Моя любовь на курсе выпускном. 3 глава

           ГЛАВА ТРЕТЬЯ
                ТАНЕЧКА
       У неё была странная фамилия – Хоптяная. А имя чисто русское – Татьяна. Она оставила заметный след в моей жизни. Но почему же, почему всё так странно оборвалось, и я женился на другой? Я снова и снова перебираю в памяти события весьма знаменательного для меня года – года выпуска из училища и начала службы в должности командира взвода.
       В конце 1968 года я внезапно серьёзно заболел и оказался в санчасти. Не просто так оказался, а с воспалением лёгких. А ведь был, как и все мои товарищи, в достаточной степени закалён, и попадал в санчасть разве что во время эпидемий. Это когда объявлялся карантин, а курсанты не умещались в санчасти, и нас раскладывали по разным помещениям. Однажды пришлось лежать в бассейне, в другой раз – в спортивном комплексе, длинном здании, вытянутом вдоль стадиона.
       Что привело к болезни? Ведь после возвращения из учебного центра я ещё успел сходить в увольнение и выслушать от своей новой знакомой Любы то, что мы более не будем встречаться…
       А уже на следующей неделе я попал в санчасть с высокой температурой. Я был как в бреду, но не от температуры, а от потрясения. Тогда я бы мог посчитать, что именно потрясение и привело к болезни… Мог посчитать, если бы задумывался, но… Теперь совершенно ясно, что потрясение было не причём. Теперь это ясно, потому что мы имеем разъяснения Создателя, данные через «Откровения людям нового века» по поводу того, что приводит к болезням. В диктовке «Духовность и болезни» от 6.02.05 говорится: 
       «Всё вам кажется, что болезни, недуги от вашего материального поведения, от простуд и эпидемий.
       Но не так всё это. Ваши недуги, которые вы упорно лечите таблетками и микстурами, – совсем не от внешней, окружающей среды.
       Истоки болезни, любой болезни надо искать в себе, надо искать в своём поведении по отношению к ближнему своему».
       Стоит внимательно проанализировать те болезни, которые посещали нас в течение жизни, и станет ясно, когда и по какой причине мы заболевали.
       Теперь мне понятно, что причиной воспаления лёгких стало моё «поведение по отношению к ближнему своему», по отношению к Черноглазке, ничем не заслужившей моего предательства.
       Я лежал и писал стихи… Тогда и родились строки «Я вырываю из блокнота свои разбитые мечты». Я написал их, когда действительно вырвал из общей тетради всё, что посвящал Любе. Впрочем, вырвать вырвал, но не уничтожил, и многое сохранилось в курсантской записной книжке.   
       А весной 1969 года – выпускного года – в моей жизни появилась Танечка Хоптяная. Случилось это так.
       Минули и эти, последние курсантские каникулы, которые теперь я считаю действительно каникулами упущенных возможностей. И сколько не размышляю, не могу понять, почему в те дни практически не вспоминал о Наташе, о Черноглазке? Словно что-то блокировало все мысли о ней. А ведь я переживал, можно даже сказать, немного страдал оттого, что не было рядом души родной, что не было у меня «моей девушки».
       И продолжались «шатания и броски» в поисках второй половины.
       Всё привело к тому, что я однажды позвонил своей старой знакомой, Милочке Игнатенко. Я знал, что она замужем, а всё-таки позвонил…
       С этой девушкой, теперь замужней женщиной и даже кажется молодой мамой, я познакомился, когда учился в десятом классе суворовского училища. Познакомился во время весенних каникул.
       В школе у моего троюродного брата Сергея была математическая олимпиада, и он должен был что-то там обеспечивать. Я поехал с ним, и поехал в суворовской форме.
       Он попросил меня подождать в холле. Я стоял возле гардеробной, в которой дежурили школьницы, и не мог оторвать глаз от одной из них. Она была красива удивительно яркой, кукольной красотой. Долго созерцать, не предпринимая никаких шагов, я просто не мог, и, в конце концов, решил познакомиться. Она живо, без всякого жеманства, заговорила со мной, и вскоре я уже знал, что зовут её Мила, что живёт она на Арбате. Мы договорились о встрече.
       Встречались с тех пор каждый день во время каникул, да и потом, уже вскоре, во время увольнений, поскольку в начале апреля парадный расчёт нашего Калининского суворовского военного училища приехал в Москву.
       Сергей говорил мне, что нашлись недовольные моим знакомством. Некий школьный забияка, да к тому же громила по кличке Кашалот, грозился поймать меня и отделать хорошенько. Но мой брат обладал в школе не меньшим авторитетом, и даже познакомил меня с некоторыми из своих друзей, которые могли уберечь от Кашалота с компанией.
       Но однажды мне довелось испытать несколько неприятных минут. Шли мы с Милочкой к её дому по некоторому подобию улицы от будущего Нового Арбата, который, кажется, уже начинал принимать некоторые очертания, хотя вокруг дома ещё вовсю шло строительство. И вдруг впереди показалась большая, человек в пятнадцать-двадцать компания ребят. Вполне понятно, что положение было весьма щекотливым. Поздний вечер, плохо освещённая улица… И в этой обстановке я один, да ещё в суворовской форме, действовавшей на ребят как красная тряпка на быка, оказался против целой компании, скорее всего, местных арбатских хулиганов. Можно было, конечно, повернуть назад, обойти это опасное место. Но этого я сделать не мог – всё во мне протестовало. Отступать? Суворовцу? Никогда!
       И я шёл спокойно и уверенно. Мила ничего не говорила, но по её руке, которую держал в своей, чувствовал, что она волнуется. Вообще подобная встреча малоприятна. А тем более она могла быть неприятной, если бы в этой компании ребят оказался Кашалот.
       Компания всё ближе и ближе, обстановка всё напряжённее… Я уже издали заметил неподдельный интерес к моей персоне. Даже разговоры прекратились. Все взгляды были обращены на меня. В свете редких фонарей яркой казалась суворовская форма – алые погоны на плечах, алые лампасы. Угрожающим было молчаливое внимание ко мне…
       И вдруг я услышал:
       – Да это ж Серёжкин брат… Привет, Коля…
       Ко мне подошёл один из ребят, мы поздоровались, подошли и другие. Мы немного поговорили, и этот паренёк, самый щуплый из всей компании, сказал весьма важно:
       – Все видели! Коля под мой защитой, значит, и под вашей. Да, а Кашалота я предупредил. Пусть только попробует…
      Потом уж мне Сергей сказал, что старшие братья того паренька то ли сидели, то ли отсидели уже в тюрьме. «Переулочки Арбата» в то время были весьма и весьма хулиганскими. Это уже со вступлением в силу Нового Арбата, многих расселили по окраинам Москвы. Ведь этот широченный по тем временам проспект пролегал по старым кварталам, где было множество разношёрстных строений старой Москвы. Ну а в тех строениях квартиры преимущественно коммунальные. Арбатская шпана в то время была весьма дерзкой и агрессивной, хотя, конечно, куда ей до жестокосердной демократической шпаны. Нравы были несколько иными. Во всяком случае, преимущественно иными, ибо звероподобные особи существовали средь людей во все времена. Но никому в те давние годы, названные временем развитого социализма, не приходило в голову использовать утюги, паяльники, целлофановые пакеты, бейсбольные биты.
        Впрочем, я отвлёкся… Рассказ мой вовсе не о нравах того времени, или, во всяком случае, не о нравах шпаны. Любовь или, по крайней мере, поиск любви – вот что двигало моими поступками.
       С Милочкой мы встречались всю весну. Бродили по Гоголевскому бульвару, по Старому Арбату – тогда он ещё именовался просто Арбатом. Встречались неизменно у памятника Гоголю. Договорились о свидании у памятника и в последний день каникул.
        Мила вообще любила опаздывать, а в тот день ждать пришлось так долго, что я не выдержал, перешёл улочку к автомату, что был у витрины магазина, и позвонил ей.
       – Милочка только что ушла, – ответила мне её мама.
       Услышав это, я даже рассердился. Ничего себе – только что ушла. А ведь прошло больше часа с назначенного времени. И тогда я притаился в магазине, дожидаясь, когда она подойдёт к памятнику. Подошла и стала растерянно оглядываться, разыскивая меня. Конечно, была удивлена. Вот тут я и подбежал к ней, делая вид, что запыхался. Протянул букет цветов и сказал:
       – Извини, что опоздал.
       Она вспыхнула, но промолчала. Вряд ли догадалась о моём манёвре, но с тех пор опаздывать стала реже.
       Однажды мы договорились пойти в кафе вместе с Юрой Солдатенко, с которым учились в одной роте, и его девочкой Аллой. Но Алла почему-то не пришла, и мы оказались втроём. Выбрали в шашлычную, что была неподалёку от метро «Улица 1905 года».
       Вскоре после этого похода Юра предложил мне:
       – Давай меняться. Я тебе отдаю Аллу, а ты мне Милу.
       Уж очень ему понравилась Милочка, хотя Алла была тоже весьма эффектна и особенно привлекала настоящей русой косой.
       Я, конечно, с возмущением отверг это предложение.
       Помню отъезд из Москвы уже после парада. В тот год парад был 9 мая. После парада нас прямо с Селикатного завода, где на время парадной подготовки размещали вместе с нахимовцами, отпустили в увольнение чуть ли не на двое суток. Затем мы снова собрались в казармах военно-пересыльного пункта, и нас отвезли на Ленинградский вокзал. Там мы заняли два или три вагона электрички, чтобы ехать в Калинин. На вокзал приехала Милочка, чтобы проводить меня. Все суворовцы уже были в вагонах, лишь офицеры стояли на платформе. Я попросил разрешения выйти на платформу, и мы с Милочкой стали прогуливаться вдоль вагонов. Её красота очаровала многих моих товарищей. Мне было очень приятно гулять вот так с красивой девчонкой под взглядами и суворовцев, и офицеров воспитателей, и командира роты. Командиры наши стояли на платформе перед вагоном. Когда до отправления электропоезда остались минуты, я услышал голос командира роты подполковника Семенкова.
       Помню и сейчас этот голос, даже интонацию помню. Он посмотрел на часы и произнёс размеренно своим немножечко скрипучим, начальственным басом:
       – Заканчивайте, суворовец Шахмагонов!
       Я, не спеша, с чувством, поцеловал Милочку и пошёл в вагон.
       Встречались мы особенно активно и особенно активно переписывались, когда я учился в 10-м классе суворовского училища. Что касается одиннадцатого класса, то почему-то встречи стали более редкими.
       Потом и вовсе не виделись довольно продолжительное время. А однажды, когда я ей позвонил, уже будучи курсантом Московского ВОКУ, услышал ответ:
       – Вы разве не знаете? У нас большая радость. Милочка вышла замуж…
       Особой радости я не испытал, как, впрочем, и огорчения особого тоже не почувствовал. А всё же обидно было – мы, значит, учимся, сидим в казарме, готовимся Отечество защищать, а наших девушек уводят некоторые штатские. Именно поэтому я не испытывал каких-то сомнений, когда звонил ей с определённым намерением – возобновить отношения.
       Тем более, при последней, очень короткой встрече на платформе метро Дзержинская, она спросила, не изменилось ли моё состояние – не испытал ли я ещё близости с женщиной? Почему-то этот вопрос её всегда волновал. Много позже понял, что она была весьма и весьма горячей и активной в данном деле. Ну и довольно любопытной.
       Тогда же она вдруг очень спокойно и рассудительно сказала:
       – Я смотрю на наши отношения так. Ты всегда будешь очень дорогим и близким другом. И, может быть, когда-то в будущем, когда мне станет почему либо очень плохо, я приду к тебе, и у нас будет всё… Ну и наоборот, если тебе станет плохо, ты тоже можешь позвать меня…
       Эта фантазия запомнилась почти дословно, и, отчасти, поэтому я позвонил её, а, позвонив, узнал, что мужа её забрали в армию. А тогда служили три года, причём, три года обязательно с хвостиком.
       В тот день мы поговорили о том, о сём, и я пригласил Милочку на танцевальный вечер в училище. Это было в середине марта.
       Милочка приехала, да не одна. С собой она взяла подругу, которую звали Танечкой.
       Мила так и сказала:
       – Знакомься! Танечка. Моя лучшая подруга.
       На первый танец я пригласил Милу, и она у меня спросила:
       – Понравилась Танечка?
       – Да, но куда я денусь от этих глаз? – ответил я, окинув Милочку влюблённым взглядом.
       – Никуда не денешься, да и я никуда не денусь, – заявила она, крайне удивив таким ответом. – Давай ка приглашай её, а то уведут, – прибавила она, кивнув на курсантов, которые уже вертелись возле Татьяны.
       Танечка была стройна, изящна. Она казалась хрупкой, словно тонкое изделие, сотворённое из хрусталя.
       Я пригласил её, а с Милочкой стал танцевать мой приятель Володя Верещагин.
       Протанцевали мы целый вечер. Меня отпустили проводить девушек, но Милочка шепнула, когда уже были в метро, чтобы шёл провожать Татьяну, а ей по Арбату ходить не страшно – все свои. Прощаясь с Танечкой, договорились встретиться в очередном увольнении… И стали встречаться. Танечка была довольно странной девушкой. При своём изяществе, хорошем воспитании и хороших манерах, она… курила. Да как!.. Выкуривала по четыре «Столичных», именно «Столичных», прикуривая одну сигарету от другой. Впрочем, в первый вечер она покуривала скромно. В то время с этим злом никто не боролся. И не порицалось курение и не поощрялось. Баловался сигаретами и я. Причём, баловство это началось где-то в середине четвёртого курса.
        Выйду, бывало, на лестничную клетку, где отчаянно смолят курсанты, ну кто-то и предложит:
        – Давай, Шах… затянись разок!
       Товарищей забавляло то, что у меня после одной двух затяжек, особенно, если давали простейшие сигареты «дымок», слегка кружилась голова, и я даже покачивался.
       Дальше – больше. Стал покупать сам, причём начал со знаменитого в ту пору «Казбека», нередко мелькавшего в кадрах различных особенно военных фильмов. Даже перерывы на полевых занятиях приобрели какой-то особый смысл. Нельзя сказать, что так уж меня тянуло курить, но курил, потому что никто из нас – курсантов – тогда ничего не знал о смертельном вреде этой забавы, постепенно превращавшейся в привычку, от которой нелегко избавиться.
       Так что курение Танечки меня не особенно шокировало.
       Разгоралась весна, близился день выпуска, а я так и не испытал ещё близости с женщиной… Ведь и с Милочкой пытался возобновить отношения с одною лишь целью – познать-таки, наконец, радость этой близости…
       Сколько о том разговоров было в курсантской среде, сколько рассказов, сколько, порою, бахвальства! Мыслил я примитивно просто – она замужем, а значит для неё всё это уже знакомо и просто. Отчего же и не позаниматься со старым приятелем!? Но когда увидел Татьяну, которая курила, решил, что и она для данного действа весьма и весьма подготовлена.
       Была она порывиста, но, в то же время, неразговорчива. Была она куда-то устремлена мыслями. Были в ней какие-то тайна и скрытность. И вместе с тем отличали ей, как я потом уже узнал, чрезмерная скромность и застенчивость. Слишком поздно предупредила меня Милочка, что у Татьяны – врождённый порок сердца. Я уже был увлечён, когда услышал о столь серьёзном недуге. Впрочем, пожалуй, не слишком понимал, насколько это серьёзно и как может повлиять на дальнейшее развитие событий.
       Татьяна казалась мне милым, забавным чертёнком.
       У меня была поразительная, удивлявшая всех память. Когда по прошествии многих и многих лет напоминал своей первой жене, с которой нередко переговаривал по телефону, её слова, её какие-то совершенно точно запомнившиеся фразы, та поражалась. Да только ли она.
