Один год Эдика Окина

               
Павел Н. Лаптев


                Один год Эдика Окина
 
               

                1

Электричество вещь опасная, очень опасная, потому что невидимая, неслышимая и ничем не пахнущая. Как, впрочем, опасно всё, что нельзя определить человеческими органами чувств. Испокон веков то, что не может увидеть человеческий глаз, услышать его ухо, определить заложенный нос, но ощущаемое чем-то таким невидимым, но реальным, названным сердцем, пытались изобразить в самых причудливых формах. Что только не рисовало человеческое воображение, залезая клешнями духовного опыта в непролазные дебри потустороннего мира! Назвали это всё религиями, насочиняли духовных книг понастроили храмов и успокоились. На те Боже, чего нам негоже. Жалко что-ль камней, да кирпичей?
А в городе Выкса однажды нашёлся такой человек, правда, совсем не по своей воле к трансцедентному, но прикоснулся к чему-то такому «там», что изменило его взгляды на жизнь «здесь». Не по своей воле, потому что его перед этим ударило током во время починки электропроводки. Звали его Эдик Окин. Так вот, потеряв сознание, он слетел тогда с лестницы стремянки на пол и очутился, как потом всем рассказывал, на седьмом небе. Но толком рассказать про это небо он так и не смог, тараторя что-то братьям по электрическому цеху о свете, красоте и блаженстве. Говорил, наш мир когда-то попал в дерьмо и всё ещё в нём тонет. Все только смеялись над ним и крутили отвёртками у виска. Но заметили, правда, что в повседневной жизни Эдик Окин несколько изменился. Он бросил курить в одночасье, совсем уже и не выпивал ни с кем. Даже еду на работу перестал брать, говорил, что и дома наедается. Начал ходить везде только в каске, причём они появились в его коллекции разных цветов, стал рисовать разные плакаты и вешать их куда попало. Иногда привязывал себя проводом к столбу и так стоял по нескольку часов. Коллеги привыкли к этим чудачествам, начальство закрывало глаза, потому как специалистом он оставался первоклассным.
Перед очередным отпуском, который дождался Эдик Окин через полтора года после того предыдущего, половина которого он пробухал, а половину выхаживался, он зашёл в кабинет к начальнику Мухову с заявлением об увольнении, в котором среди прочих канцеляризмов было написано о тщетности усилий по модернизации падшего мира и о желании быть от него свободным.
— Может тебе оклад повысить? — начал тогда уговаривать Эдика начальник.
— Сколько не повышай, всё мало будет. Оплата труда есть глобальный обман, — объяснил Эдик. — Где, в каком вселенском законе высчитано, что я должен получать такие-то деньги за такую-то работу? Луна вертится вокруг солнца и не получает за это ничего.
— Луна не человек, — мудро сказал начальник.
— А! — махнул рукой Эдик. — И луна и вся вселенная созданы для человека, потому человек важнее всего этого пространства, — взмахнул обеими руками, — которое совсем недавно было ничем.
— Дурак ты! — не выдержал начальник.
— Пусть, — улыбнулся Эдик. — Все тела, и дураков и хитрых одинаково закопают на два метра без различия. Только куда отправятся после будут определять другие критерии.
Начальник Мухов вытер платком потный лоб.
— Начитался всяких книжек? Ну иди, иди в жопу и работай бесплатно.
— А почему я должен получать семнадцать тысяч, а менеджер в Москве, который отвёртку с пасатижами в руках никогда не держал — сто семнадцать? Это не жопа?
Мухов улыбнулся и развёл руками.
— Это экономика, Эдик!
— Обман! А не экономика, — сказал Эдик. — Одна часть людей распределяет материю на планете Земля, которая принадлежит всем людям! Я работаю, якобы получаю за свою работу какие-то деньги и отдаю их назад…
— Ты отдаёшь не назад, а платишь за другое, — объяснил начальник.
— Знаете, простому человеку всё равно, куда утекают из его кармана денежные потоки, управляемые на Уолл-стрит. Вот положил в кошелёк среднестатистический электорат эквивалент материи, а на другой день её выложил. Закон сохранения материи при этом остался ненарушен, а он без денег. Он платит деньги якобы за воду, газ, электричество, еду и другую материю, которая не может принадлежать ни одному человеку, но дана ему даром. Да ещё с помощью псифактора навязывают его органам чувств искусства и информацию и заставляют ещё за них платить. То есть, господин Мухов, население земного шара тратит своё драгоценное время, большую часть суток бесполезного провождения времени по перекладыванию одной части материи из одного места или одного состояния в другое. А если прибавить к ним путь на работу и домой, то и ещё больше.
— Все так живут! — сказал начальник Мухов.
