В магазин... и обратно...

В МАГАЗИН И ОБРАТНО...

1.
   Ну, конечно, ведра для пищевых отходов опять "сняты для покраски"! И чем, интересно, таким красят их, что ЭТО, во-первых, так долго сохнет, что едва хватает лета, а, во-вторых, когда ведра наконец возвращаются, совершенно незаметно на них никакой "покраски"?
   - А мое мнение, - высказалась она однажды перед двумя прогуливавшимися на скамейке соседками, - просто дворникам лень возиться: летом ведь опоражнивать ведра требуется ежедневно.
   Соседки покивали, но проблема ведер в тот момент их не увлекла. В тот момент их сильнее волновало - верно ли, что Николай Сергеевич повесил объявление об обмене.
   - Мне лично Николай Сергеевич об этом ничего не говорил, - ответила она тогда и, строго оглядев соседок, отправилась восвояси.
   И было досадно, что не нашла ответа хлеще и что ответ был невольной правдой, вернее половиной правды, так как Николай Сергеевич действительно ни о чем ей не сообщал, но что повесил объявление, она знала, и досаднее всего казалось ей то, что вторая половина правды легко угадывалась в ее ответе.
   Впрочем, с тех пор много воды утекло - два года прошло, а Николай Сергеевич никуда не уехал, даже вторично объявления не вешал, только отхлопотал себе в комнату отвод и теперь изводит ее звяканьем телефона, набирая номер; а звонит он куда-то целыми днями с раннего утра и до позднего вечера, даже ночью звонит. И она уже просила его - прошлой осенью - установить у себя блокиратор (но с тем, разумеется, условием, что он не станет забывать снимать общий... бывший общий... телефон с блокиратора, покидая квартиру.) Николай Сергеевич сказал:
   - Я подумаю.
   Но подумать или забыл или думает до сих пор... а телефон брен¬чит, бренчит целыми днями; и пожаловаться некому и невозможно, потому что дочке вникать в эти заботы недосуг, а больше некому... да и не в ее характере - жаловаться, она и дочке, в сущности, не жаловалась, а лишь заметила раз-другой, что, дескать, очень уста¬ет от постоянного звяканья телефона,
   - Надо убавить громкость звонка - и все, - сказала дочка.
   - Но ведь я тогда не услышу, если телефон зазвонит, - возразила она.
   - Тоже верно, - согласилась дочка... Даже, скорее, поддакнула – дабы не втягиваться в обсуждение, не интересоваться и не волноваться…
   Зато, когда в декабре Николай Сергеевич лежал в больнице, ей представлялось, что у нее отпуск, она наслаждалась тишиной, покоем, одиночеством, в магазин или по иным делам бежала чуть не сломя голову - торопилась вернуться к тишине, покою, одиночеству... к возможности разгуливать день-деньской по всей квартире в халате или нижнем белье, пить чай в кухне и в кухне же гладить, шить, читать... Нет, декабрь этот был несравненно благостнее отпуска! Ни один отпуск не принес ей столько наслаждений, ни один, ни даже несколько вкупе. Да и что такое отпуск? В лучшем случае - путевка в плохонький дом отдыха с комнатами на четверых, а то и на шестерых в деревянных скрипучих домишках и с туалетами в таких далях, что на ночь уборщицы ставили в сенях ведро, а по утрам ужасно бранились, подтирая пахучие лужи... почему-то из всех впечатлений лучше всего запомнились эти ведра, эта ругань уборщиц... а ведь это было давно, очень давно, тридцать или больше лет назад... и она тогда еще была молодая, еще жива была мама, а дочка еще не ходила в школу, и муж, возвращаясь из командировок, привозил подарки... ей, а не  т о й (забыть! забыть!), и в коммунальной квартире еще и в заводе не было разговоров о том, что можно получить не новую комнату, а новую, отдельную, квартиру с газом, горячей водой, ванной...  но главное, конечно, не квартира, не разговоры, а то, что жили с удовольствием и надеждой, жили шумно, открыто, телефон в прихожей трещал без отдыха и если кто ждал звонка - загодя обходил всех жильцов с просьбой не занимать телефон в такое-то время... и ведь действительно не занимали... а если кому-то все-таки звонили в это время, то неизменно отвечали в трубку:
   - Позвоните, пожалуйста, минут через двадцать - у нас тут ждут звонка. Или:
   - У нас тут ждут звонка, я перезвоню после...
