Сполохи

НА РОЛЬ МАРГАРИТЫ
Артист Михаил Ульянов мне рассказывал, как в начале 1990-х кинорежиссёр, собираясь снимать картину «Мастер и Маргарита» по роману Булгакова, стал ездить по провинции и отбирать исполнительницу на роль Маргариты. В газетных объявлениях говорилось, что пробы претендентки должны будут проводить в полностью обнажённом виде. И режиссёр был изумлён тем, как много русских женщин, девочек – сотни, тысячи! - готовы не только обнажаться, но вообще на всё ради того, чтобы полетать в голом виде по экрану на метле.

ЗАВОЕВАТЕЛИ
Через пару дней после дембеля, ещё в «парадке» со значком Отличника боевой и политической подготовки и прочими значками на груди, я проходил в МГУ собеседование для поступления на рабфак факультета журналистики. И, пунцовея, бледнея, потея, не сумел в данном мне предложении определить, где подлежащее, а где сказуемое, где существительное, а где прилагательное. Не сумел ответить по-английски, где живу. Ничего не сумел. Но меня зачислили. Потому что тогда всех дембелей зачисляли. И потом вышел на площадку обозрения Ленинских гор и, стоя у гранитного парапета, глядя на панораму столицы СССР, заштрихованную густым мокрым снегом, заполнив грудь воздухом, торжественно и вдохновенно, будто был первым, будто никто до меня не давал здесь клятв и вообще на этом месте не был, поклялся: «Я завою тебя, Москва!»
Тридцать лет спустя стоя на том же самом месте, за лыжным трамплином, под таким же, как тогда, мокрым снегом, я признался себе, что не завоевал. И подумал, что это ведь было одно из самых счастливых мгновений в жизни. И улыбнулся, увидев стоящего неподалёку коротко стриженого паренька лет двадцати, в шинели, с непокрытой главой, со взором горящим. И, проходя мимо, сказал: «Удачи тебе, сержант!» И от надменного, настырного, задиристого его взгляда мне стало хорошо на душе.

МАДОННА
Её фамилия была Лутти. Ей не было четырнадцати, когда живописец Рафаэль Санти купил её у отца за 50 флоринов. И писал её. Она спала с ним, с его друзьями и его учениками. Когда Рафаэль умер, отец от греха подальше отвёз её в монастырь, где она и закончила свои дни - бессмертная «Сикстинская Мадонна».

ЖИЗНЬ
Появились на свет мои внуки-двойняшки, а вскоре, буквально через несколько дней, будто дождавшись, ушёл из жизни их дед, давно и тяжело болевший народный артист Михаил Ульянов. Впервые увидев внучку, я обомлел – вылитая моя мама.
05.04.07

«ЧТО ЕМУ ГЕКУБА?..»
Двадцать седьмого декабря 2007 года сообщили, что в Пакистане убита Беназир Пхутто, которая на предстоящих выборах наверняка бы была избрана премьер-министром. И мне отчего-то стало грустно, хотя видел я её только по телевизору. Как-то чуточку радостнее было жить от сознания того, что где-то на земле живёт и борется такая красивая женщина-политик. «Мои пакистанцы – как дети», - говорила она, прожившая большую часть жизни в эмиграции – в Лондоне, Париже, Нью-Йорке… Её, наследственную миллиардершу, то и дело обвиняли в коррупции и во всех смертных грехах. О ней мне рассказывали видевшие её вживую – ветеран афганской войны, которого она проездом, в очередной раз в начале 1980-х возвращаясь из изгнания на родину, на афганско-пакистанской границе выкупила из душманского плена, и журналист-международник, бравший у неё интервью: «Рослая, уверенная в себе, дико красивая, всё время поправляла перед телекамерами спадающий с пышной шевелюры платок, чтобы показать, что несмотря на Лондон, Париж, Нью-Йорк и миллиарды долларов на счетах, она своя, правоверная мусульманка…» Ну стала бы она опять премьером или президентом Пакистана – что с того? Но горько сделалось на душе, когда в новостях сообщили о её убийстве. И я подумал: вот что значит красота женщины. Гекуба, наверное, тоже была чрезвычайно красива.
29.12.07

