вкладывал свои возмутительные замечания в их письменные отчёты. Когда одного русского вызвали в Москву для разъяснения домыслов о его родословной от разных председателей Политбюро, Иски больше его не видел. На колонне Джека Андерсона в С.Ш.А. висел документ, получивший огласку, в котором  американский посланник ко двору Искандера, очевидно, признался, что давно испытывал половое влечение к Госсекретарю Генри Киссенджеру. Тут и пришёл послу конец. «Чтобы взяться за дело, нужно было выиграть время.» - признался Искандер Арджуманд. – «Вот, однажды, я освоился с этим, и парни лишились сна.»
     В телефонные аппараты посольств были вставлены двухсторонние «жучки», и после этого Советский посол был подключён к бесконечной записи =ПРИВЕТСТВИЙ ВОЖДЮ=, стоило только тому поднять трубку. А американец заполучил полное собрание цитат Председателя Мао. Он скрытно провозил в Британское посольство группу смазливых юношей в постель посланника, больше из соображений попугать, а не ради развлечений, или удовольствий его жены, у которой вошло в привычку очень рано удаляться в свою спальню, так, на всякий случай. Он высылал из страны атташе по делам культуры и сельского хозяйства. В три ночи вызывал к себе Послов и орал на них до рассвета, обвиняя в заговоре с религиозными фанатами, тем самым пресёк активность текстильных магнатов. Он заложил водоотводы в их миссиях и просматривал входящую почту, лишив британского посла его подписки на журналы о конных бегах, русского лишил =Playboy=, а американца - всего остального. – Последний из девяти американцев продержался только восемь недель, умерев от приступа сердца за два дня до свержения Иски и прекращения игры. «Если бы я продолжал достаточно долго, - размышлял Председатель, - вероятно, мне бы удалось разрушить международную дипломатическую сеть. Они покинули бы свои посольства прежде, чем из меня вышел пар.»
     В пятнадцатом веке к власти пришёл великий человек.
Да, он казался всемогущим и мог шутить с эмиссарами могущества. «Взгляни на меня, - говорил он, - тебе не удастся поймать меня!» Бессмертный, неуязвимый Хараппа. Он вручил народу гордость…Десятый американский посол прибыл после ареста Искандера с выражением благословенного облегчения на лице. Во время представления своих верительных грамот Хайдеру он тихо пробормотал: «Простите, сэр, но вы лишены чувства юмора вашего предшественника.»
    «Вопрос национального спокойствия – не шутка.» - ответил Хайдер.
Однажды, при посещении дочерью отца в преисподней тюрьмы, она увидела его истощённым, с синяками на лице, больным дизентерией, выдавливавшим на лице улыбку. «Этот десятый ублюдок звучит, как говно, - сказал он сморщившись. – Жаль, что я не прибегнул к фокусу с двойниками.»
     В пятнадцатом веке…этот век, несмотря на обилие плакатов, не обернулся годом его вступления на престол. Это произошло позже. Но удар его пришествия был таким, что общее изменение, при котором тринадцать сотен перешло в четырнадцать. Наконец-то, это произошло. ЕГО ВЕЛИЧИЕ ПЕРЕСИЛИЛО САМО ВРЕМЯ. НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК ДЛЯ НОГВОГО ВЕКА…да, он ввёл это, опережая ВРЕМЯ, которое заляпало его грязью. Месть ВРЕМЕНИ, - оно вывесило его на просушку.
     Повесили его в полночь. Срезали, завернули и отдали Талвару. А тот поместил тело в самолёт и отправил в Мохенджо, где ждали две женщины, под охраной. После выгрузки экипаж отказался покинуть борт. Они ждали Талвара в верхней точке взлётной полосы, проявляя нервозную поспешность, как будто невыносимо было пребывать в этом месте дольше необходимого времени.
Рани и Арджуманд на машине отправились в Сикандру, отдалённую зону Мохенджо, где были похоронены все Хараппа. Там, среди мраморных могильных надгробий они увидели свежевырытую, глубокую яму. Талвар Ульхак – по стойке «смирно», рядом с телом, завёрнутым в белый саван. Уже седая, как призрак, Рани Хараппа, и Пинки Аврангзеб с сухими глазами. «И это ОН?» - спросила Пинки. Талвар, не двигая шеей, кивнул от талии.
«Докажи, - пробормотала Рани, - покажи лицо моего мужа.»  «Пожалейте себя. Он же был повешен.» - ответил Талвар. «Молчи! – возразила Рани. – Сдёрни простыню!»  «Я отказываюсь! – Талвар вновь поклонился. – И потом, у меня - приказ.»  «Какой приказ? - спросила Рани, не повышая голоса. – Кто может запретить мне это?»  Но Талвар повторил: «Правда, запрещено!» И опустил глаза изменника ниц. Талвар и Раза, полицейский и солдат: люди Иски. «Тогда, что с телом?» - спросила Рани, от чего Талвар остолбенел. «Ваш муж мёртв, - огрызнулся он, - что может быть с ним сейчас?»
«Тогда позволь поцеловать его сквозь простынь.» - прошептала Рани и наклонилась к спеленатой фигуре. Талвар не пытался остановить её, пока не понял, чего она добивалась. Её ногти рванули саван, проделав в нём большое отверстие, в котором показалось пепельно-серое лицо Искандера с открытыми, смотревшими на неё глазами.
«Вы даже не прикрыли их!» - воскликнула Арджуманд, а притихшая мать вглядывалась в полные губы, седые волосы, пока её не оттащили в сторону… «Ну, что ж, - сказала Рани, - давай, хорони свидетельство своего стыда. Я его увидела.» Когда тело опустили в яму, солнце закатилось за горизонт. 
«У повешенного, - сухо сказала Рани в возвращавшейся назад машине, - выкатываются глаза, лицо синеет, и вываливается язык.»
«Амма, ради Бога!»
«Из кишечника и пищевода выходит всё. Они, наверное, подчистили. Я учуяла запах какого-то средства.»
«Не хочу слышать это!»
«Вероятно, и с лицом то же самое. Есть у них люди, способные в таких делах. Могли отрезать язык, чтобы челюсти и губы смыкались. Наверное, поработали какие-нибудь «художники» .»
Арджуманд заткнула уши.
«Остаётся одно. На шее повешенного верёвка оставляет свою отметину. Шея Искандера была чиста.»
«Отвратительно! – выдавила Арджуманд. – Меня сейчас стошнит!»
«Разве ты не понимаешь? – закричала на неё Рани. – Если верёвка не пометила его, то он, наверняка, уже был мёртв. Ты что, слишком глупа, чтобы понять это? Они ПОВЕСИЛИ ТРУП!»
Арджуманд схватилась за пах. «О, Боже.»
Чистая шея, - отсутствие визитной карточки Смерти. Арджуманд, охваченная внезапным безумием,  крикнула: «Почему ты так говоришь, амма? Что тебе известно о повешениях и тому подобных вещах?»
«Ты забыла, - спокойно сказала Рани, - я видела Маленького Мёра.»
В тот день Рани попыталась, в последний раз, поговорить по телефону со своей старой подругой, Билькис Хайдер. «Извините, - ответил голос, - госпожа Хайдер не может подойти. «Тогда, это правда.» - подумала Рани. «Бедняжка Билькис. Он и её удалил.»
     Рани и Арджуманд находились под домашним арестом ровно шесть лет: два года до казни Искандера Хараппа, и четыре после неё. В течение этого времени им не удалось сойтись друг с другом из-за несовместимости их воспоминаний. Но общим было в них одно: они не оплакивали смерть Искандера. Присутствие в Мохенджо небольшого количества армейских палаток, поставленных во дворе, где когда-то Раза Хайдер пригвоздил себя к земле, не позволяло им расслабляться. Можно сказать, что они жили на изуродованной почве, на занятой врагом земле, от чего уверенно держались, чтобы захватчики не видели их слёз. Старший надзиратель, юркий Капитан Ияз, молодой мужчина-бочка, с волосами, как щетина зубной щётки, и стойким пушком на верхней губе, который упорно не желал перерастать в усы, упрекнул их однажды. «Бог знает, что вы за женщины!» - пожал он плечами. «Богатые суки! Ваш мужчина мёртв, а вы даже не всплакнули над его могилой!» Рани Хараппа не поддалась на провокацию. «Ты прав, - ответила она. – Бог знает. ОН так же знает о молодых людях в форме. Бронзовые пуговицы ничего от НЕГО не скроют.»
     В течение тех лет, проведённых под бдительными взорами солдат, и в холодном дыхании отчуждённости её дочери, Рани Хараппа продолжала вышивать на шерстяных шалях. «Домашний арест убивает всякое разнообразие жизни.» - поведала она Капитану Иязу в самом начале. «Я имею в виду себя. Ни одного нового лица, чтобы перекинуться словечком.»
«Не вздумайте вообразить себе, что я ваш друг!» - крикнул Ияз, и пот засверкал на его пушистой губе. «Так как этот ублюдок мёртв, мы конфискуем его дом. Всё золото, серебро, все эти грязные иностранные картины с голыми полумужчинами и полуженщинами с лошадиными задницами.»
«Начните с картин в моей спальне.» - посоветовала Рани. «Они стоят больших денег, и дайте мне знать, если вам понадобится помощь, чтобы отличить настоящее серебро от обычного металла.»
Капитану Иязу не было и девятнадцати, когда он прибыл в Мохенджо. И смущение молодых лет бросало его, то в бахвальство, порождённое замешательством при охране таких прославленных леди, то в непросвещённую, уродливую застенчивость его юности. Когда Рани предложила свою помощь в разграблении Мохенджо, кремень его стыда запалил трут его гордыни, и он приказал свалить все ценности в кучу перед верандой, где сидела она, с равнодушным и собранным лицом, и работала над шалью. Бабар Шакиль в своей быстротечной юности сжёг кучу реликвий; а Капитан Ияз, никогда не слышавший о парне, ставшем ангелом, властвовал над разгромом в Мохенджо, тем разгромом, в котором Люди сожгли то, что угнетало их в прошлом. И в течение того огненного дня Рани водила солдат-вандалов, подтверждая правильность выбора мебели и прекраснейших произведений искусства, нашедших своё место в огне.   
Через два дня Ияз подошёл к Рани, как обычно сидевшей в кресле-качалке, и неумело извинился за свою несдержанность. «Нет, мысль-то была превосходна!» - ответила она. «Как бы то ни было, мне не нравилось это старое барахло. А Иски пришёл бы в бешенство, если бы я попыталась выбросить хоть что-нибудь.» После погрома с сожжением в Мохенджо Ияз стал относиться к Рани с уважением, а к истечению шести лет он стал думать о ней, как о матери, потому что повзрослел на её глазах. Лишённый нормальной жизни и товарищества казарм, Ияз начал изливать свою сердечность на Рани, все его не созревшие мечты о женщинах и маленькой ферме на севере.
«Это моя судьба, - подумала Рани, - ошибаться в матерях людей.» Она вспомнила, что даже Искандер начал, в конце, совершать ту же ошибку. Во время последнего посещения Мохенджо он нагнулся и поцеловал ей ноги.
Обе женщины, каждая в отдельности, задумали отомстить своему тюремщику. Рани заставила полюбить её; в итоге, он возненавидел себя. Арджуманд начала выделывать такое, чего никогда не совершала в своей жизни, а именно, наряжалась, чтобы убить. Девственница «Железные Трусы» покачивала бёдрами и ягодицами, и пялила глаза на всех солдат, но более всего на персиколицего Капитана Ияза. Воздействие её поведения было печальным. В малой гряде Гималаев начались драки; выбивались зубы, и страсти разгорались до поножовщины. Сам Ияз кричал, внутренне, в приступе похоти, так неистово, что подумал о неминуемом собственном взрыве, подобно полному сосуду с подкрашенной водой. Однажды утром, когда мать ещё спала, он зажал Арджуманд в углу.
«Не думай, я знаю, что у тебя на уме. - предупредил он. – Сучьи миллионерши! В моей деревне девушку забили бы за это камнями, дешёвка. Ты знаешь, о чём я.»
    «Тогда, забей меня!» - резко ответила Арджуманд. «Ну, начинай!»
Через месяц Ияз вновь заговорил с ней. «Солдаты хотят изнасиловать тебя.» - беспомощно простонал он. «Я догадался по их лицам. Зачем им препятствовать? Я должен позволить это; ты сама навлекаешь стыд на свою голову.»
«Пожалуйста, пусть приходят, - ответила девушка, - а ты будешь первым.» «Шлюха!» - оскорбил он её в своём бессилии. – Разве не понятно, что ты в нашей власти? И всем наплевать, что с тобой будет.»
«Я знаю.» - ответила она.
     К концу срока домашнего ареста, когда Арджуманд лишила Капитана Ияза свободы и измучила до смерти, ему было двадцать четыре года. А его волосы, преждевременно, побелели, как у постаревшего Искандера. Когда его привели в комнату мучений, он выкрикнул три слова: «Ну, что новенького?»
За шесть лет Рани Хараппа завершила вышивание на восемнадцати шалях, самых изысканных вещах, не создаваемых ею прежде. Но вместо того, чтобы показать свою работу дочери или солдатам, она уложила их в чёрный, металлический ящик, наполненный шариками нафталина, и закрыла на замок. Ключ от этого замка разрешено было хранить ей, остальные были у Капитана Ияза на большом кольце, висевшем на его поясе, который напоминал Рани о Билькис Хайдер. Билькис, принудительно запиравшая двери под влиянием послеполуденного ветра. БЕЖНЯЖКА БИЛЬКИС. Она, Рани, скучала по их телефонным разговорам. Поступки мужчин упростили эту связь. Питательный шнур, по своему невидимому пульсу, в разные времена нёс сообщения поддержки то в одну, то в другую сторону.
     НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ. Рани флегматично работала над своими изумительными шалями. На первых порах Ияз попытался отказать ей в иголках и нитках, но она быстро пристыдила его в этом. «Не думай, мальчик, что я заколюсь из-за тебя.» - сказала она. «А ты что предположил, что я повешусь на лоскуте вышитой шерсти?» Безмятежность супруги Искандера (это было до его казни) одержала верх. Капитан даже согласился покупать необходимые клубки шерсти, по цвету и весу, в армейских магазинах. А она вновь продолжала работу; вязать шали, эти мягкие поля, а потом, поверх, водружала яркие, волшебные ростки своего колдовского искусства.
Восемнадцать шалей заперты в ящике; Рани так же хранила свои воспоминания. Мученик Хараппа продолжал жить в мыслях дочери. Но никогда оба образа воспоминаний не совпадали друг с другом.
…Рани никому не показывала свои работы, пока спустя годы, не послала ящик в подарок Арджуманд. Никто, никогда не заглядывал ей через плечо, когда она работала. Ни дочь, ни солдаты не любопытствовали, что делала миссис Хараппа, чтобы скоротать свою жизнь.
Надгробная надпись из шерсти. Восемнадцать шалей воспоминаний. Всякому создателю своего произведения вольно придать название. Рани, перед отправкой посылки своей властной дочери, положила внутрь ящика листок бумаги, на котором написала ею же вынесенный приговор: «Бесстыдство Искандера Великого.» И добавила удивительную подпись: «Рани Хумаюн.» - Её собственное имя, возродившееся из нафталиновых шариков прошлого.

Восемнадцать шалей. Что было на них изображено?
Закрытые в ящике, они гласили о невысказанном, которого никто не хотел слышать. Шаль с изображением игры в бадминтон, где на зелёном фоне, на уровне ракеток, воланов, мгновенных проблесков нижнего белья лежал неприкрытый, великий человек. А вокруг него скачут розовокожие наложницы, с которых легко спадает их спортивная одежда. Как ярко были изображены складки, подхваченного ветром белья! Какое нежное блаженство света и теней, - женские фигуры кажутся неспособными перенести стеснения белых рубашек, лифчиков, кроссовок. Они их сбрасывают. А Иски присаживается, заваливается на левый бок, опирается на локоть и принимает их поклонение. – ДА, Я ЗНАЮ, ТЫ ПРЕВРАТИЛА ЕГО В СВЯТОГО, ДОЧЬ МОЯ. Ты поглощала всё, что он раскладывал на блюде: ЕГО ВОЗДЕРЖАНИЕ, ОБЕТ ЕГО БЕЗБРАЧИЯ ЮЖНОАЗИАТСКОГО ПАПЫ. Однако он не мог обходиться без этого длительное время, этот любитель удовольствий, маскировавшийся под слугу ДОЛГА, этот аристократ, настаивавший на своих царственных ПРАВАХ. Не было лучшего утаивателя грехов, но от меня он ничего не скрывал. Я видела белых девиц, раздобревших и лопавшихся, как кукурузные початки, я знала о незначительных, но постоянных денежных пожертвованиях. Дети Хараппа не должны голодать; а после его падения они явились ко мне. И хлопающая тысячу раз шаль по поднимающейся руке Искандера против министров, послов, спорящих священников, заводчиков, слуг, друзей; казалось, что каждый хлопок, когда-либо производимый им, был здесь, И СКОЛЬКО РАЗ ОН ПРОДЕЛЫВАЛ ЭТО! НЕ С ТОБОЙ, АРДЖУМАНД, С ТОБОЙ ОН НЕ ПОСМЕЛ БЫ. ДА, ТЫ НЕ ПОВЕРИШЬ. ГЛЯНЬ НА ЩЁКИ ЕГО СВЕРСТНИКОВ – НЕСМЫВАЕМЫЕ СЛЕДЫ ПОЩЁЧИН, НАНЕСЁННЫХ ЕГО РУКОЙ; и ударяющая шаль, - Искандер пинает их под зад, и вызывает совсем иные чувства, кроме любви.
А вот шаль ОСВИСТЫВАЮЩАЯ.
Искандер, сидящий в кабинете своей славы. Её мелкие подробности изображены поминутно, и можно почуять устрашающий запах этого внушительного помещения, этого места с заострёнными, его собственными Мыслями, бетонными арками, сооружёнными на стенах, и ручки =Mont Blanc=, подобные чёрным, горным вершинам, торчавшие в стояках на столе: - даже белые звёзды над хребтами были вытканы её старательной спицей. Это пространство теней и власти, в котором ни одна тень не пустовала. В каждой теневой зоне сверкали глаза, стегали розовые языки. Вышитые серебряной ниткой шёпоты доносились сквозь покрывало. Искандер и его шпионы  - главенствующие пауки в этой паутине подслушивающих и шептунов. Сшитая её серебряными нитями паутина, лучами исходила из его лица, и вскрывала паукообразные ужасы тех дней, когда мужчины врали своим сыновьям, а разозлённые женщины, бормоча, взывали к ветру и призывали страшную  месть на их любовниц. Ты, АРДЖУМАНД, НИКОГДА НЕ ИСПЫТЫВАЛА СТРАХА ОТ УДИВЛЕНИЯ, КАКОЙ ИСПЫТЫВАЛ ОН.      
 И шаль МУЧЕНИЯ, на которой она вышила зловонное насилие его тюрем, в которых узники были привязаны к стульям, а тюремщики метали вёдра воды-  кипяток (поднимается вышитый пар), тут же – ледяная. И до тех пор, пока тела жертв не превратятся в беспорядочную массу; а холодная вода не образует на их коже багровые ожоги. На шали вышиты, подобно шрамам, красные рубчики; и белая шаль, белое шитьё на белом открывает свою тайну только самым предубеждённым и дотошным глазам. На ней показаны полицейские в новой, им учреждённой, форме. Белой, с головы до пят: белые шлемы с серебряными шишаками, кобуры белой кожи, белые сапоги по колено. Полицейские владеют дискотеками, где спиртное льётся рекой; белые бутылки  с белыми этикетками, и белый порошок, втягиваемый ноздрями с белых подкладок перчаток. ОН ОСЛЕП, ПОНИМАЕШЬ, ОН ХОТЕЛ УКРЕПИТЬ ПОЛИЦИЮ И ОСЛАБИТЬ ВЛИЯНИЕ АРМИИ, ОН, ДОЧЬ, БЫЛ ОСЛЕПЛЁН БЕЛИЗНОЙ.

И шаль СКВЕРНОСЛОВИЯ 
Широко открытый рот Искандера, словно Преисподняя. Ругательства представлены отвратительными созданиями, сползающими с его губ. Ярко-красные тараканы, анелиновые ящерицы, крутящиеся пиявки, жёлтые скорпионы, светло-синие пауки, белые КРЫСЫ, ПОТОМУ ЧТО ОН НЕ ПРЕКРАЩАЛ И ЭТОГО; КАК РАЗБОРЧИВ ТВОЙ СЛУХ, АРДЖУМАНД!
И шали ВСЕМИРНОГО СТЫДА.
 Иски пресмыкается у бледно-жёлтых Китайских ног, Иски сговаривается с Пехлеви, обнимает Амина. Тут же, на шали, Искандер скачет верхом на атомной бомбе; Хараппа и «Лохматый Пёс», как паршивые мальчишки, режут горло изумрудному цыплёнку и вырывают перья из его восточного крыла, - перо за пером.
И шали ВЫБОРОВ.
Одна – о дне выборов, с которого началось его правление. Другая – о дне, приведшем его к краху. Потрясающе! Шали с роящимися на них фигурами, похожими на каждого члена =Фронта=. Фигуры, взламывающие печати избирательных урн. Фигуры, бьющие по головам. Фигуры, развязно входящие в кабины для голосования, чтобы понаблюдать, как голосуют крестьяне. Фигуры, размахивающие палками. Фигуры с винтовками на плечах. Поджигатели, толпы. На шали с повторными выборами фигур было в три раза больше, чем на первой. Но, несмотря на обилие людей в её искусстве, ни одно лицо не было безымянным. Каждая мелочь не оставалась не названной. Это был акт обвинения величайшего размера. И, КОНЕЧНО, ДОЧЬ, ОН ПОБЕДИЛ БЫ, В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ, БЕЗ СОМНЕНИЯ, ЗАСЛУЖЕННАЯ ПОБЕДА. НО ЕМУ ХОТЕЛОСЬ БОЛЬШЕГО. ЕГО ВРАГАМ НУЖЕН БЫЛ ТОЛЬКО ПЕРЕХВАТ. ОН ЖЕЛАЛ ВИДЕТЬ ИХ РАЗДАВЛЕННЫМИ ТАРАКАНАМИ ПОД САПОГАМИ ЕГО СОЛДАТ. УНИЧТОЖЕНИЕ? ДА. ОНО ЖЕ, В КОНЦЕ, ПОДОБРАЛОСЬ К НЕМУ. НЕ ДУМАЙ, ОН НЕ УДИВИЛСЯ. ПРОСТО ЗАБЫЛ, ЧТО ОН, ВСЕГО ЛИШЬ, ОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК.
И шаль ИНОСКАЗАНИЙ.
Искандер и Смерть Демократии; его руки на её горле - стискивают пищевод Демократии. Её глаза выкатились, лицо посинело, язык вывалился. Она «наделала» в свои пижамные брюки. Руки превратились в крюки, пытавшиеся сграбастать ветер. Искандер, с закрытыми глазами, всё сжимал и сжимал, а Генералы, на заднем плане, любовались. Убийство было отражено чудом искусства вышивальщицы. Все изображённые были в зеркальных очках, кроме одного, с глубокими, чёрными кругами вокруг его глаз и «крокодиловыми» слезами на щеках. А за Генералами другие фигуры, выглядывающие поверх солдат в форме, сквозь эполеты, из-под мышек, стриженые под «ёжик» американцы, и русские в мешковатых костюмах, и даже сам великий Цзе-дун. Все они наблюдали. Им не требовалось поднимать пальцы. НЕ БЫЛО НУЖДЫ, АРДЖУМАНД, ОСОЗНАВАТЬ, ЧТО БЫЛО ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ ТВОЕГО ОТЦА. НИКАКОЙ НУЖДЫ ОХОТИТЬСЯ ЗА ЗАГОВОРЩИКАМИ; ОН УЖЕ СДЕЛАЛ ИХ РАБОТУ. ИМ ДАЖЕ НЕ ПРИШЛОСЬ ОСЛАБЛЯТЬ ВЕТЕР. Я – НАДЕЖДА, ГОВАРИВАЛ ОН, И БЫЛ ЕЮ, НО ОН СКИНУЛ ЭТОТ ПЛАЩ И ПРЕВРАТИЛСЯ ВО ЧТО-ТО ДРУГОЕ, Искандер – убийца возможности, увековечился на саване, на котором она, художница, изобразила его жертву в образе девушки, - маленькой, физически хрупкой, внутренне поломанной. Этот образ она взяла из своих воспоминаний о слабоумной, собственно, невинной Суфия Зинобия Хайдер (теперь Шакиль), задыхавшейся и багровевшей в твёрдом кулаке Искандера.
И шаль АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ.
Портрет художницы в образе дряхлой старухи. В этом автопортрете Рани изобразила себя собранной из материалов, из которых был построен дом: дерево, кирпич, белая жесть. Её тело впечатывается в устройство всего Мохенджо. Она была и землёй, и трещинами, и пауками, и прекрасным туманом забвения, запеленавшим сцену; это была шаль четырнадцатая.
А пятнадцатая была о ПЯТНАДЦАТОМ ВЕКЕ.
Знаменательный плакат, воссозданный в пряже. Искандер простирает руку в будущее; только на горизонте ничего не было, - ни пальцев рассвета, только бесконечные волны ночи.
И затем шаль о ПИНКИ, на которой она совершает самоубийство.
А НА ПОСЛЕДНИХ ДВУХ было изображено самое худшее:
шаль с Адом, открывшимся Омару Хайяму Шакилю в детском возрасте, и жившему тогда на западе страны, неподалёку от Кью, где сепаратизм превзошёл уровень всеобщего признания вслед за расколом Востока, в том числе, возросло количество овценасильников. А Искандер разорил их всех. Всё это было алым, в алом, только в алом цвете, свершённое им ради никаких-больше-расколов, во имя никогда-никакого-Восточного-Крыла. Тела неуклюже растягивались на шали; мужчины без гениталий с раздвинутыми в стороны ногами. Вместо лиц – кишки. Легион мёртвых пришельцев уничтожает память о правлении Раза Хайдера, или даже, придаёт тому периоду, с взглядом на прошлое, доброе и терпимое сияние. ПОТОМУ ЧТО, ДОЧЬ МОЯ, НЕ БЫЛО СРАВНЕНИЯ С ТВОИМ СЛУГОЙ НАРОДА, ТВОИМ ПОВЕЛИТЕЛЕМ ВСЕОБЩЕГО ПОКЛОНЕНИЯ. Я ПОТЕРЯЛА СЧЁТ ТРУПАМ НА МОЕЙ ШАЛИ. ДВАДЦАТЬ, ПЯТЬДЕСЯТ, СТО ТЫСЯЧ МЁРТВЫХ, КТО ЗНАЕТ? И НЕ НАЙДЁТСЯ СТОЛЬКО АЛОЙ ПРЯЖИ, ЧТОБЫ ИЗОБРАЗИТЬ КРОВЬ; люди висят вверх ногами вместе с собаками с распоротыми животами. Люди безжизненно ухмыляются дырами от пуль, как вторым ртом. На этой шали люди объединены смертью и пожиранием червями. И Маленький Мёр Хараппа на этой последней шали. Маленький Мёр похоронен на дне ящика и, наверняка, поднялся, чтобы вцепиться в своего кузена своей собственной, призрачной хваткой и заволочь Искандера вниз, в Преисподнюю…
Её ВОСЕМНАДЦАТАЯ шаль – великолепный шедевр.
На полотнище распростёрлась тяжкая земля её изгнания, от Мохенджо и дальше Доро. Крестьяне несут на коромыслах вёдра с водой. Скачут свободные кони. Женщины обрабатывают почву. Сияние рассвета, зажжённое в чуде голубой и розовой вышивок. Даро просыпался, и на большой его веранде, соответствуя ходу секундной стрелки часов, раскачивалось на ветру что-то длинное и тяжёлое, - единственная смерть после кровавой резни на семнадцатой шали. Маленький Мёр Хараппа, подвешенный за шею, раскачивался под карнизом своего дома. Он умер в первые месяцы правления Председателя. Его невидящие глаза устремлены туда, где когда-то, по чьей-то воле, гнил труп нелюбимой собаки. Да, она обозначила его тело с чёткостью, останавливающей сердце, без всякого изъяна. Ничего распоротого, ничего рваного. Только отверстие в левой мышечной полости, под плечом, указывало на то, что сердце Мёра было вынуто. Язык не вырван, ничего, а рядом с висевшим трупом стоял сельчанин со словами смущения, написанными на картонке, поверх его головы: «Смотрится, как будто его тело ограбили, как и его дом.»