   Двадцать два человека проживали в пяти комнатах. И токарь, и инженер, и бухгалтер, и учительница русского языка, и шофер, и штамповщица, и инвалид войны однорукий Гера, надомник, крутивший на станочке, похожем на швейную машинку, проволочки для булавок... Гера, да Алексей, да Григорий, да ее Борис... больше мужчин в квартире не было... потом, конечно, подросли Юрик, Коля, Сережка... зато умер Григорий... нет, так до самого конца женщин в квартире и оставалось больше... Это теперь у них половина на половину - она да Николай Сергеевич, неделю она квартиру убирает, неделю - он; две конфорки на плите - ее, две - его; один месяц плату за коммунальные услуги носит в сберкассу он, другой месяц - она, а за жилплощадь каждый ходит платить отдельно, и она платит обычно сразу за квартал, а как платит он - неизвестно.
   И странно, всякий раз, вспоминая прошлое житье-бытье, она как-то
забывает, что живет в той же самой комнате, где прожила всю жизнь, кажется почему-то, что прошлое случилось где-то далеко, в другой части го¬рода, даже, может, и в городе другом; почему-то никак не ложится на сердце, что просто в результате капремонта из прежней квартиры получилось две... и соседи, в основном, всё новые, и Николай Сергеевич неизвестно откуда взялся; и дом, что виден был из ее окна, снесли и разбили вместо него скверик, где уже заматерели деревца; и улицу под окнами заасфальтировали и пустили по ней троллейбус - прямо у ее парадной остановка... и дети теперь, конечно, на улице не играют... Да и сама комната изменилась, стала светлее (снесенный дом света не застит), прямоугольнее (во время ремонта убрали с потолка лепнину и разобрали вмурованную в стену печь, и дверь, тяжелую, двустворчатую, высокую, заменили стандартной фанерной) да и из мебели прежней ничего почти не сохранилось, из посуды, правда, кое-что уцелело, но что это - посуда!.. Нет, никак не вместить былую жизнь в нынешнюю комнату, никак… А - вот, пожалуйста, - что за мучение стало нынче мыть окна?! Зачем это нужно было вставлять рамы так близко, что меж верхними фрамугами не то что голову - руку стало не просунуть?! О кастрюлях и разговора нет - майонезную банку да бутылку с кефиром теперь только и можно уместить между рамами. Зато подоконник размахнули - хоть спать ложись! Зачем это? Подоконник и прежде был достаточный - и горшочки с цветами умещались, и посидеть при случае не тесно было, и встать на него, чтоб что-нибудь в форточку дочке крикнуть - вставай на здоровье… Правда, надо отдать дань справедливости, - теперь кричать в форточку значительно удобнее, но… Да и кричать-то некому. Не троллейбусу же - чтоб обождал, не ехал!..
   Она невольно хмыкнула, представив, как кричит и машет в форточку троллейбусу. И троллейбус вообразился ей механизмом из мультяшки - повел фарами, как глазами, и слегка изогнулся в ее сторону.
   А все-таки надо будет позвонить в жилконтору и выяснить наконец эту загадочную историю с покраской ведер. А в случае чего - и на партсобрании  поднять вопрос - до каких это пор дворники будут вести себя, как домохозяева?! Где это видано, чтоб лестницу убирали силами жильцов? Нет, ей, разумеется, не трудно, убирая квартиру, протереть и площадку и лестничный марш и кабину лифта, но почему?.. Да и потом - что значит "не трудно" - вот именно что: трудно, она не девочка, ей тяжело нагибаться, тяжело таскать воду из ванны на лестницу. И если на то пошло - Николаю Сергеевичу тоже тяжело, и как бы она к нему ни относилась, она в состоянии уяснить, что пожилому человеку с негнущейся ногой именно тяжело и трудно лишний раз спуститься и подняться по лестнице...
