Русский дух Ближнего Востока. Армейский дневник

Русский дух Ближнего Востока.
Армейский дневник.

«В ожидании призыва»

Бутерброды с колбасой и корейской морковкой, сэндвичи с сыром весьма неаппетитного вида, ядовитая пепси-кола в алюминиевой таре. Я рассеянно рылся в холодильнике, установленном в холле Иерусалимского призывного пункта, ожидая своей очереди на интервью.
– Илья Севенард?  Пойдем, – махнула мне светловолосая девчонка в солдатской форме.
По моей просьбе для заполнения анкет ко мне была приставлена русскоговорящая солдатка, призванная компенсировать тот факт, что я не говорю на иврите. Собственно, девочка была вывезена в младенчестве из Белоруссии, но здесь в Израиле, будь вы украинцы, чеченцы, или узбеки вам придется привыкнуть к тому, что вас будут называть русскими. Возможно, вначале вы будете комплексовать, возможно, вы предпримете несколько попыток разъяснить местному населению географию и историю бывшего Советского Союза, но однажды это кончится тем, что вы будете гордиться именно тем, что вы «русские».
– Сколько времени ты в стране?
– С ноября 2006... это семь месяцев, – выдал я неспешный расчет.
– Солдат - одиночка?
– Одиночка? Это как? - уточнил я.
– Родители в стране?
– Нет, папа в Германии, мама в России.
– Значит, тебе нужно написать заявление на получения статуса солдата - одиночки.
– Что мне это дает?
– Двойную зарплату, то есть вместо трехсот пятидесяти шекелей (чуть меньше ста долларов) которые получают солдаты, ты будешь получать семьсот, плюс тысяча пятьдесят шекелей на аренду квартиры, плюс четыреста шекелей от министерства абсорбции и дополнительная помощь на съем жилья от министерства строительства – двести десять шекелей.
– Гуманно, – присвистнул я, пытаясь сосчитать в своей голове конечную сумму.
– Я бы рекомендовала тебе говорить о гуманизме после того, как ты обойдешь все министерства, соберешь все справки и начнешь получать  эти деньги – усмехнулась моя милая переводчица.
Наконец, все анкеты  заполнены, меня ожидало лишь последнее интервью с психиатром, конечно же, «русским», и получение на руки бумаги с датой призыва.

***

Небо непередаваемой синевы в сочетании с древними стенами Иерусалима, освещенными южным солнцем, создавали волшебное настроение. Вообще, после хмурых питерских улиц, обилия серой краски и вечного полумрака фасады здешних домов, облицованные иерусалимским камнем, слепят отраженным светом беспощадного солнца, приводя северного человека в поющее состояние. Окрыленный полным  отсутствием  каких-либо проблем, я вышел на центральную магистраль Иерусалима – улицу Яффо. Город готовился к фестивалю марихуаны. Радиоприемник, настроенный на русскую волну, передавал грозные предостережения департамента полиции о суровости наказания для каждого, кто будет пойман с наркотиком. Организаторы же фестиваля в пику властям, подобно фигуркам полицейских с полосатыми палочками, расставляли в городе картонные муляжи планокуров с бонгами (прим. бонг – приспособление для курения марихуаны). Я направился в сторону центральной автобусной станции, широко улыбаясь, а периодически и вовсе заливаясь безмятежным смехом от происходившей в городе суеты и собственного настроения.
Решения я всегда принимал быстро, от того часто мои действия казались необдуманными моим близким, впрочем, это не всегда было так. Сейчас мне предстояло сделать выбор, где я хочу жить на время службы. В каком именно уголке Земли обетованной арендовать себе скромные апартаменты?
Служба в армии обороны Израиля предполагает довольно частые выходные и отпуска, а во многих случаях и вовсе проживание дома с дневной службой, да к тому же, если вам повезет, то еще и не каждый день.
Тут, правда, справедливости ради, нужно отметить, что, конечно, солдаты боевых бригад и, уж тем более, спецподразделений лишены многих подобных прелестей, предоставленных служащим тыла, которых здесь называют «джобники» (от англ. 
job – работа).
Передо мной была вся полнота выбора. Имея максимальный профиль здоровья и неплохую физическую форму, я мог просить о зачислении в самые «крутые» боевые бригады, в то же время, поскольку был единственным ребенком своей матери, меня не могли насильно затолкать в боевые части без письменного согласия родителей. Вообще, демократия – прекрасная вещь. В России, например,  заберут единственного сына на двух ногах с двумя руками и головой на плечах, а вернут по частям и в цинковом гробу, и никому нет до этого дела. В Израиле же забота о человеке превыше всего. На единственное чадо государство не позарится и под пули не пошлет за здорово живешь, вот если таких чад несколько – это совсем другое дело, тогда не жалко.
Тем не менее, выбор той или иной формы службы не был для меня так уж прост. Конечно, выращенный на здоровом цинизме советской еврейской семьи, я привык не верить никакому правительству, не вестись на пропаганду и никогда не забывать: «Ни у какого правительства нет, и не может быть добрых намерений в отношении своего гражданина».
– Знаешь, почему правительство так любит детей, знаешь, почему они так заботятся о детях? – иногда задавал мне вопрос отец.
– Знаю, – как заклинание отвечал я, цитируя Джорджа Карлина – потому что из детей вырастает много хороших мертвых солдат.
Все же странная сила моего сознания, берущая начало из глубины тысячелетий, тянула меня в ряды бесстрашных воинов. Почему? В детстве я более чем наигрался в войнушку, носясь сломя голову с товарищами по крышам гаражей и дворовых сараев, одерживая победу то над фашистами, то над тевтонцами, а то, бесстрашно размахивая пластмассовой саблей, обращал в бегство целые монгольские орды. Я потратил более чем достаточно времени на глупые компьютерные игры, расстреливая мегатонны виртуальных боеприпасов в борьбе с мировым злом, и, кажется, давно уже охладел к подобным глупостям. Но азарт и непреодолимое желание показать «маму Кузьмы» злобным террористам, затмевая скромные подвиги Рэмбо, манили меня, как заигравшегося мальчишку. Наверное, от того так просто правительствам втягивать народы в кровопролитные войны. Стоит чуть смазать заложенный в каждом из нас спусковой механизм самоутверждения через насилие тонким слоем глупой пропаганды, как мы уже готовы идти в бой за нелепые и дикие идеалы. И Родина – какая-то там мать – совершенно тут ни  при чем. А причем то, что пушка большая и форма крутая.
Уже из призывного пункта я набрал номер маминого мобильника и попросил подписать согласие на мою службу в боевых войсках.
После паузы, трубка, наконец, ожила:
– Хорошо, я подпишу тебе эту бумагу, сынок, если это твой выбор, хотя и не разделяю его, очень прошу тебя – подумай трижды.
 Мама никогда не противилась ни одной моей затее. О чем бы я ни заикнулся в детстве: плавание, музыкальная школа или пение в хоре, она поддерживала все, единственное чего она не принимала – это отступление от намеченных целей. Я сам говорил, что хочу быть пловцом, играть на кларнете или заниматься рукопашным боем, но вот бросить тренировки, столкнувшись с первыми трудностями, мамуля мне не позволяла никогда. И в этом случае не помогали ни плач, ни уговоры, ни доводы, что я передумал или мне разонравилось. Она была непреклонна.
Собственно, подписи матери было бы достаточно, но я зачем-то позвонил отцу.
– В жизни всегда есть место подвигу, сын! – с театральной торжественностью начал папа – так вот, твоя задача – держаться от этого места пооодааальшеее!
Мой папа хоть и не еврей, но очень любит старые мудрые еврейские анекдоты. Лишиться головы из-за идиотских амбиций очередного политика с манией Александра Великого или ради мифических национальных интересов, которые еще ни одну нацию не сделали счастливее, было для него верхом инфантилизма. И, должен признаться, его точка зрения определила мое решение в конечном счете.

***

Ну, а сейчас  по дороге к автобусной станции мне нужно было сделать выбор – какой из городов Иудейских станет моим прибежищем.
Иерусалим я отмел сразу по той простой причине, что я не люблю людских столпотворений и люблю море. Моря в Иерусалиме нет, а вот людей более чем достаточно. Тут и хасиды, живущие в ожидании скорого прихода Мессии; и помешанные евангелисты, исцеленные от наркомании любовью ко Христу; арабы, одержимые борьбой со зловредными сионистами, но исправно получающие от последних всевозможные пособия; гомосексуалисты, борющиеся за мыслимые и немыслимые права, и простые горожане, одинаково  ненавидящие и первых, и вторых, и третьих.
К тому же, я никогда не забуду картину горящих трусов. В один из дней, гуляя по Иерусалиму, я вышел на площадь Субботы. Действо, которое предстало моим глазам, выросло из того, что один из раввинов обнаружил у своей жены некошерные трусы. В общине был кинут клич, что по шкафам богобоязненных хасидских женщин скопилось много некошерного белья. Воспламененные богоборцы переворачивали шкафы своих жен и тащили на площадь трусы и бюстгальтеры. Под осуждающую брань благочестивых фанатиков все это безобразие было облито бензином и подожжено. Не спрашивайте меня, чем кошерные трусы отличаются от некошерных, я не знаю. Возможно, площадью поражения, возможно, формой кружев. Но черный столб дыма, поднимающийся от огромной кучи труселей, убедил меня, что  в этом городе свирепствует эпидемия неизвестного вируса, поражающего головной мозг, особенно, если тот накрыт шляпой.

Тель-Авив, расположенный на побережье Средиземного моря,  представляет собой невообразимую помойку, кишащую торговцами, наркоманами и гастарбайтерами. Но, если вы любитель безудержных непрекращающихся вечеринок, ночных клубов и безбашенного веселья с поеданием килограммов экстази и прочих «колес», то это город определенно для вас.

Многонаселенная Хайфа, раскинутая на горах эдакая «рабочая лошадка» Израиля, да и  курортно-туристическая Нетания, которую, пожалуй, можно назвать культурной столицей страны, тоже  меня не привлекали.
Я искал тихого уединения, атмосферы маленькой Одессы и пустынных пляжей. Поэтому, спустя час двадцать я вышел с посиневшими от холода ногами из рейсового автобуса Иерусалим – Ашкелон. Черт, кондиционер в автобусе – это хорошо, но не до такой же степени! Правда, стоило мне спрыгнуть со ступеней автобуса, как раскаленный воздух обжег дыхание, а дуновение ветра напомнило горячий поток, вырывающийся из сопла гигантского фена.
Ашкелон – древний городок, отсчитывающий пятое тысячелетие своей истории, стал прибежищем и проклятием для многих русских, побежавших от пустых полок и неустроенности в начале девяностых годов из «Совка». Большинство живущих в паре кварталов от моря не бывают на пляже по несколько лет, а, проходя мимо древних руин Национального парка,  мало интересуются историческим наследием, мечтая лишь о том, как бы выбраться из этого безмятежного, но мертвого городка.
Первый же хозяин небольшой трехкомнатной квартирки в пятнадцати минутах ходьбы от моря понравился мне своей отрешенностью, да и жилье в целом меня устраивало. Я подписал с ним договор аренды и тотчас отправился к морю.
Сквозь квартальчики бесформенных бетонных четырехэтажек пятидесятых годов, прозванных в народе «голдовки»  по аналогии с советскими «хрущевками» и представляющих собой такое же печальное зрелище, я вышел к прибрежной зоне.  То, что я увидел здесь, нельзя было назвать никак, кроме  «кладбища экономических надежд». Заброшенный аквапарк с поржавевшими и покосившимися горками почему-то очень напомнил мне картины бесхозных  аттракционов перестроечной эпохи в провинциальных российских городах. На центральном пляже широкой полусферой раскинулась торговая зона, где, очевидно, когда-то давно, задолго до моего приезда, шла оживленная торговля  сувенирами, купальными принадлежностями и холодным пивом. Сейчас  здесь была открыта только пара кафешек. При минимуме эстетики за пластиковыми столиками немногочисленная русская публика глотала «Балтику», а из хриплого динамика Маша Распутина своим надрывным голосом умоляла отпустить ее в Гималаи. Я окинул взглядом заколоченные ржавым железом торговые ряды, и странное наваждение захватило мое сознание. Я почувствовал себя на пятнадцать лет моложе, снова школьником, оказавшимся в Сочи в далеком девяносто третьем. Мне казалось, вот сейчас я подниму глаза к старому моргающему телевизору, сквозь шум моря услышу танковый выстрел и, как когда-то, с полным равнодушием буду наблюдать расстрел Белого Дома.
Впрочем, было бы некорректно сравнивать Россию начало девяностых с этим местечком. В России это был мрак на рассвете, а над Ашкелоном «солнце», увы, уже зашло. Гавань, набитая накренившимися яхтами, аттракционы, заросшие бурьяном, из которого торчали ржавые конструкции, гостиницы с темными окнами, заколоченные торговые ряды – словно молчаливые свидетельства того, что когда-то здесь кипела жизнь. Ханаанские ворота, выстроенные за четыре тысячелетия до нашей эры, муниципалитет времен царя Ирода, гробница шейха, развалины крепости, возведенной  еще Ричардом Львиное сердце, и эти руины Новейшей истории – все выстроилось  здесь в одну цепочку молчаливым укором человечеству, одержимому погоней за своими мелкими  страстями, но вновь и вновь наступающему на старые грабли.
Ашкелон помнит междоусобные войны ветхозаветных царьков, персидскую конницу, вой греческих копий и звон римских клинков. Он хранит на себе шрамы от вторжений мамлюков и крестоносцев, не забыл турецкий гнет и выстрелы Войны за Независимость Израиля. Взлеты и падения, рассветы и закаты, войны и геноцид, гибель и возрождение – от мысли, что здесь не может произойти ничего, чего бы этот город  уже не знал, у меня по спине побежали мурашки. Словно под карой Господней, на разных языках, не понимая друг друга в междоусобных войнах, мы снова и снова на своих горбах пытаемся возвести Вавилонскую башню, которая непременно будет разрушена.
Широченная полоса великолепного песчаного пляжа практически всегда пуста. Вот и в этот день на пляже никого не было, кроме пары пенсионеров и компашки резвящихся негритянских детишек. Мне стало боязно оставлять свои вещи на берегу. Конечно, я тут же вспомнил шутку Задорнова о том, что только русские могут попросить присмотреть за их вещами совершенно незнакомого человека. Я разделся возле безмятежно загорающей русской пенсионерки, вежливо попросив ее присмотреть за одеждой, и зашел в море. Погрузившись в свои мысли, я заплыл далеко за волнорезы, так что берег узкой полоской растаял за гребешками волн. Вернулся я лишь часа через полтора и сходу получил выговор:
– Молодой человек! Что же вы не сказали, что будете купаться так долго! Мне уже давно пора домой, а я все стерегу ваши вещи.
Ее отповедь была лучшим ответом на вопрос Задорнова – почему мы так делаем?! Вместо того чтобы, плюнув, уйти по своим делам, бабуля исправно стерегла мои вещи, ведь она пообещала присмотреть.
Благословенны русские старики! – подумал я про себя, смущенно извиняясь.
Я не ошибся в выборе города: Тель-Авив – его небоскребы все равно не чета Нью-Йоркским, клубы и ночная жизнь не идет ни в какое сравнение с Ибицей,  деловой центр блекнет против Москвы, что бы вы ни пожелали там увидеть - это будет лишь жалким подобием чего-то.
Но Ашкелон… такого города больше нет на земле.
Практически дни напролет я проводил на море или гуляя по археологическим раскопкам. Чувство того, что я в Одессе не покидало меня, разве что негров значительно больше. Шумных, глуповатых, но, в общем, безобидных и добродушных.
– Простите, у вас есть варенье с «мивцой»? – теребила продавщицу в русском магазине странного вида старушка, эффектно бравируя, очевидно, одним из немногих знакомых ей слов на иврите, означающим скидку.
– Нет у нас варенья с «мивцой»! С сахаром есть. Бери с сахаром, бабуля, и не задерживай очередь!
Вообще во всем мире русские магазины – это уникальное культурное явление. Израиль наполнен выходцами из Йемена, Марокко, Эфиопии, Ирака, Ирана, Европы, этот список можно продолжать долго. Но ни марокканских, ни йеменских, ни каких-либо других магазинов в Израиле нет. Есть тривиальные супермаркеты, как везде в мире, и такие же обычные лавчонки. Но, где бы ни селились русские: в Германии, Америке, Израиле или Канаде, там непременно появляются русские магазины. Странное дело, куда бы ни забросила судьба детей России, какие бы обстоятельства не одолевали их, какие бы вихри не крутили нашего брата, ничто не в состоянии оборвать пуповину, связывающую  русских с той самой родиной, которая мать. И связь эта осуществляется не через великую русскую литературу, и даже не через вездесущее русское телевидение, а через желудок. Пельмени, шпроты и черный хлеб таинственным образом заключают в себе самую суть и дух России.

***

В прогулках к морю и приятном ничегонеделании месяц пролетел, как один день. Миг моего призыва в ряды доблестной Армии обороны Израиля неумолимо приближался.
Конечно, я не был бы собой, если бы заранее с вечера, а то и с утра предыдущего дня уже собрал рюкзак, сверяясь с составленным списком. Иными словами, вскочив утром, я судорожно побросал сменные носки и трусы в сумку и выбежал из дома к автобусной остановке, конечно же, забыв зубную щетку. По моим подсчетам я опаздывал уже на полчаса, ведь призывался я из Иерусалима, а до него от Ашкелона полтора часа езды, если автобус подойдет сразу. В военкомате меня не раз предупреждали, что опаздывать ни в коем случае нельзя, иначе автобусы с призывниками уедут, а я буду объявлен дезертиром.
Казалось, мне, словно назло, достался самый медлительный водитель автобуса, при подъезде к Иерусалиму мы попали в огромную пробку, а дорога заняла более двух часов. На повестке красным карандашом было обведено: время призыва -  10-00. Со сбитым дыханием я подбежал к мемориальному комплексу в Гиват-А-Тахмошет аж  в 11-05. Никаких автобусов, конечно, не было, как не было и толп призывников.
Но Израиль не был бы Израилем, а евреи евреями, если бы автобусов не было «уже». Потому что автобусов не было «еще»! Ни сержанты, ни офицеры даже и не рассчитывали на то, что призывники соберутся вовремя. На лице офицера, организующего призыв, появилась легкая озабоченность лишь к половине двенадцатого, когда из ста пятидесяти человек по списку на месте топтались и тоскливо курили не более тридцати.
Отъехали мы лишь без пятнадцати три, но и при этом всю дорогу у сопровождающих не умолкал телефон. Звонили опоздавшие с гневными упреками, что их не подождали и бесконечными вопросами «что делать?»
Со всех округов призывников, подлежащих зачислению на языковой курс в «Михвей Алоне», автобусами свозили на центральную базу «Тель-А-Шомер». Выпрыгивая из автобусов, парни тут же разбредались в поисках автоматов с кока-колой, холодильников с бутербродами, армейских магазинчиков, где можно было бы купить сигареты. Командиры и командирши носились от одной шатающейся группки к другой, пытаясь собрать воедино это совершенно неуправляемое стадо.
– Стоять! Я сказала стоять! Никто не расходится!
– Жрать хотим! Курить хотим! Пить хотим! Хотим в туалет! Нам нужно в магазин!
– Стойте, вас сейчас поведут в столовую!
– Когда?!  Вы уже час нас здесь маринуете! Сколько можно! Дайте жрать! Я не ел ничего с утра!
– Я так же, как и вы, ничего не ела с утра! – пыталась увещевать толпу сержантесса.
– Посмотри на свой зад, дура! Тебе полезно!
Сказать, что на пункте сбора творился дурдом – это не сказать ничего. Пока сержанты сгоняли в кучу одних, с другого конца разбредались другие. Наконец, спустя два часа, нас совершенно не стройными рядами повели в столовую. Поздний обед представлял собой пяток омерзительных салатов, поддоны с бездарно пожаренной картошкой, рисом и фасолью, а также курицей или странного вида сосисками на выбор и фруктами на десерт. Все, конечно, плевались от подобной трапезы. Больше всех и громче всех возмущались русские, почему-то скромно умалчивая о качестве российских армейских столовых, по меркам которых этот обед мог бы быть назван просто королевским. А наиболее стойко и безропотно вели себя, как это ни странно, американцы, те самые, которые, по убеждению каждого российского пацана,  не воюют без мороженого.
Вообще, процесс дивергенции бесформенной толпы в группировки по языковому признаку, начавшийся еще на призывных участках, полностью завершился в столовой. Американцы, ЮАРовцы, канадцы, словом,  все англоговорящие сгруппировались в одной части, французы в другой, выходцы из СНГ, а попросту «русские» образовали свою группу. Толпа диссоциировала так же, как эмульсия из воды и керосина, оставленная на мгновение в покое.
Следующим пунктом была регистрация, получение «собачьих бирок» (жетонов с личными номерами) и, наконец, формы.
Все получили по большой зеленой сумке, которая по мере прохождения складских окошек наполнилась двумя комплектами формы, двумя парами высоких кожаных ботинок на шнуровке, курткой и прочими необходимыми элементами солдатской жизни, включая боксеры для занятий спортом, мешком армейских гольфов, трусов и футболок.
В коридоре, ведущем к раздевалке, где всем нам предстояло облачиться в форму, сержанты ловким движением выхватывали из толпы ребят со слишком густой и длинной шевелюрой и отправляли на свидание с армейским парикмахером. Возмущенные крики обреченных создавали легкую панику в рядах призывников, от чего все пытались проскочить опасную зону как можно быстрее, создавая давку и превращая всю колонну в кучу-малу. Наконец, когда пестрая толпа гавайских рубашек, цветных футболок и модных балахонов превратилась в монотонное зеленое пятно, всех приготовили к погрузке в автобусы. Парни с интересом рассматривали себя, пытаясь оценить новый прикид, все еще плохо осознавая глубину перемен.
– Немедленно подними окурок с земли и выбрось в урну, – сержантесса уже теряла терпение от  всего этого хаоса и пыталась хоть как-то навести порядок.
По-своему она была права, просто неверно выбрала жертву. Рослый русский, а точнее, кавказец, вероятно, недавно спустившийся из какого-то высокогорного аула в это  славное местечко, своеобразно понимал значение слова «цивилизация».
– Иди на ***, дура!
– Что? Подними мусор и встань в строй! Немедленно! – девчонка решительно шагнула вплотную к новобранцу, и в ту же минуту вслед за окурком полетела на асфальт.
В автобус с нами «гордый абрек», конечно, уже не сел. Он начал свою службу с семидесяти дней ареста в армейской тюрьме. О том, что представляет собой армейская тюрьма в Израиле, я еще напишу, ибо некоторое время спустя имел счастье узнать это на собственной шкуре.
Итак, когда последний новобранец был сосчитан и помечен в ведомости по десятому разу, колонна из четырех автобусов двинулась на север в чудное место под названием «Михвей Алон».

«Михвей Алон».

Наш автобус больше трех часов петлял по лабиринту дорог мимо арабских деревушек и друзских поселков, взбираясь в гору. И, хотя это был вполне себе комфортабельный туристический автобус с работающим кондиционером, к концу поездки спина уже начинала затекать, и страстно хотелось как можно скорее прибыть на место. Наконец, автобус остановился возле массивных ворот, которые после короткой беседы одного из офицеров с часовым разморенного вида, подались в сторону. Время приближалось к одиннадцати вечера, уже давно и безнадежно стемнело, а мы только прибыли на базу. Что-то подсказывало мне, что отбой еще не скоро, и чутье меня не обмануло.
– Всем строиться в «ХЭТ»!
«Хэт» - это буква ивритского алфавита,  по виду очень напоминающая русское «П».
Разгрузив свои баулы, все довольно шустро построились, хоть и в довольно кривой, но все же «хэт». Может, осознание того, что мы уже в форме, а может, просто общая усталость и желание как можно скорее покончить с утомительными процедурами, но в  рядах появилось некое подобие дисциплины. Нас поприветствовала стройная и весьма симпатичная на лицо капитанша - командир роты, и, бодро зачитав фамилии, объявила, кто в какой взвод и отделение зачислен, после чего каждый смог познакомиться с доблестными командирами. Конечно, это были девушки.
– Кто хочет в туалет, стройтесь в колонну и идите за мной!
Наша «Мефакедед», ростиком от силы метр пятьдесят, в надвинутой на глаза форменной бейсболке, с маской непроницаемости на лице возглавила колонну рослых мужиков и строем повела нас отливать. Не знаю, у кого какие мысли в голове крутились в этот момент, но я для себя отметил, что все это мне определенно нравится.
После утомительных анкет, регистраций, бесед и походов по комнатам мы, наконец, получили время на святой для каждого израильского солдата душ. Мои друзья уже успели рассказать мне о многих чудесах здешней армии, в том числе о дезодорантах, предохраняющих тело от лишней солдатской вони. Ринувшись исследовать содержимое своей сумки, я наткнулся на один единственный аэрозольный баллон с опознавательными знаками на иврите, то есть, на недоступном мне языке. Решив, что ничем, кроме дезодоранта эта аэрозоль быть не может, я немедленно и обильно опрыскал им свое тело. Меня смутили мои ощущения и, снедаемый сомнениями, я обратился к русскому соседу по койке.
– Ты пользовался армейским дезиком?
– Каким дезиком? У меня нет никакого дезика.
– А что в баллоне?
В его сумке, как ни странно, никаких баллонов не лежало, и, взяв в руки мой, он, улыбнувшись, громко перевел:
– Масло для оружия. И ты им уже воспользовался?
– Нет, конечно, нет, просто хотел узнать, что это, – с непроницаемым лицом ответил я и молча отправился в душ по второму кругу. За моей спиной грянул истерический хохот. Хорошо, что это не оказалось гуталином для обуви или комплектом самообороны типа «Черемуха».
Утром я, как хороший еврейский мальчик, позвонил маме в Петербург:
– Про быт пока ничего сказать не могу. Комнаты вполне себе нормальные, по десять – двенадцать человек. Ребята интересные. Из плюсов скажу, что это живописнейшее место на горе. На севере в хорошую погоду виден Цфат, а на востоке озеро Кинерет. Да, да, то самое, по которому Иезус пешком гулял (именно так почему-то мне нравится звучание этого имени в немецкой транскрипции с ударением на «е»)
– Ну а кормят вас, кормят как? – что еще может беспокоить еврейскую маму?!
– Кормят не очень. Еды много, а вот качество так себе. На завтрак творог, сметана, йогурты, яйца, фрукты, чай, кофе. Ну, конечно, джемы, варенья там. И знаешь, что еще мне не понравилось в еде?
– Что, сынок? – тревожным голосом переспросила мама.
– Пирожные. На завтрак были подносы с пирожными «картошка» и еще яблочным штруделем. Но ты знаешь, мам, этот штрудель совсем не такой, как тот, что мы любили заказывать в «Гурмэ» на Владимирском проспекте.
Где-то на этом месте мама поняла, что я уже откровенно издеваюсь, и волнения о том, хорошо ли меня кормят, можно смело отбросить.
Вообще удивительно, насколько изменился мир! Раньше какой-нибудь рыцарь женится с вечера, а на утро уйдет в крестовый поход. И все! И больше его никто не видел. Одиссей уплыл хрен знает за чем, и двадцать восемь лет ни привета, ни ответа своей Пенелопе. По возвращению его только собака и узнала. А сейчас все мы сутками не расставались с мобильниками, звонки домой в Нью-Йорк, Буэнос-Айрес, Ташкент и Петербург  утром и вечером, в перерывах между армейскими  занятиями – сообщения в твиттере и привет друзьям в «одноклассниках». А многие заботливые родители уже в первый уикенд прилетели проведать своих чад с другого края света.
После завтрака нам объявили, что наступила пятница, впереди выходные, а, значит, все мы до воскресенья отправляемся домой. На руки нам раздали огрызки бумажных листов с отксеренной схемой проезда на базу, и автобусами доставили на центральную станцию в Тель-Авиве.
Разбирая сумку дома, я обнаружил потерю одной пары ботинок.
– Я надеюсь, тебе не дадут автомат! А голову свою ты еще не потерял? – с раздражением отчитывала меня по телефону мама. Было совершенно очевидно, что если, не дай Бог, мне дадут  автомат, то однажды он будет непременно потерян. Вспоминая свои действия, я пришел к выводу, что оставил ботинки в раздевалке на Центральной базе, там же, где их и получил.

***

По моим прикидкам дорога от дома до места сбора должна была занимать ориентировочно часа четыре, но, с учетом того, что полученная на руки схема проезда скорее напоминала каракули капитана «Флинта» с указанием места, где зарыт клад, я вышел из дома за пять часов. Прибыв на Центральную станцию, обнаружил там уже приличную толпу из знакомых лиц, мечущихся в поисках нужного автобуса. Кто-то из толпы опознал одну из наших командирш, и мы все, дружно поспешив за ней, добрались в часть.
Каждый выполнил тест на знание языка, и уже на основе полученных результатов всех переформировали по взводам и отделениям, согласно уровню иврита. Меня перевели в четвертое отделение первого взвода, в составе которого мне и выпала честь пройти курс молодого бойца плюс курс иврита.
Отделение состояло из пяти русских, четырех америкосов, юаровца, двух французов и одного несчастного уругвайца, которому было ну совершенно не с кем поговорить на своем испанском.
К каждому отделению были прикреплены две сержантки: Мефакедед «тиранут», то есть командир по боевой подготовке и Мефакедед «иврит», - командир по языковой подготовке или попросту учительница по ивриту. И, хотя ей полагались те же атрибуты власти, что и первой, включая особое приветствие, обращение и построение, все же командирка по ивриту не обязана была постоянно таскать с собой винтовку и демонстрировать маску редкой суки на лице. Кроме того, в отличие от первой, представленной как мефакедед и никак иначе, эта  имела имя, которое было произнесено нам как Дженни. Если по поводу командирши тиранута у нас не возникло никаких иллюзий – полноватая девица с кудрявыми волосами, смуглой кожей – безнадежное дитя Ближнего Востока, то светловолосая голубоглазая Дженни являла собой образчик европейского человека.
Наше отделение получило комнату с семью двухэтажными кроватями. Разложив вещи, мы отправились получать «бет» - одежду для  повседневных тренировок. В отличие от «алефа» - парадной формы, «бет» являл собой более удобный комплект из стопроцентного хлопка. Его выдавали прямо на базе, и назвать те тряпки, которые мы получали даже секонд хендом можно лишь с большой натяжкой, потому как шмотки, очевидно, прошли через трое, а то и пятеро рук. Получив на руки комплект и обнаружив штаны не по размеру, слишком драные  или слишком грязные, некоторые устремились к окошку с требованиями обменять рванье, и после того, как претензии отдельных товарищей были удовлетворены, вся очередь превратилась в сплошной скандал. Толпа пыталась взять склад буквально на абордаж, словно в том наряде, который здесь выдают, всем им надо было идти под венец.
– Все назад! Никто ничего не меняет, берите то, что дают! Никто ничего не меняет! – взводная сержантесса, а на иврите  «самелет», разогнала толкучку, жестко прекратив балаган по поводу обмена шила на мыло. Когда толпа уже полностью рассосалась, одним из последних я получил свои два комплекта «бета» и отправился переодеваться. К своему удивлению, когда я развернул стопку одежды, то обнаружил женскую форму, причем на девочку ростиком не выше метра сорок. Обладая довольно стройным телосложением, я, хоть и не без труда, застегнул штаны на талии, но при моем росте в сто восемьдесят пять сантиметров штанишки чуть прикрывали мне колени, рубаха заканчивалась где-то выше пупка, а рукава немного прикрывали локти. Ребята, уже круто заправив штанины в ботинки и любуясь на свой «рембоподобный» вид в зеркало, дружно расхохотались над моим прикидом, но я сразу оценил преимущество подобного костюмчика в условиях средиземноморского климата.
– Что это? – пытаясь подавить улыбку, задала мне вопрос командирша.
– Униформа Армии Обороны Израиля, мой командир! – четко по-военному отчеканил я.
К концу недели мы познакомились со всем нашим командным составом. Наш взвод состоял из четырех отделений, во главе каждого отделения была Мефакедед, во главе взвода лейтенантша «МэМэм» и сержантесса «Самелет».
Чудесным образом мне в жизни всегда везло на людей: хороший интеллигентный класс в школе, дружная группа в университете. В моем отделении - «цевете» подобрались тоже на редкость приятные люди. Легендой нашего выпуска стал третий цевет. Туда, как на подбор, словно чья-то невидимая рука редактировала списки, собрались  русские гопники в своем самом худшем воплощении и один «идейный» америкос Эвен. Интеллигентный парень из хорошего района Нью-Йорка, благополучной семьи и устроенного будущего, он приехал выполнить свой еврейский долг перед Израилем.
В пять тридцать утра каждое отделение, выстроившись на утреннее построение, ждало свою Мефакедед. Первое отделение, второе отделение, наше четвертое.  Из третьего,  вытянувшись по струнке, стоял один Эвен.
– Где все?
– Они не поднялись, мефакедед.
Командир зачитывала распорядок дня. Ее слов никто из нас не понимал, все внимание было приковано к той матерной тираде, которая доносилась из комнаты третьего цевета. Понятно, среди солдат было определенной бравадой подколоть командира или сделать что-то наперекор, но той помойной ругани, которая выплеснулась на уши несчастной девчонки, к тому же русской по виду, да еще в присутствии всего взвода, она совершенно не заслужила.
Я повернулся к Мирославу. Широкоплечий парень с характерным восточным разрезом глаз, бывший чемпион Узбекистана по дзюдо, он вел себя сдержанно, хотя и не спешил слишком рьяно исполнять приказы.
– Славик, у меня острое желание подняться туда сейчас и разнести их в хлам. Как здесь не хватает парочки русских прапоров или сержантов! Давай поднимемся, меня просто колотит от этих отморозков.
– Стой спокойно. Здесь ты рядовой, она командирша, и это ее проблемы.
– Слава, но из-за таких ублюдков…
– Это не твоя проблема. Ее назначили командиром, пусть командует, – он удержал меня за рукав.
– Прекратить разговоры!
Неимоверными усилиями самелет и мефакедки, третий «цевет» удалось поднять к завтраку. Лейтенантша с суровым видом стояла внизу, ожидая результата. Подняться сама она не решалась, ибо быть посланной ей совершенно не хотелось, а никаких дополнительных полномочий у нее не было. Запретить выход с базы на выходной – самое суровое наказание, которое она имела право применить по отношению к нарушителям дисциплины. К сожалению, в этом случае больше бы помогло право треснуть по балде прикладом, но подобными полномочиями израильские офицеры не наделены.
Постепенно мы привыкали к чудным порядкам Михвей Алона.
– Отделение, тридцать секунд до того столба! Тридцать секунд бежать!
Половина отделения, сорвавшись с места, бежали до столба, остальные делали вид, что бежали.
– Отделение, вы не успели. Тридцать секунд бежать обратно! – До столба! Обратно! Вы будете бегать взад-вперед, пока все не уложатся в тридцать секунд!
В действительности уложиться можно было и в пятнадцать, но у нас было значительно больше терпения, чем у нашей командующей. Не особенно возражая, мы сорок минут ходили туда-обратно, пока, наконец, мефакедед не махнула рукой.
Уроки иврита перемежались с агитзанятиями, где нам простыми словами пытались привить гордость за нашу новую Родину. В свое время я был  в Освенциме, Биркенау, Варшаве, Дахау, Берлине. Прочел добрую сотню книг о Холокосте. Сейчас же девочка, выросшая в Израиле, и узнавшая о Холокосте из короткого абзаца школьного учебника, на пальцах пыталась объяснить нам трагедию европейского еврейства.
– В тридцать девятом году… Йонатан, ты слушаешь меня?
– Я все равно не понимаю ни слова! Что ты меня грузишь? – лопотал на испанском наш смуглый уругваец, получивший прозвище «Баклажан».
Наши командиры разговаривали с нами только на иврите, хотя Дженни прекрасно понимала и по-английски, и по-французски, и по-испански.
– Йонатан, ты вообще, знаешь кто такой Гитлер?
– Нет.
– Ну, как же! Боже! Ты вообще слышал что-нибудь о Второй мировой войне?
– Не знаю я ничего ни о каких войнах. Я вообще футбол люблю!
– Про войну в Гондурасе до сих пор ничего не известно.
– Он же из Уругвая!
– По-твоему, это так уж далеко от Гондураса?
Баклажан все время сидел на занятиях насупленный и обиженный, потому что французы шутили между собой, америкосы перекидывались фразами, русские устраивали свой балаган, а он не понимал ничего.
– Сокол, откуда у тебя такая странная для американца фамилия? Ты знаешь, что она означает на русском?
– Да, мне сказали. Хищная птичка.
Хотя назвать нашего Соколика хищным было никак нельзя. Тихий, чуть полноватый парень, из бедной многодетной семьи, очевидно из какого-то грязного района Нью-Йорка. Он любил читать и производил очень приятное впечатление интеллигентного человека.
– Да ладно, Сокол, ты описываешь свое детство такими черными красками, я не верю, что такое бывает в Америке!
– О, Илья, ты даже не представляешь, какая она разная, Америка. Реднеков там тоже хватает.
– Что такое «реднек»?
– Ну, это злобные работяги с заводов, которые сбиваются в стаи, протестуют против засилья мексиканцев, ненавидят менеджеров, собираются в грязных барах и соревнуются, у кого больше член. Посмотри на нашего Кайла – он из маленького городка в Аризоне. Его папа сбежал из семьи, вероятно, еще до того, как Кайл издал свой первый звук. Все жители их городка ненавидят эмигрантов, на весь город у них одна библиотека, но в ней на полках стоят только выпуски плейбоя за восьмидесятый год и собрание Марка Твена. При этом половина жителей думает, что Твен был президентом США, а вторая половина вообще никогда не слышала о таком. В этом городке только два развлечения, это ток-шоу на национальном телевидении и ежегодный чемпионат городка на самое громкое рыгание.
– Кайл, я все верно рассказал?
– Fuck you! – речь Кайла вообще не была слишком  богатой.
Иногда вечером Кайл забегал в комнату, радостно сдергивал штаны и:
– Внимание! Раз, два, три… – да, да вы все правильно поняли.
Славик однажды со всей дури припечатал жопу америкоса скрученным морковкой мокрым полотенцем, оставив огромный красный волдырь от хлесткого удара.
– ****ь, сука, пердеть в ТУАЛЕТ!