КАРМЕН
На гаванскую табачную фабрику я пришёл делать фоторепортаж. Работницы раскатывали табачные листья на обнажённых смуглых ляжках, три слоя и так называемую «сару», внешний жёсткий лист, затем прикидывали вес и диаметр сигар, длину подрезали. Фотографируя и беря интервью, я чуть не воспламенился, дойдя до ударницы социалистического труда Кармен, раскатывавшую, будучи, как я заметил через видоискатель, без трусиков, табачные листья с каким-то особенным вдохновением. Дождавшись окончания рабочего дня, я вошёл вслед за ней в гуа-гуа, гаванский автобус без окон, и поехал в какой-то чёрный рабочий район на окраину. Когда толпа схлынула, приблизился, сделал, коснувшись её руки на поручне, комплимент. «Я вообще классная, - отозвалась она. - Один только недостаток – не умею отказывать мужчинам». – «Та это ж классно!..» Я пересказал классическую повесть Проспера Мериме «Кармен», Кармен книг не читала, но по-детски искренне обрадовалась, что про неё написали. Подарив флакончик духов «Красная Москва» (последний из привезённых из Союза для покорения женских сердец на Кубе), я пригласил её на виллу, где мы, иностранные студенты-стажёры, проживали: приблизившись, ослепив почти в упор шалой улыбкой и вызвав у меня лёгкое головокружение с дрожью в членах, она умопомрачительно кивнула, принимая приглашение… Под утро, когда моя Кармен изменила мне то ли с третьим, то ли с пятым по счёту стажёром (пока я, утомлённый любовью и ромовыми возлияниями, дремал в промежутках, её утягивали в койки на выходе из ванной, а она, неизменно возвращаясь ко мне, напоминала, что ещё в гуа-гуа честно предупредила о своём единственном недостатке), то ли с чехом из комнаты № 6, то ли с гэдээровцем из № 10, я чуть не зарубил её мачете, который накануне привёз от мачетерос с сафры: нёсся сломя голову голый за ней, тоже голой, по берегу рокочущего океана, а когда она скрылась в зарослях у реки Альмендарес, сел на валун, и, переводя дух, глядя на занимающийся тропический рассвет, подумал: «Как же хороша жизнь! Даже лучше, чем литература!..» Эх, молодость!
07.07.08