   Кто-то толкнул ее слева, и почти сразу же - кто-то справа. Налево обернуться она не успела - удар справа был чувствительней и превысил впечатление от первого толчка. Она, останавливаясь и одновременно перенимая из одной руки в другую сумки, оборотилась вправо. От суммы резких движений, стольких сразу, в пояснице кольнуло очень сильно, пришлось к повороту корпуса присоединить еще и несколько мелких шажков. Все это заняло довольно много времени, обидчика увидеть ей уже не удалось. Но зато удалось другое - она заметила приближающуюся желтую мигалку тротуароуборочного трактора и сумела пробраться из потока пешеходов к стенке дома гораздо раньше, чем трактор начал истошно гудеть, подгоняя нерадивых на том месте, где только что топталась она и неминуемо была бы забрызгана тротуарной грязью, которая разлеталась под натиском хлещущей из трактора водной струи. Она еще постояла, провожая глазами желтый огонек и невнимательно слушая, как с чертыханиями или со смехом возвращаются к прерванному пути спасавшиеся возле нее пешеходы; она поджидала, когда стечет лишняя вода, так как не хотела забрызгать при ходьбе чулки и туфли, особенно туфли, потому что туфли были уже старенькие, много претерпевшие и давно отучившиеся бороться с влагой, которую впитывали, как тряпочные. И давно бы нужно было распрощаться с этой, в сущности, иллюзией туфель, но… никак не получалось; и решение неоднократно принималось: не надевать более, и изгонялись они в дальний угол, и позднейших две пары отправлены были уже на помойку… а эти, как заговоренные, вновь и вновь появлялись под вешалкой… появлялись, как заговоренные… и она надевала их всякую весну, да, всякую весну вот уже лет пятнадцать, и называла их бежевыми, хотя бежевыми они остались в двух,  много в трех  местах, да и то едва ли, так как последние годы она всегда чистила их коричневым кремом… и все-таки назвала бежевыми, да и не задумывалась никогда, что давно пора называть их иначе, потому что бежевые - это стало уже именем собственным: Бежевые…
   Вода скатилась на мостовую, и кое-где на тротуаре обозначились уже проплешины суши, но она все медлила, все не хотела продолжать путь. Ей вдруг странным, а, пожалуй, и знаменательным показалось, что, спеша укрыться от потока воды, она очутилась в нише, образованной двумя киосками - "Мороженое" и "Союзпечать", то есть очутилась в таком месте, которое толпа, как бы велика и напориста ни была, непременно минует, даже обходит, как обходит толпа дерево, или столб, или хоть и те же киоски, когда в них нет торговли… и особенно странным показалось, что довольно двух шагов, чтоб толпа как ни в чем не бывало проглотила и ее, то есть приняла, понесла, подставила под одни толчки и охранила от других... Только два шага...
   И вспомнилось.
   Речка была темная, а берег обрывистый. Глубина начиналась прямо у берега. И она видела, что Борис, стоя по самые плечи в воде, должен слегка подгребать руками, чтобы устоять. И она не подумала, что, если ему по плечи, то ей - по уши или по глаза, а подумала только, что в этой темной воде, должно быть, ничегошеньки не видать и что какая-нибудь рыбина с разгону может запросто наскочить на Бориса - и представила, как он ахнет от неожиданности, подскочит, а рыбина - шарахнется в сторону, и засмеялась. А Борис удивился, спросил:
   -   Ты что? - А она не ответила, и, так и смеясь, шагнула с берега к нему… именно шагнула, а не прыгнула, не нырнула - будто забыла, что вода - не твердь, а вода… И когда Борис ее вытащил на берег - "спас, когда тонула” называлось это впоследствии, - первым осознанным чувством было недоумение: зачем Борис звал ее туда, где с ней обошлись так бессердечно? Зачем вода, расступившись под ее ногой, не дала ей опоры, а просто приняла в себя и понесла, сомкнувшись над ней и вокруг?..
   Это было в 44-м году, и они уже восемь лет были женаты... а Витеньке в августе исполнилось бы сорок восемь… но Витеньки и в 44-м уже не было, пять лет уже не было... Иногда ей казалось, что Витенька ей просто приснился. А иногда - она просыпалась среди ночи и первым движением было - встать, подойти к его кроватке, потому что ей мерещилось, что она проснулась от его голоса. Последние годы это случалось с нею часто и требовало всякий раз значительного усилия, чтобы напомнить себе, что Витеньке уже исполнилось бы сорок, сорок три, со¬рок шесть... и что ему никогда не было даже трех... Может, ей снилась молодость? Потому что другое ощущение при пробуждении, тоже повторявшееся последние годы, звало ее на кухню, где надо было быстренько развести примус, поставить чайник - не нынешний белый эмалированный, а медный довоенный, необъяснимо исчезнувший в первые дни войны - она долго была уверена, что Борис, уходя на фронт, взял чайник с собой, и только году уже в пятидесятом случайно в разговоре выяснилось, что чайника он с собою не брал.