Конечно, это было из-за доказанного, совершённого им преступления – соучастия в убийстве Мёра Хараппа. Искандер был привлечён к суду. А с ним и сын умершего, Херон. Однако последний был осуждён заочно согласно сведениям, подтверждавшим его отсутствие в стране. Хотя, возможно, он просто исчез – ушёл в землю.

На восемнадцатой шали Рани не вышито ни одного убийства…и теперь, когда все они развёрнуты, и ими восхищаются, пора отвернуться от всех Хараппа, от Рани и Арджуманд, изолированных в том доме, распад которого достиг того уровня, когда из кранов вода текла кроваво-красной струйкой. Пора стрелки часов повернуть назад, когда Искандер поднимается из могилы, и отступает на задний план этой истории. Остальные же просто жили, пока Хараппа шёл к власти и пал.       
      
               



 
                ГЛАВА    ДЕСЯТАЯ



                ЖЕНЩИНА  В  ЧАДРЕ

Жила-была девушка, Суфия Зинобия, известная под прозвищем «Стыд». Она была хрупкого телосложения, имела слабость к орехам хвойных пород деревьев, и её руки и ноги не имели достаточной согласованности при ходьбе. Несмотря на эту ходячую неуклюжесть, она не поражала посторонних своей частичной ненормальностью, обретя в первые двадцать лет своей жизни весь набор физических признаков. Они выражались в маленьком, строгом лице, придававшем вид необычной зрелости, и скрывало свойство разума семилетнего ребёнка. При всём при этом, у неё был муж, Омар Хайям Шакиль, и никогда не жаловалась на то, что её родители выбрали ей мужчину на тридцать один год старше её; одним словом, старше её отца. Однако внешним обликом, эта Суфия Зинобия, в действительности, оказалась одним из тех сверхъестественных существ, тех убиваюших или мстящих ангелов, или оборотней, или кровопийц, о которых мы знаем только из историй. При этом мы благодарно вздыхаем или втихую тешим своё самолюбие,  когда они пугают нас до спадания штанов, и думаем, что это просто не более, чем отвлечённые понятия или выдумки. Поэтому мы знаем, но не говорим об этом, что простое сходство их существования полностью ниспровергает законы нашего жития, процессы, посредством которых мы понимаем мир.
Притаившееся внутри Суфия Зинобия было Зверем. Нам уже довелось увидеть кое-что из появления этого отвратительного чудовища: мы видели, как оно, вскормлённое на определённых чувствах, время от времени, овладевало девушкой. Дважды, она сильно заболевала, и почти была при смерти; и возможно, оба заболевания – воспаление мозга и падение сопротивляемости организма были попытками её собственной сути, её собственного имени побороть Тварь-Зверя, даже ценой своей жизни. Но Тварь осталась жива. А может, кто-то должен был догадаться, после нападения на её двоюродного брата, что какая бы отличная часть от Зверства ни осталась от неё, она постепенно теряла способность сопротивляться своему внутреннему Чудовищу. И когда нашёптывания Омара Хайяма отыскали способ выведения из транса, она очнулась посвежевшей, расслабленной и недоумевающей, что прервала карьеру Талвара Ульхака как игрока в поло. Зверь снова, раскланявшись, удалился, и прутья его клетки были сломаны. Наступило всеобщее облегчение.  «Бедная девочка, так расстроилась аж, до бешенства; только и всего.» - сказала няня Омару. «Теперь она в порядке. Слава Богу!»

Раза Хайдер вызвал Шакиля на совещание и вежливо предложил ему воспользоваться благоприятной возможностью отказаться от женитьбы. Дряхлый священник, Маулана Дауд, бессменно присутствовавший при таких беседах, не стал отмалчиваться. Его обычное противостояние брачующимся, потерявшееся в лабиринтах его возраста, взвыло в нём, как шальная пуля. «Эта дьяволица, да ещё сын дьяволицы! – завопил он. – Пусть они вместе создают свой ад где-нибудь в другом месте!»  Омар Хайям ответил с достоинством: «Господин, я – учёный. К дьяволу эти разговоры о дьяволах. Я не отвернусь от любимого мной человека, потому что он болен. Более того, вылечить её – мой долг. Что я и сделал.»   
Разочарование в своём герое осталось во мне прежним, не более. Не будучи одержимым, нахожу постижение его одержимости делом сложным… - Но я должен допустить, что его любовь к ненормальному созданию начинает казаться, какой она и должна быть, истинной…что не умаляет моего порицания этого человека. Человеческая сущность обладает замечательным даром убеждать себя в подлинности и благородстве своих точек зрения, которые, в действительности, притворны и выгодны ей, на чём и основываются. – Как бы то ни было, Омар Хайям настоял на рассмотрении дела о помолвке.
Билькис Хайдер; её расстройство из-за событий свадебного дня «Доброй Вести» убило всякое желание присутствовать на второй свадьбе. Когда Суфия вышла из госпиталя, мать отказалась говорить с ней; но накануне свадьбы зашла в комнату, где няня намащивала девушку маслом и укладывала ей волосы. Билькис заговорила, так нудно, тяжело, как будто каждое слово оборачивалось в веский груз, выносимый ею из бездонного колодца её долга. «Ты должна думать о себе, что ты - океан.» – сказала она дочери. «Да, он мужчина, и представь его морским созданием, потому что все мужчины похожи на них. И чтобы жить, они должны утонуть в тебе, в приливных волнах твоей тайной плоти.» Её глаза потерянно скитались по лицу дочери. Суфия утопила своё лицо в непостижимую материнскую рассеянность и ответила с упорством в голосе семилетней девочки, который так же был жутко замаскированным голосом притаившегося Чудовища: «Я ненавижу рыбу.»      

Какое самое сильное желание возникает у человеческого создания перед лицом опасности, неизвестного? – Желание убежать; отвести глаза в сторону и спасаться бегством; сделать вид, что угроза не идёт на него семимильными шагами. А всё из-за тяги к неведению, глупому поступку, чем отрезаем себя от самосознания, чего бы оно в себе ни несло. Нет нужды призывать страуса к приданию подобному рывку символической формы; человечество намного упрямее любой нелетающей птицы.
Свадьба Суфия Зинобия – закрытое мероприятие, на котором не было ни шатров, ни гостей. Не было трёх матерей из Кью, Дауд самоудалился. Оставались только Хайдеры, адвокаты и Шакиль. Раза заставил Омара согласиться с включением в брачный контракт пункта, запрещавшего ему, Хайяму, увозить невесту из родительского дома без их предварительного разрешения. «Отец не может обходиться без драгоценных частиц своего сердца!» - пояснил Раза. Этим он давал понять, что его любовь к своей дочери пылала ещё ярче, чем прежде. И ослеплённый этим пламенем, он отказывался понимать происходившее в ней. В последующие годы он убедил себя, что заперев жену, завернув её в чадру стен и наглухо закрытых окон, он мог уберечь свою семью от пагубного наследия её крови, от её страстей и мучений. И если душа Суфия пребывала в агонии, и сама она была дочерью безумной женщины, то это обстоятельство, так же, служило объяснением того же рода.
Омар Хайям тоже отказался понимать. Ослеплённый наукой, он женился на дочери Хайдера. Суфия улыбалась и брала потихоньку с тарелки оладьи, а няня суетилась возле неё, как мать.
Повторяю: в обществе воспитанных людей нет места чудовищам. Если подобные существа скитаются по земле, то двигаются по самому отдалённому её кругу, посланные на окружности условностями неверия…правда, очень редко, что-то идёт не так. В пределах оплота приличия и этикета родился Зверь, «злое чудо». Для Суфия Зинобия это обернулось бедой, а именно, ей пришлось пройти ни в какие-нибудь базилики запретов и злодейства, а в самую глубь порядочного мира. В итоге, он, этот мир, предпринял неимоверное усилие в желании отклонить её естественность и неподдельность, чтобы избежать доведения дел до такого состояния, в котором она – божество беспорядка, изгнанная, будет иметь дело с ним. Потому что её изгнание выложило бы всё неприукрашенным, что-ни-в-коем-случае-не-должно-быть-разглашено, а именно, непреложная истина, что варварство может произрастать на культурной почве, что свирепость может быть припрятана под прижатой рубашкой приличия. Что она была, по словам её матери, воплощением их стыда. Чтобы понять Суфия Зинобия, надо было ставнями закрыть якобы кристаллически-чистое понятие этих людей о самих себе. И, конечно же, они этого не сделали, и не сделают, никогда. Чем могущественнее становился Зверь, тем упорнее предпринимались усилия отвергнуть само её существование…Суфия Зинобия пережила большинство членов своей семьи. Среди них были те, кто погиб за неё.
      Нет больше видений неудач, нет больше порки «зелёных» рекрутов; Раза Хайдер получил от Искандера повышение по службе, и Омар Хайям Шакиль согласился переехать на север со всеми остальными. Высокое мнение о нём, как о враче, и вновь обретённое влияние Хайдера закрепили за Омаром должность старшего советника в госпитале =Маунт Хира= в новой столице. И вскоре они перенеслись по воздуху над северным плато, лежавшим между двумя великими реками на высоте семнадцати сотен футов над уровнем моря, плато Потвар – помост, на котором разыграются великие сцены.
Скудная почва на ноздреватом конгломерате…но, несмотря на её бедность, плато производило немыслимое количество орошаемого дождями урожая. Это была такая невообразимо удобренная местность, что на ней удалось воздвигнуть целый новый город, словно выросший волдырь на ляжке старого селения. Можно сказать, Исламабад из ребра Рауалпинди, бывшей столицы Пакистана. 
     Маулана Дауд вглядывался в землю с небес и, завидев плато Потвар с проблёскивавшими на нём городками, восторжествовал по-старчески, ударив ладонью по иллюминатору салона. «Арафат!» - громко крикнул он, встревожив стюардессу. «Мы летим к Арафату!» Но никто, ни Раза – его друг, ни Билькис – его враг, не сжалились над ним, чтобы поправить его; а вдруг старику вздумалось увериться, что они почти касаются священной земли Арафата, ровной за пределами Мекка-Шариф. Старикам выдумки простительны, так как являются своеобразным признаком слепоты.
     Генералу Раза Хайдеру достался в наследство от своего предшественника мрачный адъютант, Майор Шуя, а так же армия, такая нерешительная после поражения в бывшем Восточном Крыле, что её не стоило бы выставлять даже на футбольный матч. Понимая близкую связь между спортом и войной, новый Главнокомандующий взял на себя ответственность следить за вводом всех возможных видов спорта в занятия своих подчинённых, надеясь воодушевить их своим присутствием на всех спортивных состязаниях. Но, несмотря на приложенные старания, команды сухопутных войск проигрывали командам остальных родов войск в крикете, в хоккее на траве, в плавании – с двумя смертельными исходами, когда один солдат просто не появился на поверхности, а второй вспорол себе живот о высокий бордюр. После этого мрачная фигура Майора Шуя предстала перед Генералом в его кабинете и высказала мысль, прося прощения: «Было бы лучше, сэр, если господин Главнокомандующий останется в стороне от подобного рода соревнований, так как его присутствие усугубляет робость участников ещё больше, чем когда-либо.»
«Военный! – закричал Раза, - Как это, целая армия за одну ночь превратилась в букет робких женщин?»
«Война, сэр.» - ответил Шуя, говоря из колодца отчаяния так уверенно, как будто не заботился о будущем своей карьеры. «И, прошу прощения, генерал, но вы не были втянуты в эту драку.»
Теперь Раза понял, что его войска были сплочены ужасным союзом испытанного ими унижения и, наконец, догадался, почему ни один из его офицеров-сослуживцев не предлагал ему газированных напитков в столовой штаба. «А я-то подумал о ревности.» - упрекнул он себя и спросил Майора, хмуро ожидавшего неминуемого понижения в звании: «Хорошо; каково ваше мнение?»
Неожиданность вопроса толкнула Шуя на откровенность. «Разрешите честно, сэр?» Хайдер кивнул: «Как мужчина мужчине. Вы, я и часовой.»
«Тогда, прошу прощения, сэр, но я вернусь к армейскому уставу. Понимаете?»
Хайдер был изумлён. «Неужели в этом городе люди постоянно говорят об измене?»
Подавленность, окружавшая адъютанта, сгустилась ещё больше. «Господин Генерал спросил, а я только ответил. Молодые офицеры, сэр, не отдыхали. А это город военных. Армия используется в управлении, но всем известно, каковы эти политики. Нехорошо, сэр, неудобно, офицеры помнят, когда к ним с уважением. Теперь, из-за их  подавленности, любой норовит нагрубить военному. Прошу прощения, сэр.»
«К чёрту твоё мнение, - ненавистно проговорил Хайдер. – Сегодня дела обстоят так, что полдюжины бывших любовниц Хараппа могут разобщить армию.»
«Да, сэр.» - сказал Шуя и поразительно разразился плачем.   
Генерал Хайдер вспомнил, что молодому великану было восемнадцать с небольшим; и затем его собственные, пресловуто-сверхактивные слёзные протоки начали, от сочувствия, вызывать жгучую боль, и он быстро проговорил: «Ну, ну. Ради Бога, парень. Никто тебя не осудит. Просто, пользуйся своими преимуществами разумно. Давай выиграем несколько матчей в поло, а потом подумаем, как завладеть страной.»
«Очень хорошо, сэр, - Шуя пришёл в себя, - я передам мнение генерала по назначению, сэр.»
«Что за жизнь! – вслух произнёс Хайдер, оставшись один. – Чем выше ты поднимаешься, тем более вязкой становится слякоть. Стране повезло, - размышлял он, - что «Старый Рубака» приучил себя твёрдо стоять на своих собственных ногах.»
Восстановление боевого духа армии, откровенно будет сказано, обрело венценосную славу в карьере Раза Хайдера. По моему мнению, это была работа пожёстче, чем всё, что он предпринимал, будучи Президентом. Как он это сделал? – Он проиграл состязания по борьбе.
На следующее утро, после разговора с майором Шуя, он приказал адъютанту подыскать для него противников, преимущественно из простых солдат, а так же из офицеров младшего командного состава. «Я увлекаюсь борьбой, - солгал он, - и пора пощупать, из какого теста вылеплены наши армейские БОГАТЫРИ.»
Генерал Раза Хайдер боролся со ста одиннадцатью солдатами, и был побеждён во всех поединках. Победить он не пытался, а думал о более трудном деле – проигрыше; к тому же, ещё и делал вид, что стремится победить, во что бы то ни стало. «Видишь, из этого дела можно извлечь явную пользу.» - сказал он Омару, служившему Генералу личным врачом, до и после, каждой схватки. «Да. – ответил Шакиль, поглаживая больные суставы и радужные ссадины, - Любой дурак поймёт.» Лёжа под работающими пальцами Омара, Раза Хайдер плакал, сказав, что это были слёзы радости.
Борцовская стратегия генерала доставила ему двойную победу. Армия признала его главенствование, потому что он присоединился к ней в испытании ужасающего стыда.
Он вытерпел всё: удары по челюстям, броски на мат, скручивание в «салазки» и удушающие приёмы пехотинцев. Рёбра ныли и, казалось, кисти рук были выдернуты из суставов, но прежняя популярность героя Аансу была возрождена. Очищенная от пыли и неизвестности лет, проведённых в Военном Училище, она засияла вновь. Да, «Старый Рубака» возродился, вдвое величественнее, чем прежде. Но он возвысился и над этим обстоятельством; вторая цель тоже была достигнута, когда солдаты в каждом лагере принимали участие в состязаниях, или поддерживали своих борцов у огороженной площадки. В солдатах возрождалась вера в себя. Видя Главнокомандующего, брошенного в грязь их сослуживцем, они уже не думали о себе как о жалостливых бойцах. После целого года борьбы Раза Хайдер сделал передышку. Он потерял пару верхних зубов и получил множество мелких повреждений. «Всё! – сказал он Шуя. – Я больше не намереваюсь заниматься этим.» А неизменная подавленность майора (хоть и поуменьшенная) стояла теперь как культ изъяна, и не просто как следствие растерянности, но человека, почти забывшего войну.
«Передай этим ублюдкам, - приказал ему Раза, - что я жду победы от каждого в каждом состязании!»  За этим последовал наэлектризованный рост спортивных достижений армии.

Что-то я засиделся на теме подъёма боевого духа армии, и забыл заметить, что в течение лет пребывания на посту Главнокомандующего, у Хайдера не было времени обратить должное внимание на то, зачем его дочь вставала с постели по ночам.
      В новом городе имели влияние политики и дипломаты, а армия верховодила в старом. Новая столица состояла из многочисленных бетонных сооружений, образовавших атмосферу мещанской быстротечности. Геодезический купол Пятницкой Мечети дал трещину, а неподалёку, гордившиеся собой управленческие корпуса, тоже разваливались. Кондиционеры ломались, электрические розетки замыкали, трубопровод забивался, а сантехники ужасались…Отвратительный город! Эти здания представляли собой последний «писк» модернизма, формой без действия, изображением Исламской архитектуры без её души, строения, включавшие в себя такое множество могольских арок, что сами Моголы не могли себе представить такого изобилия оных. Придавленные бетоном, арки уменьшились до заострённых отверстий в стенах. Новая столица была истинным собранием аэропортов, грудой хлама для нежелательного транзитного отдыха и залов таможни. В действительности, это так и было, потому что в тех краях демократия, в конце концов, была перелётной птицей…Зато старый город обладал провинциальной доверительностью своих лет. Широкие, обсаженные деревьями улицы, хаотичные базарчики, трущобы, крепко отделанные особняки отделившихся Ангрезских правителей. Дом Главнокомандующего был построен в стиле неоклассицизма, с каменными портиками, опиравшимися на массивные, рифлёные колонны с пародийно-греческими фронтонами. А ещё, были небольшие кучки пушечных ядер, сложенных на каждой ступени лестницы, ведущей к парадному входу. Недостоверно названная «Маленькая Замзама» пушка на колёсах, стояла на страже ярко-зелёной лужайки. Вид дома был таким властительным, что вся семья вселилась без всяких споров. «Добрая Весть» и Талвар Ульхак, Омар Хайям и Суфия Зинобия, Дауд и няня Шахбаноу, наряду с Раза и Билькис проследовали за своими судьбами под эту обширную крышу, пока греческие и римские боги-пришельцы, каменно позировавшие на фоне голубого неба, взирали сверху на них с выражением высокомерия на их лицах.
           Лучше не стало.
«Если эта сумасшедшая армия не так уж плоха, - сказал себе Раза в те первые дни пребывания на севере, - тогда мой собственный дом наполнен сумасшедшими личностями.» - И казалось, будто жители этого анахронического дворца настроились превратить его рассерженное преувеличение в буквальную истину.
Когда, однажды утром, Маулана Дауд появился в одеянии пилигрима на хадже – в паре белых простыней. Одна обёрнута вокруг поясницы, а вторая, небрежно наброшена на плечи, прикрывая грудь. Генералу Хайдеру пришлось взять во внимание ту возможность, что закосневший священник, наконец-то, поддался приливу старости, начавшего омывать его во время их перелёта на север. Сначала он попытался, по-доброму, обойтись со своим старым союзником. «Мауланджи, - обратился он к старику, - если ты желаешь совершить паломничество, только скажи, и я всё устрою; авиабилеты в Аравию, и всё остальное.» Но Дауд только ответил: «Зачем мне самолёт, когда я, и так, хожу по этой священной земле?» После этого Маулана принялся ковылять по городу с раскрытыми перед лицом ладонями, словно книгой, нараспев читая стихи =Корана= на арабском языке, ущербность которого, по его мнению, привела его к подлащиванию к другим, более непристойным диалектам. И  хватка этой старости заставляла его воображать, что за городом он видел пики далёких Абу Кубая, Табира и Хиры. Трубы завода по производству велосипедов он принял за местонахождение кладбища, на котором похоронена жена Пророка. Он начал оскорблять горожан за их нерелигиозные богохульства. Оскорблял мужчин за то, что они не так одеты, а женщины, вообще, были для него бесчестьем, которые смеялись ему в лицо, когда он называл их проститутками. Его считали сумасшедшим, когда он спрашивал, как пройти в Каабу, бородатым дураком в его старческом слабоумии, падавшим ничком за рыбным рынком, будто тот являл собой святые места Мекки, и вопил: «Ийя, Аллах!» В итоге, его тело было доставлено к резиденции Хайдера на повозке, запряжённой ослами, озадаченный хозяин которой сообщил, что старик кончился со словами: «Вот, Она! А они поливают её дерьмом!» Он хаживал на окраину старого города, туда, где новые ёмкости очистных сооружений были заполнены активированными сточными водами, и Раза Хайдер, с натугой, попытался сослаться на очевидную, простую причину, по которой Дауд произнёс свои последние слова. А, в действительности, он был глубоко обеспокоен. Будучи человеком религиозным, он не желал отстраняться от шалостей старика, как от просто старческих. МОЛИТВЕННЫЙ синяк на лбу Генерала зудел болью, которая натолкнула его на мысль, что старый Маулана, наяву, видел Мекку-откровение святости посреди этого нечестивого города. Так что его последние слова могли содержать ужасное, сокровенное предупреждение. «Кааба.» - трепетно шепнул ему на ухо его внутренний голос. – «Так и было. Наконец, он увидел её, которую поливали экскрементами.»  Позже, когда он был Президентом, ему не удавалось избавиться от этого видения.

В конце первого года «порядочного» правления Раза Хайдер стал дедом. «Добрая Весть» родила прекрасную, здоровую двойню сыновей, и Генерал был так доволен, что предал забвению Синдбада Менгала. Ровно через год она вновь родила, на этот раз, тройню. Раза был немного встревожен и нервно пошутил, говоря Талвару Ульхаку: «Ты сказал, что будешь хорошим зятем, но, милейший, пять внуков – это больше, чем достаточно. Должно быть, ты перевыполняешь свой долг?!» А ровно через двенадцать месяцев «Добрая Весть» принесла квартет девочек, которых Раза так полюбил, что решил не выражать своё отношение к увеличению числа колыбелек, горшков, погремушек, заполнивших весь дом. Через год появились ещё пять внучек, в тот же день, что и двенадцать месяцев назад. Вот тогда Хайдер нашёл, что сказать: «Четырнадцать детей с одним и тем же днём рождения.» - заявил он супругам с наибольшей твёрдостью, на каковую был способен. –«Вы что замыслили? Разве не знаете, что в стране перенаселение? Ты, Талвар, мог бы предпринять кое-какие меры!» Но зять выпрямился, на сколько позволяло его тело, вплоть до повреждённой шеи, и ответил: «Сэр, я никогда не думал, что вы скажете такое. Я думал, что вы набожный человек. Призрак Дауда покраснеет от стыда, если услышит намёки Генерала Хайдера на Безбожные поступки.» Так Хайдер был пристыжен, и умолк, а на пятый год матка Навид высвободила шесть новых жизней – три мужских, и три женских, потому что Талвар Ульхак, возгордившись своей мужественностью, когда осмелился отклонить замечание Хайдера об избытке внуков. А в год падения Искандера Хараппа общее число детей достигло двадцати, если и к этому времени никто не мог точно сказать, сколько было мальчиков, а сколько девочек.
Госпожа Навид Талвар, бывшая «Добрая Весть» Хайдер, казалось, потеряла всякую способность совладать с бесконечным потоком людской плоти, выходившей из её межбедрея. Но её муж был ненасытен и непреклонен. Его мечта о детях растянулась, заменив место в его жизни, занятой ранее игрой в поло. И, благодаря дару предвидения, он знал, какая ночь будет лучшей для зачатия.   
Единожды в год, он приходил к ней и приказывал быть готовой, потому что Время настаивало на посеве зерна. И она готовилась, превращаясь в овощную грядку, чья удобренная природой почва была истощена чересчур рьяным садовником. Она осознала безнадёжность существования женщины в этом мире; заслуживаешь ты уважения, или нет, мужчина, всё равно, достанет тебя. Не имеет значения, каким трудом ты добивалась положения истинной леди; он придёт и напичкает тебя нежелаемой, чуждой жизнью.       
 Её потрёпанные, личные желания были подавлены естественным ходом давления детей. Она забыла их имена. Она наняла целую армию нянек, и бросила свой выводок на их попечение, а сама лишила себя всех желаний. Никаких попыток усесться на свои волосы; совершенное стремление быть красивой, которое ввело в транс, сначала Херона Хараппа, потом Талвара Ульхака, улетучилось из её черт, и осталась она простушкой, непривлекательной матроной, каковой, в действительности, была всегда. Арджуманд Хараппа, чья ненависть к «Доброй Вести» с годами не поубавилась, знала всё о падении своей соперницы. Фотограф, некогда снимавший Пинки Аврангзеб, был вызван поработать с «Доброй Вестью». Арджуманд, беззаботно, показала слайды Херону Хараппа, будто они не имели к ней никакого отношения. «Бедный, старый холостяк!» - подначила она его. «Подумать только, что ты прожил бы всю свою жизнь с этой ненасытной ****ью, если бы она не нашла себе кого-то получше!»

На севере Loo не дует, но иногда, после полудня, Билькис принималась придерживать мебель, чтобы её не сдуло. Она скиталась по коридорам своего нового дворцового пристанища, бормотала себе под нос что-то невнятное. Однажды она повысила свой голос, который донёсся до слуха супруга. «Как это, ракета поднимается к звёздам?» - неопределённо спросила она, так как разговаривала сама с собой. «Не так-то просто оторваться от земли. Она, вроде машины; поднимается вверх и теряет свои части. Они отходят и падают обратно, пока, наконец, нос, только нос избавляется от земного притяжения.»  Раза Хайдер нахмурился и сказал: «Бог знает, что ты несёшь, женщина!» Но, несмотря на это замечание и последующее предположение, высказанное Омару Хайяму, что разум Билькис стал слоняться как и её ноги, он знал, что она имела в виду. По мере его подъёма, прямо по её пророчеству, на самую вершину военной карьеры люди отпадали от него. Они превращались в сгоревшие площадки его взлёта к звёздам на плечах. Дауд, «Добрая Весть», сама Билькис. «Почему я должен стыдиться? – спросил он себя, - ведь я ничего им не сделал.»
В течение многих лет на Билькис что-то наваливалось, что-то отламывалось от неё, - знойные ветры и рыцари со знамёнами, и убитые управляющие кинотеатров, и неимение сыновей, и потеря супружеской любви, и воспаление мозга, и индюшки, и письмена с ошибками. А самым худшим было находиться здесь, в этом дворце, королевской резиденции, о которой она всегда мечтала, и понять, что это тоже нехорошо, что ничего не было успешным, что всё превратилось в прах. Разрушенную тщетностью своего величия, падение её любимицы, «Доброй Вести», доконало её. Дочь лежала, задыхаясь, под мягкой лавиной своих детей, и никто её не утешит…Однажды утром, на глазах у всех Билькис оделась в чёрное, прихватив вуаль или паранджу, хотя и находилась в доме. Раза Хайдер спросил её, осознаёт ли она то, что делает, а та, пожав плечами, ответила: «Становилось слишком жарко, и я хотела задёрнуть шторы.» В этот момент она едва могла нормально выражаться, только метафорами. Её бормотания наполнились занавесками, океанами, ракетами, и вскоре все к этому привыкли, и к парандже её солипсизма, потому что у каждого были свои затруднения. В те годы Билькис Хайдер стала почти невидимой, тенью, охотившейся за чем-то потерянным её телом в коридорах; возможно, за тенью, которая покинула это тело. Раза Хайдер проследил, чтобы она не покинула дом…а дом управлялся сам собою; слуг хватало на всё, и хозяйка резиденции Главнокомандующего превратилась в обычный персонаж, призрак, почти бормотание в дворцовых углах, слух в чадре.
Иногда, звонила Рани Хараппа. Случалось, что Билькис, то поднимала трубку, то вовсе не обращала внимания, будто не слышала звонка. Когда поднимала трубку, то говорила так тихо и неразборчиво, что Рани было трудно понять сказанное, распознав только глубокую горечь, как если бы Билькис начала негодовать на свою подругу, как будто пришедшая в негодность жена Хайдера, имела ещё достаточно гордости ненавидеть Искандера за то, что тот подобрал её мужа и возвеличил. «Твой муж, Рани, - сказала она однажды громко и внятно, - ни за что не был бы доволен, если бы Раза ни упал перед ним на колени, и ни лизал его сапоги.»
Генерал Хайдер до конца дней своей жизни будет помнить тот день. Когда он приехал к Искандеру, чтобы обсудить оборонную смету, и получил неплохую пощёчину. «Иски, расходы падают ниже принятого уровня.» - сообщил он Премьеру, и к его изумлению Хараппа звучно ударил по столу, от чего ручки =Mont Blanc= подпрыгнули в своих стойках, а тени в углах тревожно захихикали. «Принятого, кем? – крикнул Искандер, - Армия не должна обсуждать происходящее. Никогда! Вбей это в свою башку. Если мы наделяем тебя пятьюдесятью paisa в год, то распорядись этим должным образом. Усвой это, и убирайся!»
«Искандер, - сказал Раза спокойно, - не забывай своих друзей.»
«У человека в моём положении нет друзей. – ответил Хараппа.  – Есть только временные союзники, опирающиеся на взаимную, личную выгоду.»
«Тогда ты перестал быть человеком, - сказал ему Раза, и добавил задумчиво, - Человек, Верящий в Бога, должен верить и в людей.»
Искандер впал в ещё большую ярость. «Берегись, Генерал! – прошипел он. – Потому что я могу засунуть тебя обратно в мусорный ящик, где и отыскал.» Он выскочил из за стола и орал прямо Хайдеру в лицо, разбрызгивая слюну по щекам Генерала.
«Бог тебе судья, Иски, – пробормотал Раза. – Ты забыл, что мы тебе не слуги.»
В этот миг Искандер и ударил по забрызганной его слюной щеке. Генерал не ответил, а заметил мягко: «Покраснения от таких ударов долго не сходят.» Годами позже Рани Хараппа докажет это, увековечив те покраснения на одной из шалей.
В те же годы, когда Искандер Хараппа обрёл покой под землёй, а его твёрдая, как гвоздь, дочь была отправлена в ссылку вместе с матерью, Раза Хайдер ловил себя на мысли о той пощёчине и тех временах, когда Иски Хараппа так унизил его. И Арджуманд была не лучше; она взирала на него с откровенной ненавистью, которая кричала: «Я готова на всё!» Однажды, Иски послал её, вместо себя, на ежегодный военный парад, просто, чтобы унизить солдат приветствием женщины, да ещё женщины, не имевшей полномочий в правительстве. Тогда Раза совершил ошибку, объясняя свои беспокойства девственнице «Железные Трусы»: «Видимо, История стала посредницей между нашими домами.» - сказал он.  «И всё пошло не так. Но запомни, мы не чужие друг другу, Арджуманд. Обратный путь очень долог.»
«Я знаю, - сказала она уничтожающе, - моя мать, думаю, приходится вам кузиной.»