— И вот почему! — парировал Окин. — Потому, что если дать человеку больше денег, он станет более свободен. А свобода подразумевает личное мнение, личный выбор. Потому и придумали экономику, чтобы оправдать рабство.
Начальник Мухов задумался, брови нахмурил, подумал, что неплохо бы и ему в отпуск смотаться, который всё никак не дают по причине нескончаемой реконструкции. Давно не жарился на солнце ни в Турции, ни в Краснодарском крае.
— Да, есть в этом что-то, — сказал он. — Пойдёшь в предприниматели на себя работать?
— Чтобы работать двадцать четыре часа в сутки, чтобы не работать на дядю восемь? Не хочу быть ни в какой системе! Деньги не признаю. Налоги платить не хочу. Пойду быть свободным! — ответил Эдик.
Начальник Мухов засмеялся.
— Дурак ты, Окин, — повторил он. — Не получится у тебя ничего. Несмотря на то, что нет давно статьи о тунеядстве, ты не останешься свободным. Её нигде нет в мире, даже в Америке нет свободы.
Эдик не согласился, качая головой.
— Ты вот спрашивал себя родить? — продолжил доказывать начальник. —  И именно в этой семье заказывал? И появился ты на свет уже в существующие до тебя законы, право, этикет... Так что ты уже с рождения несвободен! Или — свободен ли ты от всяких процессов в твоём теле? Можешь ли ты усилием воли остановить рост волос или движение кала по кишкам? Или ты заключил контракт с миллиардами бактерий в твоём теле? Нету её, свободы-то! Пру-у! — сделал он  губами  неприятный звук.
— Да, такой свободы нет, да она и не нужна. Но есть то, что отличает меня, как человека от всего остального — свобода выбора. Здесь она, — спокойно сказал Эдик и постучал себе кулаком по голове. И я этот выбор сделал, покеда! — резко развернулся и вышел.
Начальник Мухов долго сидел один в кабинете после этого разговора, позвонив секретарше, чтобы она никого не пускала, и размышлял о словах своего бывшего электрика. Потом написал заявление генеральному директору об увольнении и отослал его по факсу.
— Насрать на всё! — сказал он вслух. — Все на два метра пойдём под землю. Нахрена я трачу своё время?
Потом позвонил жене и радостно сказал ей:
— Пушок! Я решился! Собираем чемоданы и в Шамбалу!
Тут же по факсу пришла резолюция генерального директора: Отказать! И телефонный звонок «самого» с многочисленными нецензурными выражениями, вкраплёными в слова об удвоении ВВП, партии «Единой России», модернизации и инновациях.
Эдик же поселился на своём участке в садоводческом товариществе «Хрень», стал выращивать овощи и фрукты и даже продавать излишки урожая, чтобы отдать ненавистные налоги нелюбимому государству.
Одним утром на своём участке под яблоней он обнаружил спящую непонятного возраста женщину. Она была в запачканом белом платье и, похоже, до того, как лечь под яблоню, была не совсем трезвая. Проснувшись, она села и начала плакать.
— Ты кто? — испуганно спросила она, вытирая грязными руками глаза.
— Эдик, а ты кто такая? — поинтересовался Эдик.
— Не помню, — задумалась женщина.
— Нормально! — усмехнулся Эдик.
— Не помню, — сказала снова женщина. — Помню, кого-то звали Саша, кого только...
— А как здесь оказалась? — спросил Эдик.
— Не помню, — ответила женщина.
— А как пили помнишь, что пили? — спросил Эдик.
Женщина пожала плечами. Её начало мутить, поэтому она быстро встала и её стошнило за яблоней.
— Вот дела! — возмутился Окин. — Душа, дух... А если человеку память отшибёт и нет личности! Нет прошлого и грехов никаких нет. Значит, и спроса нет с человека. Ха! У меня есть душ самодельный, вон за клеёнкой, — показал женщине. — Вымойся и постирайся, одежду сейчас подыщу. За домом туалет. Будешь пока Сашей.
Саша после душа оказалась привлекательной молодой женщиной. Она стала расчёсывать волосы перед потемневшим зеркалом.
— Отжила? — усмехнулся Эдик.
— У тебя выпить чего есть? — спросила Саша.
— Знаешь, даже если бы и было, не дал. Так! — грозно сказал Эдик. — Или пока останешься или мотай отсюда.
— Да ладно, я и сама уже не хочу, — сказала Саша и бросила на камод расчёстку.
Саша прожила несколько дней на даче у Эдика, помогала полоть и поливать грядки. Никто ей не интересовался, да и она сама не о чём не вспомнила и никуда не стремилась.
Спали они вместе, Саша сама залезла в середине ночи к Эдику в кровать, замёрзла.
— Конец свободе, — печально сказал тогда спросонья Эдик.
В один из летних вечеров Окин дежурил со своим соседом, бывшим учителем истории, а ныне пенсионером Иваном Терентичем. Дежурство заключалось в выискивании потенциальных воров и сдача их властям, которая их ворами и сделала, лишив социальной защиты и моральной поддержки.