   -   Выходит, украли, - сказал Борис, - и получалось, что, да, украли. Хотя невозможно было представить, кем и зачем мог быть украден чайник в первые дни войны.
   Впрочем, Николай Сергеевич - в те поры, когда они еще имели обыкновение беседовать на кухне, - рассказал ей о более курьезной пропаже, случившейся в июне или в июле 41-го - исчезла поваренная книга.
   -   Я, видите ли, точно знаю, что двадцать первого июня она еще имелась в наличии, так как на воскресенье запланировал обед для нескольких друзей и всю субботу изучал рецепты. Хотелось, знаете ли, чем-нибудь друзей поразить. А через месяц примерно - по случаю мобилизации - тоже хотел созвать застолье - я книги уже не нашел. Весь дом перерыл. По сути дела, вместе того, чтобы вдумчиво собраться, поразмышлять о прошедшей и о предстоящей жизни, я все отпущенное время употребил на поиски поваренной книги. Поваренной!.. А?.. А вы - чайник!.. Чайник хоть вещь нужная. А кому понадобилась поваренная книга?
   -   Так и не нашлась?
   -   Какое! Я вернулся - дома-то не нашел, не то что книги!..
   -   Разбомбило?
   -   Нет. В 42-м осенью на дрова разобрали.
   В 42-м осенью она уже была за Уралом, с детским садом на сто восемьдесят шесть детей, из которых до места удалось довезти едва половину... Она не любила вспоминать дорогу в эвакуацию... и этот ужасный день отправки из Ленинграда, осенью же, но еще 41-го... И самое страшное воспоминание: она и другие женщины из персонала дерутся - да, именно: дерутся - с обезумевшими матерями, которые рвутся в вагон, чтоб забрать своих малышей обратно, оставить при себе; в городе, в блокаде, но при себе - кто ж знал, что блокада продлится два с половиной года? кто думал, что голод унесет миллион жизней? кто верил, что война затянется на четыре года?.. Она и по сие время не в состоянии решить окончательно, кем тогда явилась для этих - на вокзале-  матерей и детей? Спасительницей? Разлучницей?.. В сущности, когда детдом вернулся в Ленинград, не более пятнадцати пар - мать-дитя - восстановились. Или матери погибли, или дети… а отцы - почти у всех... И главное, эвакуация - все равно не спасла многих и многих детей. Но тогда, на вокзале, она твердо верила, что эвакуация необходима… Господи! если б хоть примерно представляла она, что их ждет в этой эвакуации! (Забыть! Забыть!)
   Впрочем, ни о чем таком она не думала, продолжая свой путь по тесному проспекту, а думала о том, например, что справа в проулке стоит очередь за огурцами и что хорошо было бы купить огурчик, но из-за одного стоять такой хвост обидно, а на килограмм раскошелиться она не может себе позволить; размышляла она также и о том, что апрель не радует погодой, а окна к праздникам хочешь - не хочешь - мыть нужно, но мыть как-то так, чтоб уберечься от простуды, от приступа радикулита, и что, может быть, есть резон, вымыв все, что можно, изнутри, внешние стороны стекол пока не трогать, дождаться дня потеплей… и мимоходом вдруг позавидовала Николаю Сергеевичу, у которого, во-первых, только одно окно в комнате, а во-вторых, не его очередь мыть окно на кухне.