        А Суфия Зинобия?

Она была его женой, и не была ею. В Карачи, на своей свадьбе Омар Хайям был ограничен одним пунктом соглашения – не увозить невесту. Вместо этого ему показали комнату с единственной кроватью и совершенным отсутствием Суфия Зинобия, где бы то ни было. Няня Шахбаноу ввела его внутрь и затем, с беспристрастным лицом,  неприступно встала в дверном проёме. «Господин Доктор, - наконец сказала она, - вы должны поведать мне о своих намерениях.» Чрезмерная забота о Суфия Зинобия привела няню к нарушению общественного закона, а отношение главной служанки удерживало Омара Хайяма от гнева. «Не беспокойтесь.» - заверил он няню. «Я знаю, девушка простодушна, и у меня нет желания навязывать, принуждать и требовать, на что я, как муж, имею право.»
«Прекрасно, господин, но как долго вам придётся ждать? Мужчины – всего лишь, мужчины.»
«Буду ждать, пока моя жена не даст согласия, - сердито ответил Омар. – Не в джунглях же я родился.»  (Но в детстве, если помните, однажды он назвал себя волчонком.)
Няня повернулась, чтобы уйти. «Запомните! – сказала она сухо. – Если вы не вытерпите и попытаетесь свершить что-то непристойное, я убью вас.»
     К моменту переезда на север Омар Хайям заметно изменился. Как Искандер Хараппа, но по другому поводу; он прекратил развратничать. Новая, северная разновидность Омара Хайяма жила по-простому и усердно работала; по четырнадцать часов в день в госпитале =Маунт Хира=, не считая тех спортивных состязаний, когда он был при Генерале во время борцовских поединков. Он возвращался в резиденцию Командующего, чтобы только поесть и поспать и, несмотря на все свидетельства исправления, воздержания и самоотверженности, няня, словно ястреб, продолжала наблюдать за ним. И не последним было то обстоятельство, что его дородная фигура стала ещё тучнее. А когда он подшучивал над няней, «Ну, Баноу, был я послушным мальчиком, или нет?» - она серьёзно отвечала: «Господин Омар, я вижу, как вы наполняете себя, Бог знает чем, а едите очень мало, что не может быть едой. На сколько я могу судить, это дело времени перед тем, как вы лишитесь самообладания и взорвётесь. Как тяжело быть человеком!» - произнесла она с печальным сочувствием в глазах.
     В ту ночь он узнал её стук в дверь его спальни. Он вытащил себя из постели и, задыхаясь и похлопывая себя по левой стороне груди, подошёл к двери. Снаружи стояла няня с распущенными волосами, со свечой в руке. Её костлявое тело tilyar-птицы еле угадывалось под хлопчатой сорочкой. «Ты что надумала?» - изумлённо спросил Омар, а она уверенно вошла внутрь и торжественно уселась на кровать.
«Я никого не хочу убивать, - пояснила она ровным тоном, - и подумала, что лучше уж поступлю так.»
«Должно быть, ты сильно её любишь!» - воскликнул Омар Хайям.
«Больше, чем вас.» - ответила она без упрёка и сняла сорочку.
«Я старый человек, - сказал он ей позже, - так что три раза или, по крайней мере, два будет  многовато. Может, ты всё-таки, хочешь убить меня, а этот способ самый простой?»
«Непросто это, господин Омар, - ответила она, - и не такая уж вы рухлядь, на самом деле.»
После этого она посещала его каждую ночь, кроме тех периодов, когда проявлялись предпосылки возможного появления потомства. И в эти семь или восемь ночей он оказывался в хватке его добровольной бессонницы, представляя её тело проволокой рядом с собой в постели, и удивлялся необычной судьбе, когда взял в жёны одну, а обрёл совсем другую. Немного погодя, он заметил, что начал худеть. Фунты спадали с него и, к моменту Искандерова краха, он стал не вполне стройным, а таковым ему никогда и не быть; но все его костюмы стали ему велики. Отсюда можно заключить, что жизнь его и Искандера были тесно связаны, так как Иски тоже сбросил вес, опять же, по другой причине. При определённых условиях; под действием чар няни Парси он уменьшился до замечательно-нормальных размеров. «Может, я и не кинозвезда, - сказал он своему отражению в зеркале, - зато перестал слыть карикатурой!»  Омар Хайям и Шахбаноу: наша провинциальная героиня превратилась в теневую невесту, а его собственная тень, в итоге, обрела способность уменьшаться.

                А Суфия Зинобия?

…лежит в постели, прижав пальцами веки, в надежде уснуть, зная, что сон не придёт. Ощущает на коже своих век колючку няниного взора. Няня, на циновке, наблюдает, ждёт. Затем она, Суфия, осознаёт, что уснуть невозможно, полностью расслабляется, вытянув руки вдоль тела, притворяется. Она обнаружила, что подобная имитация, подобная видимость её засыпания делают других людей счастливыми. Сейчас она проделывает это легко, непроизвольно, потому что времени для упражнений было предостаточно. Приводим дыхание к определённому ритму, перемещаем тело в определённое, подсказанное интуицией, положение, настраиваем зрачки под веками на определённое поведение. Всё.
Немного погодя, она слышит, как няня поднимается с циновки и выскальзывает из комнаты, делает несколько шагов по переходу и стучит в дверь. Бессонница обостряет слух. Ей слышны скрипы пружин кровати, его восклицания, её костлявые крики. Люди занимаются этим по ночам. Её мать поведала ей об океане и рыбе. В пространстве, за своими глазами, она видит нянино превращение, как та превращается в жидкость, вытекающую наружу и заполняющую собой комнату. Растворяющаяся Шахбаноу, - солёная, необъятная, и увеличивающиеся размеры Омара, - плавники, жабры, вплывающего в это море. Ей любопытно, как это выглядит  при завершении, когда они, вновь, становятся сами собой, как свалку приводят в порядок, как всё становится сухим. Однажды утром она проскользнула в спальню мужа, когда он был на работе, а няня отправилась пересчитывать грязное бельё. Прощупав простыни, обнаружила влажные пятна. Но океан должен оставлять свои следы: морскую звезду, водоросли, панцирь? Она осмотрела пол и ничего не нашла; загадка!
     Теперь ей нравилось, что иногда, её оставляли побыть одной, и от этого в её голове должно было произойти что-то важное, - что-то любимое ею; - то, что она хранила там,  взаперти. В присутствии людей она не осмеливается вывести их и поиграть с ними, боясь, что их отберут или, по ошибке, сломают. Кругом взрослые и неповоротливые люди. У них и в мыслях нет такого, чтобы что-то поломать, но почему-то ломают.
В её голове драгоценные, хрупкие игрушки. Одна из самых лучших, внутренних, когда её отец заходит к ней. Обнимает, улыбается, плачет над ней. Говорит о том, чего она совсем не понимает; но его слова звучат красиво. Она выводит его из головы и заставляет себя проделывать это снова и снова, словно рассказанную, шесть раз подряд, на ночь сказку. Когда вещи - снаружи, вне головы, этого не происходит. Это происходит только иногда, единожды, и вам приходится спешить, хватать и убирать их в свой тайник. Иногда, этого совсем не происходит. Сидит в ней одно воспоминание, которое никогда не осуществляется наяву: её матушка прыгает вместе с ней через скакалку, всё быстрее и быстрее, так быстро, что невозможно различить, кто есть кто. В круге скакалки они составляют собой одно целое. Эта игра утомляет её, - не из-за трудности делать подскоки, а из-за сложности производить эти действия внутри, которые не были внесены снаружи. Почему же эти, только внутренние действия, невозможно совершать? И почти невозможно повторить, снова и снова?
Почти каждый день приходит нанятый преподаватель, и ей это нравится. Она, учительница, приносит новые вещи, и Суфия вносит некоторые из них в свою голову. Вот вещь, называемая миром, который производит глухой шум, когда ты постучишься в него костяшками пальцев. А иногда, он бывает плоским и разделённым на части во множестве книг. Ей известно, что мир – настоящая картина огромного пространства, называемого повсеместным. Однако эта картина – нехороша, потому что в ней она не видит себя, даже сквозь увеличительное стекло. В свою голову она вносит наилучший мир, в котором может видеть каждого, кого желает: Омара, Шахбаноу, Билькис, Отца, - маленьких, вылитых из олова. Она машет им рукой, а взрослые и малыши машут в ответ. А ещё она может писать. В её тайнике - её любимые слова и буквы, - ухабистый SIN (грех), формы хоккейной клюшки, LAM (поспешное бегство), с раздувающейся грудью, как у индюка - MIM (подражатель). Ей легко писать их, снова и снова.
     Она упаковывает свою голову хорошими вещами, чтобы не оставалось пространства для других вещей, ею ненавидимых.
     Изображение её самой с мёртвыми птицами. Кто вложил его внутрь? И ещё одно: она кого-то кусает, - очень сильно. Иногда, подобные гадости повторяются снова, и снова, сами собой, как склеенные пластинки, - и очень затруднительно выталкивать их наружу, а потом улавливать отцовскую улыбку или скакалки. Ей известно, что она болела, и наверняка, эти гадкие игрушки, до сих пор, сопровождают её.
    Существовали ещё и другие вещи, которые, кажется, имели определённое происхождение, - явились, далеко не из разных мест. В основном, они приходили по бессонным ночам, - очертания, повергавшие её в крик, или места, где люди висели с крыш вниз головой. Она чувствовала, что видения, входившие в неё, были последствием её неверного шага. Будь она здоровой, дурные видения ушли бы куда-нибудь; значит, она нездорова. Почему же ей так плохо? Что заставляет её гнить, - ЗЛО? Она ворочается в постели. И выливает из себя грозные видения.
     Очень часто в её голову проникает понятие – МУЖ. Она знает, кто такой МУЖ. Её отец – МУЖ, Талвар Ульхак – тоже, а теперь и у и неё есть такой же. Что это значит – БЫТЬ ЗАМУЖЕМ? МУЖЬЯ. Для чего они? С большинством дел она может справляться и сама, а с остальными поможет няня. Но, у неё же есть МУЖ! Ещё одна загадка.
     Перед обручением она спросила об этом няню, и вложила её ответ в свою голову. Тогда, она отделила няню от её ответа, и только слушала, сноваиснова, как та говорила: «Они - для денег и детей. Но ты не волнуйся; деньги – не проблема, а дети – не про тебя.» Несмотря на многорозовость воспроизведения картинки, ей непонятны слова няни. Если деньги – не проблема, то мужья тебе не нужны. А ДЕТИ – НЕ ПРО ТЕБЯ. Почему? «Это я так, просто, сказала.» Но почему? «Ладно, тише! Почему, почему, почему; ну, тебя!» На этом всё и заканчивается, без какого-либо объяснения. А, ведь, дело с МУЖЕМ, - очень важная вещь. Он у неё есть. Кто-то ещё должен знать об этом? А ей неизвестно! И вновь, она совершает глупую ошибку.

     Самой лучшей, недавней вещью, были дети, - дети её сестры. При первой же возможности, она, Суфия, играет с ними. Ей по нраву, как они ползают, кувыркаются, смешно кричат; ей нравится, что её познания превышают их собственные. Она сбегает к ним; какое удивление в их глазах! Она вводит их в свою голову, и выводит, когда не идёт сон. «Добрая Весть» не играет с детьми. Почему? Спрашивать бесполезно. «Почему, почему; ну, тебя!»  В её голове дети смеются.
     И вновь нехорошие видения; потому как, если у неё есть муж, а муж – для детей, а дети – не про тебя, то что-то, должно быть, идёт не так. На этой почве у неё возникает какое-то ощущение. Словно краска стыда. По всему телу. Жарко-жарко. И хотя, она испытывает на своей коже пощипывание, и щёки горят; всё это происходит внутри. И никто не замечает этих новых, внутренних покраснений. А для неё это внове. И переживания несут в себе отрицательный заряд. Иногда она думает: «Я превращаюсь во что-то.» Но когда эти слова входят в голову, ей не понятны их значения. Какое изменение происходит в тебе? Дурные, злые слова; и чувство становится острее и болезненнее. Уходите, вон, вон! Уходите!
     А вот то, что делают женщины с мужьями по ночам. Она этого не делает. Вместо неё это проделывает её няня. Я НЕНАВИЖУ РЫБУ. Её муж не приходит к ней по ночам. Вот две вещи, нелюбимые ею: он не приходит, - это раз. А из первого вытекает второе; наверняка, звучит ужасно, - скрипы-стоны, мокрые, с запахом простыни. Жих-жих. Отвратительно. А, ведь, она – ЖЕНА. У неё есть МУЖ;  а ей не под силу осознать это. Ужасная вещь. И весь ужас в том, чтобы не быть участником этого дела. Она сжимает веки и заставляет детей играть. Нет океана, а есть ощущение ухода на дно. Её тошнит.
     Вот океан. Она чувствует его приливы. И  где-то, в его глубинах, шевелится Зверь. 

Исчезновение детей в городках – скопищах лачуг и помоек, продолжалось на протяжении многих лет. И предположений об этом тоже было множество. Случалось так, что детей заманивали к Морскому заливу, где требовалась дешёвая, рабочая сила, или продавали арабским князькам. Ходили слухи, что многие родители сами занимались подобной преступной деятельностью, избавляясь, таким образом, от нежелательных членов своих безразмерных семей. Загадка исчезновений так и не была разгадана. Ни один заговор работорговли не был раскрыт. Люди давно свыклись с такими происшествиями; дети просто исчезали средь бела дня, словно испарялись в прозрачном воздухе. Пуфф!
     А потом находили обезглавленные тела.
То был год всеобщих выборов. После шести лет правления Искандер Хараппа и =Народный Фронт= проводили напряжённую избирательную кампанию. Но оппозиция была настроена всерьёз; противники Искандера объединились, чтобы дать жёсткий отпор уничтожающему экономическому положению, безбожию, высокомерию властей и продажности чиновников. Сложилось такое мнение, что =Фронт= потеряет всех своих избирателей: на границах, на севере и западе, и в провинции Кью. В общем, головы людей были забиты политическим хламом, и никому не было дела до нескольких мёртвых нищих.
Четыре тела подростков, юношей. Их головы были отделены от тел какой-то неимоверной силой; буквально сняты с плеч. На порванных штанах были обнаружены пятна спермы. Их обнаружили в куче мусора недалеко от трущоб. Казалось, что умерли они одновременно. А головы так и не были найдены.
     Избирательная кампания дошла до лихорадочного напряжения. Колонки газет были заполнены убийствами; а по радио о них не было сказано ни слова. Слухи? Клевета? Людям это быстро надоело. Только всем разновидностям Бога известно, что произошло в трущобах.
                А произошло вот что.

                Женщина в чадре: история ужасов.
Талвар Ульхак возвращался в столицу из Кью на самолёте, в котором ему явилось видение. В те дни шеф Федеральных Сил Безопасности был очень занят, разъезжая по стране по служебным делам. Была пора выборов, а Талвар являлся членом поверенных представителей Искандера Хараппа. Его предательство ещё впереди. Искандер полагался на Ф.С.Б. и надеялся, что та сохранит его преимущества перед противниками, раскроет замыслы, «пятой колонной» проникнет в их штабы и разрушит их договорённости, найдёт повод для ареста их руководителей. В самолёте он напряжённо обдумывал эти дела. Когда же повреждённые связки шеи начали побаливать и подыгрывать его настроению, как сам дьявол, он заскрежетал зубами и обострил своё внимание на фотографиях политиков =Фронта=, сепаратистов в постелях со смазливыми юношами, являвшимися действительными работниками Ф.С.Б., мужественно и бескорыстно служившими своей стране. А потом нашло видение. Талвару пришлось поднять глаза, потому что ему показалось, что салон растворяется и мерцает. А потом он стоял тенью на стене резиденции Хайдера, ночью, наблюдая за фигурой Билькис, одетую в чадру, чёрную накидку с головы до пят. Она двигалась к нему по затемнённому коридору, прошла мимо него и даже не бросила взгляда в его сторону. Он был в ужасе. Её накидка была мокрой, и с неё лило что-то вязкое, не похожее на воду. Кровь, чёрная в неосвещённом коридоре, оставляла след на пройденном ею пути. 
     Видение рассеялось. Вернувшись домой, Талвар проверил привидевшееся ему. Он удостоверился, что ничего неладного в доме Хайдера не произошло, что Билькис не покидала пределов своих комнат, и с остальными всё было в порядке. Он выкинул из головы все тревожные помыслы и вернулся к своей работе. Позже он признался Генералу: «Я допустил оплошность. Мне бы сразу понять, что происходит, а я думал совсем о другом.»
     На другой день, после возвращения из Кью, Талвар, чисто случайно, услышал о четырёх обезглавленных телах; двое из его отдела обедали в столовой Ф.С.Б.и балагурили об убийствах, прикидывая способы «пришить» эти преступления известным гомосексуалистам – боссам оппозиции. Талвар похолодел и упрекнул себя: «Дурная  башка! Недаром  твоя шея так дёргалась.»
    Он тут же отправился в Генеральный Штаб Армии и попросил Хайдера пройти с ним в сад, чтобы их никто не подслушал. Немного смутившись, Генерал внял просьбе зятя.
     Стоя на жаре, Талвар рассказал о своём видении, и застенчиво признался, что ему следовало быть намного внимательнее; что фигура, виденная им, не соответствовала размерам фигуры Билькис Хайдер. Ему так же показалось, что её походка была немного развязной и неустойчивой… «Простите меня, - сказал он, - но я думаю, что Суфия Зинобия возобновила свои прогулки во сне.» Таким было признание его дара предвидения. Раза рассеянно слушал его, но не прерывал, когда Талвар Ульхак продолжил высказывать своё мнение. Будь Суфия Зинобия объектом медицинского обследования, её не признали бы VIRGO INTACTA. И данный факт был бы показательным из-за всеобщей известности, что её муж не ложится с ней в постель. «Простите меня, сэр, за грубость и прямоту, но ваша дочь имела сношение с той четвёркой болванов перед тем, как оторвать им головы.»
     Образ сумасшедшей дочери, поддавшейся многоразовому половому сношению, а затем оправившейся от чувства мести, чтобы порвать своих любовников в клочья, заставил Хайдера ощутить физическую боль… «Пожалуйста, поймите, сэр, - продолжал Талвар уважительно, - у меня нет желания раздувать это дело. Вот, я и советуюсь с вами. Тем более, это касается нашей семьи.»
     «Как мне было знать?! – удручённо ответил Хайдер неслышимым голосом, как будто тот исходил с большого расстояния. – Какие-то птицы, дурное поведение на свадьбе, и целые годы – ничего. Постоянно думал, в чём дело? Пройдёт? Так, ведь, прошло. Дурачила нас. Дураки! – и замолчал на несколько минут. – Для меня добром это не кончится, - добавил он. – FUNTOOSH, KAPUT, спокойной ночи.»
«Невозможно, сэр! – возразил Талвар. – В вас нуждается армия!»
«Общительный ты, Талвар.» - пробормотал Раза и вновь задумался, пока его зять не кашлянул и не спросил: «Как мне быть, сэр?»
Генерал отрезал: «Что ты имеешь в виду? Заняться этим? А улики где? Только предположения и неизвестность. У меня на этот счёт ничего нет. А ты осмеливаешься строить свои предположения. На каком основании? К чёрту, это дурачество, мистер. Не занимайте моё время.»
«Есть, сэр!» Талвар Ульхак весь внимания. У Генерала на глазах навернулись слёзы. Он обнял зятя за плечи.
 «Что, получил весточку, парень? Об этом ни слова.»
     В глубинах океана шевелится морская Тварь. Медленно распухает, питаясь несоответствием, виновностью, стыдом. Жиреет и набухает в сторону поверхности. У Твари глаза подобны маячным огням. Она может завладеть страдающими бессонницей и превратить в лунатиков. Бессонницу – в лунатизм, девушку – в дьявола. Для Твари время течёт по-другому. Годы птицами пролетают мимо. И по мере взросления девочки, по мере роста её понимания, у Твари прибавляется пищи… Суфия Зинобия, в свои двадцать восемь лет, продвинулась к девятилетнему возрасту мышления. Так что, когда в том же году няня забеременела и была уволена со службы по причине своей распущенности, Суфия понимала, что произошло. Ведь по ночам ей слышались его хрюканья и её птичьи крики. Несмотря на осторожность, няня зачала ребёнка, потому что ошиблась в подсчёте дат, и ушла, не сказав ни слова, взяв всю вину на себя. Омар Хайям не терял с ней связь. Он заплатил за аборт, и сделал всё, чтобы она, впоследствии, не голодала. Но все его старания ничего не решили; акт порчи был исполнен. 
        Суфия Зинобия, словно доска, неподвижно лежит в постели. Она пытается вызвать из головы добрые вещи – детей, отца и их улыбки. А вместо этого внутри единственная вещь – няня Шахбаноу и те действия, которые производят мужья. Он, её супруг, не дал ей ребёнка, а няня забрала его в свою утробу. Она, Суфия, объята недостатками и стыдом. Ах, эта женщина, которая любила меня. И мой муж; кто осмелится обвинить его, ведь у него никогда не было жены. Вновь она в своей пустой комнате; она – прилив, переходящий в наводнение. Она чувствует, как что-то приближающееся, с рёвом  заполняет её, - наводнение или, возможно, вещь в наводнении. Тварь прорывается вперёд, чтобы обрушить на мир своё опустошение; а после этого ей ничего не ведомо, в памяти ничего не остаётся, потому что она, вещь – свободна.
     Бессонница превращается в лунатизм. Чудовище - богиня стыда поднимается с постели.  Она покидает пустую комнату няни. Откуда-то появляется накидка. Отовсюду. В этом печальном доме легко найдётся такая одежда; и затем ходьба. В переигрывании индюшачьей резни, какой уже раз, она околдовывает ночных сторожей; глаза Твари высвечиваются из её глаз и превращают часовых в камни. Никому не известно, как, но потом, когда они приходят в себя, то не осознают, что они спали.
По ночным улицам шествует стыд. В трущобах четверо юношей пронзены теми ужасающими глазами, чей смертельно-жёлтый огонь, словно ветер, дует сквозь сетчатую ткань чадры. Они следуют за ней к куче мусора - своей погибели, словно крысы за своим волынщиком, и танцуют при всепоглощающем свете её глаз из под чёрной чадры. Она ложится; и что няня взяла на себя, в конечном счёте, произошло и с ней. Четверо мужей сменяют друг друга, и затем её руки дотягиваются до шеи первого парня. Остальные стоят смирно и ждут своей очереди. И высоко взлетают головы, утопая в разбросанных облаках; никто не видел, падали они на землю, или нет. Она встаёт и идёт домой. И засыпает; Тварь утихает.
    Генерал Раза Хайдер сам обследовал комнату своей дочери. Найденная им накидка потрескивала от высохшей на ней крови. Он завернул её в газету и сжёг в печи. А пепел выбросил из окна своей машины.
           Был день выборов, и огня было предостаточно.



                Г Л А В А   О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я.


                МОНОЛОГ   ПОВЕШЕННОГО. 