ОТПЕВАЛИ СОЛЖЕНИЦЫНА. ПО ПРОТОКОЛУ
Шестого августа 2008 года в Большом соборе Донского монастыря в Москве отпевали Александра Солженицына. Накануне, когда гроб с телом был выставлен (почему-то) в одном из актовых залов нового здания Академии наук на пересечении Ленинского проспекта с Ленинскими, ныне вновь Воробьёвыми горами, почти весь день лил проливной дождь, выпала месячная норма осадков. «Сама природа оплакивает», - говорили пожилые москвичи. Но проститься пришли немногие, несколько сот человек за весь день. Среди них премьер-министр России Владимир Путин. По радиостанциям, по телевидению стыдили, взывали к совести москвичей и гостей столицы, мол, надо бы, надо проститься с эпохой. Организовывались в прямом эфире какие-то подобные мышиной возне дискуссии, ток-шоу по поводу того, кем считать усопшего в большей степени, политиком или писателем, и если писателем, то большим или не очень, и читает ли его сейчас молодёжь и будут ли читать в будущем… Поздно вечером гроб перевезли в Донской мужской монастырь, чтобы всю ночь и утро отпевать и в полдень предать земле – согласно завещанию покойного и благословению патриарха всея Руси Алексия, полученного Солженицыным загодя, ещё пять лет назад, – по соседству с могилой историка Ключевского.
Утро было прохладным, влажно-ватным. С рассвета носились по Москве, особенно в районе Ленинского проспекта, Шаболовки чёрные автомобили с мигалками. Понемногу стягивался народ. Но и в девять, и в десять утра милиции, встречавшей и не пропускавшей машины уже на дальних подступах, было значительно больше. На святых вратах ночью установили «рамки» с металлоискателями, как в аэропортах, и всех входящих тщательно досматривали. Категорически запрещали проносить видеокамеры и даже маленькие фотоаппараты-«мыльницы», без объяснений. Журналистов рано утром, когда храм ещё был пуст и гроб не вынесли из-за алтаря, запустили, но несколько минут спустя, получив распоряжение по рации, вежливо, но в довольно жёсткой форме попросили удалиться, притом не только из собора, но вообще с территории монастыря, на улицу, всех, сделав исключение лишь для государственного телевизионного канала. «Президент едет», - пронёсся слух. И журналисты за воротами стали ждать в надежде, что рано или поздно их всё-таки пропустят запечатлеть событие – человек сто, представляющих ведущие российские и зарубежные печатные и электронные средства массовой информации.
- Говорят, канал «Россия» выкупил эксклюзивное право трансляции, - сетовали они, ёжась на холодном ветру, - чтобы вообще больше никого, кроме них, и близко не стояло!
- Но почему?
- Может, такова была последняя воля покойного – чтобы никаких журналюг у гроба, чтоб не мелькали вспышками, не отвлекали от молитвы…
- Тогда бы уж всех вытуривали, а не выборочно…
- А бабло! Вы представляете, как по всему миру такой эксклюзив можно будет продать! И чтобы президенту, опять-таки, не мешать проститься…
Шныряли тут и там чёрные машины. Шли чиновники, гладко выбритые, в отутюженных тёмных костюмах, с тёмными галстуками, с красными гвоздиками в руках. Подъезжали, шли и шли. А остальной люд подтягивался. В основном пожилые, много седобородых «шестидесятников», пропитых, с глубокими, продольными, поперечными, сетчатыми следами несбывшихся надежд на лицах, и прокуренных на кухнях «шестидесятниц» с потухшими выцветшими глазами. Известных почти не было видно – писателей, деятелей искусств. Может, потому что лауреат Нобелевской премии? Прочапали под ручку старенькие трогательные Бэлла Ахмадулина с Мессерером. Совсем седой, уменьшившийся в росте актёр Сергей Юрский. Задумчивый режиссёр Говорухин.
Пришёл Эдуард Лимонов, который в искромётно-невдумчивой молодости в «Дневнике неудачника» эпатажно – как эпатажно лаяла моська на слона в басне дедушки Крылова, - грозился утопить Солженицына в параше «за отсутствие блеска, за тоскливую серость его героев, за солдафонско-русофильско-зековские фуфайки, в которые он их нарядил (и одел бы весь русский народ – дай ему волю), - за мысли одного измерения, какими он их наделил, за всю его рязанско-учительскую постную картину мира без веселья!»). Был похож Лимонов в Донском монастыре на Троцкого незадолго до рокового удара ледорубом. На входе ему устроили досмотр «с пристрастием», проверив содержимое штанов и заглянув даже под носки. Эдичка возмущался, требовал или тут же отправить его «обратно в ГУЛАГ», или пропустить, шумел, размахивая руками, озираясь в поисках привычной прессы. Но прессы не было.
Зато были чиновники, которые шли и шли. И несть им было числа, разных рангов и ведомств. Такое складывалось ощущение, что и отпевают в храме чиновника одного из высших разрядов.
Ко мне, стоявшему перед папертью, на которой толпились чиновники, подошёл старичок, одетый бедно и как-то странно, будто с конца 60-х не переодевавшийся, с тремя гвоздичками в обтянутой морщинистой кожей трясущейся руке.
- Извините, а можно туда, в храм?
- Можно.
- А всех пускают с ним проститься? – усомнился он, с опаской поглядывая на возвышающуюся, доминирующую над окружающим пространством чёрную толпу чиновников.
- Да вроде всех, кроме журналистов, - неуверенно отвечал я.
- И то смотрю: они все там, за воротами, - сказал старик. – Или и после смерти его боятся? Встанет из гроба, скажет что-нибудь не так…
- Издалека, отец?
- Издалека. Николай Мефодьевич я, - добавил старик, выжидательно, с какой-то будто надеждой зацепившись за мой ответный взгляд. – Николай Мефодьевич, - повторил.
- Очень приятно, - пожал плечами я. – Вы проходите.
И он, помешкав, будто не дождавшись того, на что надеялся, прошёл, опираясь на палочку.
Появился со свитой и охраной мэр Лужков, как всегда энергичным нацеленным колобком, подтянутый, не без помощи новейших достижений пластической хирургии и косметологии, наверняка, но на вид не то что семьдесят с лишним, шестидесяти не дашь. Я подошёл. Спросил о Солженицыне. То и дело звонили вокруг мобильные телефоны, окружали московские чиновники, подобострастно ловя каждый звук, исходящий от шефа.