— Живёт с Вами, я смотрю жена? — робко поинтересовался Иван Терентьич.
— Жена, — весело сказал Эдик. — Куда ж от них деться.
— Никуда от этих баб не скроешься, как липучки. Я сам только от жены и отдыхаю в саду. Приходишь вечером домой, а ей за день было не с кем поболтать, вот она мне весь свой день и пересказывает — как за молоком ходила, кого встретила, в чём была. Ни пожрать, ни телек посмотреть, ни отдохнуть не даст. Не чаю, как опять суда приехать.
Мимо дежурных проходил мужчина, не совсем опрятного вида, тяжело дышащий перегаром.
— Ну-ка, стой, — приказал ему Иван Терентьич. — Пропуск есть?
Мужчина остановился, промычал чего-то.
— Значит, нет, — определил пенсионер и похлопал мужчину палкой по плечу. — Пошли, воришка!
Мужчина испуганно замахал руками, опустился на колени и ещё сильнее стал мычать.
— Эт, чего ещё! — грозно сказал Иван Терентьич.
— Бабу ищу свою, — пробурчал мужик.
Эдик поднял мужчину и сказал напарнику:
— Давайте, Иван Терентьич, отпустим бедолагу.
— Как отпустим? — возмутился тот. — Если всех отпускать, то всю страну разворуют.
— Голодный ведь дяденька, вот и залез, — защищал Окин.
— Голодный, — не соглашался пенсионер. — Эти голодные пьяницы в девяностые годы весь металл у меня стащили. Алюмишку, чернуху — всё сдали в пункт приёма.
— Ладно, он ведь поесть просто, да? — спросил Эдик.
Тот мотнул головой.
— Иди отсюда, быстрей, больше не попадайся, — приказал мужчине Эдик, подтолкнув слегка. — Нет здесь никаких баб, ищи в другом месте.
Мужчина быстым шагом зашагал прочь.
— Ну, ладно, хрен с ним, — уже согласился пенсионер. — И правда, посадят его в тюрьму и будут кормить за счёт налогоплательщиков, за наш счёт.
— Да, — посетовал Эдик, когда дежурные пошли дальше, — он вовсе не свободен, вовсе. Не от себя самого, не от окружающего мира.
— Россия наша матушка... — сказал Иван Терентьич. — Вот в каждом дворе есть свои пьяницы. Практически в каждом дворе. Это такая русская субкультура. У них своя лавочка, своя конспиративная квартира, где продают дешёвый суррогат. Всем хорошо — вино продаётся, нация вымирает, меньше пенсионеров, — сказал пенсионер и стукнул палкой по забору.
— Беда, — согласился Эдик. — В наш двор приезжала милиция и спрашивала наших пьяниц, кого они отпустят сегодня в обезьянник. Те выбирали и отпускали своего товарища. И так каждый день. У милиции план выполнялся и те ребят не трогали. Всем хорошо. Этакий баланс в стране.
— Это как баланс — власти нормальную зарплату и пенсию не платят, и закрывают глаза на коррупцию, — сказал Иван Терентьич. — Этакая негласная договорённость. Всем хорошо... Знаете, Эдуард, какая пенсия в Швеции? Пятьдесят тысяч рубликов. А в Америке все семьдесят. А у нас? Блин горелый! Я в партию вступил, думал человека новой формации буду строить, а, поглядите-ка на этого пьяницу, недавно это был советский человек. А как Вы думаете, Эдуард, — постукивал пенсионер палкой по кустам, — сколько понадобилось обезьяне тысячелетий, чтобы стать человеком? Ведь в прессе сейчас довольно противоречивые сведения на сей счёт, и сто, и двести, даже четыреста тысяч лет.
Эдик почесал под белой каской лысину и ответил:
— Скорее всё было наоборот.
— Как? — не понял Иван Терентьич и со всего маху снёс палкой подсолнух.
— Скорее наоборот, — повторил Эдик. — Человек превратился в обезьяну. Предками обезьян когда-то были милые люди, которые морально пали и одичали.
— Что Вы говорите! — удивился пенсионер. — Получается деволюция? — и ткнул в кустах палкой невидимую обезьяну.
— Как скажете, — сказал Окин.
— А может тогда и собаки были людьми? — предположил Иван Терентьич.
— И собаки, — согласился Эдик.
— То-то я смотрю на Шарика в нашем дворе. Уж больно на Ильича смахивает. Такой же прищур глаз, бородка, даже галстук на шее.
— И коты, — предположил Эдик.
— Коты? Ох и похотливые гады! — согласился Иван Терентьич. — Был у меня кот рыжий, на волю я его не пускал. И надо мне дураку было его кастрировать вовремя. Так вот, этажом выше жили две кошки и их тоже не пускали гулять. Они моего охламона с балкона звали, звали и он прыгнул туда, наверх. Ну, кошки его отлупили. Так он, бедный, залез за холодильник и там обоссался! — мелко рассмеялся пенсионер. — Хитрый был сволочь, но дурной. И ведь на имя отзывался, гад кошачий, но сосиски с генной соей не ел, поганец. А мы, люди, едим, м-да. Всякую херню едим, вот и мутируем, — сказал Иван Терентьич и, как будто проверяя, нет ли у него рогов, пощупал голову.
Дежурные прошли метров сто молча, при этом Иван Терентич как-то отшол назад и несколько раз звизданул палкой по кустам. После этого Эдик ощутил удар по голове и он потерял сознание.