       Но я почти ничего не могу вспомнить из того, о чём мы говорили с Татьяной… Разве что две три фразы… Как-то она рассказала:
       – Сестра вышла замуж… Мы были во Дворце бракосочетания. И вдруг вошла одна из невест с красной розой в причёске вместо фаты… Какой позор! Нет, я так не могу. Я выйду замуж девушкой…
       Тогда я понял, что сигареты сбили меня с толку. Тогда я понял, что с Татьяной приблизиться к желаемому рубежу смогу, разве только женившись на ней.
       О женитьбе я не думал. Вообще не думал, в принципе.
       Красная роза! Ну что ж! Отношение Татьяны к тому, что она увидела во Дворце бракосочетания, было вполне похвально. В ту пору понятия не имел о Законах РИТА, но вопрос «девушка – женщина» меня занимал определённо, потому что на третьем курсе едва не женился на разведённой женщине с ребёнком…
       С той женщиной познакомился в доме у отца. Она была соседкой. Звали её Лидой. Вот на ней-то и решил жениться. Что тогда было!!! Весь взвод восстал. Меня буквально изводили на самоподготовке, и острие удара направлялось именно на этот щекотливый вопрос. Мужская аудитория, а тем паче курсантская, где люди принуждены общаться без прекрасного пола, что создаёт суровость, резкость, даже грубость, бывает безжалостной. Но в данном случае безжалостность пошла на пользу. Мне задавали вопросы о том, как буду проводить «первую брачную ночь» со столь невинной невестой и произносили фразы, приправленные острыми словечками, которые не следует поверять бумаге. Кончилось тем, что я стал всё чаще задумываться над этим вопросом. Ну а моя невеста, с которой даже заявление подали, не определив только день свадьбы, чувствовала неладное и пыталась как-то смягчить обстоятельства. Она даже заявила однажды, что девственность – это пустяки. Вот пару тройку месяцев с мужем не пообщаешься и снова, как в первый раз…
       Это меня уже просто взорвало. Едва хватило сил не подать виду. Зачем нести такой вздор? Жена отца, Римма Николаевна, третья, кстати, жена, была, порою тайным моим советником в амурных делах. И, порой, её советы помогали завоёвывать сердца девчонок, когда отдыхал на даче. Я не мог удержаться, чтоб не сказать об удивительном «открытии», сделанном моей полуневестой. Это привело в восторг. Римма Николаевна долго потом шутила на эту тему, предлагая моему отцу уехать куда-нибудь на полгодика, чтобы она снова могла сделаться девицей невинной.
       Впрочем, теперь, вспомнив тот эпизод из своей жизни, я нашёл ещё одно подтверждение тому, о чём писал великий наш философ Василий Васильевич Розанов. Да, зачастую женитьба молодых людей преследовала цель продолжения холостых удовольствий. Я, конечно же, рассчитывал на «холостые удовольствия», да всё как-то не складывалось. Прежде, до того как я сделал предложение и до того как мы подали заявление, Лида, так звали мою невесту, частенько заговорщицки шептала, что как только мы останемся одни, я узнаю, чем отличаются встречи с женщиной от встреч с девушкой. И я ждал такой встречи. Это нормальное желание каждого юноши – шагнуть в неизведанное…
       Что спасло от женитьбы, ведь Лида была года на четыре старшего меня, и дочка её была, хоть и не школьного, но уже и не младшего дошкольного возраста?
       Однажды засиделся у неё дома. Были мы не одни. В тот день ночевала в квартире мать Лиды. Она взяла на себя заботы о внучке, поскольку приветствовала встречи дочери с писательским сыном.
       Квартирка была маленькая, хоть и двухкомнатная. Просто из большой комнаты была дверь в закуток, служивший спаленкой.
       Нам ничего не оставалось, как устроиться на кухне. Я сел на стул и посадил на колени Лиду. Она дерзко и уверенно расстегнула мои брюки, и я почувствовал ей руку на своём истомлённом ожиданием органе. Я тоже пошёл в наступление, забрался под юбку или платье и попытался сверху, от животика, запустить руку под какие-то очень плотные предметы женского туалета, в то время мне совсем незнакомые. Я ощущал ей животик, я пытался проникнуть ниже, но никак не мог просунуть руку под эти плотные предметы, не понимая, что такое надето на ней. Я так и не успел, несмотря на все свои старания, достичь своей цели и коснуться того, что не могло не привести Лиду в несколько иное состояние. Она и без того вся трепетала, но трепетала от своих действий… А если бы ощутила мои ласки!? Не успела… У меня случилось то, что не могло не случиться у молодого парня при ласковых прикосновениях, быть может, и не очень опытной, но женщины.
       Она резко встала с моих колен, подошла к раковине и включила воду…
       Случившегося не обсуждали. Испытывали неловкость. Лида проводила меня до двери, и мы расстались после долгого поцелуя.
       Было ясно, что очередная наша встреча принесёт мне то, к чему я стремился. Ведь трудно сказать, чем бы всё закончилось и в тот вечер, если бы я не был столь неопытен, ведь только много позже понял, что пытался просунуть руку под пояс, жёсткий пояс – тогда женщины чаще носили чулки, а не колготки.
       А потом мы подали заявление, но не определили день по причине, о которой теперь не могу не думать без улыбки. Мы пришли во Дворец Бракосочетания в феврале и попросили назначить день сразу после майских праздников. Я хотел, чтобы бракосочетание превратилось в отпуск. Ведь нас отпускали после парада на майские праздники, затем следовала бы свадьба, на которую давали несколько дней, а там и подоспевали праздники 9 мая… Но в феврале назначали свадьбы только на апрель. Впрочем, и так-то не хотели принимать заявление. Во-первых, сразу запротестовали по поводу Дворца, ведь там принято было расписывать того, кто вступал в брак впервые… Я встал на защиту своей невесты и даже сказал тогда, мол, что же вы думаете в очереди все невинные дитяти… Я очевидно понравился женщине, принимавшей заявления, и она готова была, с одной стороны, пойти навстречу, но, с другой, сомневалась в необходимости этого. Невооружённым глазом было видно, что курсант кидается бездумно в омут головой.
       Поразило её и то, что справка о разводе невесты была получена всего несколько часов назад. Всё это показалось подозрительным, и она заявила, что без согласия моих родителей заявление не примет. Доводы, что мне уже исполнилось 19 лет, не дали никаких результатов. Было сказано, что у них такие правила – до двадцати лет только по согласию родителей. Слишком много разводов.
       Я позвонил домой и, как ни странно, застал отца. Мало того, он, не слишком лёгкий на подъём, тут же приехал, чтобы дать разрешение. Этот факт тоже оставался вечной загадкой. Впрочем, значительно позже я понял, что если бы отец стал возражать, стремление жениться только усилилось бы. А тут никаких препятствий… Даже не интересно.
       Наступил март. Лида несколько раз напоминала, что надо пойти и определить день свадьбы, но я оттягивал это время, сам не зная почему. Что-то меня тревожило. Быть может, товарищи по взводу добивались шаг за шагом того, что я стал всё чаще задумываться над смыслом своих действий. Но помогла разобраться во всём сама Лида.
       В марте, в один из дней, когда я был в увольнении, Лиде понадобилось съездить на квартиру родителей – что-то взять оттуда. Родители жили в её квартире.
       Поехали вместе. Я был в волнении, понимая, что вот сейчас, через несколько десятков минут мы, наконец, останемся одни. Я был уверен, что свершится то, к чему так стремлюсь.
       Мы пришли. Я снял шинель, помог ей снять пальто. Она взяла какие-то вещи, уложила в сумку. Я обнял её, посадил на диван, и прямо в одежде навалился на неё, целуя в губы и пытаясь начать процесс освобождения от одежды. Она отвечала на поцелуи, но раздевать себя не давала. Я думал, что это игра, что это медленное сопротивление… Я был настолько распалён, что после некоторой борьбы случилось то, что однажды у неё на кухне, но теперь даже без помощи её руки…
       И вдруг я услышал её холодный и твёрдый голос:
       – Это будет только после свадьбы… До свадьбы не позволю ничего!
       – Как же так? Но ведь первый раз ты до замужества.?!
       Это было легко подсчитать по дню рождения дочери. Лида совсем ещё девчонкой вышла замуж за своего преподавателя, причём вышла уже беременной. Преподаватель был лет на двенадцать старше неё.
       Я снова попытался перейти в наступление, но тот же холодный голос был как ушат воды:
       – Нет, а с тобой будет всё только после свадьбы… Ты ведь даже день ещё не определил.
       Я понял, что это ничем не прикрытое давление: мол, хочешь близости, иди и определяй день… Мало того, даже при той своей неопытности, я был  удивлён холодностью и спокойствием в такие-то минуты, когда страсть должна бить ключом… Как у меня… Да, я стремился испытать близость с женщиной, но это вовсе не было навязчивой идеей, я не был одержим этим желанием настолько, чтобы ронять себя… Услышав её холодные фразы, которые обрушились на меня как ушат холодной воды, встал, вышел в прихожую и сказал:
       – Позвольте подать вам пальто?
       Она подошла ко мне, повернулась, пока ещё не оценив холодности теперь уже моего голоса. Я заметил на лице её отражение какой-то внутренней борьбы. Она, видимо, оценивала ситуацию – не переиграла ли? В принципе, что ей стоило всё разрулить по-иному, что ей стоило вернуть меня в комнату и… навсегда привязать к себе. Но, видимо, и она была ещё не слишком опытной в таких вопросах, видимо, не понимала, как крепко, намертво крепко привяжет меня к себе, если сейчас пойдёт на всё… И ничто не мешало, поскольку она была не безвинной девушкой, а побывала замужем и даже развелась, чтобы выйти за меня замуж… Повторю: выйти замуж именно за меня…
       Ещё минута, и она миновала точку невозврата. Я проиграл всё внутри, и бешенство охватило меня, бешенство, которое я едва сдерживал и едва прятал от неё. Она стала не только не мила мне – она стала в мгновение отвратительна. Теперь, если бы она даже потянулась ко мне, если бы потащила на диван, я бы ни за что не пошёл. Да, я стремился к близости… Но торговля близостью была мне противна. Да и стремился не так, чтоб любой ценой. Недаром, собираясь встречать Новый год в компании, где были девушки, готовые на всё, я в последнюю минуту принял приглашение одной своей знакомой, потому что она, бедняжка, заболела, и ей предстояло провести новогоднюю ночь в скучной компании взрослых. Я предпочёл ехать к ней, а не туда, где заранее было обещано то, к чему вроде бы как стремился. Ну а здесь я даже устыдился своих стремлений по отношению к женщине, столь странно проявившей себя.
       За всю дорогу я не проронил ни слова. Я провожал её лишь потому, что нам было по пути – ехали-то в один дом на Давыдковской улице, где в то время была квартира отца.
       Когда делали переход на метро «Октябрьская», получилось так, что прошли мимо места первой встречи – там была тупиковая стена с чем-то вроде палисадника с фонариками.
       Она попыталась взять меня за руку и сказала мягко:
       – Здравствуй, Коленька! – напоминая о первой встрече.
       Я снова не ответил.
       А перед самым расставанием она вдруг сорвалась, обнажая истинное лицо и срывая с себя маску культурности:
       – Желаю тебе в жёны девушку после пяти абортов…
       Что поучительного в этой истории? Прямая связь с красной розой в причёске? Да, пожалуй! Эх, Таня, Танечка!..    
       Как же так всё получилось… Встречались, гуляли по Москве. Она очень любила гулять по Москве, особенно в районе так называемой «правилки» – правительственной трассы, где были тенистые аллеи, где можно было посидеть вдали от любопытных глаз. Теперь уже это ничего нет. Комплекс, выросший на Поклонной горе, накрыл своим гигантским шатром и главную дорогу, по которой когда-то ездили руководители партии и правительства, по которой в своё время ездил Сталин.
       Танечка знала там каждый закоулок. Она любила бродить там весь срок моего увольнения напролёт. Она была доброй подругой, в чём-то даже самоотверженной. Когда меня отпускали до 10 утра, она гуляла со мной всю ночь, а потом провожала в училище, причём пешком. Была весна, переходящая в раннее лето, а потому темнело поздно и светало рано. Вот и гуляли мы по ночной Москве, и было нам удивительно хорошо вдвоём.
       Когда, ближе к экзаменам, меня, даже отпуская на сутки, заставляли в воскресенье приходить на консультации с преподавателями по определённому графику, Танечка сидела и ждала возле училища.
       На первомайские праздники она уезжала куда-то далеко к родственникам в Молдавию на неделю или, может, на две. Мы даже переписываться успели. Я писал ей письма стихами, а она отвечала как-то по своему, необычно… Только отдельные фразы запомнились, потому что письма не сохранились: «Какие прекрасные письма ты пишешь!», «Я не знала, что ты умеешь писать такие чудные письма!». «Ты говоришь, что я не соскучилась? Я по тебе очень, серый волк, соскучилась…» Почему «серый волк»? Было не понятно, но всё же приятны были какие-то необычные, непривычные слова.
       Любил ли я её? Проверить это возможность представилась как раз во время её отъезда. Первого мая я был приглашён в компанию её подруг, которой заправляла, кстати, Милочка. Когда посиделки закончились, Милочка сказала, что надо обязательно проводить Инессу, которая жила где-то в Люблино. Проводили. Уже во дворе дома решили задержаться, посидеть в беседке. Тут Милка расхулиганилась и заявила:
       – Инесса… Ты просила научить тебя целоваться… Вот смотри, мы сейчас с Колей целоваться будем, а ты запоминай. А потом он тебя поцелует…
       Инесса засмущалась, а мы с Милой поцеловались, да так, что Инесса едва не сбежала. Милка шепнула:
       – Инеска жутко в тебя влюблена… Давай… Сделай ей приятное…
       Я прильнул к её губам, крепко сжатым и услышал, как Милка говорит ей:          
       – Губки-то разожми, что ты так напряглась!»
       Я поцеловал Инессу, трепетную и застенчивую… И тут же отпрянул, потому что понял, что поступаю нехорошо. Что это ещё за обучение? Что за странная школа любви? Но ведь даже не кольнуло нигде: «А как же Танечка?!» Поцелуй поцелую рознь, и если Инесса целовалась неумело, то уж Милка делала это по всем правилам искусства.
       А потом мы с Милкой отправились к метро. Как же хорошо было в ту пору в Москве! Гуляй – не хочу. Спокойно, тихо. Мы шли по Люблинской улице и поминутно останавливались, чтобы целоваться. Милка распалялась всё более и более. Она даже предложила зайти в какой-то недостроенный дом, и мы целовались там в подъезде, пока сторож не попросил удалиться – действительно именно попросил, вежливо попросил, видимо, из уважения к моей курсантской форме.
       Потом мы зашли в подъезд какого-то уже жилого дома и снова целовались. Милка повторяла: «Я тебя хочу, как я тебя хочу!»
       А я, ещё не расставшийся с «робостью юного осла», не знал, что делать. Мне тоже чего-то хотелось, но хотелось неизведанного, незнакомого, а потому хотелось не так остро, как ей, которая в данном вопросе уже была впереди – ведь замужем.
       Потом я уже узнал, что для виртуозов «этого дела» никаких проблем не составило бы в ту ночь удовлетворить желание распалившейся Милочки… Впрочем, так ли, в подъезде ли надо начинать это новое и неизведанное? Так ли нужно идти на эти отношения в первый раз!? Наверное, всё же не так… Да что там «наверное»… Вовсе не так!
       Но как объяснить это приключение? Что заставило бродить всю ночь напролёт с Милочкой, с которой, казалось бы, все отношения давно уж закончились? Любовь? А что такое Любовь – Любовь именно с большой буквы?
       Один философ написал: «Любить – значит «не могу без тебя быть», «мне тяжело без тебя», «везде скучно, где не ты». Это внешнее описание, но самое точное. Любовь – вовсе не огонь (часто определяют), любовь – воздух. Без неё нет дыхания, а при ней дышится легко. Вот и всё».
       Неужели же я не мог жить и дышать без этой своей Милочки? Да нет же, конечно, нет. А без Татьяны? Сложный вопрос. Да, я скучал по ней, ждал, когда она вернётся, хотя это и не помешало пойти на вечеринку и потом всю ночь целоваться с Милочкой.