- Мы с ним встречались раз семь в последние годы. Он делился своими мыслями, размышлениями. Говорил о той проблемности, в которой находится наша страна. И прислушаться, уже после смерти, нужно особым образом. Потому что тревога, которую он высказал уже буквально накануне своей кончины, я считаю обоснованной. Я считаю обоснованной. Это упоение богатством, денежным, финансовой стабилизацией, оно кого-то успокоило, а на самом деле должно встревожить. Потому что страна по-настоящему ещё в экономическом плане не развивается. Нет инфраструктурных проектов. Нет проектов и решений, работы, движения в развитие реального сектора экономики…
- Это Александр Исаевич вам говорил?
- Да, когда последний раз встречались… А на нефти и газе, особенно в переменных условиях, да ещё при отсутствии хорошего потенциала собственного сельскохозяйственного производства мы перспективы иметь большой не будем. И он прав. Это человек, к которому нужно прислушиваться, может быть, даже в большей степени после его ухода из жизни, чем… э-э… хотя и тогда нужно было это делать.
- А что мешало это делать? – спросил я.
- Всё, привет! – с доброжелательной улыбкой на круглом, накачанный футбольный мяч напоминающем лице отмахнулся легендарный мэр Москвы и устремился в храм, свита едва за ним поспевала.
- Он прав, Лужков, - заметила интеллигентного вида пожилая женщина, по виду преподавательница истории или литературы, стоявшая неподалёку и слышавшая разговор. – Вот этим «чем… э-э…» Не прислушивались. Так и не стал он в своём отечестве пророком. Вчера его интервью последнее показывали. «Написал я статью «Как нам обустроить Россию?» - говорил Александр Исаевич с горечью. – И что? Да ничего…»
- Вернули в 90-х на родину, - поддержала другая женщина, врач-анестезиолог, как сама мне сказала, - хороший надел земли выделили в престижной лесопарковой зоне Москвы. Всё, что написал и писал, издавали, переиздавали. На телевидение выпускали, правда, редко, считанные разы. В прессе отвели роль выживающего из ума старца. Потому что не знали до конца, чего от него ждать – в период первоначального накопления капитала и приватизации всея Руси. И были правы: не принял он из рук расстрелявшего свой парламент, подписавшего приговор своему народу президента Ельцина орден Андрея Первозванного…
В очередной толпе чиновников, движущейся от ворот к храму, я узнал давнего знакомого, однокашника, занимающего теперь пост в администрации президента. Вышел наперерез, ему ничего не оставалось делать, как пожать мне в ответ руку.
- Здорово, старик, и ты здесь, - сказал, оглядываясь, оценивая обстановку и отводя глаза - обкатанный годами перемен, с благородной сединой в висках, но весь на нерве и от этого потеющий, с влажными мягкими ладонями: как бы чего не вышло. – Всё в порядке?
- В полном! И ты здесь?..
Он был комсоргом курса и одному из наших однокурсников отказался подписать характеристику для выезда на стажировку за рубеж по той причине, что ещё до поступления, на рабфаке, того однокурсника застукали в общаге со вторым томом солженицынского «Архипелага ГУЛАГ».
- Конечно, здесь все наши – протокол, старик!
- Что?! – ухватил я его, ускользающего, всей душой и сердцем стремящегося в храм, за рукав чёрного пиджака. – Ты хочешь сказать, и Солженицын уже - протокол?
- С эпохой прощаемся, старик, последний из могикан ушёл, как ты не понимаешь!
Он вырвался, профессионально сделав вид, что ко мне никакого отношения никогда не имел и иметь не мог. Вдруг на территории монастыря всё зашевелилось, заходили, забегали туда-сюда, переговариваясь по мобильным, спутниковым телефонам, по рациям крепкие опрятные розовощёкие наодеколоненные молодые мужчины: подъезжал или откуда-то подъехал президент, может быть, уже ввели через другие ворота. И вообще кого бы то ни было пропускать перестали.
Закончилось отпевание, тело с воинскими почестями было предано земле. Умчался с мигалками и сиренами президентский кортеж с кавалькадой «Мерседесов», «БМВ», «Ауди», джипов, микроавтобусов. За ним следом множество других кортежей, покороче, поскромнее – согласно табелю о рангах. Вышла вдова, Наталья, сыновья нездешней внешности, с трёхмесячным рыженьким внуком. Журналистов зачем-то пустили, когда все уже разошлись: лишь взирала из-под сени чудотворная Донская икона Божией Матери.
В конце дня в машине я услышал по радио, что высшим руководством страны решено учредить стипендии Солженицына, назвать в Москве и других городах России улицы именем Солженицына…
Вечером я вновь оказался в районе Шаболовки и свернул к Донскому монастырю. Он был уже закрыт. Отъезжая, заметил на лавочке в сквере маленькую фигурку того старика, что давеча обращался ко мне, Николая Мефодьевича. Остановил машину, вышел, присел рядом.
- Накатишь пять капель? – осведомился он, будто ждал меня или кого-то.
- Я вообще-то за рулём, - отвечал я, принимая из его руки, усыпанной старческой гречкой, четвертинку самой дешёвой водки. – Ну, пусть земля Александру Исаевичу будет пухом! Удалось проститься?
- Цветы положил. На стол, где все. Хотел проститься как по-христиански, как принято. Да где там.
- Президент был.
- Видел… При жизни не могли, так после смерти…
- Что?
- Присвоили. Захапали. Загнали. Он ведь против был.
- Против чего, Николай Мефодьевич?
- Против всех. Один. А теперь загнали. Глядь, всё распределили – вчера премьер, сегодня президент… А я – Колька. Фельдшер из ракового корпуса.
- Того самого?!
- Того. Я младше на девять лет, а он меня уважал, прислушивался. Я ему так и сказал: будешь жить. Я и сейчас там недалече живу. Да что обо мне? Его загнали. Как речку. Знаешь, речки горные у него на родине, на Северном Кавказе – бурные, непокорные. Как он сам был. И вот загнали. В трубу, под землю. «Течёт вода Кубань-реки, куда хотят большевики!» - плакат такой висит недалеко от того места, где он родился, - бывший фельдшер беззубо-жутковато усмехнулся. Эх, Саня!..
В сгущающихся сумерках заморосил не по-августовски холодный дождь. Приглушённо звонил колокол.
- Его Бог берёг, - глотнув водки, упрятав взметнувшийся кадык в привычные морщины, обмётанные белой щетиной, и занюхав замызганным, будто из СССР, спичечным коробком, просипел старик. – Всю жизнь вёл за руку. А что теперь?..
Где-то вдалеке, в районе площади Гагарина завывали сирены, нёсся по каким-то неотложным государственным делам очередной кортеж.
Я смотрел на старика, и казалось, что наконец-то приближаюсь к пониманию того, кто и что для России был Александр Солженицын. Которого больше нет. И никогда не будет. Другие будут, а Солженицына не будет. Ужели теперь всё позволено?
Звонил колокол.
10.08.08

