Письмо четвёртое

Здравствуй внучёк! Вчера, после того, как Гаврик, раскапывая мышиные норы,  выгваздался весь в грязи,  пошли с ним обмыться. Мы так всегда делаем, чтобы не идти по посёлку чумазыми. На этой поляне около трассы есть большая лужа. Она образовалась после того,  как убрали старую опору ЛЭП (линия электропередач). От дождей и таянья снега в ней постоянно стоит вода, даже растут осока и куга. Иногда Гаврик чистый, а жара приличная, он сам без понукания идёт к ней ополоснуться. И наоборот, если холодно, Гаврик пытается пройти от лужи, как можно подальше. Так вот вчера, когда мы подходили к луже, собачка в это время отвлеклась чем-то в густой траве, я видел, как  за кустом куги села утка. По полёту я определил, что это подранок. Всё-таки старый охотник. Глаз намётан. А Гаврик не видел её. Когда же пришли на берег, он сразу почувствовал дичь. Если бы ты видел его в эту минуту! Вот охотник, так охотник! Он замер на минуту, тянул, тянул носом струи воздуха, стараясь точно определить, где сидит утка. Внимательно оглядел всю лужу, не трогаясь с места. Затем по-кошачьи, мягко ступая лапами, стал красться по берегу. Утка, очевидно, заметила нас и притаилась. Я тоже увлёкся  поисками пернатой. Сколько ни глядел, найти не мог. Гаврик, тем временем на цыпочках обошёл всю лужу и тоже безрезультатно. Также осторожно, не поднимая шума, он вошёл в воду. От кочки к кочке, от островка к островку, от кустика к кустику Гаврик прочёсывал лужу. Результата никакого. Утка, как сквозь землю провалилась. Я-то знаю, как эти фокусы делаются. Мне не раз на Колыме приходилось сталкиваться с подранками. Бывало, так намотаешься вёслами, сидя в резиновой лодке, что на следующий день рукой шевельнуть не можешь. Только приблизишься к нему, он нырь  под воду и ищи его свищи. Смотришь,  от тебя в метрах пятидесяти вынырнёт. Ты за ним, он от тебя. Так вот в догонялочки играешь с ним. Устанет подранок убегать, применит хитрость. Уйдёт подводу, оставит только кончик носа, чтобы можно было дышать через две дырочки, а движениями лапок удерживает себя под водой. Ты в лодке весь извертишься в ожидании, когда он вынырнет, а он и не думает выныривать. Это ты мёрзнешь в лодке, а он в своей стихии.
Вот и Гаврик бедный проутюжил лужу вдоль и поперёк, а утки нет. Приблизился пёсик к осоке, и тут вдруг фонтан воды поднялся вверх. Как в сказке, из фонтана показались крылья и понесли утку подальше от нас. Гаврик остолбенел, глядя во след беглянке, потом повернул голову ко мне с таким видом: «Ну, что старый охотничек! Где твоё ружьё?!! Я свою работу сделал. Теперь твоя очередь».
Случившееся вчера, напомнило мне случай, который произошёл со мной на Колыме. Тебе, внучёк, он будет очень полезен.

               

 О Б М И Ш У Р И Л С Я .