       Впрочем, я, ещё неопытный юнец, не так уж и страдал от всех этих распаляющих деяний, которые мы совершали в укромных уголках, не приспособленных для более глубокого продолжения того, что происходило между нами. Скорее, страдала она, удивляя меня своими жаркими нашёптываниями буквально срывающимся голосом: «Как я хочу тебя! Ох, как я хочу тебя!»
       Неужели и она не знала, как удовлетворить своё жгучее желание в любом укромном уголке!? Неужели и она не знала, что при известных обстоятельствах вполне можно обойтись и без соответствующего ложа!?
       Только при расставании она чуточку приоткрыла секрет:
       – Как? У тебя увольнение не до десяти утра?
       – Нет… До шестнадцати, – удивлённо ответил я. – Разве не говорил?
       Она сквозь плотно сжатые губы процедила что-то такое, что выдавало её отчаяние:
       – Я не поняла… Если бы я знала, если бы знала…
       – Что тогда? – удивился я.
       – Мы бы поехали ко мне… Нет, не домой. Есть у меня квартирка в Люберцах.
       Она не договорила и не стала пояснять, но я понял, что эта квартира как-то связана с её замужеством.
      Я почти воскликнул:
       – Мы бы успели, даже если бы до десяти… Надо было сразу из Люблино на такси… Да и сейчас ещё успеем!
       – Нет, нет, нет… Только распалиться и потом мучиться… Нет, вот до вечера – другое дело… У меня ж, как муж в армию ушёл, никого не было… Я сгораю…
       – Ну, давай… Сейчас поедем. Время ещё есть, – предложил я с затаённой надеждой.
       – Нет, всё не то… Только разожгу себя и потом болеть буду…
       – Как болеть? – ещё более удивился я.
       – Тебе не понять…
       – Ну, так меня отпустят через неделю в увольнение…
       – Нет, нет. Не надо…
       – Ну, почему? – спросил я и стал снова её целовать.
       – Ой, не надо. Я только успокоилась… Не знаю, не знаю… Да и Татьяна уж приедет, по-моему.
       – Нет, ещё не приедет.
       – Не знаю, посмотрим, – сказала она неуверенно.
       Гуляя, мы дошли до Покровки. Там жила моя бабушка. Но она была дома. Только одно место оставалось для встречи, но теперь уж ехать туда было бесполезно. Вернее, я был готов, и мне вполне было бы достаточно и небольшого отрезка времени, чтобы сделать шаг в неизведанное. Но она уже понимала толк в этих отношениях, и ей было этого мало. Вот если бы сразу из Люблино…
       Впрочем, ей поначалу, видимо, и в голову не приходило перейти со мной рубеж, который она, вполне вероятно, в жизни своей переступила лишь с мужем и более ни с кем. Иначе бы не надо было сидеть в беседке и изводить подругу, которая сгорала от ревности, наблюдая, как она целует меня.
       Мы расстались…
       На прощанье Мила сказала:
       – Хочу, чтобы у вас с Татьяной всё получилось. Нет-нет, не только, – она не уточнила и тут же прибавила. – Что б получилось всё, всё… Она очень хорошая девчонка.
       Да, молодость, молодость… Томит она неизведанными желаниями… И меня томила так же как и других моих сверстников, также как ребят из моего взвода. Одного такого истомлённого приятели-курсанты водили в самоволку в Кузьминский лес, куда знакомые их девчонки привели специально подругу, чтобы он мог испытать с ней то, что сами они давно уже прошли. Я так не хотел.
       И в то же время, когда год назад создались все условия, чтобы перешагнуть этот рубеж с по-настоящему любимой девушкой, я не сделал это по моральным соображениям. Ведь она, Черноглазка, была внучкой моей первой учительницы и подругой моей бабушки, подругами были и наши мамы… Это обстоятельство и помешало сделать решительный шаг. А потом всё расстроилось.
       Уже годы спустя я задумался над тем, что происходило в то время. Перешагни я тот рубеж с подругой своего детства, наверняка бы всё кончилось женитьбой. А с Лидой, с которой дошёл даже до подачи заявления, разве бы не оказался в семейной петле? Именно петле, потому что иначе и не назовёшь брак совсем ещё юного курсанта с разведённой – хоть и молодой – женщиной, у которой была дочка уже далеко не грудного возраста. Ведь юноши, не боюсь повторить, впервые испытавшие близость, зачастую крепко накрепко привязываются к предмету этой своей первой близости.
       А что было бы, если бы я в ту майскую ночь всё же поехал с Милкой на её квартирку и провёл там несколько часов в её горячих объятиях? Как бы отразилась та ночь на моей дальнейшей судьбе? Всё ведь могло сложиться иначе. Милка была красива, даже скорее не красива, а беспредельно мила, привлекательна, как демократы говорят, сексуальна. И хотя трудно точно определить, что именно означает сие пошленькое наименование, одно можно сказать: сила притяжения велика.
       Видимо просто ещё не пробил час стать семейным человеком, видно, Проведение готовило мне что-то иное, чем семейный быт, который мог сразу смирить страсти, что ещё не проснулись, но уже пробуждались где-то глубоко в моём существе.
       Вот так зреет раскалённая магма в недрах вулкана, и ждёт, ждёт своего часа, ждёт, когда настанет время взорваться со всею силой, вырвавшись на свободу.
       Ведь всем известна истина: если человек счастлив в любви, он становится семьянином, если несчастлив – философом или писателем.
       В те давние и дальние годы я ещё был далёк от философских умозаключений о смысле жизни, о смысле любви, но много читал. Впрочем, читал то, что хоть и было достойно внимания, но не давало ответы на главные вопросы, которые собственно и не очень волновали. Как-то во время эпидемии гриппа в училище я попал в санчасть не слишком больным и прочитал почти всего Бальзака. Я постоянно читал стихи, причём, у бабушки были книги дореволюционных изданий, а потому я знал поэтов, которых не издавали в советское время или, по крайней мере, не очень издавали, и совсем не пропагандировали.
       Даже был однажды курьёзный случай, связанный с Инессой… Но это немного позже…
        С Татьяной я встретился после её возвращения, как ни в чём ни бывало. Да и она не особенно расспрашивала, как отмечал праздники в кругу её подруг – ведь там была Милка, которая нас познакомила. А не доверять Милке, казалось, смешным уже потому, что, если бы она имела на меня виды, то и не знакомила бы с нею.
       Мы продолжали встречаться, гулять по Москве. Я, сам ещё весьма неопытный в делах амурных, научил целоваться Татьяну, которая, как оказалось, впервые целовалась именно со мной. Вот тебе и курящая девочка…
       Я был увлечён, я даже написал ей акростих…

Хочу собрать все нежные слова,
Отречься от былых, беспечных увлечений…
Пусть самых робких чувство проросшая трава
Тебе принадлежит всей зеленью весенней.
Я не растратил доли их, поверь…
Нет дня в былом, который пожалею,
Арканом пойманный, метался б зверь,
Я ж о судьбе иной мечтать не смею

Твердить не буду громкие слова,
Атаку проведу без всякой подготовки –
На самом краешке бездоннейшего рва
Ютится сердце, не боясь опасной бровки…
Шагну чрез ров, отдав себя судьбе,
А ты пойми: вся жизнь моя в ТЕБЕ!

       К сожалению, в моём потрёпанном курсантском блокноте под этим стихотворением не поставлена дата. Когда я его написал? Весной, после первых встреч? Или уже в мае?
       Удивительно… Почему же я считал, что «нет дня в былом, который пожалею»? Неужели окончательно забылась Наташа, милая моя Черноглазка?
        Танечке я посвятил её не одно стихотворение.
       
По времени в разгаре самом
В Москве весенняя пора
Но дождь мешается с туманом –
Печальной прозой для пера.

С моей тоскою солидарна,
Нетвёрдою взяла рукой
Весна разбег свой лучезарный,
И май какой-то не такой…

       Так что же было с нею? Любовь?
       Летом что-то случилось со мной. Что? Сам не сразу понял. Мне почему-то вдруг наскучили встречи с Татьяной. Я потом и сам не мог объяснить причины. Но незадолго до выпуска решил сказать Татьяне об этом прямо и честно. Увольнений уже не было, и я воспользовался тем, что нас с приятелем отправили приглашать на выпускной вечер Маршала Советского Союза Василия Ивановича Чуйкова. Выпуск приближался, хотя и казалось, что приближался медленно. И вот мы с Володей Верещагиным отправились в Штаб Гражданской обороны, а находился он на Можайском шоссе, неподалёку от Давыдковской улицы. То есть Киевский вокзал и переулок близ него, в котором жила Танечка, были в какой-то степени по пути.
       Маршала мы не застали в штабе и передали приглашение порученцу. Вышли на улицу. Стоял ясный в меру жаркий июльский день. Я сказал Верещагину:
       – Знаешь, надо бы заехать к Татьяне. Здесь недалеко… Нужно с ней поговорить.
       И пояснил, что хочу не по телефону, а лично объявить ей, что больше мы встречаться не будем… Почему так решил? Чем она мне не понравилась? Много, очень много странных поступков совершал я в те годы.
       Мы доехали на троллейбусе до станции метро «Кутузовская», но выходить не стали. Я вспомнил, что если проехать ещё пару остановок, то можно будет дойти до дома, где жила Татьяна, со стороны проспекта.
       – Ну, веди, Сусанин, – равнодушно сказал приятель. – Не пойму я только, чем она тебя не устраивает… Симпатичная девчонка.
       Я не стал отвечать. Нашли мы нужный переулок и позвонили в дверь на первом этаже. До этого дня я ни разу не был в квартире у Татьяны. Теперь же, когда заранее позвонил, чтобы условиться о встрече, она пригласила к себе домой. Встретили радушно. Дома была мама, очень приветливая и гостеприимная женщина, и отец, который не выходил из маленькой комнатки. Я догадался, что он болен чем-то серьёзным, но вот чем, Татьяна не говорила.
       Попили чай, и Татьяна пошла провожать нас до метро. Поговорить никак не удавалось. Я решил сделать это в момент расставания. Попросил Верещагина подождать, а Татьяну отойти со мной в сторонку. Отошли. Я только открыл рот, чтобы начать свой заранее подготовленный монолог, как услышал совершенно для себя неожиданное:
       – Коля, мне надо кое-что тебе сказать важное.
       – Что? – переспросил я и тут же услышал почти то, что хотел ещё минуту назад сказать сам.
       – Мы больше не будем встречаться. Ты… извини, – чуточку виновато и как-то проникновенно и мягко молвила Татьяна.
       – То есть как это?! – воскликнул я.
       – Я познакомилась с одним парнем. Мне кажется, словом…
       Я не запомнил дословно, что говорила она. Понравился? Полюбила? Или ещё что-то. У меня внезапно дыхание перехватило.
       – Как же так, Танюша? Как ты могла? Пока я сдавал государственные экзамены, пока был то в поле, то на стрельбище… Как ты могла?
       Действительно, во время государственных экзаменов встречаться нам не удавалось.
       – Ты извини… Лучше сказать честно. Я хотела, что бы ты знал, – произносила она обидные и жестокие слова и какие-то ещё другие в том же духе.
       Я протестовал, я старался убедить, что этого не может быть, что это ошибка, что это неправильно. Всё тщетно. Разговор затягивался, и пора было ехать в училище. Татьяна попрощалась и быстро пошла в сторону дома. Мы с приятелем стали спускаться в метро.
       – Что с тобой? – с недоумением спрашивал он, посвящённый в цель встречи с Татьяной, предварительную, разумеется, цель.
       Ещё час назад я с лёгкостью говорил о том, что вот сейчас мы забежим на минутку к Татьяне, я ей всё скажу, и мы отправимся в училище. И вдруг после короткого разговора я вернулся к приятелю сам не свой и нёс, на его взгляд, какую-то несуразицу: «Как она могла!? Как могла? Кто же этот негодяй, который воспользовался тем, что я на службе?»
       Приятель долго не мог добиться ничего вразумительного, долго не мог понять, чем я так раздосадован, а когда, наконец, понял, был удивлён и заметил:
       – Ты же сам хотел прекратить с ней отношения… Ты ж для того и встречался… Ничего не понимаю?! Так даже лучше… Ты не бросаешь её… Вы тихо и мирно расстаётесь по обоюдному согласию.
       – Нет… Не могу… Только теперь понял, что не могу без неё, – твердил я в ответ.
       И что в этих словах было больше – правды или обиды и досады на то, что не я, а меня бросили, понять не могли ни я, ни мой приятель.
       Он только и мог сказать давно известное:
       – Вот уж поистине верна пословица: что имеем – не храним; потерявши –
плачем!
       Хорошо, что экзамены закончились, а то как бы в таком состоянии я стал сдавать их. Кстати, Татьяна так и сказала, мол, ждала, когда пройдёт последний экзамен.
       У всех было радостное, праздничное настроение, а у меня кошки скребли на душе. Я использовал каждую минуту, чтобы позвонить Татьяне, но она долго не разговаривала и повторяла то, что я уже слышал, а потом и вообще перестала подходить к телефону. Я звонил Милке и жаловаться ей. Та подозревала, что я хотел прекратить отношения с Татьяной, и тоже крайне была удивлена такой моей реакцией. Я даже подумал, а не специально ли она познакомила Татьяну с этим парнем. Милка вовсю с кем-то встречалась, пока муж служил, ну а у того, с кем встречалась она, оказался приятель, которому Татьяна очень понравилась.
       И всё-таки мне казалось, что решение Татьяны не окончательное, что тут какая-то загвоздка… Я уже однажды попал в ситуацию, когда Люба не стала встречаться со мной только из-за того, что не вписывался в компанию её подруг. Но ведь не могла же она, право, после празднования 5 декабря всю ночь просидеть у меня на коленях, нежно обнимаясь, а уже в следующий выходной целоваться с другим с тем же удовольствием. В восемнадцать лет такое встречалось редко, особенно в конце шестидесятых. Это необходимое уточнение. Я уже краем уха слышал тогда, что отношения у неё с Коноревым были чисто дружескими, просто встречались в компаниях и только.
       В те дни я даже Инессе звонил. И она однажды приехала ко мне в училище.
       Мы пошли в Кузьминский лес, присели на сваленное дерево. Инесса смотрела на меня влюблёнными глазами, отчего мне было немного жутковато, и всё что-то хотела сказать, а потом протянула листочек с какими-то ровно выписанными строчками.
       Это было стихотворение. Я поразился его стройности, ритмичности и образности.
       – Это твоё? – с удивлением спросил он.
       – Да, – после некоторой паузы, слегка потупясь, проговорила Инесса. – Это посвящено тебе.
       Я был озадачен. В стихотворении – прямое объяснение в любви. Мне никто ещё не писал стихов. Но чувствовалась в тексте рука профессионала. Впрочем, я не стал ничего говорить. Да и что мог сказать? Усомниться в авторстве? Но тогда надо назвать автора. Я знал, что многие юноши и девушки делают так. Возьмут приглянувшееся неизвестное стихотворение неизвестного автора и пошлют возлюбленной или возлюбленному… В конце концов, оно, это чужое стихотворение, становится выражением их чувств. А кто там будет доискиваться!? И я бы не стал думать, если бы такое стихотворение принесла любимая девушка, я бы с удовольствием обманул себя, «поверив», что написано оно ею и написано именно мне.
       А Инесса? Она была симпатична, скромна. Она была чем-то привлекательна. Мне было приятно обниматься и целовать с ней в зарослях Кузьминского леса. Я бы не отказался и от большего… Хотелось, очень хотелось этого большего. Ну как же так – выпуск подошёл, я без пяти минут лейтенант, а так ещё и не познал близости с женщиной. А вокруг друзья наперебой рассказывают истории своих похождений, из которых одно сладострастней другого. Это несколько задевало. Особенно неловко было, когда просили меня самого рассказать о «подвигах» и «победах». Я лгать не любил и потому сразу стремился перевести разговор на другую тему, отвечая на вопросы, туманно и путано.