***

Постепенно мы стали привыкать друг к другу и к нашему общему распорядку.
Ранний подъем, после которого все дружно отправлялись на стадион. То, что там происходило, скорее, напоминало утреннюю гимнастику в санатории для сердечников. Взмахи руками, прыжки на месте, бег трусцой, общая разминка, походящая на потягушки юных гимназисток. При этом чуть ли не половина солдат и, честности ради, нужно отметить – русских солдат, сидело на лавках стадиона, раскуривая утренние сигареты и меланхолично наблюдая за вялыми занятиями роты.
– Алекс! Немедленно встань в строй!
– Не могу, Мефакедед. У меня птор.
«Птор» – освобождение от врача на те или иные упражнения, ту или иную деятельность: птор от армейской обуви, птор от стояния в хэте на солнце, птор вообще от стояния, от бега, от отжиманий, от нахождения на жаре…
– Ну, как? – спросил я вернувшегося от врача Славика.
– Да хотел вытащить птор от армейской обуви.
– Получил? – спросил я, переминаясь с ноги на ногу в своих удобных кроссовках.
– Нет. Илья, что ты такое рассказал доктору, что тебе дали освобождение?
– Налил в ботинки воды и объяснил, что у меня гипергидроз, потею слишком сильно. Вот мне и выписали освобождение.
– Да, надо будет тоже попробовать в другой раз. Но зато, знаешь, какой я получил птор? Птор не снимать солнечные очки!
Более дурацкого освобождения трудно себе представить. Но просто из принципа, из гордости обладания подобным документом от врача, Славик не снимал солнечных очков ни днем, ни ночью, ни при общении с офицерами, включая командира базы. Впрочем, очки вскоре сломались, и история на том закончилась.
В конце каждой недели наша  командирка  устраивала нам так называемое «закрытие штрафных»:
– Роман, ты дважды был без панамы в послеобеденный перерыв, опоздал на хэт, и от Мефакедед иврит докладная на тебя, что ты разговаривал на уроке. До второго фонарного столба сорок секунд туда и обратно, сорок секунд беги!
Ромик, довольно странный обитатель нашего цевета, был, как и большинство из нас, солдат-одиночка. Весьма интеллигентного вида, не борзый, довольно сдержанный. В Израиль он приехал с Кипра, но ничего большего о его жизни нам не удалось вытащить. Возможно, находясь во власти стереотипов, я полагал, что русская община Кипра представляет собой приблатненную тусовку опальных бизнесменов, беглых криминальных авторитетов и скрывающихся от правосудия киллеров. Он не создавал впечатления чада ни одного из вышеперечисленных. «Прибыл с Кипра». Что-то интригующее было для меня в этом. А неудачные попытки отшутиться и нежелание пролить свет на свою историю лишь разжигали мой интерес. В целом, он был неплохим солдатом, и пробежал дистанцию до столба и обратно добрых пять раз, безропотно, хотя клубы пыли ботинками и не поднимал.
– Кайл, ты шесть раз опаздывал на хэт, пропустил урок, потому что разговаривал с Даниэлой.
– Что? Fuck, shit, что она говорит? Я ни хрена не понимаю!
– Она говорит, что ты опаздывал и ****ел с Даниэлой и поэтому, будешь бегать, как кролик под кайфом, до столба и обратно! – перевел на английский Роман, который на тот момент знал иврит, пожалуй, лучше всех нас.
– Fuck, shit, и кто такая Даниэла? Я не знаю никакой fucking Даниэлы!
– И еще дополнительное взыскание за ругательства в хэт!
– Что? Shit, я ни хрена не понимаю, mother fucked. 
Кайлуша ворчал и матерился, но бегал и отжимался.
Еще у наших командиров была идеалистическая задача сделать из нас единую команду с помощью круговой поруки.
– Теперь все упали! Отжались раз! Отжались два!
На пятое отжимание Гришка отряхнул руки.
– Григорий, я не закончила!
– Я старый больной еврей! Оставьте меня в покое!
– Григорий, твои товарищи будут отжиматься, пока ты не вернешься в позицию. Цевет, шесть! Цевет, семь!
– Григ, ну мы терпим из-за тебя! Ты один подводишь весь цевет! – взъелся Джонатан, наш парижанин.
– Гриша, если принял решения послать ее на х…, то держись своего, на нас не смотри! Это ее цель - шантажировать нас круговой порукой, мы здесь каждый со своей песней и со своей головой, – Славик среди нас был неформальным лидером. Прирожденный харизматик с чеканным профилем и самурайским разрезом глаз, он стремился всегда контролировать ситуацию. Проблема была лишь в том, что все эти ситуации были насквозь комичны. Бесспорно, в суровом тюремном коллективе или среди бесправия и бесчеловечности российской армии, он был бы авторитетом  и управлял обстоятельствами, но в нашем бойскаутском отряде это вызывало улыбку. Масштаб его личности превосходил проблему так же, как огневая мощь танка превосходит детскую рогатку.
– Гришаня, сядь, отдохни, на нас не обращай внимания, нам в кайф, а надоест, тоже сядем покурить, – я в свою очередь отряхнул руки, вытаскивая сигарету.
– Илья, тебе нет дело до твоих товарищей?! Цевет, девять, цевет, десять!
– Мне вообще наплевать на них. Я знаю их меньше недели, еще имен всех не выучил. Хоть руки у них у всех поотваливаются, меня это не расстроит.
– Спасибо, Иля, на добром слове, – усмехнулся Мирослав, впрочем, все правильно поняв.

***

Уже на второй неделе нашей службы, после нехитрого инструктажа о том, что не стоит друг на друга наводить стволы и играться с оружием, нам выдали винтовки.
«Вьетнам 1969 год и тут еще семь крестиков» – зачитал нацарапанное на его М-16 Сашка.
– А что значат семь крестиков?
– Что семерых арабов замочили из этой пушки.
– Или вьетконговцев.
– Или всех семерых предыдущих хозяев этого ружья. И когда тебе отстрелят голову, мы нацарапаем на ней восьмой крест, – похлопал я Саню по плечу, от чего он как-то погрустнел.
– Короче, семь фрагов (фраг – засчитанное очко, в компьютерных играх полученное за победу над оппонентом).
 Наверное, это вообще свойство молодости – неспособность осознавать смерть. Но в современной действительности, где мир виртуальный окончательно спутался с реальным, это обрело катастрофический размах. Вот так вот просто. Семь фрагов. Вся история этой винтовки: кровь и боль, страх и целых семь миров, которые были уничтожены в один миг или угасали медленно в страшной агонии. Жизни людей, которые кого-то любили, были кому-то дороги. И солдат, который держал эту винтовку в руках, семь раз ставил свою жизнь на кон и отнял семь жизней не ради демократии, не ради миллиардов долларов и потоков нефти, из-за которых велась та война, не важно, какая конкретно, а ради того, чтобы сохранить свою голову. Бизнес и политика, убийство и смерть, ложь и громкие слова о патриотизме и защите Отечества - все это было выражено одной фразой. Семь фрагов. Семь очков. С той лишь разницей, что никто уже не поднимется, и reload невозможен.
Наверное, этим старым упырям, что за размеренной игрой в гольф принимают решения о войне и мире, сегодня еще проще. Раньше нужно было выдумывать сказки о злобных коммунистах или капиталистах, что хотят захватить весь мир, вести долгие дискуссии о защите демократии и рисовать плакаты «Родина-Мать» или «Папа-Штат». А сейчас достаточно раздать пушки молодняку и произнести короткое напутствие – «Мочите. Как в Counter Strike».

Саша был странный тип. В отличие от всех нас он прожил в Израиле не год или полтора, а восемь, но на иврите говорил очень слабо, если не сказать никак. Особенно странным это было с учетом того, что он учился в ивритской школе.
– Саня, но как это возможно, ты много лет сидел в классе на уроках, жил среди израильтян, ты же общался с одноклассниками, как ты понимал учителя?
– Никак, сидел и просто «втыкал» на уроках, ничего не понимал, и друзей израильтян у меня не было.

– Ничем не щелкать, ничего не трогать на оружии, не переключать предохранителей! – суетливо пытались подавить любопытство солдат к новым игрушкам командирки.
Народ в основном пытался строить из себя эдаких снобов, рассуждая между собой о том, что, в общем-то, выдача винтовок лишь дополнительный геморрой, но в глазах блестел азарт. Странное дело - как три с половиной килограмма холодного металла чудесным образом способны повышать уровень гормонов в крови у мужчин!
До первых стрельб было еще очень далеко. А пушки нам выдали, чтобы все мы привыкли к новой ответственности. Просыпаться с винтовкой под подушкой, делать утреннюю зарядку, молиться, принимать пищу, душ и засыпать с ней, родимой.
За оставление оружия без присмотра санкция от командиров и сержантов следовала незамедлительно.
– Илья! Где твое оружие?
– Чтоб тебя… В душе забыл на гвозде! Уже бегу за ним!

***

К концу второй недели практически все мы превратились из ошеломленных новой действительностью новобранцев в матерых «Михвей Алоновцев».
Ранний подъем, спортивная зарядка, уроки иврита, агитлекции, упражнения с оружием, да много чего еще. Самое интенсивное время для нас наступало вечером. После того, как  наши командиры проверяли винтовки на незаряженность, нас строили на вечерний хэт перед тем, как распустить на шаат таш (свободное время). Надо сказать, что если построение хэта отделениям еще удавалось в какие-то приемлемые сроки, то взводный хэт по-прежнему оставался проблемой. Из пятидесяти человек (четыре отделения) слишком многим было весело. Сержантесса не начинала разговор до тех пор, пока все не выстроятся по линиям и не замолчат. Но шутников было слишком много. Пока одних «подкупом и угрозами» уговаривали замолчать, другие, потеряв терпение, рассаживались на лавке. Пока поднимали усевшихся, третьи заводили новую полемику. Пока затыкали спорящих, заканчивалось действие «магического заговора», и шутники снова начинали свою песню. По утрам это занимало больше получаса. Но вечером многие из нас теряли терпение. Чем больше времени длился этот балаган, тем меньше оставалось нам на отдых, душ, звонки и прочие дела. На этой почве часто вспыхивали конфликты.
– Геннадий, замолчи!
– Самелет, что я? Это вон у лягушатников балаган!
– Гена, да просто замолчи! – я начинал закипать.
– Илья, пусть сначала французы замолчат!
– Сука, кому ты лепишь? Завали ****о!
Отменную русскую брань все уже понимали без перевода. Все-таки, прав был Некрасов. Великий и могучий русский язык. Увещевать пытались и сознательные америкосы, и латиносы, но сила русского слова воистину больше.
– З а  л а  в и    е б л а о? – переспросил меня Сокол, приготовив ручку и блокнот.
– Нет, «завали ****о» – медленно по слогам произнес я. Йонатан записал за мной выражение латиницей и несколько раз повторил с чудовищным американским акцентом.
– Это как заткнись?
– Да, это крайняя, самая сильная форма «заткнись». После этой фразы оппонент либо замолчит, либо даст тебе по морде, – разъяснил я Соколику.
– А от чего это зависит? – не унимался мой забавный американский друг.
– От твоей харизмы.
Услышав наш диалог, стоящий рядом канадец Адам шуточно толкнул меня и, скорчив страшную гримасу, на безупречном русском выпалил:
– Соси мой ***, урод. Я **** твою бабушку.
Меня поражал Адам. За какую-то неделю он уже освоил сложные многоэтажные выражения, при том чисто, без тени акцента. Вообще, обучать материться на языке Пушкина и Толстого было главной забавой русских. Американцы, в свою очередь, тоже очень охотно, со свойственным им прилежанием, изучали материал.
– Чисто, очень чисто. Хотя и не употребимо. Жестче и лаконичнее.
– Отсоси, гондон, я бабку твою ****, – тут же на лету выстроил канадец, безукоризненно копируя не только интонацию, но и выражение лица своего учителя.

Совместными с «активистами» усилиями, сержантесса наводила порядок в вечернем хэте за рекордные четверть часа. После десяти минут муторной речи, подводящей итог дня, лейтенантша вынимала из кармана ручку и просила поднять руку тех, кому нужна запись к врачу. В небо взлетал лес рук. Запись к врачу требовал себе каждый, даже если еще не придумал, на что он будет жаловаться.
– Ок. Пусть поднимут руки те, кому не нужен врач, – убирая блокнот, устало произносила она.
Когда, наконец, объявляли свободное время, и до отбоя оставалось около двух часов, все устремлялись в казарму. Парни метались, готовые разорваться на части, как та умная и красивая мартышка, чтобы успеть к медсестре пожаловаться на какую-нибудь очередную муть и получить направление в поликлинику, принять душ и попасть на беседу к мошаке-таш. Бесспорно, среди этих дел мошаке-таш было главным направлением. Что это за зверь? Сейчас объясню: перевести на русский это можно как «куратор проблем», короче, военный социолог - милые девушки, пользующиеся бешеной популярностью у ребят, поскольку призваны разрешать множество самых разнообразных финансовых, жилищных и семейных проблем. А таковых у солдат было в избытке.
Во-первых, валом валили русские парни, репатриировавшиеся с родителями. Чтобы улучшить свое финансовое положение, они шли двумя путями. Либо добивались получения так называемой помощи семье, когда армия выплачивает пару тысяч шекелей родителям ввиду отчаянной бедности и временной утраты  призванного в армию кормильца, либо пытались выбить для себя статус солдата-одиночки, так как, якобы, насмерть разосрались с предками и более не могут с ними проживать. Этот  вариант был несколько сложнее, потому что представители армии приходили домой, беседовали с родителями. Не каждая мать соглашалась врать, глядя в глаза офицерам, что сын ее мерзкий гондон, и чтоб ноги его не было у нее на пороге.
Во-вторых, самой распространенной проблемой солдат были долги перед банками.
Кроме того, при определенной настойчивости можно было получить чек на новые кроссовки, электротовары или одежду в каком-нибудь ужасно дорогом и бестолковом магазине, топ-менеджером которого является зять важного армейского генерала. В конце концов, даже такие вопросы, как облегченный режим службы и разрешение на работу тоже делается через мошаке-таш. В общем, как я сказал, девочки пользовались успехом.
Я уже получил и оформил весь пакет необходимых выплат, а перспектива давиться в очереди ради новых кроссовок или талона на покупку маечек с блестками меня совершенно не привлекала. Поэтому, приняв душ, я отправился на прогулку по базе. Боря из первого отделения привлек мое внимание.
– Давно в Израиле?
– Год как, – на его лице по отношению ко мне читалось осуждение, – зачем ты устроил этот спектакль днем? Девчонки просто делают свое дело.
– Ты про что?
– Занятия по маскировке.
– Боря, уж извини, но мазать морду грязью и втыкать в уши веточки аки Шрек... К чему? И так ясно, что все это бойскаутский отряд. Большая часть из нас проведет дни своей службы где-то на складе, вдали от боестолкновений. А те, что попадут в боевые войска, пройдут суровую интенсивную подготовку, которая будет иметь мало общего с нынешней маетой.
– Девиц жалко.
– Да *** с ними. Мне китов жалко... Ты в Союзе кем был? Не ментом случайно?
Странное дело: Советский Союз уже мертв двадцать лет, но эмигранты все еще оперируют этим названием, даже те, что и рождены-то уже были после его развала.
– Да, в кисловодском ОВД работал. Как ты узнал?
– У тебя на лбу написано.
Если большинство русских в нашей роте мне просто хотелось удавить, чтобы они не позорили меня тем, что я говорю с ними на одном языке, то Боря внушал неподдельное уважение. Понимая, что все, чем мы занимаемся, по большей части игра, он, тем не менее, всегда был впереди, не спорил и не ставил в унизительное положение командирок, делал все так, словно это имело смысл. Хотя какой уж там смысл!? Что нового о боевой подготовке и принципах ведения боя могли рассказать зеленые девчонки парню с двумя боевыми командировками в Чечню за плечами?
Боря был тем парнем, про которых мой дед говорил: «Он хороший, слишком хороший для этого мира».
Будучи на четвертинку или восьмушку евреем по крови, он был абсолютно русским православным человеком, выросшим на юге России. Его родители уехали в Израиль, бросив своих детей на попечение старшего сына. Все трое братьев, включая младшего Бориса, служили в милиции и заботились о сестрах. У Бори была странная мечта – закончить университет. А вот знаний не хватало. В России деньги компенсируют любые ваши недостатки. Если у вас есть «бабки», вы с легкостью защитите докторскую диссертацию по математике, даже если не в состоянии решить квадратного уравнения и понятия не имеете, чем простые числа отличаются от комплексных. Что уж там говорить про диплом о высшем образовании! Я не знаю, почему после третьего курса у Бори не хватало денег, чтобы заплатить за очередную сессию на вечернем отделении. Может, ментам в Кисловодске мало дают на лапу, а может, Боре совесть не позволяла брать, как всем. Но, взяв академку и уволившись из ментовки, он приехал в Израиль на год с одной лишь целью – тяжелым трудом на стройках заработать денег на оплату университета и взятки преподавателям.
Как вы уже, конечно, поняли, это была только присказка к судьбе Бориса. Сказка впереди. В своем повествовании Боря был довольно путаным и непоследовательным. Как простой русский парень, которому невдомек разбираться с банковскими документами, он не стал открывать себе счет. Он просто хотел работать, а зарплату ему переводили на папин счет, где он ее и предполагал накапливать. Год прошел в трудах и стараниях, вопрос встал ребром – пришла повестка в армию, и нужно было или возвращаться в Кисловодск  или призываться. И Боря пришел к отцу за деньгами. Но папа, сделав скорбное лицо, объяснил, что то ли брат, то ли сват, то ли умер, то ли женился. Короче, Борины деньги он истратил, и собирался бы сынок в армию. Между ними произошла ссора, родители выгнали сына на улицу, и в ожидании призыва он слонялся по друзьям.
Призыв не сильно облегчил его положение. На выходные солдат отправляли по домам, а ему идти было некуда. Более того, так как формально родители в стране, ему не дали статуса солдата-одиночки. Положение его было отчаянным.
– Боря, но ты это все объяснил мошаке-таш? Требуй статуса одиночки!
Боря вздохнул, южный акцент с мягким «г» придавал его словам особый колорит:
– Да меня вызвали на комиссию. Знаешь, сидят вокруг тебя, глядят и вопросы неприятные... В общем, не стал я от своих отрекаться.
Отрекаться! Он был сильно обижен на родителей, но ситуация на комиссии воспринималась им ничем иным, как предательством своей семьи, отречением. Его душа идеалиста не могла смириться с  унизительной процедурой. Выносить обиды перед посторонними, заявлять людям в погонах о разрыве отношений, отрекаться от своих родителей в обмен на материальные блага... Для других это был лишь спектакль, для него – недопустимая сделка с совестью.
– Илья, а ты бы отрекся от своих?
– Отрекся ли бы я от папочки, если бы он с****ил мои деньги? Что ты...  я бы просто голову ему строительным молотком расхуячил!

***

В тот четверг я впервые осознал, что размер имеет значение: у нас еще было минут двадцать безмятежного сна до подъема, но, кажется, никто, кроме самых непробиваемых, уже не спал. На площадке под нашими окнами строился взвод девчонок, прибывших прошлым вечером. Все черные, как на подбор.
– Три секунды готовности для командира! Три секунды – готов! – орала, срывая горло, принимающая построение негритянка, нарушая сон всего нашего корпуса.
– Да заткнись, сука!
– ****и! Еще полчаса до подъема!
– Тихо, дуры! – летело из окон на всех языках мира.
У меня была, пожалуй, самая понтовая койка. Конкурировать со мной мог лишь Славик, который отвоевал для себя одного двухэтажную кровать, но она была в углу. У меня же вдоль стены на уровне койки располагалось окно. И перед сном, свесившись на улицу, я мог насладиться свежестью горного ветра и засмолить сигарету. Из недостатков был Кайл на втором этаже, впрочем, по ночам, когда меня мучила бессонница, это было скорее плюсом. Я мог вдоволь поиздеваться над ним, втыкая ему в задницу булавки и тотчас прикидываясь спящим.
Потеряв надежду доспать положенные мне полчаса, я высунулся в окно и закурил. Закончив построение, девицы приступили к утренней зарядке, состоящей из нехитрых упражнений. Под размеренный счет командирки они прыгали на месте, хлопая руками над головой. Одна из них, цвета молочного шоколада, с роскошной шевелюрой, подпрыгивала, прижимая руками грудь.
– Хлопай руками над головой!
– Как, мефакедед? – задача действительно была не из легких. Огромные сочные сиськи колыхались в такт каждому движению. Здесь я мог бы дать пятистраничное описание этих великолепных грудей, сравнивая их со спелыми вкусными  дынями. Но дынь такого размера я в своей жизни не видал. Затягиваясь утренней сигаретой, я наблюдал будоражащую воображение картину. При каждом ее приземлении волны, словно вырвавшись из самых темных уголков мужских фантазий, сотрясали тело красотки от самых щиколоток, пробегали по аппетитным ляжкам, заставляя колыхаться объемную, источающую невероятный эротизм задницу, просачивались сквозь тонкую талию и, затухая где-то на сосках, подбрасывали упругие девичьи титьки к небу. Все железы моей внутренней секреции качали гормоны в кровь, как турбины Саяно-Шушенской ГЭС. Судьба была ко мне благосклонна. В послеобеденный перерыв, когда я расположился на травке, накрыв лицо панамой, ко мне подошла группа шоколадных девчонок.
– Почему ты в шортах?
– Это не шорты. Это штаны, просто очень короткие.
– Они же женские!
– Да, штаны женские, но под ними серьезный мужик!
Отвечая на заигрывания, я приподнял панаму. Солнце било прямо в глаза, засвечивая лица, но этот контур! Это была она. Ее сиськи заслоняли небо и, обрамленные всполохами солнечной короны, отбрасывали на меня тень, подобную той, что отбрасывает луна во время полного солнечного затмения. Ее звали Уорки. Впрочем, первый контакт оказался смазанным. Наше общение было прервано, командиры срочно собрали нас в классе. Конечно, не по причине начала войны, а по причине воровства в нашей роте. Ох, уж эта болезнь двадцать первого века! Гаджеты с видеосвязью, скоростным выходом в интернет и сенсорными дисплеями... Бедные наши дети! Скорее всего они даже не будут знать, как это – «подрочить письку в душе», для этого будет специальная кнопка в IPhone. Я никогда не понимал подобного увлечения и пользовался простейшими аппаратами, содержащими только две функции «звонить» и «не звонить». Мне казалось, что все эти навороченные вибраторы в действительности нужны только брокерам и трейдерам с Уолл Стрит, чтобы всегда быть в курсе котировок и секунда в секунду получать сообщения с новостных лент. И знаете, что самое смешное? Сейчас моя работа связана именно с этим, торговлей контрактами драгметаллов на ComEx, а мой телефон содержит все те же две функции. Более того, я не смотрю новостей, не подписан ни на одну ленту, у меня по-прежнему нет телевизора, и я люблю цитировать бесподобного Герхарда Кастнера в вольном переводе с немецкого: «Мой компьютер такой старый, а соединение такое медленное, что, пока загружаются мои чарты, я успеваю подрочить. Иногда дважды».
Навороченная  игрушка  пропала у одного из солдат. Имени его не помню, я звал его Фокс за внешнее сходство, хотя ему бы больше подошло Ренард на французский манер. Свой гаджет он оставил в казарме заряжаться, а после обеда обнаружил, что тот исчез. Его отделение состояло почти сплошь из русских, что усложнило бы задачу поиска, если бы не одно «но» – существование Давида, отвратительного гопника в самом мерзостном воплощении, который служил с Фоксом в третьем отделении и, конечно, был первым подозреваемым. Командирки обыскали его вещи, но ничего не нашли. Гориллоподобному «кавказцу» надоело томиться в душном классе, пока тянется разбирательство.
– Джамаль, ты куда?
– Я хочу поговорить с Давидом.
– Его вещи обыскали,  успокойся и сядь! – но Джама игнорировал командирку так, как седьмой флот США игнорирует пиратский баркас.
Огромный человечище с шароподобными плечами, нереального размера бицепсами и харизматичным горским профилем приобнял тщедушного Давидика.
– Кто-то украл телефон. Может, спрятал где? Ты пойди, поищи. И возвращайся через десять минут.
Конечно, если бы Давид послал его, то никто не стал бы ломать ему ноги и выносить мозги о дверной косяк. Но харизма Джамаля была такой, что его слова действовали почти гипнотически. Через десять минут Давид пришел с телефоном и дешевой историей о том, что он нашел его за пожарным гидрантом, где некий злоумышленник его и спрятал.

***

В четверг вечером мы все уже собирали вещи и строили планы на выходные. Мне позвонил Женька – приятель из Ашкелона.
– Да, Женек, ты купил?
– Нет, не купил, и я не успею в Иерусалим, съезди завтра утром, у тебя же будет время.
– Блин, живем в Ашкелоне, где в каждом доме травой барыжат, а ездим в Иерусалим! Ладно, я завтра все организую, но, черт возьми, нужно ашкелонского барыгу надыбать.
– На следующие выходные будет. За нас человек поговорит.
В пятницу я довольно быстро добрался до Иерусалима, решил свои проблемы, и у меня еще оставалось время встретиться со старым знакомым Эдиком, довольно интересным типом, с которым я познакомился на курсах иврита до того, как переехал в Ашкелон.
Эдик родился и вырос где-то на юге России, рано женился на еврейке, но семейная жизнь начала разваливаться из-за любовного треугольника, где третьим был героин. Парень стремительно проваливался в наркотическую пропасть, и его жена предприняла отчаянную попытку спасти семью: положила мужа на курс детоксикации, а сама собрала вещи и подала документы на выезд в Израиль. Из наркодиспансера они сразу направились в аэропорт. Тогда ей казалось, что это ее единственный шанс вырвать мужа из его наркоманского окружения, депрессивной среды и друзей-барыг, которые непременно привели бы к срыву. Новая страна, новые друзья, новая жизнь с чистого листа. Они поселились в Хайфе. Но счастье их было недолгим,  поскольку везде, где продается Кока-Кола, продается и героин. Были еще несколько лет борьбы, курсов реабилитации, периоды ремиссий и новые срывы. Эдик все глубже проваливался в бездну, обрастая гепатитом С и прочими наркоманскими болезнями.  Жена, его ангел-хранитель, сдалась, не имея более сил к сопротивлению. После развода, оставшись один на один со шприцем, он быстро скатился к жизни на улице, переходя на все более дешёвую синтетическую дрянь. Спал на земле, укрывшись от дождя старым матрасом, питался из помойки и тихо умирал. Таким его подобрали миссионеры какой-то христианской секты. Излечившись от наркомании, свою жизнь Эдик посвятил служению Христу. За угол и кусок хлеба он трудился все дни напролет, помогая старикам и нуждающимся, делая самую черную работу в реабилитационных центрах, и прерывался только на молитвы.
– Эдик, и как ты завязал? Что, вот так вот, молитвы распевая, переломался и все?
– Я не переломался и не завязал. Я молился, и мои братья молились вместе со мной. Иисус меня исцелил от наркомании, от гепатита. Меня даже не ломало, я почувствовал его прикосновение, и все прошло.
– Круто тебя от молитвы попустило.
– Илья, ты можешь смеяться, – Эдик со смирением матери Терезы сносил мои колкости, кротко и доброжелательно продолжая наш диспут. Но я вновь и вновь пытался вывести его из равновесия с той неукротимой энергией, с которой шкодливый подросток пытается сломать замок на папином ящике, где хранится порнуха.
– Конечно, я буду смеяться. Дикий бред про парня, который пешком ходил по воде две тысячи лет тому назад, а теперь вот переквалифицировался в нарколога. Жаль, что не в онколога. Сколько раковых больных умирает каждый год, и минимум половина из них просит у него исцеления. Какая досада, что Иисус не выбрал другую специализацию в мединституте!
– Иисус исцелил меня, исцелил от наркомании, исцелил от гепатита, – твердил Эдик.
– Гепатит в ремиссии. А, кроме того, я, вообще, не верю ни в СПИД, ни в вирусный гепатит.  Эти мульки придумали фармацевтические компании, чтобы деньги скачивать с государства и травить африканских детей токсичными препаратами.
– Ты не знаешь, что такое наркозависимость, ты не можешь говорить.
– Эх, Эдик, я могу говорить. Я тоже наркоман. Только мой наркотик не героин, а женщина. И так же, как ты побежал в Израиль от героина, я спасался от нее.
– Зачем ты сравниваешь любовь и героин?
– А в чем разница? Эйфория в момент употребления, физическая и психологическая ломка в момент отказа от «препарата» и чувство притяжения вперемешку с ненавистью всю оставшуюся жизнь.
– Героин зло, а любовь – это стремление нашей души: любовь к господу, друг к другу.  Это то испытание, которое послал тебе Бог. Впусти Иисуса в свое сердце, и ...
– Ага, я впустил женщину в свое сердце, она такой погром там учинила! Оставь Бога, все прозаичнее: титьки у нее пахнут так же, как грудь моей матери, от которой я кормился, или писька ее источает гормон, который выводит мою лимбическую систему из равновесия. Объяснений может быть много.
– Истинная вера избавляет от страданий.
Где-то в глубине души я завидовал ему. Он был обезболен от любых душевных терзаний, как пациент в глубокой коме.
– Истинная... и где истина? Посмотри на любую из христианских религий. Что общего она имеет с тем, что написано в библии?  Сколько я слышал этих историй о том, что кто-то молился Деве Марии об избавлении от бесплодия и зачинал вскорости, просил о богатстве и получал его, просил избавить от недугов и выздоравливал. Но также я читал о том, как греческие моряки в минуту отчаянного шторма возносили молитву Посейдону, владыке морей, и были спасены. Проблема в том, что те, которые молились, но утонули, не представили своих свидетельств. Не думаю, что излеченных Христом наркоманов или раковых больных больше, чем тех, которые никому не молились, но просто завязали или неожиданно выздоровели. Дерьмо случается, но иногда происходит и что-то хорошее.
– Илья, но ты ведь не атеист?!
– Нет, я не атеист. Потому что атеизм – это тоже вера и она тоже иррациональна, ведь шансы существования Бога пятьдесят на пятьдесят. Уверенно можно сказать лишь то, что любая из предложенных религий не выдерживает никакой критики.
Пару часов общения с «матерью Терезой» более чем достаточно для моего мозга. Некоторые атеисты склонны соглашаться, что религия несет некий положительный заряд в общество. Но по мне это, конечно, глупость. Религия – это самая деструктивная сила социума. Религия санкционировала куда больше убийств, войн и геноцидов, чем коммунизм и фашизм, вместе взятые. На тысячелетие остановила прогресс и развитие в мире, сжигая на кострах ученых и мыслителей и совершая тем самым преступление против всего человечества. Более того, продолжает делать это сейчас, протестуя против исследований по клонированию человека. В действительности, даже птицы склонны к мистицизму, что уж там люди! Эксперимент Скиннера в 1948 году доказал это: в клетки с голубями электрические кормушки подавали корм в случайном порядке со случайными интервалами. Так вот, каждая из оголодавших птиц выработала свой ритуал, зафиксировав случайные совпадения. Одна в левом дальнем углу исполняла «танец дождя», другая мотала головой и хлопала крыльями, строго обращенная на север. А люди бьют в бубен, чтобы изгнать эпидемию чесотки, таскают по улицам статую Девы Марии на своем горбу, чтобы исцелила от радикулита или раскачиваются возле стены, чтобы пошел дождь.
Современная религиозная философия пытается актуализировать и модернизировать всю эту допотопную чушь с высоты горизонта нынешнего развития. Но это все равно, что пытаться вписать концепцию плоской земли, лежащей на трех слонах, в гелиоцентрическую модель солнечной системы.