Первая охота, как первая любовь, неповторима и незабываема. В Магадан я приехал в двадцать семь лет. Колыма не скупилась, щедро дарила свои богатства: ягод и грибов столько, что вообразить трудно, весь мир можно было ими накормить. В магазинах не хватало только птичьего молока. Я застал то время, когда красную икру давали в довесок к питьевому спирту.
Но больше всего меня обрадовали “подъёмные”. К деньжонкам, что мы привезли с собой, добавилась довольно кругленькая сумма, которой нам до селе не приходилось держать в руках, не то, что получать. Всю наличность мы сложили и честно поделили между собой: жена свою половину тратила на обустройство семьи, я всё до копейки пустил на охоту.
Как сейчас помню последнее воскресенье августа. Часов в девять утра, как новенький червонец ( всё аж хрустит! ), вышел из дома в охотничьих доспехах. Лётная куртка меховая, болотные сапоги с отворотами, стёганые брюки на помочах. Но главное - за плечом тулка-курковка шестнадцатого калибра. Так хотелось   уединиться, скрыться за лесок, приложить её к плечу и хотя бы прицелиться. С детства мечтал об охоте, а ружьё заимел почти в тридцать.
Вот и последний дом посёлка. двухэтажное мужское общежитие. В открытую форточку  второго этажа кто-то выставил магнитофон, разнося по округе модные современные мелодии. Миновал пустырь, а песни всё слышны, вошёл в лесок, углубился в него, только тогда мелодия преследовавшая меня, отступила на второй план. Здесь была необыкновенная тишина, словно очутился в другом мире: ни машинного гула, ни стука забиваемых строителями бетонных свай, ни того мирского гомона, что неотступно следует за нами в городе или посёлке. Изредка только засвиристит маленькая пташка или застрекочет в траве кузнечик, и всё снова замрёт. Берёзы, тополя, осины уже с пожелтевшими листьями понуро и обречёно ждали осенних неурядиц, когда закружат сумасшедшие ветры, захлещут дожди со снегом и время дня и ночи для деревьев будет одинаково безрадостным. Сейчас ещё тепло, сухо и можно, хотя бы  несколько дней спокойно постоять, забыться, вспоминая о весне и лете, пролетевших так незаметно. Грусть деревьев незаметно перелилась в меня, и не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: охота-это не только ружьё с его курками и сизым дымом.
Именно за этим леском постоянно слышалась “канонада”: только приду с работы домой, сяду ужинать, а в открытую форточку с этих мест доносится “ба-бах, ба-бах”.
Лесок кончился, передо мною открылась большая низина, покрытая местами небольшими островками тальника. Низина тянулась далеко на север и терялась на горизонте, соприкасаясь с темнеющим лесом. Справа змейкой вился ручей. Ему, очевидно, страсть как не хотелось бежать на север. Он не раз и не два делал попытку течь в обратном направлении, но какая-то неведомая сила поворачивала его вспять и заставила исчезнуть за горизонтом.
В центре и с права низина пестрела небольшими озёрками. Их я решил дотошно обследовать. То, что не слышно и не видно охотников, мне и горюшка мало. Невдомёк, что днём утку так же трудно найти, как иголку в стоге сена. Возможно, она рядом жирует, таясь в осоке, меж болотных кочек. Может пулей выскочить из-под ног, метнуться вверх и тут же камнем упасть в низину. Не то что ружьё вскинуть, глазом не успеешь моргнуть, а её уже и след простыл. Тогда я об этом ничего не знал, да и знать не мог. Шёл на охоту, что в магазин: набью сколько нужно дичи - и ешь не хочу.
Крался к каждой воде, к каждой лужице, прятался за кусты, в высокой траве. Иногда на цыпочках, иногда на коленях передвигался, благо болотные сапоги давали такую возможность. На полусогнутых “бороздил” меж кочек у десятка озёр - и всё напрасно. Отдыхая на сухом островке, я не на шутку засомневался в том, что охота на Колыме “до отвала”, как убеждали меня приятели, провожавшие в Магадан. “Но ведь стреляют, -успокаивал я себя, - сам же слышал через форточку”. (Правда, вечерами,        но я этому не придавал значения.) Передохнув маленько, вновь стал “утюжить” кочки. Одно озеро, второе, третье. На четвертом - о чудо! -  метрах в ста от меня на  серебренной глади, напоминавшей до блеска вычищенную сковородку, в углу усыночка около осоки сидели четыре большие утки. Рядом пятая, поменьше этих, метрах в трёх от них. Она как-то неестественно тянула вверх головку, с интересом смотрела на своих больших сородичей и всем видом своим будто говорила: ”Возьмите в компанию”.
При виде птиц мои ноги в коленях подкосились, и я приземлился на кочку. Сердце, как у загнанного зайца, того и гляди выскочит. Душа с телом расстаётся: до того велико желание “добыть ”. А руки, будто я в лихорадке, ходуном ходят. Решил успокоить себя, делая глубокие и редкие вдохи, но выдыхаю тихонечко, - не спугнуть бы птицу. Заодно в уме стал прикидывать, как бы так обстряпать дело, чтобы подстрелить всех уток. Всех никак не получалось. Маленькая далековато сидела,  и по ней могу “мазануть”. Утихомирил свою жадность: думаю, четырёх нашей семье на первый случай достаточно. Маленькую уточку я решил не лишать жизни -пусть ещё подрастёт. Больших вполне хватит. Мне, жене и сыну по утке. Четвёртой можно угостить соседа или кого-нибудь на работе. Я вообще-то парень-рубаха. А чего жмотничать? Авось не платил, добыл, считай даром.
Я приподнялся, посмотрел, не спугнул ли птицу каким неосторожным действием. Нет, слава Богу, утки сидят на месте. Теперь надо незаметно подползти, подкрасться на выстрел. Казалось, сама судьба мягко стелила мне дорожку: трава и кусты до озера высокие, можно на корточках передвигаться и быть незамеченным. Метров тридцать, сорок преодолел я не без труда, остановился перевести дух. Трава и кусты перед водой заметно поредели, так что легко просматривался противоположный берег. На той стороне озера, на взгорье в землю вкопан салон от старого автобуса. К озеру обращены два окна-глаза. Один глаз застеклён, другой заслонён то ли грязной фанерой, то ли оргалитом. В целом охотничье укрытие походило на голову адмирала Нельсона: один глаз перетянут тёмной повязкой. Я взвёл курки, начал медленно подниматься, приладив должным образом ружьё к плечу. Руки и ноги подло тряслись, отчего конец ствола с мушкой рисовал в воздухе такую восьмёрку, что описать невозможно. Наконец подвёл мушку под цель, замер и...”ба-бах” с правого. Дробь легла в “кучу” ниже уток, подняв гребнем волну. Ближняя утка опрокинулась на спину, блеснув тёмным брюшком на солнце. Остальные недовольно закачались на взбесившейся волне. Пока утки не упорхнули, поспешно целюсь вторично... Тут скрипнул перевязанный глаз Нельсона: оргалит отслонился. Из окна высунулась заспанная борода. “Мужик! Ты чего, офанарел что ли? По резиновым манкам лупишь...”
Только теперь я понял, что утки эти резиновые. А маленькая уточка никогда не вырастет, ибо она не что иное, как выпиленный неаккуратным образом из фанеры профиль чирка.
Выстрелом напуганный бекас взмыл высоко-высоко в небо. Там, натянув в струнку крылья, камнем упал вниз, издавая при этом звуки, похожие на ржание молодого жеребчика: иго-го-го-го. Казалось, сама природа смеялась надо мной.