                2



Глаза Эдику развязали лишь в тёмносиней пропахнувшей куревом комнате, где был старый стол с железной пепельницей в виде черепа, два стула и портрет на стене  властного улыбающегося тандема на фоне триколора. Шум из маленького окна позволил предположить, что находится Окин в подвале. Высокий человек в чёрном кожаном пальто и тёмных очках, развязавший глаза, ушёл и тут же вошёл другой, маленький, толстый, лысый, тоже в таком же пальто. Он сразу снял его, бросив небрежно на спинку стула, оказавшись в красной рубашке с короткими рукавами, сел напротив Эдика и сложил маленькие пухлые ручки.
— Дима, — протянул руку. — Удивлен? — спросил он Эдика.
— Что Дима? — не понял Эдик.
— Что здесь?
— Ни сколько, — спокойно ответил Эдик. — Знаете, когда в тридцать седьмом году чекисты забирали моего деда, он проклинал своего деда, который был крепостным актёром и на одном спектакле прямо со сцены вместо Ленского застрелил своего злого хозяина. Так что, родовой грех добрался по хромосомной цепочке и до меня.
— Давай бросим генетику с метафизикой и перейдём к делу, — сказал Дима, достал синюю пачку Sovereign и закурил. Дым сразу пополз в окошко. — До нас дошли сведения, что ты, Окин, во дворе своего дома в разговоре с местными старушками открыл им очень секретную государственную тайну.
— Да? — удивился Эдик. — Это наверно о том, что сигаретный дым есть ладан диаволу?
Дима закашлялся.
— Или что Россией при её полуторамиллионном населении владеют полтораста семей, — продолжил Окин. — Или что нецензурные слова есть на самом деле имена бесов, которых зовёт к себе ругающийся матом.
— Да нет, не эти, — сказал Дима, нервно затягиваясь и выпуская дым.
— Или про то, что водка в России на самом деле никогда не дотягивает сорока градусов.
— То есть вообще не про то! — крикнул Дима и затушил сигарету о пепельницу.  — А про то, что существует круговорот нефти в природе, выхлопные газы осаждаются в землю и  таким образом она никогда не закончится. Кто из высшего руководства страны открыл тебе, Окин, эту тайну? А? — сказал он уже твёрдо и нахмурил брови. — У нас ведь половина населения осведомителей, — сказал шёпотом. — И твоя бывшая жена тоже.
— Да? — удивился Окин. — То-то всё время женщины на её работе знали обо мне такое, что я и сам о себе не знал.
— А ведь нам из-за тебя пришлось ликвидировать трёх старушек, — прошептал Дима.
— Печально, — посетовал Эдик. — Бедные старушки! Вы их расстреляли что-ль?
— Ну! — протянул Дима. — На дворе двадцать первый век, существуют более гуманные методы. Повесили их котов прямо во дворе перед окнами, тем самым создав им стрессовую ситуацию, которая затмила все их предыдущие знания.
Эдик снял каску и положил на стол.
— Можно задать вопрос? — спросил он.
— Валяй! — отрезал Дима.
— Назовите мне хоть одну причину вашей лигитимности?
— Что?
— Найдите в нашей галактике причину по которой Вы должны ограничивать хоть одну степень моей свободы.
Дима усмехнулся, вытащил из штанов револьвер и повертел им перед носом Эдика.
— Веская причина?
Окин тоже усмехнулся.
— Веская, но временная и шаткая.
— Да, да, — сказал Дима, рассматривая револьвер. — Временная до того, как я тебя вот здесь, в этом вонючем подвале грохну. А уж тогда ты будешь свободен абсолютно!
— Ну, тогда уж — да. А пока можно узнать причину легитимности любой политической власти надо мной?
— Как? — не понял Дима.
Окин кивнул на портрет.
— Знаете, я не признаю никакую власть над собой, — сказал он. — Никого не выбирал для своего водительства по жизни. Кроме причины силы, кроме войска и полиции почему я должен подчиняться? Почему должен исполнять придуманные человеком законы? Почему, в конце концов, должен писать «жи-ши» через букву «и», а «ча-ща» через «а»?
— Во дурак! Ну дурак ты, Окин! — возмутился Дима. — Государство это защита! От внешних врагов, от, — Дима ткнул рукой Эдика в грудь, — внутренних врагов. И от всяких дураков, каким ты и являешься.
— Мне не нужна защита, — сказал Эдик.
— Это заблуждение! — крикнул Дима.
— От вас разве что, — спорил Эдик.
— Хаос, Окин! — настаивал Дима. — Наступит хаос, если не будет власти. Понимаешь? Ты не один живёшь на земном шарике и твои ближние есть другие люди с другими телами, мыслями, желаниями. Если всех не строить под один марш, наступит хаос! — сказал очень эмоционально Дима, что весь покраснел.
— То-то и плохо, что я не один на Земле, — вздохнул Эдик.
— Законы не позволяют людям превратиться в свиней, понял? Потому, что человек по природе своей быдло, — продолжил Дима.
— Заметно, — усмехнулся Эдик.
Дима подошёл к окну и звучно плюнул в него.
— Анархист хренов, — сказал, не поворачиваясь, он.
— Да, какой я анархист, — не согласился Эдик.
— Так кто же, — Дима быстро подошёл и показал на портрет, — тебе, гаду, поведал великую тайну? А?
— Давным-давно, когда я ещё в школе учился в одном поезде мы с мамой ездили в Сочи,  — сказал спокойно Эдик. — И в купе с нами ехала уже пожилая медсестра одного из руководителей нашей Родины.
— Она рассказала? — перебил Дима.
— Нет, я о другом. Так вот, вернувшись из вагона-ресторана она открыла страшную тайну, что наше руководство не верит в светлое будущее коммунизма. Мы с мамой всеми правдами отнекивались от этого известия весь путь, опасаясь, что поезд повернёт на Колыму. Но он прибыл в Сочи, где мы пожарились на солнышке исключительно великолепно.
Дима встал и начал быстро вышагивать взад и вперёд.
— Я тебя знаешь куда сошлю?! — начал он орать. — Знаешь?
— Я бы согласился отправиться на Курильские острова под защитой огромных Мистралей ловить рыбу, — сказал добродушно Окин.
— Вот за это — молодец! — обрадовался Дима. — Патриот! Хрен японцам, а не Курилы. — Всему миру хрен! — засмеялся Эдик.
— Скоро бывшие наши опять все прибегут к России, чтобы забрали обратно в Союз, — сказал весело Дима. — А другие будут вечно хавать нашу нефтюшку, дышать нашим газиком и вкалывать на нас, делая для нас машины и жратву, а мы на халяву будем сидеть на половине земного шара и ни черта не делать. Так, Окин?
— На всё есть человеческая свобода, — сказал Эдик.
— На всё есть Провидение, — сказал Дима. — Провидение! — повторил он снова, сел на стул и нервно закурил свой окурок. Сделал несколько затяжек и затушил о пепельницу. Потом вытащил из плаща револьвер, зарядил один патрон, покрутил барабан и спустил на курок у своего виска. Пистолет дал осечку. Потом положил револьвер на стол.
— Я тебе докажу. Давай теперь ты! Посмотрим, на твою свободу, — предложил Эдику.
Эдик взял револьвер и спустил на курок у своего виска. Пистолет дал осечку.
Дима посидел немного, почесал затылок, потом взял пистолет и выстрелил себе в висок.
— Прикольно! — крикнул Эдик и вскочил со стула, вытирая кровь на одежде. — Сколько кровищи-то!
Сразу вбежал высокий человек в плаще и быстро вывел Окина на улицу. Он повёрнул Эдика к себе спиной и дал пинка.
— Держи язык за зубами, Окин, — сказал упавшему Эдику. — Если что, мы тебя везде найдём.
Эдик быстро встал и поднял слетевшую каску.
— Так точно! Будет сделано! — весело сказал. — Язык за зубами приятней держать, особенно зимой в мороз. Я в детстве в детском саду полизал трубу и прилип, потому знаю, что это такое, — и вытер каску о траву от диминой крови.