   Внимание ее привлекла змеившаяся на противоположной стороне очередь к небольшому галантерейному магазинчику. Ей давно уже хотелось прикупить недорогой шерсти, чтоб навязать носков себе, дочке, зятю, внуку, и она вообразила, что очередь выстроилась именно за шерстью, и решила перейти улицу, постоять.. Но оказалось, что в галантерейном давали вовсе не шерсть, а какие-то невиданные покрывала по семидесяти восьми рублей, не то вьетнамские, не то индийские. В покрывале она не нуждалась, да и что это за цены - 78 рублей? - с ума сойти!.. Все-таки как-то странно живут нынче люди… оклады ведь в основном небольшие… а за восьмидесятирублевыми покрывалами - очередь… Дочка вот тоже… за семьсот рублей шубу носит… да сапоги за сто двадцать… Она уж и поинтересоваться не осмеливается, откуда у дочки такие деньги… И Николай Сергеевич тоже - она слышала, когда он еще пользовался общим телефоном, - высказался однажды совершенно недвусмысленно, что не понимает, из каких средств племянник его товарища мог оплатить в течение двух лет и кооперативную квартиру и "москвич", и что лично он, Николай Сергеевич, на месте своего товарища подобными достижениями родственников хвастаться бы постеснялся. Ей запомнилось, что, услышав эти слова, она подумала, что напрасно Николай Сергеевич так горячится и что, если товарищ не в состоянии сам догадаться, чего стесняться, а чего не стесняться, то горячность Николая Сергеевича приведет разве что к ссоре. Впрочем, кажется, именно так и случилось, потому что упомянутый товарищ прочно исчез из разговоров Николая Сергеевича. А товарищ этот был, сколько ей известно, не самым последним человеком в жизни соседа, другом, пожалуй что, был…
   Странно все-таки… пока Николай Сергеевич работал, он был прямо идеальным соседом, а вышел на пенсию - как подменили. Двенадцать лет прожили - горя не знали, а тут - как спохватились… и пошло… и пошло… Теперь уж ни за что вместе чаю не попьют - из комнаты ни один не покажется, если слышит, что другой в коридоре или в кухне… раньше-то как было - она, например, в квартире порядок поддерживает, то есть подметает, протирает, а он зато в субботу - генеральную уборку, ванну надраит, плиту почистит, где что оторвалось-отломилось - починит. Соль и спички у них всегда были общие, и это было как бы его обязанностью следить за их наличием в хозяйстве, а она зато всегда покупала на его долю молоко - Н.С. оказался большим любителем молока… Да мало ли… холодильник, например, некоторое время был у них один на двоих - она-то свой дочке отдала и, пока не обзавелась новым, пользовалась соседовым… А какими замечательными кушаньями он порой ее угощал!
   -   Вот я тут сбацал, уважаемая сожительница, кой-какую дребедень - не откажитесь снять пробу. - Он стучался к ней и вносил тарелку с яством.
   -   Гостей ждете?
   -   Да какие гости, так, приятель с супругой на часок заглянут.
   Вот ведь как жили поначалу-то!
   А на пенсию вышел - и все… И то ему не так, и это не по нем, и в¬шалка оказалась слишком близко к его комнате - грязь, и этажерку под телефоном - его собственность - всю, мол, ободрали, придется в комнату забрать, пока не изломали… а кто ободрал? кто изломал? - понятно, соседка… Свет повсюду персональный провел, счетчик поставил…
Господи, оторопь берет, что старость с человеком делает!.. Старость… безделье… Прав Энгельс, прав - труд создал человека, труд!
    -   Ох, - спохватилась она, - куда это я?!
   И правда - ишь разбежалась!- вот ведь они, "Хозтовары".
   В магазине оказалось пустынно, и это ее порадовало: обидно было бы стоять очередь из-за пачки стирального порошка. И потом… странно как-то… - она долго не решалась признаться себе, почти всю жизнь не решалась… ах нет, не то что признаться, а - понять… да, имен¬но: понять, осознать, - что ее завораживает вид хозяйственных товаров, что она в состоянии проводить часы, целые часы, разглядывая полки с посудой, кухонной утварью, что ее зачаровывает масляный блеск замков, отверток, пил, что продажа гвоздей на вес поражает ее не меньше, чем продажа - на рынке - луковиц поштучно, но поражает приятно, особенно если это крупные гвозди, а берут их грамм двести… и даже то, что взвешивают гвозди на весах с чашками, которых уже почти нигде и не осталось…
   Ей никогда не случалось покупать гвозди. Гвозди всегда откуда-то брались в хозяйстве, и в той коробке - обувной, но очень прочной, - где она держала различные железки вроде старых замков, петель, уголков, а также куски провода, выключатели, розетки и прочее, - почему-то больше всего скопилось гвоздей, самых разнообразных - сапожных даже, даже обойных, хотя никогда, кажется, не приходилось ей ни подбивать сапоги, ни обивать двери… а еще - винтики, шурупчики, гаечки, шайбочки… откуда все это бралось?