У Председателя Искандера Хараппа, в столице излишних терминалов аэропорта,  возникала ужасная зубная боль при скоплении джипов вокруг его дома. А его дочь, Арджуманд, предположила, что судьба, в чём-то, искушает его. И, всякий раз, когда кто-нибудь совершал подобное, его зубы ныли суеверной, острой тоской, особенно после полудня, когда такие происшествия кажутся наиболее опасными, чем происходившие по  утрам. Чтобы успокоить отца, Арджуманд сказала: «Противники, всего лишь, испустили пар.» С  чувством послеобеденного довольства он размышлял о прошедшем слухе, что какая-то пантера-альбинос скрылась от охотников в лесистых холмах Багхирагали. Отвлекшись от мыслей о тех охотничьих угодьях, он заворчал: « Бог его знает, как избавить тебя от этого твоего оптимизма; мне придётся поместить тебя в резервуар возле Заградительной Дамбы.» Потом его зубы всыпали ему «по первое число». Но в этот раз ещё хуже, чем прежде, и он с удивлением, вслух, сказал о том, о чём только что подумал: «Я выкуриваю свою единственную и последнюю, в своей жизни, сигару.»  Как только предсказание слетело с его уст, они сомкнулись при появлении незваного гостя, армейского офицера с самым мрачным лицом в мире, Полковника Шуя, служившего адъютантом Генерала Хайдера на протяжении шести лет.  Полковник козырнул и объявил Премьеру решение: « Прошу прощения, сэр, но вы немедленно должны проследовать со мной в гостиницу Багхирагали.» Тут до Искандера дошло, что он не смог уловить смысла своих раздумий и улыбнулся своей собственной несообразительности. «Понимаешь, Арджуманд, - сказал он, - они хотят скормить меня пантере, разве не так?» Повернувшись к Полковнику, он спросил, кто отдал такой приказ. «Председатель Военного Трибунала, сэр.» – ответил Шуя. «Генерал Хайдер, сэр, прошу прощения.»
«Глянь-ка на мою спину, - сказал он дочери, - нет ли там предательского ножа?»
     Через полчаса Генерал Салман Таглак, Начальник Объединённых Штабов был вытащен настойчивым зуммером телефонного аппарата из шумного кошмара, в котором повторилось, в замедленном действии, поражение в войне на Востоке. Генерал Таглак был единственным членом высшего командования при Президенте «Лохматом Псе», который избежал гонений со стороны Хараппа на высшие эшелоны министерства Обороны, и дурной сон, на некоторое время, задержался в нём, от чего он отчаянно завопил в телефонную трубку: « Что стряслось? Мы, что, проиграли?»
«Да.» - произнёс голос Хайдера с некоторым смущением.
Генерал Таглак, соответственно, был озадачен: «Ради Бога, что, так и есть?»
«О, Аллах! – насмехался Раза. – Разве вам никто не сообщил?» После этих слов он начал запинаться, так как Начальник Объединённых Штабов был его непосредственным начальником, и если босс откажется ввести Флот и Авиацию для поддержки наземных частей, дела пойдут, просто, отвратительно. Из-за неразборчивого запинания и засидевшегося тумана заспанного Генерала Таглака ушло пять минут на то, чтобы тот осознал происшедшее минувшей ночью.
«И так?» - наконец произнёс он. «Что теперь?»
Речь Хайдера восстанавливалась, но он осторожничал. «Простите, Генерал, - тянул он время, - что думаете вы?»
«Чёрт, побери! – взорвался Таглак. – Какие распоряжения вы намереваетесь сделать?»
Последовало молчание, во время которого Хайдер смекнул, что всё обойдётся, и смущённо произнёс: «Таглакджи, знаете, ваш предыдущий опыт работы в составе Военного Трибунала, и всё такое…»
«Рожай!» - пробурчал Таглак.
«…откровенно, сэр, мы надеялись, что вы поможете нам в этом.»
«Дилетанты недоношенные! – счастливо пробормотал старый Таглак. – Захватывайте правительство, и ваша совесть чиста.»
     Оппозиция так и не дождалась итогов выборов. В городах толпы кричали о продажности. Начались бунты, поджоги, забастовки. Армии было приказано стрелять. Рядовые и молодые офицеры в полголоса произносили мятежные призывы, которые, поначалу, тонули в грохоте выстрелов. А Арджуманд Хараппа поддалась искушению судьбы.
Говорилось, что сначала Генерал Хайдер начал свою деятельность без всякого желания, но пошёл на это из-за того, что его соратники поставили перед ним условие, - либо он смещает Хараппа, либо уходит вместе с ним. Но Президент Хайдер решил по-своему: «Я человек, который ненавидит беспорядок и стремится устранить его.»
На следующее утро, после своего успеха, Раза Хайдер появился на экранах национального телевидения. Он опускался на колени на молитвенном коврике, прислонял ладони к ушам и читал заповеди =Корана=. Потом он прерывал моление, чтобы обратиться к народу. Это была речь, в которой люди, впервые, услышали выражение «операция =Третейский Судья=».
«Очевидно то, - резко сказал Хайдер, - что Армия должна выступить в роли честного судьи, не менее, или посредника!»
     Где была правая рука Хайдера во время произнесения речи? На чём лежали его пальцы, когда он пообещал провести новые выборы в течение трёх месяцев? Что ему, затянувшемуся в ремни и завёрнувшемуся в шелка, ссудило доверие взамен его клятве, что всем политическим партиям, включая и =Народный Фронт= «этого наиотважнейшего борца и великого политика» Искандера Хараппа, будет разрешено оспорить итоги выборов? «Я простой солдат, - сказал Раза Хайдер, - и заявляю, что возникло противостояние, а мы должны совершенствовать совсем противоположное.» Телекамера двигалась от его лица вдоль правой руки и показала, где лежала та самая рука. На Священной Книге.
     Раза Хайдер – выдвиженец Хараппа, стал его палачом. И он же нарушил свою священную клятву, хоть и был религиозной личностью. Возможно, свершённое им позже, было итогом его желания очистить своё запятнанное имя в глазах Господа.
   

Вот как это началось.
Арджуманд Хараппа отвезли к Рани в Мохенджо. А Херон Хараппа так и не был пойман. В беседе с Генералом Таглаком Раза отпустил шутку: «Глупый деревенщина. Он, наверное, думает, что я намереваюсь отрезать его «хозяйство» только потому, что он не женился на моей дочери?»
Председателя Искандера Хараппа содержали в относительных условиях, существовавших в правительственной гостинице =Багхирагали=, в которой, конечно же, пантера его не сожрала. Его даже вызывали на звонки по телефону, но только на входящие. Западные журналисты разузнали номер, и Искандер устраивал длительные, проникновенные беседы многим заморским корреспондентам. В этих переговорах он выкладывал подробные мотивы своих обвинений и многочисленных сомнений в истинности веры Хайдера, его нравственности, его половой способности и законнорожденности. До сих пор Раза терпел.
«Этот Иски, - поверял он Полковнику Шуя, - очень взвинченный малый. Да, и был таким. Ну, естественно, расстроен. На его месте, я вёл бы себя так же. А тому, что печатают в Христианской прессе, верить нельзя.»
«Полагаю, вы проводите выборы, а он, в это время, побеждает, сэр?» – высказывает свою догадку Полковник, и его лицо приобретает самое печальное выражение, каковое Хайдеру ещё не приходилось видеть на этом несчастном лике. «Прошу прощения, сэр, а что он вам сделает?»
Раза глянул удивлённо. «Что это значит – сделает?» - крикнул он. «Мне? Его старому товарищу? Его родственнику? Я что, пытал его? Отправил в психушку? Что, тогда, для него это – сделать?»
«Семья бандитов, сэр. - сказал Шуя. – Этим Хараппа известно всё. Месть, преступления, и что там ещё. Это у них в крови. Прошу прощения, Генерал.»
Тут на молитвенно-синем лбу Хайдера появились глубокие морщины задумчивости, и через два дня он объявил своему адъютанту: «Мы незамедлительно навестим этого человека и, просто, разложим всё по полочкам.»
Впоследствии, Полковник Шуя будет клясться, что до своей встречи с Искандером, Раза и не помышлял метить на пост Президента. «Этот глупец, - постоянно твердил Шуя на допросах, - возложил свою судьбу себе на голову.» Полковник и Генерал Хайдер ехали в гостиницу =Багхирагали=. И по мере подъёма по гористой местности их обоняние было поражено тем еловым запахом, тем ароматом, способным возвеличить мрачную душу, при котором возникает мысль, что нет ничего неразрешимого. Пока в гостинице проходила судьбоносная конференция, Полковник ожидал в вестибюле.
     Предчувствие Искандера Хараппа на счёт сигар подтвердилось. Ему было не под силу разместить одну единственную пепельницу среди множества кондиционеров, кубков из гранёного стекла, ковров Ширази и другого роскошества в доме. И когда он попросил охранников принести ему коробку его любимых гаванских сигар, присланную ему из дома, они вежливо ответили, что это невозможно. Все мысли Искандера крутились вокруг запрета курения, стерев ценимые им удобства его постели и качество его еды. Было ясно, что кто-то приказал охране отказывать ему в табаке и, тем самым, предупредил – БУДЬ ОСТОРОЖЕН – и ему это не понравилось; нет, сэр! Отсутствие табака отозвалось прогорклым вкусом во рту. Он принялся непрерывно жевать бетель-орех, нарочно сплёвывая сок на драгоценные ковры, так как его ненависть уже превосходила привередливое изящество его истинной сущности. Пережёвывание бетеля усилило зубную боль; и самое скверное, что происходившее во рту, дало толчок выделению бранных выражений… Раза Хайдер не ожидал того приёма, коего не заслуживал. Он вошёл в комнату Искандера с примирительной улыбкой на лице, но как только он закрыл за собой дверь, тут же посыпались проклятия. И Полковник Шуя позже клялся, что видел лёгкие струйки голубого дыма, выходившие сквозь замочную скважину, будто внутри занялся пожар, или одновременно выкуривались четыреста двадцать гаванских сигар.
     «Соблазнитель сучки-дворняжки твоей бабки, продавец собственных дочерей по низким ценам ублюдочным отпрыскам сводников, поносный неверный, срущий на =Коран=», - Иски Хараппа оскорблял Хайдера в течение полутора часов без остановки. Бетель и отсутствие табака добавили к его, уже чудовищному запасу проклятий, ещё и смертельно-затаённую злобу, когда-либо приобретённую им в дни его распутной молодости. К этому дню он завершил заплёвывание стен комнаты соком бетеля от потолка до пола. На занавесках, казалось, было убито множество животных, и будто индюки или козы брыкались в смертельных муках, носясь по комнате, и изрыгали кровь из красных улыбок своих глоток. Раза Хайдер вышел в забрызганной соком бетеля одежде, его усы были в той же гадости, руки тряслись, и с них тягуче капала та же красная жидкость, как будто он окропил ладони кровью Искандера Хараппа. Лицо было смертельно-бледным. 
     Генерал хранил молчание до тех пор, пока его служебная машина не остановилась у изгороди резиденции Главнокомандующего. Тогда он небрежно бросил Полковнику: « Я наслышан о жутких вещах во время сидения мистера Хараппа в Кабинете. Этот человек не заслуживает освобождения. Он – ненависть страны.»
     Через два дня Талвар Ульхак сделал заявление, в котором, под присягой, обвинил Искандера Хараппа в убийстве своего кузена, Маленького Мёра. Прочитав данный документ, Полковник Шуя подумал: «Вот, и вообрази, куда тебя заведёт твой поганый язык.»

В те дни дом Председателя Военного Трибунала больше походил на сиротский приют, чем на место заседаний правительства. «Добрая Весть» была не в силах удержать ежегодный поток детей, струящийся из её утробы. Двадцать семь ребятишек, от года до шести, пускали слюни, ползали, разрисовывали стены цветными карандашами, играли в кубики, вопили и плевались. Их тошнило. Одни засыпали, другие падали с лестниц, разбивали вазы, улюлюкали, хохотали, плясали и пели песни, скакали и мочились. Они требовали внимания, пробовали ругаться, поколачивали нянек, дёргали за бороду религиозного наставника, чтобы тот научил их письму и чтению =Корана=. Они срывали занавески, оставляли пятна на диванах, терялись, резались, не давались иглам прививок и уколам от столбняка, молили, чтобы им принесли щенков и котят, к которым, скоро, теряли всякий интерес. Они крали радиоприёмники, и врывались на встречи высшего общества в этом сумасшедшем доме. Тем временем «Добрая Весть» вновь увеличилась в объёме, и стала такой необъятной, как будто проглотила кита. Все были определённо уверены, что в этот раз должно появиться не менее восьми детей, а на следующий год – девять, а после этого – десять, и так далее. Так что, к своему тридцатилетию она родит семьдесят семь детей. Самое худшее было впереди. Не думали бы Раза и Талвар о другом, то предугадали бы, что она натворит. Но остановить её никому не удалось бы, потому что детское пребывание начинало выбивать из колеи каждого, кто жил среди многоголосого гама.
     Ох, уж этот Талвар Ульхак; что за тревога, неясность обвились вокруг недвижимой шеи шефа Федеральных Сил Безопасности, зятя Хайдера, «правой» руки Хараппа? После падения Искандера Хайдер подпал под значительное давление необходимости какого-то шага в отношении мужа своей дочери. Ф.С.Б., во все времена, была не в почёте. У Хайдера не оставалось другого выхода, как расформировать «контору». А кому-то требовалась и голова Ульхака. И всё произошло так же, что бывшая звезда поло выбрала момент, чтобы каждым слогом своей верноподданнической клятвы доказать, что он самый, что ни на есть, лучший зять. Он поведал Хайдеру свою тайну – подробное досье убийства Мёра Хараппа, из которого следовало, что убийцей был Херон Хараппа, из ненависти к своему отцу. А за этим отвратительным событием стоял злой гений, ни кого-нибудь, а самого Председателя =Народного Фронта=, который, однажды, настойчиво пробормотал: «Жизнь длинна.»
     «Есть доказательства, что он тратил общественные деньги на развитие туризма в Аансу, ради собственной выгоды, - доложил Раза Генералу Таглаку. – Это окончательно добьёт его.»
Предательство Талвара Ульхака изменило всё в корне. =Народный Фронт= не был допущен к участию в выборах. Затем выборы были задержаны, а потом ещё раз отложены. Затем отложены, на неопределённый срок и, в конечном итоге, упразднены. Это происходило в тот период, когда начальные буквы П.В.Т. – Председатель Военного Трибунала приобрели, в устах народа, новое толкование: Просирание Всенародных Требований.
И воспоминания о правой руке на =Коране= продолжали жить.
     Председателя Искандера Хараппа забрали из гостиницы =Багхирагали= и отвезли в тюрьму =Кот Лахпат= в Лахоре, где поместили в одиночку. Он страдал от малярии и воспаления толстой кишки. Были случаи сильнейшего воспаления лёгких. Начали выпадать зубы, и он здорово похудел. (Мы уже отмечали, что Омар Хайям Шакиль, его старый компаньон по проказам, тоже постройнел, в то время, под добрым влиянием няни Парси.)
Судебный процесс, ведомый пятью судьями-панджаби, проходил в здании Верховного Суда, в Лахоре. Показания бывшего начальника Ф.С.Б., Талвара Ульхака, были главными на этом процессе. Искандер дал показания в свою защиту и обвинил Ульхака в подтасовке фактов, спасая свою шкуру. Все его высказывания, ругательства, замечания и предупреждения судей были занесены в протокол.
     В конце полугодового разбирательства Искандер Хараппа, а так же мистер Херон Хараппа были проговорены к смертной казни через повешение. Искандера незамедлительно бросили в камеру смертников в той же тюрьме, в Лахоре. Ему дали всего лишь неделю вместо положенных тридцати дней для подачи протеста. Он только заявил: «Где нет правосудия, там бесполезно его искать. Я не буду подавать жалобу.» 
      Той же ночью госпожа Ульхак, бывшая «Добрая Весть» Хайдер, была обнаружена повесившейся в своей спальне, в резиденции Генерала. На полу, под её свисавшими ногами валялись обрывки верёвки, оставшиеся от её первой, неудачной попытки. Верёвка не выдержала веса её тела; к тому же, с таким  бременем. И это её не удержало. С правой стороны головы, на уровне виска, в её волосах красовался цветок жасмина, а помещение было забрызгано самыми дорогими в мире духами =Joy= Жана Пату, привезёнными из Франции, чтобы устранить вонь, исходящую из желудка, вызываемую при повешении. Предсмертная записка была приколота к неприличной шаровидности её грудобрюшной преграды безопасной детской булавкой. Таким вот образом она выразила своё отношение к ужасу  перед арифметической прогрессией, с которой дети маршем выходили из её утробы. В записке не было ни слова о Талваре, её муже, действия которого не подходили ни под одну статью уголовного права.
     На похоронах дочери Раза Хайдер непрерывно смотрел на загадочную, и отдалившуюся от всех, фигуру своей жены, Билькис, в чёрной накидке. На него нахлынули воспоминания: как, сначала, пришёл к ней в далёкой крепости, переполненной беженцами, какой она тогда была голой, и какой одетой сейчас. Он наблюдал её бытие в виде медленного отступления от ранней наготы в тайну чадры. «Эх, Билькис! – пробормотал он. – Что стряслось с нашими жизнями?»
«А ты желаешь прочувствовать дурное?» - ответила она слишком громко. «Тогда жалей о той жизни, которая потеряна. Я обвиняю тебя в этом. Стыд, стыд, макового цвета стыд.»
Ему была понятна её просвещённость. Он влюбился в эту девушку в другой вселенной. Её благоразумие покинуло её, и он приказал Полковнику Шуя сопроводить супругу до дома до окончания обряда погребения.

     Иногда ему кажется, что стены пульсируют, будто подмокший бетон приобрёл нервный тик. Потом он позволяет себе закрыть глаза. А веки такие тяжёлые, словно металлические щиты; и в этот миг он может признаться самому себе, кто он такой. В доспехах этой слепоты он перечисляет факты: я – Искандер Хараппа, Премьер-Министр, Председатель =Народного Фронта=, муж Рани, отец Арджуманд, по-прежнему нежный любовник…он запамятовал её имя и с усилием разжал веки. Ему пришлось прибегнуть к помощи пальцев, чтобы толкнуть веки вверх. А стены так и продолжали пульсировать. Тараканы, три дюйма в длину, изгнанные со своих позиций его движением, падают ему на голову. Он стряхивает их на пол и давит своими голыми пятками. Они хрустят на цементе, как зёрна сосновой шишки. В его ушах гремит барабанный бой.
    Как выглядит смерть? Камера смертников – десять футов в длину, семь – в ширину, восемь – в высоту, шестьдесят и две десятых кубического ярда закрытого пространства, за которым узника ожидает некий дворик, последняя сигара и тишина. ОСТАНОВЛЮСЬ-КА Я НА =РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТЕ=. ЭТА ИСТОРИЯ ТОЖЕ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ СМЕРТЬЮ… Вот это они называют одиночкой; но он не один. Здесь мухи блудят на ногтях больших пальцев ног, и комары, высасывают из бассейнов его запястий, забирают кровь для каких-то своих нужд, пока все не перемрут. В коридоре четыре охранника, - компании хватает. А иногда его адвокатам позволяют посещать его.
Сквозь двустворчатую, металлическую дверь, из отхожего места, проникает вонь. Зимой колотит, но низкая температура сводит на нет ту коричневую, зловонную завесу. А в жару выключают потолочный вентилятор, и благоуханные пузырьки воздуха и опухоли тычут своими гнилыми пальцами ему в ноздри, заставляя его глаза вылазить из орбит, хотя слёзные протоки давно пересохли. Он объявляет голодовку, и когда почти совсем не в состоянии двигаться, дверь туалета завешивают одеялом и включают вентилятор. Но когда он попросит воды, ему приносят кипяток, и приходится ждать много часов, пока тот остынет. Боли в груди; он харкает кровью. Нос тоже кровоточит. 
      Два года с дня падения до повешения, и почти всё время проведено в закрытом пространстве смерти. Сначала в =Кот Лахпате=, затем в Окружной Тюрьме, в камере без окна, откуда он мог лицезреть дворец своего бывшего величия. Когда его перевели из первой камеры смертников во вторую, в нём сформировалась головокружительная убежденность, что никакого перемещения не было. Хоть он и чувствовал мешок на своей голове, тычки в спину, ощущал полёт и падение на бетонный пол, в нём была уверенность, что его пытаются сбить с толку,  и привели обратно, в первоначальное место. Или окончательное. Обе камеры так были похожи одна на другую, что до него вряд ли бы дошло, что его перевезли в столицу, о чём поведали его адвокаты, получившие на то особое разрешение.
     Его держали закованным в цепи круглые сутки. Иногда, при резких движениях во время сна, металлические наручники вгрызались в лодыжки. На один час цепи снимают; он оправляется, гуляет. И снова в цепи. «Я совсем не пал духом, - говорил он своим адвокатам, - потому что сделан не из дерева, которое легко сгорает.»
    Камера смертников; её соразмерность, её содержимое. Он сосредотачивает своё внимание на осязаемом, твёрдом. Эти мухи, тараканы и комары – его приятели. Он пересчитывает их, прикасается к ним. Их можно раздавить, или терпеть. Эти металлические створки, закрывающие его, - их шесть. Этот спальный мешок-матрас, доставленный ему после ежедневных его требований в течение пяти месяцев; похоже было на победу, возможно, последнюю. Эти цепи, этот медный кувшин с водой, до которого не дотронуться. Что-то здесь замышлялось. Пахло недобрым. Камера смертников хранит ключ от тайны смерти. И никто не выстукивал в стену азбуку Морзе.
     Если это сон, а иногда, в метании его дней, он думает, что это так, тогда (и ему это известно) спит кто-то другой. Он – внутри сновидения, иначе во сне ему не дотронуться до насекомых; во сне вода не обжигала бы его…во сне его кто-то видит. Бог? Нет, не Бог. Он силится вспомнить лицо Хайдера.
Осознание приходит перед концом. Он, Хараппа, вывел Генерала из глухомани и ввёл его в мир. Генерал, одна из малых сторон которого – эта камера. Он вездесущ, всеяден; в его голове – камера. Смерть и Генерал; Искандер не видит разницы между этими словами. ИЗ ТЬМЫ НА СВЕТ, ОТ НИЧТОЖЕСТВА К КОЕ-ЧЕМУ. Я ПРОИЗВЁЛ ЕГО, Я БЫЛ ЕГО ОТЦОМ, ОН – МОЁ СЕМЯ. А ТЕПЕРЬ Я ПЕРЕД НИМ – НИЧТО. ОНИ ОБВИНЯЮТ ХЕРОНА В УБИЙСТВЕ СВОЕГО ОТЦА, ТО ЖЕ САМОЕ ХАЙДЕР ПРОДЕЛЫВАЕТ И СО МНОЙ.
Затем другая ступень, уносящая его за пределы этих болезненных пустяков. Отец должен быть старше по чину, а сын – младше. СЕЙЧАС Я – НИЖЕ, А ОН – ВЫШЕ. Перестановка: родитель становится ребёнком. ОН ПРЕВРАЩАЕТ МЕНЯ В СВОЕГО СЫНА.
Его сына. Который вылез мёртвым из чрева с петлёй на шее. ЭТА ПЕТЛЯ ЗАПЕЧАТЫВАЕТ МОЮ СУДЬБУ. Потому что теперь он осознаёт, что такое камера, пульсирующие стены, вонь экскрементов, барабанный бой предательского, невидимого сердца. Брюхо смерти, перевёрнутая матка, мрачное отражение места рождения, её задача – засосать его внутрь, втянуть обратно, вниз, сквозь время, пока он не повиснет утробным плодом в своих собственных водах, со смертельно обернувшейся вокруг шеи пуповиной. Когда его механизмы произведут свою работу, он – младенец, принадлежащий смерти, путешествующий по каналу смерти, покинет это место, и петля усилит своё сжатие.
     Человек будет поджидать удобный момент для свершения мести всю свою жизнь. Убийство Искандера Хараппа – это месть за рождение мёртвого ребёнка. ДА, МЕНЯ УНИЧТОЖИЛИ.
     Адвокаты уговорили Искандера Хараппа подать жалобу на смертный приговор Верховного Суда. Протест был заслушан семью судьями того же Верховного Суда, заседавшего в столице. Перед завершением всех слушаний он находился в заточении уже полтора года. Прошло ещё полгода перед тем, как тело бывшего Премьер-Министра прибыло в Мохенджо в сопровождении Талвара Ульхака, возвращённого к активной полицейской деятельности.
         Выборов не было. Раза Хайдер стал Президентом.
Ну, об этом уже хорошо известно.      


А Суфия Зинобия?
И время, вновь, устремляет своё движение вспять.
Был день выборов, и было много огня. Раза Хайдер высыпал пепел из окна движущейся служебной машины. Иски Хараппа ещё не ведает о камерах смертников. А Омар Хайям Шакиль – в замешательстве и панике.
      После увольнения няни Шахбаноу Парси Омар Хайям стал боязливым, так как ему виделись, возникавшие перед ним, очертания его прежней жизни, навещавших его зрелые годы. И вновь «девушка» Парси беременеет; и вновь мать оказывается с ребёнком без отца. Мысль о том, что бежать, собственно, некуда, обмоталась вокруг его головы, как горячее полотенце, и почти не давала дышать. Сверх того, он излишне нервничал, представляя, что может сделать сейчас Генерал Хайдер, так как няня была уволена за прелюбодеяние, и дальше было невозможно сохранить в тайне объект её еженощных  посещений.
     Из этого явствовало: самые горькие ошибки. Безбожие мужа, жившего под одной крышей с отцом его жены. Злоупотребление доверием.
     А Раза Хайдер был взволнован не меньше, и ему нечего было сказать. После сожжения инкрустированной кровью чадры, на него набросилась мысль о том, что Талвар Ульхак слишком уж был хорош для правдивого изложения доводов, какой он хороший зять. Чья шея была покусана? Чья поло-карьера была вампирически приостановлена? Кто мог, очень терпеливо, выжидать и дождаться благоприятного момента для мести?  «Ну, и дурак же я! – упрекнул себя Хайдер. – Надо было взять кровь на анализ. Может быть, это была, всего лишь, козья? А теперь всё сгорело.»
    
   Ох, уж это отцовское отвращение к признанию Твари-зма своей дочери! Всё сгорело: уверенность, обязательность, ответственность. Генерал обдумывал способы придания забвению всего, сразу…однако той ночью явился ему во сне Маулана Дауд, и покойный святоша вопил, что давно надо было подумать о том, что в девочку вселился дьявол, так как всё дело оборачивалось испытанием его веры, завещанной Богом. А он предпочёл заботу о жизни своей дочери вечной любви Божества. Маулана Дауд, частично затвердевший после смерти и выглядевший ещё более одряхлевшим, добавил недобро, что если это как-то помогло, он заверяет Хайдера, что шалости Суфия Зинобия приведут к худшему и, в конечном счёте, прикончат карьеру Генерала. Хайдер проснулся и разразился слезами, потому что во сне он увидел свою подлинную суть, принадлежавшую человеку, готовому принести в жертву Богу всё, даже собственного ребёнка. «Вспомни Авраама.» - сказал он себе, протирая глаза.
     Так что, и Хайдер, и Шакиль, оба были подавлены в то утро осознанием того, что жили неуправляемой жизнью – удушающим присутствием Судьбы…Раза понял, что должен поговорить с мужем Суфия Зинобия. Забыть об этом дурачестве с няней; это было много серьёзнее, и парень имеет право знать.

Когда адъютант Генерала предстал перед Шакилем и объявил печально и как-то озадаченно, что Главнокомандующий требует присутствия доктора на рыбалке, то Омара начало трясти. Что может быть такого важного, вынуждающего Хайдера потратить на него целый день, в то время как город взрывался послевыборными салютами? «Вот оно. – подумал он. – Это всё из-за няни.» По дороге в Багхирагали он был очень напуган, и молчал.
     Хайдер сказал ему, что они отправятся к ручью, известному красотой скрытных лесистых склонов и рассказами о том, что его воды посещает призрак, ненавидящий рыбу, от чего многочисленные форели предпочитают прыгать на крючок любого рыболова, даже самого бездарного. Однако в тот день ни Раза, ни Омар не поймали ни одной рыбины.
     Клёва не было; почему рыба не клевала? Из-за чего два различных джентльмена оказались менее привлекательными, чем рыбий дух? По своей невозможности залезть в воображение форели я предлагаю своё (достаточно рыбное) объяснение.
В рыболовном крючке рыба ищет какой-то доверительности. Крючок же сообщает губам рыбы свою неотвратимость; рыбалка – это битва умов. Мысли рыболовов проходят по удилищам и лескам, и отсортировываются плавающими существами. В таком случае, кто с лёгкостью погружает в воду снасти с уроливыми мыслями, - жди, не жди, а с явлением неудачной рыбалки не поспоришь.
Целый день в болотных сапогах, а к вечеру – пустые вёдра. Рыба вынесла людям свой приговор.
     В воде оба обсуждали невероятные вещи. Когда всё вокруг: сосны, бабочки, добавляло к их словам фантастическую невозможность…Раза Хайдер; не в силах выкинуть из головы замысел отмщения, поймал себя на мысли, что вручает свою судьбу человеку, брата которого он истребил.  Ох, уж это подозревание своих зятей! Сомнения и неясность обуяли Хайдера, и распугали рыбу.
     Даже находясь в камере смертников, Искандер Хараппа верил, что ради мести люди готовы ждать всю жизнь, - хоть мне и придётся возобновить эту взрывчатую возможность, - Хайдер вбил её себе в голову, - я просто не могу видеть своего героя раздумывающим, поджидающим своевременной угрозы из мстительной печали. Я признал, что его навязчивая мысль о своей дочери, должно быть, была доброй; а за этим, или из-за этого я становлюсь под ружьё. Прошло достаточно много времени без намёков о Хайяме Омаре, что некое ужасное деяние возмездия уже предвиделось в недалёком будущем; кажется мне, что он сделал свой выбор, сблизившись с Хайдерами, но отвергнув семью; что Омар-муж, Омар-зять давно распорядился тенью Омара-брата, оплакивающей брата-темнейшую из лошадок, которого не знал, дожидаясь своего счастливого момента.
- Это утомительно, когда различные личности одного человека видят менее ясно, чем он сам; но на моей стороне три его матушки. – И Раза не может серьёзно воспринять свои тревоги, потому что закончил повествование Омару Хайяму обо всём – об обезглавленных подростках, пятнах спермы, чадре.
 - А если нет, тогда мы тоже не закончили.
      Два человека в стремительном потоке, а над их головами грозовые тучи, невидимые для человеческого глаза, но тревожат рыбий взор. У Омара Хайяма от страха начал побаливать желчный пузырь, от страха своей супруги, сменившего его страх на страх Хайдера, от того, что сейчас он понял открывшееся Генералу дело с няней; и третий страх, страх, предполагаемый самим Хайдером.
     Было говорено о жертве Авраама. Безболезненный, смертельный укол. Хлынувшие из глаз Хайдера слёзы, звонко ударялись о поверхность воды. Их солёность расхолаживает насмешливость рыб. «Ты же врач, - сказал Хайдер, - к тому же, муж. Тебе решать.»
     Размышления о деле. В гипнотическом трансе объект может приобрести нечеловеческую силу. Боль не чувствуется, руки становятся железными, а ноги бегут быстрее ветра. Суфия Зинобия, кажется, может входить в такое состояние без посторонней помощи. Возможно, под действием гипноза излечение пойдёт? Артезианские скважины ненависти заглушены, выжжены и осушены…источник её злобы обнаружен и успокоен. Давайте вспомним, что Омар Хайям был прославленным медиком, и профессиональное любопытство привело его к Суфия Зинобии. Тот прежний вызов грянул вновь. Раза и Омар Хайям, оба чувствовали себя, как на испытании, один – Богом, другой – наукой. И для мужской породы является общим – неспособность отвергнуть мысль об испытании…
«Я вплотную буду наблюдать её. - сказал Омар Хайям. – Данный способ лечения приемлем.»
    Никто ничего не совершает только по одной причине. Разве невозможно то, что Омар Хайям, бесстыдствующий столько лет, осмелился на поступок под действием укола стыда? Чтобы его вина в деле няни заставила сказать: «Данный способ приемлем.» - и, таким образом, столкнуться с большей опасностью в его жизни? – И это, несомненно, было проявлением мужества. А мужество – вещь, гораздо, редкая, чем зло. Проявляй доверие, где подобает. 

