Чистые слезы надежды

(размышления о “Семье Иванова” А.Платонова)

Рассказ А.Платонова “Семья Иванова” впервые был опубликован осенью 1946 года в журнале “Новый мир”. После того, как известный критик Ермилов в январе 1947 года откликнулся на “Семью Иванова”  статьей в “Литературной газете”, где назвал рассказ “клеветническим”, перед А.Платоновым были закрыты двери всех издательств и редакций. Позже и уже под другим названием - “Возвращение” -  этот рассказ включался почти в каждый сборник платоновской прозы.

В ермиловские времена достаточно было А.Платонову изобразить  ревность вернувшегося фронтовика к оставшейся дома жене -  и рассказ был уже “клеветнический”; как таковой он и был занесен в литературную летопись. В ермиловские времена все, что “пахло природой”, казалось подозрительным. Если не враждебным.

А как в наши времена?

Теперь Ермилова нет. Некому назвать рассказ ”клеветническим”. “Пахнущее природой” повествование Платонова вроде бы никого не должно задеть, вызвать обострение чувств... ”Вечные темы” имеют тенденцию отлетать в неприкосновенность.

И тем не менее... Поначалу трудно понять, в чем дело. Тривиальная вроде бы ситуация: фронтовик, возвращающийся домой, встречается со знакомой попутчицей. Между ними - ничего, вакуум. И не может быть другого: ненужные победы оставляют после себя только усталость. Платоновское “пространство жизни” отделяет слово от слова и душу от души. Сначала это немного страшно,- война есть война, она все спишет,- но потом понимаешь, что вся внутренняя структура рассказа выверена по какому-то неопределенному, но хорошо осознанному закону.

Фронтовик возвращается... Но - боится. Он, опаленный огнем войны, не раз видевший смерть “...ближе,  чем тебя”, боится мира. Семьи, жены, детей.

И они забыли и боятся его. Потому что тоже обожжены.
“Так смотрят души с высоты на ими брошенное тело...”

И с этой высоты - так ли уж важно, приходил ли к солдатке в эти годы Семен Евсеич, переспала ли она с эвакуированным инструктором райкома или нет, а если переспала, то сколько раз. Как не очень важно: “поверхностно” или “не поверхностно” целовался фронтовик Иванов с вагонной попутчицей Машей. Ревность и ярость этих людей уже мало что может прибавить к тому, что сделала с их душами война. Вокруг - “серое пространство”(так у Платонова); и это страшно. Страшное сочетание платоновской приглушенности, затаенности, “тишины” - и рвущегося откуда-то изнутри рева отчаяния.

Истина страшна, ее трудно выдержать.  “Природа”, которой “пахнут” люди, требует запредельной выдержки. Вроде бы на “природу” все сведено у Платонова, но ведь война, к несчастью, тоже “природа”. Хотя с мыслью об этом невозможно жить.

Чем больше правды говорят друг другу люди, тем меньше у них сил справиться с нею. Ткань правды у Платонова собирается петелька к петельке, но эти петли душат. Иногда кажется: ложь была бы во благо. В крайнем случае - молчание, как помалкивал Иванов про свою случайную попутчицу. Промолчать бы и Любе про Семена Евсеича и про “эвакуированного”. Не наполовину промолчать (упаси, Господи, от полуправды, ибо она - искушение!), а вовсе, уйти в “глухую несознанку”. Не было - и кончено, на “нет” и суда нет.

Но Люба не молчит, Люба говорит правду, и эта правда выходит страшнее лжи - не сама по себе, а реакцией на нее.
- Было?
- Да, было.
- ЧТО  было!?

Она и сама не понимает, что: речь, неотличимая от притворства, расшитая бисером страха.
- Но ты с ним спала?
- Спала. Один раз только...
- Сука, ты с ним спала!
- Да, спала с ним(черт! нужно еще повторять!), но любила - только тебя.

Или так: я хотела быть с ним женщиной, но не смогла! Сквозь пену мнимой лжи просвечивает сжигающая правда.

Иванов, опомнись! А если так: смогла, но ведь не хотела же,- тебе было бы легче? Или так:  смогла,  хотя и не хотела!

И так, и эдак - клин. В диком, нечеловеческом одиночестве (тем более страшном, что оно вынужденное) - как судить людей, и по какому кодексу?
Да если по кодексу, - Ермилов бы не придрался. В том-то и дело, что нет кодекса, когда надо спасти человека от него самого. Когда спасение - только в душе человека, в том, как он проходит сквозь все это. Тут уж, конечно, “клевета”. Но платоновская достоверность горше слез - платоновская бесхитростность, воскрешенная в наше наилукавейшее время.

Есть два подлых варианта, как справиться с правдой о войне. Либо - перекрасить тогдашних фронтовиков в нынешних правдолюбов, в антитоталитаристов, либо - отделить воюющую Красную Армию от   воюющего народа, а народ - от Сталина. Но как отделить, когда армия действительно была Красная, а народ воевал  с именем Сталина не устах. Нынешний либерализм никак не выберется из ловушки, в которую он попал с армией, умудрившейся выиграть войну как бы вопреки сталинскому командованию и всей работавшей тогда системе: чего теперь удивляться, что молодежь плевать хотела на гибель двадцати шести миллионов,- ведь сами внушаем ей, что это были не люди, а сталинские зомби.

О, да, это были люди тоталитарного мышления. Они странно смотрятся в нынешней реальности. Когда вглядываешься в лица людей  из хроник 1945 года, невольно ловишь себя на мысли: тяжко было бы, если бы тогдашние люди сейчас к нам вернулись. Все 26 миллионов...

Люди приятные войн не выигрывают. И не надо с пеной у рта требовать объяснить разницу между сталинизмом и гитлеризмом: если бы победил гитлеризм, боюсь, некому было бы требовать объяснений на эти философские вопросы; потому что эти доморощенные эксперты были бы попросту вбиты в землю, если вообще имели бы несчастье родиться. Наши не лучше? Возможно. Но это именно они не дали вбить вас в землю. Да, война - чудовищное, грязное, кровавое дело. Лучше бы ее не было, конечно. Но если она уже есть, если она приходит, и вопрос стоит так: победа или гибель,- то гибельную тяжесть приходится на душу принять. Или душа гибнет, а потом - и ею “брошенное тело”.

Как несправедлив, груб, глух, наивен и жесток, этот самый Иванов. Нынешние, свободные от тоталитаризма внуки Иванова - наверное как-нибудь полегче и поизящнее развяжут те узлы, которые завязаны людьми войны. Если, конечно, достанет у них душевных сил. И пройдут дальше, вспоминая уже не людей войны, а свои поздние о них слезы.

Те чистые слезы, которые всегда наворачивались и будут еще долго источаться у читателей незабываемого “клеветнического” рассказа.