                3

Вернувшись в садоводческое товарищество Окин обнаружил его сгоревшим. Ещё по дороге его обогнали пронёсшиеся с сиреной пожарные машины. Кое-где ещё догорали домики. Товарищи по саду, стоявшие за территорией товарищества сетовали на жаркое лето, на антициклон, на давно почившего Тесла, только не на самих себя.
Эдик попытался пройти на свой участок, но его не пустили пожарные.
— Там женщина у меня, — сказал он им.
— Мы всё проверим, пока туда нельзя, — ответили ему.
Окин так и стоял и ждал за забором вместе с товарищами по добровольному труду.
— А Вы думаете цунами в Японии зря? А наводнение в Европе тоже зря? Не зря? — поведала Эдику, всхлипывая, соседка Изабелла Аркадьевна и то вытирала сырым платком слёзы, то дышала через него.
— Лет через пять, — сказал Эдик, — миллиардов через пять, как посчитали учёные, солнце напрочь спалит до тла нашу планету. Так что, раньше наш сад сгорел или позже, нет никакой разницы.
— Да что Вы! — возмутилась женщина. — А у Вас кровь вон, — стёрла своим платком у Эдика на щеке димину кровь.
— Спасибо, — поблагодарил Окин. — А у меня ведь там жена была, — показал рукой вперёд.
— А у меня ведь там картошка посажена! Столько трудов, столько трудов! — причитала Изабелла Аркадьевна.
— Знаете, в каждой неприятности нужно искать положительные моменты. Картошка сгорела, и сгорели напрочь все колорадские жуки, — успокаивал её Эдик.
— И жуки, и все ведь жуки сгорели! — рыдала женщина.
— Знаете, — сказал Эдик, — всей нашей цивилизации нужно поставить памятник в виде Сизифа, катящего на гору здоровенный камень. Какая разница, сколько Вы картошки выкапаете, всё равно она сгниёт у Вас внутри, как когда-нибудь сгниёте и Вы и возвратитесь в тот самый пепел, из которого, собственно, и произошли.
— Хам! — не выдержала женщина.
— Возможно, Вы правы. Я буду этим гордиться, — улыбнулся ей Эдик.
— Вы злой! Вы злой! — закричала Изабелла Аркадьевна и побежала на пепелище. Эдик наблюдал, как женщина вбежала на свой участок, нашла обгоревшее лезвие лопаты и стала им выкапывать картофельные клубни. Пожарные, увидев её неадекватные действия, вывели под руки за территорию садового товарищества, при этом Изабелла Аркадьевна пыталась вырываться и драться с ними.
Наконец она освободилась, стащила с одного пожарного каску и запустила ей в пожарную машину. Каска попала в лобовое стекло и разбила его. Изабелла Аркадьевна страшно и противно засмеялась, побежала к Эдику, стащила с него каску, надела себе и начала бегать по кругу. Все стояли и смотрели на это действо и никто не попытался уже её остановить. Побегав немного, женщина взяла стоявшую возле пожарной машины канистру с бензином, быстро открыла её и облила себя из неё. Потом она побежала в сад, в самое пекло. Стоявшие люди увидели, как она скрылась в горящей даче, которая ещё больше вспыхнула от этого.
— Каску, наверно, теперь не спасти, — спокойно сказал Эдик шокированным зрителям. —  Другие каски тоже ведь сгорели. Не знаете, где можно раздобыть хотя бы бывшую в употреблении каску любой российской отрасли? — спросил он всех. — У вас, наверняка, завалялась ненужная каска? С какого-нибудь погибшего пожарного? — спросил он пожарных. — Можно я вон ту возьму, которая стекло разбила, а Вы себе у начальства новую выпишете, скажете, мол, сгорела эта вместе с этой безумной Изабеллой Аркадьевной, — спросил Эдик у пожарного без каски, поднял его каску и надел себе.
Никто не сказал не слова. Минут семь возле сада была немая сцена, даже пожарная машина, до этого шумевшая, заглохла, пока тишину не нарушил подбежавший Иван Терентьич.
— Вот ведь, пля! — закричал подбежавший пенсионер. — А ноне я дома был и председатель позвонил, беги говорит Терентьич, у тебя дача горит. — Я думал, что только у меня, а здесь весь сад нахрен сгорел. Ну, слава Богу!
— Да, как говорил один святой — слава Богу за всё, — согласился Эдик.
— Дык, я для связки слов, — сказал пенсионер. — Какой там Бог! Я ж коммунист из кэпэрээф. Ладно хоть не только у меня дача сгорела. Бальзам на душу.
Окин глубоко вздохнул.
— Изабелла Аркадьевна сгорела, — сказал Эдик. — А у меня жена куда-то пропала. Но туда не пускают.
— Что Вы говорите? — удивился пенсионер. — А у меня в домике жил кот. Тоже, небось, сгорел. Ну, и хрен с ним. Надоел он мне. Уж больно избаловался в последнее время, кроме этого китекета ничего не жрал, сволочь такая, — сказал Иван Терентьич и потом добавил. — А, может, успел удрать. А, может, и Ваша жена успела удрать?
Эдик пожал плечами.
— А Вы, Эдик, куда вчера исчезли? — спросил пенсионер. — Шли, шли со мной и пропали в темноте.
— Ходил в Госбезопасность, — ответил Окин.
— Да? И как там в безопасности?
— Охраняют нас от внешних и внутренних врагов, — сказал Эдик.
— Надо охранять, вон видите, что они творят? Дачи поджигают. Разве при Сталине такое было бы возможно? Нет. На корню бы всех вражеских элементов вывели. Кстати, а как Вы думаете, Эдик, человека лучше закапывать или кремировать? — неожиданно спросил пенсионер.
— Я бы лучше кремировался, — сказал Эдик. — Как-то в одном доме один пенсионер сел на своей кухне выпивать. Налил водки в стакан и помер. Так, сидя и засох. Обнаружили его лет через пять случайно. Открывают дверь, а там мумия. Водка уже выдохлась.
— Водку жалко, — сказал, вздыхая, Иван Терентьич.