***

Наконец, добравшись до дома, я рухнул на кровать. Самая большая моя проблема в армии заключалась в том, что я с трудом терплю людей. Они меня раздражают, а в казарме я пять дней был вынужден жрать в коллективе, спать, ссать и мыться. Везде голоса, дебильные шутки, фразы и убогие мысли...
Возвращаясь домой на выходные, я первым делом обкуривался до состояния зомби и, упав на кровать звездочкой, часами слушал тишину в одиночестве.
Хотя, конечно, наш распорядок на базе был много гуманнее, чем во многих армиях мира. Вечером после душа оставался час – полтора свободного времени погулять и насладиться свежестью горного вечера, а, кроме того, устав израильской армии не позволяет нарушать права верующих. Командиры обязаны предоставлять время для утренней, дневной и вечерней молитвы в армейской синагоге. Конечно же, я этим правом пользовался в полной мере. Кроме прочего кипа на голове освобождала от обязанности бриться, что избавляло меня от необходимости толкаться возле зеркала по утрам. Что касается молитв, то дневную и вечернюю я предпочитал игнорировать, так как отведенное на них время было и так свободным для всех. Но вот утреннюю, самую главную и самую длинную, я никогда не пропускал. Дело в том, что после утренней зарядки, все религиозные солдаты шли в синагогу, а нерелигиозные – пидорасить казарму. После уборки их ждал завтрак, а затем общее построение. Придя с зарядки, я брал с собой сверток молельной утвари – талес, тфилин, молитвенник – шел за синагогу, садился с обратной стороны, доставал пакет с травой, скручивал себе пару здоровенных косяков и обкуривался до тех пор, пока «не начинал слышать» голоса Всевышнего. Главное было, не забыть капли для глаз, дабы меня не спалили, ведь за употребление дури в армии можно было загреметь в военную тюрьму на полгода. С молитвы я возвращался всегда самый последний, за что мне часто попадало от командирки, но со всей серьезностью я объяснял, что в молитве важна истовость, глубина, и совершенно не приемлемо пробубнить текст как скороговорку, ибо молитва – обращение к Господу, Владыке нашему. После отправления духовных нужд я не спеша шел в столовую, которая к тому времени была уже пуста. Без лишней суеты набирал себе фруктов: яблочки, груши, киви и бананы, готовил себе фруктовый салат на завтрак и распивал кофе, изо всех сил растягивая время. Главной моей целью было опоздать на общее построение. Я его ненавидел. Как я уже говорил, взводное построение было сущим балаганом. Можете себе представить,  как выглядел ротный хэт, состоящий из трех взводов или двенадцати отделений. Командирки носились как ошпаренные, но проще было заставить построиться в парадную шеренгу стадо баранов под экстази, чем нас. Я всегда был слишком обдолбан, чтобы участвовать в этом шоу под палящим солнцем. Обычно минут через пятнадцать после того, как становилось ясно, что наши командирки не в состоянии обеспечить построение, подключались «самолетки» – взводные сержантессы. Общими усилиями им удавалось построить половину солдат, и уже после этого в ход шла тяжелая артиллерия: наша ротная сержантесса – Расап, девица невысокого роста, с внешностью шамаханской царицы. Настоящая дикая кошка, чрезвычайно яркая и сексуальная. Казалось, что еще немного, и из ее черных,  глубоких, как Марианская впадина, глаз от злости начнут бить молнии, а безупречно красивое и властное лицо озаряли вспышки гнева и ненависти, которые привели бы в оцепенение даже дивизию СС «Мертвая голова». Сказать, что она выглядела эффектно в облегающей форме с М-4 через плечо – это не сказать ничего. Даже «Зена - королева войнов» в черном кожаном белье с трехметровым хлыстом потерялась бы рядом с ней.  Затем к нам выходила наша старлейка, объявляла программу на день, пара лучших солдат торжественно поднимала флаг, и все дружно пели гимн Израиля. Чтобы избежать этого  патриотического спектакля, я тихо шкерился в столовке. Однажды, пока все пели «Атикву», я осторожно пробрался в комнату положить молитвенник в сумку и заглянул в туалет. То, что я там увидел, дорогого стоило. После утренней уборки командирки всегда проверяли порядок. Пол, окна, туалет - все должно было находиться в идеальной чистоте, а одеяла сложены особым образом. Чтобы не париться по утрам,  я имел второй комплект одеял, которые уже были сложены и прошиты степлером. А после построения чистоту в казармах проверяли офицеры. Если им что-то не нравилось, наши командирки получали по мозгам. Так вот, заглянув в туалет, я увидел, как моя командирка, брезгливо надев на руку целлофановый пакет, копошилась по локоть в говне. Очевидно, после того, как порядок был проверен, кто-то из солдат забежал в туалет и насрал мимо унитаза, а поверх набросал бумагу. Справедливости ради скажу, что у меня нет никаких сомнений относительно географической принадлежности этого солдата. То, что это сделали не америкосы и не французы, можно говорить с уверенностью. Я знаю только одну страну, к слову сказать, занимающую одну шестую часть суши, где народ так любит нассать и насрать куда угодно, но только не в унитаз. Когда наша дунька обнаружила кучу, то решила быстренько, пока идет построение смыть из шланга говно, но бумага размокла и забила сливной желоб.
– Илья, почему ты не на построении!
– Ну, на тебя в такой момент смотреть гораздо веселее. И я знаю, о чем ты думаешь – даже не мечтай!
– Илья!
– Нет, нет, нет, прости, мой командир, мне нужно бежать. Я еще успею на поднятие флага.
– Илья, ну помоги мне, пожалуйста! Я тебя прошу.
Эх, вот бы таким тоном в русской армии сержанты с солдатами разговаривали!
– Ладно, при одном условии. Я сейчас все сделаю, но ты даешь мне слово, что больше никогда не будешь доставать меня по поводу уборки.
– Хорошо.
– Не хорошо, а дай слово.
– Илья, даю слово, больше не буду приставать к тебе по поводу уборки.
– Выйди вон и закрой за собой дверь.
Вообще русские крайне болезненно реагировали на приказ убираться в туалете, а кавказцы напрочь отказывались мыть сортиры, видя в этом что-то недостойное своей благородной персоны. На удивление, чем из более грязной и вонючей страны эмигрант, тем больше у него понтов относительно своего достоинства. Что, собственно,  не удивительно: если все везде срут, и никто нигде не убирается по причине  сияющей гордости, то страна эта скоро будет похожа на Дерьмостан. Я, конечно, не испытывал никаких предубеждений против мытья сортиров, мне просто было лень.
– Держи пакет. Надень его на руку.
Помню, как однажды навещал отца на Майорке, он готовил куриные крылья на вишневых углях у себя в саду. Я пожаловался, что мне нравятся крылышки, но я не люблю их есть, потому что не люблю пачкать руки. Отца тогда как раз недавно выпустили из немецкой тюрьмы, где он находился по обвинению в налоговых преступлениях. Вечером он подозвал меня:
– Пойдем, – и завел в туалет.
– Что это?
– Это мое говно. Специально не смыл. Понимаешь, он положил мне руку на плечо – жизнь такая штука, не всегда удается пройти по ней в белых перчатках, не запачкав своих ладоней.
– Да, да папа, я тебя понимаю.
– Понимаешь? Хорошо...бери говно в руки и жамкай.
– Что?
– Жамкай двумя руками, урод! Курица ему не нравится, видите ли...

Я окинул взглядом говнолужу в углу, и посмотрел на протянутый мне пакет.
– Иди уже отсюда, сам разберусь.
Закатав рукава, я сунул руки в говно и выгреб из желоба ком. После короткой уборки я тщательно вымылся и посмотрел на себя в зеркало.
– Папаша, ты бы мной гордился!
Кстати, слово свое командирка сдержала и больше меня не трахала тем, что я сбегаю с уборки.

***

С построения парни пришли взбудораженные. Всем объявили, что в конце недели нас ждут первые стрельбы. Народ пребывал в приподнятом настроении, предвкушая предстоящее событие: ну, наконец, дадут вдоволь пошмалить из автоматов. Днем, в отведенные для занятий часы, нам читали лекции о правилах поведения на стрельбах и заставляли сдавать письменные экзамены идиотского содержания в духе:
«Можно ли целиться заряженной винтовкой в затылок товарища?»:
а) можно
б) нельзя
в) можно, но только если он в каске.

По вечерам, когда мое время совпадало со свободным временем Уорки, я мог вдоволь наиграться с ее «баскетбольными мячами». По иронии, наиболее удобным местом была именно баскетбольная площадка. В это время она была всегда пустынна и не освещена. Правда, однажды, завалившись туда с моей грудастой негритяночкой, я застал картину, сильно меня удивившую. Расположившись в углу америкосик Адам из нашего отделения методично трахал русскую блондинку из другой роты. За все время службы я ни разу не слышал его. Он вел себя как тень, всегда молчал, за весь срок службы я так и не услышал не то что слова от него, даже звучания его голоса, и, кроме всего прочего, все мы были уверены, что он гей, но, как выяснилось, ошибочно. Для меня так до сих пор и не ясно, как можно развести девицу на секс без единого слова, но, очевидно, что можно. После этих моих вечерних мероприятий я не всегда успевал сходить в душ до вечернего построения. А сразу после следовал отбой.
– Почему у тебя рот блестит? – Джамаль хлопнул меня по плечу.
– Эти черные девочки такие влажные...
– Тьфу, мерзость, – Джама скривил лицо – в кипе ходишь, тоже мне религиозный, а сам ****у лижешь.
Будучи суровым горцем, Джама, конечно, не понимал подобного баловства.
– Ну, ермолка мне не мешает, и, кроме того, где в Торе ты видел заповедь: «Да не возлижи ****ы ближней своей»? 
– Фу, ты мне на неделю вперед аппетит испортил.
После отбоя я взял полотенце и отправился в душ. Не успел я намылиться, как в дверь душевой постучала дежурная по корпусу, услышав шум воды. В ее задачи было следить за порядком после отбоя и не позволять солдатам бродить в отведенное для сна время, а также принимать душ или приводить девчонок.
– Илья, немедленно иди спать.
– Десять минут.
– Никаких десяти минут! Немедленно выходи.
– Ты действительно этого хочешь? Я как раз только яйца намылил.
– Но ты не можешь принимать душ после отбоя.
– Почему это Дани может, а я не могу?
– У Дани есть проблема! Ему можно.
У Дани из Колумбии было на самом деле много проблем. Он сильно хромал на обе ноги, но этим его проблемы не ограничивались. Потому что, кроме прочего, он был больным на всю голову идиотом, при этом, однако, очень забавным, симпатичным и с отменным чувством юмора. Он стеснялся принимать душ вместе с остальными, и поэтому не мылся вовсе. В условиях израильского лета уже на второй день он вонял, как стадо горных козлов. Ребята из его отделения уже не могли ни спать с ним в одной комнате, ни находиться рядом на построении. Они умоляли сержантессу загнать его в душ, после чего он получил персональное разрешение мыться в одиночку после отбоя.
Дежурная продолжала колотить в дверь:
– Илья, ты должен принимать душ в отведенное время!
– Я не могу, мефакедед, я тоже стесняюсь мыться при всех. У некоторых солдат такие большие пенисы, что мне просто стыдно встать рядом.
– Илья, прекрати, у кого большие пенисы?
– Ну, например, у Леши он просто огромный.
– Какого Леши?
– Леши из третьего отделения. Постой, а тебе это зачем знать?
Мефакедка прикусила язык.
– Замолчи, и немедленно выходи, я ничего не хочу знать о пенисах.
Стеснения  мне, конечно, были не ведомы, однако, действительно, я задавался вопросом несправедливости жизни. Леша из третьего отделения был редким чмом. Худющий высокий парень, ручонки которого свисали с плеч, словно ниточки, и с такими же тощими ножками, он непрерывно ныл и жаловался всем и каждому на все подряд. Рот его не закрывался ни на секунду, он без остановки нес какую-то несусветную чушь и вызывал у любого нормального человека чувство острого раздражения. Конечно же, дать такому нытику могла только вконец отчаявшаяся девица и только в час страшного суда, когда надежды больше нет, а завтра не наступит никогда. И вот, словно в насмешку от Бога, он получил елду, при виде которой сразу же вспоминался бессмертный герой одноименной поэмы Лука Мудищев:

«...У жеребца и то короче!
Ему не то что баб скоблить,
А, будь то сказано не к ночи,
Такой елдой чертей глушить...!»

Выбравшись из душа, я получил небольшой словесный нагоняй, но этим собственно в «Михвей Алоне» все и заканчивалось.

***

Подъем следующим утром мне дался особенно трудно, так как состоялся он раньше обычного. Весь день до глубокой ночи нам предстояли стрельбы. Полигон представлял собой небольшую равнину, окруженную со всех сторон горами, до него было около часа пути пешим ходом по козьей тропе. Приготовления к стрельбам были ужасно долгими. Своей очереди к огневому рубежу я ждал два с половиной часа, но не пострелял и двух минут. А после этого были еще многие часы томительного ожидания ночных стрельб. Полевой обед представлял собой печальное зрелище, да плюс ко всему, из-за моей ненависти к очередям и толкучкам я подошел на раздачу последний, когда из всей жратвы оставались лишь пятилитровые банки с оливками, которые я терпеть не могу. Разозлившись, я плюнул на обед, и, отойдя от полигона метров на сто, расположился в тени раскидистого куста. Разложив перед собой коробочку с ганжой, флягу и курительные принадлежности, я встрепенулся, услышав шаги:
– О, ты тут чо, срешь? – удивился Олежка, увидев меня.
– А похоже?
– Угостишь парой затяжек?
– Только говори потише, – я открутил у фляги крышку и прикрутил вместо нее другую, в которую были врезаны воронка и горлышко для выхода дыма.
– Ого, у тебя какая система! Ты что прямо через армейскую флягу куришь? Сам такую систему собрал?
– Да.
– А где ты крышку взял?
– С****ил флягу и снял с нее крышку.
– Вот, ****ь, ты у меня ее с****ил! У меня фляга на прошлой недели пропала.
– Я ее с****ил, Олег, не у тебя. Но, возможно, у тебя ее с****ил тот, у кого с****ил я, а может, и тот, у которого с****ил тот, у которого с****ил тот, у которого с****ил я. А может, цепочка была еще длиннее.
– Ну, ты и жидовская морда, Илья! – не унимался Олежка.
– Ты мой гашиш куришь и еще жидовской мордой меня называешь? Уж не мне тебя, хохла, учить! С****и флягу еще у кого-нибудь, и все дела.
– Да я уже с****ил себе флягу и еще две про запас на всякий случай, но просто неприятно как-то.
Вообще, кроме уже описанного случая с телефоном, воровства личный вещей в роте не было, но за  армейской экипировкой вроде каски, панамы, фляги нужен был глаз да глаз. Естественно, все, что могло быть потерянным, регулярно терялось, и вместо того, чтобы сообщить об этом нашей самелет, парни предпочитали - как бы это сказать? - одалживать эквипмент у товарищей.

В томительном ожидании ночных стрельб, час за часом, я все глубже погружался в конопляную бездну. Мое тело, охваченное невероятной слабостью, растеклось, словно кисель на земле, но сознание парило в созвездии Малой медведицы, когда я услышал мерзкий голос нашей мефакедед, возвещающий очередь четвертого цевета занять огневые рубежи. Вскинув винтовку, я ткнул стоящего рядом Мирослава в бок.
– Слава, куда стрелять-то? Я же ни хера не вижу! Темень кромешная.
– Илья, найди прицел на фоне светлеющего неба, и плавно опускай ствол в направлении мишени.
Но у меня перед глазами плыли круги и желтые пятна, возникающие из ниоткуда на фоне непроглядной черноты.
– Какой, к черту,  прицел!
Слава взялся рукой за ствол моей винтовки и направил ее в темноту.
– Стреляй туда и не размахивай ружьем, тогда все останутся целы.
«Огонь!» – раздался крик лейтенантши, и вслед за остальными я высадил все патроны в неизвестность. Конечно же, моя мишень была девственно чиста, ни единого попадания даже в картон. Но это было уже не важно. Все, что меня волновало теперь, это то, как  вернуться на базу, преодолев во мгле горную тропу и не сломав себе ноги.

***

Завершалась очередная неделя в Михвей Алоне. Но я все еще не воспринимал себя в армии, а ощущал эдакой Алисой, попавшей в кроличью нору. Меня окружал дикий сюрр, где все поставлено с ног на голову, а реальность больше похожа на фантазию безумного гения. Казалось, я сделал шаг и провалился с головой в полотно «Великий мастурбатор» Сальвадора Дали.
Еще семь дней долой, и привычные сборы: автобус Михвей Алон – Тель Авив, Тель-Авив – Ашкелон. Днем зазвонил мой мобильный.
– Але, Илья – раздался голос моего знакомого, – запиши телефон, его зовут Яша, я поговорил с ним насчет тебя, и у него всегда отменный «план».
Вечером я зашел за деньгами  к приятелям, переехавшим, как и я, из Иерусалима в Ашкелон. Они  попросили меня взять ганжи на них тоже, и я  отправился на встречу с Яшей. Он оказался пареньком невысокого роста, еще совсем подростком, которому не было и семнадцати, немного суетным и очень дружелюбным. Я брал у него товар в первый раз, и поэтому, соблюдая некоторые меры предосторожности, он не стал передавать мне «дурь» из рук в руки, а, взяв деньги, свернутые в рулон, ушел за товаром к тайнику, оставив ждать меня в одиночестве возле заброшенной стройки.
– Слышишь, Илья, вот трава, и еще, ты просил на шестьсот шекелей?
– Ну, да.
– Так ты обсчитался, ты дал мне восемьсот, так что это лишнее, забери свои деньги.
Долбаная страна! Да как это все может существовать! Я готов был разрыдаться!
В стране, где тебя пытается нахлобучить электрическая компания, сотовый оператор, каждая кассирша в супермаркете, твой банк и поставщик газа, страна, где нужно тратить часы напролет на тщательнейшую проверку каждого счета, каждого чека, и еще уйму времени на разборки со всеми этими жуликами, о чем так метко написал Игорь Губерман:
«Здесь еврей и ты, и я.
Мы - единая семья.
И от Шаббата до Шаббата
Брат наебывает брата» -
первым честным человеком, который мне здесь встретился, оказался драгдилер, барыга из Ашкелона! Нет, определенно не  волей Давида Бен Гуриона, отца – основателя, возник Израиль, но фантазией  Льюиса Кэррола.
Яшину жизнь я никак не назвал бы простой. Он родился в благополучной и счастливой семье. Когда ему исполнилось шесть лет, родители переехали в Израиль, но через год мама заболела и умерла. Отец не сумел справиться с горем и начал пить, превратившись скоро в запойного алкоголика. К десяти годам Яша бросил школу и промышлял воровством, выставляя местные дискотеки на аппаратуру и торгуя крадеными мобильниками, а с четырнадцати лет стал торговать дурью, частенько влипая в скверные ситуации и опасные передряги. Тем ни менее, он вырос глубоко порядочным и честным человеком добрейшей души, на которого можно положиться и к которому «можно повернуться в бане спиной». Мы здорово сдружились и до сих пор поддерживаем связь, оставаясь добрыми приятелями.

***

В воскресенье утром, а неделя в Израиле начинается именно в воскресенье, наш цевет понес первые потери. На базу не приехал Мирослав. С первой встречи наша командирка безнадежно влюбилась в Славку, но он в грош ее не ставил, коротким жестом мог опустить ниже плинтуса или поставить в глупое положение одной только усмешкой, чем и вскружил голову несчастной девчонке. Мефакедед, словно первоклашка, выражала свою любовь к нему непрекращающимися кознями, и, по все видимости, в этом преуспела. Вообще-то в израильской армии самовольное оставление места службы довольно обыденное явление, но здесь, в «Михвей Алоне», на курсе молодого бойца, это воспринималось как личное поражение командира.
– Илья, позвони Мирославу, объясни, что это не выход, я прошу тебя, – наша дурочка была почти в отчаянии.
– С чего ты взяла, что он должен меня послушать?
– Ты умный, и он тебя послушает. Позвони ему.
Я набрал Славкин номер.
– Але, привет. Что делаешь?
– Здорово! На море собираюсь. Вы там как, маршируете?
– Угу, тут наша мефакедка марширует на голове. Какие у тебя планы?
– Буду отдыхать. Завтра на опен эйр поеду на три дня.
– Ясно, когда в армию вернешься?
– На следующей неделе.
– Ну, хорошо, расслабляйся. Бай.
Командирка все это время стояла возле меня, чуть ли не заглядывая в рот и вслушиваясь в каждое слово, произнесенное на непонятном ей языке.
– Ну?
– Он приедет.
В один миг наша мефакедед просветлела, физиономия озарилось улыбкой, и она облегченно выдохнула.
– Когда?
Я взял небольшую паузу для остроты восприятия:
– На следующей неделе...  Возможно.
Всего моего скромного таланта не хватит, чтобы описать ее разочарование. Каждый мускул ее лица, подрагивание век и взмах ресниц - все выражало один сплошной облом.
– Иильяяяяяяяяяяяяяя!
Она была подавлена и в этот день дрочила нас довольно вяло. В отличие от всех остальных она воспринимала за чистую монету весь этот цирк и искренне верила в свою миссию: сделать из нас сплоченную боевую единицу, а потому регулярно грузила нас ерундой о том, что цевет арба (наше четвертое отделение) всегда и во всем должен быть первым и лучшим. Девочка воображала себя бравым сержантом, учителем и наставником эдакой «девятой роты», и тут такой удар - первый случай нивкадута в роте, и где?! В ее цевете! Да, к тому же, это Мирослав, ее мучитель, ее неукротимый тигр, ее нежная любовь.
Честно говоря, без Славки было довольно скучно, к тому же приближался еврейский Новый год, а мне страшно не хотелось торчать на праздники в армии. Я стал думать, что бы мне такого симулировать безобидного, но достаточного для отправки домой, и решил, что воспаление мочевого пузыря (цистит) вполне  подойдет. Вечером я оставил заявку к врачу, но на следующий день врач на базе был только до двух, я не успевал, а в четыре в медчасти осталась только дежурная медсестра. Я описал ей свои симптомы: «Бегаю в туалет каждые пятнадцать минут, больно писать, особенно в конце». Проконсультировавшись с доктором по телефону, медсестричка взяла у меня мочу для экспресс-теста на лейкоциты. Конечно, лейкоцитов в моей моче не было, и стерва- докторша передала мне, чтобы я не сидел на земле и возвращался в строй. Я был ужасно зол. Не сидеть на земле – какая сука! Ну, хорошо, я устрою тебе лейкоциты! Спустя три часа я снова пришел, заявив, что стало совсем больно и терпеть больше нету сил. Медсестра снова отправила меня писать в баночку, но в туалете я, проколов себе палец, выдавил в сосуд каплю. Когда сестра сообщила доктору, что тест-полоска показала зашкаливающее количество клеток крови в моче, врач, не на шутку перестремавшись, приказала немедленно на амбулансе доставить меня в Центральную клинику Цфата для полного обследования. Твою же мать! Я просто хотел больничный! Отправившись собирать вещи, я по дороге выцепил Алекса.
– Саня, ты когда последний раз шмалил?
– Года два назад. Я вообще бросил обкуриваться, а что?
– Героин, кокаин, ЛСД?
– Да нет, я чистый.
– Вот тебе фляга, иди ссы.
– Зачем?
– Затем, что меня отправляют на полное обследование в госпиталь. Если они сделают драг-тест моей мочи, а при полном обследовании они могут это заодно сделать, то меня отправят в тюрьму.
– Ты доктора Хауса пересмотрел.
– Саня, ссы во флягу, только промой ее тщательно с мылом.
Уже через час меня с вещами и фляжкой чужой мочи доставили в клинику. Наполнив добрый десяток баночек, благо для этого даже ширинку расстегивать не пришлось, я отправился на интервью к врачу. Доктором оказался араб, который учился, кстати, в Петербурге, и поэтому сносно говорил по-русски. Он долго меня выспрашивал, изменился ли город за последние пару лет, что происходит нового, и в конце заявил, что подозревает у меня гонорею. Я схватился за голову, отчаянно пытаясь намекнуть ему, что подобные симптомы могут быть и при воспалительных процессах мочевого канала иного рода, что у меня не было никаких незащищенных контактов, и чтобы он посмотрел на проблему шире. Но, к сожалению, я сам учился в Питере, и знаю, как происходит обучение в российских ВУЗах. Короче, никаких других болезней, кроме триппера, араб не знал, поэтому сказал, что лечить будет от него, а пока он будет ждать результатов анализов на посев, которые будут готовы уже через пару дней. И отправил меня назад на базу. Самое смешное началось позже, когда по факсу в нашу медчасть пришли результаты анализов. Они подтвердили наличие у меня с полтора десятка половых инфекций. Меня начали усилено пичкать антибиотиками, которые я складировал под языком и выбрасывал в унитаз.
– Алекс, я хочу тебя порадовать. У тебя ***ва туча венерических болезней!
– Но Илья, как это может быть?! Моя девушка у меня первая и единственная, и я у нее тоже.
– «Every body lies», что я могу тебе сказать... ты рогами за ветки не цепляешься?
– Вот дерьмо, и что мне теперь делать?!
– Да ничего. Я бы на твоем месте просто попросил ее пользоваться презервативами впредь.
– Что?! Как ты можешь?!
– Да ладно, ничего же не произошло. Ну, любит твоя девушка подъебнуться на стороне – не страшно, на это можно закрыть глаза, или, наоборот, групповушку можешь устроить. Хуже, если девица без спроса **** твой банковский счет. А секс... так это просто секс, как пожрать или попить.
– Вот стерва! Илья, так мне нужно пойти тоже сдать анализы?
– Конечно. Вот только если через день они получат точно такой же список вензаболеваний, как и у меня, это будет несколько странно выглядеть, ты не думаешь?
– Черт! Ведь решат, что мы с тобой гомики.
– Мне-то насрать. Про меня они могут думать все, что угодно. Хоть гомик, хоть лунатик. Я без претензий. Так что делай, как считаешь нужным.
– Нда... зато, может, хоть в боевые войска не засунут.
– С чего ты взял?
– Ну, как, гомиков же не берут в боевые войска.
– Это миф. Гомосексуализм не является противопоказанием для службы в боевых частях. Кроме того, самые блистательные победы в самых великих сражениях одержали именно гомики.
– В смысле?
– Ну, например, в битве при Фермопилах, когда триста спартанских войнов сокрушили дух почти двухсоттысячной армии Ксеркса.
– А что, спартанцы гомосеками были?
– Саша, это ты гомосек. А они настоящие боевые пидорасы! И в этом был их секрет. Чтобы победить, надо уметь под натиском неприятеля стоять насмерть, как одно целое, держать строй сплоченно, словно каменная кладка. А ничто так не объединяет людей, как ебля. В битве при Алезии тоже одержали победу организованные и изрядно гомосексуальные легионы римлян под предводительством того еще гомика Гая Юлия Цезаря. В пух и прах разгромили превосходящие гетеросексуальные орды галлов. Так что голубизна не противопоказана солдатам, а скорее наоборот. И от боевых войск тебя это не спасет.
– Так что же мне делать-то?
– Алекс, Алекс... Подруге своей прости ее мелкие шалости и обратись в поликлинику по месту жительства.
– А ты действительно уверен, что она изменяла мне?
– Ну, если ты ни с кем, кроме...
– Я ни с кем.
– Тогда я абсолютно уверен, что она ****ся на стороне, хотя я бы избегал этой  большевистской терминологии. Тоже мне, измена Родине!
Все-таки эта история очень огорчила Сашку. Господи, научись люди спокойнее относиться к проблеме, не устраивая из простого физиологического действия сакральное таинство с глупыми обетами, мир был бы проще, лучше и ярче.

***

Следующая неделя была для меня короткой. В воскресенье с утра мы, как обычно, все собрались на базе. Славик выглядел изрядно отдохнувшим и свежим, мефакедед ехидно ему улыбалась в предвкушении скорого возмездия. Всю неделю она названивала ему с угрозами страшных кар на его голову, за недельную самоволку обещая ему чуть ли не электрический стул или, в крайнем случае, каторжные работы на урановых рудниках. После короткого суда у командира батальона Славка вернулся к нам.
– Ну что? Сколько дней тюрьмы дали? – злорадно поинтересовалась командирка.
– Да нисколько.
– То есть?
Славик широко улыбнулся:
– Предупреждение вынесли и взяли с меня слово, что я так больше не поступлю, а вот с тобой комбат еще обещал поговорить.
Не знаю, что он расчехлил офицеру, но мефакедке крепко влетело. Впрочем, нашу дуру это ничему не научило. Она не оставляла попыток укротить своего возлюбленного, отчего все выглядело еще хуже. Насладиться всем этим цирком я в полной мере не сумел, так как в среду утром меня отправили в Тель-Авив сдавать кровь на ВИЧ, сифилис и гепатит С, после чего я должен был вернуться на базу. Но, освободившись, я зашел в художественную галерею, а потом расположился в рыбном ресторанчике на пляже. Позвонив уже около семи, я пожаловался, что явно не успеваю на последний автобус до базы, поэтому поеду домой. В четверг я сообщил, что не приеду потому, что в этом нет никакого смысла, ведь в пятницу утром все равно возвращаться домой. Как приятно снова почувствовать себя ребенком, у которого появилась возможность закосить от школы.  В действительности, «Михвей Алон» был одним из самых интересных экспериментов в моей жизни. Молодые парни со всего света - разные ментальности, собранные в один котел и доступные для наблюдений двадцать четыре часа в сутки – ну не это ли мечта исследователя! В сегодняшнем мире довольно много людей имеют достаточно свободного времени и ресурсов для путешествий. Но как узнать Швейцарию, Бразилию или Чили за две недели? Можно многое увидеть, кое-что ухватить, что-то понять, но впечатления эти довольно поверхностны и часто ограничены смотровым окном экскурсионного автобуса, а общение, как правило,  замкнуто лишь на персонал отеля и гида. Чтобы понять страну, в ней надо пожить, прочувствовать быт, специфику общения, менталитет. Ведь все мы, люди планеты Земля, не только выглядим по-разному. Мы мыслим по-разному, находимся в разных социумах и опираемся на разные системы ценностей. Различия эти порой настолько велики, что меня посещают сомнения: «А действительно ли мы все один биологический вид»? Можно сказать, за три месяца проведенном на курсе молодого бойца я пожил в Аргентине, Франции, ЮАР, США, Чили, Уругвае и еще десятке государств. Теперь, посещая ту или иную страну, мне остается только увидеть антураж: пейзажи и архитектуру, окружающие знакомый и понятный мне мир людей, здесь живущих. Нашим цеветом мы уже изрядно сдружились, на занятиях весело проводили время, шутили, устраивали маленькие балаганчики. Наша мефакедед-иврит, Дженни, всем нам нравилась, хотя я испытал к ней двойственные чувства. Она всегда лучезарно улыбалась и слегка кокетничала, немного бравируя своей интеллектуальностью и некоей богемностью. Ее, действительно, выгодно отличала от остальной серой, тупой и кошмарно необразованной массы израильской молодежи начитанность и интеллигентность. Помню, как-то в свободное время я сидел возле нашего класса на земле, спрятавшись в тени нависающей надо мной пальмы, с «Чарли и шоколадная фабрика» в руках. Я читал эту книгу для тренировки, потому что мой иврит все еще оставался довольно скверным, и мне нужен был для упражнений несложный текст с нехитрой детской лексикой и простыми предложениями. Ко мне подошла наша командирка по боевой подготовке и, заглянув мне через плечо, выдала:
– О, мне очень понравилась эта книга, я на прошлой недели ее закончила. Правда, классная?
Я лишь печально посмотрел нее. Книга, может, и впрямь неплоха для дошкольника, но к двадцати годам меня интересовала уже совсем другая литература. Вообще, большинство израильских подростков ничего не читают,  хотя почему именно израильских? Наверное, падение уровня образования – это проблема всего мира, но видеть евреев, «народ книги», которым приписывают господство над миром, алчность и дьявольскую хитрость, с «Гарри Поттером» в руках - довольно странно. Регулярный лексикон среднестатистического израильтянина не превышает двух тысяч слов, что, надо сказать, меньше, чем у дельфина, а юмор такой плоский, что можно намазывать на хлеб. Зрелище это печальное, впрочем, такое же печальное, как среднестатистический россиянин или американец. Хотя, по поводу американцев я даже целую эволюционную теорию выдумал. США, безусловно, великая страна, стоящая на переднем краю инноваций и творческой мысли, а  американская нация, как никакая другая, демонстрирует тот путь, по которому идет человечество. Еще сто пятьдесят лет тому назад люди испытывали колоссальное классовое давление. Дочь крестьянина выходила замуж за сына крестьянина, сын купца  брал в жены дочь купца, а дети дворян женились между собой. Закон распределения генов в популяции работал без сбоев. В Новом Свете люди раньше других освободились от этого. Умные стали жениться на умных и рожали умных детишек, а глупые на глупых, и производили на свет еще более глупых отпрысков. Ведь очевидно, что если вы познакомились со своей женой в КПЗ после массовой футбольной драки, то маловероятно, что ваши детки произведут революцию в научном мире. Такие пары и дальше будут плодить генетический мусор, лишь усугубляя недостаток интеллекта в следующем поколении. Думаю, в результате разрыв между прогрессивным, двигающим мир вперед меньшинством и убогим большинством будет только возрастать. Хотя в отдельных случаях гениальный математик, доказавший теорему Пуанкаре, может прозябать в бедности, а пустоголовый идиот, строящий острова из песка в виде пальмы на побережье Аравийского полуострова, может обладать несметным богатством. Но это нюансы дисперсии, а в целом все имеют то, что заслуживают. Как в покере: двойка и тройка разномастные могут однажды победить двух тузов, но тот, кто будет на это ставить, проиграет в перспективе.
Но, возвращаясь к нашему «курятнику», надо сказать, что время мы проводили недурно. В Дженни мне не нравились лишь два качества: во-первых, мило улыбаясь, она регулярно «стучала» нашей командирке, а во-вторых, она была строгой вегетарианкой.
 Я бы мог на ста страницах расписать, чем мне не нравится вегетарианство, но вряд ли я смогу раскрыть тему лучше, чем Трей Паркер и Метт Стоун в серии про «Зверски замученных маленьких телят» Южного Парка. Единственный из нас, кто не симпатизировал Дженни, считая ее позеркой и зловредной тихушницей, был Мирослав. Она, в свою очередь, отвечала ему взаимностью. Мне Дженн была интересна как человек, но не привлекала сексуально. Она принадлежала к типу коммуникабельных интеллектуашек-обаяшек. Кажется, они постоянно флиртуют с окружающими, у них миллион друзей, они прекрасно себя чувствуют даже в незнакомых компаниях, всегда на все имеют свое мнение, которое не стесняются высказывать где угодно. Правда, по большей части эти высказывания являются банальщиной. Добиваясь такую красотку, ожидаешь получить в сексе что-то остренькое, а получаешь бревно в миссионерской позе и пристальный взгляд исподлобья на любое девиантное действие. Такие женщины хорошие партнеры в делах, да и заводить детей лучше именно от них. Высокий интеллект, коммуникабельность, гибкость мышления, прекрасный набор качеств в генетическом коде матери. К сожалению, для траханья такие женщины совершенно не пригодны. И хотя я могу ошибаться в отношении Дженни, но мне думается, что с такими девчонками лучше просто дружить.

***

В четверг утром меня вызвала к себе лейтенантша. Она вручила мне направление на          
сдачу анализов в Хайфский медицинский центр ЦАХАЛа.
Я взглянул на направление: общий анализ крови, анализ на гормоны, анализ на холестерин и триглицериды.
– Зачем нужны эти анализы? Они совершенно не релевантны. Доктор свой диплом на День рождения получила, или она прикалывается так?
– Я не врач, и, насколько я знаю, ты тоже. И еще, Илья, если ты освободишься до двух часов, то должен будешь вернуться на базу.
– Ну, конечно, если я закончу до двух часов... – по моей лукавой улыбке лейтенант все поняла без слов.
– Не опаздывай в воскресенье.
Пропетляв  по серпантину хайфских дорог, автобус привез меня к центральным воротам медицинской базы ЦАХАЛа, на территории которой были расположены госпиталь, медицинские лаборатории, центр подготовки военных фельдшеров и несколько поликлиник. Хватая за рукав каждого встречного солдата, я тыкал ему в нос своей бумажкой и просил указать в чудовищном лабиринте построек верный путь к нужному мне корпусу.
Достигнув цели, я поднялся на второй этаж в пункт забора крови. Большой сверкающий кабинет, в котором находилось пять или шесть оборудованных рабочих мест, был практически пуст. Лишь в дальнем углу сидела щуплая светловолосая девчоночка. Стоило мне произнести  приветствие, как она, безошибочно определив мой русский акцент, перешла на родной нам обоим язык:
– Давай свое направление и проходи в лабораторную.
Я последовал за ней в отгороженную стеклянную кабинку, сплошь уставленную пробирками, в центре которой стояло кресло, подобное тем, что стоят в стоматологических кабинетах.
– Ого, тебе, похоже, назначили все мыслимые анализы, которые только можно произвести с кровью.
– Ну да, а еще меня проверили на СПИД, сифилис, гепатит С и лечили от всех известных венерических болезней.
– Чего вдруг?
Девчушка в белом халате поверх формы была невысокого роста, худосочна, плоскогруда, но очень миловидна.
Я улыбнулся ей в ответ:
– Да вот, проссался кровью.
– Похоже, ты перестарался. Садись в кресло.
– В смысле?
– При воспалении или инфекции в моче могут присутствовать лейкоциты, но если еще и эритроциты, а попросту, кровь в таком количестве, то это уже серьезные проблемы с почками. А ты тут сидишь, улыбаешься, весь сияющий,  как Том Круз, да еще с таким здоровым цветом лица, – она провела рукой по моей щеке – не похож ты на умирающего человека. А значит, ты сам плеснул кровью в мочу.
Смышленая медсестричка перевязала мне руку жгутом выше локтя и взяла в руки иглу:
– Отвернись.
– А то что? При виде крови в обморок упаду?
– Всякое бывает, Илюша.
– Ну, мое имя ты прочла в направлении. И раз уж я доверяю тебе всего себя, может, скажешь мне свое?
– Лена.
– Лена. Люблю это имя.
– Так что, ты не грохнешься в обморок?
– Если подобное случится, то это будет для меня что-то новенькое. Давай, коли.
Лена провела ладонью по моей руке, явно заигрывая.
– Какие ясные чистые вены, мечта наркомана! Тебе двадцать четыре, что ты делаешь в армии?
– Закончил университет в Питере и приехал послужить маленько.
Войдя в вену, Лена наполняла пробирку за пробиркой, не прерывая беседы.
– Начало интересное. Расскажи мне полную версию этой истории.
– Боюсь, что она окажется значительно длиннее, чем время нашей процедуры.
– Сейчас твоя жизнь в моих руках. Так что начинай, иначе я не выну иглу, и ты истечешь кровью.
Наполнив с десяток пробирок, она перевела взгляд на меня. Кровь тоненьким ручейком текла прямо на процедурный столик. Я уже полностью поддался ее магнетизму и, проведя пальцем по темно-красной лужице, рассмеялся.
– Ну, кровью-то я не истеку, потому как выше локтя затянут жгут. Твой шантаж не уместен.
– А если так?
Не отводя глаз и продолжая улыбаться, она дернула за узел и, пружиня, жгут слетел с моей руки. От мгновенного притока крови вена вздулась, а из катетера брызнул бордовый фонтанчик, заливая халат, пол и все вокруг.
– Да, так у меня значительно меньше времени, – я продолжал неподвижно сидеть в
кресле, - если ты хочешь, чтобы у меня осталось немного крови для эрекции, то завяжешь жгут обратно. А я, так и быть, расскажу тебе всю истории целиком в перерывах между сексом. Ведь сегодня четверг, я надеюсь, у тебя нет планов на выходные? – я наклонился  и посмотрел в ее серые глаза – иначе тебе придется их отменить.
Гипнотизирующий взгляд ее светлых, как у полярного волка, необычных глаз, потрясающая улыбка – я уже пылал этой дерзкой девчонкой!
Она остановила кровь и приложила проспиртованный тампон.
– Кстати, солнышко, как ты объяснишь это все? – я обвел рукой лабораторную комнату, залитую кровью.
– Да очень просто – солдатики пошли нежные. У тебя началась паническая атака при виде крови, ты задергался и смахнул пробирки на пол, упс, – Ленка ударила по револьверной подставке, полной мензурок, и они рухнули на пол с характерным звоном.
– Процедуру, правда, придется повторить. Давай вторую руку.
Это была мгновенная вспышка взаимного притяжения, между нами буквально били электрические разряды, я скосил глаза на свою ширинку:
– Но на этот раз уже без глупостей, а то нам крови на двоих не хватит. Он встанет – я упаду.
В кабинет вошла ее офицер:
– О Боже, что здесь произошло?
Лена уложила меня на кушетку и прошептала:
– А теперь сотри улыбку со своей физиономии и сделай страдальческое лицо. Лежи, отдыхай. Я заканчиваю службу в пять.