А в какое замешательство впал Хайдер! Человек, решивший разделаться со своей дочерью по религиозным мотивам, не получает удовольствия, когда ему говорят, что он поспешил.
«Ты дурак!» - сказал Генерал своему зятю. «Если дьявол снова вырвется, она оторвёт твою глупую башку.»
     Ближе к делу; какие-то дни Омар Хайям наблюдал Суфия Зинобия дома. Она играла с бесчисленной детворой, - скакала и очищала детишкам сосновые орешки. А он, как врач, понимал, что ей становится хуже, потому что вот так происходило впервые. Когда насилие, вырвавшееся из неё, не оставило никаких следов: никакого иммунного расстройства, никакого коматозного транса. «Она привыкала к этому состоянию, - испуганно думал он, - и беда может прийти в любой момент; а тут дети.»  Да, он видел опасность. Сейчас, в поисках этой угрозы, он уловил короткие вспышки в её глазах, приближение и мерцание маленьких иголочек жёлтого цвета. Наблюдал он её тщательно и видел то, что непостоянный взор мог пропустить, а именно то, что очертания девушки становились расплывчатыми, как будто два существа заняли это воздушное пространство и сражались за него; две сущности одинаковой формы, но с трагически-противоположными естествами. Короткие вспышки в её глазах дали ему понять, что одной наукой здесь не обойтись. Хоть он и отверг вселение дьявола как способ отказа человека от ответственности за человеческие поступки. Хоть он и не придавал большого значения понятию Бог, его побуждение не могло стереть свидетельство этих глаз, не могло ослепить его при этом внезапном блеске – тлеющем огне Твари. А вокруг Суфия Зинобия веселились племянники и племянницы.
     «Теперь, или никогда.» - подумал он, и заговорил с ней в манере старомодного мужа. «Супруга, проследуйте за мной в мои чертоги.» Она поднялась и пошла за ним, не проронив ни слова, потому что Тварь была ещё неполномочной. Но однажды он совершил ошибку, - он приказал ей лечь на кровать, не затруднив себя объяснениями, что у него не было намерения принудить её к, к требованию своего, мужниного… И, естественно, она не поняла его замысла; вот тут-то и началось. Жёлтое пламя вырвалось из её глаз, она вскочила с кровати и приступила к нему с выставленными вперёд руками-крюками.
     Он открыл рот, чтобы закричать, но её вид высосал воздух из его лёгких. Он, с открытым ртом, как у задохнувшейся рыбы, воззрился в эти Адовы глаза. Потом она упала на пол и начала корчиться и давиться, а на её вывалившемся языке начали образовываться лиловые пузыри. Было невозможно не поверить, что Суфия Зинобия билась с Тварью, и то, что осталось от этой бедной девушки, бросилось против гадины, и что жена защищала мужа от самой себя. Вот как оно пришло к тому Омару Хайяму Шакилю, заглянувшему в глаза бесстыдной Твари и выжившему потому, что она надолго потушила тот василисковый огонь, парализовавший его, чтобы уничтожить заклятие, и ему удалось стряхнуть с себя его силу. Она стремительно перекатывалась по полу, и расщепила раму его кровати, когда наткнулась на неё. А пока она металась, ему удалось дотянуться до своей аптечки. Пальцы нащупали подкожное и болеутоляещее лекарства, и в самый завершающий момент схватки, когда в долю секунды она обрела безмятежность засыпающего младенца, прямо перед последней атакой Твари, которая поразила бы девушку навсегда, Омар вонзил иглу глубоко в ягодицу и нажал на поршень, а она, со вздохом, повалилась в бессознание.
     Вот помещение чердака. (Проект этого дома создавали английские архитекторы.) Ночью, когда слуги спали, Раза Хайдер и Омар Хайям несли напичканное лекарствами тело Суфия Зинобия по чердачной лестнице. Возможно, (в темноте не разглядеть) что они завернули её в ковёр. Омар Хайям наотрез отказался делать последний, безболезненный укол. «Я НЕ ХОЧУ УБИВАТЬ ЕЁ. ОНА СПАСЛА МНЕ ЖИЗНЬ, А КОГДА-ТО, Я – ЕЁ.»
И ему не верилось, что данный способ приемлем; он видел золотые глаза самого могучего в мире гипнотизёра. Ни убить, ни вылечить…Хайдер и Шакиль сошлись на том, что девушку нужно держать в бессознательном состоянии до следующего извещения. Она должна была войти в состояние подвешенного оживления. Для этого Хайдер принёс длинные цепи, на которых подвесили тело, закрепив на чердачной балке. Концы цепей сомкнули на висячем замке. В течение последующих ночей они заложили кирпичом чердачное окно, а дверь оснастили массивными болтами. Дважды в сутки Омар Хайям проникал в это затемнённое помещение, в тот отголосок других камер смертников, чтобы ввести в хрупкое тело жидкости питательной поддержки и бессознания, ввести лекарства, превратившие одну сказку в другую: в =Спящую Красавицу= вместо =Красавица и Чудовище=. «Что ещё надо делать?» - беспомощно спросил Хайдер. «Потому что и убить её не могу. Что, не понимаешь?»
     Семья должна быть оповещена; у всех рыльца были в пуху. Все они были соучастниками в деле Суфия Зинобия, и хранили тайну. «Злое чудо»…она исчезла из поля зрения. Пуфф! Как-то так.

Когда было объявлено, что Верховный Суд поддержал смертный приговор решением разделившихся голосов, четыре против трёх, адвокаты сообщили Искандеру Хараппа, что помилование ему обеспечено.  «Спокойно.  При данном решении приговорить человека невозможно.» Один из судей, голосовавший за оправдание, сказал: «Всё хорошо, когда хорошо кончается.» Исключительный случай в деле судопроизводства обязывает Главу Государства проявить мягкость после такого рода голосования. Искандер сказал адвокатам: «Посмотрим.» Спустя полгода, он по-прежнему находился в камере смертников, когда его посетил неизменный хмуролицый Полковник Шуя. «Я принёс вам сигару, - сказал адъютант. - =Ромео и Джульетта= - ваши любимые, как и просили.» Закурив, Искандер понял, что скоро умрёт, и начал произносить молитвы на прекрасном арабском; но Шуя прервал: «Ошибочка вышла, прошу прощения, сэр.» Он заверил, что зашёл совсем по другому поводу, а именно, сообщить Хараппа, что ему надлежит подписать полное признание, и после этого вопрос о помиловании будет рассмотрен положительно. Услышав такое, Иски Хараппа собрал все свои силы и начал швырять ругательства в лицо печального офицера. Это было сродни самоубийству. Такого ещё никто не слышал. Непотребная речь его наносила жалящие удары, прокалывающие кожу Полковника, и тут же осознал, что испытывал Раза Хайдер два года назад в Багхирагали, - в нём зрела ненависть, он не мог вынести такого унижения, не дав выхода своему гневу, и когда Искандер провопил: «Отымей меня в рот, сводник! Соси ты член своего внука!» Шуя был не так уж и стар, чтобы иметь внуков, но именно это явилось веской причиной для последующего его поступка. Он очень медленно поднялся и выстрелил бывшему Премьер-Министру прямо в сердце.
    Тварь – многолика. А многие лики её всегда печальны.               

Повешение в полуночном дворике Окружной Тюрьмы. Узники кричали, гремели посудой, пели Искандеру реквием. И повешенного больше не видели. Не спрашивайте о том, что с ним сталось; я не могу всего знать. Он пропал; пуфф!
 - А после, когда обрезали верёвку, полёт в Мохенджо, Рани, рвущая с лица саван. Но она не видела грудь. А потом видение слепого, его хромающей походки; прокажённые излечиваются после прикосновения к могиле мученика. А ещё поговаривали, что подобное могилокасание служило чрезвычайно полезным средством в излечивании зубов.
И самоубийство Пинки; обсуждать это вновь нет необходимости. Она умерла и никогда, никому не являлась.
Президент Раза Хайдер в тюремном дворике, рядом с висящим трупом, вспомнил слова Билькис: «Они отпадают, как ступени ракеты.» Вспомнились отпадшие близкие: Дауд ушёл в Мекку, Билькис и Суфия Зинобия потерялись под несоответствующими чадрами, «Добрая Весть», а теперь и Хараппа болтаются на своих верёвках. Недоверяющий своим зятьям, но привязанный к ним необходимостью, Раза ощущал вокруг себя завершающуюся пустоту вакуума. Это было в тот момент, когда Хараппа болтался в петле с мешком на голове, и Хайдеру слышался его голос: «Никогда не бойся, старина. От меня очень трудно избавиться. Я становлюсь упрямым ублюдком, когда захочу.»
     Золотой голос, чистый, как звон колокольчика. И, потрясённый, Раза Хайдер закричал: «Твою мать! Он жив!» Непристойность, слетевшая с его  губ, потрясла смиренно висевшего висельника; и тут же в его уши – смеющийся голос Искандера: «Не будь глупцом.  Ты же знаешь, что здесь происходит.»
О, неиссякаемый монолог повешенного! Так как он никогда не покидал его, со дня Искандеровой смерти до утра его собственной, этот голос, сардонический, веселящийся, иссушающий теперь советует ему не увольнять своего адъютанта, который многое знает, а голос дразнит, господин Президент, вам многое надо познать об управлении представлением. Слова капают на перепонки, как при китайской пытке, даже во сне; иногда неправдоподобные, напоминающие ему о птицах и привязывании-себя-к-колу, а в иные мгновения – насмешливые: «Как долго ты протянешь, Раз, год или два?»
Голос, - не одного Искандера. Мы уже наблюдали первое появление призрака Маулана Дауда, который превратился в окуня, мирно усевшегося на правом плече Президента, чтобы нашёптывать ему на ухо. Бог – на правом плече, Дьявол – на левом. Такова была скрытая суть президентства «Старого Рубаки»; эти два противоречивых монолога внутри его черепа, марширующего по своей жизни правой-левой, правой-левой, правой-левой.
     Из пьесы российского писателя Николая Эрдмана =Самоубийство=: «Только мёртвый может сказать, что думают живые.»

Вторичное появление мёртвых должно быть возмещено исчезновением живых. Повешенный: пуфф! И Пинки Аврангзеб. А напоследок, я приберёг наихудшее: в ночь повешения Хараппа Омар Хайям  обнаружил, что его жена, дочь Хайдера, исчезла.
     Пустой чердак. Разорванные цепи, сломанные балки. В заложенном кирпичом окне – дыра. Дыра была с головой, руками и ногами.
«Да, поможет нам Бог!» – сказал Омар Хайям, несмотря на свою необрезанность, небритость головы, невышептанность – истокам. Как будто он пророчил то время, когда Всемогущий должен был выступить вперёд и взять всё на себя.




                ГЛАВА    ДВЕНАДЦАТАЯ


                Н Е П О К О Л Е Б И М О С Т Ь.


Великий Дантон, герой французской революции, который лишится головы во времена «Террора», делает печальное замечание: «Но Робеспьер и народ – целомудренны.» Дантон на английской сцене. Не совсем, действительно, Дантон, а актёр, читающий строки Георга Бюхнера в английском переводе; и время не то, а сегоднешнее. Мне неизвестно, родился ли замысел на французском, немецком или английском, но я точно знаю, что это кажется изумительно мрачным – так как это имеет явное значение, что НАРОД И РОБЕСПЬЕР – ОДИНАКОВЫ. Возможно, что Дантон и герой революции, но он так же любит вино, хорошую одежду, проституток; слабости, которые (народ вдруг видит) подвигнут Робеспьера, отличного актёра в зелёном френче, на убийство. Когда Дантона послали на встречу с вдовой, старой МАДАМ ГИЛЬОТИНОЙ с корзиной, наполненной отрубленными головами, мы знаем, что здесь не рассчитывалось на какие-то действительные или сфабрикованные политические преступления. На него обрушивается рубящий удар (чудесно инсценирован); так он увлекается развлечениями. Учение Эпикура – губительно. Народ похож на Робеспьера. Забавам нет доверия.
    Это противостояние – эпикуреец против пуританина – это, гласит нам пьеса, правдивая диалектика истории. Забудьте левое-правое, капитализм-социализм, чёрное-белое. VIRTUE VERSUS VICE – ДОБРОДЕТЕЛЬ ПРОТИВ ПОРОКА, ВОЗДЕРЖАННОСТЬ ПРОТИВ НЕПРИСТОЙНОСТЕЙ, БОГ ПРОТИВ ДЬЯВОЛА; вот игра   Messieurs, mesdames: faites vos jeux.

Я был на представлении этой пьесы в огромном театре, пустом, на две трети. Политика опустошает театры в старом Лондоне. Потом убывающая публика делала неодобрительные замечания. Частичный провал пьесы – слишком много шумных проповедей Дантона, и мало зловещего Робеспьера. Зрители оплакивали НЕРАВНОВЕСИЕ. «Мне понравился отвратительный.» - сказал кто-то. Сопровождавшие поддержали её.
    Со мной на представление пришли три пакистанца. Им понравилось. «Ты счастливчик, - завидовали они мне, - живёшь там, где можно ставить подобные вещи!» Они рассказали мне о недавней попытке поставить =Юлия Цезаря= на сцене Университета П. Повидимому, власти очень взволновались, прослышав, что в сценарии были прописаны призывы к устранению Главы Государства. Более того, постановка пьесы предусматривала современное одеяние актёров: Генерал ЦЕЗАРЬ будет в полной форме, когда кинжалы приступят к работе. На университет было оказано давление, чтобы устранить сценарий, за ненадобностью. Академики рьяно сопротивлялись, защищая драматурга с более воинственным именем этому оскорблению – Генералов. Военные пошли на соглашение в одном только случае: Университет не будет упорствовать на показе всего произведения с одним только исключением этого неприятного убийства? Нельзя ли было обойтись без этой сцены?
     В конце концов, режиссёр пришёл к блестящему, положительному Соломонову решению. На роль Цезаря он пригласил известного английского дипломата, одетого в (Британский) Имперский мундир со всеми королевскими отличиями. Армия успокоилась. Пьеса пошла. А когда занавес премьеры раздвинулась, свет рампы осветил первый ряд, на котором сидели одни Генералы, которые бурно аплодировали, обозначая тем самым своё удовлетворение от созерцания этой патриотичекой работы, отразившей свержение Римской империи восставшим, свободолюбивым народом.
       Я настаиваю. Я не преукрасил…и я напомнил о жене британского дипломата, написав о ней раньше. «Почему граждане Рима, - наверняка, она могла спросить об этом, - не избавились от Генерала Цезаря, знаете, обычным способом?»
      А я говорил о Бюхнере. Моим друзьям и мне понравилась =Смерть Дантона=; в возрасте Хомейни и т.д., это кажется более подходящим. Но Дантонова (Брюхнера?) точка зрения на «народ» нам осточертела. Если народ был схож с Робеспьером, как же тогда, вообще, Дантон становится героем? И почему он воспрянул духом на суде?
«Дело в том, - спорил один из моих друзей, - что эта оппозиция чувствует себя в безопасности; но это уже внутренняя диалектика.» И это имело смысл. Народ похож не только на Робеспьера. Они, мы и Дантоны – тоже. Мы Робестоны и Данпьеры. Несовместимость не имеет значения. Мне самому, одновременно, удалось овладеть большим количеством целиком несовместимых взлядов без последующих осложнений. И я думаю, что другие не менее разносторонни.
     Искандер Хараппа был не просто Дантоном; Раза Хайдер не был Робеспьером, чистым-и-простым. Иски, определённо, прожигал свою жизнь. Возможно, в нём было что-то эпикурейское, но он был убеждён, что всегда был прав. И восемнадцать шалей  свидетельствовали тому, что он не питал отвращения к Ужасу (Террору). Что произошло с ним в камере смертников, то произошло и с другими, - из-за него. Это важно. (А если мы вспоминаем о других, мы должны, к сожалению, помнить всё об Искандере.) И Хайдере? Разве возможно поверить в то, что он не испытал никакого удовольствия от свершённого им? Что закономерность удовольствия не фигурировала в операции, если даже он заявлял, что действует от имени Бога?  Я так не думаю.
Иски и Раза. Они тоже были Данпьерами и Робестонами. Какие могут быть пояснения? Конечно, они не могут быть оправдательными.

Когда Омар Хайям Шакиль увидел в окне, заложенном кирпичом, дыру, образованную телом Суфия Зинобия, он подумал, что жена его умерла. Он не ожидал увидеть её безжизненное тело на газоне под окном, а был уверен, что создание, сидящее в ней, кипяток, жёлтый огонь, теперь полностью поглотило её, как грядущий, внутренний огонь. Так что девушка, чья судьба отвратила её от того, чтобы стать полноценной, наконец, уменьшилась до точки исчезновения. Что убежало, что свободно скиталось в неподозреваемом воздухе, не представляло, совсем, Суфия Зинобия Шакиль, а что-то, более похожее на основное слияние насилия, пагубной силы Твари.
    «Проклятье!» - сказал он себе. «Мир сходит с ума.»
        Жила-была женщина, чей муж колол её нокаутирующими лекарствами дважды в день. В течение двух лет она лежала на ковре, как девушка в той сказке, которую способен был разбудить лишь поцелуй чистокровного принца; но поцелуев в её судьбе не наблюдалось. Она появилась на свет, чтобы быть околдованной чародеями лекарства, а чудовище внутри неё бодрствовало. Насилие, порождённое стыдом, жило теперь своей собственной жизнью под её кожей. Оно боролось с потоками снотворного и взяло своё, медленно распространившись по её телу, пока не овладело каждой клеточкой, пока она не превратилась в насилие, которому подойдёт любой предмет, чтобы натравить, как собаку. Так как животное, однажды отведавшее крови, уже не может дурачить себя овощами и прочим. В итоге, чудовище одолело лекарства, вздыбило своё тело и разорвало цепи. Пандора, одержимая желанием дать волю содержимому своей коробки – источника всяческих бед.
Под веками её глаз – жёлтый огонь, огонь под её ногтями и корнями волос. Наверняка, она была мертва, я уверен в этом. Нет больше сущности Суфия-Зинобия; всё сгорело в той Преисподней. Бросьте тело на погребальный костёр, и оно судорожно вздрогнет, согнёт колена, затанцует, заулыбается; огонь дёргает струны нервов трупа. Огонь превращает тело в свою игрушку, передавая мертвенно-бледное заблуждение жизни по ряду сполохов пламени…
     Жила - была Тварь. Будучи уверенной в своих силах, она выбрала момент и проломилась сквозь кирпичную кладку.

В течение последующих четырёх лет, так называемого периода президентства Раза Хайдера, Омар Хайям Шакиль состарился. Поначалу, никто этого не заметил, потому что он почти всегда был сед. И вот, однажды, ему исполнилось шестьдесят, которые были благодарны за большую часть жизни, вынесшей невозможную ношу его ожирения, осуществившей мятеж, потому что после убытия няни Шахбаноу, когда он остался без чая с мятой и ночной поддержки её преданности, он снова начал толстеть. Клёпки выскакивали из брючного пояса, а ноги забастовали. Ходьба превратилась для него в муку, даже когда он опирался  на трость с вкладной шпагой, которую носил с собой со времён своего распутного союза с Искандером Хараппа. Он пристрастился к многочасовому сидению в тростниковом кресле, в том помещении, бывшим, когда-то, тюремной камерой для Суфия Зинобия и надолго останавливал свой взгляд на окне, в котором фантастическим очертанием задержался остаточный образ его жены.
     Он уволился из госпиталя =Маунт Хира=, и большую часть своей пенсии отправлял в старый дом в Кью, обитаемый тремя старухами, нежелавшими умирать. Большая сумма отсылалась няне, и Омар Хайям тихо жил под крышей Раза Хайдера, очищая сосновые орешки, одновременно поводя глазами по чердачному окну, как будто следовал за кем-то, хотя там никого не было.
     С теорией он был знаком хорошо; а согласно ей, восприимчивость к гипнозу означала высокоразвитую способность воображения. Гипнотический транс – это форма внутреннего созидания, во время которого объект переделывает себя и избранный им мир.
    Ему иногда думалось, что превращения Суфия Зинобия должны были быть добровольными потому, что даже загипнотизированный не может заставить себя сделать то, чего он не желает. Тогда она, Суфия Зинобия, сделала свой выбор и создала Тварь…Он покачивался в тростниковом кресле, набив рот орешками сосновых шишек. Её случай являлся наглядным доказательством, показывающим опасность в соизволении воображению отпускать узду. Неистовства Суфия Зинобия стали итогом взбесившегося воображения.
«Мне должно быть стыдно.» - подумал он, оперевшись на подлокотник. «Вот сижу здесь и осуждаю, Бог знает, что.»

Раза Хайдер думал то же самое: «Мне должно быть стыдно.» Теперь, когда её не было, мысли о ней допекали его. Что что-то, слишком расслабленное в её мышцах, что что-то, полусогласованное в её походке, на время затормозило его любовь к ней. ЕЙ ПРЕДСТОЯЛО УМЕРЕТЬ РАНЬШЕ МЕНЯ. И, КОНЕЧНО, ЭТОГО БЫЛО НЕДОСТАТОЧНО. Его голова взрывалась от голосов: Иски Дауд Иски Дауд. Трудно думать прямолинейно…а теперь она предпринимает свою месть. Каким-то образом, в какое-то время она свалит его, если он не обнаружит её первым. Но кого послать, кому поручить?  «Моя дочь, дурочка с воспалением мозга, превратилась в человека-гильотину и начала отрывать людям головы. Вот её фото. Разыскивается. Живая или мёртвая. Щедрое вознаграждение.» Не пойдёт.
    О, бессилие власти! Президент уговаривает себя не быть глупцом, она не выживет, о ней ничего не известно. Новости хороши тогда, когда их вовсе нет. Или же, она появится где-нибудь, и мы замнём это дело.  Но в его памяти до сих пор возникала картина с маленькой девочкой, на лице которой вырисовывалась классическая жестокость, являвшаяся обвинением…трепеща в своих замках, Иски и Дауд шептали что-то и спорили, левойправойлевой. И ведь, должны кого-то посещать и живые, и мёртвые. Его глаза приобрели дикий вид.
     Подобно Омару Хайяму Шакилю Президент Раза Хайдер начал шелушить и съедать непомерное количество сосновых орешков, любимого лакомства Суфия Зинобия, за приготовлением которого, с сумасшедшим самоотвержением, она проводила долгие и счастливые часы. Шелушение орешков – одна из форм помешательства. На изъятие проклятой мелочи затрачивается больше сил, чем потом возмещает извлечённый продукт.
     «Генерал Хайдер, - задаёт вопрос корреспондент Ангрезского телевидения, - достоверные источники полагают, собственные обозреватели утверждают, многие наши наблюдатели на Западе говорят, как вы опровергли довод, высказав ваше мнение на заявление о том, что введённые вами такие исламские наказания, как порка и отрубание рук, могут быть рассмотрены, в определённых кругах, как варварские?»
Раза Хайдер улыбается в камеру; учтивая улыбка, улыбка человека с хорошими манерами, но без малейшего этикета. «Они не варварские. – отвечает он. – Почему? По трём причинам.» Поясняя каждый довод, он поднимает палец и отсчитывает. «Первое, это то, будьте так добры, осознать, что закон, сам по себе, ни варварский, ни цивилизованный. Данный закон применяет человек, в данном случае, я – Раза Хайдер. Так что, они – наказания, не будут считаться варварскими.
Второе, позвольте сказать, сэр, что мы ни какие-то там дикари, спустившиеся с деревьев, понимаете? Мы не заставляем людей вытягивать руки вперёд и идти вслепую! Нет, сэр. Всё будет сделано с соблюдением гигиенических норм, под строгим медицинским надзором, с применением анастезии и так далее.
И третье; дело в том, мой дорогой друг, что это вовсе не законы, которые мы, якобы, высосали из пальца. Они – священные слова Господа, написанные в священных книгах. А раз так, то они не могут быть варварскими. Это, просто, невозможно. Они должны быть какими-то другими.»

Он не стал переезжать в дом Президента в новой столице. В резиденции Главнокомандующего ему было удобнее, несмотря на шумные толпы лишившихся матери детей, запугивавших нянек в коридорах. Поначалу ему хотелось несколько раз переночевать под крышей президентского дворца, например, во время Все-Исламской Конференции с прибывшими главами государств со всего Света. А те, в свою очередь, притащили с собой своих матерей. Вот где был Ад. В женской половине мамаши устроили борьбу, за старшинство, не на жизнь, а на смерть, и постоянно посылали своим сыновьям срочные сообщения, прерывая полномочные заседания Конференции, чтобы пожаловаться на смертельно-порочащие оскорбления, ставшие причиной чуть ли, не  кулачных боёв мировых лидеров и даже войн. У Хайдера не было матери, которая окунула бы его в этот кипяток, но голос Искандера Хараппа, в первый день Конференции, так громко звучал в его ушах, что он едва мог слышать остальное. Монолог повешенного жужжал в его черепе и, казалось, Иски желал наподдать своему преемнику по заднице, для пользы, потому что обезличенный голос начинал свободно цитировать, да ещё нараспев, содержание дневников пресловутого, неверного иноземца Niccolo Machiavelli. От праздничного жужжания в голове Хайдеру в ту ночь не спалось. «В деле овладения государством, - говорил Искандер, - завоеватель должен условиться о свершении всех своих злодеяний, одновременно, и если они будут менее ощутимы, то будут и менее оскорбительны.» У Хайдера, неизбежно, вырвалось восклицание: «О, Аллах! Да, заткнись ты, заткнись!»  И тут же в его спальню влетают постовые, боясь самого худшего, а именно, нашествия, всё тех же, бесконечно жаловавшихся мамаш мировых лидеров. Хайдер был вынужден стыдливо пробормотать: «Ничего, ничего. Дурной сон, всего лишь. Не беспокойтесь.»
     «Извини, Раз, - прошептал Искандер, - пытаюсь тебе помочь.»
    Как только Конференция закончилась, и бои мамаш прекратились, Раза опрометью побежал в свой, другой дом, в котором мог расслабиться, потому что там голос Маулана Дауда в правом ухе звучал громче, чем голос Искандера в левом. Он научился сосредотачивать всё внимание на правой своей стороне, от чего жить с призраком Хараппа стало легче, хотя Иски и пытался взять верх.
     В пятнадцатом веке Генерал Раза Хайдер стал Президентом своей страны, и всё стало меняться. Воздействие непрекращающегося монолога Искандера должно было привести Хайдера в эктоплазматические руки его закадычного друга, Маулана Дауда, вокруг шеи которого, однажды, обвилось ожерелье из туфель. Со своим молитвенным синяком Раза Хайдер, вспомните, был, своего рода, mohajir, прибывший с Богом, сидевшим в каждом его кармане, и чем больше Искандер нашёптывал, тем больше Раза убеждался, что Бог был его единственной надеждой. Так что, когда Дауд завывал: «Здесь, в Мекке, видно многое зло; священные места должны быть очищены. Это твой наипервейший и единственный долг.» - Хайдер был весь внимания, хотя и так было ясно, что смерти не удалось вывести священника из заблуждения, что они подошли к священной сути веры – Мекке-Шарифу, городу великого Чёрного Камня.