                4


Окин поселился в городе, в подвале одного из домов. Он благодарил мировые пивные корпорации, заваливающие Россию алкоголем — пустые булылки на улицах никогда не заканчивались, дневного урожая на скудную еду хватало. Так прожил Эдик осень и половину зимы, которая простояла тёплой. Все дни градусник за окнами квартир показывал не ниже минус десяти градусов Цельсия. Конечно, Эдик хотел жить один. Но, вместе с ним, правда, в другом помещении жил Залазий, человек без определённого места жительства, бомж. Даже имени у него не было, в среде своих он Залазий. Почему? Потому, что из всего запаса слов, всех больше он использовал именно это. Откуда он, кем был раньше? Не говорил или говорил, что не помнит. А ведь тоже имел детство пионерское, уроки учил, в комсомол принимался, в стройбате строил дачу генералу. И жизнь готовила ему счастливое социалистическое будущее с бригадным подрядом. Счастливое будущее с кувалдой в руках каждый день до самой пенсии набивать ролики для дробильно-размольных комплексов. Но будущее отняли нехорошие люди, там в Москве, которые развалили страну и оставили Залазия в застывшем, как тёмный подвал, настоящем.
— Залазий, давай Попила, — так Залазий приглашал залезть к нему на трубы системы отопления свою подругу Попилу. А звали её так с ударением на последний слог, потому что это её любимое слово.
— Хлебни, на, — предлагал ей Залазий вонючую самогонку, которой снабжала местная бабка за те деньги, которые Залазий выручал от цветмета.
— Я уже попила, — говорила Попила и всё равно делала несколько глотков.
Окин особо не общался с этими несчастными людьми, да и они не часто с ним разговаривали.
— Эд! — как-то сказал пьяный Залазий. — Ты не человек! В тебе нет ничего человеческого.
— Возможно, — не стал спорить Окин.
— Ты не пьёшь, не куришь, с бабами не общаешься. Разве так можно?
— А вот смоги, — посоветовал Эдик.
— Вот захочу и смогу, но не хочу, — бравировал Залазий. — В этом я свободен.
Эдик вздохнул.
— Вряд ли, — сказал он. — В этом как раз ты не свободен, потому что у тебя нет причин менять жизнь.
— Ты что? — замахала руками на Залазия Попила. — Как можно прожить без бухла?
— Знаешь, — сказал Эдик, — я первый раз попробовал алкоголь в седьмом классе. У друга отец ставил в молочной фляге бражку и мы с этим другом её хлебали. Пьяные были, даже дрались по-пьяни. А нам было четырнадцать лет. С тех пор мой организм отравлен.
— Ну и чё? — сказал Залазий. — А я до тридцати лет в рот не брал, только когда выбрали председателем профкома, стал с директорами пить. Они меня и приучили. На, хлебни, — предложил Попиле глотнуть самогонки.
— Да я уже попила, — сказала та и сделала несколько глотков.
— Всяко бывает, — сказал Окин. — Я вот знаю одного алкоголика, бывшего, хотя, говорят, бывших не бывает, так он в завязке двенадцать лет. Представляешь? А пил по литру водки в день. Так вот, он мне сказал, что первое в этом благом деле нужно признать, что сам ты от этого пристрастия отделаться не сможешь.
— А я и не хочу отделываться! — сказал Залазий и опил из горла. — Вот когда захочу, тогда и захочу.
Эдик ничего не ответил ему, а Залазий откинулся и захрапел.
Тихими тёмными вечерами, возлежа на тёплых трубах, Окин иногда думал о том, что человек за свою жизнь проживает много жизней. И странно, что будущему человеку приходится отвечать за прошлого человека, за того, кем ты был раньше. Хотя, ты уже не разделяешь ни взглядов его, ни пристрастий, живёшь в другом мире, в другой среде, с другими людьми. Тебе, по сути, наплевать на того, кем ты был раньше. Более того, даже если ты фантастически бы его встретил, себя прошлого, наверно, врезал бы ему по морде за дела, за мысли, которе тебе сейчас не нужны и последствия которых ты разгребаешь сейчас. А некоторые, как, наверно, эти бомжи, поклонились бы в ноги себе в прошлом и слёзно просили не допускать того, что стало с ними теперь. А, может быть, ничего не просили, а пригласили бы к с себе на трубы выпить вонючей самогонки. Такая правда жизни, думал Эдик. Всё меняется, человек меняется, а тот стержень памяти в человеке, на который одевается всё остаётся. И стержень этот как называется — душа? Вот так бы взять и стяхнуть с него жизненные наросты, очистить наждачной бумагой, и начать жизнь с нуля. Но наждачки такой в самом человеке нет...
Окин делил с бомжами еду, которую покупал на свои оставшиеся ещё из сада деньги. А когда они кончились, питался их едой, очень скудной, часто одним хлебом. Прожил так в подвале холодные месяцы.
Некоторое время Эдик, вторую половину зимы и начало осени, работал грузчиком в мебельном магазине, без оформления, без соцпакета. Зато платили ему деньги за работу в конце каждого рабочего дня.
В один рабочий день он, перенося телевизор, уронил его. Телевизор разбился. Заведующая, полная кудрявая женщина, накричала на Эдика и повелела оплатить стоимость телевизора два десятка тысяч рублей. Денег у Окина, естественно не было таких и он предложил отработать. Так он два месяца работал бесплатно, отрабатывал стоимость телевизора.
На своих трубах он размышлял тогда о том, что человек совершенно не зависит от таких процессов, как падение телевизора. То есть, человек не властен влиять ни на какие мировые пооцессы. Человек не может только лишь желаниями своими изменить действительность. Вот, не хотел Эдик ронять телевизор, а он взял и упал. То есть, подытожил Окин, существует что-то или кто-то в невидимом мире, которые влияют на человека, на его дела, а, может, и мысли. Влияют далеко не положительно. Поэтому, всегда нужно быть на стороже и фильтровать свои мысли. А свои ли они? А может кто-то посылает их на мозг-приёмник и заставляет делать то-то и то-то. А ты уже думаешь, что это твои желания и, как следствие, материлизуешь мысли в конкретные дела.
Окин, как только отработал деньги за телевизор, уволился с работы и стал опять собирать пустые бутылки, благо наступила весна и растаял снег.