   Выбор порошков оказался невелик, но "лотос", слава богу, наличествовал. Она давным-давно уже пришла к убеждению, что все порошки столь мало разнятся меж собою по результатам стирки, и никакого резону нет в охоте за редкостями и дефицитом. Вот "Персоль", правда, - это вещь, но можно обойтись и без "Персоли". Не нужно только допускать, чтоб постельное белье сменялось реже, чем раз в две не¬дели, как это позволяет себе дочка. Конечно, три комплекта белья стирать тяжелее, чем один, - это понятно, - но ведь дочка и не стирает - это обязанность зятя… Однако гладить все равно приходится дочке… Ах, да какое, в конце концов, ей дело до порядков в дочкином хозяйстве! Пусть хоть совсем не стирают!
   Она выбила чек, подошла к прилавку. Продавщица наизусть протянула за себя руку, выставила пачку "Лотоса".
   -   Девушка, а кусочка бумажки не найдется? А то у меня продукты в сумке... - льстиво прошелестела она, совсем уже отучившись замечать эту льстивость в общении с работниками прилавка, но сейчас почему-то заметив.
   Так же не глядя, продавщица сунула руку под прилавок, выдернула мятый, криво оборванный лист.
   -   Вот спасибо, девушка!.. А то - продукты, знаете…
   И вдруг подумалось, что ведь и продавщица тоже ходит в магазины, тоже, наверно, где-то просит клок бумаги, где-то - огурцы помельче, где-то - нарезать потоньше… и ей так же грубят, как и прочим покупателям, или так же оказывают внезапную милость… и в мастерскую обувную, наверно, ходит… и в парикмахерскую… и в сберкассу… Ой, да ходит, разумеется! Только почему-то в это не верится, почему-то представляется, что у продавцов это все как-то иначе устроено…
   Выйдя из магазина, она заторопилась домой. Так вдруг захотелось чаю с лимоном, так захотелось!.. Чаю с лимоном и хлеба с маслом! И чтоб чаю заварить свеженького!.. А лимон нарезать тоненько-тоненько!.. А хлеба - кусок потолще, и масла на нем - в палец!.. Ах, жалко, селедочки нет!..
   Все так же клубились очереди за покрывалами и огурцами, так же, сталкиваясь и отругиваясь, стремились по тротуарам пешеходы, и даже так же - с тылу - настиг ее поливальный трактор, от которого, впрочем, она теперь не успела увернуться и была щедро забрызгана водой и грязью, но…
   Но она давно уже заметила, что путь домой - это совсем не то же, что путь из дома» Она давно заметила, что, когда идешь домой, - очень многое или теряет значение или обретает иной смысл. Например, отсутствие зонтика во время дождя. Когда ливень тебя настигает по пути из - это чуть не катастрофа, а по пути домой - лишь огорчительный факт. Или, скажем, письмо. Что, спрашивается, делать с ним, если находишь его в ящике, выходя их дома? Тут же прочесть? Но очки - дома. Унести  с собой? Помнется… Оставить в ящике до возвращения? Но вдруг украдут?.. Впрочем, письма она получала редко.   
   И, пожалуй, лишь первые три-четыре года после войны писем было побольше - писали бывшие детдомовские ребятишки, - но в эти годы у нее так редко высвобождалось время, что на письма она отвечала не¬исправно, и переписка скоро заглохла. А жаль, думалось ей иногда, потому что часто представлялось, что кто-нибудь из тогдашних ее подопечных вдруг позвонится и войдет в квартиру, а она сначала его не признает и начнет выяснять, что ему тут понадобилось, а потом - вспомнит… Вспомнит, обнимет его, может, даже заплачет от радости… А потом они будут пить чай и вести длинные-длинные разговоры… И ей становилось обидно, что ничего такого не случается и не случится… И некого в том винить кроме себя… Кроме себя да тяжелой послевоенной жизни, которую винить как-то не хочется и даже наоборот - хочется всячески защищать от чьих бы то ни было посягательств. Жили, как жили, и черное с белым, слава Богу, не путали. Борис, например, восемь лет со стройматериалами дело имел, но разве они когда-нибудь красили двери и окна даровой краской? Клеили стены ворованными обоями? Да никогда!.. Вот разве что - гвозди?..