***

Поужинав в ресторанчике, мы добрались до моего дома уже около девяти вечера. Едва войдя в квартиру, Ленка сбросила с себя одежду и плюхнулась на кровать. Я склонился над ней, но, схватив меня за волосы, она отстранила мою голову:
– Господи, оставь мои соски в покое! Я лежу голая в твоей кровати, так трахай меня уже, тормоз. Нет, сзади!
Ненавижу позу сзади! Это только в забойном немецком порно хорошо выглядит, когда бабу, стоящую на четвереньках, трахают сзади, держа за волосы. А на деле неудобно, неустойчиво, я много выше, и мне приходится раздвигать ноги, от этого сводит ляжки, и вообще, меня не возбуждает так.
– Иди ты на ***, я устал, – я перевернул ее на спину.
– Илья, мне так не кончить.
– А мне не кончить иначе. Я тебе не нанимался!
То, что начиналось так многообещающе, завершалось скверно.
– Я люблю, когда мужчина меня трахает жестко, сзади.
– Да, в этом ты не одинока. Почти все женщины сабмиссивны. Такими вас сделала эволюция. Ощущение сильного грубого альфа-самца, берущего сзади, как залог лучшего гена для потомства.
– Может быть.
Лена провела мне рукой по животу.
– Не делай так, – я резко отдернул ее руку – я боюсь щекотки и не переношу чужих прикосновений.
– Что? Боишься щекотки?
– Да, но не просто боюсь щекотки, «хи-хи – ха-ха», от чужих прикосновений у меня начинаются судороги. Можешь трогать лицо, шею и руки ниже локтя. К груди, животу, плечам не прикасайся!
– Вау, а минет?
– Никаких минетов! Потому что волосы с челки обязательно упадут на лобок или будут елозить по животу, а ничего страшнее этого я и вообразить не могу.
– Я могу резиновую шапочку для плавания надеть, – Ленка тряслась в истерическом хохоте, и от этого весь наш сексуальный порыв полностью испарился, – да ты псих натуральный! А как ты любишь?
– Люблю грубо, и чтобы женщина была жесткой и доминирующей.
Она запрыгнула на меня верхом, и в следующий миг я почувствовал удар по щеке.
– Так?
Это не был шуточный удар в стиле: «кто плохой мальчик?», это был удар, от которого у меня в ушах зазвенело.
– Так?
Всю оставшуюся ночь мы занимались сексом, который был скорее похож на взаимное истязание. Проснувшись утром, я подошел к зеркалу. Все мое тело представляло собой сплошной синяк, кожа на спине была содрана лоскутами, на руках были кровоподтеки и ссадины, на плечах глубокие следы от укусов.
– Ты знаешь, что ты ****утая психопатка?
– Зато ты – просто образец душевного здоровья!
Первый раз за долгое время я снова ощутил вкус и аромат жизни. Первый раз за долгое время мне не было скучно с женщиной. Меня притягивал  и ее интеллект, и манера не проживать, а играть в жизнь.
– Косячок перед завтраком?
– Закручивай, – она взяла мою зажигалку «Zippo» со стола – «Наш огонь будет гореть вечно. Илье с любовью от Лены». Как это глупо!
– Надпись глупая?
– Надпись банальная. Глупо то, что ты ее хранишь.
– Предлагаешь просто выбросить хорошую вещь?
– Зажигалка «Zippo» – это не хорошая вещь. Это геморрой. Ее нужно заправлять, обливаясь бензином каждую неделю или две. Менять фитиль, следить, чтобы не потерять, а, кроме того, от нее прованивает одежда и карманы, так что духан идет, как от заправщика. Одноразовый «Cricket» удобнее, он никогда не кончится, потому что будет утерян раньше. Одноразовые зажигалки – это огонь, который всегда с тобой, лишенные претенциозности, ритуала или драматургии. А ты хранишь и пользуешься ей потому, что тебе важна связь с этой Леной, которая тебя бросила и причинила тебе боль. Сукой, наверное, была.
– Да нет, пожалуй, по сучести она тебе и в подметки не годится. Мы расстались. С чего ты взяла, что это она меня бросила?
– Посмотри на себя. Вся твоя одежда проста и удобна, без малейшего намека на какой-то стиль, твое постельное белье застелено вразнобой. Простынь, наволочки и одеяло из разных комплектов, ты не носишь ни цепочек, ни колец, у тебя нет татуировок. Zippo могла бы быть просто понтом, аксессуаром, имиджевой побрякушкой, но тебе не ведомо это, все выше перечисленное ты считаешь глупостью. Ты привез ее с собой за четыре тысячи километров, потому что здесь есть эта надпись, потому что это ее подарок, и ты еще любишь ее. Ты не готов расстаться ни с ее призраком, ни со своей болью.
– Лена, давай оставим эту тему.
– Нет, не оставим! Ты просто такой же слезливый идиот, как те пятнадцатилетние подростки, что слушают жалостливые песенки, хранят подарки бывших половинок и пускают сопли пузырями. Да и слово-то какое идиотское – половинка! Ты моя половииинка! Я пришла в этот мир одна и уйду одна. И я – это я, целое и единое, а люди, если хотят,  просто идут рядом со мной по жизни, и частенько наши пути расходятся.
– Ты права. Выбросим зажигалку торжественно в море, когда пойдем на пляж.
– Ага, и устроим по этому поводу целый ритуал с проводами неразделенной любви! Поставь чай,  и никаких дурацких ритуалов, – Ленка швырнула ее в мусорное ведро – вот так это делается, ты понял!? – она замахнулось для удара наотмашь, удерживая меня за подбородок, словно нашкодившего мальчишку, но я опрокинул ее на пол, и мы позавтракали сексом.


***

В воскресенье утром я с невероятным трудом заставил себя притащиться на базу. После выходных с новой подружкой я чувствовал себя абсолютно разбитым, разваливающимся на части зомби. Время, проведенное с Леной, представляло собой эмоциональный и  сексуальный марафон на истощение. Благо, утомительных построений под палящим солнцем и упражнений на улице было немного. Нас всех собрали в классе под кондиционером, чтобы рассказать и обсудить с нами душераздирающую историю полковника Дрора, именем которого называлась наша рота. Он был командующим Хевронским округом. В одну из ночей патрульный джип попал в засаду. Террористы ранили нескольких солдат и нескольких убили. К ним на помощь бросились остальные, но, выбегая на свет фар, они попадали под огонь, к ним на помощь бросались следующие и тоже, пробегая по узкому, засвеченному проходу, погибали. Тогда полковник схватил винтовку и сам бросился спасать своих солдат, в результате, что не мудрено, погиб, а вместе с ним еще два десятка человек.
Наша лейтенантша, ММ на иврите (мефакедед махлака – командующая взводом), после очень эмоционального рассказа предложила каждому высказать свое мнение. Кто-то возносил хвалу герою, отдавшему жизнь за своих солдат, кто-то высказывался о явной некомпетентности командира.
– Илья, а ты что думаешь? – обратилась ко мне наш лейтенант.
– А что я думаю? Я там не был, не видел и не могу судить...
Конечно, если бы Жуков, Рокоссовский или Тимошенко вместо того, чтобы командовать, бросались с пистолетом наперерез немецким танкам, то, вероятнее всего, исход войны выглядел бы иначе. Наверно, можно было что-то придумать: разбить фары прицельным огнем, чтобы не бежать против света, заблокировать квартал, вызвать подкрепление. Это и есть задача командира. Но, с другой стороны, он бросился на смерть, пытаясь спасти своих ребят. Если бы так к своим солдатам относились российские офицеры, вместо того, чтобы держать их за скотов, избивать, убивать и калечить, то армия, да и вся страна преобразилась бы до неузнаваемости.
У меня завибрировал телефон, экран высветил: «Лена Шнайдер».
– Привет, ты уже в части?
– Да, а что ты? Бегаешь, прыгаешь, отжимаешься?
– Нет, нам жуткую историю рассказывают про то, как солдаты и их командир попали в засаду и все погибли.
– А мораль в чем?
– Не знаю... мораль: «Не ходите дети в Африку гулять…». Кстати, я утром не нашел коробку с презервативами. Ты ее не видела, когда собиралась?
– Я ее взяла себе. Неделя длинная, пригодятся. Знаешь, не у всех солдат с собой.
– Вот гадина! Ты служишь в городе и каждый день выходишь домой, могла купить в аптеке пачку.
– Ой, ой, я тебя оставила без презервативов на неделю, извини. Ах да, твое кредо: «Нет презерватива – нет секса». Больше энергии на выходные останется, а она тебе понадобится.
– Илья, прекрати разговаривать по телефону, – встряла мефакедед.
– Чтоб ты была здорова! – я повесил трубку.
После общей лекции все отделения разошлись по своим классам для дальнейшего обсуждения героического подвига полковника Дрора. Надо отдать должное Дженни, она сама не слишком верила в ту пропаганду, которую должна была нам втирать, прекрасно понимая, что подвиги отдельных людей – это всегда результат крупной лажи на государственном уровне. Наша мефакедед-тиранут, напротив, была идейной дурой и искренне верила во всю ту ахинею, которой пыталась нас «лечить».
– Я должна знать, что если мои солдаты идут в боевые войска, то они знают, зачем делают это и ради чего! Кайл, ты подписал прошение зачислить тебя в боевую бригаду, почему? - уставившись на нашего Кайлушу, командирка с самодовольной рожей приготовилась услышать пламенную речь о высшем долге, защите Родины и спасении народа.
– Почему? - Кайл поднялся с места в легкой задумчивости. В классе повисла пауза и, казалось, если затаить дыхание, то можно будет услышать, как скрипят его мозги в поисках подходящего ответа. Наконец, его глаза озарились, он набрал воздуха в грудь и выпалил:
– Потому! – театрально выбросив при этом вперед сжатые кулаки, символизирующие мощь его бицепсов.
На следующий день нас всех пораньше загнали спать, в среду нам предстоял марш-бросок. Некоторые мои знакомые, отслужившие в десантных войсках или специальных подразделениях, рассказывали мне о тяжелейших маршевых переходах по восемьдесят километров через пустыню в полном обмундировании, с носилками на плечах, когда парни, не выдерживая нагрузок, падали, теряли сознание или стирали ноги чуть не до костей. Но наш поход представлял собой легкую прогулку в горах протяженностью не больше десяти километров в очень комфортном темпе и налегке. Из обмундирования на нас висели лишь пустые разгрузочные жилеты, да наши незаряженные ружья, которые были пригодны разве что для игры в лапту.
– Илья, ты что, собираешься идти в кроссовках? Ноги себе травмируешь в горах, – Слава отнесся к походу со всей серьезностью, надев две пары трекинговых носков и затянув берцы. Я с недоверием посмотрел на ужасные армейские ботинки, в которых по такой жаре ноги могут свариться, как кроличьи лапки и, вспомнив, что мои трекинговые ботинки с мембраной остались дома, натянул кроссовки. Внизу нас уже ждала мефакедед, упакованная, как Суворов на марше через Альпы. Также с нами на прогулку собралась Дженн. Я посмотрел на ее прикид – легкие кроссовки, книжка под мышкой, и ткнул Славика в бок:
– Думаю, ты преувеличиваешь трудность нашего перехода.
Но марш-бросок не для всех оказался такой легкой задачей. Наша идейная мефакедед, как и положено командиру в Израильской армии, самоотверженно маршировала первой, штурмуя спуски и подъемы. На обратном пути Славка ткнул меня пальцем:
– Посмотри на нашу дуру.
Я и сам уже обратил внимание, что девчонка тяжело дышит и явно чувствует себя не очень хорошо.
Славик встрепенулся: - «Ну, сучка, я тебя загоню».
– Добавь темп!
Наступая сзади на пятки ребятам, Мирослав подгонял весь отряд вперед, увеличивая скорость. Командирка, борясь с удушьем, по-прежнему вышагивала впереди нас, но очевидно, что ей все труднее было держать ритм.
– Цевет, стойте, медленнее!
– Какое медленнее! Все остальные отделения уже впереди нас! Мы первые должны вернуться на базу! – Мирослав не унимался, подгоняя отделение.
Мне уже не было так смешно, как Славке, мефакедед явно задыхалась. Спустя полчаса, вернувшись на базу и выстроившись полукругом, мы наблюдали, как нашу командирку грузят на носилки «Скорой помощи» с кислородной маской на лице.
– Приступ астмы. Слава, скажи, такие чувства, как сострадание и жалость тебе не ведомы?
– Если такой гуманист, что же не остановил меня?
– Потому что, пока она не свалилась, было прикольно. А теперь девчонку жаль.
– А когда она тебе мозги ****а и козни строила, тебе ее не жаль было?
– Боже, прекрати, она восемнадцатилетняя пацанка, наивная и глупая.
– Да, да, да... Вредная, стервозная, малолетняя пакостница.
Оставшись без мефакедед-тиранут, четверг мы практически полностью провели в классе с Дженни. Нам объявили, что следующая, восьмая, неделя будет последней по привычному расписанию, а финальные четыре недели станут для нас куда более интенсивными. Во-первых, наша рота заступит в караул, а, следовательно, на выходные мы останемся на базе, во-вторых, те, кто написал прошения о зачислении в спецвойска, будут отправлены для прохождения квалификации и экзаменации физической силы, ну, а в конце нас ждет экскурсионная неделя по стране.

***

Сойдя с поезда в Тель-Авиве, я отправился к центральной автобусной станции, где мы условились встретиться с Ленкой.
– Пока есть время, давай заскочим на рынок купить рыбы.
– Севенард, я тебя умоляю, в Ашкелоне зайдем в супермаркет.
– И что мы там купим?
Сказать, что израильские суперы плохие – это ничего не сказать. Прилавки их от края до края забиты ядовитыми газировками, печеньем, химическими чипсами и прочей дрянью из муки, сахара и неясных реагентов. Купить кусок нормальной телятины на стейк с кровью или свежую рыбу - целая проблема. Про креветки, мидии и осьминоги я молчу. Не кошерно, видите ли!  Более того, вот уж что действительно загадка для меня, так это фрукты. Вся Германия завалена израильскими апельсинами, крупными, сладкими и сочными. В самом же Израиле можно встретить лишь мелкие, сморщенные и кислые, да к тому же втрое дороже, чем в Дойчленде. Откуда берется такая экономика, я до сих пор не понимаю.
Без всякого удовольствия потолкавшись по рынку, я раздобыл себе большую свежую форелину.
– Ну, все? Едем?
– Да, домой! Правда, надо будет еще отпидорасить халупу. В воскресенье выскочили, оставили срач и мусор не вынесли.
– Представляю, какая вонь там стоит.
– Нет никакой вони, потому что мусор я храню в морозилке.
– Оригинально. Кстати, Илья, вот это твое словечко «пидорасить»... я поняла, что оно означает уборку?
– Да, чувствуется, что ты уже десять лет не живешь в России. Трудно объяснить... термин, как ты понимаешь, не словарный. Мои московские друзья употребляют это слово в значении «любая неблагодарная, кропотливая, неприятная работа». Например: «пидорасить огород», то есть, копать, рыхлить, пропалывать, возделывать. Но я употребляю термин лишь в значении уборки: отмывать, намывать, оттирать, отчищать. Я бы никогда не сказал «пидорасить огород», а сказал бы «взъябывать огород». Может это и есть те самые лексические различия Москвы и Петербурга.
– А, ну да! Поребрик же! – Ленка пнула ногой по бордюрному камню.
– Поребрик, – кивнул я, соглашаясь.
Войдя в квартиру, я окинул взглядом беспорядок:
– Сначала уборка или готовка?
– Сначала секс!
Ленка сразу же запрыгнула на кровать.
– Кстати, если тебе так важно видеть мое лицо, я знаю решение, чтобы волки сыты и овцы целы! – она сняла со стены большое зеркало и поволокла его в спальню, установив возле изголовья кровати. Встав на четвереньки, она призывно завиляла попой и ехидно заулыбалась мне в отражении.
– Так лучше?
– Лучше, если ты голову опускать не будешь.
– Ну, так возьми меня за волосы! Мужик ты или нет!
Я аккуратно потянул ее за кончики волос, Шнайдер бросила мне взгляд через плечо, который красноречиво выражал все, что она хотела сказать. Я не дал ей открыть рта, наотмашь влепив по лицу тыльной стороной ладони, от чего с ее лба кинематографично слетели капельки пота, а голова отскочила в противоположном от меня направлении.
– Закрой рот, сучка, я все понял! – засунув свою ладонь целиком в ее гриву, я сжал кулак и с силой потянул на себя.
От моих толчков она периодически со всего маху билась головой в зеркало, из-за чего у нее из носа пошла кровь, но это лишь добавляло ей азарта. Тяжело дыша, я преодолел дистанцию до ее победного стона и дрожи в коленях.
– Севенард, ты не кончил.
– Нет. Извини, у меня плохо с насилием над женщинами. Я, конечно, могу себя заставить совершить нечто подобное, но удовольствия от этого точно не получу.
– Так и быть, за твои старания можешь трахать меня так, как тебе хочется! – Ленка плюхнулась на спину, раздвинула ноги и принялась читать книгу.
– Ты издеваешься, сука?
– Сука? Ты как со мной разговариваешь, ***сос! – Шнайдер наотмашь ударила меня толстым переплетом.
Моя скула налилась свинцовой тяжестью. Я заглянул в ее жесткие, пылающие немного наигранным гневом глаза, и, улыбнувшись, одобрительно кивнул.
Хорошо, что мама всегда собирает мне аптечку, с которой запросто можно пережить ядерную войну. После подобных игр она была очень кстати. Ленка аккуратно обработала мои ссадины на лице и положила холодный компресс, чтобы моя физиономия не вызывала лишних вопросов.
– Ок, давай прервемся, я приготовлю ужин и обед на завтра, а ты прибери беспорядок и вынеси мусор.
Лена отворила дверцу холодильника:
– Я думала, ты шутишь.
– Нет, я действительно храню мусор в морозилке. Видишь ли, я практически не покупаю отраву в упаковке, предпочитая сырые овощи и фрукты, а также мясо или рыбу, которую могу рассмотреть и потрогать, поэтому продуцирую очень мало мусора. Сверток, который ты видишь, накопился за две недели.
– Экологично.
– Очень, хотя это не цель.
Пока Ленка нехотя собирала вещи с пола, я разложил на столе форель и приготовил ножи, пинцеты, медицинский зажим.
– Ты кому операцию собрался делать? Уверяю тебя, что даже лучшие хирурги Израиля не смогли бы реанимировать эту рыбину. Смирись, Илья, она мертва.
– Да, но я еще поборюсь за нее.
В детстве я не любил есть рыбу. Не потому, что мне не нравился ее вкус, а потому, что в рыбе попадаются кости. Меня всегда раздражало это чувство, когда вместо того, чтобы спокойно наслаждаться трапезой, нужно было быть на стреме и рассматривать каждый кусочек, отправляемый в рот, аккуратно пережёвывая, проверяя на зуб, не затаилось ли там подвоха. Это как ходить каждый день со щупом по минному полю, вместо того, чтобы один раз все обследовать и разминировать. Поэтому, когда я готовлю рыбу, то предпочитаю тщательно удалить все кости вплоть до самых мелких, чтобы уже не думать об этом в процессе еды.
– Я все! Сколько ты еще будешь пидорасить эту рыбину?! Или «взъябывать», как правильно говорить?
– Правильно «сколько ты еще будешь коноёбиться с этой рыбиной». И я заканчиваю. Так что садись ужинать, а после можно прогуляться по пляжу.
Никогда не понимал людей, которые мечтают о жизни в больших городах. И особенно, если это российские мегаполисы Москва или Петербург. Совершенно не пригодные для жизни токсичные конгломераты, где все ядовито: люди, воздух, вода и дороги. Конечно, есть немало городов, которые меня вдохновляют, покоряют свой атмосферой и аурой, вроде Амстердама или Флоренции. Но все-таки я люблю именно такие вот небольшие прибрежные городки наподобие Ашкелона: когда поздним вечером, под ясным звездным небом гуляешь по абсолютно пустынному пляжу, шум волн, неспешно накатывающих на берег одна за другой, рождает простую мысль -  не снять ли мне кеды, да прогуляться по водичке?  Колеблешься минуту – другую: «зайду в море - ноги будут мокрые, будут мокрые ноги – налипнет песок, налипнет песок – обувь будет не одеть, придется ждать пока высохнут для того, чтобы отряхнуть, а солнца нет – ночь, и значит сохнуть будут долго и...»   А потом плюешь, снимаешь кроссовки и,  шагая по воде, которая ритмично то уходит, почти полностью оголяя стопы, то накатывает приятной прохладой до самых колен, понимаешь - плевать, пойду домой босяком, оно того стоило!  Вдыхая сладкий аромат анаши, тянущийся долгим шлейфом позади при абсолютном безветрии, чувствуешь удивительное единение с планетой, с огромным, спокойным морем, приветливым и дружелюбным в этот миг.
Я испытывал двойственные чувства. Чисто оптически мне всегда нравились гитароподобные женские фигуры с большими сиськами, красным маникюром, помадой и ****ским пламенем в глазах. Ленка же с аккуратным личиком подростка, светлыми и оттого кажущимися блеклыми ресницами, не признающая никакого макияжа, не вписывалась в этот образ, но у нее было редкое качество – с ней можно было и говорить, и молчать.
– Все, я выжат как лимон, мне нужен перерыв.
– Кстати, о перерыве, как ты оказался в армии в твоем-то возрасте?
– Чем-то нужно было заняться после университета, работать не хотелось... Да и израильский паспорт не помешает.
– Зачем тебе израильский паспорт?
– Российский загранпаспорт хорош, только если ты хочешь путешествовать в Иран, Казахстан или Киргизстан. Но туризм или жизнь в Говностане меня не привлекает. Каждый паспорт – это пропуск в новый географический сектор. Израильский паспорт открывает двери в Европу. Кроме всего прочего, я не так уж и плохо провожу здесь время.
– Но стоят ли того три года в армии?
– Стоп, стоп, стоп, а кто говорит о трех годах? К счастью, для получения паспорта я должен отслужить в армии, но как и сколько отслужить, не говорится. Израильская армия довольно гуманна. Пока мне все нравится, но как только я пойму, что мне скучно, обнаружу у себя депрессию, психическое расстройство или же буду демобилизован по причине крайнего слабоумия.
– Не слишком-то патриотично по отношению к стране.
– Патриотизм? А это что? Мне не ведомо такое слово. Я высший примат вида Homo Sapience, ареал обитания - планета Земля, по возможности, субтропический пояс.
– Все замечательно. Только ты здесь лежишь в своей кровати и наслаждаешься морским бризом потому, что где-то к югу, на границе с сектором Газы, рискуя своими жизнями, несут службу чьи-то сыновья, молодые ребята, некоторые из них возвращаются домой в гробу.
– Да. Они несут службу, а я лежу в постели с классной голой девчонкой и курю травку. Все наши инстинкты и механизмы эволюционно сформированы природой так, чтобы обеспечить выживание вида в целом, а не индивида в частности. Эволюционно мы кроманьонцы, созданные для существования в первобытнообщинном строе группами по сто – сто пятьдесят человек. В процессе охоты на мамонта, защиты общины от свирепых волков, смилодона или другой стаи злобных людей нет места дезертирам, это поставило бы под угрозу все племя. Верность группе и самопожертвование в критической ситуации – это залог выживания. Сейчас бы мы назвали это патриотизмом и подвигом. Проблема лишь в том, что мы уже не охотимся на мамонтов, и наши сообщества далеко вышли за рамки ста человек. Однако нами по-прежнему управляют все те же механизмы, хотя они и не предназначены для новых условий, и этим успешно пользуются ловкие кукловоды. Патриотизм – это рудимент, которому не должно быть места в новом мире. Очевидно, Хьюго Шмайсер нашел бы больше общих тем с Михаилом Калашниковым или Юджином Стоуном, чем с немецким крестьянином, а Сергей Королев в действительности  имел больше общего с Вернером фон Брауном, чем с лесорубом из деревни Бухалово Тверской губернии. Кроме того, мне насрать на вид в целом. Тем более, что теперь самая большая угроза для людей – это сами люди.
– Знаешь, я хочу прочитать тебе одну коротенькую статью, которую я отрыла в интернете, – встрепенулась Ленка – подай мне лэптоп.
Раскрыв ноутбук, она повернулась ко мне:
– И я бы очень хотела познакомиться с тем парнем, который написал эти слова: «Я видел тьму, и она была чернее тьмы египетской...»
– Что? Где ты нашла эту статью?
– Не перебивай, дай прочитать до конца, – и, набрав в грудь воздуха, продолжила:

         «Я видел тьму, и она была еще чернее тьмы египетской. Меня жрали вши, и они были еще злее вшей фараона. Я видел мор, и он был страшнее, чем мор Египта. Видел реки крови вместо воды. И меня травили псами, поливая свинцовым градом. Там, в Египте, должны были погибнуть лишь первенцы. В моей семье погибли все.
Здесь, в Аушвице-2, я последний раз увидел солнце сквозь дверной проем газовой камеры, но к тому моменту оно уже давно потухло для меня. И здесь моя душа летела вверх  –  к свету сквозь едкий дым трубы крематория, оставляя внизу крики тысяч других уже не живых, но еще и не мертвых.
Для тех, кто этого не видел, все это было очень давно. Для тех, кто пережил, это было даже не вчера, а лишь мгновенье назад.
Я вижу тысячи людей, одетых в куртки цветов израильского флага и идущих "маршем жизни" спустя шестьдесят лет от железнодорожной платформы к центральным воротам Освенцима. Многим из них по восемнадцать-двадцать лет, мне тоже было девятнадцать, когда я последний раз вдохнул... вдохнул циклон-Б. Эти стены, эти клубки колючей проволоки, терзавшей наши тела, это небо и эта земля — все осталось прежним. Только люди, которые собрались здесь сегодня, плачут, вспоминая нас, и смеются, встречая друзей из разных уголков земного шара, меняются кепками и собирают на память осколки кирпичей. Я вижу здесь жизнь, и я счастлив. Да, берите эти кирпичи, везите во все концы Земли и кричите: "Освенцим разрушен! Его больше нет! Это не повторится! Никогда больше!" И слышу тысячи голосов хором: "Never Again! Never Again! Never Again!" В разных уголках, на разных языках говорят о скорби, о страданиях народа, говорят о прошлом и о будущем, говорят раввины и политики, писатели и художники. Я слышу каждого и всех сразу, я слышу евреев и готов слушать снова и снова. Не дай Б-г, чтобы здесь стояла тишина, не дай Б-г, чтобы я перестал слышать евреев.
Вот группа солдат Армии обороны Израиля. Израиля! Это наша армия и наши солдаты! Для тех, кто вокруг, это обыденность, но я смотрю на них другими глазами. Я смотрю на них и переполняюсь радостью: теперь невозможно повторение того, что произошло со мной. У нас есть армия, есть государство, и мы можем сражаться!
Вот правительство Израиля, на трибуне — Ариэль Шарон, премьер нашего государства! И мы не должны предъявлять счет к государству и правительству, ведь это наша последняя надежда, наш последний шанс на спасение. У меня не было этого шанса, когда я горел в печи крематория.
Вот говорит раввин Израиля, я слушаю внимательно: "Я тоже попал в лагерь, будучи ребенком. Но я выжил, а мои родители нет. Первый раз я приехал сюда снова в девяносто первом и, проходя по одному из бараков, увидел нацарапанную на оконной раме ногтем надпись: "ОТОМСТИТЬ".
Да, в ту свою последнюю ночь я царапал пол и окна, ломая ногти, я писал: "Отомстить!" Он говорит: "Мы мстим каждую секунду тем, что живем". И тысячи, десятки тысяч свечей, в каждой я вижу душу матери, отца, сестры и брата. Я знаю, свеча моего народа не потухнет никогда, даже когда свет ее такой слабый, что его почти не видно, я знаю — она горит.
Эти бесконечные, нескончаемые ряды табличек с именами и датами тех, кто не дождался рассвета, оставшись там, во мгле Холокоста. Я знаю, моего имени нет. Все, кто меня знал, все, кто помнил, — здесь, со мной. И теперь уже никто никогда не узнает моего имени, как никто не узнает, когда задули пламя моей свечи.."