               
                5

Как-то в один весенний день, возвращаясь к подвалу с сумкой пустых пивных бутылок, Эдик увидел, как двор полон машин. Полиция, пожарные, скорая помощь. Подойдя ближе, Окин увидел, что часть дома, в котором он жил, разрушена. Из разрушенного подъезда вынесли несколько носилок с трупами в платиковых мешках.
— Что случилось? — спросил Эдик у одного зеваки.
— Что? Что? — огрызнулся гражданин. — Госбезопасность взорвала дом.
— Зачем? — не понял Окин.
— А зачем она взрывала? Чтобы войска ввести в Чечню или Дагестан. А зачем америкосы сами взорвали башни торгового центра и свалили на Алькаиду с Бен Ладеном? Чтобы в Афганистан влезть. Понятно?
Эдик пожал плечами.
Вдруг среди людей в чёрных плащах он увидел человека очень похожего на Диму.
— Прикольно, — сказал Эдик и крикнул. — Дима!
Тот ни как не отреагировал.
Эдик подошёл ближе, но ему загородили путь полицейские.
— Дим! Это ты? — крикнул Эдик.
Тот услышал, повернулся. Они стояли метров в десяти друг от друга и несколько мгновений смотрели друг другу в глаза. Потом человек, похожий на Диму глубоко вздохнул и сказал:
— Нахрена всё!
— Вот и я о том же! — радостно сказал Окин. — Государство есть тюрьма для человека!
Человек, похожий на Диму покачал головой.
— Государство есть гарант свобод! — грозно сказал человек, похожий на Диму.
Эдик отдал честь.
— Статья номер один конституции эрэф, — отчеканил человек, похожий на Диму. — В Российской Федерации признаются и гарантируются права и свободы человека и гражданина согласно общепризнанным принципам и нормам международного права. Основные права и свободы человека неотчуждаемы и принадлежат каждому от рождения, понял? — сказал он. — Статья номер девятнадцать. Государство гарантирует равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений. И мужчина и женщина имеют равные права и свободы и равные возможности для их реализации. Понял, дурак?
— Что написано пером, не вырубить топором, — выдал сентенцию Эдик. — Свобода жить в доме без взрыва тоже, небось, гарантируется.
Человек, похожий на Диму ничего не ответил, сел в уазик и уехал.
Эдика один из полицейских перевернул и дал пинка. От него Окин чуть не упал, устоял на ногах. Он отряхнул штаны и сказал смеющимся прохожим:
— Это нормальные законы природы. Ага! В частности, закон сохранения энергии. Тупая энергия полицейского мозга перешла в кинетическую энергию его ноги, потом она  передалась моей заднице и перешла в болевую. И, соответственно, в словесную моего языка. И чуть-чуть в энергию вашего глупого смеха. Жизнь, начавшаяся с Большого Взрыва, продолжается! — сказал весело Окин.
— А большой этот взрыв с чего бахнул? — спросил Эдика низкий человек, похожий на Ленина, в спортивном красном костюме и вязаной шапке с надписью «СССР».
— Не знаю, — пожал плечами Эдик.
— А я знаю! — сказал этот человек.
— И? — спросил Окин.
— А почитайте Маркса или Энгельса! Там Вы найдёте все вопросы.
— А конкретнее? — спросил Эдик.
— Во всём есть случайность. От Большого Взрыва до того, что с Вами здесь стоим есть случай.
— Не знаю, — сказал Эдик. — Мир слишком сложный, чтобы возникнуть случайно.
— А материя, из которой мы состоим и есть онтологическая основа всего бытия, — талдычил своё человек в красном. — А движуха исторического развития есть классовая борьба, батенька.
— Ну, хрен с ней, — махнул рукой Окин. — А кто бросил окурок в эпицентр Большого Взрыва?
— Вы имеете в виду гипотезу существования Бога? — спросил низкий человек. — Молодой человек, я же сказал, всему виной случайность.
— Ну, логично же, если есть часы, то должен быть часовщик, — сказал Эдик.
— Да ладно, Вот была вселенная холодная, раскалилась и взорвалась. А...
— Так, говорят вселенная только и стала после ентого взрыва, — сказал Эдик. — А до этого она была сингулярной точкой.
— Утомили, — вздохнул человек. — Ну, может, наука не совсем дошла до материального объяснения того, что было в начале, но теория эволюции точнее всего подтверждает, то есть опровергает существования какого-то Бога. И, соответственно, вреден опиум для народа, который ограничивает свободу человека, то бишь религия. А Вы, если уж такой верующий, совсем не свободен!
— Да ну? — сказал Эдик, сам устав от этого бесполезного диалога. Он повернулся, снял штаны, нагнулся и показал человеку свою голую задницу.
— Свободен! — крикнул Эдик, показывал всем зад. — Видите, как я свободен!