       Я целовался с Инессой, а думал о Татьяне. Инесса и приехала, отчасти, потому, что я и ей звонил, взывая о помощи.
       О чём говорили тогда? Я попытался завести разговор о Татьяне, но тема была пресечена. Тогда-то я и обнял Инессу. Она не отстранилась. Нашёл её губы… Она, как умела, отвечала на поцелуй. В то время всё было интересно, всё привлекательно в особах противоположного пола. Я гладил её ноги, не решаясь, правда, подниматься выше колен, я коснулся её полной, крепкой груди, но только через сарафан, под которым прощупывался бюстгальтер. В то время ещё без бюстгальтеров не ходили или ходили самые «продвинутые».
       Посидеть довелось недолго. Распорядок дня пока ещё приходилось соблюдать в точности. Занятий уже, разумеется, не было. Но были строевые тренировки. Репетировали выпуск на Красной Площади. Выпускникам других училище легче. Что уж там во дворе училища!? А тут под телекамерами на главной площади страны! И дипломы вручали, как правило, генералы высоких рангов, и обязательно Председатель Верховного Совета РСФСР.
       – Неужели я тебе совсем не нравлюсь? – спросила Инесса, когда прощались у КПП.
       Я пожал плечами, сказал неуверенно:
       – Нравишься.
       – Ну, так забудь Татьяну. Не спорю, она хорошая… Она моя подруга. Но насильно мил не будешь…
       Я не ответил. Про себя же подумал:
       «Может ещё и буду… Не насильно!»
       Когда уехала Инесса, которая ничем не могла мне помочь и ничего не могла предложить, кроме своей любви, я снова позвонил Милке. Милка обещала быть со мной на выпускном, чтобы как-то скрасить такой незабываемый день.
       И вот тогда она предложила план, предварительно строго спросив:
       – Ты действительно очень хочешь вернуть Татьяну?
       – Очень!
       – Тогда слушай… Я ведь очень хорошо знаю её характер. Нужно Татьяну тоже пригласить на выпуск, но только на Красную Площадь. Отчего ж ей не пойти со мной за компанию?
      – Хорошо… Я дам пригласительные билеты и тебе, и ей…
      – Только ты там, когда всё закончится, и мы подойдём, что бы поздравить, поздоровайся с Татьяной сухо, а всё внимание – мне, – сказала она и спросила: – Понял? Она клюнет… Не выдержит она такого. Мне кажется, что всё-таки думает о тебе. Не знаю уж какая муха её укусила, и что это она тебе наговорила… Не думаю, что уж так сильно этот парень ей нравится.
       Мой приятель, Володя Верещагин, который стал невольным свидетелем нашей с Татьяной размолвки или даже «разрыва», обещал поддержать…
       Выпуск прошёл с блеском. Ритуал был продуман и отработан за долгие годы. Построение, поздравление, вручение дипломов, затем снова поздравление, теперь уже пионеров с букетами цветов. А дальше – прохождение торжественным маршем. Куда же девать цветы? И здесь всё продумано. Перед прохождением – посещение мавзолея Ленина. Цветы – к подножию мавзолея.
       Затем, переход в Александровский сад. Клятва у Могилы Неизвестному Солдату. Весь строй одновременно – на одно колено, фуражка в руке, голова в поклоне. Клятва и снова марш… Торжественный марш перед мемориалом. А за воротами Александровского сада команда «Разойдись!!!» Это уже потом дошло до сознания, что команда рассыпала монолитный строй роты навсегда.
       Больше уже не придётся этим ребятам в лейтенантских погонах занимать свои привычные места в колонну по три, по шесть, по восемь в строю 1-й роты училища, именовавшегося тогда так: Московское высшее общевойсковое командное ордена Ленина Краснознамённое училище имени Верховного Совета РСФСР. Ну а первая рота была особой, в ней числился почётным курсантом и командиром Ленин, а потому рота называлась Первой Ленинской ротой. В спальном помещении даже койка стояла, всегда аккуратно заправленная, за которой особо следил суточный наряд.
       И вот строй нашей первой роты в последний раз прошёл торжественным маршем в монолитном единстве, а за воротами Александровского сада прозвучала команда: «Р-разойдись!!!»
       Как не запомнить этот миг – миг полной свободы, миг, когда ушла в прошлое казарменная жизнь. Больше уже не придётся стоять на вечерней поверке, слушая, как старшина роты перечисляет фамилии по списку и, услышав свою фамилию, отвечать: – «Я!»
       Ощущение непонятное, невероятное. Но оно ещё не осознано. Некогда осознать… Поздравление родственников, поздравления знакомых девушек. Я знал, что отец тоже приехал вместе с Риммой Николаевной.
       Но сейчас было важно другое.
       Вот они – Татьяна и Милочка… Подошли, с цветами… Мы с приятелем расцеловались по очереди с Милой, а Татьяне одинаково сухо сказали одну и ту же фразу:
       – Здравствуй! Спасибо, что пришла.
       Заговорили о чём-то весёлом, и, конечно же, о предстоящем выпускном вечере, причём все попытки Татьяны вступить в разговор, пресекались короткими, изыскано вежливыми фразами, но сухо и безразлично, хотя мне так хотелось кинуться к ней, обнять её. Но Милка предупредила строго: если я это сделаю, всё мгновенно вернётся на круги своя. Они с Татьяной собирались в тот день на чью-то свадьбу, а свадьбы в те времена гуляли до утра, поэтому Милка сказала, что пробудет со мной до самого окончания вечера в училище, а потом уж поедет на свадьбу, как бы это поздно ни было.
       Но Татьяну ждал ещё один «сюрприз».
       Команда «разойдись» прозвучала, и все были свободны до самого вечера. Когда подошли мой отец и Римма Николаевна, приятель поспешил к своим родственникам. А отец, поздравив, сказал:
       – Ну что, в ресторан…
       – Да, с удовольствием! – ответил я, обнимая Милу и, давая понять, что она тоже поедет с нами.
       Вполне естественно, Татьяне ничего не оставалось, как попрощаться и удалиться.
       На её глазах я усадил Милу в шикарную иномарку отца и сел рядом с нею. Отец с женой сели впереди. Поехали в ресторан Будапешт…
       Всё было в тот день как во сне. Отцу не нравилось лишь то, что я проводил этот день с замужней женщиной, хоть и давней своей подругой. Даже шепнул:
       – А вот та девушка, что ушла, мне больше приглянулась… Хорошая, русская девочка.
       – Ради неё весь спектакль… Потом объясню, – ответил я. – Нужно проучить немного.
       Прекрасным был и вечер. Когда всё закончилось, мы с Милой пошли по «Золотому километру», сверкающему блеском золотых погон, поскольку все две сотни выпускников стайками направлялись к окружной дороге. Золотой километр убирали каждый день с особым вниманием. Разгребали песочек по краям, выкашивали траву на опушке.
       Я увёл Милу на параллельную тропку, и повалил в копну свежескошенной травы. Она решила, что хочу взять реванш за ту майскую ночь и затараторила:
       – Ой, ой… Только не здесь…
       Собственно, я ничего и не собирался делать.
       – Встретимся лучше на недельке…
       – Дождёшься от тебя…
       Больше об этом не говорили.
       Более того, Милка сказала:
       – Подожди ещё… Сейчас Татьяна уже наверняка рыдает на плече у этого своего ухажёра…
       Из первого же автомата, встретившегося нам, Мила позвонила в квартиру, где была свадьба, и позвала Татьяну.
       Я не слышал, что говорила Татьяна, но Милка была великолепна. Она восторженным голосом рассказывала и о ресторане, и о выпускном вечере, и о том, как мы танцевали, как было весело…
       – Такое можно увидеть раз в жизни. Я так довольна! – говорила она.
       Положив трубку, сказала весело:
       – Расспрашивала… Сердитая. На этого своего ухажёра так цыкнула несколько раз, пока говорили. Словом, поживём – увидим.
       А на следующий день я позвонил Миле, и та рассказала подробности. Татьяна с этим парнем поссорилась напрочь. До конца свадьбы не разговаривала с ним, и всё пыталась выведать подробности о выпускном вечере.
       – Ну и чем всё закончилось?
       – Оказывается, она родителям продолжает говорить, что встречается с тобой. Потому и отпускают её спокойно даже на свадьбу, на всю ночь отпустили.
       – Как так? Это же не честно?! – возмутился я.
       – Вот и я так решила. Ну и придумала: это ведь повод для встречи! Заявила ей, что случайно тебе сболтнула о том, а ты рассердился и собираешься звонить родителям. Мало ли что может случиться… Какая ответственность! Да и вообще нечестно.
       – А она?
       – Перепугалась и спросила у меня, что же ей теперь делать? Ну а я посоветовала немедленно встретиться с тобой и объясниться. Сказала, что так будет, по крайней мере, честно. Ну и попробовать уговорить тебя не звонить. Здорово я придумала? – спросила Милка, – Вот. Говорила же, как надо действовать…
       – И что же, что?
       – Просила, чтобы ты ей позвонил. Она-то тебя никак по телефону поймать не может. Ты ведь – то у отца, то у бабушки.
       – Прямо сейчас позвонить?
       – Прямо сейчас… И сразу назначай встречу… Только продемонстрируй возмущение… По телефону. А при встрече – ни слова обо всех этих делах. Ну, о том, что хотел звонить родителям, что возмущён. По телефону долго не разговаривай. Тон – сухой, как в день выпуска. Перезвони мне потом…
       Я набрал номер телефона. Татьяна подошла сразу.
       – Добрый день. Это я.
       – Да, да. Здравствуй, я узнала, – тихо сказала она.
       – Просила позвонить?
       – Да. Ты догадываешься, почему? Ты уж меня извини. Я не права, что скрыла от родителей наш разрыв. Иначе бы они никуда не пустили. Я знаю, что не права, – повторила она. – Ты не будешь звонить?
       – Давай обо всём этом не по телефону, – сухо сказал я.
       – Хорошо! – согласилась она, как показалось мне, несколько более оживлённо, даже радостно.
       Я же понял, что если наметился успех, упускать нельзя. Надо развивать его всеми силами и средствами.
       – Встретимся сегодня в восемнадцать тридцать в сквере…
       В каком сквере, можно было не уточнять. Мы всегда встречались на площади перед Киевским вокзалом. Сквер там был круглым, и круглой была площадка в центре, обставленная скамейками.
       – Хорошо, – согласилась Татьяна.
       Я позвонил Милке и получил последние наставления.
       – Согласилась встретиться? Я так и знала. Но имей в виду, что это ещё не победа. Значит так… Пойдёшь при полном параде… Ну и с цветами, конечно. Встреть чопорно, предложи прогуляться по вашим любимым местам, чтобы серьёзно поговорить. Ну а уж там, когда не на людях будете, на своей любимой «правилке», постарайся вести себя, как мальчишка… Забудь, что на тебе офицерская форма, дурачься как можешь. Она это любит, а тут такой контраст…
       – Ну, ты и фантазёрка, – засмеялся я. – Всё сделаю, как приказываешь.
       С нетерпением ждал встречи. Назначил её специально попозднее, чтобы погулять по вечерней и ночной Москве, уёдиниться в любимом месте. Я уже надеялся, что прогуляем как всегда до рассвета. Бывало же, что, встречаясь вечером, когда увольнение было до утра, шли пешком через весь город и пешком доходили до училища. Невероятно, но факт…
       В то время далеко не у всех была возможность уединиться. Ну а к ресторанам и кафе ещё не привыкли, да и чувствовали себя там неловко. Впрочем, в ресторан вечером ещё надо было попасть. Обычно туда шли «отдохнуть», то есть взять столик на весь вечер и танцевать до закрытия…
       Татьяна пришла вовремя. Я заметил её издали. Видел, как она пересекла площадь перед Киевским вокзалом, тогда ещё совсем незагруженную машинами. К скверику вёл пешеходный переход, были, кажется, и светофоры.
       От центра скверика лучами разбегались песчаные в ту пору дорожки. На одной из них, ведущей со стороны вокзала, и появилась Татьяна спустя несколько минут после того, как я увидел её.
       Она подходила всё ближе, настороженно глядя на меня, а я стоял, вытянувшись в струнку и скрывая букет цветов за спиной. Она пришла для разговора… Верила ли она в то, что предстоит действительно разговор, причём не совсем приятный? Я так и не узнал, верила ли? Не спрашивал.
       Подошла с некоторой робостью, сказала, чуточку покраснев:
       – Здравствуй!
       Я ещё несколько мгновений сохранял суровое выражение лица, а затем улыбнулся и протянул ей букет.
       Она даже отступила на шаг, удивлённо глядя на цветы. Но букет взяла и всё также тихо, вполголоса, произнесла:
       – Спасибо.
       Я помнил наставление Милки: не переиграть с чопорностью.
       О цели встречи – ни слова.
       – Ну, что ж, прогуляемся по старым местам! – предложил я и прибавил: – Так сказать, прощальный круг… Я то уж туда вряд ли теперь приду. Ну а у тебя всё впереди…
       Я умышленно говорил о разлуке, как о деле давно решённом, не строил никаких надежд на возврат отношений. Говорил серьёзно, но с некоторыми нотками печали.
       Мы пересекли проезжую часть по пешеходному переходу, миновали другой скверик, что возле метро, и пошли по переулку, что тянулся вдоль линии метро до станции Студенческой. Там были открытые пути, или как называли их «наружного залегания». Шли, слушая характерный гул проносящихся голубых составов.
       Я был всё также немножко важен, говорил о выпуске, о том, как мы с Милкой там танцевали, веселились, говорил и украдкой наблюдал за Татьяной, вспоминая опять же наставления подруги: «Не дай тебе Бог выказать сожаление, что был на вечере не с ней, а со мной… Она очень сильно переживает, но переживания эти сразу убьёшь, как только скажешь о своём сожалении».
       День клонился к вечеру. Пока мы шли до станции метро Кутузовская, медленно густели сумерки. Вдали горели закатные лучи солнца. За станцией метро, метров через двести начиналась так называемая «правилка». Не было в то время ещё огромного мемориала на Поклонной горе. О нём даже и не заговаривали. Ведь шёл ещё только 1969 год.
       Наконец, мы очутились на знакомой аллейке, и Татьяна тихо сказала:
       – Ты попросил меня прийти, потому что…
       – Потому что хотел тебя увидеть, потому что у меня всё изменилось в жизни, потому что я ещё и тот, но уже и другой…
       Я подхватил её на руки и закружил на пустынной аллее. Она не вырывалась. Силищи у меня было хоть отбавляй. Кружил и видел её глаза перед своими глазами, а губы, её милые, родные губы, я почти ощущал своими губами, настолько близко были они, но… Я ещё опасался, что они пока очень далеки. И поспешность может всё испортить. А потому так же внезапно как подхватил её на руки, так же неожиданно для неё поставил на скамейку под деревом. Сам же в следующее мгновение подпрыгнул и ухватился за сук дерева, подтянулся, раскачался и тоже встал рядом.
       Она смотрела на меня сначала с удивлением, затем удивление сменилось улыбкой, а когда с моей головы слетела фуражка, бросилась её поднимать и расхохоталась. Это моё безобидное и бесшабашное чудачество разрядило обстановку, сняло напряжение, которое сковывало её до сих пор из-за ожидаемого разговора.
       Она подошла ко мне уже смелее и сама надела фуражку, сказав:
       – Не хорошо терять головной убор, товарищ лейтенант…
       – Что там головной убор, если голову давно потерял, – парировал я, снова подняв её на руки.
       – Из-за Милки? – ревниво спросила она. – Вон как весело выпуск с ней отметили…
       Я не ответил и прижался губами к её губам.
       Так и стояли мы долго, пока вдали аллеи не появился случайный прохожий. Я поставил Татьяну на землю, повернул к себе и долго ещё смотрел на неё, молча.
       Дальше мы пошли, уже обнявшись, словно по молчаливому уговору не касаясь ни темы намеченного разговора, ни того, что произошло с нами в конце июля. Сейчас мне казалось всё дурным сном, какой-то нелепостью. Возможно, она думала также.