– Как ты нашла эту статью?
– Я тебя гуглила, и случайно обнаружила ее на сайте журнала «Алеф-Мэгезин». Сколько тебе было лет, когда ты это написал?
– Девятнадцать, я написал ее по возвращении с Марша Жизни от лица неизвестного еврейского мальчика, что погиб в Освенциме.
– Твои взгляды претерпели сильные изменения, как я смотрю. И что, сейчас ты так уже не думаешь?
– Нет, не думаю. Не думаю, что немцы виноваты, как русские не виноваты за Катынь, англичане за Дрезден, а простые американцы за Хиросиму. Политические игры диктаторов и демократов-людоедов вылились в мясорубку под названием Вторая Мировая война. Победили, как всегда, кукловоды, а проиграли все люди и все нации. Русские, евреи, англичане, немцы, поляки и итальянцы – все жертвы. Роль маленького человека печальна, когда он попадает в шестерни большой политики и государственной пропаганды. Немцы не монстры, а такие же люди,  пострадавшие от фашистского режима не меньше остальных. И кому я могу отомстить тем, что я жив и тем, что я еврей? Гитлеру? Так он уж сгнил давно. Современным немцам? Да им насрать на меня, и они не имеют никакого отношения к тому, что происходило в Германии шестьдесят пять лет  назад. Доживающим свой век в домах престарелых ветеранам СС? Да они были юнцами, глупыми, запуганными, оболваненными и замороченными. Какой с них спрос, если кто угодно мог быть на их месте?
– Как же вот это: «...Израиль – наша последняя надежда, наш последний шанс на спасение. У меня не было этого шанса, когда я горел в печи крематория». Сильные слова, а теперь ты готов плевать на государство, существование которого важно для нашего народа как ни одно другое в мире.
– Людовик Четырнадцатый говорил: «Государство – это Я», а кодла коррумпированной бюрократии, окопавшаяся в высших эшелонах сегодня может сказать: «Государство – это Мы». И они сольют меня при первом запахе жареного, как слили все общинные списки лидеры юденратов по первому требованию нацистов, сольют так, как слил Советский Союз с его трехсотмиллионным населением Миша Горбачев, как слила своих граждан американская демократия после 9/11. Разменяют ни за грош жизни молодых ребят, как Ольмерт это сделал в Ливане, и как разменивают жизни глупых арабских подростков их  пламенные лидеры в борьбе за кусок власти и чемодан баксов. Или ты искренне веришь, что эти алчные, скользкие и лживые пидорасы из кнессета или правительства всерьез кого-то от чего-то защитят? Да они и есть главная угроза! Нет, задернуть шторы, выбросить телевизор, чтобы не быть отравленным пропагандой, уклоняться от уплаты налогов и наслаждаться жизнью в предлагаемых обстоятельствах. Уффф... Боже, да как же невыносимо жарко-то. Я всего час как из душа, а уже весь липкий.
– Мне тоже. Принеси из кухни холодной воды.
Я налил холодного мятного чая со льдом, и, посмотрев на ровные заиндевевшие кубики, зажал один в кулаке, чтобы подтаяли острые кромки.
– Чай, – я поставил стакан у изголовья кровати и запрыгнул на Ленку, прижимая ее своим телом. Наши губы чуть коснулись друг друга легким поцелуем, и решительным движением я втолкнул кусок льда в ее влагалище. От неожиданности Ленкино тело  выгнулось, как струна, она сжала зубы и, издав глухой стон, прошипела:
– Ну, С-С-С-С-СУКА, я тебе отомщу!
Утром в воскресенье я проснулся от назойливой трели мобильника. С невероятным усилием  приоткрыл глаза и взял трубку.
– Илья! Ты где? Почему ты еще не на базе! – часы показывали одиннадцать, наша мефакедед, которая уже, очевидно, была в строю, кричала что-то в телефон, но, еще толком не очнувшись, я с трудом понимал лишь отдельные слова из обращенных ко мне фраз на неродном для меня языке.
– Мефакедед, я отравился, у меня понос. Буду позже.
Я растолкал спящую Ленку:
– Мы армию проспали! Вставай скорее! Почему ты не завела будильник?
Ленка взглянула на меня равнодушными сонными глазами:
– Не поставила, потому что никуда не тороплюсь. Мне не надо на этой неделе в армию. У меня отпуск.
– Хм, то есть ты свободна всю неделю?
– Да.
Повтыкав минуту в потолок, я развернулся и снова закрыл глаза.
– Илья, так ты встаешь?
– Нет, у меня тогда тоже на этой недели отпуск.
– Эй, поднимайся, тебя посадят в тюрьму!
– За что? За то, что я неделю армии прогулял? Не смеши меня. Спи.
Телефон мне пришлось выключить, ибо командирка названивала каждые полчаса. Окончательно проснувшись и позавтракав, я сам набрал ей около трех.
– Илья, где ты?
– Дома и в армию не приеду.
– Илья, ты за это получишь! Чтобы завтра с утра, как штык, был на базе!
– Нет, ты не поняла. Я не приеду ни завтра, ни послезавтра! Я в отпуске. Не трезвонь мне. Когда я захочу вернуться, то сам тебя извещу.
На самом деле я, конечно, знал, что приеду на базу в воскресенье следующей недели. Это было наиболее разумным решением. Дело в том, что за прогул, по-любому закроют шаббат, то есть оставят в выходные на базе. А так как последующие две недели наша рота так и так в карауле, то шаббат у всех все равно будет не выходной. По сути, скорее всего моя самоволка останется безнаказанной. Кроме того, у меня была пара козырей в рукаве.
Вообще в израильской армии существует два понятия: «нивкадут» можно перевести как самоволка не более сорока пяти дней. Карается относительно мягко, и в течение этого периода задача командира уговорить солдата вернуться на службу. После сорока пяти дней дело передается в военную полицию, и беглеца объявляют в розыск. С этого периода ждите гостей к себе домой в пять утра, и называется это уже «арикуд», перевести термин можно как дезертирство. Санкции за арикуд куда более суровые, и когда военные полицейские отловят вас (а это лишь вопрос времени), то доставят уже не в часть, а в армейскую тюрьму.
– Знаешь, Лена, меня поражает эта страна. Здесь все кажется словно не настоящим, не реальным. Армию можно прогулять, по улице ходят евреи-негры, – я выглянул из окна – внизу сидит сумасшедшая марокканка и уже полчаса хает русскую алию, вопя на полном серьезе, что все бабы из России – проститутки, включая, видимо, соседку тетю Беллу из Мозыря, которая и в лучшие свои годы не могла похвастаться пригодной для такого труда комплекцией, а в ответ ее материт на чистом русском сумасшедший сосед дядя Миша из Одессы и машет на нее пакетом с салом, купленным в русском магазине напротив.
Ленка засыпала полную воронку травы и, утрамбовав, добавила еще. Взбивая молоко густого дыма, она заполнила все тело бонга густой белой субстанцией и вдохнула его одним залпом:
– Иногда я думаю, что я единственная трезвая, а все остальные в этой стране обкурились и сошли с ума. Все вокруг комично и нелепо, только взорванные автобусы и оторванные руки подростков, разбросанные по танцполу, страшно диссонируют с этой забавной действительностью. Я одиннадцать лет живу в Израиле, и одиннадцать лет меня не покидает желание проснуться.
Засыпав себе очередную «банку», она вдохнула дым, поставила аккуратно прибор на стол и вырубилась, потеряв сознание. Я свесил ее голову с дивана, развернув на всякий случай лицом вниз, чтобы она случайно не задохнулась, если язык западет в гортань, и заглянул в холодильник. За два дня мы полностью опустошили все съестные припасы, включая армейские консервы и упаковку сникерсов. От непрерывного секса и конопли страшно хотелось есть. Надев сандалии, я еще раз окинул взглядом бесчувственное тело и вышел в магазин.
Ручки пакетов трещали под тяжестью ноши и больно врезались в мои ладони. От магазина до дома было от силы метров пятьдесят.
– О, Илья, а ты не в армии? Ну да, вы же служите иначе. Вас домой отпускают, вот когда я служил... – я всегда ускорял шаг, если видел дядю Мишу во дворе. Стоило с ним только поздороваться, и он начинал трещать без умолку. От него невозможно было отвязаться. Все вокруг меня словно замерло. Я чувствовал, как безжалостное солнце испепеляет мое тело, как медленно по моей спине сползают капельки пота, как ручки пакетов врезаются в пальцы, а слова окружают меня, звучат прямо в моей голове:
– ... так вот, а когда я служил в армии, у нас были карабины СКС. Они ведь тогда только-только поступили в войска и были секретные. Поэтому мы носили их в чехлах, чтобы американцы не увидели нашего оружия. Нет, ты представляешь, какая глупость!
Это было невыносимо, я стоял там, и все вокруг меня было словно в замедленной съемке. Я ощущал каждой клеточкой своего тела вращение земли и чувствовал вибрацию от взмахов крыльев той птицы, что пролетала высоко в небе, чувствовал, как при вдохе сталкиваются между собой и врезаются в переносицу молекулы воздуха...
– А вот у наших знакомых мальчик служит в «Хаиль Авире», так им на обед дают ...
– Иди на ***, старый ****ун, – меня кто-то потянул за руку – Илья! Где ты бродишь, я тебя уже два часа жду?! – лишь в этот момент я сошел с места и перевел взгляд на Ленку.
– Боже, ты спасла меня! Я завтыкал, потерялся, и этот гондон вчесал мне всю свою жизнь с пятьдесят третьего года!
День был безнадежно потерян. Обильная трапеза принесла некоторое облегчение от наркотического дурмана, и мы решили на следующий день не курить, по крайней мере, с утра, а отправиться на море.
Щурясь от солнца, я приоткрыл глаза, надо мной стояла мокрая, только что вышедшая из моря Ленка. С ее волос капала соленая вода. Посмотрев на протянутую мне руку, я ухватился за нее, приняв приглашение подняться. Влажная и невероятно сексуальная, она прикоснулась к кончику моего носа своим, улыбаясь и словно пронзая меня своим озорным взглядом.
– Я говорила тебе, что отомщу!
Я не успел даже дернуться, как, оттянув резинку, Лена забросила из-за спины мне в плавки большую средиземноморскую медузу.
Тут я должен сделать небольшое отступление. Все дело в том, что я страдаю очень острой формой зоофобии, то есть боязни всех животных. Я физически не могу взять в руки хомячка или морскую свинку,  потому что меня обуревает сковывающий, неподконтрольный мне страх. Если я вижу на тротуаре человека с собакой, то машинально обхожу его стороной, и мне стоит невероятных усилий войти в дом к кому-то, если в коридоре я вижу кошку. Вообще, острая форма фобии или паническое расстройство - довольно сильная штука. Моя бабушка, например, страдает клаустрофобией. Помню, однажды мама машинально защелкнула снаружи дверь ванной комнаты, в которой та мылась, и ушла в ближайший магазин. Поняв, что заперта в замкнутом пространстве, бабушка выбила крохотное окошко, расположенное под самым потолком и умудрилась в него вылезти, хотя сделать это было непросто даже для циркового акробата. Одно из самых ярких воспоминаний моего детства связано с днем, когда, как обычно, опаздывая утром на работу, мама вышла со мной из дома. Детский сад находился по дороге, и, пройдя большую часть пути вместе, мы расходились у площади Юности. Завести меня в садик времени уже не было, и последние сто метров я должен был преодолеть один. Шел знакомой дорогой, как ходил много раз до этого, свернул во двор между длинным кирпичным домом и оградой своего детсада, оставалось совсем чуть-чуть, как вдруг я увидел стаю бродячих собак, мирно расположившуюся на газоне. Мне нужно было пройти мимо них, но, по мере приближения, мое сердце начало учащенно колотиться. Вот я уже почти поравнялся со сворой, иду, не поворачивая головы, не замедляя и не убыстряя шага, повторяя про себя бабушкин совет:  не надо бояться – собаки чуют страх. Вот что за глупые взрослые! И это вместо того, чтобы сказать пятилетнему ребенку, что все собачки добрые, любят детей и приносят им подарки в Новый Год. Я бы и рад не бояться, но мне страшно, а от бабушкиного совета страшно вдвойне. Иду, а сам затылком чувствую – все собаки на меня смотрят, принюхиваются, мол, трус ты или не трус, жить тебе или умереть. Иду и понимаю, что спалился – они видят меня насквозь, они ноздрями втягивают аромат моего страха, они своими чуткими ушами слышат, как бьется мое сердце и ощущают вибрацию от моих дрожащих коленок. И тут наступает момент, как в шпионском кино, когда агент-нелегал уже попал под колпак, чувствует, что раскрыт, и чувство это час от часа все отчетливее. Но он еще соблюдает конспирацию, играет по законам жанра, а тревога тем временем нарастает. И контрразведка уже тянет к нему свои лапы, вокруг сжимается кольцо, тревожная музыка ускоряется и нарастает лавинообразно. Еще один такт, и все - стрельба, погоня, вой сирен. Герой бежит по оживленной улице, размахивая пистолетом, наплевав на все предостережения. Он раскрыт, и теперь нужно уносить ноги.
Это была та невидимая черта, когда я делаю еще один шаг, и самая мелкая шавка из этой бродячей стаи сначала робко подает голос, а в следующее мгновение уже заливается громким тявканьем. Не в силах более изображать спокойствие, я срываюсь с места что есть мочи. Вся свора с хриплым лаем в ту же секунду бросается за мной. Я чувствую дыхание преследователей за спиной, бегу, превозмогая комариные возможности детского организма, к спасительной двери, тяну ее на себя и падаю на пол, исчерпав все душевные и физические силы. Больше никогда я не ходил этой дорогой один. С годами, повзрослев, я не избавился от своих страхов. Бабушка одной моей бывшей подружки, я, кажется,  упоминал ее в эпизоде с зажигалкой, была та еще собаководка. Когда мы только начали встречаться с внучкой, у бабушки жил здоровенный черный терьер, очень старый и по этой причине слепой и глухой. Он мог запросто наброситься на меня просто потому, что не узнал! Правда, знал его я недолго, вскорости он испустил дух, однако счастье мое было непродолжительным. Бабка завела стаффорширдского терьера, точнее, терьериху.  Каждый раз, когда я выходил из спальни своей подружки, предварительно хорошенько оттрахав ее, эта озабоченная псина, учуяв запах секса, тут же бросалась на меня. Возбужденная, она запрыгивала мне на спину, обхватывая передними лапами мою ногу, и начинала неистово тереться своим мохнатым клитором. При малейшей попытке стряхнуть ее, сучка оскаливалась, как собака Баскервилей, давая понять, что шутки с ней плохи. Я стоял, замерев, словно истукан, буквально пронизанный страхом, гортань мою блокировал страшный спазм, и поэтому мой крик о помощи представлял собой почти беззвучный шепот, который, конечно же, никто не слышал в большой квартире. Это отвратительное изнасилование продолжалось обычно несколько минут, пока, полностью удовлетворившись, псина не выпускала меня, и я на ватных ногах возвращался в комнату.
– С тобой все нормально?
– Да все в порядке, солнышко, – только и оставалось ответить мне. Подобно тому, как клаустрофоб не может объяснить, что такого страшного в замкнутом пространстве, я не смог бы объяснить, почему переживаю продолжительный приступ панической атаки,  задыхаюсь от удушья, рассудок мой на грани помешательства, по моей спине ручьем течет холодный пот, а сердце выстукивает двести двадцать ударов в минуту.
Поэтому, когда Ленка бухнула мне в трусы здоровенную медузу, я, пытаясь сорвать с себя плавки чуть ли не вместе с кожей, скакал по пляжу, как душа Адольфа Гитлера по раскаленной сковородке. К счастью, медузы в это время года довольно редкое явление, а их книдоциты не так токсичны, но, придя домой, я тут же уселся перед зеркалом рассматривать свои покрасневшие гениталии.
– Знаешь анекдот: «боль снимите, опухоль оставьте»?
– Знаю. Но почему-то сейчас он не кажется мне смешным! Между прочим, токсины некоторых медуз смертельны для человека.
– Да, например яд австралийской кубической медузы «морская оса». Но у берегов Израиля такие не встречаются. Так что расслабься, и дай насладиться припухлостью, пока она не сошла.
В среду меня огорошил звонок из части. На связи была командирка второго отделения. Между собой мы звали ее «матате», то есть швабра, за высокий рост. Прозвище это звучало несколько обидно, но вообще-то девчонка была очень хороша собой – высокая, стройная и очень спортивная с миловидным, симпатичным личиком и выразительными глазами. Наверное, я нравился ей (или мне хочется так думать), потому что она частенько докапывалась до меня, хотя и была командующей другим отделением. Я, в общем, тоже ей симпатизировал.
– Илья, я приеду в Ашкелон около трех.
– Если специально, чтобы уговаривать меня вернутся на базу, то не трудись. В воскресенье утром, как обычно, я буду в части.
– Но я все равно приеду, потому что уже в пути.
– Зачем? Какой в этом смысл? Раньше я все равно не вернусь, сдамся в назначенный срок. Ты просто потеряешь время! Езжай спокойно домой.
– Нет, так положено, и я должна тебя навестить. Ты можешь меня встретить возле центральной автобусной станции, чтобы я не искала твой дом?
– Да без проблем, позвони мне за двадцать минут, как будешь подъезжать.
Ленка повернулась ко мне:
– Кто это? Твоя мефакедед?
– Не моя, но мефакедед. Я встречусь с ней около трех в городе.
– Да пошли ее на ***!
– Слышишь, не нужно быть подонком уж до такой-то степени! Ей придется проделать неблизкий путь.
– Я собиралась вечером, но тогда поеду домой сейчас.
Не то, чтобы я устал, хотя и это имело место, прежде всего, физически, от непрерывного секс-марафона, и мне нравилось проводить с ней время, но я отчаянно нуждался в уединении. Лишь в одиночестве, при полном отсутствии контакта с людьми я мог подзарядить свои батарейки и накопить психический заряд для следующих двух недель в армии.
– Ок, тогда как раз я тебя провожу. Увидимся, скорее всего, через двое выходных. И, Лена, у тебя есть тональник, замазать один синяк?
– Посмотри на меня и подумай, есть ли у меня тональник, – конечно, никакой косметики у нее не было – но не переживай, он почти не заметен. А вот рубашку тебе лучше не снимать, когда будешь с ней встречаться.
– Звучит как ревность.
– Мечтай!
Проводив Ленку, я дождался командира, встретив ее прямо у автобуса. Конечно, я не смог обойтись без маленького циркового представления, и, вытянувшись по струнке, громко приветствовал ее «Акшев А Мефакедед!» Позади раздались смешки прохожих, а пассажиры скосили на нас взгляд.
– Ну да, было бы странным ожидать от тебя чего-нибудь другого. На базе ты упорно не отдаешь мне «Акшевы», а здесь просто не мог удержаться.
– Не смог. Извини. Пообедаем в ресторанчике на море?
Мефакедка окинула меня взглядом. Наверное, я непривычно выглядел в свободной рубашке, шортах и сандалиях.
– Нет спасибо, пойдем, сядем на травку и поговорим. Ты, кстати, свежо выглядишь. Отдых тебе на пользу.
– Спасибо. Но все же ты потратила кучу времени на дорогу сюда и потратишь кучу времени обратно. Поэтому, хотя бы чашку кофе в приличном заведении? – взяв ее за руку, я потянул к кафешке неподалеку.
– Каппучино, пожалуйста.
– Чай с бергамотом.
– Черный?
Я с удивлением посмотрел на официантку:
– А вы можете заварить зеленый с бергамотом?
– Нет, с бергамотом у нас только «Эрл Грей».
– Тогда зачем спрашиваете?
Мефакедед улыбнулась:
– Илья, ты когда-нибудь бываешь серьезным?
– Грустным бываю, а серьезным нет. Цитирую одного неизвестного тебе литературного героя: «Самые большие глупости в мире совершаются с серьезным лицом».
– И все же, Илья, сходи в госпиталь. Попробуй вытащить справку о болезни, иначе тебя отправят в тюрьму.
– Не беспокойся. В тюрьму меня не отправят. К тому же, я не могу сделать такого подарка нашей мефакедед. Нет уж! У нее в отделении случай нивкадута, и за это она получит взыскание.
– Почему ты так не любишь ее?
– А тебе она нравится?
– Вообще-то нет. Она, конечно, редкая сука, может ты и прав.
Распрощавшись с милой визитеркой, я отправился домой зализывать свои раны после затянувшегося свидания с Ленкой и наслаждаться одиночеством.

***

Как и обещал, я прибыл в часть в воскресенье утром вместе со всеми. Из четвертого отделения отсутствовал наш парижанин Джонатан, но к нему из Франции приехала его подруга, поэтому он симулировал сотрясение мозга. Правда, как и у меня, у него не все прошло гладко, так как Джонни оставили на сутки в госпитале для наблюдения после энцефалографии.
В первый же день мне назначили суд. Надев парадный комплект формы, штатные ботинки и чистую футболку, я предстал перед командиром батальона. Зачитав мне мои права и обязанности, он вальяжно предоставил мне слово для оправданий.
– Командир, я солдат-одиночка, что указано в моем личном деле. Естественно, что раз я один в стране, то помощи мне ждать неоткуда. Своевременные платежи по аренде квартиры, оплата всех счетов, включая связь, посещение банка, и...
– Да, да... я понял. Но именно для того, чтобы разрешить все свои бытовые обязательства каждый солдат-одиночка получает каждый месяц выходной в середине рабочей недели.
Это было действительно так, и этого дня было бы вполне достаточно человеку, живущему в Германии, где многие сервисы автоматизированы, а, заходя в любую контору, вы встречаете неизменную дежурную улыбку и в тот же миг слышите приветствие: «Халёё», которым служащий демонстрирует полную готовность вас обслужить. Но в Израиле, где вы можете топтаться и демонстративно покашливать у прилавка, в то время как продавщица мило беседует со своим молодым человеком по мобильнику вот уже битый час, одного дня явно не достаточно. Кроме того, в каждой конторе вас, скорее всего, попытаются нахлобучить, поэтому вам придется потратить еще полдня на сверку распечаток и ругань с менеджерами.
– Да, командир, но также любой солдат-одиночка по регламенту имеет право на дополнительный день, если того требуют обстоятельства.
– Да, но по решению своего непосредственного командира.
– Именно! Я многократно писал прошения о предоставлении мне дополнительного выходного для устроения бытовых неурядиц, однако, так и не получил ответа от моей мефакедед. Обращаю Ваше внимание, что я не получил именно ответа, а не отказа, обоснованного и однозначного. Вот ксерокопии прошений, которые я писал от второго сентября, девятого сентября, а так же шестнадцатого сентября.
Комбат приказал вызвать на суд нашу мефакедед. Я не зря закончил юрфак и понимал, что все просьбы надо оформлять с входящими номерами и хранить копии. Собственно, я непрерывно строчил заявления на предоставление выходного. Во время уроков мы часто получали задание написать коротенький рассказ или сочинение на иврите. Все подобные сочинения я оформлял в виде прошения и вручал мефакедед по окончании занятий, предварительно щелкнув на свою мыльницу, просто чтобы пораздражать комсостав. Поэтому к моей писанине никто не относился всерьез. Мефакедед сильно удивилась вызову в суд.
– Это действительно так? Солдат писал просьбы, которые были оставлены без ответа?
– Но я думала это просто шутка.
– Какая же может быть шутка, командир, если это мое официальное письмо с подробным изложением особых обстоятельств и подписью? А кроме того, я неоднократно писал прошение предоставить мне Устав  и свод законов, касающихся прохождения гражданином службы в израильской армии для ознакомления со своими правами, однако  не получил  ни Устава, ни внятных разъяснений от командиров, почему эти документы не могут быть мне предоставлены. Копии этих прошений у меня имеются.
Такая прыть озадачила нашего комбата. Устав мне никто не предоставил просто потому, что офицеры сами его отродясь в глаза не видели и не знали где взять.
– Я принимаю во внимание все вышеизложенные доводы и все же предостерегаю впредь от подобных действий. Ни один солдат не может брать закон в свои руки и самовольно покидать часть. Однако, учитывая те обстоятельства, что твои непосредственные командиры также не исполняли по отношению к тебе свои прямые обязанности и игнорировали прошения, то выношу оправдательный приговор. Только в этот раз!
Я вышел с суда, широко улыбаясь, в отличие от нашей дурочки, на которой не было лица.

Трудно сказать, с чем был связан настрой последних недель. Может быть, все уже немного устали от «Михвей Алона», возможно, наоборот, привыкли к порядкам, царящим здесь, и вконец оборзели, а, возможно, ребята, ощущая приближение финиша и скорого завершения нашего общего приключения, старались оторваться по полной.
Вечером командиры построили нас на улице и организовали выборочный шмон личных вещей. Пользуясь тем, что командиры не говорят по-русски, некоторые ребята имели неосторожность открыто обсуждать грандиозную попойку, ради которой в часть было завезено огромное количество спиртного.
– Ну, – злорадно улыбался Славик – я говорил вам, что наша Женька русская?! Теперь ты веришь мне?
Он действительно давно предупреждал нас, что Дженни прекрасно понимает русскую речь. Но никто ему не верил. Меня обмануло ее лицо - наивное и лучезарное. Таких лиц у русских не бывает. Как говорит моя мама: «лицо человека, не знавшего проблем». В действительности, это не совсем верное утверждение, ведь я сам, да и многие из тех, с кем я вырос, тоже не знали особых проблем в жизни. Детки из благополучных семей, в период отчаянных трудностей конца восьмидесятых – начала девяностых мы были еще слишком малы, чтобы понять и прочувствовать страхи и проблемы наших родителей, а когда уже повзрослели, то не видели нужды и лишений. Мы варились в своем кругу и никак не контактировали с гопницкими компаниями и уличными хулиганами. Футбольные фанаты, бритоголовые фашисты, компашки быдлятских отпрысков и всех этих «кухаркиных детей», что, лузгая семечки и посасывая пиво, отбирают мелочь по темным переулкам, были для меня чем-то вроде размытого фона на заднем плане, не более того. Мое лицо, да и многих моих приятелей, иногда украшает жизнерадостная улыбка, и все же ни у кого из нас нет того беззаботного вида человека с другой планеты, какой можно встретить у американцев или европейцев. Дженни была вывезена из Ленинграда в младенчестве, поэтому выросла уже типичным представителем израильской культуры и несла на своем лице отпечаток местного колорита. Славка сразу ее раскусил, но как я мог обмануться?! Ведь у меня есть похожий пример – мой троюродный брат из Америки. Я помню, как он приезжал к нам в гости в Питер. Безупречный русский без тени акцента и аутентичные интонации, но с первой секунды понимаешь – лох заморский, ну не может наш так улыбаться!
– Мирослав, снимаю перед тобой шляпу и приношу извинения.
– Я эту тихушницу сразу раскусил! А ты мне не верил...
Надо отметить, что я был восхищен актерским искусством Женьки. Не выдать себя ни жестом, ни взглядом, когда в твоем присутствии обсуждают твои зубы, сиськи и прическу, это – мастерство!
Досмотр личных вещей солдата наши офицеры имели право производить только в присутствии владельца и свидетеля.
– Илья, ты будешь понятым, за мной! – я производил впечатление страшно интеллигентного мальчика, поэтому наша ММ не могла заподозрить меня в употреблении алкоголя на базе. Собственно, в этом она была совершенно права. Я на дух не переношу ничего крепче кефира, и даже в новогодний праздник и День рождения не выпиваю и глотка шампанского. Несмотря на тщательный шмон наиболее подозрительных личностей, никакой водки офицеры так и не нашли, чем остались крайне недовольны. Естественно, что открыть фляги и понюхать содержимое у них ума не хватило.
Командиры отчаянно пытались вернуть дисциплину в ряды идущих вразнос солдат, а гроза тем временем неумолимо приближалась. Заступление роты в караул – своего рода экзамен для комсостава. Сирена, сборы по тревоге на время, готовность новобранцев и поведение караульных – все это инспектировалось командованием базы. Всем нам раздали график дежурств. Мой первый караул пришелся как раз на время ужина с семи до девяти. Все мы были ознакомлены с правилами несения караульной службы: нести караул стоя, усаживаться можно лишь на десять минут в конце каждого часа, каску, вест или винтовку не снимать с себя ни в коем случае, о любых подозрительных перемещениях немедленно сообщать по рации, а курить, слушать музыку или разговаривать по телефону – категорически запрещено. Но кому мы были нужны?! Меня скорее беспокоили не гипотетические террористы, которым в этом месте и взяться-то было неоткуда, а мои командиры и проверяющие, поэтому я очень удачно расположился на своем посту спиной к внешнему периметру и лицом к дороге, по которой могли прийти с инспекцией, а моя каска послужила мне замечательным табуретом.
– Бункер, Бункер, кончайте бухать и надевайте каски, вижу к вам проверку. Полигон, идут к вам, ждите гостей, – периодически оживала рация.
Я неспешно, смакуя каждый вдох, засмолил самокрутку с травой и набрал Ленкин номер:
– Привет, что делаешь?
– Ужинаю у себя дома. А ты?
– Я Родину в данный момент стерегу. У меня сейчас караул.
– Родину стережешь? Уже страшно лечь спать! А я думала, развлекаешься со своей шоколадкой.
– Какие шоколадки?! Они давно закончили тиранут и разъехались по базам. Нет, - я картинно вздохнул – давным-давно тех шоколадок нет с нами. Наша рота одна осталась на всей базе.
– Значит ты на голодном пайке, сочувствую...
– О тебе, конечно, такого сказать нельзя.
– Конечно! – Ленка рассмеялась в телефон – Не грусти, Севенард, обещаю, я буду трахаться за нас двоих.
– Я почему-то не сомневаюсь. Упс, ко мне идут, а я еще каску надеть должен и в глаза закапать, позже созвонимся.
Подойдя ко мне, лейтенантша окинула меня взглядом:
– Все в порядке, Илья?
– Так точно, мой командир!
Нормальной жратвы мне уже, конечно, не досталось, а ведь предстояло еще ночное дежурство с двенадцати до двух. Я проглотил несколько йогуртов и еще рассовал себе по карманам полтора десятка упаковок, чтобы не давится бутербродами с омерзительной шоколадной пастой. Паста только называлась шоколадной, на самом деле это было взбитое с сахаром и еще каким-то химреагентом дерьмо. Во всяком случае, какао-бобы в составе не упоминались.
– Илья, хочешь прикол? – огорошил меня Славик, не успел я еще войти в комнату, – смотри!
Мирослав выставил здоровенные колонки саунд-системы в окно и щелкнул «энтер» на своем ноутбуке. В ту же секунду меня оглушил рев сирены.
– Быстро, быстро все вниз! Тревога, тревога... – забегали по корпусу командирки, сгоняя всех на учебную тревогу, как им казалось. Славка, схватившись за живот, катался от смеха по полу.
– ****ь, Славик, в чем прикол-то? Я в душ хотел.
После пятой такой шутки командиры догадались изъять у нас саунд-систему на время.
В двенадцать, согласно графику, я явился вниз, на площадку, где командиры проверили наши магазины на наличие патронов, фляги на заполненность водой, и все остальное обмундирование. Из десяти человек, которые должны были заступать в караул, стояли восемь, двое остальных просто забили и легли спать.
– Свободен, отдавай рацию и иди дрыхнуть, – я сменил Ромку на боевом посту недалеко от нашего флагштока. В рацию кто-то все время матерился и орал на командирок, что его не меняют. Я выключил прибор, дабы не раздражал, и погрузился в свои размышления. Очнулся я от невероятного чувства голода. В иврите даже термин есть специальный: «манчес» – состояние неутолимого жора, овладевающее человеком после употребления марихуаны. Сожрав пару йогуртов из кармана, я вспомнил, что в комнате у меня есть еще десяток банок. Часы показывали три-десять. Меня должны были сменить уже больше часа назад. Теперь, включив рацию, уже я орал благим матом на командирку, которая не в состоянии поднять солдат с койки.  В ответ рация извинялась женским голосом и просила подождать еще. Девочка пыталась поднять засранца, но он, очевидно, посылал ее. Тогда она попробовала поднять кого-нибудь другого, но остальные послали тем более, резонно замечая, что сейчас не их вахта. Оставив свой пост, я  голодный и очень злой вернулся в корпус.
– Ты, дура недоделанная, давай сюда лист дежурств, какая сволочь меня не сменила? – я схватил за руку одну из командирок.
– Илья, что ты делаешь, ты не можешь покинуть пост!
– Заткнись, и смотри, как надо поднимать с койки! – я решительно вошел в комнату третьего цевета и, сдирая одеяло со всех подряд, стал искать Алекса.
– Блин, что ты делаешь?
– Охуел, чо ты творишь? – мычали раздраженные парни.
– Завали ****о, где Алекс?
– Ну, вон!
Резким движением я сорвал с него одеяло и, схватив за ногу, сдернул с кровати на бетонный пол.
– Оху...
Но мой удар ногой в живот прервал возмущение сонного гаденыша.
– Ты... я тебя... – отдышавшись, он еще хотел мне что-то высказать, но занесенный над ним приклад, и мое лицо, выражающее полную готовность впечатать его башку в пол, охладили пыл урода.
– Бегом в караул, сучий потрох! – я обернулся к мефакедке – вот  что ты должна была сделать, глупая соска!
– Илья, это запрещено. Тебя за это могут судить, если он пожалуется.
– Он не пожалуется. Потому что тогда ему вообще ****ец.
– «Стукач», – произнесла девчонка русское слово с акцентом, – я знаю это слово. Русские не любят «стукач».
– Очень не любят «стукач». Просто ****ец, как не любят!
– А в российской армии командиры так же поднимают солдат в караул?
Я посмотрел на наивную девчонку:
– В российской армии солдаты сами вскакивают вовремя. А если кто-нибудь нечто такое выбросит, то командир его просто убьет.
– Выведет во двор и расстреляет без суда?
– Ну, зачем же так жестоко! Отпинает ногами так, что почки оторвутся и селезенка лопнет, а солдатик потом сам тихо помрет в лазарете.
– Хорошо, что мы не в России.
– Уж поверь мне, – я отправился доедать свои йогурты.

***

В субботу наступала праздничная неделя Суккота. В память о блуждании евреев по Синайской пустыне нам возле столовой соорудили здоровенный шалаш, в котором всю неделю и накрывали столы. После утренней трапезы многие солдаты отправились на праздничную службу в синагогу. Я же, чуть спустившись с дороги, уселся на горном склоне, недалеко от нашего класса.
– Я часто вижу, как ты сидишь здесь в одиночестве.
Я обернулся и увидел стоящую позади себя миловидную девчонку в командирской бейсболке. Кажется, я видел ее несколько раз, она была мефакедед одного из девичьих отделений.
– На базе нечасто выдается момент для уединения, когда можно вот так вот посидеть и отдохнуть от людей.
– Не любишь людей?
– Ненавижу, – я задрал голову, заглянув в лицо симпатичной командирше. Практически все время их лица скрывал длинный козырек, закрывая верхнюю часть лица, которую можно было рассмотреть только из такого положения – у тебя очень чувственные глаза и красивая улыбка. Как тебя звать?
– Инбар.
– А меня И...
– Да, тебя Илья. Я знаю. Тебя больше всего обсуждают командиры между собой.
– И что говорят? Больше плохого или хорошего?
– Дженни досадует, что не может рассказать ничего нового. Какой бы рассказ из истории Израиля она не начала, ты всегда знаешь больше. А мефакедед тиранут тебя ненавидит. Но вообще-то вам  не очень повезло, я сама с ней не слишком дружу.
Я пригласил взглядом новую знакомую присесть рядом.
– Откуда ты?
– Мой иврит все-таки выдает меня? Я из Ден Хаага. Это...
– Да, да это Нидерланды. Я обожаю Голландию, хотя Ден Хааг не самый мой любимый город.
– Амстердам?
– Да я очень люблю Амстердам, но...
– Дай догадаюсь... слишком многолюдно, – мы синхронно рассмеялись. Меня заинтересовала эта обаятельная девчушка с солнечной улыбкой. Сидя на крутом склоне холма, на вершине которого находилась наша база, мы наслаждались тишиной, зачарованные потрясающим горным пейзажем.
– Как тебя занесло в ЦАХАЛ из Голландии?
– Я должна была приехать для прохождения службы в армии. Ведь я родилась в Израиле, и с рождения являюсь гражданкой этой страны. Мои родители не прижились здесь, и, когда мне было полгода, вернулись в Нидерланды.
– И это повод? Ты была обязана, и что?
Инбар рассмеялась:
– Ну да, кто мог меня заставить!
– Ты не настоящая голландка. Знаешь, в Амстердаме, если велосипедист остановился на красный свет возле пустой дороги, значит, это не голландец.
– Точно, точно, а если у него еще такие цветные носочки в тон к велосипеду и шлем на голове, значит он немец.
– Зато Голландия единственная страна, в которой можно встретить турка на велосипеде. Ты когда-нибудь видела турка на велосипеде в Германии или Швейцарии?
– Но готова спорить, если ты видел турка на велосипеде, то это был непременно такой разноцветный горный байк с сотней передач.
– Непременно! Ведь любой уважающий себя голландец предпочтет раздолбанный дедушкин «Дач-байк».
Я болтал с Инбар час или два ни о чем и обо всем на свете.
– Оставь мне свой номер телефона.
– Зачем?
– Потому что мне нравится, как ты улыбаешься.
– Ты вгоняешь меня в краску.
– И мне нравится, как ты краснеешь от смущения.
Инбар достала ручку с обрывком бумажки.
– Жаль, что ты не моя мефакедед.
– О, слава Богу, что я не твоя мефакедед! Я наслышана о твоих выходках. И, к тому же, будь я твоим командиром, то не согласилась бы выпить чашку кофе с тобой.

Не представляю, как в России солдаты безвылазно проводят в армии целых два года! Наверняка, я был бы одним из тех, кто, заступая в караул и получая на руки оружие, расстреливают сослуживцев в казарме, а потом стреляются сами. Потому что я уже готов был взвыть. Не в силах более выносить Кайла, я выбросил его вещи из комнаты и выгнал спать в коридор. Америкос тут же настучал на меня сержантессе. За это мне закрыли еще один шаббат. Славку тоже несло вразнос. Он больше не поднимался на построения, проводя весь день в кровати с ноутбуком. На третий день поднимать его пришел весь наш комсостав - командирша, сержантесса, лейтенантша выстроились шеренгой возле его кровати.
– Мирослав, встань немедленно! – но Мирослав и ухом не вел, полностью игнорируя слова мефакедки.
– Слава, встань, – то ли приказала, то ли попросила наша ММ.
На слова лейтенентши Славик неспешно слез с кровати и принялся заправлять свою пилотку под погон. Видя, что приказы других командиров Мирослав исполняет, наша дурочка решила встрять, пытаясь взять своего солдата под контроль самым глупым способом, который только можно придумать - отдавать ему приказы о том, что он и так делает:
– Положи пилотку на плечо!
Конечно, в ту же секунду беретка хлопнулась об пол. ММ жестом попросила ее замолчать.
– Мирослав, это твоя принципиальная позиция? Ты не будешь исполнять приказы своей мефакедед?
– Да, это моя принципиальная позиция. Она невменяемая, и ее нужно лечить.
Как и мне, за такие штуки ему закрыли выход с базы на выходные.
– Значит, мы тут вдвоем на этот уик энд.
– Да какое вдвоем, Ильюха! Тут полроты на шаббат оставлены. Радуйся что ты солдат-одиночка, и тебе не могут закрыть еще одни выходные. Двадцать один день -  это максимум, на который можно оставить на базе одиночку по закону.

***

В начале пятой недели на базу прибыли автобусы за теми, кто написал заявления о зачислении в элитные боевые бригады. Всем им предстояли нешуточные испытания на  экзамене: многочасовой марафон с носилками на плечах, упражнения с тяжеленными бочками, которые необходимо закатить в гору, отжимания, подтягивания, а, кроме того, тесты на моральную устойчивость и интервью с  психологом, оценивающим готовность кандидата в тяжелых стрессовых ситуациях к самоотречению. Увидев Бориса, мента из Кисловодска, я подошел к нему:
– Ты что, с ума сошел? Тебе жить негде, тебе денег не платят, а ты в боевые части собрался? Ты должен требовать направления в джоб (джоб – рабочие, тыловые части), причем, по графику неделя через неделю, чтоб иметь возможность работать.
– Да, ладно, съезжу на гибуш, раз уж в военкомате меня в боевые определили. Похожу там пешком в хвосте, меня и не возьмут.
Я с недоверием посмотрел на Борьку:
– Боря, ***ню творишь со своей жизнью. Тебя родители наебали, армия наёбывает, а ты все везешь эту телегу, как ишак.
– Да я же говорю, Илюха, просто посмотреть съезжу, я понимаю, что мне в тыловые нужно проситься и работу искать.
Вечером следующего дня ребята вернулись ужасно изможденные.
– Ну? – хлопнул я Борьку.
– Зачислен в спецназ бригады Гивати. Ну, не смог я допустить, чтобы местные мальчишки впереди меня бежали… – развел руками Боря.
– Дурак ты! Убьют тебя в чужой войне и даже на кладбище военном не похоронят, а зароют, как собаку за оградой, потому что ты не еврей.
Третья неделя подряд на базе показалась мне адом. Я срывался на любого, кто меня раздражал, а раздражали почти все. Выходных я ждал, как прихода мессии. Поэтому, когда в пятницу утром ко мне подошла одна из мефакедок-стажерок и заявила:
– Илья, ты всю неделю вел себя отвратительно, мы, к сожалению, не можем тебя оставить на эти выходные, но ты получаешь два штрафных часа и остаешься на базе до десяти! - я разразился громкой бранью, осыпая несчастную оскорблениями. Юная стажерка, закрыв лицо руками, села на поребрик и разрыдалась. Я почувствовал себя скверно – вид плачущей девчонки терзал мою совесть.
Ко мне подошел Славка:
– Ты ее бил?
– Ты что, даже пальцем не тронул!!! Так ужасно себя чувствую, наговорил ей столько всего унизительного.
– Да ладно, не переживай, не в детском саду, пусть привыкает.
Но я не мог отойти от нее. Каждый раз, когда я, чуть приподнимая за козырек ее бейсболку, делал попытку извиниться, она начинала рыдать еще громче, захлебываясь слезами и соплями.
– Эй, ну хватит, ну прости. Я не прав и из тебя выйдет отличная мефакедед. Ты настоящий лидер, такая харизматичная и... Я просто гад, не принимай моих слов так близко к сердцу... – но ничего не помогало.