Что сделал Раза; он запретил алкоголь. Он закрыл знаменитый, старый пивоваренный завод в Багхире, и лёгкое пиво =Пантера= превратилось в добрую память о нём, вместо того, чтобы оставаться восстанавливающим силы напитком.  Он так круто изменил список телепередач, что люди начали вызывать ремонтников для отладки телеприёмников, так как не могли понять, почему телевидение отказалось показывать что-то другое, помимо теологических лекций, и удивлялись, как этим муллам удавалось прилипать к экрану изнутри. Накануне дня рождения Пророка Раза распорядился установить громкоговорители с воем сирены во всех мечетях, по всей стране. И в тот самый день, в девять утра они завыли, напомнив каждому правоверному о воздаянии почестей Всевышнему, хотя бы, молитвой. Нищие в столице и других городах вспомнили, что =Коран= обязывает подавать обездоленным милостыню. Они воспользовались воскрешением Бога, чтобы устроить ряд маршей с требованием утверждения закона о минимальном денежном пожертвовании в пять рупий. Однако они недооценили Бога; за первый год своего правления Раза Хайдер отправил в тюрьмы сто тысяч нищих, а впоследствии ещё двадцать пять тысяч членов запрещённого =Народного Фронта=, которые, по своей сути, оказались теми же попрошайками. Он заявил, что Бог и социализм – вещи несовместимые, и учение об Исламском Социализме, на которое опирался =Народный Фронт=, было самым мерзким, самым невообразимым богохульством. «Искандер Хараппа, - заявил он публично, - никогда не верил в Бога. Следовательно, он стремился к развалу страны, притворяясь её объединителем.» Доктрина Хайдеровской несовместимости пришлась по нраву американцам, разделявшим его взгляды на этот счёт, хотя отношение к Богу сильно разнилось.
      ««О тех, кто добился положения принца с помощью подлостей и злодеяний, гласит Закон II, глава восьмая, - нашёптывал ему на ухо Искандер. – Тебе следует его прочесть. Он очень краток.»» Но к этому времени Раза выработал способ уклонения от своего левостороннего мёртвого ангела. Он вычеркнул смутьянство Искандера, и вместо упоминаний об исторических предшествованиях, изложенных в записях Агатоклеса Сицилийского и Оливеротто да Фермо, он слушал Маулана Дауда. Искандер не отступал, ни в какую, и утверждал, что его побуждения были самоотверженными. Он пытался напомнить о разнице между добродушным и злостным нанесением вреда, и о необходимости этого самого вреда, ослабевающей со временем, и о пользе подобных неоднократных действий в малых дозах, доставляющих истинное удовольствие. А призрак Дауда делал успехи. Он вошёл в доверие, рассчитывая на расположение Президента, и приказал Раза запретить, для начала, иностранные фильмы. Он был против женщин, появлявшихся на улицах с открытыми лицами, требуя жёстких мер и «железную руку». В те дни бывало и такое, что религиозные студенты начали носить при себе оружие и, как будто случайно, стрелять в неосновательно верующих профессоров. Он утверждал, что мужчинам надлежит плевать в тех женщин на улице, которые, занимаясь каким-то делом, оголяют животы; и что закурившего во время поста следует удавить. Законники проявили глубочайшую непросвещённость в своей профессии, и правовая система была порушена. На замену пришли религиозные суды под председательством священников, которым Раза указывал на чувственные основы, так как их бороды напоминали ему о его покойном советнике. Тут распоряжался Бог, а в подобных обстоятельствах многие сомневались в нём. Он едва проявлял признаки своей власти. Он вынудил всяких неверных исчезнуть, как ребятишек со свалок. Да он, просто, стёр их. Они испарились. Пуфф! Как-то вот так.
     В те годы Хайдер очень был занят, и на семейную жизнь времени почти не оставалось. Заботу и попечение о своих двадцати семи внуках он предоставил их отцу и нянькам, но понятию «семья» он был предан безрадельно, и раз в неделю посещал свою супругу. Он брал её с собой на телевидение, когда с экрана обращался к народу. Обращение начиналось с молитвы. Он становился на колени прямо перед камерой, и обновлял свой синяк на лбу, а Билькис, в чадре с головы до пят, устраивалась сзади, как положено приличной жене, и молилась, но с наименьшим рвением. Перед выходом в эфир, он недолго посидит с ней, приметив в её руках какое-то шитьё. Билькис не уподобилась Рани; она не вышивала шалей. Её действия были намного проще и загадочней. Она сшивала большие холсты чёрной материи в неопределённые очертания. Долговременная натянутость в их отношениях не давала Хайдеру возможности задать Билькис вопрос, что, чёрт возьми, она задумала. И, в конце концов, любопытство взяло верх. Когда они остались наедине, Президент спросил свою супругу: «Ну, и что означает это твоё шитьё? Что это ты так торопливо шевелишь руками, или не будет времени дома?»
«Саваны.» - серьёзно ответила она. По его спине пробежал холодок.
      По прошествии двух лет после смерти Искандера Хараппа женщины страны начали выступать против Бога. Их процессии, думал Раза, были своего рода, хитрым ходом, уловками, которые требовали осторожного обхождения. И действовал он так же, несмотря на вой Маулана Дауда, что он стал слабовольным, а должен был раздеть тех шлюх до нага и повесить на каждом дереве. Но Раза был осмотрителен; он распорядился, чтобы полицейские, при разгоне демонстраций, не наносили женщинам удары по груди. И Бог вознаградил его добродетельную сдержанность. Его соглядатаи разузнали, что шествия были организованы некой Ноорой-Бегум, ходившей по многоквартирным домам и ездившей по деревням, где настраивала народ против религии. А Раза упорно сопротивлялся взываниям Господа, чтобы эта сука исчезла, так как и Всемогущему не под силу исполнять всё сразу. В конце концов, его действия оправдались, когда ему вручили доклад о преступлениях той Ноор-Бегум, участвовавшей в продаже детей и женщин арабским шейхам. Только после этого он послал своих людей для поимки этой женщины, и никто, и ничто не смели возражать против данного его действия. Даже Искандер Хараппа похвалил его, шепча на ухо: «Ты прилежный ученик, Раз. Мы недооценили твои способности.»
А девизом, лозунгом Хайдера были слова: «Непоколебимось, во имя Господа!» И после дела Ноор-Бегум к первому правилу поведения он добавил второе: «Бог помогает тем, кто помогает сам себе.» Чтобы добиться непоколебимости во-имя-Господа, он назначил армейских офицеров управлять каждым значимым промышленным предприятием в стране. Он внедрил Генералов повсюду, так что армия распростёрла свои руки намного шире, чем прежде. Раза видел, что его политика достигла успеха. Но однажды к нему пожаловали Генералы: Радди, Бекар и Фисадди, пришли с недоброй вестью. Они сообщили о сговоре Генерала Таглака, Шефа Полиции Талвара Ульхака, его, Хайдера, племянника и Полковника Шуя, давнего адъютанта Главнокомандующего, задумавших совершить переворот. «Глупцы.» - пробормотал Раза опечаленно. «Пристрастились к виски, понимаешь ли. Они хотят напиться вволю, а потом развалить всё, чего мы достигли.» На его лице появилась гримаса плаксы, такая печальная, как любая из гримас Полковника Шуя. Но, в тайне, был доволен, так как постоянно испытывал неловкость при воспоминании о неуместном ночном звонке Генералу Таглаку. С того времени он пытался найти повод избавиться от своего адъютанта, когда тот побывал в камере смертников в Окружной Тюрьме; да, и Талвар Ульхак потерял всякое доверие уже много лет назад. «Человек, решившийся противиться одному хозяину, - сказал Раза молодым Генералам, - повернёт и против другого.»  А то, что он, действительно, имел в виду, был дар Талвара предвидеть, чего Раза боялся до онемения. И тот, вдобавок, ещё разузнал о Суфия Зинобия,- следовательно, он знал слишком много…Раза дружески похлопал молодых Генералов по плечам и сказал: «Ну, ну. Теперь всё в руках Господа.» И к следующему утру трое заговорщиков исчезли, не оставив за собой даже маленького облачка табачного дыма. Двадцать семь сирот Талвара Ульхака наполняли резиденцию Главнокомандующего любопытным, одновременным криком, пронзительно визжа на одной ноте, приостанавливаясь, чтобы отдышаться, тоже одновременно. От того всем взрослым приходилось пользоваться ушными затычками в течение сорока дней. Затем, поняв, что отец больше не вернётся, совсем примолкли, а дедушка уже не замечал их до последней ночи своего свержения. Преданность молодых Генералов подсказала Хайдеру, что наступил благоприятный момент для встряски армии.
    Это было тогда, когда его дочь, Суфия Зинобия, снова вошла в его жизнь.

Позвольте вставить несколько слов на предмет Исламского возрождения. Это не займёт много времени.
Пакистан – это не Иран. Может прозвучать необычно, если сказать о стране, бывшей до Хомейни одной из двух теократий на земле (второй такой был Израиль). Но это моё мнение о том, что Пакистан никогда не был обществом, в котором верховодили муллы. Религиозные экстремисты партии Jaamat имели своих сторонников среди студентов колледжей, и прочее. Соответственно, немногие отдавали свои голоса за партию Jaamat на выборах. Сам Джиннах-Основатель, или Кади-Азам не впечатляют меня как личности, обеспокоенные Богом. Для Кади-Азама Ислам и мусульманское Государство были политическими и культурными помыслами; теология в счёт не принималась.
     То, о чём я веду речь, возможно, будет проклято настоящим режимом в этой злополучной стране. Очень плохо! Моя точка зрения такова, что Ислам мог оказаться действенной, объединяющей силой в Пост-Бангладешском Пакистане, если народ не попытался бы превратить его в подобное всемогущее дело. Может быть Синдхи, Балучи, Панджабы и Патаны, не считая иммигрантов, утопили бы свои разногласия ради своей общей веры.
Однако многие мифологии подверглись тщательному исследованию. И их могут жутко не взлюбить, если они будут вколачиваться в людские глотки. Что произойдёт, если вас насильно будут кормить такой объёмной, неудобоваримой пищей? Одного стошнит. Второй отвергнет её питательность.Читатель, вы блюёте?
В Пакистане, так называемый Исламский «фундаментализм», не прёт из людей через край. Он навязывается им сверху. Самодержавные режимы считают полезным поддерживать краснобайство веры, потому люди щадят тот язык и с неохотой противятся ему. Вот как религии оказывают поддержку диктаторам. Они окружают правителей словами о власти, словами, которые люди не желают понимать как сомнительные, лишённые гражданских прав, осмеянные.
И дело-вколачивания-в-глотку держится. Наконец, вас уже от этого тошнит. Вы теряете веру в веру, если не в качестве веры, тогда, конечно, как в основу государства. И вот диктатора свергают, а он, оказывается, тащит за собой и Бога. Тут остаются только два суждения; развал или новая диктатура…Нет, есть третье, и я не буду заядлым пессимистом, чтобы отвергнуть его вероятность. Третье суждение – это замена опоры нового мифа свободой, равенством, содружеством.

         Настоятельно советую.
 

Уже позже, во время своего, объятого ужасом, полёта из столицы Раза Хайдер припомнит историю о белой Пантере. При аресте Искандера Хараппа та бродила по окрестностям и будоражила народ своим страхом и признаниями. Слухи о ней достаточно быстро увяли, так как сообщений о виденном, вымышленном животном ниоткуда не поступало. Но один деревенский мальчишка, по имени Гаффар, утверждал, что видел пантеру, предоставив весьма противоречивое описание. Немыслимое животное мальчишеского воображения было, как он поведал, «не полностью белым, а с чёрной головой, и шерсти не было вообще, полностью лысая; а ещё, она смешно ходила.»  Газеты иронично отразили этот рассказ, зная, что читатели относятся к подобным чудовищным историям с любовной терпимостью. Но Генерал Хайдер, вспомнив об этом деле, был охвачен устрашающим представлением, что белая пантера из Багхирагали была proleptic чудом, угрожающим пророчеством, призраком ВРЕМЕНИ, БУДУЩИМ, крадущимся по лесам ПРОШЛОГО.  «Он увидел её настоящей, - с горечью подумал Раза. – И никто ему не поверил.»

         Она появилась вновь, таким же образом.
Однажды утром Омар Хайям Шакиль сидел, как обычно, у чердачного окна, когда уборщица Асгари, не выносившая эту его привычку, а потому была обязана подниматься и протирать полы в этом забытом помещении, а так же из-за его рассеянности, когда он рассыпал скорлупу орешков. Она работала, бормоча беззубым, старческим ртом, из которого несло дезинфицирующим ополаскивателем.
«Эта тварь должна явиться сюда и покончить со всеми, кто невнимателен к другим, кто не даёт честной женщине закончить её работу.»  Слово «тварь» проникло в пасмурность Омаровой задумчивости, и он вспугнул старуху, спросив её громко: «Что означают твои слова?» Со временем Асгари поняла, что он не собирается увольнять её, как няню, что он не усматривал в её безвредной озлобленности какое-либо проклятие, она расслабилась и брюзжала на него скрипучим голосом, как старые пружины. «Да, опять пошли эти истории, а больше ничего, – ответила она. – злым языкам потребовалось поупражняться.»
Весь остаток того дня Омара трепала внутренняя буря, причину которой он не осмеливался назвать даже себе, а ночью, во время короткого сна, ему приснилась Суфия Зинобия. Она опиралась на все четыре конечности, нагая, как когда-то её мать, раздетая тем пямятным, знойным ветром её юности, - ничто не облегало её плечи, никакой накидки благопристойности-и-стыда. Он проснулся, но видение не уходило. Перед его глазами повис призрак его жены в пустыне, охотившийся на людей и животных.
     В последующие недели он сбросил с себя вялость своих более шести десятков лет. Несмотря на больные ноги, он превратился в легко узнаваемую, чудаковатую фигуру в автобусном парке, где прихрамывая, подходил к грозным пограничникам и предлагал им деньги в обмен на сведения. Опираясь на свою трость, он околачивался возле скотобоен в те дни, когда крестьяне привозили своих животных из отдалённых районов. Он зачастил на базары, кафе в полуразвалившихся домах. Нелепая фигура в сером костюме, поддерживаемая тростью, задавала вопросы и слушала, слушала.
     Постепенно он удостоверился, что истории о белой пантере были у всех на устах. А примечательным было то, что они стали поступать из всех уголков страны: в тюках газопромысловиков, возвращавшихся из Игольной, и в патронташных поясах мужчин из племён, живущих на севере. Страна была огромной, даже без Восточного Крыла. Земля пустынь и тростниковых лиманов, заросших мангровыми деревьями и утыканных горными твердынями; и из каждого края истории о белой пантере прибывали в столицу. Чёрная голова, бледное, безволосое тело, неуклюжая походка. Осмеянное описание Гаффара вновь и вновь слышалось Омару из уст безграмотных путешественников, поголовно веривших, что эта история произошла в их местах. Он не разубеждал их в этой вере.   
    Убийства животных и людей вынудили местных охранять свои деревни по ночам. Мёртвые дети, порезанные стада и вой, от которого кровь стынет в жилах. То был освящённый веками страх перед людоедом, только с новым, ужасающим поворотом. «Какое животное!? – спрашивал Омара шестифутовый пограничник с невинным, как у ребёнка, страхом в глазах. – Может оторвать человеку голову, и сквозь это отверстие вытащить внутренности, чтобы сожрать!?» Он слышал от крестьян, сколотивших отряды бдительности, что горцы выставляли часовых на всю ночь. Рассказы очевидцев сопровождались хвастливыми утверждениями, что им удалось подстрелить чудовище, или о менее заслуживавших доверия стремлениях. «Вы не поверите, господин, я ударил её прикладом, прямо между глаз. Так, она, дьявол, повернулась и испарилась. Убить её невозможно. Защити нас, Господи.»  …вот и оказывается, что белую пантеру уже обожествили. Попадались и такие, которые говорили, что она способна летать, или превращаться в невидимку, или увеличиваться, вырастая выше дерева.
     Она росла в воображении Омара Хайяма Шакиля. Он долго умалчивал о своих подозрениях, а они роились вокруг его бессонной, ночной фигуры. Они окружали его кресло, когда он сидел в нём и грыз орешки. Он представил её, эту Тварь, решившую, посредством хитрости своего духа, подальше держаться от городов; что несмотря на чудовищную силу, она была уязвимой, что в городах имелись пули, газы, танки. И какой стремительной она стала, какие расстояния покрыла, чтобы так широко распространиться по стране. Минуя годы, различные легенды о ней обрели способность сталкиваться друг с другом, чтобы объединиться в его мыслях и образовать выкройку, раскрывающую её облик, заслоняемый ночью. «Суфия, - произнёс он в пробитое окно, - теперь я вижу тебя.»
     На всех четырёх конечностях, - на ладонях и подошвах жёсткие мозоли. Чёрные волосы, когда-то остриженные Билькис Хайдер, теперь длинные, льнули к её лицу и прикрывали его, словно шерсть. Бледная кожа её предка-mohajir посмуглела и натянулась под солнцем, неся, словно боевые шрамы, рваные раны от кустов и когтей животных, таких же жаждущих царапать и рвать, как и её собственные. Пламенные глаза, и вонь непристойностей, и смерти. «Впервые в жизни, - поразился своей мысли Омар, - девушка оказалась свободной.»  Он вообразил её гордой; гордой за свою силу, гордой за насилие, превратившее её в легенду, запретившее каждому указывать ей, что делать, или кем быть, или кем должна была стать, но не стала. Да, она возвысилась над всем тем, чего не хотела слышать. Возможно ли такое, дивился он, что люди способны раскрывать своё благородство через жестокость? Потом он разозлился на себя, припомнив, что она была всего лишь Суфия Зинобия, что в ней не осталось ничего такого, что могло говорить о ней как о дочери Билькис Хайдер, что сидящая внутри Тварь изменила её навсегда. «С этих пор не называть её по имени.» - подумал он. Но почувствовал, что не в силах. ДОЧЬ ХАЙДЕРА. МОЯ ЖЕНА. СУФИЯ ЗИНОБИЯ ШАКИЛЬ.
     Приняв решение, он уже не мог хранить в себе свою тайну и отправился к Раза Хайдеру, чтобы сообщить о деяниях его дочери. Там он столкнулся с тремя молодыми Генералами: Радди, Бекаром и Фисадди, выходившими из кабинета Президента. На их лицах отражалось слегка ошеломлённое блаженство. От счастья они были на «седьмом небе», когда Хайдер после дела Таглака ввёл их в свой собственный кабинет. А в этот день они испытали на себе все трудности молебна. Только что они поведали Хайдеру, что Русские ввели войска в страну А. через северо-западную границу, и к их изумлению Президент соскочил со своего кресла, раскатал на полу четыре молитвенных коврика и настоял, чтобы они все, сию же минуту, всемерно благодарили Господа за ниспосланное благословение. Они склонялись и выпрямлялись в течение полутора часов, нарабатывая первые отметины синяков на своих лбах. Завершив молебен, Раза объяснил Генералам, что нападение Русских было последним шагом в стратегии Всевышнего, потому что теперь непоколебимость его правительства должна быть обеспечена великой мощью. Генерал Радди заметил немного озлобленно, что американские политики нацелились на проведение своих Олимпийских Игр, в противовес Московским, но прежде, чем Раза потерял самообладание, друзья стали пожимать друг другу руки и шумно поздравлять Президента. «Этот толстожопый янки! – воскликнул Фисадди, имея в виду американского посла. – Теперь ему придётся раскошелиться!» И Бекар начал мечтать о пяти миллиардах долларов для закупки нового военного оборудования, вооружения последних моделей, ракет, летающих боком без заправки их двигателей кислородом, и систем слежения, способных обнаружить малярийного комара на расстоянии в десять тысяч миль. Они так увлеклись, что забыли сообщить Президенту остальные новости. Но Радди вспомнил и сболтнул прежде, чем остальные попытались остановить его. Разведка доложила о мистере Хероне Хараппа, занявшем шикарные апартаменты в Кабуле, столице страны А.. Товарищи Радди, встревоженные его вторичной недооценкой настроения Президента, вновь попытались прикрыть сослуживца, убеждая Хайдера, что данные не подтверждены, что вся дезинформация исходила из Кабула после вторжения Русских. Они хотели направить внимание Хайдера на вопрос о беженцах, а Президент только улыбался и улыбался.
«Тогда они пошлют нам десять милиионов беженцев!» - крикнул он. «Если мы возьмём одного этого, им представится моё королевское изобилие.»
Тут все три Генерала смутились. Все трое считали своим долгом объяснить, что самыми ценными сведениями о Хараппа были те, которые подтверждали полную и активную поддерку Херона новым Русским режимом за границей. Что он формировал группу террористов, оснащённых советским оружием, прошедших подготовку по палестинским методикам, названных Хайдером «Аль-Искандер», в память о его любимом дяде. «Отлично!» - усмехнулся Раза. «Наконец-то, мы сможем показать народу, что= Народный Фронт=, ни что иное, а сборище убийц и отребья.» И он вновь заставил Генералов опуститься на колени и вновь отваливать благодарения Богу.
Главнокомандующий проводил своих коллег к дверям кабинета с истинным счастьем на сердце, и когда изумлённый триумвират вышел, пошатываясь, Президент тепло приветствовал Омара Хайяма Шакиля: «А, старый пёс, что тебя сюда привело?» 
Отталкивающе-добрый юмор Хайдера смял в Омаре чувство любопытства, и он, почти с удовольствием, ответил: «Самое тонкое и щекотливое дельце.»  А за закрытыми дверями президентского кабинета в него вселилось чувство зловещего довольства, когда он сообщил Хайдеру о своих исследованиях и размышлениях, и созерцал, как с лица собеседника сошла улыбка, уступив место серой бледности страха.
«Так, так. - произнёс Хайдер. – Я чуть не обманулся, решив, что она мертва.»
««Я бы сравнил её с бурной рекой, - шепнул ему на ухо Искандер Хараппа, - той, которая с омутами и бешеными водоворотами, затопляет равнины, валит деревья и здания; все спасаются от неё бегством, и всё, неспособное противостоять ей, воет на её ярость. То же самое происходит и с Удачей, выставляющей на показ свою силу, если, во время не принять меры. Она направляет свою ярость туда, где для неё нет преград.»»               
«Какие преграды?» - крикнул Раза, намекая Омару на то, что сообщение доктора порушило его надежды. «Какие стены я должен воздвигнуть против своего ребёнка?»
     А Маулана Дауд, его ангел с правой стороны, ничего не сказал.

Как свергают диктатора? Существует старая пословица, которая гласит, с глупым и нелепым оптимизмом, что в самой природе тирании заключено свойство заканчиваться. Однако можно так же сказать, что свойство начинаться в ней тоже заключено. И чтобы продолжиться, она должна закопать себя, и быть сохранённой более сильной тиранией, чем она сама.
    Ну, ну, я не должен забывать, что излагаю злую историю. Мой диктатор будет свергнут с помощью волшебства и домовых. «С тобой это произойдёт легко», - это явное осуждение; а я согласен, согласен. И добавьте, если эти слова немного раздражают: «Попытайся ТЫ. – Попробуй избавиться от диктатора?!»

Раза Хайдер президентствовал почти четыре года, когда белая пантера стала приближаться к столице. Можно сказать, что количество убийств людей и животных возрастало по мере её частого появления. Рассказы о ней нанизывались друг на друга и образовывали кольцо вокруг столицы. Генерал Радди сообщил Президенту, что подобные терростические акты совершались группировкой «Аль-Искандер», руководимой Хероном Хараппа, и за это он получил удар по спине. «Хорошее представление, Радди, - проревел Хайдер, - ты совсем не дурак, как я думал.»  Хайдер созвал президентскую пресс-конференцию, на которой возложил вину за так называемые «убийства с обезглавлением» на тех неизвестных бандитов и гангстеров, поддерживаемых Русскими, и действовавших по приказу главного бандюги, Херона, чьей целью было поколебать нравственные устои народа, «чтобы ослабить наши Божественные устремления,» - сказал Раза. «Они намереваются посеять хаос в стране, но им это не удастся.»
Однако, в тайне, он был поражён ужасом последнего подтверждения своей беспомощности, чтобы противостоять собственной дочери. Ему вновь казалось, что годы его величия и создание системы национальной непоколебимости были ничем иным, как самообманной ложью. Что эта Немезида всё время подкрадывалась к нему, позволяя восходить всё выше и выше, чтобы его падение было сокрушительным. Его собственная плоть повернулась против него, и ни у одного человека не найдётся защиты против такой измены. Уступая роковой подавленности, привнесённой определённостью приближения гибели, он поручил повседневное управление правительством тройке возвеличенных Генералов. Он знал, что если Суфия Зинобия была бы убита одной из поисковых партий, прочёсывавших сельскую местность в поисках террористов, её бы опознали, и стыд за подобное напоминание подстрелил бы его. А если она ускользнула от своих преследователей, так от этого тоже мало проку, потому что он осознавал всё то, что она натворила, и непоколебимой спиралью медленно двигалось внутрь, к центру, в то самое помещение, куда он шагнул, мучимый бессонницей, скрепя при каждом шаге скорлупой сосновых шишек, покрывавшей пол. А Омар Хайям Шакиль, в это время, устремил свой взгляд в чердачное окно на угрожающую ночь.
     В правом ухе – тишина. Маулана Дауд исчез; не заговаривал с ним. Эта тишина измучила его, ставшая такой гнетущей, как увеличивающиеся, тайно-злорадствующие шипения Искандера Хараппа на левой стороне. Раза Хайдер погрузился, когда-либо, глубоко в зыбучие пески своего отчаяния, поняв, что Бог оставил его наедине со своей судьбой.
     Моё мнение о мистере Хероне Хараппа не изменилось; фигляр, да и только. Однако время накладывает свои кандалы на свои жертвы. Херон, наглотавшись, однажды, призрачных революционных призывов, отпускал шуточки насчёт «коктейлей Молотова», сидя верхом на спине морской черепахи. Теперь он стал воплощением того, что он однажды презрел, - пресловутым главарём банды отчаянных головорезов.
     Рани и Арджуманд Хараппа было позволено выпускать в Мохенджо общественные бюллетени, порочащие действия террористов. Но Херон разработал беспредельное упрямство неподдельного глупца; и смерть Искандера Хараппа, наконец-то, излечила его от одержимости «Доброй Вестью» Хайдер. Не редко бывает такое, что умершая любовь возрождается, и её противоположность, и теперь фамилия Хайдер заставляла Херона видеть только красное. Взамен этого появилась ирония, когда он захватил гражданский самолёт на гудронированной взлётной полосе в Кью. Это событие, на некоторе время, отвлекло внимание от проделок белой пантеры, и скандала вокруг несостоятельности режима Хайдера.
     Когда Генерала Радди подняли по тревоге в связи с захватом самолёта в Кью, он начал осущестлять замечательный план, приказав местным полицейским властям всемерно польстить людям Хараппа. «Передайте им, что назревает переворот, - предложил Радди, изумляясь воодушевлению своей мысли, - что Хайдер схвачен, и женщин в Мохенджо скоро освободят.» Херон Хараппа клюнул на это, дурак, и держал самолёт с пассажирами на земле, и ждал призыва к власти.
     День становился жарче.
                На потолке пассажирского салона образовался конденсат, дождём капавший на людей. Запас воды и еды истощался, а Херон, с нетерпением своего простодушия, связывался по радио с навигационной вышкой, и требовал, чтобы прислали продовольствие. Его просьбу приняли с превеликой вежливостью; ему сказали, что народному руководителю доставят самое лучшее. Вскоре на борт прибыл роскошный обед, поделенный на внушительные порции, и с навигационной вышки умоляли Херона поесть и попить, заверив его, что сообщат о безопасной минуте, когда он сможет появиться. Террористы обжирались едой их мечты: фрикадельками надежды-за-пределеми-надежды, упивались шипучими напитками заблуждения, а сожрав всё в течение какого-то часа, они все попадали в сон на этой жаре с расстёгнутыми верхними пуговицами брюк. Полицейские поднялись на борт и повязали всех без единого выстрела.
     Генерал Радди искал Хайдера в резиденции Главнокомандующего, и обнаружил того на чердаке в полном отчаянии. Войдя, он увидел Раза и Омара молчаливыми. «Прекрасная новость, сэр!» - объявил он. Но закончив свой доклад, понял, что вновь «наступил на те же грабли», потому что Президент повернулся к нему и прогрохотал: «И так, ты арестовал Хараппа, да? А теперь, кого ты предлагаешь обвинить в убийствах белой пантерой?» Генерал Радди зарделся, как невеста, и начал извиняться, но его озадаченность взяла над ним верх, и он выпалил: «Но, сэр, устранение угрозы =Аль-Искандера= означает, что убийства с обезглавлением прекратятся!?»
«Ступай! Убирайся!» - прохрипел Раза. Генерал понял, что гнев Президента утих, отдалился, как будто ему только что выпал какой-то тайный жребий. Под удаляющимися сапогами Радди трещала скорлупа сосновых орешков.
     Убийства крестьян, овец, собак продолжались. Убийства образовали смертный круг вокруг жилищ; они добрались до предместий двух городов – новой столицы и старого города. Убийства, ни с того - ни с сего, казалось, совершались из любви к убийству, или ради удовлетворения  какой-то тайной потребности.  Поимка Херона Хараппа сняла целесообрасность их объяснения, и волнения стали нарастать. Поисковые группы были удвоены, затем удвоены вторично. Круговой рисунок крови медленно продолжал своё движение. Газеты с невероятной серьёзностью стали относиться к мысли о чудовище. «Как будто эта тварь способна завораживать свои жертвы.» - говорилось в одной статье. «Никаких следов борьбы.» Карикатурист нарисовал картину с гигантской коброй, гипнотизирующей тяжело вооружённую, но бессильную орду мангустов.
     «Теперь уже недолго. - громко произнёс Хайдер. – Это заключительный акт.» Омар Хайям согласился. Ему казалось, что Суфия Зинобия испытывала свои силы, пробуя воздействие тех гипнотизирующих глаз уже на многчисленных группах, заставляла столбенеть своих противников, лишая их способности защищаться, когда её пальцы смыкались на их шеях. «Одному Богу известно, скольких она сможет ещё взять. – думал он. – Может, уже полк, всю Армию, весь мир целиком?»
     Давайте, просто, определим положение вещей: Омар Хайям был напуган, а Раза горестно признавал, что его дочь преследует его. Но ведь, она, с той же лёгкостью, могла разыскивать и мужа, который исколол её и запеленал в цепи. Или свою мать, назвавшую её Стыдом. «Нам надо бежать.» - сказал он Хайдеру. Но тот, казалось, не слышал. Глухота ожидания, молчание-в-правом-ухе, и Иски-в-левом заложили его уши. Человек, покинутый своим Богом, может избрать только смерть.