   Да, за гвозди он, пожалуй, не платил... Как не платила и она сама, унося из школы то мелок, то склянку чернил… Ах, знать бы, что эти их мелкие покражи обернутся таким огромным воровством у детей!.. Да втрое заплатила бы она за эти несчастные чернила! Вдесятеро… Только чтоб дочка никогда не узнала, что есть на свете блага, которыми можно пользоваться бесплатно… Да и нет таких благ! Нет! Все в жизни так или иначе приходится оплачивать!.. Но поди теперь докажи ей… Шуба за семь-сот рублей - шутка ли дело? Да сапоги за сто двадцать… Да цветной телевизор… да кожаный пиджак у зятя… да отпуск в Венгрии… И все это за один год?.. Нет, правильно она отказалась от сервиза, который они хотели подарить ей на день рождения, поперек горла становилась бы ей еда с этих тарелок!.. А Николай Сергеевич что бы подумал, увидев в ее хозяйстве такую обновку?.. Господи, и в стократном размере цену не сочла бы она теперь высокой - лишь бы оплатить те гвозди, те мелки!..
   Да где уж… упущено время…
   Время… время… И дочке уже сорок лет… и Витеньке в августе исполнилось бы сорок восемь…
   Она свернула с проспекта в проходной двор, миновала его, вышла на свою улицу. От ее дома - она еще увидела его стоящим - отъехал троллейбус, и ей показалось, что отъехал он как-то не так, как обычно отъезжают троллейбусы, и сделал какой-то зигзаг сначала, а уж потом набрал скорость. Приглядевшись, она поняла, что троллейбус обогнул небольшое скопление людей, и почему-то решила, что, пока она путешествовала по магазинам, здесь появилась бригада копателей и что они разрыли дорогу.
   Но нет. И по мере приближения она все явственно различала в скоплении суету, которая никоим образом не напоминала процесс труда копателей. Кроме того она увидела, что из нескольких окон окрестных домов высунулись люди и внимательно и любопытно следят за происходящим возле остановки. Она невольно замедлила шаги и даже почти остановилась - совсем не находила она в себе желания вдаваться в подробности происшествия и, поразмыслив, решила сделать кружок вокруг квартала – может, за это время все тут уладится?

2.

   Николай Сергеевич дремал, но услышал, что дверь соседкина скрипнула, потом под неслышными ногами проскрипел податливый пол коридора, потом - занавески на его окне дрогнули - дверь закрылась, дважды щелкнул механизм запираемого замка.
   "Уходит?” - подумал он и приподнялся на локте, напряженно вслушиваясь. Да, уходит. Проскрипел пол возле его двери, щелкнул металл входного замка, снова дрогнули занавески, отзываясь сквозняку лестницы; входная дверь негромко хлопнула, повернулся дважды ключ. "Ушла"
   Николай Сергеевич медленно сел, опираясь позади себя руками, осторожно спустил с дивана ноги, - и не рассердился, почувствовав, что ногой задел шлепанец и тот отъехал под диван.
   До окна было три шага, и Николай Сергеевич не торопился, зная, что к окну успеет все равно прежде, чем соседка появится в зоне видимости, Главное было - избежать резких движений, и тогда кашель тоже повременит, не станет сразу набрасываться и душить, а может, даже не придет вовсе - такое тоже случается. Он медленно передислоцировал руки на кромку стола, медленно обжал пальцами кромку. Поерзывая и как бы набирая постепенно разгон для усилия, передвинулся на край дивана так, что уже видел ступню согнутой в колене здоровой ноги и перенес на нее тяжесть тела. Все. Кашель был перехитрен, потому что вставать из такого положения Николай Сергеевич давно наловчился плавно и без лишней затраты сил.
   С тех пор, как он решил испортить отношения с соседкой, прошло уже лет шесть или семь. Результат несколько превзошел его расчеты, так как он вовсе не ожидал, что испортить отношения и только - окажется недостаточным и понадобится еще постоянно укреплять завоеванные рубежи, используя множество ухищрений, чтоб не расслабиться и не дать себе воли пойти на попятный. Но теперь это все было в прошлом, и Николай Сергеевич не вспоминал уже, как был доволен собой, убедившись, что задуманное ему удалось. Не вспоминал он тоже, что сам срежиссировал нынешнюю свою жизнь. А помнил только, что соседка слишком быстро сдалась и смирилась с создавшимся положением и даже, подозревал он, научилась находить и выгоды и радости и в таком варианте жизни - она вообще всегда поражала его своим оптимизмом. Впрочем, сколько он может судить, и другие женщины всегда поражали его именно этим. Поражали и пугали. Потому что он не считал оптимизм положительным качеством, находя в нем родство с безмятежностью, самоуспокоенностью, самодовольством, мещанством. Как и когда сложилось у него такое мнение об оптимизме, Николай Сергеевич ответить бы затруднился, но отказываться от своих мнений он не любил. И настаивал на них, даже если сам давно уже ими тяготился.