***

В Хайфе я сошел с поезда и заехал за Ленкой на базу.
– Ты уверена, что это хорошая идея сбегать из части, если у тебя недельный арест?
– Да никто у нас за этим не смотрит. Черт, вот не сидится ему дома в пятницу! – она пнула ногой припаркованную возле входа в здание трехколесную электрокаталку для инвалидов – знаешь что, однажды я перережу ему тормоза. Хотя нет, слишком мелко, все равно не убьется.
Израильская армия заключает в себе не только оборонную функцию, но и социальную. Это, прежде всего, мощный инструмент социализации и интеграции в израильское общество новых репатриантов, а также людей с ограниченными возможностями. Инвалиды по собственному желанию могут быть призваны на военную службу и, нужно отметить, что многие этим правом пользуются. Я видел даже офицеров с ДЦП и в инвалидных колясках. У Ленки в части служил один такой – арабчонок с какой-то формой мышечной дистрофии, от чего передвигался плохо, в основном, на своей электрокаталке, но ко всем своим несчастьям страдал еще и слабоумием. Конечно, никакую полезную работу для армии он делать не мог, и, немало поломав голову, как быть с таким солдатом, «расар» базы сформулировал ему задачу: «Катайся по базе, следи за порядком!»
Идиот, воодушевленный своими полномочиями, проявлял чудеса трудоголизма – он являлся на базу даже по выходным, следил за солдатами и стучал на них командирам при каждом удобном случае.
– Лена, ну нельзя же злиться и уж тем более мстить слабоумному инвалиду.
– Почему нельзя? Этот гондон заложил меня в прошлый раз, когда я сбежала домой с базы, будучи под арестом.
– Но он убогий, ему и так не повезло!
– Что ты орешь на меня! Ему не повезло?!! Да его жизнь уже есть величайшее чудо! Генетический мусор, обреченный погибнуть еще в младенчестве, родись он в любое другое время, он сорвал «Джек Пот», вытащил выигрышный лотерейный билет, родившись здесь и сейчас, в этом славном государстве, которое о нем заботится и платит пособие, и которое наверняка ненавидят его долбаные родители-арабы.
– Если так рассуждать, то тебе тоже невъебенно повезло. Еще двести лет назад такую ведьму, как ты, сожгли бы на костре за разврат, а в Иране и сегодня бы закидали камнями.

Сделав пересадку на Центральной автобусной станции, уже через час с небольшим мы заняли места в автобусе до Ашкелона. На последнем ряду за нами расположились две юные израильтянки. Вообще у израильских подростков есть два самых любимых занятия – это забираться с ногами на сиденья и включать в общественных местах свою убогую примитивную музыку, гнусаво вопящую из мобильника.
– Чертовы израильские дети! Если бы я был сатаной, то не Адольф Гитлер, Калигула и царь Ирод горели бы в самой страшной адской печи, а изобретатель рингтонов для мобильника и изобретатель жевательной резинки. Уверен, Джон Кертис, который первый допер производить бабл-гум ползает на четвереньках по улицам ада и лезвием оттирает черные присохшие к тротуару бляшки из жвачки. Нон стоп, вечно, без перерыва на обед и сон, трет и трет эти омерзительные пятна.
– Вот в Сингапур, например, нельзя ввозить жвачку…
– Да, тысяча долларов штраф. Но лучше прямо на месте расстреливать каждого, у кого при себе резинка! А эти подростки... Господи, ты когда-нибудь видела, чтобы какой-то скрипач расчехлил скрипку в автобусе и угостил всех вокруг великолепным скрипичным соло? Но этим непременно нужно дать послушать свое говно всем вокруг.
– Жаль, бить детей в Израиле запрещено, и, зная о своей безнаказанности, они борзеют еще больше. Процесс обратного превращения человека в обезьяну идет полным ходом.
– Мне запомнился один забавный случай в Берлине. Еду в автобусе, а на переднем сиденье расположились двое молодых турок, то ли подпитые, то ли просто придурки. Сидят и на весь автобус вещают в духе: «****ые немчуры, скоро все турецкий учить будете, мы теперь в эти стране хозяева...», ну и тому подобное. Немцы, естественно, сидят, в их сторону головы не поворачивают, только глазами косят. Автобус, тем временем, подъезжает к остановке. Проходя по центральному проходу к двери, напротив чурбанов останавливается древняя старуха с тростью и, сунув клюшку прямо в морду одному из них, шамкая, обращается: «Поговори еще, сволочь, евреи в тридцать девятом так же говорили!»  И выходит из автобуса в гробовой тишине. Всю оставшуюся дорогу побледневшие турки ехали, словно языки проглотив.
Ленка улыбнулась:
– Ну, за отжиг бабке, конечно, зачет. Но, вообще-то, глупость она сморозила. Евреи так в тридцать девятом говорить не могли, потому что немецкий был для них родной. Они сами являлись носителями немецкой культуры. Еврейская интеллигенция Германии была воспитана на Шопенгауре и Гете, музыке Баха и Моцарта. Фейхтвангер, Кафка, Фрейд, Эйнштейн писали и разговаривали на немецком. Евреи обогатили эту культуру, едва ли не больше, чем сами немцы. Но их уничтожили в лагерях, а вместо них заселили ослоёбов-дегенератов, которые не знают и знать не хотят никакого Гете, ни разу в своей жизни не были в филармонии, а Моцарта слышали лишь из своего мобильника.
– Конечно, старуха ляпнула чушь, но видела бы ты лица тех турок!
Добравшись до дома и разобрав рюкзаки, мы отправились на пляж, больше не в силах зависать в четырех стенах под монологи Джорджа Карлина. К нашему глубокому разочарованию, везде были воткнуты черные флажки, а спасатели гоняли немногочисленных отдыхающих, словно коз, запрещая даже подходить к штормящему морю.
– Эти уроды не дадут спокойно поплавать. Пойдем на дикий пляж?
Ленка окинула взглядом сторожевую будку и начала раздеваться:
– Да пошли они! – решительно ринулась она в воду.
Недолго думая, я скинул шорты и бросился за ней. В спину нам немедленно полетели окрики из мегафонов, но мы уже мощными гребками удалялись от берега, подлетая на огромных волнах. Минут через пятнадцать к нам мчался катер береговой охраны.
– У нас назревают проблемы.
– Тогда закрой рот, и ничего не говори, в крайнем случае, повторяй за мной.
Как только морская полиция вытащила нас из воды, я сгреб глаза в кучу, и, изобразив дебильную улыбку на своем лице, залопотал:
– Вир зинд ****анутен туристен аус Дойчланд. Ферштейн нуур дойч унд алес ****айтунг!
Офицер полиции попытался что-то втереть нам по-английски, но мы вертели головами и твердили: «Дойче туристен, алес ****айтунг»! Поняв, что допрос невозможен, и, не желая возится со странными отморозками, полицейские отпустили нас на берегу, трижды скрестив руки в запретительном жесте и указывая на море.
– Йаа, йаа, мие дас гуд! Данке! – поблагодарил я их, и мы отправились пешком через полгорода за своими вещами.
– Козлы, не дали поплавать!
– Хватит, пошли домой, после трех недель на базе я устрою тебе одиннадцатибальный шторм в постели.
– Напугал ежа голой задницей!
– Господи, в жизни не видел бабы ебливее тебя. Хотя нет, пару лет назад читал про инцидент с одной девицей в израильской армии, она, кажется, была дочерью какого-то офицера.
– Да, да... Это было на Базе ВВС «Неватим». В свои тринадцать девочка ну очень любила секс. Больше полусотни солдат проходили тогда по делу о связи с несовершеннолетней.  Представляю, сколько на самом деле побывало в ней!
– Да уж, выдающаяся девица! Поиметь роту мужиков в тринадцать лет, а может и не одну, это круто! Против нее ты просто монахиня.
– Монахиня? Лучше бы тебе язык обрезали, а там пришили... Девочка как девочка, просто любит мальчиков. Кстати, она не стала наговаривать на солдат даже под давлением военной полиции, однозначно заявив, что о своем возрасте она врала, а с солдатами спала потому, что хотела этого и не подвергалась давлению или же насилию. Само благородство. Ее есть за что уважать!
– Никто с тобой и не спорит.
– А ты поспорь!
С Ленкой никогда не было скучно. Мы то ласкались, словно котята, то дрались без причины, просто забавы ради. Она могла устроить истерику на ровном месте, а через пять минут впасть в отстраненную задумчивость, но уже спустя четверть часа гореть от возбуждения, как вулкан Кракатау. За один день с ней я проживал больше эмоций, чем за предыдущую неделю. Надо признать, временами Ленка пугала меня, потому что частенько в своих играх она переходила все грани разумного, но, наверное, это и привлекало тогда меня в ней. К ночи, утолив с лихвой жажду секса, и доведя друг друга до исступленного состояния, когда сношение больше не приносит наслаждения, а лишь страдание измученному телу и боль в паху, мы вышли к морю.
– Натравили на нас полицию! Я сожгу будку этим пидорасам!
– Мы никому не будем мстить и ничего не будем жечь! – я силой оттащил Ленку, вооруженную зажигалкой и шматом сухих водорослей от деревянной вышки спасателей, уже безлюдной во втором часу ночи.
– Да ладно. Никого же нет. Представляешь, как красиво будет гореть! Неужели тебе никогда не хотелось сделать что-нибудь такое? Сжечь вышку уродам, что испортили тебе купание, или разнести бейсбольной битой окно тому мудаку, что сигналит тебе без повода на перекрестке?
– Да, да, взорвать отделение налоговой инспекции или приставить к голове отвратительного орущего ребенка пистолет и вынести ему мозги на глазах его ****утой мамаши, которая вместо того, чтобы всыпать ремня маленькому говнюку, сюсюкая, уговаривает невменяемого хулигана успокоиться. Меня регулярно посещают такие желания, но халабуду спасательной службы мы все равно поджигать не будем.

Ночью шторм разразился с еще большей силой. Огромные волны откатывались далеко назад, оголяя морское дно, словно набираясь сил, и с яростью дракона, пенясь и вздымаясь уродливыми горбами, обрушивались на берег.
– Искупаемся? Или тебе слабо?
Я с недоверием посмотрел на раздевающуюся Ленку:
– Ночь. Штормовое море. Два обдолбанных человека пытаются взять друг друга на слабо. Тебе не кажется, что это начало дурного сюжета?
– То есть слабо?
Я сбросил шорты и достал из кармана плавательные очки «Диодора»:
– Если такая смелая, забегаем в море на счет три между ударами волн.
– Три!
Нужно отдать должное, плавает Ленка невероятно технично. Годы занятий синхронным плаванием не прошли для нее даром. Движения ее были плавными, но очень мощными и эффективными. Несмотря на все усилия, я изрядно отставал. Мы удалялись от берега  слишком быстро, и это заставило меня беспокоиться. В зимний период Средиземное море бывает очень коварно – порой на поверхности действуют сильные отливные течения, очень быстро уносящие в открытое море беспечных туристов. Лена сбавила темп и позволила себя догнать лишь тогда, когда берег уже давно скрылся за горизонтом, и, даже подбрасываемые высокими гребнями волн, мы уже не могли рассмотреть суши. Темнота и бескрайнее бушующее море полностью окружили нас.
– Ну что, может уже пора повернуть назад?
– Так ты сдаешься?
– Сдаюсь? – удивился я – а в чем спор? Если бы ты заранее предупредила, что у нас соревнование, кто дальше заплывет, то я бы захватил с собой пару сэндвичей и бутылку воды, тогда мы бы спокойно могли херачить до самого Кипра.
– Да, глупый спор вообще-то. Ты смотрел фильм «Гаттака»?
– Может быть, тысячу или полторы тысячи раз. Это мой любимый фильм. Но, строго говоря, это состязание братьев «кто дальше заплывет», одно из немногих слабых мест сюжета.
– Да, весь этот сценарный ход нужен лишь для гениальной фразы: «Я никогда не берег сил на обратный путь».
– Наверное. Мне всегда казалось странным, с чего его генетически совершенный и здоровый брат начинал тонуть.
– Ну, ведь тонут же люди…
– Только те, которые не умеют плавать.
– Севенард, чушь! Тонут в основном те, кто умеют плавать.
– Не верю я в этот расхожий бред! Ну, как можно начать тонуть с бухты-барахты? И эти бабушкины байки, мол, ногу свело – полная ерунда! Даже если мне не то, что сведет, парализует обе ноги и обе руки, я все равно не пойду ко дну. А если люди, умеющие плавать, и тонут, то только в результате нападения акул, каких-нибудь ядовитых тварей, возможно, от внезапного инфаркта или легочной эмболии, которые бы не оставили шансов и на суше.
– Хер его знает, как можно утонуть, но многим это удается. Ладно, ты прав, бредовая была идея плыть в открытое море наперегонки.
Развернувшись, мы начали грести к берегу, ориентируясь по светлому пятну на небе, очевидно образованному городским уличным освещением, но, несмотря на все усилия, за следующий час мы так и не увидели очертаний суши. Казалось, что мы гребем на месте. Наши старания лишь компенсировали морское течение.
– Лена, мы так никуда не продвинемся.
– Тогда нужно поднажать, как следует.
Сменив брас на баттерфляй, и ударяя по воде могучими сокращениями всего тела, Ленка рванула вперед словно торпеда. Я даже не дернулся вслед за ней. Баттерфляй - невероятно динамичный и потрясающе красивый стиль, но, к сожалению, столь же энергозатратный. Я не сомневался, что продолжительно поддерживать такой бешеный темп невозможно. И уже очень скоро, метров в семидесяти от меня, в полной темноте замаячила светло-зеленая подсветка ее G-Shock. Так как перекричать шум шторма было совершенно не возможно на такой дистанции, я зажёг подсветку на своих часах и замахал ей в ответ. Сблизившись, мы снова перешли на брас.
– Хреновы наши дела! Обычно на горизонте стоят крупнотоннажные суда, что-то сегодня я не вижу их огней. Может из-за плохой видимости.
– Вероятно, но плыть в открытое море в надежде встретить судно, которого там может и не оказаться – не самая здравая идея.
– Тогда просто расслабимся. Шторм рано или поздно уляжется.
– Может через сутки, может через двое…
– Севенард, прекрати наводить панику, тем более, что у тебя плохо получается.
– Неужели?
– Я видела настоящий ужас в твоих глазах, когда на тебя набросился и чуть не зализал до смерти соседский кокер-спаниель. Твое лицо выглядело несколько иначе.
Лена легла на спину, раскинув руки и ноги, я также улегся рядом, взяв ее за руку.
– В дурацкую ситуацию влипли.
– И все же есть что-то умиротворяющее в этом. Вот так вот, расслаблено качаться на огромных волнах... Жаль, звезд с Луной не видно.
– Если бы на небе светила Луна, то не было так темно, как в жопе негра. Подержи меня. Я хочу писать, но не могу сосредоточиться при такой качке, когда еще приходится ритмично помахивать руками и ногами.
Подплыв под Ленку, я вдохнул полные легкие воздуха для большей плавучести, и обхватил ее за плечи:
– О, чувствую, тепленькая водичка пошла.
Закончив, Лена обернулась ко мне, и, крепко обнявшись, мы слились в поцелуе, наверно самом романтичном и самом нежном в моей жизни. В поцелуе, который могут подарить друг другу только два человека, застрявших в открытом море и окутанных кромешной тьмой. В этот момент тепло от соприкосновения наших тел в прохладной и совсем не дружелюбной среде приносило особое успокоение, вызывая невероятный прилив нежности.
– Ты так прекрасна сейчас и, кажется, я люблю тебя. Я знаю, что в моих устах это звучит слабо, ведь я сильно девальвировал эти слова, бесцельно расточая их каждой женщине в момент близости. Но сейчас это действительно нечто большее.
– Может быть и я влюблена в тебя. Но если мы выберемся, считай, я не говорила тебе этого.
Я еще сильнее прижал ее к себе.
– Ленок, поплыли назад. Я уже был в такой ситуации. Из-за формы волны, набегающей с моря, которая имеет крутой фронт и пологий скат, тебя резко подбрасывает на гребень, и затем ты скатываешься с волны, словно с горки. Так каждая следующая волна затягивает тебя в море все дальше. Поэтому, как только почувствуешь, что сзади подкатывает и ноги только-только начнет забрасывать на гребень, сразу же заныривай на глубину высоты волны. Сейчас они довольно большие – метра полтора. Попробуй, ты нащупаешь ритм. Тогда набегающие волны не будут затягивать в море, а, наоборот, будут придавать дополнительный импульс.
Через пару часов довольно изматывающего плавания мы рассмотрели на горизонте берег, а еще через сорок минут уже обессиленные выползали на пляж. Нас отнесло около километра к югу от того места, где мы оставили вещи. Пляж здесь был диким, а в воде встречались крупные валуны. Мощная волна шваркнула меня ребрами об один из таких камней, а Ленка здорово рассадила себе бедро, но это были уже мелочи. Я буквально заполз на рухнувшую от усталости подругу, и, крепко обняв, нежно вошел в нее, отстранив вбок полоску ее трусов. Конечно, это был не порыв страсти, да у меня и не осталось сил на какие бы то ни было телодвижения, лишь желание слиться в одно целое с очень близким человеком, почувствовать тепло друг друга каждой клеткой, выразить каким-то образом нечеловеческий прилив нежности, накативший на нас обоих. 
В какой-то момент она потянула меня за волосы на затылке, разорвав наш поцелуй:
– Это из-за тебя, гаденыш, мы влипли в такое дерьмо.
– Из-за меня? Ты первая полезла в воду!
– Да, но любой другой остановил бы меня, назвав сумасшедшей! Этим бы все и ограничилось.
Я улыбнулся:
– Знаешь что, а, пожалуй, спалим будку к чертовой матери!
До самого рассвета мы провалялись на песке, будучи не в силах оторваться друг от друга.

***

В воскресенье, несмотря на усталость от того, что предыдущей ночью не поспал и пары часов, я все же явился на базу в приподнятом настроении. Последняя неделя «Михвей Алона» обещала нам туристические поездки по стране и снисходительное отношение командиров. Но сначала всем нам предстоял выпускной экзамен по ивриту. Экзамен этот был крайне важен для каждого солдата, мечтающего о военной карьере. Любой, кто планировал попасть на офицерский курс, либо же проходить службу в составе гражданской полиции или разведывательной службы, должен был сдать необходимый языковой минимум. Естественно, что ко мне все вышеперечисленное не относилось. По своему характеру, убеждениям и стилю жизни я всегда был далек от таких понятий, как армия, дисциплина, государственная служба и карьера. Как говорила моя бабушка: «В поле – ветер, в жопе – дым!». Или в жопе – ветер, в поле – дым? Короче, сочетание слов: жопа, дым, ветер и поле – магическим образом наиболее точно отражают все грани моей бестолковой личности. Поэтому, получив бланк с заданием, я решительным движением перечеркнул его, и, положив на стол экзаменаторов, вышел из класса. Спустя несколько минут, повздорив с Дженни, то же самое сделал и Мирослав.
– Не быть нам генералами, – усмехнулся я, когда Славка, усевшись рядом со мной, забрал из моих рук косяк, и втянул его одним махом.

Утром понедельника всех нас погрузили в автобусы для обзорной экскурсии по местам боевой славы ЦАХАЛа: бункеры, укрепрайоны, разгромленные батареи Сирийской артиллерии на Голанах. До армии я объездил Израиль вдоль и поперек, но, надо отдать должное, нынешние экскурсии были весьма увлекательными.
– А вот здесь были сосредоточены сирийские бульдозеры и другая строительная техника, полученная из Советского Союза. Будучи не в состоянии справиться с Израилем в открытом противостоянии, сирийское руководство при поддержке СССР приняло решение отвести воды Иордана, оставив Израиль без источника пресной воды.
– Да, да, – перебил я мефакедед, – непременно расскажи историю о разведчике Эли Коэне. Он сыграл ключевую роль в операции по разгрому сирийских планов. Очень интересный эпизод в духе Джеймса Бонда. Хотя нет, пожалуй, даже круче.
Она обернулась ко мне:
– Илья, тогда, может, ты расскажешь нам?
– О, у нас нет столько времени. Расскажи ты, а я добавлю те интересные и значимые моменты, которые ты упустишь.
Во вторник нам предстояли экскурсии на самый север к границе с Ливаном и в городок Баниас. Я не раз был в этом местечке. И вовсе не комплекс пещер и кристальные ручьи привлекали меня здесь. Городок был основан в пятом или шестом веке до нашей эры. При Ироде переименован в Нероний в честь римского императора, а в конце первого века после падения Второго Храма здесь остановился Тит, будущий император, знаменитый римский полководец, разрушивший иерусалимский Храм, сын Веспасиана Флавия. Одно из самых любимых мной литературных произведений пронзительная трилогия Лиона Фейхтвангера «Иудейская война», «Сыновья»  и «Настанет день», может быть, и не очень достоверная, но невероятно живая и эмоциональная, в частности, повествует о романе Тита и еврейской принцессы Береники, начавшемся, скорее всего, именно здесь. В подобных местах я словно попадаю во временной парадокс, оказываясь в самой гуще исторических событий. Чувство того, что сейчас, обернувшись, я увижу на холме не экскурсионный автобус и разбредающихся туристов, а римскую когорту в блестящих латах и вдохну аромат прекрасной принцессы, не спеша прогуливающейся совсем рядом, буквально овладевает мной. Я погружаюсь в видения настолько реальные, что начинаю слышать латинскую речь, ощущать запах пота римских легионеров и даже улыбаться их пошлым солдатским шуточкам.
– Во втором веке до нашей эры мусульмане захватили город...
Словно иголкой по стеклу, слова Дженни процарапали мое сознание:
– Что ты сказала? Мусульмане во втором веке до нашей эры?
– Да, а что?
– Что? – в этот момент я испытал чувство глубочайшего разочарования в этой, якобы, такой эрудированной девчонке. Как можно быть настолько оторванной от истории, чтобы заявить такое? Жить в стране, расположенной в самом сердце мусульманского мира, бок о бок с этими людьми, делить с ними тротуар, скамейку в парке, кусок хлеба и поле брани, и не знать ни об этих людях, ни об их религии ничего!  Вот так на почве глупости и серости и возникают мифы и химеры.
– Ты представляешь вообще, какие события происходили в Палестине во втором веке до нашей эры? В это время не то, что Мухаммед, даже его прадед еще не был и в проекте.  Пророк родился только в 571 году нашей эры.
– И что? – кажется, Дженни искренне не понимала всю абсурдность своих слов.
– Во втором веке до нашей эры никаких мусульман не было и в помине.
– Странно, но у меня здесь записано... – удивленно ткнула Женька в распечатку, сделанную, очевидно, из интернета.
– Отдай свой доклад, мне как раз приспичило посрать.
Равнодушно к нашему спору отнесся лишь наш коричневый Уругваец. Собственно, какое может быть дело до Мухаммеда, Тита и Иосифа Флавия человеку, на самом деле не слыхавшему о Второй мировой войне!
В среду нас ожидал небольшой парад возле стены Плача в Иерусалиме, и затем всех солдат распустили по домам до следующего дня. Наши Самелет и ММ не могли мне простить моих выходок на предыдущей неделе, поэтому, как последнее наказание перед выпуском, лишили меня этой возможности. Я и еще несколько человек должны были провести эту ночь на базе под Иерусалимом. На самом деле это был скорее учебный центр, расположенный в одном из еврейских поселений недалеко от Вифлеема. Большой четырехэтажный комплекс, включавший в себя общежитие, лектории, кино- и спортзалы, был практически пуст. На первом этаже общежития группа девчонок занимала четыре комнаты, пацаны жили на втором, который тоже был почти безлюден.
– Вы новенькие? Здесь на курс «Натив»? – обратилась ко мне грудастая русская девчонка, когда после ужина я спустился во дворик.
– Какой курс?
– Курс иудаизма.
– О нет, мне давным-давно отчекрыжили все лишнее. Я еврей по рождению, а здесь «под арестом».
– Понятно. Меня, кстати, зовут Ника.
– Илья. А ты, стало быть, решила не терять времени в армии попусту и стать еврейкой?
– Ну, раз армия предлагает возможность пройти гиюрт, почему бы нет. Тем более...
– Да, да еврейство в этом государстве избавляет от многих проблем в будущем.
– Ну да, замуж выйти, детей отдать в еврейскую школу...
– Опять же, после процедуры гиюрта меньше проблем с местом на кладбище.
– Вообще-то я не задумывалась так далеко. Стало быть, вы завтра уезжаете?
Плейбоем и выдающимся соблазнителем я никогда не был. Но игнорировать недвусмысленный взгляд симпатичной девушки было бы неправильно в высшей степени.
– Да. Поэтому у нас немного времени, так не будем расточать его зря, – заглянув в глаза Нике, я взял ее за руку и наклонился к ней. Поколебавшись секунду, она ответила на мой поцелуй, и, уже спустя пятнадцать минут, куда-то потащила меня.
– Я в комнате не один.
– Я тоже, но третий и четвертый этажи совершенно пусты.
Поднявшись наверх, мы дергали одну ручку за другой, но все комнаты были заперты.
– Дай кредитку.
Вооружившись пластиковой картой, Ника попыталась вскрыть дверь одной из комнат, но процесс этот явно затягивался.
– Блин, не получается. У тебя есть скрепка?
Я с недоверием посмотрел на взломщицу-дилетантку, насмотревшуюся дешевых американских сериалов.
– Ты когда-нибудь пробовала вскрыть замок с помощью канцелярской скрепки? Тоже мне, Лара Крофт – расхитительница гробниц! Я, конечно, могу выбить эту дверь к чертовой матери, но это будет очень громко.
Взяв  за руку, я потянул ее на лестницу. Дверь на крышу была закрыта на небольшой навесной замочек, подобный тем, которыми запирают свои чемоданы бывалые туристы перед сдачей на багажную ленту аэропорта. Оценив шансы, я вставил в дужку палку от швабры, и под небольшим усилием замочек щелкнул, выплюнув скобу.
– Идем.
Бросив свою рубашку на рубероид, я уложил Нику сверху и решительно вошел в нее. Ее стоны разлетались с крыши на полпоселка, и я был вынужден закрыть ей рот рукой.
– Я понимаю, что неистовые крики женщины заставляют мужчину чувствовать себя героем, но мы не в той ситуации, а я не тот мужчина, который в этом нуждается.
Она лишь закусила мою ладонь.
Отдышавшись и положив голову мне на грудь, Ника уставилась на звезды.
– Ты не куришь?
– Дать тебе сигарету?
– Сейчас бы другую сигарету, если ты понимаешь?
Я удивленно посмотрел ей в глаза, и достал из кармана герметичную медную коробку из под армейского бинта, уместно выкрашенную в зеленый цвет, с не менее уместной надписью «FIRST AID PACKET», полную марихуаны.
– Ого, а я тебя недооценивала.
– Комплект первой помощи в любых жизненных обстоятельствах: болит голова, проблемы на работе, бросил муж, изменяет жена, ПМС или рак четвертой степени – четверть унции марихуаны и вы почувствуете себя лучше!
Проснулся я из-за неприятного ощущения сырости и прохлады. От ударного секса и лошадиной порции травы мы отрубились прямо на крыше. В ноябре по утрам здесь, в горах под Иерусалимом, бывает уже прохладно и сыро от росы и тумана.
– Солнышко, – я разбудил уткнувшуюся мне в бок и свернувшуюся калачиком Нику, – пойдем по комнатам, холодно.

Усевшись возле ограждения на землю, я меланхолично наблюдал построение и радостное групповое фотографирование моей роты. Массовые мероприятия никогда не привлекали меня. Черт возьми, мы завершали не просто курс молодого бойца, мы закрывали целую главу. «Михвей Алон» был удивительным экспериментом в моей жизни, подарившим мне много интересных открытий и много положительных эмоций, но продлевать этот процесс мне не хотелось. На самом деле меня преследовало грустное ощущение того, что на этом мне стоило бы завершить армейскую службу, дабы не портить впечатлений. И чувства меня не обманули. Ребята бросали в небо беретки, братались с командирами и сержантами, обменивались телефонами и электронными адресами. Все пребывали в приподнятом настроении и ожидании какой-то другой, настоящей армии. Одни надеялись выбить себе непыльное направление на базу возле своего дома, другие предвкушали романтику и дух приключений, настоящую проверку на прочность и мужские испытания, ожидающие их в элитных частях спецназа, я же ощущал радость с легким привкусом грусти. По окончании курса мы получили недельный отпуск, и в последний раз нам всем предстояло собраться  вместе с комсоставом уже в главном распределительном центре на базе «Тель-а-Шомер».

«Скитание по тылам»

– Ну что, воин, рад окончанию тиранута?
– Не знаю, как-то грустно...
Я неспешно выбрасывал из сумки свои вещи, сортируя грязное и чистое белье.
– Ого, да у тебя было небольшое приключение в последнюю неделю! – покопавшись в куче вываленной на диван мелочевки, вроде дезодоранта, талька и крема для рук, Ленка извлекла пачку презервативов, – я помню, она была запечатана. Так, так, так, не хватает трех. Как-то даже несерьезно… Признавайся, поимел командирок?
– Каких еще командирок?! Просто одна случайная связь.
– Всего одна? Мальчик мой, не грусти из-за этого, – Лена принялась поглаживать меня по голове, словно успокаивая расплакавшегося ребенка – твой результат, конечно, удручающий, но, благодаря мне, в командном зачете мы выступили на этой неделе неплохо.
– Шнайдер, ну тебя в жопу!
– В жопу? – продолжая издеваться, она закусила нижнюю губу и изобразила сладострастную гримасу.
– У меня, кстати, на этой неделе отпуск.
– Я у тебя только до вечера субботы. Извини, но у меня очень много взысканий за последнее время, сейчас не лучший момент, чтобы съебаться из армии на неделю.
Пока я складывал одежду и разбирал вещи, она серфила в интернете.
– В Иерусалиме сегодня произошел теракт!
– Ясно.
– Три человека были убиты. В том числе молодая женщина. Она выбросила свою грудную дочь в окно автомобиля и, тем самым, спасла ее, а сама погибла.
– Умоляю, избавь меня от подробностей.
– Не делай вид, что тебе все равно! Не притворяйся, что тебя это не трогает!
– Вот именно! Пока я этого не знаю, меня это не трогает. Я не могу слушать о жертвах терактов и не могу смотреть передачи про больных раком детей, это выше моих сил. Помню, как во время памяти жертв Холокоста в музее Януша Корчака я участвовал в мероприятии, посвященном погибшим детям. Ребята выходили на сцену, читали имена, даты рождения и смерти, всего пара фраз о каждом ребенке. И вот моя очередь, я выхожу, открываю рот и понимаю, что не могу издать ни звука. Стою там, как дурак, хлопаю ртом, словно рыба, а слова застревают в горле. Я парализован, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, не могу сойти с места, не могу даже выдохнуть. Все смотрят на меня, ждут моих слов, а у меня слезы льются ручьем и боль такая, будто меня проткнули пикой. Избавь меня от таких историй, мое сознание не в состоянии выносить подобных ужасов.
– Голову в песок?
– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Остановил террор во всем мире? Терроризм и борьбу с ним финансируют одни и те же люди. Все мы разменные пешки в сицилийском гамбите. И те палестинские девчонки, взрывающиеся на остановках, точно такие же жертвы этой войны. Их вина, как и всех остальных - палестинцев, египетских пацанов, завербованных террористами, юношей, марширующих под знаменами Хезболлы, лишь в том, что они бесконечно глупы, их мышление убого, а мозг податлив невообразимому бреду, которым их пичкают. Хотя все то же самое можно сказать и о тех, кто по другую сторону террора – про запуганное общество, которое, размазывая сопли перед экранами «зомбоящиков», вслушивается в слова о новых мерах государственной безопасности и новых правилах от тех, кто в действительности является заказчиком этого террора. А меры безопасности почему-то поражают в праве на свободное перемещение, банковскую тайну и личную жизнь самих жертв террактов. Я не хочу впускать в себя слезы, боль, страдание жертв, а вместе с ними, одним коктейлем - уебищную ложь и пропаганду этих ублюдков и манипуляторов.
– Теория заговоров?
– Заговоров – не заговоров, но с какой-то целью в терроризм закачивают миллиарды долларов ежегодно?! Скажи лучше, как насчет прогуляться до гавани и поужинать в стейк-хаусе?
– Возражений не имею.
Расположившись в прибрежном ресторанчике с видом на гавань, мы заказали по аргентинскому стейку. Ленка взяла себе бокал красного вина, а я стакан свежевыжатого гранатового сока, который так люблю с мясом. Впрочем, мой стейк показался мне несколько странным. Сначала он стал покрываться пятнами, потом эти пятна начали менять форму и расползаться по нему. Прижав кусок вилкой, я пытался счистить непонятную дрянь ножом, но у меня ничего не выходило. Поднеся стакан с соком ко рту, я замер в оцепенении. Жидкость стала менять свой цвет с насыщенного бордового на сине-фиолетовый. По стенкам сосуда побежали пузырьки, а потом сок и вовсе закипел.
– Вот черт! – я выронил стакан из рук, разлив остатки сока на скатерть. Ленка лишь довольно ухмылялась, поглядывая на меня – стерва!
– В чем дело, дорогой?
– Стерва, ты накачала меня ЛСД! Сколько ты мне подмешала?
– Три капли.
Я покосился глазами на разлитый сок, а затем перевел взгляд на недоеденный кусок мяса.
– В сок или стейк?
– В салат, – салатная миска к этому моменту была уже абсолютно пуста.
– Три капли – это много или мало?
– Если у тебя действительно девяносто седьмой профиль здоровья, то, скорее всего, ты переживешь эту ночь. Наслаждайся, Альберт Хофманн передавал тебе привет.
Ее лицо с широкой улыбкой, как у Чеширского Кота, приобрело демонический вид, весь мир вокруг меня преобразился, и я почувствовал, что проваливаюсь в какую-то иную реальность. Я никогда раньше не употреблял ничего, кроме травы, считая все эти синтетические наркотики слишком опасными игрушками, но, черт возьми, я могу сказать, что это самое прекрасное из пережитого мной за всю жизнь. Мир вокруг меня был удивительно красивым, а мысли хлынули из всех уголков моего мозга горной лавиной. Их больше не сдерживали никакие ограничители, первозданный поток сознания, не фильтрованный и не кастрированный высшими структурами головного мозга, опирающимися на опыт и память, просто захлестнули меня. При этом какая-то частичка моего рационального все же находилась над всеми теми метаморфозами, возникающими вокруг меня. Невероятным усилием я все еще был в состоянии дифференцировать бред и реальность, находясь как бы одновременно в двух мирах. Направление мыслей было подконтрольным мне, но сам их поток представлял собой нечто неописуемое.
Расплатившись по счету своей картой, Ленка вынула из моего кармана немного наличности на чаевые для официанта, и, взяв меня за руку, потянула в сторону пляжа.
– Ничего не бойся! Я буду с тобой в этом путешествии. Это ведь твое первое посещение «кроличей норы»?