Когда покров с их тайны слетел, Омару Хайяму стало казаться чудом, что правда хранилась так долго. Уборщица Асгари исчезла, наверное, от бессилия справиться и смириться с быстрым распространением скорлупы сосновых орешков. Или же, первой из слуг бегством спасалась от ужаса, первой смекнувшей, что произойдёт с оставшимися в этом доме…Что бы то ни было, а представлялось правдоподобным, что именно Асгари проболталась. Первым намёком на неустойчивость власти Хайдера послужило опубликование газетами слухов о том, что дочь Президента - опасная сумасшедшая.  Что её отец позволил ей сбежать из дому полгода назад, «не посоветовавшись с соответствующими людьми.» Однако ни пресса, ни радио не осмеливались связывать исчезновение Суфия Зинобия с «убийствами с обезглавлеванием.» А слухи упорно витали в воздухе, и в разговорах на базарах, за столиками дешёвых кафе чудовище начало обретать настоящее имя.
Раза созвал триумвират своих Генералов. Радди, Бекар и Фисадди прибыли, чтобы послушать, в последний раз, ораторство Хайдера; несколько взмахов надкрыльями его прежнего влияния.
«Арестуйте этих подрывников!» - потребовал он, размахивая газетами перед лицами Генералов. «В самую ужасную тюрьму их! Покончить с ними, капут!» Троица офицеров ждала, когда он закончит. И вот, Генерал Радди сказал, с тем предвкушением человека, с нетерпением ожидавшего этой минуты. «Господин Президент, мы не думаем, что поступим правильно.»
«Через день-два, когда появятся основания, будут произведены домашние аресты.» - сказал Хайдер Омару Хайяму. «Я же говорил тебе, - последний занавес. Этот Радди, знать бы заранее, да хватка уже не та. Когда в этой взрывоопасной стране Генерал бредит о перевороте, можно биться об заклад, что он попытается осуществить его, даже если, в начале, пошутит на эту тему.»

     Как свергают диктатора? Радди-Бекар-Фисадди сняли запрет на журналистику. В печати появились громкие, роковые факты: мёртвые индюшки Пинки Аврангзеб, крах свадьбы «Доброй Вести» и недвижимая шея Талвара Ульхака. Довершали выпуск домыслы о мёртвых подростках в трущобах. «Народ – это сухое полено, – сказал Раза Хайдер. – И вот эти искры положат начало пожару.»
     Затем наступила последняя ночь.
Весь день у ограждения собиралась толпа, и озлоблялась, по мере роста. На дворе была ночь, и им слышалось её круговое движение: крики, болтовня, злые насмешки. И отдалённые звуки, как свистки, сияние пламени, треск. Где она, думает Шакиль, появится сейчас, или, когда? Как это закончится; ворвавшейся во дворец толпой, линчеванием, грабежом, пожаром-или-другим, неизвестным способом, расходящимися людьми, подобно мифологическим водам, открывая ей дорогу, их победительнице, их Твари с ужасающими глазами, чтобы выполнила их грязную работу? Конечно, безрассудно думает он, конечно, солдат не послали, чтобы нас охранять. Какой солдат ступит ногой в этот, грозящий опасностью и смертью, дом…  Затем он слышит тихие, крылоподобные звуки в нижних коридорах, лёгкий шорох покидающих дом слуг со скатанными матрасами на головах. Носильщики и мальчишки-подметальщики, садовники и подёнщики, няньки и хозяйки. Многие с детьми, которые при дневном свете смотрелись бы хорошо откормленными, несмотря на рваную одежду. И кто же, да ещё ночью, будет считаться с отпрысками бедняков? Двадцать семь детей; он пересчитывает их в своём воображении на слух, по шлёпающим шагам. И ощущает, исходящее от невидимой, ночной толпы предвкушение, наполняющее воздух.
«Умоляю вас, - просит он Хайдера, - давайте попытаемся выбраться отсюда.»  Но Хайдер, пылкая натура, впервые в жизни не способен выдавить влагу из своих глаз. «Невозможно, - пожимает он плечами. – Толпа, а за ней будут солдаты.»  Скрипит дверь. Женские ноги дробят разбросанную скорлупу. Приближавшаяся – забытая фигура Билькис Хайдер, несущая ворох бесформенной одежды-набор её работы за годы отчуждения. Накидки, - осеняет Омара, и внутри воспламеняется надежда. Накидки, с головы-до-пят, чадры. САВАН-ОДЕЖДА, КАК ДЛЯ ЖИВЫХ, ТАК И ДЛЯ МЁРТВЫХ. Билькис говорит ровным голосом: «Наденьте это.» Шакиль хватает, ломится в свою женскую маскировку. Билькис натягивает чёрную материю через сопротивляющуюся голову своего мужа. «Твой сын стал дочерью, - говорит она ему, - так что теперь ты должен изменить свои очертания. Я знала, для чего их шила.»  Президент покорён, позволяет взять себя за руку. Беженцы в чёрных покровах смешиваются с убегающей челядью в затемнённых коридорах дома.
Где пребывали чувства Раза Хайдера; в неправдоподобии; в хаосе; в женской одежде; в ЧЁРНОМ.
     Женщинам в накидках никто не задаёт вопросов. Они минуют толпу, и кольцо солдат, джипы, грузовики. Наконец, Раза спрашивает: «Что теперь? Куда идти?»
И от того, что Омар наполнен ощущением своего выхода на арену сна, он слышит собственный ответ: «По-моему, я знаю.»

                А Суфия Зинобия?

На пустой дворец она не нападала. Её не поймали, не убили, и не видели в той части страны. Как будто её голод был утолён; или же, она была ничем иным, а всего лишь слухом, химерой, всеобщей выдумкой подавленных людей, видением, порождённым их гневом. Или, если даже, осознав перемену в устройстве мира, она отступила и приготовилась пережидать в том пятнадцатом веке, - дожидаться своего часа.




                V


                С У Д Н Ы Й   Д Е НЬ.

   
           Вот и приблизился конец.
В накидках, прячась в тени автобусных станций, штурмуя автобусы, они направились на юго-запад, избегая на магистрали почтовые экспрессы; и постоянно меняли автобусы. Прочь с плато Потвар, и вниз на речные долины. Их взоры были направлены в сторону границы за городком Кью. Денег у них не было; а того, что нашлось в карманах, не хватало даже на скудное пропитание. Зато пили, сколько влезет; мертвенно-бледный стимулирующий напиток, розовый чай, разливаемый ковшом из огромного алюминиевого чайника, воду, накаченную из жёлтых озёр, в которых расслаблялись буйволы. Они сутками не разговаривали, и принуждали себя оставаться невозмутимыми, когда полицейские, проходя мимо и постукивая дубинками по своим ляжкам в шортах, искоса поглядывали на очередь ожидавших путешественников на станциях маленьких городков. Шакилю и Хайдеру приходилось посещать женские туалеты. Какое унижение! Нет многострадальнее страны, чем страна =Бегство=.
      Они не пойманы; никто не ожидает бегства Президента в женском одеянии в автобусе третьего класса. С другой стороны, бессонные дни и ночи, страх и отчаяние. Полёт через взрывоопасную страну. В утомительной жаре разорённых районов автобусное радио прерывает обморочные агонии певцов, сообщая о бунтах и стрельбе. Пару раз они остаются сидеть в автобусах, окружённых демонстрантами, и думают, суждено ли им умереть в неизвестном, пыльном городке, поглощённом нефтяными факелами. Но автобусы пропускают, и медленно приближается граница. А за нею – какая-то надежда. Да, за границей должно быть убежище. В этой соседствующей стране королей-жрецов, божьих людей, которые, наверняка, предоставят прибежище падшему лидеру с синяком между бровями. И потом, они, должно быть, уже далеко от НЕЁ, от дикой Немезиды, от МЕСТИ плоти против плоти. Раза Хайдер, лишённый мужества сшитыми женой накидками, цепляется за эти жизнеутверждающие соломинки.
     На границе полиции делать нечего. По пустошам рядком идут бетонные столбики. Омар Хайям вспоминает истории о людях, пересекавших границу любыми способами, о старике Зороастере, доведённого до нищеты той открытостью границы, отрешённого от должности и лишённого дополнительного заработка этой пустыней. Воспоминание о Фарахе Родригесе душит его, смешиваясь в его пищеводе с историей о няне Шахбаноу; потом начинается головокружение. Так он вспоминает то облако, опустившееся на границу и испугавшее его так, что он упал в обморок на руки Фараха, и осознаёт, что его прежнее головокружение возвращается, чтобы овладеть им. Оно набрасывается на него, сидящего в трясущемся автобусе с курами, клюющими его в шею, и издольщиками, укачивающимися в проходе меж рядами и блюющими ему на ноги. Головокружение уносит его обратно в детство, и вновь показывает самые наихудшие из его кошмаров, - широко разинутый рот пустоты. Самые затаённые части Омара Хайяма сворачиваются ещё раз, головокружение взбалтывает их. Те, в свою очередь, предупреждают, кто бы чего ни говорил, он должен знать, что граница – это край его мира, кольцо чего-то самого нужного, и что действительные мечты – это вот эти, притянутые за уши понятия о пересечении этой сверхъестественной границы в какое-то дикое заблуждение, земли обетованной. Возвращайся в =Нишапур=, нашёптывали внутренние голоса, потому что там ты начал свою жизнь, когда покинул то место.
     Страх выгоняет головокружение. Страх придаёт ему сил, и не даёт упасть в обморок. Самое худшее наступает почти под конец. Они поднимаются на борт одного из последних своих автобусов своего полёта, который должен доставить их на станцию в Кью, и слышат ужасающую шутку. «Посмотрите ка, куда это мы попали!» - ухмыляется водитель. Тело его ассимитрично, - руки, как стволы деревьев, а лицо похоже на подушку из конского волоса. «Вот и трансвеститы носят паранджу!» Тут же газовики и шахтёры с бокситопромысла подняли гвалт свистом, воем, насмешками, сквернословием, песнями и улюлюканьем. Руки тянутся, чтобы ущипнуть hijra задницу. «Вот оно, - думает Омар Хайям, - пойман, погублен, FUNTOOSH.» Наверняка, кто-нибудь сорвёт с них саваны, и нате вам, - известное  всем лицо Хайдера. Но тут заговорила Билькис, и пассажиры приумолкли. «Вам должно быть стыдно!» - кричит она своим, несомненно, женским голосом. «Здешние мужчины так низко пали, что обращаются с дамами, как с шлюхами?» В автобусе тишина смущения. Водитель, красный от стыда, приказывает троим подёнщикам освободить передние места, - «чтобы я был уверен, что к вам не пристают женщины. Да, для меня это дело чести, достоинство моего автобуса втоптали в грязь.» И вот; в тихом, примирительном салоне автобуса, пережив кошмарный страх, Омар Хайям Шакиль и два его попутчика вскоре до полуночи прибывают на станцию в предместье Кью. Прихрамывая на непослушных ногах, без поддержки своей трости, измождённый, он остановился. Немного передохнув, он ведёт их по тёмным улочкам к большому зданию, стоявшему между Военным Городком и базаром. Там он сбрасывает с себя свой саван и издаёт некий свист, повторяя его, пока не замечает движение в окнах верхнего этажа. И вот сооружение Мистри Баллока начинает свой спуск, и они подняты в =Нишапур=, на родину, домой, как вёдра, вынутые из колодца.

Когда троица матушек Омара Хайяма поняла, кто почтил их своим появлением, они легко вздохнули, как будто после многих лет освободились от чрезмерно стягивающих одежд. И усевшись, поудобнее, на свою старую, скрипучую скамью-качель, они заулыбались. Улыбка была блаженной, невинной, но какое-то её сходство на трёх одинаковых, древних ртах придавало ей особую, не определённую угрозу. Была полночь, но одна из трёх дам, в которой Омар, измученный путешествием, едва признал Чанни-ма, послала его на кухню, чтобы тот немедленно приготовил чаю, как будто он только вошёл, выскочив перед этим на пару минут. «Слуг давно нет, - грациозно извинилась Чанни Шакиль перед Хайдером, который сорвал с себя накидку и погрузился в кресло, ошеломлённый огромной усталостью. «А наши посетители за последние пятьдесят лет должны выпить чашку гостеприимства.» Омар Хайям тяжело встал и вернулся с подносом, и был обруган второй своей матушкой, - поблекшим остатком Манни-средней. «Безнадёжный, клянусь! Что за горшок ты несёшь, негодник? Пойди в буфетную и возьми получше.» Он последовал жесту её указательного пальца к большому тиковому серванту, в котором, к его огромному изумлению, обнаружил давно забытый чайный набор из тысячи предметов мастерской Гарднера из Царской России; эти чудеса мастера фаянсовой посуды так давно вошли в притчу, как и его детство. Прекрасные блюда и тарелки воспламенили на его лице пунцовые пятна стыда, заполняя его вихрящиеся мысли ностальгическим ужасом, воодушевлявшим в нём быстротечную, но устрашающую задумку, что он вернулся в хозяйство, населённое только призраками. А сине-розовые чашки и блюдца и тарелки имели основательный вид, и он поставил их на поднос трясущимися, от неверия, руками.
«А теперь, вынь из жестянки пирог, да побыстрее.» - командовала младшая мать, Банни. Её восьмидесятилетний голос трепетал от удовольствия, причину которого она не удосужилась объяснить. Омар Хайям пробормотал что-то озадаченное, да негромко, и похромал в поисках чёрствого, шоколадного =GATEAUE=, добавившего последний штрих к приятной неправдоподобности этого, одержимого кошмаром, чаепития.
«Ну, вот, что-то вроде этого, – одобрила Чанни, разрезая и передавая куски, вконец высохшего, пирога. – Для таких почётных гостей всё по-домашнему.»
Омар Хайям заметил, что во время его отсутствия матушки непреклонной силой своего льстивого очарования обязали Билькис снять накидку. Её безбровое, пыльно-бледное, со следами бессонницы лицо представляло собой образчик смерти, только вершинки языков красного пламени на скулах указывали на то, что она была жива. У Омара возникли дурные предчувствия, хотя до этого были и похуже. Его чашка, гремучей змеёй, тряслась на блюдце, а сердце было стиснуто обновлённым страхом таинственной атмосферы дома его детства, которая могла превратить живых в зеркальные отражения их призраков. Затем Билькис заговорила, и его выдернуло из истощившихся вымыслов её выражением сверхнеобычной мысли.
«Откуда-то появились исполины.» - осторожно и свистяще произнесла Билькис Хайдер.
      Законы takallouf вынудили её затеять беседу. А до этой минуты её молчание длилось десятилетиями. И вот, наконец, она развязала язык. С годами, навык болтовни поистёрся, и в речи чувствовались напряжение и усталость от долгого бегства. Не распространяясь излишне, ничего не скажешь о необычности её последних жизненных лет. Подливая в чашки чай, она лучезарно улыбалась в ответ на тройную улыбку хозяек, и казалось, вообразила себя пересказывающей некий короткий, изумительный анекдотец, или остроумно разглагольствовающей о, лишённой простоты, моде.
«Однажды, исполины пошли по земле, - самозабвенно продолжила она. – Великаны, что ни на есть. Клянусь.»
     Троица мамаш скрипнула и качнулась с выражением изумлённого поглощения на всех трёх лицах. А Раза Хайдер ничего не замечал; закрывал глаза, и надолго умолкал. «Теперь, во владение вступили пигмеи, - вкрадчиво прошептала Билькис. – Маленькие человечки. Муравьи. А он, когда-то, был исполином, - она указала большим пальцем на своего дремавшего мужа. – С первого взгляда, и не поверишь; а он был таким. Улицы, по которым он ходил, дрожали от страха и уважения, включая и этот маленький городишко. И понимаете, даже великана можно уменьшить. Вот теперь он усох, стал меньше жука. Повсюду пигмеи, и пигмеи. И муравьи, и жалящие насекомые, - стыдно исполинам, не правда ли? Стыдно за то, что усохли. Вот моё соображение.» Три дамы важно кивнули и поспешили согласиться с ней. «Правильно, - льстиво произнесла Чанни. – Великаны? Должно быть правдиво.» И следом Банни заключила: «А помимо великанов существуют и ангелы. Они повсюду. Мы уверены в этом.»
Румянец неестественного цвета покрыл лицо Билькис, которая попивала чай, избавляясь от лика смерти. Она, отвлечённо, отыскивала утешение в этой отталкивающей сцене, чтобы убедить себя в своей безопасности выковыванием отчаянной и подавляющей близости с этой троицей скрипучих древностей… Омар Хайям, не обращавший внимания на мелочи, уловил странно-приподнятое настроение сестёр Шакиль, когда младшая из матерей заговорила об ангелах. Старухи, наскоро, устроили этот быстротечный, сумасшедший театр с тем, чтобы избежать предчувствия некоего гибельного конца. В самом сердце их улыбчивого гостеприимства образовалась брешь, и они огибали её по окружности, шли по краю этой пустоты, подобные созданиям, убегающим через заложенное кирпичной кладкой окно, - то отсутствие очертания неупомянутого Бабара Шакиля. Да, так оно и было. Троица, в тайне, торжествовала. Наконец-то, Раза Хайдер попался им в лапы, и они не видели других причин, по которым их сын привёл Президента сюда. Так что они старались не испортить то настроение, убаюкивающее жертвы в полное чувство безопасности. Было нежелательно, чтобы Хайдеры встревожились и убежали. И в то же время, убеждённые в скором осуществлении мести, они счастливо вздыхали и улыбались, прямо гостям в глаза. В голове Омара Хайяма созрела уверенность, что они заставят его сделать это, - хладнокровно и беспощадно убить Хайдера под крышей дома его матерей.
     Он проснулся на следующее утро от звуков хлопания створок окон, закрываемых Билькис Хайдер. Омар тяжело поднялся с постели, донельзя пропитанной его потом. Ноги ослабли, ступни болели, пуще прежнего, и он, прихрамывая,  вышел посмотреть на происходящее. Троица его мамаш наблюдала за буйством Билькис в доме, неистово закрывавшей створки окон, будто разозлилась на что-то, -  защёлкивала шпингалеты и опускала жалюзи. «Какие высокие у меня матери?!» - поразился Омар. «Словно руки, протянутые к небу!» Они стояли, переживая друг за дружку, поддерживали, одна другую, под локоть, и не вмешивались в неистовство Билькис. Омар хотел остановить её, потому что с закрытыми окнами воздух в доме становился тяжелее и гуще, сравнимый с густотой запаха супа с пряностями, но мамаши жестом указали, чтобы он оставался на месте. «Она - наша гостья, - шепнула Чанни-ма, - и может гостить у нас, сколько пожелает.» В поведении Билькис старушка узрела тот род женщины, которая зашла достаточно далеко, слишком далеко, для которой уже не существует понятия «грань». Билькис воздвигала преграду от внешнего мира в надежде на то, что он, возможно, удалится, и эта её деятельность была понятна сёстрам Шакиль без единого слова. «Она нестерпима,» - заявила Манни Шакиль с загадочной улыбкой, - «но она здесь желанна.»
     Омар Хайям почувствовал, как воздух сгустился до плотности того самого супа, и зародыши боязни закрытого пространства приступили к своему размножению. А в воздухе парили и иные зародыши. Когда Билькис, измождённая, упала в кипящем оцепенении, Омар Хайям определил признаки своей утренней слабости, жарких покраснений и непослушности ног. «Малярия.» - заверил он себя, и головокружение водоворотом пошло вокруг него, и он упал рядом с Билькис Хайдер, холодно-бледный и пламенно-жаркий.
В это самое мгновение Раза Хайдер очнулся от кошмарного сна, в котором ему явился  бывший Синдбад Менгал, по частям, соединённым не так, как надо. Голова мертвеца находилась на середине живота, а ноги торчали из шеи, ступнями вверх, как ослиные уши. Менгал никого не обвинял, но предупредил Хайдера, что если дела пойдут так и дальше, то через несколько дней Генерала самого порежут на куски. «Старый Рубака», полусонный, поднялся с постели, крича об опасности, но болезнь уже начала гореть внутри, и он упал навзничь, хватая ртом воздух и трясясь, как во время зимы. Сёстры Шакиль обступили его постель, чтобы глянуть, как его колотит. «Вот и хорошо, - успокоительно сказала Банни, - кажется, Генерал не спешит с отъездом.»

Лихорадка – это пламя, заставляющее вас мёрзнуть. Это пламя выжгло преграды между бодрствованием и сном, и Омар не знал, было ли это в действительности, или нет. В какой-то миг, лёжа в затемнённой комнате, ему слышался крик Билькис о воспалении мозга, о карах и осуждениях, болезни, искалечившей её дочь, которая покарала свою родительницу в городе её стыда. Ему казалось, что он так же слышал вопль Хайдера о сосновых орешках. А в другой раз он просто был уверен, что забытая фигура школьного учителя Эдуарда Родригеса осуждающе стояла возле его кровати, держа в руках мёртвого ребёнка, - но это не могло быть правдой, должно быть, это был бред. Наступали моменты, похожие на просветление, во время которого он взывал к своим матерям и диктовал названия лекарств. В памяти возникали обрывки необходимого врачебного ухода; он впомнил руки, поднимавшие его голову и заталкивавшие белые пилюли в его рот, а когда он, впопыхах, раскусил одну, вкус её походил на вкус кальция. Таким образом, в его воспалённом мозгу родилось подозрение, что матери никого не посылали за лекарствами, вообще. Его мысли разогрелись до того уровня, при котором он мог представить нездоровое стремление сестёр Шакиль испытать радость от выполнения малярией их грязной работы, что они были готовы пожертвовать своим уцелевшим сыном. Или они сошли с ума, и я, думал он…потом подошёл очередной приступ лихорадки и он уже, ни о чём не мог думать.
     Иногда ему казалось, что он пришёл в сознание и слышал, сквозь закрытые окна, огрызающиеся, злые голоса внизу, взрывы, выстрелы, звон бьющегося стекла, и пока это не было разновидностью бреда, то это означало, что в городе закипали страсти. Он мог припомнить крики, например, такие - ГОСТИНИЦА ГОРИТ. Было это, или не было? Память, собакой-ищейкой, возвращалась к нему по болотам болезни. Теперь он был уверен, что слышал о пожаре в гостинице, треск упавшего позолоченного купола, последние, удушающие, пронзительные визги оркестра были подавлены рушевшейся кирпичной кладкой.
Это было то утро, когда пепельное облако мёртвой гостиницы проникло внутрь =Нишапура=, в его спальню, покрыло всё белым порошком смерти гостиницы и усилило его чувство, что он свалился с ног в доме призраков. А когда он спросил у одной – которой? – из трёх матерей о пожаре, она – кто? – ответила: «Закрой глаза, и не волнуйся. Пепел везде, какая разница?!»
     Он упорно стоял на своём убеждении, что мир снаружи менялся; старые порядки уходили, величайшие сооружения рушились, а на их месте поднимались другие. Мир представлял собой землетрясение, когда разверзаются бездны, замки грёз возникают и исчезают, последовательность мыслей Невероятных Гор спускается вниз и заражает равнины. Однако в бреду, в горячих тисках болезни и зловонной атмосфере дома возможна только смерть. Он чувствовал, как всё в нём обваливалось; оползни, вспучивания, барабанная дробь осыпавшейся каменной кладки его грудной клетки, ломались зубчатые колёса с фальшивой ноткой в гуле мотора. «Этот мотор, - сказала он громко, где-то в остановившемся времени, - больше не будет работать.»
      Три мамаши поскрипывали своей скамьёй-качалкой у его кровати. Нет, как же они переместили её? Что сработало, - призрак, мираж? Он отказывался верить в это. Закрыл глаза, крепко сожмурился и снова открыл, минуту или неделю спустя. А троица, по-прежнему, сидела на своей скамье, и было ясно, что болезнь действовала избирательно, а галлюцинации входили в доверие. Сёстры пояснили печально, что дом, по-прежнему, был таким же большим. «Многие помещения приходят в негодность,» - сетовал облик Банни. «Сегодня мы загородили студию твоего деда, ты знаешь, где она была. А теперь, если пройти в ту дверь, попадёшь в столовую, а она должна быть по другую сторону коридора.» И Чанни-ма, кивнув головой, сказала: «Это так печально, сынок. Видишь, как жизнь обходится со стариками. Ты привыкаешь к определённой спальне, а потом, пуфф, она исчезает, и исчезает лестничный пролёт, что поделаешь.»  «Дом усыхает, - кипела от злости средняя-Манни. – Если честно, слишком быстро. Вскоре весь дом станет размером со спичечную коробку, и мы окажемся на улице.» А Чанни-ма молвила своё последнее слово: «На этом солнце, без всяких стен, - пророчествовало заблуждение его старшей матери, - мы не выживем. Мы превратимся в пыль, и её разнесёт по ветру.»
     Потом он вновь впал в бессознание, а когда всплыл, скамьи-качалки не было, не было матерей, он был один на кровати со змеями, обвившими резные стойки, и Раем на расшитом балдахине. Смертное ложе его деда. Он осознал, почуял, как чувствует лошадь приближающуюся грозу. Пора подниматься. Он соскочил с кровати и бродил по комнате, босой и без пижамы, пока до него не дошло, что это было всего лишь ещё одним заблуждением, и не мог остановиться. Его ноги, переставшие причинять боль, вели его по загромождённым видениями коридорам, и он понял, что до усыхания ещё очень далеко. В основном, дом расширился. Все его помещения крепко сдерживались стенами, в каких он когда-либо бывал. Суть всех его возможностей: он открыл одну, заросшую паутиной, дверь и отпрянул от ярко-освещённой маленькой группы в белых масках, обступившей тело. То была операционная в госпитале =Маунт Хира=. Фигуры дружески кивнули ему, приглашая помочь им с операцией, но он боялся увидеть лицо пациента. Он услышал треск скорлупы сосновых орешков под чьими-то ногами и резко обернулся. Вокруг него начали возникать помещения официальной резиденции Главнокомандующего. Он пустился бежать, пытаясь отыскать обратный путь к кровати, но коридоры образовывали хаотичные повороты, которые привели к покрытому зеркалами шатру, в котором состоялся свадебный банкет, и где он, в осколке зеркала, увидел лицо невесты. Её шею обвивала петля, и он выкрикнул: «Ты должна была оставаться мёртвой!» - что заставило всех гостей вытаращиться на него. Все они были одеты в тряпьё из-за опасностей, водоворотом круживших по улицам, и монотонно пели: «Стыд, стыд, макового цвета, стыд. Всем девицам известен твой призыв.» Потом он вновь бежал, но очень медленно. Он отяжелел. С трёх его подбородков, до живота, струйками стекал пот. Складки его тучности почти достигали колен и мешали движению, как он ни старался. Он потел, как свинья. Жара-холод. Не избежать, - думал он, и упал ничком, когда его мягко покрыл саван, белый, впитывающий влагу; и он понял, что оказался в кровати.
    Он услышал голос, который, после огромных усилий, ему удалось опознать как голос Шахмат Биби. Её голос доносился из очертаний облака: «Единственный ребёнок. Мысли о нём постоянно жили в их бедных головушках.»  Но, ведь, он не был единственным.
     Горение, горение в этом холодном пламени. Воспаление мозга. У его кровати Билькис сердито указала на буфетную: «Отрава! Зародыш отравы в пироге! – упрекнула она. – А мы были голодны, не могли сдержаться и наелись.» Расстроенный таким обвинением своей семьи, он начал защищать гостеприимство матерей, - нет, не пирог, он был чёрствым, и не будьте посмешищем, вспомните о поездке в автобусе, как мы пили зелёно-розово-жёлтое, и никакой безопасности. Билькис пожала плечами, подошла к серванту, вынула все до единого прибора коллекции Гарднера и поколотила об пол, превратив посуду в розово-белую пыль. Он закрыл глаза, но веки уже не работали как загородки от внешнего мира. Они превратились в двери, ведущие в другие места, где оказался Раза Хайдер, одетый по полной форме, с обезьянкой на каждом плече. У обезьянки на правом была мордочка Маулана Дауда, а её лапки зажимали собственный рот. На левом сидел Искандер Хараппа, лениво скребущий под «мышкой». Когда обезьянка на левом плече прекратила чесаться, ладони Хайдера двинулись к её ушам и затем прикрыли её глаза, но обезьянка-Искандер подсматривала сквозь пальцы. «Истории заканчиваются, миры исчезают, - сказала Иски-обезьянка, - а затем настаёт судный день.» Огонь, а в его языках танцуют поднимавшиеся мертвецы.
     Между приступами лихорадки он вспоминал виденное. Что было в действительности? Видения будущего? Что произойдёт после конца? Разногласия между тремя Генералами. Продолжение общественных волнений. Великие властители меняют свою точку зрения, решив, что армия стала неуправляемой. И, наконец, Арджуманд и Херон освобождены и водворены во власть. Девственница «Железные Трусы» и её единственная любовь вступают в должности. Падение Бога, а вместо него миф о Мартире Искандре. И после всех арестов, пыток и повешений, возмездий и крови новый всплеск бессовестности и стыда. В то время как в Мохенджо трескается земля.
     Сон о Рани Хараппа: которая решила остаться в Мохенджо, послав, однажды, Арджуманд изысканный подарок из восемнадцати шалей. Они, шали, заверяют, что она не покинет поместье. Арджуманд сажает свою собственную мать под домашний арест. У людей, занятых созданием новых мифов, нет времени на вышитые осуждения. Рани остаётся в этом доме с тяжёлыми карнизами, по которым стекает кроваво-красная вода; она склоняет свою голову в сторону Омара Хайяма Шакиля. «Наверное, мир не может быть безопасным местом, - произносит она свою эпитафию, - если Рани Хараппа не связали.»
       Истории заканчиваются, миры исчезают, а потом наступает судный день.               
             Мать Чанни говорит ему: «Есть кое-что, о чём ты должен знать.» Он лежит меж беспомощных, деревянных змей и пылает, и мёрзнет, а красные глаза блуждают в его голове. Он вдыхает, хватая шипучий воздух, как будто был похоронен священным правосудием под огромной кучей шерсти. Он задыхается, как вытащенный на берег кит, исклёванный птицами. Но на этот раз все трое здесь. Никакой галлюцинации, он уверен в этом. Они уселись на его кровать, чтобы открыть ему тайну. Голова его плывёт; он закрывает глаза.
    И слышит, впервые в своей жизни, последнюю семейную тайну, наихудшую в истории повесть. Повесть о его прадеде и брате Хафизулле и Руми Шакиль. Каждый из них был женат, и когда Хафиз пустил слух по всему городу, что его кузина оказалась женщиной распущенной, словно мешковатая пижама, которую Руми вытащил из района «красных фонарей» Хираманди, тут разрыв между братьями определился окончательно. Затем последовала месть жены Руми. Она убедила мужа, что причиной ханженского осуждения Хафизуллой явилось его желание овладеть ею уже после её замужества, а она ему отказала. Руми Шакиль похолодел, словно лёд, и сразу же направился к письменному столу, где составил анонимное письмо своему брату, в котором он обвинил жену Хафиза в половых связях на стороне со знаменитым ситаристом того времени. Обвинение было смертельным, так как оно было правдивым. Хафиз Шакиль слепо верил своей жёнушке и даже не догадывался о её проделках. Он побледнел, когда прочёл письмо, в котором узнал почерк своего брата. Жена тут же призналась. Она сказала, что всегда любила ситариста, и убежала бы с ним, если бы её родители не выдали её замуж за Хафиза. Прадед Омара Хайяма слёг в постель. А когда его жена подошла к ложу, с их ребёнком на руках, он возложил правую руку себе на грудь и обратился к малышу с посленими словами.
      «Этот мотор, - сказал он, - больше не будет работать.»
             Той же ночью он умер.
«В своём бреду, - говорит Манни Шакиль, - ты произнёс то же самое, не сознавая того, что говорил. Теперь ты знаешь, почему мы рассказали тебе эту историю.»
     «Теперь ты знаешь всё, - продолжила Чанни, - и память о нём ты втоптал в грязь.»