       Подул ветерок, и я снял свой парадный китель, чтобы набросить ей на плечи, потом зачем-то надел фуражку.
       – А тебе очень идёт! Наверное, судьба быть офицерской женой!
       Она повела головой, фуражку всё же отдала, но в кителе осталась, поглядев искоса на выпускные знаки суворовского и общевойскового училищ.
       Мы добрались до излюбленного места, сели на скамеечку, поставленную в тени деревьев. Я снова немного подурачился, повисая на деревьях, раскачиваясь, резвясь по-ребячески. Татьяна смотрела с улыбкой, и глаза её искрились радостью. Потом целовались, крепко обнявшись.
       Странным, милым человечком была эта Таня, Танечка, Танюша. Вот уж несколько месяцев, с марта, были мы знакомы, а о многом ли поговорили? Я очень мало знал о ней, о её хоть крохотном, но прошлом, да и она особенно не расспрашивала. Видимо, кое-что ей было известно от Милки. Та наверняка рассказывала что-то, когда везла знакомиться.
       Я уже упоминал, что она была девушкой строгих правил, очень строгих, что именно мне посчастливилось научить её целоваться. До меня она не целовалась ни с кем. Милка рассказывала, что однажды вместе с сослуживцами по работе Татьяна ходила на какую-то экскурсию. И где-то в толчее какой-то тип то ли случайно, то ли специально коснулся её. Она фыркнула и отстранилась от него слишком резко. И тогда он процедил слово, которым грубияны и пошляки обычно именуют девственниц.
       Татьяна спросила у начальницы:
       – Почему он меня так назвал? Что это означает?
       – Не надо тебе этого знать, Танечка, не надо…
       – Нет, я хочу знать, нет скажите…
       Начальница, нехотя, пояснила, но Татьяна не только не обиделась, а наоборот обрадовалась:
       – Ну и правильно назвал. Я действительно девушка, и до свадьбы такою останусь…
       Знал я и то, что Татьяна окончила школу, но что там у неё с институтом, так и не понял: то ли на заочный перешла, то ли сразу поступала на заочный. Впрочем, тогда это не имело для меня значения.
       Несколько раз она упоминала про какую-то «кооперативку», куда ездила иногда. Кооперативка – это кооперативная квартира, которую покупали её родители, причём покупали в новом жилом комплексе через дорогу от парка Кузьминки, то есть совсем рядом с моим училищем.
       Она даже упомянула о том, что родители для неё эту квартиру строят. И отдадут, когда выйдет замуж. Но квартиры, должности, выгодные партии – всё это было за пределами моего сознания не только, когда встречался с Татьяной, но и позднее, когда меня пытались познакомить с действительно очень выгодными невестами.
       А между тем текли неспешно часы той нашей первой после размолвки встречи. Татьяна любила обниматься, любила целоваться, но ещё не умела быть ласковой, ещё была совсем, совсем неопытной. И всё же эти «робкие томленья» были великолепны и неповторимы.
       Она была выносливой – сколько раз мы доходили пешком за ночь до моего училища, и я потом дремал на самоподготовке, которую перед государственными экзаменами устраивали по выходным. А она либо ехала домой, либо ждала меня возле училища в Кузьминском лесу на одной из лавочек.
       Но теперь не нужно было провожать меня в Кузьминки. Мы гуляли всю ночь неподалёку от её дома, который был в глубине квартала, близ Кутузовского проспекта.
       О том, что произошло между нами, мы, словно по молчаливому уговору, не упоминали. Не упоминал я больше и о выпускном вечере, потому что понял, как Татьяна переживала теперь, что не была там со мной… Вот ведь как получилось… Она же, она должна была быть на том вечере! И она же должна была поехать в ресторан с моими родителями. И быть может, это могло иметь какое-то значение на дальнейшее развитие событий, поскольку не могло не сблизить нас с нею…
       Я не упоминал о выпуске, но Татьяна не могла не думать о нём и всё же одну фразу произнесла:
       – Когда вы с приятелем подбежали к нам, когда я увидела тебя, такого счастливого, в лейтенантских погонах, сердце дрогнуло.
       Я это помнил. Помнил, как она о чём-то хотела заговорить, что-то сказать, и как мы, сухо откликаясь, тут же отворачивались, делая вид, что совершенно не интересуемся ею.
       Она прибавила к сказанному:
       – Когда и ты, и твой приятель поздоровались равнодушно, я была сражена.
       – Ну, и сказала бы…
       – Как? Ведь вы с Милкой уже всё решили. Ты ж не мог не взять её на вечер.
       – Милка уступила бы тебе возможность пойти со мной в любую минуту, но знала, что подталкивать тебя нельзя. Сама должна решить.
       – Как решить, если вы со мной даже разговаривать не пожелали, а потом вообще ты сел в машину с Милкой, и я осталась одна…
       – Но тебя же ждали на свадьбе… И ждал…
       – Всё, не будем об этом… Мы же вместе, снова вместе. Ведь, правда, Колька…
       Она часто звала меня именно так – и это в её устах звучало ласкательно.
       Первый лейтенантский отпуск оказался тесно связанным именно с Татьяной. Мы встречались чуть ли не каждый день. Правда, я несколько раз уезжал к бабушке в Жуковский, точнее, в Кратово, на дачу. Но в основном был в Москве, из-за неё, из-за Татьяны.
       Она любила бродить по Москве, любила показывать мне свои заветные места. Даже уговорила съездить на Рублёвский пляж, до которого в ту пору добираться было долго и неудобно.
       Думал ли я, что пройдёт десять лет, и я буду жить совсем недалеко от тех мест, где мы когда-то гуляли с Татьяной, предполагал ли что куплю кооперативную квартиру в Строгино. Думал ли, что даже иногда буду купаться в Москве-реке, приходя пешком на тот пляж, вдоль которого прогуливался с Татьяной по дорожкам вдоль берега. Там только-только начиналась какая-то стройка. Видно, уже тогда закладывались первые камни в Новорижскую автодорогу.
       В тот отпуск я частенько надевал свою лейтенантскую форму. Я вообще любил форму, и в прошлом нередко прохаживал все суворовские каникулы – осенние, зимние, весенние – красуясь алыми погонами и алыми лампасами.
       Как-то вечером шли мы по берегу Рублёвского пляжа, и вдруг я услышал:
       – Товарищ лейтенант, закурить не найдётся?
       С некоторой важностью я откликнулся на это обращение и с удовольствием угостил мужчину сигаретой.
       Татьяна с гордостью смотрела на меня. Ей очень нравилось новое моё положение, хоть и самое маленькое, но всё-таки офицерское звание.
       Впрочем, всё начинается с малого, с самого малого.
       Позднее, когда Алегрова пела «Младший лейтенант, мальчик дорогой…» и так далее, я посмеивался: ведь выпускали из училищ лейтенантами. Воинское звание младший лейтенант фактически не присваивалось, разве что какими-то неведомыми путями получали его прошедшие специальные курсы сверхсрочники, позже прапорщики. Не такие уж и молодые и далеко не мальчики… Впрочем, это было редкостью.
       Я с большим удовольствием встречался с Татьяной, хотя и не было никакой возможности получить от этих встреч того, чего хочет получить почти каждый молодой человек, когда наступает время неясных и ещё неосознанных желаний.
       Теперь много шутят на тему, что в Советском Союзе секса не было… Увы, кое в чём шутники правы. Никто и никогда, ни в одном учебном заведении ни слова не говорил молодым людям – ни девушкам, ни юношам – о том, что они стоят на пороге особых отношений и что оттого, как начнутся эти особые отношения, порой, будет зависеть вся последующая жизнь.
       Конечно, получая отрывочную информацию из разных, к сожалению, порой не слишком чистоплотных источников, а чаще от побасенок, все уже что-то знали об этих отношениях. И тянула, тянула неведомая сила юношей к девушкам, а девушек к юношам. И отличие было одно – девушкам за свою поспешность приходилось расплачиваться, причём, порою, очень жестоко. Юношам же, на первый взгляд, расплачиваться не приходилось. Но если задуматься, если проанализировать некоторые судьбы, нельзя не заметить – юноши, молодые люди, становившиеся мужчинами, порой за свою поспешность, которая толкала их к весьма поверхностному выбору спутницы, расплачивались тоже и расплачивались в моральном плане. Они расплачивались тем, что лишали себя истинного семейного счастья.
       Иные говорили уже в зрелом возрасте: «Счастье?! Семейное счастье?! Да бывает ли такое на свете?»
       Сколько ловушек выстраивала жизнь! Мне уже довелось пройти через одну такую ловушку, когда я, совсем ещё юный курсант, едва не женился на женщине с ребёнком, которая поспешно развелась, чтобы выйти за меня замуж.
       Когда всё расстроилось, жена отца (мачехой её звать при живой матери как-то язык не поворачивался) сказала мне:
       – Нет, не стыдись, что бросил Лидочку, которая, как твердила, ради тебя развелась с мужем. Она развелась, потому что думала, мол, выйдет замуж за писательского сына, вместе с которым будет купаться в роскоши. Но вся роскошь твоего папочки в шикарной иномарке и далеко не шикарной кооперативной квартире… Да и изобилия в его жизни никогда не наблюдалось… Жизнь писателя в творческом труде, а не в изобилии.
       Мне не хотелось верить в это, но уж слишком легко и безболезненно произошёл разрыв.
       А вот Танечку вовсе не интересовали ни квартиры, ни машины… Квартира у неё самой была. Но для неё, так же, как и для меня, в то время это было далеко не определяющим фактором.
       Наши отношения были бесхитростными и совершенно бескорыстными. Может, конечно, ей и было приятно ходить по улицам рядышком с бравым лейтенантом – а я в то время был очень даже привлекательным, но это ведь не какое-то порицаемое чувство – это чувство вполне понятное и доброе. В конце концов, и военную форму старались делать красивой, чтобы красивыми были в ней те, кто её заслужил.
       Многое уже стёрто в памяти временем. Лишь изредка высвечиваются детали – одни за другими.
       Я уж не помню, как у меня оказались ключи от бабушкиной квартиры в высотном доме на площади Восстания, в то время очень даже престижном. Для чего мне дали их? Ведь я жил у другой бабушки, которая была мамой моего отца. А это мамина мама. То ли она просила что-то взять и привезти ей на дачу, то ли цветы полить? Это забылось. Не забылось другое, не забылось, как я провёл в той квартире целых две ночи с Татьяной… Что это были за ночи!..
       До сих пор голова кружится и сердце бьётся учащённо, когда вспоминаю о них.
       Всё было неподражаемо и неповторимо: волнение – как пройти через дежурную, постоянно сидевшую у столика с телефоном в огромном холле, напоминавшем холл большого кинотеатра или даже театра. Поражали воображение и большие мраморные колонны, и мозаика с подсветкой над лифтами… Необыкновенными были и сами лифты в нишах с лепниной, с дверцами из красного дерева. Над каждым указатели, на каком этаже в данный момент находится лифт, и большие продолговатые фонари над дверью, сообщающие о прибытии лифта на этаж.
       Дежурные знали меня и та, что дежурила, когда мы вошли в холл, ничего не сказала, хотя и шёл не один.
       Татьяна была поражена всем этим великолепием и простодушно восхищалась тем, что предстало перед нею.
       И вот восьмой этаж. И ни какая-то там лестничная клетка, а центральный холл с огромным зеркалом, а через двери вправо и двери влево выходы в другие холлы, в которых были двери в квартиры и выходы на лестницы.
       Я открыл дверь и пропустил Татьяну вперёд. Затем вошёл сам. Повернул её к себе и поцеловал в губы. Целоваться она любила, но только целоваться. Других вольностей не позволяла, но ведь пошла же со мной, зная, что пробудем там с нею до утра, а может быть и не только до следующего утра. Ведь к тому, что мы гуляли по Москве ночи напролёт, её родители уже давно привыкли и были спокойны, когда она встречалась со мной.
       Что мы делали? Чем занимались? Странный вопрос! Чем могли заниматься совсем ещё молодые юноша и девушка, которых влекла взаимная симпатия, а может даже и больше чем симпатия. Я уж и не помню, говорили или не говорили мы друг другу слова любви? Наши чувства, влечение друг к другу не нуждались в постоянном наименовании отношений словами, столь уже в то время затёртыми и затасканными. Ведь даже в книгах и наиболее удачных кинофильмах эти слова произносились как-то совершенно особенно, в какой-то нестандартной обстановке, порой с надрывом, порой с отчаянием. То есть к этим словам присовокуплялось ещё что-то такое, что усиливало их сущность.
       Как и с чего всё началось? Мы долго пили чай, потом ужинали… Но всё это было для нас несущественным, необязательным. А потом, как-то незаметно сразу окунулись в полумрак одной из комнат, и я поспешно застелил диванчик в уютном уголке. Неширокий диванчик был в дальней комнате, сразу за дверью налево…
       Татьяна была в ситцевом сарафанчике. Комната уже утонула в полумраке, и потому она без всяких возражений сняла его. Разделся и я. Мы остались, мягко говоря, в пляжных костюмах и легли рядышком на диванчик, сплетясь в объятиях. Мы не обсуждали, для чего легли и что будем делать. Татьяна уже привыкла ко мне, привыкла к ласкам, к робким прикосновениям к груди – других, более дерзких прикосновений она не допускала.
       Почему она пошла со мной? Почему довольно спокойно разделась и легла на диванчик? Почему позволила обнять себя так крепко, как мы ещё не обнимались, почему позволила целовать своё тело?
       Мы оба были совершенно неопытными в том, что должно было следовать за поцелуями, и я, обнимая её, касаясь её груди, сжимая поцелуями её губы, не знал, что и как делать далее. Она не позволяла освободить её от оставшихся предметов туалета, и я стеснялся снять с себя последнее, что было на мне.
       Но наши упругие, чуточку тронутые загаром тела соприкасались, доставляя нам головокружительное удовольствие. Она противилась дальнейшему развитию событий, но она не противилась ласкам, строго ограничивая действия моих всё более настойчивых рук.
       Мне потребовалось немало усилий и стараний, чтобы освободить два её упругих, острых девственных холмика, которые в результате крепкого объятия, упёрлись в мою грудь. Я прижался ещё теснее и почувствовал, как и моя выступающая часть, правда, не выпущенная ещё на свободу, упирается в её упругий животик чуть выше запретного места. Я сначала отпрянул, застеснявшись, чуть выгнулся назад, но потому поборол стеснение и намеренно прижался этим своим существом к ней. Она ничего не говорила. Она позволяла целовать себя, позволяла ласкать, и я целовал её плечи, будоражащие меня холмики, ловя губами сразу превращающиеся в камешки их вершины.
       Первый раз в жизни я вот так обнимал особу прекрасного пола, к тому же ещё, как казалось тогда, горячо любимую.
       Что это были за отношения? Ведь уже после нескольких встреч мы стали друг для друга какими-то очень и очень своими. И вот, когда остались совсем одни в пустой квартире, только самую малость стеснялись своего почти полностью обнажённого состояния.
       Я несколько раз пытался освободить её от последнего завораживающего предмета туалета, но она не давала сделать этого. И я отступал, вспоминая рассказ о красной розе в причёске, которая так потрясла её во Дворце бракосочетания.
       Мы почти не разговаривали, предаваясь ласкам. Да разве возможен какой-то осознанный разговор, когда сплетаются тела. О чём может быть разговор? Он может быть только совершенно бесцельным. Разве что срывающиеся иногда слова любви составляли его. Впрочем, может, не было и их, потому что оба участвовали в естественной в таких случаях битве.
       Я старался добиться главного, я старался добиться близости, но старался очень осторожно, не переступая грани, не применяя силу и желая только одного, чтобы она сама решилась на эту близость. Она сопротивлялась, но сопротивлялась деликатно, хотя и твёрдо, потому что не хотела оттолкнуть меня настолько, чтобы я прекратил свои старания. Она хотела продолжения этих взаимных истязаний. Впрочем, истязания не были такими уж жестокими, поскольку ни я, ни она ещё не знали того, что происходит между юношей и девушкой, когда они решают, наконец, отбросить все преграды. Мы не знали тех волшебных ощущений и не знали тех ощущений наши рвущиеся друг другу навстречу тела, но рвущиеся не с тою силой, с которой это делают тела мужчины и женщины, подгоняемые не только любовью, но и уже зарождённой в них прежде и клокочущей страстью.