***

В пятницу мы проспали до двух часов дня и, позавтракав свежими фруктами, отправились на пляж. Погода стояла прекрасная, было солнечно и безветренно, хотя вода в море стала уже немного прохладной и дарила приятное ощущение свежести. Пляж, как обычно, был довольно безлюдным. Кроме нас на побережье была лишь пара пенсов вдалеке и одинокий рыбак, сидевший на раскладном стульчике.
– Все-таки странные эти коричневые люди. То ли у них голова как-то по-другому устроена, то ли они ею не пользуются... Вот ему надо непременно здесь на пляже ловить рыбу! То, что кто-то может наступить на его крючок, или ребенок запутается в оторвавшейся леске, ему невдомек. И главное – всем вокруг насрать. Попробуй встать с удочкой в Германии на пляже! Каждый проходящий мимо тебе помашет ладонью перед глазами, а через десять минут появятся полицейские.
– Ну, так пойди и скажи ему! В Германии каждый сделает замечание, поэтому такого и не происходит.
– Слышишь, давление общества может воспитать индивида, но индивид не может воспитать общество. Тут, в Израиле, две трети населения такие безголовые обезьяны. Многие из них люди, в общем-то, не плохие, просто дикие. Мое замечание не может ничего изменить.
– Севенард, в этом весь ты: «Я не могу ничего изменить, поэтому не стану и пытаться». А я пойду и скажу!
Ленка решительным шагом направилась к невысокому пузатому мужичку лет сорока – сорока пяти, расположившемуся у кромки моря. Скрестив руки на груди, я приготовился увидеть маленький скандальчик, и чутье не обмануло меня. Конечно же, на замечание рыбак никак не отреагировал, просто отмахнулся рукой.
Но от Ленки не так просто отмахнуться. Между ними возникла яростная перепалка, и тогда она вцепилась в его удочку, стараясь вырвать ее из рук. Однако дядька крепко держал свой инструмент, и между ними завязалась борьба. Ленка с яростью дикой кошки рвала снасть на себя и пыталась зазвездить дядьке между ног. Удар получился несколько смазанным и не достиг цели. Мужик рефлекторно выпустил удочку из рук и толкнул Ленку, от чего она, пролетев метра два, плюхнулась на песок.
– Э! – бросившись к ним, я левой рукой ухватил рыбака за ворот рубахи, а правой рассвирепевшую подругу за челку, пытаясь разделить этих двоих. В этой позе Иисуса Христа я не позволял им сблизиться, и, надо отдать должное, рыбак не рвался слишком рьяно и уж тем более не пытался меня ударить, очевидно, опасаясь, что в этом случае моя реакция будет куда более зубодробительной. Однако  у Ленки было то явное преимущество, что в ее руках находилась длинная удочка, которой она стегала аборигена по голове, пытаясь вырваться.
– Стоп! Успокойтесь! – заорал я на обоих.
Ленка перестала хлестать оппонента, а он в свою очередь пытаться дотянуться до своей снасти.
– Все, отпусти меня, я спокойна!
– Точно? – я с недоверием взглянул ей в лицо. Глаза ее светились гневом, а ноздри раздувались от прерывистого дыхания.
– Отпусти! Я сказала, что спокойна.
Когда я разжал кулаки, она резким ударам о колено переломила удилище в средней части и бросила испорченный инструмент на песок.
– Эй, дура, что ты сделала! – попытался было преследовать Ленку абориген, но решительным жестом я предостерег его.
Когда мы уже отошли метров двести от пляжа, проходя по тропинке парка Леуми, Ленка села на землю и, закрыв лицо руками, истерично расхохоталась.
– Ну, и что ты натворила? Уверен, он так и не осознал, в чем его вина! Подошла, напала, сломала дорогую удочку, – я сел рядом и обнял ее – до чего же ты все-таки у меня ебнутая бармалейка!
Еще подрагивая от смеха, Ленка поцеловала меня, и, надавив на плечи, повалила на землю.
– Севенард, почему мне так хочется безумствовать рядом с тобой? Почему ты не осуждаешь меня? Почему не останавливаешь? Почему ты не взорвался, когда я сперла твои презервативы из рюкзака? Почему не выгнал к чертовой матери, когда я накачала тебя ЛСД? Почему сейчас не вмазал по морде, отправив на все четыре стороны?
Лежа на траве и щурясь от слепящего солнца, я прижался к ее голове своей:
– Черчиль, кажется, говорил: «Если в двадцать лет вы не были романтиком, значит, у вас нет сердца...» Ты революционерка-нонконформистка, ты так же, как и я, ненавидишь ханжеские и лживые ценности нашего общества. Просто я уже переболел этим гневом. Я ненавидел весь мир вокруг себя тихо, в душе, так же, как и многие другие. Не потому, что мне не хотелось разнести все вокруг в восемнадцать лет, а потому, что я трусил. Ты еще ребенок, готовый испытать на прочность общественные отношения, догмы, людей и их чувства. Нежный, полный романтизма, остро протестующий против зловонной трясины, в которой тонут, оставляя после себя лишь пузыри, бунт, жажда перемен и мечты о другом мире. Твое единственное средство – агрессия, твое выражение свободы – безудержный секс. Ты подросток, прикрывающий свою чувствительность крайней формой цинизма и стервозности.
– Ты когда-нибудь испытывал желание обострить ситуацию на ровном месте, давить до тех пор, пока не захрустит, просто из интереса, из желания узнать, где предел прочности, в какой момент сломается?
– Конечно! Ведь так ребенок познает мир. Я всегда испытывал непреодолимую страсть к разрушению. Я разбирал и ломал все игрушки, которые попадали  мне в руки, потому что хотел знать, как они устроены. А лучший способ узнать, как устроен механизм – это сломать его. Просто я уже испортил целую гору игрушек...
– Наверное, ты прав, я ребенок, который заигрался и не знает, когда нужно остановиться.
– И это здорово! Большинство людей слишком убоги или слишком трусливы, чтобы проверять реальность. Они готовы принять на веру устоявшиеся стереотипы и утверждения, часто ошибочные и беспочвенные. Эта серая масса человеческих особей готова жить мифами и бабушкиными сказками, не попробовав этот мир на вкус и не дерзнув перекроить всю Вселенную на свой лад. Все, что ты ненавидишь сейчас, станет основой твоей жизни. Однако опыт и знание о том, «где тонко и где рвется», останется при тебе, позволит смотреть на мир ясным, не затуманенным всякими химерами взглядом, и мыслить широко, как говорят американцы:  «Thinking outside the box».
– Я хочу причинять тебе боль, истязать тебя! Хочу как-то выразить свои эмоции и чувства, хочу занять в твоей душе какое-то особое место, хочу, чтобы ты по-особенному запомнил меня. А как ты протестовал в восемнадцать лет?
– Писал статьи, которые никто не публиковал, и отчаянно мастурбировал.

***

Я даже не предполагал, что в Ленке может быть столько нежности и чувственности. Конечно же, в субботу вечером мы так и не смогли расстаться, поэтому в воскресенье утром она отправилась в офис офицера города к дежурному врачу.
– Накапать йода на сахар и залить полстакана чайной заварки кипятком. Температура, учащенный пульс, жар – вот тебе и все симптомы гриппа, – Ленка довольно помахала больничным, выданным на пять дней.
Практически все время мы проводили в постели, перемежая секс просмотром любимых фильмов и долгими беседами обо всем на свете.
– Зачем ты покупаешь DVD, если все можно скачать в сети?
– Ну, во-первых, это воровство...
– Ой, какие мы принципиальные!
– А во-вторых, скачивать на русском - это сразу минус актерская игра, интонации и оригинальный юмор. А неадаптированную английскую речь мне трудно понимать на лету. Я нуждаюсь в английских субтитрах, чтобы прочитать непонятную фразу.
– Севенард, Севенард, плохой английский - признак неандертальца в современном мире. О, «Iesus is Magic»! Давай посмотрим, обожаю Сару Сильверман.
– Мне тоже нравится. А после того, как она зарядила в прямом эфире Джимми Киммелу: “I’m fucking Matt Damon”, я просто от нее без ума.
– Девица без тормозов, полный снос мозга. Но ее неоднозначный юмор способно понять лишь очень ограниченное, космополитичное меньшинство. У подавляющего же большинства ее запредельные скетчи вызывают лишь ненависть.
– И что? «Religion» и «Be more cynical» Билла Маера тоже юмор не для всех. Да и что такое юмор для всех? «Аншлаг»? Попердели, покряхтели – идиоты хохочут. А ведь эти люди ходят на выборы, принимают участие в судьбе страны! Наверное, поэтому мне и не нравится демократия.
– Илья, ты не понимаешь, о чем я говорю! Билл Маер – великолепен. Он беспощадно высмеивает набожных дурачков и долбоёбов в рясах, но не переходит границ. Это все равно, что завалиться в церковь на воскресную мессу с бутылкой «бурбона» и выкрикивать едкие комментарии – скандально, но не криминально. Шутки же Сары Сильверман о Холокосте и о религии в сочетании с ее расистскими скетчами, продолжая метафору, это – как забраться с ногами на алтарь и ссать на голову прихожанам, прилепив свой «Тампакс» к образу богоматери. А ее «I have a fucking dream to»? Это же просто дьявольский цинизм! Туземцы Австралии во время охоты поджигают лес полукругом, чтобы выгнать зверей прямо на охотников с копьями. Подобно тому, как ****утые индейцы уничтожают целый лес ради тушек трех кенгуру, Сильверман ради развлечения и поганого миллиона раскачивает лодку на сто миллиардов.
– Она, конечно, жонглирует взрывоопасными темами, но, согласись, делает это бесподобно! Ты же сама обожаешь шуточки, которые выражаются в тротиловом эквиваленте.
– Севенард, не сравнивай! Это непередаваемое удовольствие разлохматить какого-нибудь тролля, но вытворять такое в масштабах целого континента!
– Да похуй! Я без ума от ее выходок!
Улыбнувшись, Ленка выгнулась, выставляя вперед свою влажную бритую киску и тихонько запела: «On the bed, on the floor, on a towel by the door, in the tub, in the car, up against the mini-bar...I fucking Matt Damon!»

***

В центральном распределителе ЦАХАЛа на базе «Тель-а-Шомер» нас в последний раз построили в общий хэт.
– Мирослав Сим, Алекс Поваров, Йонатан Сокол... – лейтенантша выкрикивала имена тех солдат, кому предстояло зачисление в боевые бригады. Моего имени среди названных, конечно же, не было.
– Поздравляю, Слава. Тебя ждет много подвигов!
– Идут они в жопу! Я не возьму направление в боевые войска.
Услышав свою фамилию, Алекс Поворов, так удачно поделившийся со мной своей мочой, буквально весь задрожал, моментально сделавшись бледным, как сахарная пудра.
– Саня, ты был хорошим другом! – схватив руками его голову, я смачно расцеловал Шурика в обе щеки, оставляя жирные слюнявые следы, – тебя наградят орденом за отвагу! Возможно, даже посмертно.
Пожав на прощание руки своим сержантессам и офицерам, я получил на руки бланк о зачислении меня в военновоздушные силы и отправился домой.

***

Уже на следующий день я должен был явиться в распределительный центр ВВС Израиля на авиабазу «Сдэ Дов». Но, в конце концов, днем раньше, днем позже... Вечером я зашел к Яше.
– Ну, дорогой мой купец, вот зарулил к тебе пополнить трюмы восточными травами.
Яшка пригласил меня в дом, и, поднявшись на верхний этаж, я расположился в шезлонге на террасе.
– Илюха, ничем не могу тебя порадовать.
– Ты что, Яша? Это бесчеловечно! Я не могу выносить армейские заёбы без тройной дозы «Похуина».
– Кончился «Похуин», в стране тяжелое положение. Травы сейчас нигде днем с огнем не сыщешь.
– Вот же ****ь! Тогда давай гашиша плитку.
– Тут с гашем такое дело... короче, его тоже нет, можно сказать.
– Что значит, можно сказать?
– У меня лежит несколько плиток новой партии, но продавать я его тебе не стану. Он абсолютно дерьмовый.
Я почесал подбородок:
– А ну неси, попробуем.
Яша отломил от плитки размером со стограммовую шоколадку уголок, и, растерев с табаком, засыпал в бонг.
– И правда дерьмовый, – скривив физиономию, я выдохнул дым с омерзительным горьким привкусом.
Листая контакты на экране своего коммуникатора, он бубнил себе под нос:
– Так, подумаем... Айси берет там же, где и я... у Чарли я был сегодня, у него ничего... Поломанный берет у Махмуда, а с Махмудом я говорил... –  после долгих размышлений, Яшка набрал какой-то номер, – не знаю, Эран говорит, что у него есть нормальный гашиш, подожди меня здесь на террасе, я дойду до него, это в квартале отсюда.
– Да ладно, что ты будешь суетиться из-за меня?
– Я тебя умоляю, два шага пройти.
Я даже и предположить не мог, что теневая сторона города так огромна. Яша знал практически всех барыг, у кого что бывает, кто у кого берет, кто под следствием, а кто стучит. В этом театре теней он чувствовал себя, как рыба в воде. Вернулся Яшка через десять минут.
– Ну, как? – поинтересовался я.
– Вот, ****ь, черножопая обезьяна! Спросил же: «Хороший гаш, или от Халиля»? «Хороший! Самый лучший на свете»! ****ский потрох, прихожу к нему, а у него такое же говно, что и у меня. Он ведь меня давно знает, неужели он думал, что меня можно наебать?
– Сядь, расслабься. Ты-то, по-крайней мере, уже десять лет здесь, выработал иммунитет, как-никак. А меня просто колотит, когда приходится сталкиваться с «коричневым мышлением».
Например, в Германии если кто-то продает автомобиль, то сразу пишет на стекле: «год такой-то, пробег такой-то, двигатель такой-то, климат-контроль, электропакет, бла-бла-бла, цена столько-то, амортизаторы нуждаются в замене». Полная информация об автомобиле. Все четко и эффективно. В Израиле: «for sale» и номер телефона. Никакой информации. То есть, как бы говорят: «Звоните мне. Я вам буду мозги трахать и втирать лапшу в уши».
Весь Ближний Восток живет ожиданиями какого-то мифического лоха, которого можно будет наебать на динар, но пока этого лоха нет, пытаются наебать друг друга. Особенно меня всегда умиляли легенды о какой-то восточной мудрости. Конечно, что там тупой Запад! Ну, на Луну шесть раз слетали, ну, станций космических понастроили, соорудили коллайдер в Альпах и пялятся в Туманность Андромеды через объектив Хаббла... А здесь, на Востоке... языками молотят часами, в автоклаксон гудят, как заведенные, и при  малейшей возможности хоть на полцента нахлобучивают зазевавшегося иностранца... Мудрость – просто охуеть, не встать!
Нет, нет и еще раз нет! Я не сионист, и никогда не поддержу идеи Герцля о том, что все евреи должны жить в одном государстве. Совершенно определенно я за то, чтобы создать два еврейских государства! Одно для бледнолицых евреев, а другое для коричневых. И ввести визовый режим! Хотя, о чем это я? У бледнолицых евреев уже есть свое государство где-то на Манхэттене с представительством в Беверли Хиллз. И таки да, визовый режим с Израилем.

***

В распределительный центр «Сдэ Дов» я явился лишь через три дня от указанного срока.
– Почему ты не пришел во время? – строго посмотрел на меня офицер.
– Эээ... как-то не срослось...
Почесав затылок, капитан прикинул, что не стоит затевать волокиту с судом ради трех дней опоздания и принялся стучать по клавишам компьютера. Через несколько секунд, когда на его запрос пришло сообщение, он повернулся ко мне:
– Ты направляешься на технические курсы, но они открываются через три недели, а пока вот тебе приписка на ближайшую к Ашкелону авиабазу.
– А когда и куда явиться на курсы?
– Курсы в Хайфе, тебя вызовут. Сдай зеленую форму сухопутных войск и получи комплект белой формы ВВС Израиля.
Никаких технических курсов мне совершенно не хотелось, но меня несколько обрадовало, что они располагаются в Хайфе. По крайней мере, будет возможность почаще видеться с Ленкой. Посмотрев на часы, я отправился в столовку. Проходя по проходу с подносом в поисках столика, я увидел немало знакомых лиц.
– Ого, Славка, да ты уже весь в белом! Тебя же в боевые войска хотели засунуть.
В ответ на мою реплику Мирослав лишь скривил физиономию в своей фирменной улыбке, означающей нечто среднее между «не пошли бы они в...» и «не на того нарвались».
– Меня в танковые войска хотели затолкать.
– И?
– Отказался брать направление. Сказал, не пойду в боевые войска и все. Продержали четыре часа в тюрьме и дали направление в ВВС.
– Смешно.
– Это цветочки. Я тебе сейчас про Саню расскажу. Вот это обхохочешься! Он тоже упирался, не хотел идти в боевые войска. Тогда они ему дали направление в команду электриков, которые обслуживают забор безопасности в Газе! Прикинь, мало того, что местечко адское, так еще и отбиваться в случае чего придется пассатижами!
– С чувством юмора у них все в порядке.

***

Получив на руки направление на временную базу и сменив форму, я снова отправился домой. Авиабазу «Хоцор» я нашел не с первой попытки, а офис логистической службы, к которой был приписан, даже не с третьей. Один из остановленных мной солдат, плюнув на свои дела, сердобольно привел меня к невысокому зданию. Первым, кого я увидел, был чернокожий парень, сидящий на земле у стены и внимательно читающий книгу. Уже необычно. Я даже пощупал свое лицо: «Не накачал ли меня кто-то снова галлюциногеном»?  Заглянув ему через плечо, я почувствовал, как шевелятся мои извилины. Текст был без картинок, да к тому же на немецком языке. Приветственно улыбнувшись, я взял книгу из его рук и посмотрел на обложку. Это был Кант, если я не ошибаюсь, «Критика возможности суждения».
– Ты дрочишь?
– Что? – удивился он.
– Ты дрочишь?
– А почему ты спрашиваешь?
– Потому что Кант считал онанизм грехом страшнее самоубийства.
– А кроме этого тебя ничто не зацепило?
– О, многое, очень многое зацепило. И идеи критицизма, и трактат «К вечному миру» с его идеями просвещения, но только, знаешь, в своих рассуждениях «априори» бедняга совсем оторвался от грешной земли. Ведь «апостериори», как ни крути, а без дрочки не обойтись, – сделав несколько возвратно-поступательных движений рукой, я вернул парню книгу и вошел в офис.
Логистику возглавляла прапорщица, к ней в подчинение были приписаны две девицы и водитель и, кроме них, три временных солдата, ожидающих направления к постоянному месту службы: я, тот самый негритенок, любитель классической немецкой философии, и дивная американка, пирсингованная, как витрина ювелирного магазина.
Вся моя служба заключалось в том, чтобы двадцать минут в день сортировать униформу и плевать в потолок до трех часов, после чего идти домой.
Иногда, когда нужно было отвезти форму в центральную прачечную, меня брал с собой Авиель, наш водитель. Как правило, водилы выполняли только одну поездку в день, а потом оставляли грузовик на базе и шли домой. Ясное дело, при таком раскладе каждый хотел как можно быстрее выполнить все процедуры. Авиель был из тех марокканских парней, которые без вазелина влезут в жопу и протащат туда караван верблюдов, если им будет нужно. Он знал миллион маленьких хитростей, как все сделать быстрее и как пролезть без очереди к пункту сдачи или выдачи. На самом деле, если бы он был моим деловым партнером, то я бы сильно нервничал – такой на ходу подметки срежет. Но в данной ситуации с ним было удобно. К тому же, очень открытый и улыбчивый, совершенно невероятный красавчик, он производил приятное впечатление. Обычно уже к часу дня я был дома, если мне поручали его сопровождать. Понимая, что я тут гусь перелетный, командиры, по большому счету, ничего от меня не хотели. В часть я приходил едва ли не через день, на вопросы лишь пожимая плечами и никак не объясняя свои прогулы. Ожидая к выходным Ленку, по которой уже невероятно соскучился, я плюнул на службу и отправился утром на рынок, а потом занялся готовкой.
– Вау, ты прямо как моя бабушка, наготовил всего!
– Было настроение, – я разогрел в кастрюльке грибной сырный суп – попробуй.
– Ммммм... просто обалденно. Из тебя бы вышла первоклассная домохозяйка, – подмигнула Ленка.
– Спорный вопрос, но я рад, что тебе нравится.
– У тебя есть планы на Новый год? Он уже через месяц.
– Вообще-то да. Ко мне на Новый год приезжают родители.
– Мама с папой?
– Мама с отчимом.
– У тебя консервативная семья?
– Что ты имеешь в виду?
– Твоей маме бы понравилось, что ты встречаешься с не еврейкой?
– А ты считаешь, что пришло время знакомства с родителями?
– Нет, просто гипотетически...
– Глупый вопрос. Мне вспоминается один забавный анекдот:
«Идет Сарочка по улице грустная-грустная. А ей на встречу Софочка:
– Сагочка, ты что такая печальная?
– Да понимаешь, сынок наш Изя пришел домой и заявил, что он голубой.
– Ай, да не гасстгаивайся ты так. Я увегена, он найдет себе хогошего мальчика из хогошей евгейской семьи». Так вот, я из нормальной светской семьи, не озабоченной такой чушью.
– На самом деле многие евреи говорят, что для них это не играет никакой роли, был бы человек хороший, но в глубине души не могут допустить мысли, что их дети будут не евреи. Признайся, ты бы хотел, чтобы твоя жена была еврейкой?
– Для начала, я бы не хотел, чтобы у меня была жена. Вообще, не вижу никаких причин жениться  в современном мире. Кроме того, сделай гиюр, если тебя это коробит.
– Не хочу. Это средневековье.
– Ну, вот тебе и ответ. А что касается моей мамы, то знаешь, когда я учился в университете, у меня была подружка. Нам было, наверное, лет по девятнадцать, я жил в Питере, она – в Ярославле, и мы мотались друг к другу на каникулах. Тогда я еще жил с родителями, и как-то после ее очередного приезда у меня в комнате на секретере осталась косметика и какие-то флаконы. Ну, там из-под тоника, крема, еще какой-то бодяги. Короче, целая батарея тюбиков. Естественно, маме, как женщине, стало интересно. И вот, протянув руку, из всей этой ***вой тучи банок мама взяла именно ту: – «Contex – гель-смазка для анального секса». Упс... Аккуратно поставив флакон на место, мамуля тихонько вышла из комнаты и с тех пор предпочитает избегать подробностей моей личной жизни.
– Твоя мама негативно относится к анальному сексу?
– Умоляю, избавь меня от таких вопросов. Но, судя по ее лицу в тот момент, довольно негативно.
– Забавная история, но все равно, у тебя очень еврейские отношения с мамой. Ты каждый день ей звонишь, и вам есть о чем говорить. На самом деле я, даже живя со своими родителями под одной крышей, общаюсь с ними значительно меньше, чем ты, – Ленка взяла мою голову руками и замотала из стороны в сторону – ты такой евгейский мальчик! Такой маменькин сыночек!
Я лишь улыбнулся, ведь так оно и есть.
– Помнишь, ты спрашивала: «Значит ли для меня что-нибудь «быть евреем»? Вот тебе три доказательства того, что Иисус Христос был евреем: во-первых, он в тридцать три года все еще жил с мамой. Во-вторых, его мама думала, что он Бог. И, в-третьих, он был уверен, что его мама девственница!
– Это удивительный парадокс. Ты называешь себя скорее агностиком. Ты ненавидишь религиозные институты. Ты утверждаешь, что ты человек Мира без национальных предрассудков, но при этом остаешься хорошим еврейским сыночком.
– Стереотипы поведения очень сильны внутри нас. Ты спросила: «Важно ли для меня, чтобы моя жена и мои дети были евреями»? Еще лет пять назад я сказал бы - да. Все эти дурацкие сказки о собственной избранности, весь этот дикий шовинистический бред довольно сильно уродует сознание. И от него не так легко избавиться.
– Не так легко? Да почти невозможно! Я читаю твои статьи пятилетней давности и поражаюсь тому, насколько изменилось твое сознание. Ты демонтировал всю систему ценностей в своей голове и отстроил новую в том возрасте, в котором люди уже не меняются.
– Наверное, я сам шел к этому, но по настоящему мой мозг взорвала книга «Mobs, Messiahs and Markets» – настоящий атомный заряд критицизма, подложенный под догматическое мышление и догматические конструкции. В конце концов, все считают себя избранными: японцы уверены, что весь мир создан для них; евреи, что Вселенная дарована только им; русские считают себя наследниками Византии и говорят о себе, как о народе-богоносце! Куда они несут Бога? Он что, парализован? А недавно я читал написанную на полном серьезе статью одного украинского ученого о том, что святой Иерусалим основали хохлы пять тысяч лет тому назад. Порой диву даешься тому, какая чушь сидит в головах у людей. И тому, какой дрянью была забита моя голова. Демонтировать пришлось действительно много, теперь я, кажется, свободен от предрассудков.
– А на меня произвела огромное впечатление книга «Black Swan» Насима Толеба. Практически каждое положение, каждая догма, каждое утверждение которым я жила до того, рассыпалось, когда я пропускала его через принципы «Black Swan». Невероятная по мощи вещь.
– Да, «Black Swan» очень отрезвляющая книга. Особенно круто она выносит религиозные предрассудки, суеверия и апелляцию к чуду.
После обеда мы отправились на пляж переваривать деликатесы под мягким зимним солнцем. Мы просто ласкались и дурачились, как котята, развалившись на теплом песке. Поблизости от нас расположилась арабская пара, специально приехавшая отдохнуть на море. Муж, раздевшись до трусов, спокойно загорал на солнце, а его жена, наряженная в длинное черное платье до самых пят и платок, полностью закрывающий голову и шею, прямо в одежде прогуливалась по водичке.
– Женщина-кегля.
– Кегля? – переспросила Ленка.
– Ну, посмотри на нее. Она выглядит, как кегля для боулинга в своем наряде. Жить возле моря и не иметь возможности позагорать, поплавать,  должна ходить в такую жару задрапированной, словно матрешка...
Поглаживая светлые Ленкины волосы, я покрывал ее шею и плечи поцелуями.
– Илья, ты, кажется, их смущаешь.
Я повернул голову. Женщина продолжала прогуливаться по кромке моря, опустив голову в песок и стараясь на нас не смотреть. Араб же, напротив, откровенно пялился на нас осуждающим взглядом.
– Ах, я их смущаю, – навалившись на Ленку, я нежно провел языком от ее груди до низа живота, а, уткнувшись между ее полусогнутых ног, отогнул вбок полоску трусов.
Поймав нас взглядом, «кегля» замерла в оцепенении. Мои движения не вызывали сомнений. Мужик, наскоро накинув одежду, схватил жену за руку и поволок с пляжа прочь, тихо поливая нас матом на арабском.
– Севенард, Севенард, почему ты так любишь троллить религиозных? Ни капли уважения!
– Ты о каком уважении? Читала Коран и законы Шариата? Они учат, что я неверный, по отношению к которому можно не соблюдать никаких морально-этичеcких норм. Для религиозных евреев я грешник, который заслуживает чуть ли не смерти. А ты так и вовсе недочеловек. Христиане предрекают мне вечные муки в аду, если я не уверую в их горе-фокусника, любителя прогулок по воде. И ты меня спрашиваешь, почему я не проявляю ко всей этой набожной публике ни капли почтения?
– И тем ни менее, ты не прав. Вокруг живет полно людей глубоко религиозных, но очень терпимых и по-настоящему добрых.
– Конечно. Ведь если человек действительно порядочный и добрый, то его не в состоянии испортить даже религия. По отношению к таким людям я никогда бы не позволил себе ничего подобного, но я терпеть не могу клерикализм и воцерковленных фанатиков.

***

В начале новой недели мне пришло направление на технические курсы в Хайфский учебный центр ВВС. Курсы начинались двадцатого декабря, и, значит, мне предстояло плевать в потолок на авиабазе «Хоцор» еще полторы недели. В среду я освободился около часа и улегся с книжкой на диван. Около семи вечера зазвонил мой мобильный, высветив номер моего сослуживца.
– Да, Авиель, добрый вечер.
– Илья, ты ведь дома? Я сейчас заеду к тебе.
Вот только этого мне не хватало, я совершенно не испытывал желание дружить с ним так близко, чтобы приглашать к себе домой!
– Ави, сейчас не очень удобный момент. Я немного занят...
– Нет, нет, Илья, я уже по дороге, буду через пять минут.
Что за бестактность - завалиться в дом к человеку без приглашения! Эти марокканцы не имеют никакого представления о вежливости!
Авиель зашел с двумя огромными мешками:
– Я ненадолго. Моя мама попросила тебе привезти. Вот тут рыба по-домашнему. Она еще теплая, поэтому сразу ее кушай, а это фрукты. А в этом мешке макароны, рис, крупы всякие.
Аккуратно поставив пакеты, он хлопнул меня по плечу и, подмигнув, выскочил за дверь.
Господи, мне стало так стыдно! Услышав от сына историю, что с ним служит солдат-одиночка, без родных в стране, живущий совсем один, марокканская мама собрала мне целый мешок домашней еды и продуктов. Конечно же, никакой нужды в еде я не испытывал, но, черт возьми, я был готов провалиться сквозь землю. Какой же я урод! Какая же я ****ская сволочь, что мог так плохо думать об этих чудесных людях! Все внутри меня пылало от угрызений совести. Я метался по комнате, не находя себе места, и пытался заткнуть терзавший меня внутренний голос ударной дозой гашиша.

***

В выходные Ленка ко мне не приехала, сославшись на проблемы в армии, которые не захотела объяснять, а со вторника ее телефон лишь выдавал сообщение «аппарат абонента выключен...».
– Илюха, что ты паришься, может, просто телефон потеряла!
– Это наиболее вероятный вариант, но почему-то у меня дурные предчувствия.
Не отвечала Ленка и на электронные письма.
– «Вконтакте» ей напиши, в «одноклассниках».
– Засыпь мне, Яша, в бонг, да побольше. Нет ее ни «вконтакте», ни в «одноклассниках». И меня тоже нет. Я понятия не имею, где она живет, правда, знаю, где служит.
– Съездишь в часть и встретишься с ней. Просто потеряла мобилу. На, кури.
Выдохнув остатки дыма, я отдал бонг Яше, расположившемуся в соседнем шезлонге:
– Наверное. Но зная Шнайдер...
Меня сильно озадачило таинственное исчезновение моей подруги, к которой я уже начал привыкать.
В воскресенье с утра с направлением в руках я явился на базу «Хайфа-Техни».
– И ты сюда!
– Да твою ж мать, иди ты! – в отделе регистрации прибывших я встретил Славика, Лешу, и еще несколько ребят из «Михвей Алона». Всех нас записали на курс авиатехников, обслуживающих F-16.
Собрав нас в классе, командир Дани подробно рассказал нам, что нас ждет. А ждала нас полная жопа. Во-первых, это был почти полугодовой курс, в течение которого мы должны были жить на базе лишь с редкими выходами домой, во-вторых, по окончании курса нам предстояла не самая приятная служба на аэродромах. И, ко всему прочему, меня повергала в ужас мысль о том, что мои руки будут постоянно черными от масла и инструмента.
– Славик, нужно рвать отсюда когти.
– Да уж. К тому же, я вообще с трудом понимаю все эти термины на иврите, – в этот момент мы переглянулись.
– Ты гений!
Славка заулыбался мне в ответ:
– Ты думаешь о том же, о чем и я?
А думали мы о наших квалификационных экзаменах по ивриту, которые мы намеренно завалили, и в которых значилось по нулям.
С этого момента мы полностью перестали разговаривать и отказывались понимать на иврите даже на уровне: «Здравствуйте» и «Как твое имя». В ответ лишь мычали и мотали головой. Любую фразу переспрашивали по-русски и хлопали глазами, как малые дети. Ситуация было довольно нестандартной для наших командиров, поэтому нас пообещали пригласить на комиссию во главе с командиром базы, которая и решит, что с нами делать, а пока от нас просто отвяли.
Мы должны были находиться на базе, но были освобождены от посещения лекций и всех мероприятий.
В этой ситуации не было никакого смысла ночевать в части, ведь за нами никто не следил. Приезжая на базу к одиннадцати, мы показывались на глаза командирам, как бы говоря, что мы здесь, и шли в армейский кафетерий пить каппучино с круассанами. А потом отправлялись по домам. Но в Хайфе у меня было еще одно дело. Телефон Шнайдер по-прежнему был выключен, и, сбежав пораньше, я отправился к месту ее службы. В кабинете Ленки не оказалось, и я обратился к ее командирше:
– Простите, я ищу Лену Шнайдер, ее телефон не отвечает.
– Телефон еще долго не ответит. Ее здесь больше нет, – эти слова насторожили меня.
– А могу я узнать, как ее можно найти?
– Она в военной тюрьме номер шесть.
– Ого, а как долго она пробудет там?
– Поверь мне, оочень долго! Если это все вопросы, то я займусь своей работой, –  командирка была настроена недружелюбно, и, совершенно очевидно, разговор о Ленке вызывал у нее раздражение.
– Вообще-то есть еще вопрос, за что ее арестовали?
– Это она сама расскажет, если захочет.
– Хотя бы ориентировочно, сколько она будет в заключении? Месяц? Три? Полгода?
– Уверена, что больше. Хватит, я занята.
Я вышел в смятенных чувствах. Больше полугода! Такой срок она могла бы получить только за наркотики. Но огорчен я был даже не этим, а тем, что Лена не сочла нужным сообщить мне, не попрощалась, ничего не сказала, а предпочла просто исчезнуть в духе Джеймса Бонда. Хотя это было так похоже на нее...

***

В конце декабря нас со Славой вызвали на комиссию, состоявшую из командира базы и еще нескольких высших офицеров.
– Как твое имя? – сразу обратился ко мне полковник.
– Э... – я перевел взгляд на его секретаршу, вызванную в качестве переводчика.
– Как тебя звать? – перевела она мне нехитрый вопрос.
– Илья Севенард.
Командир перелистал мое личное дело и остановился на листе выпускного экзамена по ивриту.
– Как же так, ты три месяца провел в специализированном центре, где вас обучали ивриту, и совершенно ничего не знаешь?
Хлопая глазами, я снова дождался перевода, прежде чем начал отвечать:
– Ну, язык такой трудный, ведь даже пишут здесь справа налево. Не осилил...
Полковник интервьюировал нас еще минут тридцать, явно пытаясь подловить на какой-нибудь нестыковке, но мы сыграли свои роли без косяков - пускали слюни пузырями и не спешили отвечать, сохраняя мутный взгляд, пока не дослушаем перевода.
В этой ситуации начальник базы принял единственно возможное решение – отправить нас назад в распределитель для нового назначения.
– Илья, – окликнула меня уже на выходе секретарша – ты написал военному социологу заявление на отпуск в связи с приездом твоих родителей?
– Да.
– Так мы предоставляем тебе отпуск, и до десятого января ты будешь приписан здесь. А потом заберешь свое дело у социолога и поедешь снова в распределитель.
– Ок!


***

Я ужасно соскучился по маме и был несказанно рад приезду родителей. Новый год мы душевно встретили в узком семейном кругу, хотя мне было немного грустно - я не мог заставить себя не думать о Лене. Мысли о том, как жестоко она поступила со мной, несколько подгадили мне настроение, и все же мы втроем чудесно проводили время, путешествуя по стране. Взяв в аренду машину, объездили любимые мной места Израиля, о многих из них мне было что рассказать. С первого же дня мама просто влюбилась в Ашкелон - маленький приморский городок, в который полным составом со всеми своими персонажами переехала Дерибасовская:
– Я буду жить здесь на пенсии. Я поняла, что всю жизнь мечтала жить в этом месте.
К сожалению, время пролетело быстро, и десятого января я отправился в Хайфу забирать свои документы.
– Держи папку. С этим документами ты должен ехать снова в «Сдэ Дов», где тебе подберут новое направление, – подробно инструктировала меня миловидная девчонка – военный социолог.
– Спасибо. Все понял.
– Как отпуск?
– Чудесно. Попутешествовал с родителями, прекрасно провели время.
В этот момент меня кто-то хлопнул по плечу. Обернувшись, я увидел секретаршу командира базы.
– Ага, значит, теперь ты вдруг заговорил на иврите!
– Да, подучил за это время. Жаль, что курс уже начался, и я не смогу к нему присоединиться, – улыбнувшись, я помахал девчонкам на прощание рукой.

В распредцентре меня выперли из ВВС, не желая больше возиться с таким кадром, вручив направление в распределитель сухопутных войск «Мази», расположенный под Кирьят Малахи, что в десяти минутах езды от Ашкелона.