   Николай Сергеевич проследил, как перешла улицу и скрылась в арке одного из проходных дворов соседка, постоял еще у окна, последний раз продумывая и обсуждая с собой подробности своего плана, и не увидел путей к отступлению. Все было здраво, логично и в некотором роде даже остроумно. И даже если соседка пробудет в отлучке не более получаса - времени все равно хватит. Он вернулся к дивану, надел шлепанцы, разровнял сбитое покрывало, парой тычков взбил подушку. Остальное все пребывало в полном порядке, который особенно тщательно пестовался последние три или четыре дня: чтоб ничто не отвлекло Николая Сергеевича в решительный момент и не заняло лишнего времени. Теперь предстояло в такое же идеальное состояние привести свой кухонный стол и полку над ним. Но это тоже не должно было оказаться занятием хлопотным и трудоемким, так как основное и там находилась в состоянии готовности, и лишь для камуфляжа Николай Сергеевич держал эти дни на столе якобы немытые стакан, пару ложек, фарфоровую корзиночку для сухариков. И когда, наконец, порядок воцарился и Николаю Сергеевичу на секунду стало грустно – он не стал
доискиваться причины грусти, а вдавил ее в себя — так же, как привык вдавливать ноющую боль покалеченной ноги, колики в сердце и иные неприятности бытия. Поздно уж ему менять привычки, поздно рассчитывать на чье-либо сочувствие или сострадание; и давно уж взял он себе за правило и с самим собою несчастий своих и настроений не обсуждать; незачем заострять внимание на несчастиях и настроениях, если от этого делается лишь беспросветнее - так он считал, и презирал бы себя — отступись он от этого обыкновения. "Дорогу осилит идущий" — вот во что он верил твердой истовой верой. И лишился бы самоуважения, опознав себя вдруг топчущимся на месте или растерянно озирающимся в поисках утраченное цели. Нет, он всегда был идущим. И никогда не облегчал принятое решение пересмотром, боль - утешением, общение — компромиссностью. И сторонился людей, поступавших иначе…
   Итак, все было готово, в порядке и ничто не мешало приступить к выполнению основной части плана. Николай Сергеевич похромал в коридор, из стенного шкафа достал палку, насадил на нее швабру и на листке бумаги крупно написав "В память о наших добрососедских отношениях" - прислонил швабру к стене и укрепил на ней записку. Затем оделся, взял в руку собранный заранее портфель (это тоже был обдуманный выбор - портфель или чемоданчик? - в пользу портфеля сказала его обыденность) и покинул квартиру.
   Путь ему предстоял недлинный, но он покидал квартиру навсегда, по меньшей, мере надолго, так он решил и, как всегда в решениях, был неколебим и на сей раз. И как всегда — исполняя решение - был доволен собой. И доволен тем, что восстановил добрые отношения с соседкой и что доказал ей все-таки, что не нуждается в ее опеке и жалости, и доказал то же тем своим доброжелателям, которые намекали на необходимость более тесного союза с соседкой, нежели простое соседство…
   ...Но получилось все-таки не так, как он задумал… потому что он вовсе не задумывал оказаться через несколько минут после ухода из дома лежащим на мостовой возле троллейбусной остановки… и вокруг суетились и скапливались люди… и кто-то бежал вызывать "скорую"… кто-то пытался его поднять… кто-то кричал из окна, что "скорая" уже вызвана… кто-то твердил, что лучше лежащего не трогать… какая-то женщина пыталась вложить ему в рот нитроглицерин, а другая - подсунуть под голову портфель… А он смотрел в небо прозрачными серыми глазами и ничего ни о чем не знал…
   Но и последняя вспышка сознания осветила ему конечный результат все-таки достигнутым, хоть и достигнутым не совсем так, как он предполагал. Вернее, совсем не так; но разве не доказал он ей?.. разве не доказал он им?... разве не остался непоколебимым в своем решении?.. разве есть на земле хоть один человек, которого он обременил бы своею жизнью?..

3.

А в пустой квартире раздраженно надрывался телефон. Видно, кто-то ни за что не желал поверить, что два пожилых человека могли покинуть ее одновременно, и все набирал и набирал номер. Бог знает, может, и прав он в своем неверии — какие такие чрезвычайности у стариков?! - но в данном конкретном случае, конечно, ошибся.

1985