       Текли ночные часы, а мы не смыкали глаз. Может быть, мы иногда находились в состоянии полусна, прекрасного, волшебного, но стоило мне усилить натиск, она тут же стряхивала с себя сон и продолжала сопротивление. И в то же время она нежно обнимала и ласкала мою голову, плечи, её руки смыкались на моей спине, и от этого лёгкая дрожь пробегала по моему телу.
       Мы были так молоды! Тела наши были стройны и упруги! Сила, которая тянула нас друг к другу, была непреодолима!
       Я гладил её плечи, я касался её животика, её прекрасных, необыкновенно стройных, почти волшебных ног, но рука, скользившая по бедру, даже без её сопротивления, останавливалась, не решаясь приближаться к самому заветному месту. А ведь оно было так близко, и всё было так, казалось бы, легко… Но защитная строчка из тонкого, манящего материала, не пускала дальше. Я не смел коснуться её рукой, но приноровился касаться другой частью тела, впрочем, тоже защищённой, правда, более грубым материалом. И она чувствовала эти прикосновения. Если бы я таким образом коснулся Милки, всё было бы иначе, всё произошло бы моментально – она бы просто не выдержала. Но Татьяна ещё не была пробуждена для страсти, в ней ещё дремала та сила, которая порою толкает женщину на необдуманные поступки.
       Я тогда ещё не знал, что все женщины различаются по темпераменту, не знал, потому что с женщинами общался очень мало и не удачно. Что же касается девушек, то тут о темпераменте вообще судить трудно. У девушек темперамент ещё не пробуждён, а потому, некоторые, наслушавшись рассказов, играют в темперамент, некоторые действительно зажигаются, но не настолько, чтобы пойти на решительный шаг. На решительный шаг идут обычно под давлением каких-то обстоятельств. Всегда есть вполне объяснимые причины. И я надеялся, что Татьяна всё-таки решится…
       Я понимал, что, если произойдёт то, к чему стремлюсь, ответственность падёт на меня, ведь мои настойчивые действия, достигнув цели, переменят очень многое в её состоянии. Причём, переменят не только физическом, но и моральном, нравственном, душевном плане. Она ведь была ещё девушкой. Добавим к тому, что эта девушка была для меня далеко не безразлична.
       Мы, кажется, всё-таки вставали иногда, чтобы попить чай, чтобы что-то поесть, даже выходили однажды на улицу, в магазины, которые были совсем рядом. Они занимали весь первый этаж «Сталинской высотки». Не помню, что мы ели и пили, и вообще, пили ли вино. Пожалуй, нет. Я даже не мог вспомнить, курила ли она? Пожалуй, нет, не курила – ведь в квартире курить неудобно. Я сразу предупредил, что в квартире никто не курит. Впрочем, курильщицей она была, конечно, не заядлой. Просто какое-то чудачество. Мы иногда отрывались друг от друга, чтобы отлучиться по своим делам. И этих отлучек не стеснялись, как иногда стеснялись молодые люди (той поры). Впрочем, тут уж слишком долго мы были вместе, чтобы стесняться.
       Однажды я, во время одной своей отлучки, пошутил, чем сильно напугал её. Осторожно, почти бесшумно, открыл входную дверь и нажал кнопку звонка. И тут же заговорил в прихожей:
       – Ой, мама, как хорошо, что ты приехала… Я тебя познакомлю с Танечкой… А бабушка на даче. Мы здесь одни…
       Когда вернулся в комнату, нашёл её немного испуганной и взволнованной, но главное – одетой. Пришлось успокаивать и раздевать.
       – А если бы действительно приехала твоя мама? Наверное, испугался бы ты? – спросила она.
       – Нисколько…
       Но развивать тему не стал. Она ждала, что я объясню что-то. Я же был не готов к объяснению. Я всё думал, мучительно думал о наших отношениях, даже загадал – если всё произойдёт, то немедленно сделаю предложение, потому что не сделать предложения в этом случае, зная её нрав, просто не смогу. Правильно ли это? И да, и нет. Правильно потому, что, раз уж добился своего, отвечай, или не добивайся, ограничься безгрешными ласками. Но, с другой стороны – вот случилось… Возникла близость. Правильно ли соединять свои жизни ради «продолжения холостых удовольствий»? А если это ошибка? Я часто думал, как бы развивались события, если бы мы с Наташей Черноглазкой переступили тот порог, переступить который не решились? Чем бы всё закончилось? Скорее всего, конечно, мы бы поженились. А если нет? Но и тут всё относительно. Она вышла замуж за своего одноклассника, отвергнутого тем летом из-за меня, вышла девушкой, а жизни, тем не менее, не получилось…
       Наверное, всё-таки чистота и девственность – это больше, чем сохранение соответствующего физиологического состояния. Много лет спустя, когда я преподавал на военной кафедре института, один студент, окончивший до поступления в институт суворовское училище, и потому часто советовавшийся со мной по разным вопросам, рассказал, как его знакомили с предполагаемой невестой. Привели девицу в гости и ненадолго оставили одних. Он сразу же в атаку, а она ему: «Нет, нет… Туда нельзя. Я девушка… Давая я лучше тебя другим способом удовлетворю…» Уточнять не будем – думаю, ясно, что она предложила, да и слова были более резкими. Вот так невинность! Вот так девственность! Студент тот бежал от такой невесты.
       То, что происходило у нас с Танечкой в те ночи в доме на площади Восстания, явно отдаляло её от целомудрия и девственности, хотя физиологически всё и оставалось на месте.
       К вечеру второго дня Танюша довольно сильно напугала меня. Вдруг у неё заболело сердце. Я стал искать лекарства в бабушкиных шкафчиках. Она уже знала, что надо принимать, давно знала – я же понятия не имел. Я метался вокруг неё, давал таблетки, бегал за водой, чтобы могла их запить. Потом уложил, лёг рядом, но на удалении и нежно ласкал, проводя рукой по её плечам, затем вниз, до самых ног, которые хотелось целовать также сильно, как губы, руки, грудь…
       Она сама потянулась ко мне, когда успокоилось сердце. Конечно, этот небольшой приступ должен был послужить сигналом – порок сердца не шутка. Но не послужил. Я просто об этом не задумывался. Да и о каких болезнях мог думать выпускник военного училища, совершенно здоровый и духом и телом, сильный, подготовленный спортивно. Одним словом, эталон здоровья. Медицинские комиссии были тогда весьма и весьма серьёзны.
       Пошли вторые сутки этого нашего свидания, которое может кому-то показаться странным. Вторые сутки непрерывных изнурительных ласок, изнурительных, как мы уже говорили, в меру, но всё же изнурительных.
       Татьяна постепенно отступала. Она не могла не отступать, потому что я становился всё настойчивее, но при этом всё нежнее. И при всём притом моё существо, а особенно одна часть тела накалились до самого предела. По-прежнему оставалась одна преграда, не устранив которую я не мог ничего сделать… Уже потом, когда приобрёл определённый опыт общения с женщинами, узнал, что можно ведь и не снимать, а лишь чуточку сдвинуть в сторону эту преграду в той части, которая закрывает заветное место… И всё, и вперёд…
       Но я почти не давал волю рукам. Как же мог запустить руку туда, куда считал возможным направить только одну часть тела? Мешала «робость юного осла».
       В какое-то мгновение я почувствовал, что Татьяна теряет волю к сопротивлению. Я приподнялся, слегка нависая над нею и, повинуясь моей руке, обворожительная преграда, сама по себе уже возбуждающая, стала поддаваться, стала медленно скользить вдоль прелестных бедёр Татьяны, причём Татьяна, не вырывалась, её рот был зажат поцелуем, её ноги слегка сгибались в коленях. Вот, ещё чуть-чуть, и чарующая преграда пройдёт наивысшую точку и соскользнёт к икрам ног… Ещё немного… Я рвался вперед… И вдруг почувствовал что-то такое, что не испытывал ни разу прежде. Я ощутил бурю там, на самом кончике, на самом острие своих желаний, я почувствовал, что ещё немного, и уже не потребуется завершать освобождение тех заветных мест, которые были уже совсем рядом. И я опустился между полуразведённых бёдер, спеша коснуться пламенеющей частичкой своего тела раскрывающейся в ожидании её плоти…
       Ещё мгновение, и почувствовал эту плоть, но тут же, словно раскалённая магма из кратера вулкана, вырвалось из моего истомлённого органа всё, что копилось уже более суток, а, если точнее, годы…
       Я лёг на неё, понимая, что уже не в состоянии что-то сделать, я обнял её и жарко прошептал: «Вот и всё!». Мне хотелось, чтобы она так подумала. Мне хотелось убедить её, что всё свершилось, ведь она не могла не чувствовать всего того, что выплеснулось на неё и того, что к ней прикоснулось. Я надеялся убедить, что всё свершилось, и теперь можно будет продолжить сближение без всяких ограничений. А она, до такой степени неопытная и непосвящённая, быть может, в первую минуту и поверила тому, что говорил. Она помчалась в ванну. А вернулась оттуда, очень довольная чем-то, и тут же пояснила чем:
       – А я тебя обманула. Я осталась девушкой! – и прыгнула ко мне на диван, повалив меня и прижавшись губами, к моим губам.
       Она снова восстановила так и не преодолённую мною преграду. Она была свеженькая после душа.
       Лучше бы она ничего не говорила. Вот эти слова: «обманула» и «осталась девушкой» покоробили меня. Я не обиделся, не рассердился, но почувствовал, что лишён всяких сил для продолжения дальнейшей борьбы, к тому же пик этой борьбы и тот момент, который мог оказать решающее воздействие на наши отношения, остался позади, и вряд ли она ещё раз допустила бы такое сближение, такое хождение по лезвию бритвы…
       Я вовсе не задумался, о каких-то возможных решениях, в моём сердце не исчезла та привязанность к Татьяне, которая была до того момента. Ничего не надломилось, ничего не появилось отталкивающего. Но всё-таки было немножечко досадно. Впрочем, я не стал подавать виду, что слегка обиделся. Ведь обижаться было не на что – девушка не хотела переступать тот главный в её девичьей жизни порог до замужества. Это же похвально… Хотя с оговоркой. Не хочешь переступать? Так и не допускай отношения до того предела, до которого допустила.
       После тех двух удивительных ночей мы продолжали встречаться. Правда, я не сидел всё время в Москве. Частенько выезжал в Кратово, к бабушке на дачу, в Малаховку, где тоже были родственники. Собирался и на море, хоть на недельку, даже проездные взял в Сухуми.
       Лететь мы должны были с Риммой Николаевной. Я – на неделю, она – чуть ли не на месяц. И вот в назначенный час я с лёгким чемоданчиком приехал к отцу, который и должен был отвезти нас во Внуково.
       В доме застал какую-то незнакомую девушку. Высокую, очень стройную и элегантную, чем-то загадочную. Нас представили друг другу. Девушку звали как-то немножечко странно – Тюри, иногда произносили её имя Тури. Девушка была явно не русской, но не так уж и плохо говорила на русском языке. Отец мой в молодости окончил Высшую дипломатическую школу, но ушёл на творческую работу, причём покинув и так называемую «Номенклатуру ЦК КПСС». Но, несмотря на это, у него было немало друзей в Дипкорпусе, да и не только в дипкорпусе, но и в КГБ.
       Поскольку я учился в суворовском училище, затем в высшем военном, меня не посвящали во все деловые связи отца. Но иногда отец говорил, когда я звонил из города, уже получив увольнительную, что сегодня домой к нему ехать нельзя и нужно ехать к бабушке, потому что у него… венгры. Это уже потом стало известно, что он завязал дружеские отношения с послом Норвегии в СССР, и эти отношения поддерживались и прикрывались соответствующим отделом КГБ. В то время власти Советского Союза искали контакты с руководствами стран, с которыми в принципе никаких причин для враждебных отношений не было.
       Однажды этого посла отец даже пригласил на дачу в далёкую деревеньку Иконино в Спасском районе Рязанской области. Область для посещения иностранцев была запретной в ту пору.
       Стандартный щитовой домик – тогда разнообразия не было – в несколько комнат и верандой был укомплектован по высшему разряду и коврами, и посудой, и продуктами из так называемого ОПДК – (обслуживание дипломатического корпуса). Причём, всё это ведь везли морозной и снежной зимой по глубоким сугробам на санях. Да и самого посла эти пять километров бездорожья тоже везли на санях. Не стали пробивать грейдером путь – всё должно было быть в первозданном виде.
       Много интересного отец рассказывал об этом мероприятии… Даже учебно-боевые полёты истребителей, аэродромы которых были в округе, отменили на время этого посещения. Но этот эпизод интересен совсем по-иному поводу…
       Провожать во Внуково в намеченный день вылета в Сухуми отец поехал вместе с дочкой того самого Норвежского посла, который к тому времени стал уже Министром иностранных дел Норвегии. Отец никогда не рассказывал ни о самом после, ни о его дочерях – а было их две. Причём, младшая училась в обычной Московской школе, пока будущий министр был послом, и даже пожелала вступить в пионеры, в чём ей не посмели отказать.
       С послом тем, а точнее со всей семьёй, были отличные отношения, но… по причине военной службы я об этом не знал. Провожать нас Тюри поехала совершенно случайно, если, конечно, в том не было тайного умысла жены отца, женщины весьма прозорливой. Она ведь тоже была из дипломатической семьи – у неё хранились фотографии (совсем детские) сделанные даже на ступеньках старого, впоследствии сгоревшего Рейхстага.
       Умысел, как увидим позднее, прост… Она знала, что советские власти очень хотели ещё большего улучшения отношений с Норвегией, что принимались меры по разным направлениям и даже пытались предложить в женихи дочери посла одного из сыновей очень высокого руководителя. Но молодой человек Тюри не понравился, и всё расстроилось.
       И вот мы выехали во Внуково. У отца тогда был великолепный бьюик «Invikta», кстати приобретённый через ОПДК у того же посла. В то время ездили обычно на старых иномарках, а тут он приобрёл машину 1964 года выпуска в конце 1964 года, потому что посол неожиданно получил высокое назначение у себя в Норвегии.
       Дочери не без огорчения расставались с Советским Союзом, и старшая – Тюри – впоследствии частенько приезжала в нашу страну, причём, всегда навещала Римму Николаевну.
       То, что Тюри поехала провожать её в Сухуми, отца не слишком тревожило. Подумаешь: дорога до «Внукова», посадка в самолёт и всё… Мне и не пообщаться. Действительно, устроились Тюри с Риммой Николаевной на заднем сиденье и были поглощены разговором, который вели на английском языке.
       Правда, в аэропорту всё же пообщаться пришлось. Я был немного чопорным – всё-таки, офицер! Римма Николаевна рекомендовала меня, как чуть ли не без пяти минут генерала… «Вот окончит академию и…» А я даже пошутил, что, если когда-то стану Министром Обороны, и враги нападут на СССР, мы, конечно, дадим ответный удар, но карте мира Норвегия останется!
       Смелые по тем временам шутки!
       Впрочем, я мало понимал, какие кары предусмотрены были за любой контакт с иностранцами, если в этом контакте не заинтересованы соответствующие органы.
       До отлёта оставалось совсем немного времени, и вдруг в аэропорту началась какая-то суматоха. В то время выяснить, что-либо, было почти невозможно. Всё скрывалось, и никаких сообщений в прессу не поступало. И всё же что-то на лётном поле произошло. Это уж потом выяснилось, что лётное происшествие было незначительным. Или так просто написали?! Тем не менее, это оказало решающее значение на наш полёт – у Риммы Николаевны было железное правило: если что-то происходит, немедленно сдавать билет и никуда не лететь. Удивило меня и то, что деньги за сданные билеты вернули полностью! Значит, что-то серьёзное произошло. Ну, а впоследствии в газетах появились выхолощенные заметки. Ну что ж, вернули, так вернули… Мне вернули, разумеется, не воинское требование на билет, а деньги.