                6

Окин стал жить то в парке, то просто слонялся по городу и спал на лавочках. Благо, весна выдалась тёплой. Наступило сухое лето. Одним летним вечером Окин долго бродил по городу. Проходя мимо храма, он решил туда зайти. Вечерняя служба закончилась и люди выходили наружу.
Эдик начал разглядывать фрески на стенах, иконы на иконостасе и, вкупе с душистым ладанным воздухом, ощутил то самое, что ощущал, когда при потере сознания оказался на том самом седьмом небе.
— Нравится? — услышал Эдик голос сзади и вздрогнул от этого. Он оглянулся и увидел улыбающегося во всю седую бороду священника в золотом фелоне.
— Ага, — кивнул Эдик.
— Это благодать называется Божья, — поведал священник.
Эдик снова кивнул.
— Я электрик, Эдик Окин, скажите, пожалуйста, батюшка, а благодать и есть свобода?
— А я отец Константин, — поздоровался старец. — Какая свобода? — не понял он.
— Батюшк, — сказал Эдик и достал из кармана листок бумаги. — Вот, я тут набросал как-то в подвале, когда жил там, некий свой манифест.
Отец Константин взял листок, быстро про себя прочитал:
«Не хочу ни с кем общаться.
Не хочу ни с кем жить.
Не хочу ни кого любить.
Не хочу никого жалеть.
Не хочу ни за что платить.
Не хочу иметь деньги.
Не хочу работать.
Хочу жить, где хочу.
Хочу спать, сколько хочу.
Хочу есть, что хочу...»
— Прям, дзэн буддизм какой-то, — усмехнулся отец Константин и отдал листок Эдику. — Самая большая человеческая беда в том, что человек не может быть автономным существом. Не может он существовать без Бога, и без ближних тоже не может. Потому как он и есть творение Его. Вот не из воздуха ты ж появился? Вот-вот. Надо, наоборот, стремиться к горнему и к ближним быть ближе, тогда будет и мир, и покой, и блаженная жизнь, к которой и создал и призвал человека Творец.
— Они мне все мешаются! — воскликнул Эдик. — Люди лживы, завистливы, лицемерны, злы!
— Беда, — сказал спокойно отец Константин. — Это беда нашего падшего мира и падшей человеческой природы. Для того и Господь пришёл в мир, чтобы от оного спасти нас. Беда...
— Люди соблюдают внешнюю дипломатию, а дай волю, сожрут друг друга! — сказал Эдик.
— Для этого и существуют общепринятые законы и заповеди. Для этого, кстати, и государства, как удерживающие от беззаконий.
Окин почесал затылок.
— А я вот хотел уйти от всего этого мира, скрыться, а не смог. Чтобы я не делал, где бы не находился, я оставался несвободен. На Луну что ли улететь? Или на марс. Они там меня будут доставать с какого-нибудь ЦУПа, и там я буду во власти внешних вредных для меня сред. А?
Отец Константин смотрел вниз, перебирал чётки, молчал.
— Как гражданин я свободен в чём-то. Так? — продолжил Эдик. — У меня есть права, как человека. Свобода ведь необходима человеку, правда? Нужно, чтобы у человека небыло всяких преград в жизни.      
Отец Константин глубоко вздохнул.
— Свобода, — сказал наконец он. — Человек, Эдик, двойствен. С одной стороны дух, с другой материя. Человек свободен лишь духовно, но там, во второй части, где ты и искал её, свободу, нет. 
— Вот те на! — удивился Окин.
— Да, но именно свобода есть высшая сущность человеческая. Бог свободен, и человек по образу и подобию Бога свободен. Так, что она, свобода, есть Божий дар. Но свобода не есть сладость, но ответственность, она может привести к анархии, к своеволию, к хаосу. Здесь всё просто, вот они пути — либо к добру, либо ко злу. Апостол Павел писал, что всё мне позволительно, но не все полезно. И всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною.
— А смерть несёт свободу? — спросил Окин.
— Смерть не несёт её, она есть тюрьма.
— И что же? Тупик? — озадачился Эдик.
— Почему ж тупик, — улыбнулся старец. — Свобода от страстей, от греха, ото зла — вот где свобода. А это и есть свобода в Боге и она есть истинная свобода. Почему? Потому, что она приближает человека к Нему, делает через Христа, — старец перекрестился, — освящение и обожение человека реальным.
Эдик нахмурился, переваривая слова отца Константина. И в какой-то момент он принял их, принял те казалось-бы простые истины, простые, если принять ту веру, что была у седого старца.
— А ведь и правда, год моей жизни показал, что, собственно, никуда от себя не деться. Ведь та же Анька Каренина у Толстого полная дура. Броситься под поезд, как в поговорке, на зло кондуктору, неумно.
— Она поддалась страстям, эта несчастная женщина. Тем более, сие было самоубийством, — напомнил старец.
— Да, смерть, — задумался Окин. — Это зло.
— Смерть есть болезнь, — сказал старец. — В нашем падшем мире и болезни, и старость, и смерть — всё это последствия грехопадения прародителей. Вся природа, весь мир,  растения, животные, да вся вселенная стали падшими, больными. Потому, это, — старец показал на крест на своей груди, жизнь в этом, в таинствах есть лечение.
— И вылечиваются? — спросил Окин.
— Ещё как! — рассмеялся отец Константин и показал рукой вверх, на фрески.
— Так что же мне делать? — спросил Эдик. — В монастырь идти?
Старец покачал головой.
— Прям! Что-ж всех в монастырь загонять? Можно и в монастыре погибнуть, а в миру спастись. Иди туда, откуда пришёл. Живи, работай, не делай никому того плохого, чего и себе бы не делал, а Бог сам приведёт куда нужно, — сказал старец, улыбнулся и перекрестил Окина. — Кстати, вспомнил отец Константин. — А ты, ведь, электрик?
Эдик кивнул.
— Ну, так, помози нам розетку починить в трапезной, вон там за храмом, — старец рукой махнул в сторону алтаря. — Скажешь матушкам, я послал, они тебя и накормят. Ступай, сынок.
Эдик повернулся и пошёл к выходу храма. В эти мгновения он чувствовал за спиной не одного старца, а много, словно сотни, а может тысячи человек смотрели на него и как и отец Константин улыбались и крестили.
Выйдя из храма, Эдик пошёл в трапезную. По пути он выбросил листок со своим манифестом в мусорную корзину.
Ремонтируя розетку, он забыл обесточить её, снять напряжение в сети. Потому его ударило током. Окин снова, как год назад потерял сознание. И ему привиделось, как знакомый Дима из органов стоял над ним в облике ангела с крыльями и говорил:
— Дурак, ты Окин. Дурак!
Эдик закричал:
— Я требую политического убежища в самой свободной стране, в Соединённых Государствах Америки! Требую! Требую!
— Лети! — сказал ему Дима.
И Дима с такими же ангелами взяли Эдика за руки-за ноги, раскачали и кинули куда-то вниз. Эдик долго летел и больно упал в огонь. Вокруг были объятые пламенем кричащие голые люди и чёрные страшные существа. Эдик начал гореть, плавиться и обугливаться и — очнулся.
Женщины подняли его, посадили за стол, накормили. После Эдик всё-таки починил розетку.
Одни люди говорят, что он стал монахом и остался жить в монастыре. Другие уверяют, что он женился. Третьи талдычат, что видели Окина где-то в Европе. Много чего говорят о нём, свобода и есть в том — верить всему этому или нет.


                конец