КОГДА ДЕВУШКИ ДАВАЛИ ЗА СТИХИ
- Вам нашего времени не понять, - говорил знаменитый некогда поэт-«шестидесятник» на смертном одре. – Нам выпало счастливое время, может, такого не повторится в истории человечества... - сипло перевёл он дыхание с подобием ностальгической улыбки на бескровных, почти уже неживых губах. - Когда никто никуда особенно не спешил, хотя торопились, понимая, что это ненадолго, когда слова ещё не обесценились, когда девушки давали не за яхты, замки, деньги – за стихи…
Это были последние слова поэта.
12.09.12

ЗАЯВЛЕНИЕ О ПРИЁМЕ
Договариваясь с Джамшутом и его товарищами-узбеками из Таджикистана о выкопке колодца и кое-каких других простых строительных работах, выслушивая их рассказы о том, что и как они строили прежде, я вспомнил Леонардо.
Предлагая свои услуги герцогу Миланскому Лодовико Мора, Леонардо да Винчи в заявлении писал: «Знаком с механикой, архитектурой, баллистикой, химией, медициной, астрономией, ботаникой, математикой, артиллерией, искусством вести оборону и осаду крепостей, пиротехникой, строительством зданий, мостов, тоннелей, каналов, а также могу рисовать и ваять наравне с кем угодно». «К тому же, - добавляет придворный, - Леонардо божественно пел, играл на лютне и прочих музыкальных инструментах, сочинял стихи и музыку, свободно говорил на европейских языках, гнул подковы, ломал в пальцах серебряные монеты, а также изобрёл и построил первый летательный аппарат». «Кажется, это человек способный», - зевнув, рассеянно отозвался герцог и распорядился принять да Винчи на службу.
Колодец, криво выкопанный Джамшутом со товарищи, в тот вечер обвалился, чудом не засыпало песком самого Джамшута. Очевидно, что Джамшут – не Леонардо. Впрочем, и я – не герцог Миланский. Взял лопату и пошёл копать сам.
23.09.08


Сергей Марков
22 марта
22 марта 2013 (пятница).

Думаю о необычном марте, о невиданных (кажется, за всю историю метео наблюдений) холодах и льдах, о солнце, по которому всё вокруг так истосковалось, о том, что виден уже конец, как бы ни свирепствовала она напоследок, конец этой как-то по особому (или кажется?) долгой, тёмной, проклятой, прекрасной зимы «тревоги нашей»... Уже слышна весна! За ней и лето!
Будем жить!