       Что делать? Возвращаться в Москву!? Римма Николаевна предложила поехать в ресторан «Будапешт». Поехали… Кстати, именно в Будапеште, отмечали всего пару недель назад выпуск. Отец любил этот ресторан. Полюбил его и я, только значительно позже. Но об этом в соответствующих главах.
       По дороге из аэропорта я снова сидел впереди и разговаривал с отцом, а с заднего сиденья слышалась английская речь. Таким образом, участвовать в разговоре мне было невозможно.
       Небольшой кабинет на втором этаже ресторана «Будапешт» был уютным и тихим. Ансамбль в зале играл приятные мелодии. И тут я неожиданно для всех пригласил Тюри танцевать. Она с удовольствием согласилась.
      Я танцевал неплохо, поскольку учили и в СВУ, где были специальные уроки танцев, и в Московском общевойсковом на танцевальном кружке. Начал с комплементов:
       – Тюри! Вы просто прелестны! – прошептал он, довольно сильно прижимая её к себе в медленном танце.
       – Почему Тюри? Зачем Тюри? У меня есть хорошее русское имя Таня… Мне хочется быть русской девушкой Таней…
       О чём мы говорили тогда? Разве упомнишь? Волнение, необыкновенное волнение. Даже дух захватывало…
       А вот отец очень беспокоился. Побаивался, не следят ли за Тюри. Это могло плохо кончиться для меня, не в меру пылкого ухажёра, ведь на плечах моих – погоны!
       Когда провожали Тюри в посольство, где она жила во время пребывания в Москве, отец остановил машину на Новом Арбате, близ Дома Книги. К посольству, что было рядом, на улице Воровского, подъезжать не стал. Он даже вышел, чтобы пройти на отдалении и посмотреть, не следит ли кто Тюри. Да и вообще на всякий случай проконтролировать, как войдёт в посольство. В Москве было очень спокойно, но всё же гостья-то особая!
       Мне удалось встретиться с Тюри ещё несколько раз. Однажды ездили все вместе за город купаться. Не вспомню теперь, что за прекрасная река была выбрана. Берега песчаные, чуть дальше великолепный лес. Жгли костёр, делали шашлык… Плескались в воде на мелководье. Река была широкой, но неглубокой, с песчаным дном.
       Когда зашли по пояс в воду, я неожиданно взял Тюри на руки и закружил. Она была так близко, ещё чуть-чуть, и губы могли сомкнуться для поцелуя, но почему-то я не решился. Потом ещё несколько раз носил её на руках, когда, к примеру, нужно было ей сразу оказаться на траве с чистыми от песка ногами… Да, она была просто великолепна…
       А как же та, простая, действительно русская девушка Танечка? Эх, молодость, молодость… Как она переменчива. Думал ли я в тот момент о ком-то, кроме Тюри?
       После той поездки Римма Николаевна устраивала встречи тайно от отца. То мы ходили в музеи, то в монастыри, причём я прежде в монастырях и не бывал никогда. Были и в том монастыре, который я позднее часто обычно рассматривал из окна вагона, отъезжая от Курского вокзала. После монастыря отправились в ресторан «Славянский базар». Пообедали, и пока Римма Николаевна расплачивалась с официантом, мы с Тюри вышли в вестибюль, чтобы подождать её. И тут я спросил:
       – Скажите, Танечка, вы могли бы выйти замуж за русского?
       Она обратила на меня свой великолепный, чарующий взор и ответила вопросом на вопрос:
       – Зачем нет?
       Непередаваемо прозвучал этот ответ на чуточку ломаном языке. И я снова спросил:
       – А вы могли бы решиться выйти замуж за русского офицера?
       И снова удивительная фраза:
       – Зачем нет?
       И пристальный взгляд – глаза в глаза. Она ждала уточнения, хотя, конечно, уже догадывалась, что это будет за уточнение.
       – Вы могли бы выйти замуж за офицера, который стоит перед вами, – и я опустился на одно колено.
       – Это, как у вас говорят, – молвила она немного застенчиво. – Это предложение?
       – О, да!
       Она подняла меня с колена, дала руку для поцелуя и даже подставила щечку. Ответила не сразу.
       – Я должна говорить с родителями… Я не могу без них дать ответ, потому что…
       – Понимаю, обстоятельства действительно необычные.
       – О, да! – в такт мне ответила она, и стала ещё ближе, чуточку даже прижимаясь ко мне.
       – Но вы согласны, вы, лично вы, не против того?
       – Я не знаю. Неожиданно всё, – молвила она и тут же прибавила, – Право, неожиданно…
       – И что же? Вы?..
       – Нет-нет. Я не против… Я согласна, – потупившись, сказала Тюри.
       Я робко потянулся для поцелуя. Она не отстранялась, но тут появилась Римма Николаевна и весело начала что-то говорить, потом пристально посмотрела на нас, и мы поспешили сделать вид, что ничегошеньки в её отсутствие не произошло.
       Потом нас снова встретил отец, снова проводил Тюри до Нового Арбата и прошёл немного пешком по Малой Молчановке.
       Пока он ходил, Римма Николаевна спросила:
       – Что это вы так раскраснелись, пока ждали меня в Славянском?..
       – Я сделал предложение Тюри…
       – Как? Ты шутишь?
       – Нет, не шучу… И она согласилась. Правда, сказала, что прежде чем дать окончательный ответ, должна поговорить с родителями…
       – О чём поговорить? – спросил отец, садясь в машину.
       Он слышал лишь окончание фразы.
       Римма Николаевна тут же всё ему выложила. Пришлось и мне повторить свой рассказ со всеми деталями и подробностями.
       – Н-да! – проговорил отец. – Это не шутки!.. Ты бы хоть посоветовался.
       – Это пришло внезапно… Это был какой-то порыв…
       – Как бы с этим порывом звания воинского не лишиться… И это ещё в лучшем случае… Ладно… Будем думать.
       Он снова вышел из машины и пошёл к телефону-автомату. Вернувшись, сказал:
       – Завтра меня ждут для разговора на эту тему. Я только намекнул… Заинтересовались. Делалась попытка женить на Тюри сына…
       И он назвал фамилию, которая была очень даже на слуху, и прибавил серьёзно:
       – А ты об этом никому ни слова!
       Данную фразу отец повторил и на следующий день. Он сказал, что, если такой вариант получится, если Тюри, а особенно её родители, действительно согласятся, то всё дальнейшее будет под особым контролем. И снова повторил:
       – А тебе велено передать, чтобы никому ни слова! – и пояснил: – У вас есть правило докладывать по команде о всех контактах с иностранцами. Так вот об этом контакте никому и ничего не докладывать!
       Я пообещал молчать. Да уж и сам понимал, что затеял дело далеко не частного и далеко не личного масштаба.
       Пребывание Тюри в Москве, между тем, подходило к концу. Я был в гостях у отца в тот день, когда она заехала попрощаться. Сидели за столом, разговаривали, пили чай… И вот мы остались одни в большой, но проходной комнате. Стояли, взявшись за руки. Желание прижаться друг к другу и поцеловаться, наверное, было у обоих. Но только я приближался к ней, Римма Николаевна проходила через комнату. Случайно ли? Или специально?
       Какой у Тюри был взгляд… Я сказал ей об этом, а потом заговорил о своём восторге, о своей любви…
       Но подошёл к концу вечер, и мы сели в машину… Меня высадили у метро «Кутузовская». На всю жизнь запомнил этот момент… Запомнил, как вышел, как, пройдя несколько шагов, остановился и обернулся. Машина тронулась. Тюри повернулась и смотрела на меня. И опять поразили глаза, выразительные, неотразимые. Её взгляд пронзал, будоражил – он был печальным, очень печальным – тот взгляд из-за букета цветов, подаренного мною. Много позже, через десятки лет, когда я описывал сцену прощания моего героя с любимой, которая уезжала с родителями из санатория, перед глазами у меня была Тюри… Букет цветов и глаза, полные слёз… Впрочем, слёз, конечно, я видеть не мог, ведь уже вечерело, и машина быстро удалялась… А я стоял на людной площадке у входа в метро…
       Ещё минута и отцовский «бьюик» скрылся в потоке машин, а я долго не мог прийти в себя – всё стоял на прежнем месте, стоял в оцепенении и чувствовал, как колотится сердце, чувствовал какие-то неясные ощущения… Неужели это любовь? Но, по правде говоря, не очень верил в саму возможность продолжения отношений.
       Вопрос: любовь ли? Вполне закономерен. Ведь у станции метро «Кутузовская» я вышел не случайно. Некоторое время колебался – пройти ли пешком одну остановку или проехать до станции «Студенческая». Решил всё-таки пройти. Нужно было привести в порядок мысли. С одной стороны, хотелось обдумать всё, с другой – не хотелось быть одному. В душе – ералаш. Мне, конечно, очень, очень понравилась Тюри, но в ней было что-то неземное, нереальное… Она была далека от меня, и признание и предложение, сделанные в необузданном порыве, казались теперь просто смешными.
       А Танечка Хоптяная?! Вот она, совсем рядом. Своя, родная, доступная, разумеется, до определённых пределов. Ну и, конечно, понятная. Что же было делать? Отказываться и от неё, и ото всего, что относится к прекрасному полу? Ждать? Но будет ли ответ? Будет ли хоть какой-то ответ – положительный ли, отрицательный ли?
       И я позвонил Танечке. Я старался быть в тот вечер весёлым и беспечным, но это получалось с трудом, и Танечка поинтересовалась, в чём дело?
       Я вывернулся:
       – Чем ближе окончание отпуска, тем более волнуюсь… Что там, за его чертой? Ведь пока я, хоть и при лейтенантских погонах, всё же ещё почти курсант… Офицером стану тогда, когда подам первую строевую команду своему взводу…
       Она слушала с интересом, а я после паузы продолжал:
       – Впрочем, и тогда ещё не стану офицером… Нет… Я только поставлю ногу на первую ступеньку бесконечной лесенки строевой службы.
       – Ты первый раз говоришь о службе, и говоришь столь глубоко, – сказала Танечка. – Я думала, что ты всегда будешь беспечным и ветреным.
       – Нет, Танечка. Это напускное. Я много думаю о службе… Ну что я, право, занимаю тебя такими разговорами. Они же тебе неинтересны.
      – Почему же? Очень интересны.
      И всё же я прекратил разговор на эту тему, тем более мы уже ступили на свою любимую «правилку», и я обнял Татьяну, обнял крепко, словно пытался в этом объятии утопить всё, что накопилось и наболело в минувшие дни.
       А Тюри? Тюри – это сказка… Да! Сказка и только сказка! Всё, что было, казалось нереальным, прекрасным сном. И конечно, сном несбыточным и несбыточной мечтой. А несбыточные мечты быстро теряют всякий смысл. Я стал постепенно забывать Тюри, вернее, просто не вспоминать тот день, который положил начало повороту в наших отношениях, но повороту так и не случившемуся. Ну а поскольку всё, что было, стало казаться несбыточным и нереальным, оно и не заслуживало душевных переживаний, которых мне и так уж немало досталось на выпускном курсе.
       Впрочем, любовные приключения не мешали учёбе. Я окончил училище с красным дипломом.
       Несколько рассеянное состояние всё же не проходило. Я был задумчив, и Татьяна, полагая, что причина именно та, которую я назвал, молвила:
       – Ты не переживай. Справишься. Я верю.
       – Просто думаю: вот учились мы, мечтали о будущем, каждый или по крайней мере, большинство видели себя великими полководцами и военачальниками… И так торопили выпуск… А вот теперь я понял, что мечты остались за той чертой, за тем рубежом, который пролегает на Красной Площади… Промелькнул тот день, а что впереди, – молвил я и снова повторил то, о чём уже говорил, разве что другими словами: – Ещё немного, и я предстану перед взводом… Как-то пойдут дела, как-то сумею командовать? Ведь командная работа – дело не шуточное. До сих пор нас учили, готовили – теперь мы престанем каждый перед своим рубежом, который надо преодолеть самому.
       – Ты справишься! – уверенно повторила Татьяна.
       – Да, когда приезжал представитель части – между собой мы зовём таких «покупателями», в шутку, конечно, – и спросил меня, справлюсь ли со взводом, я конечно ответил уверенно: справлюсь… Ну как же! Активист, в прошлом комсомольский секретарь, даже Почётную Грамоту ЦК ВЛКСМ заслужил… На выпускном курсе вступил в партию… Сознательно… Обязан справиться, а всё же чем ближе первый день службы, тем больше волнений.
       В тот день я говорил, говорил, философствовал, но не мог удержать мысль на каком-то одном, определённом предмете. Ведь несколько минувших дней находился, словно в каком-то ином мире, словно в сказке – рядом с волшебной девушкой, женщиной… Я видел перед собой совершенно необычное создание. Но я тогда уже начинал понимать разницу между сыном писателя и дочерью министра иностранных дел одной из Скандинавских стран.
       Тюри! Тюри! Тоже ведь Таня. Таня, да не совсем. Журавль в небе… А вот тут, рядом, синица в руках.
       Что связывало с Тюри? Несбыточная, заоблачная мечта. Я так и не смог всерьёз отнестись к тому, что произошло между ними. Что связывало с Танюшей – тоже, собственно, ничего. Только горячие объятия, только любовь или влюблённость, причём, без признаний – всё было сказано жестами, поцелуями… Конечно, в какой-то степени меня волновала недавняя размолвка, конечно, я не мог окончательно выбросить из головы, что она некоторое время встречалась с другим парнём и даже – о, ужас – целовалась с ним. Я не укорял в том, но Милке сказал: «Как же так, я научил её целоваться, а она целовалась с другим!?»
       Та только рассмеялась. А потом вдруг сказала:
       – Зато больше ничего с тем не делала.
       – Так ведь и со мной тоже!
       – Такие у неё принципы.
       Кстати, Римма Николаевна, женщина весьма острая на язык и не боящаяся иногда сказать то, о чём в то время стыдливо умалчивали, заявила:
       – А ведь если бы вы с Тури (она произносила с большим ударением на «у») остались одни, то, я думаю, у вас бы всё было… На Западе к этому относятся проще.
       С той поры, как я, выслушав множество подколок приятелей, в конце концов, отказался от женитьбы на Лидочке, к этим вопросам стал относиться особенно трепетно.
       Танечка же в этом плане была на высоте.
       Но молодость кипела и бурлила, и я никак не мог успокоиться, поскольку всё более хотелось получить от женщины то, что получали мои более опытные товарищи – впрочем, немудрено. Я на курсе был самым младшим. Суворовцы поступали сразу на второй курс, а среди суворовцев я оказался младшим, потому что родился в конце августа, а первого сентября уже пошёл в школу, то есть ровно в семь лет.
       Я немного обижался на Танечку, что не позволяла всё, всё и всё, хотя где-то в душе и понимал, что сердиться права не имею.
       Но что же тогда мешало сделать предложение? Что мешало жениться? О чисто материальной стороне, о том, где и как жить, я не задумывался. И вовсе не потому, что у неё была своя «кооперативка», просто мысли столь далеко не простирались. Мне ведь было всего 20 лет.
       Отпуск проводил в основном в Москве. Отец почему-то в деревню свою не ехал, бабушка в далёком захолустном селе под Тулой умерла год назад весной, когда я учился на третьем курсе. Оставались только короткие дачные поездки. Короткие, потому что Танечка скучала, и с ней надо было встречаться – я уже опасался потерять её. Хотя, наверное, она уже больше на подобный шаг не пошла бы. Первые недели августа связали нас крепко накрепко. И то, что она провела со мной смело целых два дня в уединение, говорило о многом.
       Я не был ловеласом, не стремился иметь много девушек, знакомых ли, возлюбленных ли. Как тут назовёшь! Мне хотелось, что бы была одна и на всю жизнь! Но такая, чтоб без сучка без задоринки! Такая же, каким казался я себе сам… Всё ещё причислял себя вот к таким – без сучка без задоринки, хотя и заявление уже подавал и чуть не женился. Но ведь это закончилось ничем.