***

Вечером меня зашел проведать Яша:
– Хватит чахнуть по этой суке. Я тебе кое-что принес.
– Уже задрал этот египетский гашиш, травы хочу!
– Травы – не реально!
– В жопу всех! Хочу нормальной травы!!! – раскрыв ноутбук, я ввел в поисковую строку «Google» запрос: «hydroponic system Israel».
– Илья, тебе пришло в голову как раз  то, о чем я сам думал?!
– Именно! На *** мне три комнаты? Пусть в одной растет трава.
– Знаешь, тогда заказывай весь этот хлам на мой адрес, чтобы не палить свою хату.
– А твою хату можно палить?
– Моя хата и так в черном списке у полиции.
Сделав заказ всего необходимого оборудования в интернет-магазине на Яшин адрес, я также посетил страницу по продаже семян сортовой конопли из Голландии.
– Закажу «АК-47» и «White Widow». Люблю эти сорта.
Доставка семян FedEx-ом должна была занять три дня, а необходимые компоненты гидропонной системы и растворы привезли уже через день. Вдвоем с Яшей мы смонтировали все в тот же вечер.
– Тебе, кстати, в армию не пора?
– Подождут еще пару дней, ничего с ними не случится.
– С ними-то не случится, а вот тебя бы не посадили!
– Яша, кого ты учишь? Я что, похож на целку?
Опустив с вечера семена в кубики для проращивания, я лег спать, а утром поехал в «Мази».
Офисы офицеров располагались в небольших домиках, а перед ними была уютная зона ожидания со скамейками, украшенная фигурно подстриженными кустами.
В ожидании своей очереди я расположился на лавочке. Вдруг в одном из офисов послышался громкий русский мат, крики о помощи и страшный грохот. Туда немедленно бросились несколько дежурных. Дело оказалось в том, что довольно странного вида русский солдатик со сломанной ногой, повздорив с лейтенантом из-за направления, огрел его костылем, снес компьютер и разбомбил кабинет. Уже через минуту дебошира в форме военноморских сил Израиля тащили на суд.
– Суки, я хромой! Мне нужна база рядом с домом! Пидорасы, отдайте мои костыли!
Дождавшись своей очереди, я зашел в кабинет. Честно говоря, все эти армейские приключения уже изрядно достали меня, и я уже начал подумывать о том, чтобы соскочить с этого трамвайчика. А пока решил попробовать продавить армию на что-нибудь более удобное. В Ашкелоне находится крошечная база «Кфар а нофешь ле хаялим», ее название можно перевести как «Деревня отдыха солдат». Это военный санаторий, расположенный непосредственно возле пляжа с северной стороны парка Леуми, от моего дома до этой базы было максимум минут десять пешком.
– Я хочу направление спасателем в бассейн на базу «Кфар а нофешь ле хаялим» в Ашкелоне.
Офицер вытаращил на меня глаза  и, выдохнув, протянул мне направление в какую-то далекую часть, находящуюся на севере страны.
– Ты хочешь получить так же, как твой коллега? Я солдат-одиночка, мне нужна база рядом с домом и дневной режим службы!
– Ничем не могу помочь.
– Я это направление не возьму!
Лейтенант связался по внутренней связи с дежурными.
– Тогда готовься пройти на суд к начальнику распредцентра.
Из кабинета меня вывели двое дежурных. Я посмотрел на часы.
– Вы не можете меня оставить без обеда. Это нарушит мои права, и я напишу на вас жалобу в военную полицию. Столовая закрывается через сорок минут.
Один из дежурных почесал затылок:
– А ты еще не обедал?
– Нет, боялся очередь свою пропустить.
– Хорошо, иди, только быстро. И сразу же возвращайся сюда.
«Тщательно пережёвывая пищу, ты помогаешь строительству коммунизма!» Кушал я так медленно, как только это было возможно, курил возле столовой, отдыхал на лавочке. Короче, пришел я на суд через полтора часа, когда полковника уже не было на месте.
– Почему ты так долго?
– А ты хотел, чтобы я подавился?
Выругавшись, дежурный отправил меня домой:
– Но чтобы завтра до двух был здесь!
Завтра был четверг, конец рабочей недели, и мне очень нужно было допинать этот день, не переходя черту, чтобы выиграть выходные.
Придя домой, я сразу же заглянул в контейнер с семенами. Из двадцати проросли восемнадцать, и я поместил их под мягкий свет.
На следующий день я пришел в «Мази» только к трем и, аккуратно обойдя распредцентр по периметру, заглянул в окно к полковнику. Он уже собирался домой. Дождавшись его ухода, я предстал перед дежурным.
– Судите меня, я готов.
– Почему ты пришел так поздно? Я же сказал -  прийти до двух.
– Да? Простите, наверное, это мой плохой иврит, я все еще путаю числительные.
– В воскресенье с утра! – задрав рукав, дежурный несколько раз ткнул в циферблат на цифру десять – в десять утра чтоб был здесь!
Махнув рукой, словно отдавая честь, я улыбнулся и отправился домой. Дело было в шляпе.
Травка подрастала с феноменальной скоростью. За выходные кустики вытянулись на четыре – пять сантиметров и развернули уже по две пары листьев, а на некоторых сформировалась и третья пара. Я вынул рассаду из контейнера и поместил сразу в штатные ячейки гидропонной системы. Конечно, их корневая система была еще слишком мала, чтобы захватывать раствор из системы орошения, но дважды в сутки я уже включал им вентилятор, дабы, покачиваясь на ветру, кустики формировали крепкие стволы и не ломались под собственным весом.
В воскресенье с утра я не стал испытывать судьбу и в назначенный срок явился на базу. Суд мне назначили на одиннадцать утра. Полковник попросил называть его Дуду, что являлось сокращением от Давид. Я уже давно привык к странным порядкам в израильской армии и давно перестал удивляться. Для русского человека такая форма общения солдата и офицера довольно не привычна. Ну, как если бы рядовой обращался к командиру батальона примерно так: «Слушай, Санек, тут такое дело...»
– Так, Илья, за что мы тебя судим?
– За неподчинение приказу. Не взял направление.
Выслушав мою длинную историю о том, что я солдат-одиночка, Дуду почесал затылок и вынес приговор:
– Неделю тюрьмы. Условно.
– Условно?
– Да. Условно. Приходи завтра за направлением.
– За направлением спасателем в бассейн на базу «Кфар а нофеш ле хаялим»?
– Марш домой!
На следующий день мне попробовали всучить направление поваром на базу под Беер-Шевой. Этот вариант меня, конечно же, тоже никак не устраивал.
– Снова ты! – кажется, Дуду был не слишком рад меня видеть.
– Неужели так трудно дать нормальное направление. Вы-таки будете иметь со мной проблемы.
– Илья, тебе предложили компромиссный вариант - поваром, неделя в армии, неделя дома.
– Дуду, целая неделя в армии, это слишком много!
– Все, тогда за неподчинение приказу тебе еще семь дней тюрьмы. И с учетом семи дней условно – две недели. Позови дежурных.
– Дуду, каких дежурных? Я без вещей, у меня ни трусов сменных, ни носков!
– Что ты от меня хочешь? Хорошо. Иди домой и приходи с вещами на две недели завтра утром.
По дороге домой меня не покидало ощущения, что я дурак. Вероятно, нужно было соглашаться на повара. От огорчения я так обдолбался с вечера, что проснулся только в четыре часа следующего дня.
– Тьфу, блин, проспал тюрьму, – набрав Яшу, я попросил его зайти.
– Илья, ну ты и дурак! Как ты можешь сейчас сесть, если ты посадил траву?
– Вот поэтому я и попросил тебя прийти. Я оставлю тебе ключи. Будешь заходить пару раз в неделю и проверять, все ли в порядке. Я выставил в нужный режим таймеры света, полива, обдува, тебе ничего не нужно делать. Просто поглядывай, что это работает, и все в норме. Единственная просьба, по мере их роста, а растут они очень быстро, поднимай осветитель, чтобы между лампой и кустами было расстояние не меньше семидесяти сантиметров, иначе они могут получить ожоги и зачахнуть.
Следующим днем с утра я прибыл в «Мази» и сдался дежурным. После прохождения медицинского освидетельствования, которое должно было подтвердить, что у меня нет никаких противопоказаний для нахождения в заключении и интервью с армейским психологом меня отвели в КПЗ, которая находилась тут же в части. Так как срок у меня был небольшой, всего четырнадцать дней, то меня решили не отправлять в тюрьму. Дело в том, что ЦАХАЛ располагает всего двумя тюрьмами. (Не знаю, достроили третью на юге или нет). Обе они были до отказа забиты солдатами и уклонистами. После последней войны в Ливане и операции «Литой свинец» в Газе моральный дух в обществе был низок, как никогда. Движение тех, кто не желал призываться, просто захлестнуло страну. Причем, если «левые» организации и пацифисты не могли простить правительству жестокости по отношению к мирному населению, то правые проклинали кабинет министров за позорное поражение, трусость и подлость по отношению к солдатам. По сути  израильское правительство и генштаб слили своих солдат так же, как это сделали в Чечне их доблестные российские коллеги, ставя спецназу задачи, которые требовали общевойсковых операций, отдавая приказы отступать с тех рубежей, на штурм которых было затрачено много сил и жизней, а единственной целью был PR для вурдалаков в правительстве. В общем, речь не о них, а о том, что уклонистов в Израиле стало столько, что все военные тюрьмы и блоки предварительного заключения были переполнены, как базарная площадь перед рождеством.
КПЗ (на иврите «маацар») в «Мази» представлял собой блок из двух камер, душевой и обеденно-прогулочной зоны. Кроме меня, там сидели четверо русских и пара аборигенов. Вертухаи не сильно докапывались до сидельцев, поэтому нахождение там не было связано с какими-то унижениями. Более того, Серега, здоровенный русский парень, сидевший со мной в камере, был соседом по дому одного из наших охранников.
– Антошка, твою мать, живо двигай сюда, – свою просьбу Серега подкреплял оглушительными ударами в железную дверь.
– Что?
– Что, что! Сбегай, кока-колы нам купи и сигарет.
– Я сейчас занят.
– Ты не охуел? Мне ведь сидеть осталось шестнадцать дней, а тебе со мной в одном доме еще жить и жить!
Несмотря на то, что Антошка, как дрессированный спаниель, приносил нам кофе, чай, сигареты  и прочую хрень по первому требованию, я выдержал лишь два дня в замкнутом пространстве четыре на четыре с одними и теми же рожами. Затребовав к себе командира маацара, я написал требование перевести меня в нормальную зону. На следующий день за мной прислали машину и, заковав меня в кандалы на руках и ногах, словно Ганнибала Лектера, повезли в «четверку». То, что я совершил ошибку, я понял в первый же день. Вся охрана была набрана из убогих задротов, у которых в школе отбирали завтраки. Теперь же, получив власть над людьми, они в полной мере отыгрывались за все прошедшие годы унижений. Да и за будущие тоже. Построения порой занимали по пять часов под палящим солнцем или дождем со строевой дрочкой.
– Ты не так ставишь ногу! А ты? Я  хочу слышать, как топаешь! Замерли все! Амод дом, амод ноах! Громче топай! Я не слышу! Громче!
О том, чтобы послать урода куда подальше или же «вломить по чайнику» и речи быть не могло. За это сразу добавляли срок. Двенадцать дней в атмосфере постоянных унижений и лютой дрочки я выдержать не мог. В ужасе от того, какую ошибку совершил, я уселся в углу плаца, схватившись за голову.
– Вы посмотрите, какой умник! Ты захотел получить добавку к своему сроку? Или хочешь в карцер? Живо встать! – щуплый хлюпик, наклонившись надо мной, орал, словно ошпаренный.
Поднявшись, я захлопал глазами и завертел головой.
– Как ты должен стоять пред командиром? – не унимался вертухай.
Я же по-прежнему вертел головой, делая вид, что вовсе не понимаю его речи. Притворяться, что я русский, который не знает иврит, было бы глупо, потому как мне бы быстро нашли переводчика.
– Они полани! Шана ми Варшава бжжжжжжжж – фраза это означала примерно: «Поляк, год... Варшава... бжжжжжж» Я складывал руки самолетиком, а «бжжжжж» должен был обозначить звук самолетных двигателей. При этом я высовывал язык, окатывая, стоящего передо мной командира фонтаном слюней, и кружил ладошками перед его глазами, изображая самолет. Конечно же, переводчика с польского мне найти не могли, ведь из Польши практически нет еврейской  эмиграции в Израиль по той простой причине, что во время Холокоста было уничтожено почти все еврейское население Польши. И я это знал. Было опасно прикидываться немцем или голландцем, ведь в тюрьме вполне могли оказаться выходцы из этих стран. Но польские евреи не дожили до этого лагеря в Израиле.
– Делай так! Повторяй за мной! – сосунок не оставлял попыток донести до меня свои приказания языком жестов, но я продолжал дебильно улыбаться, собрав глаза в кучу и не переставая брызгать слюной: «Они шана бжжжжжжжжжж».
Я не оскорблял командира, не проявлял агрессии и не хамил, посадить же меня в карцер или добавить срок за то, что я дебил и олигофрен они не могли. Поэтому я продолжал до тех пор, пока от меня не отстали.
В перерыве ко мне подошел русский парень:
– Поляк, у тебя сигареты нет? – изобразил он процесс курения жестом.
– Есть у меня сигареты. Но я бы скорее подумал, что ты хочешь взять у меня в рот, чем закурить.
– Вот, ****ь! Тебя как зовут?
– Илья.
– А меня Денис.
Увидев нашу беседу, к нам тут же бросился надсмотрщик:
– Ты знаешь польский? Можешь с ним объясниться?
– Подыграй мне и не пали контору! – процедил я новому знакомому.
– Не знаю я польского! Командир, изолируй его от меня! Этот дебил уже час за мной ходит и бубнит какую-то ерунду на своем «тумбу-юмбу». Достал меня, сил нет!
Денис оказался весьма интересным персонажем. Хотя история того, как он оказался в израильской армии, довольно банальна. Рас****яй из хорошей еврейской семьи, входящий в компашку «золотой молодежи», он тусовался и кутил в Москве до тех пор, пока его не выгнали из университета. Отчисление стало последней каплей для мамы, которая работала главным редактором одной из крупнейших федеральных газет, и на родительском совете было решено сослать оболтуса в израильскую армию на перевоспитание. В ЦАХАЛе он получил направление служить персональным водителем какого-то штабного генерала. Всю свою московскую удаль он умудрился продемонстрировать в первый же день. Застряв где-то в пробке, он вынул мигалку, которая пылилась в бардачке на случай чрезвычайной ситуации или войны, и, врубив сирену, помчал по встречной полосе в лучших традициях московских мажоров. В русском языке очень много ярких слов и выражений, но реакцию его пассажира может описать лишь один термин: генерал ОХУЕЛ от такой езды, потому что подобный беспредел на дороге в Израиле не может себе позволить даже премьер-министр. Поэтому в тот же день его перевели в механики. Такого огорчения Денис снести не смог и вовсе перестал ходить в армию, что и послужило причиной его попадания в тюрьму.
С утра командиры распределяли заключенных на полезные работы. Направление хотел получить каждый, лишь бы не выносить этих унижений и затрахов целый день. Конечно же, я не получил ничего. Но чуть позже к нам зашел инженер из соседнего ремонтного центра и спросил, нет  ли среди нас понимающих в электронике. Когда он уже развернулся, чтобы уйти, я подошел к нему:
– Я учился на факультете робототехники и электроники. Может, могу быть вам полезен?
После этого в тюрьму я возвращался только на ночевку. Дело в том, что в ремонтную мастерскую из Штатов прислали устройства связи для танков, но все они нуждались в модернизации для постановки на израильские машины. В авральном режиме нужно было перепаять схемы почти двух сотен устройств, и сил трех электронщиков явно не хватало. Мы сидели с восьми утра до девяти вечера, почти не разгибаясь, лишь с перерывами на обед и ужин. Для меня это было счастьем. В удобном кресле, под кондиционером, да к тому же по первому требованию секретарша приносила мне кофе и свежайшие круассаны! За четыре дня мы ударным трудом закончили всю партию, и вечером инженер ремонтного центра проводил меня назад в тюрьму:
– Ты здорово нам помог, подожди меня здесь, я хочу зайти к капитану.
Через десять минут вышел начальник нашего блока и сказал, чтобы я собирал свои манатки и проваливал домой. Из присужденных четырнадцати дней я отсидел в итоге лишь восемь.
Зайдя домой, я просто обомлел. Вместо маленьких росточков в горшках меня ждали здоровые кусты по тридцать - сорок сантиметров. Гидропоника и двадцатидвухчасовой режим света творят настоящие чудеса!
Для себя я уже решил, что, как только получу место постоянной дислокации, то немедленно обращусь к психиатру. Армейские приключения меня уже изрядно достали, поэтому я не стал откладывать в долгий ящик и следующим же утром отправился снова в «Мази» к Дуду.
– Ты что так быстро?
– Меня выгнали из тюрьмы. Кстати, Алеша передавал вам всем привет, я его встретил в «четверке».
– Кто такой Алеша?
– Алеша – ваш добрый друг с костылями.
– А, ну, если будешь вести себя как он, то поедешь снова к нему с пожеланиями от нас.
– Дуду, хватит угрожать. Я согласен на дневную службу.
– А как же спасателем в бассейне?
– Хрен с вами, просто дайте базу с дневной службой, чтобы после пяти возвращаться домой.
– Поваром не хочешь?
– Дуду, издеваешься?! Я за это уже отсидел!
– Ладно, ладно. Я распоряжусь, чтобы тебе подыскали дневную службу.

***

Мне дали направление на базу «Угда», входящую в комплекс «Циилим» между Нетивотом и Беер-Шевой. Своим ходом дорога до места службы занимала более двух часов, но база имела собственную развозку. Утром армейский автобус проезжал по Ашкелону, собирая солдат, а вечером привозил с базы. Останавливался он буквально под моими окнами, поэтому этот вариант меня вполне устраивал.
Отдел, в который я попал, выглядел довольно забавно. В основном там были парни, которые вылетели по разным причинам из той или иной «нормальной» части: Офер – бывший снайпер саперных войск, который отсидел восемь месяцев в тюрьме за то, что в пылу сражения подстрелил не тех арабов, которых было нужно. Под его погоном по-прежнему красовался белый берет. Другой, Сергей – бывший боевой солдат бригады Кфир с пятнистым беретом беспрестанно ныл о том, что из-за болезни мамы не может продолжить службу в боевых войсках. Я и вовсе все еще ходил в белой форме ВВС. Были еще Артем – забавный белорус, и странный бухарский пацанчик с непроизносимым именем.
Познакомившись со всеми на утреннем построении, я отправился с Артемом осмотреть базу.
– А это что за зомби? – я ткнул в  проходящего мимо паренька с отсутствующем взглядом.
– Это тоже местный тип из авторемонтной.
– Он что, на крэке сидит или на метадоне?
– Нет, на «Стоптуссине».
– Что это?
– Детский сироп от кашля.
– Ну-ну, хочешь сказать, что детский сироп может так вштырить? Посмотри на него, он же сам не знает, на каком он сейчас свете.
– Представь себе, сироп от кашля может вштырить похлеще героина, если выдуть две банки залпом.
– А жопа не слипнется?
– У него уже давно мозги слиплись, не то, что жопа.
По пути нам встретился рослый русский парень с замасленными руками. То, что он обдолбан, не вызывало никаких сомнений – глаза его были узкие, а глазные яблоки красными.
– О, Леха, здорова. Это Илюха, новенький.
– Здорово, – положив мне руку на плечо и проморгавшись минуту, он махнул головой – пойдем долбанем.
Я с недоверием взглянул на Тёму.
– Да все нормально, Илья. Леха – отличный парень.
– Что это за место? Наркоманский притон? Вы вообще не боитесь слоняться по базе в таком состоянии? На, закапай в глаза, чтобы не спалиться, демон, – я протянул ему свои капли для глаз, маскирующие признаки канабиоидного опьянения.
– Ты еще не понял? Добро пожаловать в жопу мира. Здесь всем на все насрать!
В «Угде» моя служба состояла, в основном, из того, что целый день я бесцельно слонялся по базе или за компанию сопровождал в поездках Артема. Он был водителем нашего отдела и имел привычку обсаживаться гашишем прямо на ходу.
– Тёма, ты весь грузовик провонял. Тебя командир запалит.
– Уже запалил. Но у нас всего два водителя в отделе логистики. И командир не может меня сдать военной полиции, ведь второй водитель уже сидит в тюрьме за шмаль, а без водилы в логистике никак нельзя.
В первую же неделю я написал прошение, чтобы командир направил меня к армейскому психологу, на иврите «КАБАН» (Кацин Бриют Нефеш – офицер душевного здоровья).

***

– Вы хотите по-плохому с безумными спектаклями или договоримся?
Моя психолог была довольно миловидной женщиной лет тридцати.
– Илья, безумств точно не нужно. Но я хочу поговорить с тобой. Я хочу знать, почему ты не хочешь продолжать службу в армии?
– Надоело.
– Ты ведь уже взрослый и понимаешь, что гражданин имеет обязательства перед государством.
– Вот именно, я уже взрослый мальчик и давно не верю ни в государство, ни в гражданское общество, ни в Санта Клауса, ни в Бен Ладена. Мы просрали шанс построить свободный и просвещенный мир. Не нужно мне втирать про защиту Родины и святой долг. Служить я все равно не буду. И мне бы хотелось с вами договориться цивилизованно, без шизофренических шубов и приступов психоза.
– Да уж, избавь меня от этих представлений. Мне больше нравится, когда ты улыбаешься, и продолжить нашу беседу я хотела бы в дружественной тональности. Расскажи о себе.
– Что именно?
– Все, что захочешь. Так или иначе, мы должны о чем-то беседовать. Депрессии и психических отклонений у тебя, как я вижу, нет. Раз не о твоих проблемах, то поговорим о тебе.
– А нельзя просто выписать мне справку, что я идиот?
– Какой ты шустрый! Это не такая быстрая процедура. Мы еще встретимся несколько раз, прежде чем я смогу написать рекомендацию психиатру.
– А будет еще психиатр?
– Конечно, освободить из армии может только врач. Я всего навсего психолог. Но не переживай, это простая формальность. Если я подпишу рекомендацию демобилизовать тебя, то психиатр не будет задавать лишних вопросов.
Моя беседа с психологом скорее напоминала непринужденный треп с легким флиртом и рассуждениями о политике.

Моя травка тем временем уже вымахала почти метр высотой и начинала зацветать, наполняя всю квартиру волшебным ароматом цветущей конопли.
– Что ты делаешь? Ты с ума сошел?! – ужаснулся Яшка, зайдя ко мне в гости, – зачем ты вырвал столько растений?!
– Не переживай. Это мальчики. Они не слишком ароматны, и, главное, если их вовремя не выбросить, то они опылят женские растения. А самая ароматная, мягкая и мощная травка получается из колы неопыленного женского растения. Полюбуйся, вот они, мои девочки.
Не знаю, видели ли вы цветущий канабис, но цветение сакуры и черных орхидей просто меркнет перед этой красотой. Расположившись на диване, я мог часами любоваться этим бесподобным видом.
– Илья, а сколько им еще цвести?
– Три с половиной недели, и можно будет собирать урожай.

***

Мне время от времени выпадала очередь нести караул. Меня всегда отправляли охранять складской комплекс на юго-восток от нашей базы, недалеко от тренировочного городка. Больше всего я любил ночные караулы, потому что нет ничего красивее, чем ночь в пустыне Негев. В глубокой темноте и тишине я проваливался в свои мысли, прокручивая в голове самые яркие моменты, проведенные с Ленкой, полные безумия, невероятной нежности, безудержной страсти и детского озорства. Без Шнайдер все вокруг казалось черно-белым и унылым. И только воспоминания о времени, проведенном с ней, походили на цветные сны. В наушниках почти плакали Guns N' Roses с Дилановской «Knocking On Haven's Door», в воздухе стоял сладкий запах анаши, а я упивался своим одиночеством и своей грустью о ней. Она исчезла, вырвав у меня из груди кусок плоти и оставив глубокую рану, которая не спешила затягиваться. Рацию я давно выключил, чтобы она не отвлекала меня и не разрушала своим треском поэзию ночи. Осветив дорогу фарами, возле моей вышки остановился патрульный «Хаммер».
– Солдат, почему ты не отвечаешь на позывной? – спросил меня офицер безопасности, поднявшись наверх.
– Я не умею. Да и позывных-то своих не знаю.
Офицер взглянул на меня удивленно и посмотрел на рацию:
– Ты выключил связь?
– Нет. Я ничего не трогал.
– Рация должна быть включена! Вот этот тумблер. Ты что, не умеешь ей пользоваться?
– Нет, не умею.
– Да как же это может быть! А если нападут террористы или посторонние появятся на объекте, что ты будешь делать?
– Я позвоню в полицию, – грустно взглянув офицеру в глаза, я показал ему свой мобильник.
Лейтенант скорее сочувственно похлопал меня по плечу и, включив мне рацию, удалился. По мере того, как «Хаммер» увозил от меня ночного гостя, тьма и одиночество становились все отчетливее, нежно заключая меня в свои объятия. Ленивым движением руки я щелкнул по тумблеру, вырубив чертову тарахтелку, и, прибавив громкости в наушниках, достал еще один косяк. Звезды горели необычайно ярко на ночном небе, и с каждым вдохом они разгорались еще ярче. А вдалеке взметались вверх языки пламени, оставляя после себя клубы такого же густого белого дыма на фоне звездного неба. «Кассамы» взлетали один за другим, разукрашивая небосвод реактивными выбросами. В ту ночь палестинские боевики подвергли Ашкелон, Нетивот и Сдерот небывалому по интенсивности обстрелу. Я не слышал грохота, как не слышал воя сирен пожарных машин и машин «скорой помощи», которыми наполнились улицы городов. Мир несправедлив, он был таким с самого начала, и он останется таким до самого конца, пока мы не уничтожим друг друга и все вокруг. Лишь когда воцарится мрак, а ядерный пожар сметет все живое, все будут довольны: коммунисты, исламисты, фашисты и пацифисты... На меня накатило такое острое чувство одиночества, какое может ощутить лишь человек, понявший, что он остался один на всей планете. Со счета я уже давно сбился, наверное, это был восьмой, а может десятый джойнт марихуаны, еще один вдох, и я услышал стук в ворота рая...

Mama, take this badge off of me
I can't use it anymore
It's getting dark, too dark to see
Feel I'm knocking on heaven's door

Knock-knock-knockin' on heaven's door
Knock-knock-knockin' on heaven's door
Knock-knock-knockin' on heaven's door

***

Спустя три недели, моя милая офицерша душевного здоровья передала мое дело психиатру и выписала мне двухнедельный больничный для освобождения от службы до окончательного решения. Теперь уже мне предстояло вернуться на базу только для того, чтобы сдать вещи и подписать обходной лист.
Сидя в кресле в обнимку с дымящимся бонгом, я парил где-то в стратосфере, когда зазвонил мой мобильный:
– Илья, я хотел тебя спросить, ты не хочешь продать часть травы?
– Яша, я об этом не думал.
– Просто я угостил Халиля, и он хочет взять ее по десять долларов за грамм. У тебя ее сколько?
– Сухого веса должно получиться где-то кило восемьсот, кило шестьсот.
– Может, продашь килограмм? Тебе все равно хватит.
– Но она еще не высохла.
– А нельзя ее подсушить быстренько?
– Это немного испортит букет, но, в принципе,  можно.
– Я зайду через полчасика, поставь пока сушиться.
Отделив часть травы в миску, я поставил ее в духовку и положил руку на «барашек» газовой плиты, когда в кармане завибрировал мой мобильный.
– Да, але?
– Илья, это твоя бывшая мефакедед, – услышал я знакомый голос – я обзваниваю ребят, чтобы оповестить. Йонатан Сокол покончил с собой. Похороны будут в воскресенье.
Пока я переваривал услышанное, моя бывшая командирка все еще гундосила мне что-то на иврите, и я грустно соглашался с каждой ее фразой, не понимая более ни слова из ее речи. Ощущение какой-то нереальной пустоты навалилось на меня. Я вспомнил его странную улыбку, словно сквозь бездонную тоску, которую не ожидаешь встретить на лице американца. Его главная проблема была в том, что он был неподходящим для этого жестокого мира, в котором правило осталось прежним - выживает сильнейший. Ты можешь быть волком или леопардом, но хищником быть обязан, иначе не стоять тебе на вершине пищевой цепочки. И он это понимал. О многом мечтая, еще там, в Нью-Йорке он споткнулся, сломался, не знал, как себя реализовать, понимал, что он не из тех ребят, которые, порвав эту реальность, ногтями расцарапывая стеклянную стену небоскреба, заберутся на самые вершины общества. Он побежал из опухшей от телевизионной туфты Америки в Израильскую армию. Здесь он так надеялся начать все сначала и стать кем-то. Если не героем, то в дословном переводе с иврита – преодолевающим. Дать себе шанс. Но уже тогда я слышал в его голосе ноты сомнения - он знал, что не рожден хищником. 
Плюхнувшись, наконец, в кресло, я закрыл глаза.
Очнулся от выносящего мозг звонка в дверь.
– Привет! А чем так пахнет?
– Вот черт, трава в духовке!
Бросившись к плите, я потянул дверцу на себя – вместо минимального режима, оказывается, врубил огонь на полную мощь. Распахнув дверцу, я впустил кислород в раскаленную полость, и тлеющая трава мгновенно вспыхнула ярким факелом. Вся квартира тут же наполнилась густым дымом так, что, вытянув руку, рассмотреть ладоней было уже невозможно. Я моментально протрезвел. Из всех щелей валили клубы с характерным запахом анаши. В этот миг я забыл про все свои атеистические изыскания и молил Бога, чтобы соседи не вызвали пожарных, вслед за которыми непременно бы появилась и полиция. Мы метались по квартире, открывая все окна для проветривания, и врубали вентиляторы. Сгоревшие остатки Яша отнес на помойку, а оставшуюся траву я покидал в мешок, чтобы забросить к соседу в палисадник в случае чего.
«Повезло», – сказал я себе, когда все обошлось, и, конечно же, так и не поблагодарил Всевышнего.
– Я тебя просто ненавижу! Илья, ты сжег килограмм травы! Ты сжег десять тысяч баксов!
– Да, сжег. Но сегодня я потерял нечто большее...  –  я протянул ему мешок с оставшимися «шишками» – Яша, я хочу обкуриться до потери сознания, курить, пока не потухнет свет.

***

Посещение психиатра действительно было простой формальностью.
– Ты, конечно, придурок, но психических заболеваний у тебя нет, так же, как нет матки. Так какого черта ты пришел ко мне? Почему ты не пошел к гинекологу?
Я придвинул к нему папку с рекомендацией от армейского психолога.
– Я пришел к Вам потому, что психиатр демобилизует из армии, а не гинеколог. В противном случае, я пришел бы к гинекологу, и матка у меня бы нашлась. К чему спектакль? Вот папка от КАБАНа.
Доктор, не особо сопротивляясь, подписал бумаги, и уже через два дня я отправился на центральную базу «Тель-а-Шомер» в последний раз. Сдав форму и переодевшись в гражданское, я набросил на голову панаму от солнца и зашагал домой.  Израильская армия была классным приключением, но я был счастлив, что оно закончилось. Выйдя из автобуса в Ашкелоне, я сразу же направился к Яшке. Его телефон был выключен, возле дома стояло пять полицейских машин, а терраса была запружена людьми в форме.

Практически все дни до отъезда я пропутешествовал по своим самым любимым уголкам Израиля. По тем местам, где оживала история, а перед глазами возникали красочные видения.  Я бродил по улицам Старого города, не замечая арабских и армянских торговцев. Я шел к храмовой горе, от которой густыми клубами в небо Иерушалаима поднимался дым. Шел, задевая плечами стариков в разорванных одеждах священников. Они рыдали, упав на колени, ведь на их глазах сбывалось страшное пророчество. На холмах, раскинутых вокруг Святого города, стоял лес, лес деревянных крестов и десятки тысяч распнутых на них людей, которым слепни и вороны еще не выели глаз, смотрели туда, где виднелась храмовая гора, и от нее в небо поднимался столб дыма и пламени. «Господь мой, Бог Авраама, Ицхака и Иакова, Бог отцов наших…» - бубнили, едва ворочая  пересохшими от страшной жажды языками евреи. Я слышал плач матерей, чьи сыновья сейчас висели на крестах или безжизненно лежали по всей стране, словно укрывая от ног легионеров Святую землю своими телами, а старики рвали на себе одежды в мелкие лоскуты. Вся земля Израиля пропиталась кровью, вода обратилась здесь в слезы. На храмовой горе пылал Храм Господа, а его защитники безмолвно лежали, растерзанные холодной сталью римских клинков.
Я часами сидел неподвижно на краю скалы и наблюдал, как десятый осадный легион под руководством Силвы Флавия, окружив неприступную Массаду – последний очаг сопротивления в Иудее, сооружает гигантскую насыпь. Еще целых три года девятьсот шестьдесят отчаянных храбрецов будут сдерживать натиск непобедимого римского войска, прежде чем покончат с собой, когда дальнейшее сопротивление станет бесполезным.
Виски ломило от марихуны, я уже не чувствовал своего тела и, прислонившись к руинам «Дворца на рифе» в Кейсарии, с ужасом смотрел на брошенного к ногам будущего императора римской империи Веспассиана Флавия израненного и изорванного предводителя еврейского восстания. То был правитель из рода Хасмонейских царей Иосиф Бен Маттафий, вошедший в историю как предатель своего народа и блистательнейший историк эпохи под именем Иосиф Флавий.

Я мало встречался с кем-либо из приятелей в эти дни, все больше предпочитая одиночество, лишь изредка созваниваясь с бывшими сослуживцами. Славик продолжал свою службу в ВВС, Сашка Поваров загремел в тюрьму за нежелание обслуживать забор безопасности, а Борька стал матерым спецназовцем бригады «Гивати». И хотя его отношения с родителями по-прежнему оставались натянутыми, в его жизни произошли приятные перемены. Поскольку бойцы спецподразделений - это не тыловые крысы-растаманы вроде меня, то и отношение армии к таким солдатам совершенно иное. Элита войск, эти ребята подвергаются чудовищным нагрузкам и серьезным испытаниям в процессе тренировок, поэтому никакие бытовые неурядицы не должны отвлекать их. Узнав об отчаянном положении своего солдата, командир лично устроил разнос службе военных социологов. Борису в считанные дни оформили статус солдата-одиночки, командир сам подыскал и снял для него жилье. Армия выделила ему субсидию для покупки мебели и  бытовой техники, начиная от электрочайника и заканчивая стиральной машиной.

***

Когда вся трава была скурена, а вещи упакованы, пришло время улетать. Такси мчало меня в аэропорт Бен-Гурион, но я знал – с какими бы чувствами я не уезжал из этой страны, я буду возвращаться сюда вновь и вновь. Ведь я ненавижу Израиль так же сильно, как люблю.
Уже перед самой посадкой в самолет, я вынул из кармана мобильник и нажал кнопку вызова.
– Але.
Услышав Яшин голос, я улыбнулся:
– Тебя отпустили?
– Два часа назад, до суда. Под подписку о невыезде.
–А что случилось?
– Ко мне вломились с обыском, я выбросил пакет с травой в окно, но мусора нашли его.
– Я надеюсь, они не нашли на нем твоих отпечатков пальцев.
– Хуже, Илья, – он грустно усмехнулся – они нашли в этом пакете чек от какой-то покупки, оплаченный моей «визой» и подписанный моей рукой. Я слышал, ты уезжаешь? Нужно повидаться.
– Яша, я уже сажусь в самолет.
Загорелось табло «пристегнуть ремни», а стюардесса попросила выключить мобильные телефоны. Поколебавшись еще пару секунд, я выбрал контакт «Лена Шнайдер» и нажал на зеленую клавишу: «Аппарат абонента выключен...»

P.S.

Выйдя из отеля, я спустился вниз по Де Теодор Канет к набережной и, свернув вправо, направился к китайскому ресторанчику напротив гавани Порт Д'Алькудия.
Расположившись за столиком, я заказал яичницу с беконом, чайник «Эрл Грея» и раскрыл свой лэптоп.
Когда компьютер нашел WiFi соединение, я пробежался по утренней аналитике: «Так, так, так... Стюарт Томпсон все так же бьет в барабаны и разоблачает заговор «банкстеров», Марк Фабер кошмарит инвесторов, а Билл Бонер упражняется в остроумии... Я закурил «Moods» и вошел в свою почту. Лэптоп пиликнул, что есть новое сообщение от «Лена Шнайдер».
Прочитав ее письмо, я расхохотался до истерики. Эта сучка не смогла удержаться, чтобы не поквитаться со стукачем-инвалидом и накачала его ЛСД, на чем и погорела. Бедняга впал в такое безумие, что ему пришлось вызывать бригаду «скорой помощи». Закончив следствие, военная полиция передала дело в трибунал. Судья шутки не оценил, решив, что нет ничего забавного в том, чтобы накачать слабоумного инвалида галлюциногеном, создав угрозу его жизни, и вкатил ей год тюрьмы, из которых она просидела девять месяцев.
Больше всего меня рассмешил ее Post scriptum: «И все равно, оно того стоило!»

P.P.S.

Лене Шнайдер:
Вторая Мировая война. Атлантика. Ночь. Густой туман. Раскачиваясь на волнах, в порт Мурманска идет транспортное советское судно с грузом по лэнд-лизу. Вся команда собралась в кают-компании. С места поднимается боцман и обращается к капитану:
– Слышь, Иваныч, а спорим, я сейчас своим ***м вот этот стол надвое переломлю!
– Да ну тебя!
Боцман достает из своих штанов здоровенную елду и со всего маха бьет по столешнице.
В этот момент с глубины всплывает немецкая подлодка и делает торпедный залп по советскому транспорту. Страшный взрыв! Судно разлетается на мелкие части и моментально идет ко дну. Чудом уцелевший капитан хватается за какой-то обломок: «Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие»!

Шнайдер, шутки у тебя и впрямь дурацкие, но мне очень их не хватает! На моей руке до сих пор шрам от твоих зубов. И не только на руке, и не только от зубов. Я благодарен тебе за каждое мгновение, которое мы были вместе, и спасибо за то, что вдохновила меня записать эту историю.