Когда-то, очень давно, они запретили ему испытывать чувство стыда. Теперь же, они обращали это чувство против него, полосуя его тем же мечом. «Отец твоего брата был архангелом, - шептала Чанни Шакиль у его постели, - и он был слишком добр, чтобы ужиться с этим миром. Что касается тебя, то твой производитель был дьяволом, являвшимся из ада.»   
Он вновь погружался в топи лихорадки, а высказанное попало точно в цель, так как ни одна из матерей не начинала разговор об отцах в одиночку. Ему стало ясно, что матери ненавидели его, и к своему удивлению обнаружил, что мысль об этой ненависти ужасна, и её невозможно стерпеть.
     Теперь болезнь обосновалась на его ресницах, предлагая забвение. Он боролся с ним. Шестидесятилетний человек был ошеломлён материнским отвращением. Оно виделось ему живым существом, - огромным и прожорливым. Они вскармливали его годами, отдавая ему кусочки себя, и откладывая кусочки памяти о покойном Бабаре для своего злобного любимца. И тот сожрал их, жадно хватая с длинных, костлявых пальцев сестёр куски их же плоти. 
Своему покойному Бабару, в течение всей его короткой жизни, они постоянно напоминали о низком его положении по отношению к старшему брату, великому человеку. Они говорили о человеке, добившемся успеха, и облегчившем их избавление от торговца скобяными изделиями, и спасшем их прошлое от забвения на полках Чалаака Сагиба. А Омар Хайям совсем не знал своего брата. Матери пользуются своими детьми как палками. Каждый из них – розга, которой следует пороть другого. Задушенный материнским знойным ветром поклонения Омару Хайяму, Бабар сбежал в горы, и тогда мамаши ухватились за противоположный конец, - покойный юноша превратился в оружие, направленное против живого. ТЫ ВОССОЕДИНИЛСЯ С СЕМЬЁЙ УБИЙЦЫ! ТЫ ЛИЗАЛ БОТИНКИ СИЛЬНЫМ МИРА СЕГО! За веками своих глаз Омар видел, как мамаши располагают венок своей ненависти вокруг его шеи. На этот раз никакой ошибки здесь не было; его, пропитанная потом, борода потёрлась об истрёпанные шнурки, лохматые, кожаные языки – смеющиеся рты ожерелья из выброшенных за ненадобностью туфель.
      Тварь–Животное – многолико. Оно принимает, по желанию, любую форму. Он чувствовал, как оно вползает ему в живот и начинает там своё пиршество.               

     Как-то утром, на рассвете, Генерал Раза Хайдер проснулся от звяканья, как будто разбываемых  тысячи оконных стёкол, и понял, что это был шум отступавшей болезни. Глубоко вдохнув, он сел, выпрямившись, в постели. «Лихорадка, - произнёс он счастливо, - я побиваю тебя! Со «Старым Рубакой» ещё не покончено!» Шум стих, и у него возникло ощущение, как будто он переплывает озеро тишины, потому что голос Искандера Хараппа молчаливо пал, впервые, за долгие четыре года. Он слышал крик птиц; там были только вороны, но их карканье ласкало его слух. «Всё идёт на поправку.» - подумал Хайдер. Только потом заметил своё состояние, в коем пребывал. Его оставили гнить в трясине собственной сырости. Значит, никто к нему не приходил целыми днями. Оказывается, он валялся в отвратительной каше своих собственных экскрементов, в простынях, пожелтевших от испарений и мочи. На постельном белье начала образовываться плесень, а на теле появились зелёные пятна грибка. «Ага! Вот что они думают обо мне! – воскликнул он в пустой комнате. – Ох, уж эти ведьмы. Я им покажу!» И, несмотря на ужасающее состояние его постели, новый настрой желания жить был готов сражаться. Он встал на ослабевшие ноги и сбросил вонючую одежду своей болезни. Затем, превозмогая слабость и отвращение, он собрал гниющее бельё и выбросил в окно.
«Ведьмы.» - радостно смеялся он. «Пусть подбирают своё грязное тряпьё с улицы. Они это заслужили.»  Обнажённый, он пошёл в ванную и принял душ. Когда он смывал с себя мыльную пену лихорадочной вони, в голове пропорхала мечта о возвращении к власти. «Конечно, - сказал он себе, - мы сделаем это, почему бы и нет? И сделаем это до того, как кто-то поймёт, что к чему.» Он почувствовал огромный прилив нежности к своей супруге, спасшей его от челюстей врагов, и наполнился желанием восстановить с ней прежние, супружеские отношения. «Я плохо с ней обращался, - упрекнул он себя, - а она, несмотря на это, превзошла самоё себя.» Воспоминание о Суфия Зинобия стало не более, чем дурным сном; он даже не был уверен в его основе, фактически полуверя, что это была, всего лишь, одна из многих галлюцинаций, которые болезнь наслала на него, чтобы измучить вконец. Он вышел из-под душа, обмотался полотенцем и пошёл искать одежду. «Если Билькис ещё не поправилась, я буду ухаживать за ней сутки напролёт.» - поклялся он. «Я не оставлю её на съедение этим трём стервятницам.»
     Одежды нигде не было. «Чёрт, побери! – выругался Раза. – Они что, не могли оставить рубаху и шаровары?» Он отворил дверь своей комнаты и крикнул: «Эй, есть кто-нибудь?» Но ответа не последовало. Озеро безмолвия заполнило дом. «Так, так. – подумал он. – Тогда им придётся воспринять меня таким, каким увидят.» Он потуже затянул полотенце вокруг талии и отправился на поиски своей супруги.
     Три пустых комнаты; четвёртая, чуял он, должна быть именно той. «Суки! – свирепо завопил он, и дом отозвался эхом. – Где ваш стыд?!» И вошёл внутрь.
     Здесь зловоние было потяжелее, чем в его комнате. Билькис Хайдер лежала в непристойности своего дерьма. «Не волнуйся, Билу. – шепнул он ей. – твой Раз здесь. Я тебя отмою, выскоблю. Вот увидишь. А этих животных я заставлю ресницами собирать TUROS, и затолкать себе в ноздри.»
     Билькис не ответила; в следующие несколько секунд он вынюхивал причину её молчания. Под гнилым душком отходов он уловил другой запах, и почувствовал, словно узел висельника хлопнул его сзади по шее. Он сел на пол и начал пальцами барабанить по каменному покрытию. Когда он говорил, то всё получалось не так. Ему не хотелось, чтобы голос его звучал раздражительно. А получалось вот что: «Ради Бога, Билу, что ты задумала? Надеюсь, ты не забавляешься. Что зто значит? Ты же не думаешь умирать.» Но Билькис уже переступила свою грань.
     После своей речи, отразившей глубочайшее недовольство, он глянул вверх и увидел троицу сестёр Шакиль, стоявших перед ним с надушенными платками, закрывавшими их носы. Во второй руке Чанни-ма держала старинный мушкетон, принадлежавший её деду, Хафизулле Шакиль. Она направила дуло Хайдеру в грудь. А его так сильно водило из стороны в сторону, что вероятность попадания была очень мала. Да и вещь была такой невероятно старой, что могла выпалить ей в лицо, нажми она на курок. К несчастью для Хайдера остальные сёстры тоже были вооружены. Левыми руками женщины зажимали платками свои носы; в правой руке Манни была устрашающего вида, кривая турецкая сабля с рукоятью в драгоценных камнях, а кулак Банни сжимал древко копья с необычайно ржавым, но неотразимо острым наконечником. Тут желание жить покинуло Хайдера, не попрощавшись.
     «Ты должен был умереть вместо неё.» - заявила Чанни-ма. С желанием жить ушёл и гнев. «Ну, давайте же, – подбодрил он сестёр. – Бог всех нас рассудит.»
«Наш сын. Он правильно поступил, приведя тебя сюда.» - сказала Банни. «Он дождался твоего падения. Убив тебя, нам не будет стыдно. В любом случае, ты уже мертвец. Так что, наказан будет только труп.»
      «И, кстати, - сказала Манни Шакиль, - Бога-то нет.»
Чанни повела стволом мушкетона в сторону Билькис. «Подними её, - приказала она. – Как есть. Поднимай и неси. Быстро!» Он встал на ноги. Полотенце соскользнуло. Он пытался подхватить его, промахнулся, и стоял голый перед старухами, соизволившими раскрыть рты от изумления…Вымытый под душем, полностью раздетый, Генерал Раза Хайдер нёс воняющее, покрытое плесенью тело своей жены по коридорам =Нишапура=, а сёстры кружились вокруг него, словно чёрные вороны.
     «Сюда!» - сказала Чанни, толкая его в спину стволом мушкетона, и он вошёл в комнату, последнюю комнату в его жизни, узнав тёмное нагромождение гимнастической гири, висевшей за окном и закрывавшей почти весь свет. Он решил молчать, что бы ни случилось, но изумление заставило его заговорить. «Что это?» - спросил он. «Вы выводите нас наружу?»
«Вероятно, Генерала очень хорошо знают в нашем городе.» - сказала Манни. «Многочисленные друзья пожелают повидаться с тобой, не так ли? Какой приём они устроят, узнав, кто здесь.»
     Голый Раза Хайдер, в гире, рядом с трупом Билькис. Сёстры направились к панели управления на стене: кнопки-рычажки-рубильники. «Эта машина была построена отличным мастером. - объяснила Чанни. – Очень давно, когда в округе ничего не делалось. Неким Мистри Баллоком; и по нашей просьбе, переданной ему через нашу дорогую, уже ушедшую Шахмат Биби, он включил в изобретение некоторые добавочные устройства, которые сейчас мы предлагаем использовать, в первый и последний раз.»
     «Отпустите меня! – крикнул Хайдер, ничего не понимая. – Зачем тратить время?»
    Это были его последние слова. «Эти устройства нам были необходимы, - сказала Манни, и три сестры взялись, каждая, за свой рычажок. – Думали, что самозащита – не оскорбление, с нашей стороны. И ещё, ты должен понять, что месть приятна.» В голове Хайдера промелькнул образ Синдбада Менгала, когда сёстры, одновременно, опустили рычажки вниз. Древнее, метательное приспособление Якуба Баллока сработало, как угощение. Потайные щитки сдвинулись назад, и восемнадцатидюймовые лезвия стилетов вошли в тело Хайдера, разрезая его на куски. Их окровавленные оконечности прошили не только обычно-уязвимые места, но и глазные яблоки, адамово яблоко, пупок, пах и рот. Язык, чисто срезанный боковым ножом, упал на лобок, издал несколько щёлкающих звуков, вздрогнул и замер.
«Бросим их здесь, - сказала Чанни своим сёстрам. – Это устройство нам больше не понадобится.»

Хитроумные приспособления являлись постоянно, стистикивая его виски, как будто что-то стремилось к своему возрождению. Камера была наполнена ордой малярийных комаров, но, по какой-то причине, они не трогали фигуру следователя с неподвижной шеей, на голове которого сидел белый тропический шлем, а в руке – хлыст. «Ручка и бумага перед вами, – сказал следователь. – Ни о каком помиловании, даже не заикайтесь, пока полностью не признаетесь.»
«Где мои матери?» - жалостливо спросил Омар Хайям часто ломавшимся голосом. Он парил высоко и стремительно падал вниз; Омар был расстроен шалостями своего голоса. «Шестьдесят пять лет, - хмыкнул следователь, - а ведёте себя, как ребёнок. Ну, давайте же, у меня мало времени. Меня ждут на площадке поло.»
     «А что, помилование, действительно, возможно?» - спросил Омар. Следователь пожал плечами, как будто ему это уже надоело. «Всё возможно, - ответил он. – Бог велик. Если вы сомневаетесь, берегитесь.»
«Ну, а что писать-то? – подивился Омар, беря ручку. – Я во многом могу признаться. Убежал из дома, пьянствовал, зажирел, занимался гипнозом. Совращал девушек, не исполнял супружеского долга, обжирался сосновыми орешками. Будучи подростком, любил подсматривать за парочками. Был сексуально одержим душевнобольной женщиной, и поэтому не смог предовратить гибель брата.  Его я не знал. От имени незнакомцев трудно совершать такие действия. Я признаюсь, что своих ближайших родственников превратил в незнекомцев.»
«Ничего существенного, - прервал следователь. – Что вы за человек? Какого рода развязанность извивающимся червём выползет из вашей вины, и мамаши подвергнут вас порке?»
«Я человек второстепенный, – ответил Омар. – Главными актёрами в истории моей жизни были другие личности. Хайдер и Хараппа; вот мои руководители. Приезжий и местный, богобоязненный и светский, военный и гражданский. И несколько таких же леди. Я наблюдал с высоты полёта, не зная, как поступить. Я признаюсь в том, что социально возвысился до того, чтобы-только-делать-свою-работу. Возвысился до положения человека, стоявшего в углу во время борцовских поединков между другими людьми. Я признаюсь, что боюсь спать.»
«Мы топчемся на одном месте, – сердито сказал следователь. – Нужны факты, а не болтавня. У вас трость-шпага, подаренная вам Искандером Хараппа, заклятым врагом жертвы. Побуждений и благоприятных возможностей было предостаточно. Зачем же упорствовать? Вы ждали удобного случая. Вы вели неправильный образ жизни. Вы втёрлись к ним в доверие и, в конце концов, привели их на лобное место. Вы заманили их обещанием переправить через границу. Очень действенная наживка. А потом вы кололи; раз раз раз, снова и снова. Всё же ясно видно. Хватит болтать, пишите.»
     «Я невиновен, – начал оправдываться Омар Хайям. – Я оставил трость в доме Главнокомандующего.» Но тут следователь протянул руку к значительно оттянутому карману пиджака Омара. Он увидел то, что Талвар Ульхак выставил перед ним на обвинительной ладони, и его голос зазвучал фальцетом: «Должно быть, мои матушки положили это в мой карман,» - продолжал оправдываться он, но отпираться было бесполезно. С ладони инквизитора на него взирали ужасные вещественные доказательства – малые частицы тела Хайдера: аккуратно срезанные усы, глазные яблоки и зубы.
«Будь ты проклят!» - сквозь зубы процедил Талвар, вытащил из кобуры пистолет и выстрелил Омару Хайяму Шакилю прямо в сердце. Камера воспламенилась. Под своими ногами Омар Хайям увидел разверзшуюся преисподнюю, и почувствовал подступавшее головокружение, когда мир растаял.
«Я признаюсь!» - крикнул он, но было слишком поздно. Он рухнул в чёрное пламя и сгорел.

Люди давно не обращали внимания на этот дом. Но в тот вечер кто-то заметил перемену и закричал, что передние двери особняка Шакиль были настежь открыты, впервые на чьей-либо памяти. Потом все узнали, что произошло нечто, из ряда вон, выходящее, и изумление, по этому поводу, было необычным, когда под гирей Мистри Баллока обнаружилась застывающая лужа крови. Привлечённые открытыми дверями, люди, замерев, долго стояли и не осмеливались войти внутрь, даже из любопытства. Затем, все сразу, они ломанулись в дверные проёмы, будто какой-то невидимый голос разрешил им это. И двинулись; сапожники, нищие, газовики, полицейские, молочники, банковские служащие, женщины на ослах, мальчишки с металлическими обручами и палками, продавцы гороха, акробаты, кузнецы, жёны, матери; все.
     Их взорам явился дворец надменной гордыни сестёр, удручённый и беззащитный. Люди были поражены сами собой, своей ненавистью к этому месту, ненавистью, медленно вытекающей из шестидесятипятилетних заброшенных колодцев. В погоне за старухами они разнесли дом по кирпичику. Толпа налетела, словно туча саранчи. Со стен срывались старинные гобелены, и материал превращался в пыль. Люди взламывали копилки, набитые банкнотами и монетами, открывали настежь двери, срывая их с петель, вспарывали постели, забирали серебраные приборы, срывали ванны с мест крепления ради позолоченных ножек, вытаскивали набивку диванов в поисках сокровищ, и выкинули бесполезную скамью-качалку в ближайшее окно. Всё произошло так, будто действие заклинания было прервано, будто старинный и разъяряющий колдовской фокус, наконец, получил объяснение. Потом они будут взирать друг на друга с неверием в глазах, на половину гордых, на половину стыдливых, и спрашивать, мы, что, действительно, это сотворили? Но, мы же - обычные люди…
       Темнело. Сестёр не нашли.
В гире обнаружились тела, а сёстры исчезли, и никто их больше не увидит, ни в =Нишапуре=, ни ещё где-либо на земле. Они опустошили свой дом, но сохранили преданность этому убежищу, возможно, зарывшись в пыль под лучами солнца или, отрастив крылья, улетели в сторону Невероятных Гор, на запад. Грозные женщины, подобные сёстрам Шакиль, исполняли всё, что задумали, до конца.
Ночь. В комнате, под кровлей дома, на кровати с четырьмя стойками, обвитыми деревянными змеями, обнаружили старика. Он был разбужен шумом, сидел в постели прямо и бормотал: «Ну, вот, я ещё, жив?!» Он был серым от пепла, засыпавшего его с головы до ног, и так изъеден болезнью, что невозможно было сказать, кто он такой. А так как он находился в том состоянии, когда живые возрождаются из мёртвых, люди отступили назад. «Я хочу есть,» - сказал он, изобразив при этом изумление. А когда увидел свет дешёвых фонариков и коптящих факелов в руках вторгшихся, он потребовал объяснений, - что они делают в его жилище. Напуганные подобным зрелищем, фонарики и факелы быстро удалились, криками сообщая полицейским, что кто-то находится там, наверху, живой или мёртвый; но в любом случае, кто-то находится в этом доме смерти, сидит на кровати и умничает. Поднимаясь наверх, полицейским послышалось что-то, вроде суматохи на улице. Они, пронзительно свистя, сбежали вниз, оставив старика одеваться в серую, шёлковую одежду, которую матушки сохранили для него выглаженной и бережно сложенной в ногах. И кувшин с лимонным соком, чтобы ему, проснувшемуся, этот мир увидился действительным. Он тоже, как и все, услышал крики.

Крики были необычными. Ему слышалось, как те крики возвышались, а потом, с жутким прерыванием, умирали; и вот, осознаёт, что входит в дом, - в нечто,- что может остановить пронзительный крик в его начале. Что может «нечто» превратить в камень прежде непресыщенное, недостигшее того, - предела.  Его «нечто» виделось ему невозможным, недосягаемым, которое могло обмануть, или сбежать куда-то? Вылилось на городские улицы города? И ничто не сможет его остановить? Он слышит рычание; «нечто» поднимается по ступеням.  Он стоял возле кровати и ждал её, как жених в свадебную ночь, а она поднималась к нему и рычала, как пламя, раздуваемое ветром. Дверь распахнулась. А он, ощетинившись в темноте, смотрел на приближавшийся сильный жар. И вот, она; на четырёх лапах. Нагая. В грязи. В крови и дерьме. В хворостинках, прилипших к спине, и жуках, ползающих в волосах. Она глянула на него и вздрогнула. Затем поднялась на задние лапы, а передние распростёрла, будто для объятия. «Ну, вот, жена, наконец-то, ты пожаловала.» - слова застряли у него в горле, когда он глянул ей в глаза.

Он сопротивлялся их гипнотической мощи, их притягивающему напору, но было бесполезно. Он воззрился в пламенное, жёлтое сердце её глаз и заметил в них, только на секундочку, некое мерцание, некое потускнение пламени сомнения, как будто она, на этот маленький промежуток времени, сохранила дикий замысел…Будто она, в действительности, была невестой, входившей в палату своего любимого; но очаг сжёг все сомнения. И когда он стоял перед ней, как вкопанный, её руки, руки его жены протянулись к нему и сомкнулись.
     Его тело, обезглавленно-пьяное, падало от неё, и после этого Тварь потухла в ней, в очередной раз. Она стояла на нетвёрдых ногах, глупо моргая, будто не знала, что все истории приходят к своему концу, сразу, что огонь только входил в свою силу, и что в судный день судьи не отстраняются от судилища. А мощь Твари стыда не может удерживаться в каких-то определённых рамках крови и плоти, потому что она разрастается, она питается и разбухает и, в конце концов, вырывается из своего вместилища.
     А потом происходит взрыв. Ударная волна низвергает дом. А после этого шаровая молния её горения выкатывается к горизонту, как морской прилив, и самым последним облаком поднимается, распространяется и повисает над никчемностью сцены, пока я не пойму, что там уже ничего нет. Молчаливое облако в форме исполина, седого, безголового мужчины, фигуры видений, призрака, поднявшего руку в прощальном жесте.               
    


                СЛОВА    ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ.

Книга была издана при финансовой поддержке Совета по Искусству Великобритании. А так же, благодаря не-финансовой помощи многих других, имена которых я непременно помяну добрым словом.
     Несвойственное цитирование на стр.123 было заимствовано из труда =Жизнь Науки= - авторов P.B. и J.S. Medawar (Wildwood House 1977). Выделенное курсивом на стр. 173 из книги =Приключения Оги Марча Сола Бэллоу= (Вэйденфильд и Николсон 1954). Я так же цитировал из сочинения =Книга Смеха и Забывчивости= Милана Кундеры, переведённой Майклом Генри Хеймом (Фабер и Кафка 1982); из перевода Мюирса =Испытание= Франца Кафки (Виктор Голланшц 1935); из сочинения =Принц= Никколо Макиавелли в переводе Луиджи Рицци, изданного E.R.P. Vincent для =Мировой Классики=, Oxford University Press (1935); из перевода Н. Дж. Дауда =Корана= (Penguin Classics 1956); и из пьес =Самоубийство=  Николая Эрдмана в переводе П.Тегеля (Pluto Press 1979) и =Смерть Дантона= Георга Бюхнера в переработке Говарда Брэнтона из перевода Джейн Фрай (Мэтуэн 1982). Всем огромное спасибо; журналистам и писателям, Западным и Восточным, которым я многим обязан. 
     Моя особая благодарность Уолтеру за это издание; и наконец, как всегда, Клариссе, за всё.
               


               
                ОТЗЫВЫ   ПРЕССЫ.

«Роман =Стыд= и о Пакистане, и не о нём. Все события, описанные автором, могли произойти в любой другой стране. Стыд и бесстыдство, порождённые насилием, отражают современное положение многих правительств и государств. Рушди представляет нам, с каким вымыслом должна быть описана наша история. И если всё, действительно, так жёстко, мы должны вмешаться, и спасать эту историю.»
                Malcolm Bradbury, =Gardian=.               
               

«Подобное явление сильного перерождения политического романа в стиле барокко наблюдается очень редко. =Стыд= - тому очевидный пример. Он читается как небылица, оспаривание мнений или суровое осуждение; как бытие или как вымысел… Этот роман – и миф, и сатира.»
                =Sunday Telegraph=.
               
               
                Перевод Николая Елисеева.
                Март 2006. Магадан.