       Что было бы, если бы у нас с Танечкой всё получилось в те прекрасные ночи, что мы провели одни в квартире? Тогда я не мог ответить на этот вопрос, а может и не задавал его себе. Ответил позже. Если там получилось, я бы, естественно, привязался к Танечке настолько крепко, что вряд ли бы стал встречаться с Тюри, вряд ли бы сделал ей предложение.
       Но в тот миг, в тот единственный миг, в который могло всё произойти, словно какая-то невидимая сила всё нарушила и расстроила. Я же продолжал попытки поспорить с этой силой, забывая, что офицер, что у меня свой путь в жизни. Я даже не предполагал, каков предстоит путь. И забывал, что Танюша, как бы она ни была хороша, не годилась для этого пути по своему здоровью – я постоянно упускал из виду, да и вообще не принимал во внимание, что у неё был порок сердца.
       Нет, я не был ловеласом, я просто плыл по течению своих увлечений, ни одному из них не отдаваясь полностью, всем сердцем. Несколько человек из моего взвода женились ещё курсантами, но таких было немного. Некоторые из моих однокашников поженились вскоре после выпуска. Просто ждали окончания училища и назначения. К тому же более половины выпуска было определено в Группу Советских войск в Германии и другие группы войск. Ведь тогда группировки наши стояли в Польше – Северная группа войск, в Венгрии – Южная группа войск, и с 1968 года в Чехословакии – Центральная группа войск. Туда предпочтительно направляли женатых.
       В какие ещё места службы попадали выпускники кремлёвцы, история умалчивала. Я часто вспоминал шутку одного писателя – приятеля отца: нашему миролюбивому государству нужен мир, только желательно весь целиком.
       Получил я распределение в Москву, в 1-ю Отдельную бригаду охраны Министерства Обороны СССР. Как это получилось? Записывался поначалу в Таманскую дивизию и как запасной вариант – в Одесский военный округ. Таков был порядок – спрашивали желание у выпускников, но, учитывая, что удовлетворение этих желаний зависело не только от начальника училища и даже не от командования округом, предлагали высказаться и по запасному варианту.
       Конечно, мотострелковые войска – это не войска ракетные. Мотострелковые дивизии дислоцировались, в основном, близ крупных городов, а то и в черте самих городов.
       А тут и вовсе столица. Служба в бригаде охраны началась плавно… Таких условий в линейных дивизиях, конечно, не было. Утром на службу, если не ответственный, к 9.00, затем 4 часа занятий, если день заступления в караул, или семь, если трёхсменка и один день – по полному распорядку. Если в караул не заступаешь, то провожаешь своих подчинённых до развода караулов, а когда они уезжают, примерно в 16.30 свободен, теперь уже до 16.00 или даже 17.00 следующего дня, то есть до прибытия взвода из караула. Целые сутки свободен. И это среди недели, помимо одного причитающегося на законных основаниях выходного.
       Времени для встреч с любимой было вполне достаточно. Обычно в день, когда батальон заступал в караул, Танюша встречала меня у проходной, и мы отправлялись гулять по Москве. Никуда не заходили. Просто бродили, иногда отдыхая на лавочках. Наступало время осеннее, время дождливое… Но у меня всегда была плащ-накидка, завернувшись в которую можно было сидеть на лавочке, согревая друг друга. Вот только места, где можно уединиться, никак не попадалось. Такие места сразу нашлись позднее, но о них и разговор особый.
       Танечка почему-то домой к себе не приглашала. А мне и некуда было её пригласить. Одна бабушка вернулась с дачи – а там целое семейство. У другой была комната в коммуналке, в которую не очень-то и пригласишь.
       Я даже теперь не могу вспомнить, куда мы заходили перекусить, и вообще заходили ли хоть куда-то, или только гуляли, обнимались и говорили, говорили, а о чём-то своём.
       Осень вступала в свои права… Всё чаще мы приходили во двор Татьяниного дома, или я просто являлся туда после службы, когда уже темнело, и двор пустел. Садились в уютном уголке на лавочке. Я накрывался вместе с нею накидкой, словно заворачиваясь в неё. И начинались ласки, всё более откровенные с моей стороны… Моя рука нащупывала грудь, затем спускалась к ногам, проникала под колготки, ласкала животик и тонула в том обворожительно-волшебном, до чего ещё так и не добралась иная частичка тела, которая, собственно, и была для всей этой прелести предназначена. Что испытывала при этом Танюша? Наверное, ей было приятно, иначе бы она просто воспротивилась. А между тем, мы могли сидеть так часами. Часами не размыкались объятья, часами губы ласкали губы, и часами моя рука ласкала то, что я страстно желал ласкать не только рукой. Я начинал понимать, что останься мы с нею наедине теперь, было бы всё, всё, без всяких сопротивлений и разговоров. Но такой возможности более не представлялось.
       И вдруг однажды она сама сказала, что её подружка дала ей ключи, «чтобы мы, бедняжечки, не мёрзли на улице». У меня дух перехватило… Сердце ёкнуло… Вот он долгожданный момент!
       Мы поднялись на нужный этаж, открыли дверь, вошли… И хотя я взял что-то к чаю, чай пить не стали, присели на диванчик… Я на всю жизнь запомнил её, кроткую, смущённую, запомнил простенькую рубашечку в мелкую клеточку, юбочку… На ней была теперь одежда, которая всё же согревала, но не мешала агрессии моих рук, когда мы сидели на улице… Вот, ещё немного… Решиться должны были оба. Я снова как заклинание повторял: «если всё получится, женюсь, немедленно женюсь». Почему? Почему я не мог сначала жениться, а потом уж, как говорят, хоть ложкой щи хлебай. Но это решение шло, словно не от меня, а словно откуда-то свыше…
       Я потянулся к ней, и она не отстранялась, я нащупал такие знакомые и милые холмики под рубашкой. Конечно, немного волновался, волновалась и она… Потянулся для поцелуя, всё ещё не зная, как начать. Ведь диван не был застелен… Вообще, как в такой ситуации быть?
       Да, один курсант из нашего взвода ходил на «сексучёбу» в копну сена за забором училища, и спартанские походно-полевые условия его не смущали. Но мне казалось, что всё должно произойти как-то иначе, ну хотя бы так, как летом, у бабушки в квартире.
       И она не знала. И она была в замешательстве. Но она теперь, видимо, была внутренне готова к тому, чтобы не сопротивляться моим желаниям.
       Горячий поцелуй был прерван звонком в дверь…
       Мы оторвались друг от друга, она вся задрожала от волнения… Прошептала:
       – Кто же это? Ведь никого быть не должно?! Подруга живёт здесь вдвоём с мужем, но они рассорились и уже почти расстались… Подруга прийти не может… Значит, кто-то случайный...
       – Тогда не открываем. Вот и всё…
       – Подожди, подожди… Вот уйдут… Я так не могу, – шептала она.
       Но в дверь продолжали звонить, а потом стали дубасить ногами…
       Она встала, подошла и сказала, что хозяйки квартиры нет дома…
       За дверью что-то кричали…
       – Это её муж, – повернувшись ко мне, с досадой сказала Татьяна.
       – Ну и пусть катится! – воскликнул я, поднимаясь.
       – Он здесь прописан… Его нельзя не пустить…
       Молодой человек ворвался и, даже не здороваясь, обежал и обыскал всю квартиру, вопрошая:
       – Где вы их скрываете? Где вы их спрятали?
       С трудом удалось выяснить, что он, проходя мимо дома, увидел свет в окне и решил на всякий случай проверить, не пригласила ли кого в гости его «благоверная». А когда дверь не открывали, рассвирепел. Я пытался убедить его, что его «благоверная» дала нам побыть здесь вдвоём…
       – Знаю, знаю… Она сейчас тоже сюда явится с мужиком…
       Он был в этом настолько уверен, что переубедить его оказалось невозможным.
       Я приложил всё своё красноречие, но безуспешно. Какой же выход? Дождаться Татьянину подругу? Но тогда придётся стать свидетелями разборки. К тому же, если она его и выпроводит, то самой ей уже идти будет куда-то поздновато.
       Пришлось нам уйти всё на ту же скамеечку, и мне показалось, что Татьяна раздосадована не менее, чем я.
       Возвращался домой как всегда поздно. Обычно шёл до Киевского вокзала, а там брал такси, поскольку метро уже не работало. Такси же до Покровского бульвара стоило копеек восемьдесят. Да, то было другое, совсем другое время. То было время примерно равных возможностей и равных материальных положений. Но главное – теперь это покажется сказкой – можно было ночи напролёт бродить по Москве. Сколько ночей мы пробродили летом, когда Танечка провожала меня до самого училища, в независимости оттого, работало или не работало метро. Сколько раз я возвращался от неё, из её скверика в час, в два, в три, а то и в четыре часа ночи. Особенно если это было под выходные. Татьяна работала, и среди недели расставаться надо было всё же пораньше. Да и мне надо было являться на службу молодцом!
       Поэтому встречи подгадывали под выходные или в дни, когда провожал взвод в караул, а на следующий день на службу предстояло явиться лишь во второй половине дня.

       Как описать всё это, как рассказать о своей жизни?
       Я прочитал «Жизнь Арсеньева» Ивана Алексеевича Бунина, начал читать «Повесть о жизни» Константина Паустовского. Многие писатели возвращались в  своём творчестве в годы детства, юности, молодости.
       Многое почерпнул у Пришвина в книге «Глаза Земли». Нет, вовсе не курсантом читал эту книгу. Тогда маленькое вступление «От автора» я бы просто не заметил. Начал читать Пришвина, наряду с другими авторами, когда сел за книгу, жанр которой долго определить не мог.
       Пришвин писал:
       «Мелькает мысль, чтобы бросить всё лишнее, машину, ружья, собак, фотографию и заняться только тем, чтобы свести концы с концами, то есть написать книгу о себе со своими всеми дневниками».
       Я уже набрал на компьютере значительную часть своего дневника, писанного в разное время. Получилось, привлекло внимание. Значит, надо продолжать?! Но как? Пришвин подсказывал:
       «О себе я говорю не о себе: я по себе других людей узнаю и природу,  и если ставлю «я», то это не есть моё «я» бытовое, а «я» производственное, не менее разнящееся от моего индивидуального «я», чем если бы я сказал «мы».
       Моё «я» в дневнике должно быть таким же, как и в художественном произведении, то есть глядеться в зеркало вечности, выступать всегда победителем текущего времени».
      Я прочитал эти строки, когда уже была написана исповедь о любви к той необыкновенной женщине, которая, как казалось до сих пор, одна могла вдохновить на столь откровенное произведение.
       Пришвин… Он казался мне писателем, лишённым вот этаких душевных порывов… В то же время необыкновенно лиричные произведения не могли быть написаны сухарём. И вот в коротком предисловии нашёл ответ:
       «Что же касается нескромных выходок с интимной жизнью, то разобраться в том, что именно на свет и что в стол, можно только со стороны. И ещё есть особая смелость художника не слушаться этого голоса со стороны.
       Примером возьму Жана Жака Руссо: если бы он слушался этого голоса, у нас бы не было «Исповеди».
       Таких примеров могу дать бесчисленное множество»
       Прочитав этот абзац, я с некоторым сожалением подумал, что мало, очень мало довелось читать в жизни таких произведений, которые выходят не только за рамки школьных программ, но и за рамки того, что читает среднестатистический читатель.
       «Исповедь» Руссо! Что же это за произведение?
       В обыденной жизни, как правило, вспоминались служба, перемещения, переводы… А личная жизнь?! Она оставалась за кадром. Высвечивались памятью разве что особые моменты, рубежные. А тут вдруг потянуло взглянуть именно на своё, личное, сокровенное, проанализировать, почему сложилось всё так, а не иначе... И какие удивительные открытия в своей жизни, открытия в своей судьбе неожиданно стал делать! Впрочем, подобные открытия может сделать каждый. Я же взялся за перо не для того, чтобы просто проиллюстрировать эту свою жизнь, а решил попробовать написать для того, что бы дать анализ минувшему… Вот не сложились отношения, а почему? Случился разрыв, в чём причина? И всё более убеждался – перст судьбы! Ведь у меня было множество знакомых, на которых мог жениться, но почему-то не был вполне счастлив от этих знакомств. И в то же время, если бы женился не так, как женился, а по любому другому варианту, вполне мог далеко уйти от писательской стези, так далеко, что и не вернулся б на неё. Вот на чём хотелось остановиться и сделать произведение своё своеобразным – с анализом итогов каждого этапа. Ну и, конечно, с самокритикой, хотя ведь стыд – грех, поскольку всё мы на Земле – актёры великого спектакля... И одно дело – прямая подлость и намеренная служба тёмным силам, другое – какие-то отступления с грехами безгрешными.
       Я писал, останавливался, задумывался, вспоминал. И снова писал.
       В какой-то момент остановился и взялся за чтение «Исповеди Руссо». Поразила уже аннотация к книге. Там значилось: «Исповедь» – самое выдающееся произведение Руссо. Это не только автобиография, но и роман. Цель книги – "...показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы", во всём его неповторимом индивидуальном своеобразии. С предельной искренностью и беспощадной правдивостью Руссо обнажает своё сердце, "...все свои сокровенные мысли...", не боясь рассказать "...о себе самом самые отвратительные вещи...". Рисуя жизнь, излагая мысли и описывая душевные состояния, Руссо раскрывает не только свой внутренний мир, но и систему взглядов на природу и общество. Чувству справедливости, непосредственности, любви к природе – вот чему можно научиться у французского философа».
       Научиться у философа?! Чему? Жизни? Нет… Учиться надо правдивому изображению жизни – вот что уяснил из «Исповеди». А писать надо до тех пор, пока способен излагать правду. Недаром Константин Паустовский в предисловии к «Повести о жизни» так и заявил:
       «Для всех книг, в особенности для книг автобиографических, есть одно святое правило – их следует писать только до тех пор, пока автор может говорить правду… По существу творчество каждого писателя есть вместе с тем и его автобиография, в той или иной мере преображённая воображением. Так бывает почти всегда».
       А Томас Манн о писательском труде высказал такие мысли:
       «Нам кажется, что мы выражаем только себя, говорим только о себе, и вот оказывается, что из глубокой связи, из инстинктивной общности с окружающим, мы создали нечто сверхличное… Вот это сверхличное и есть лучшее, что содержится в нашем творчестве».
       В «Исповеди» Руссо я нашёл искренние описания того, что происходило с автором – описания, явно правдивые. По поводу знакомства с двадцативосьмилетней госпожой де Варанс, он писал:
       «Никогда ещё страсти не были так сильны и так чисты, как мои; никогда любовь не была более нежной, более бескорыстной».
       Он поведал о всех коллизиях их взаимоотношений, показал и минуты счастья в период жизни в деревне:
       «Тут начинается краткая пора счастья в моей жизни; тут наступают для меня мирные, но быстротечные минуты, дающие мне право говорить, что и я жил».
       Не умолчал и о горьких периодах в их отношениях. Не скрывал он и свою необыкновенную влюбчивость, не скрывал, что связей было немало и связи эти являли разнообразие. Так об отношениях с Терезой Левассер Руссо писал:
       «Сходство наших сердец, соответствие наших характеров скоро привело к обычному результату. Она решила, что нашла во мне порядочного человека, и не ошиблась. Я решил, что нашёл в ней девушку сердечную, простую, без кокетства, и тоже не ошибся. Я заранее объявил ей, что никогда не брошу её, но и не женюсь на ней. Любовь, уважение, чистосердечная прямота были создателями моего торжества».
       Нелёгкой была его жизнь, но он не добивался другой, потому что иное поведение могло обернуться гибелью для творчества:
       «Слишком трудно мыслить благородно, когда мыслишь, чтобы жить».
       И прибавлял:
       «Перемены во мне начались, как только я уехал из Парижа, как только я избавился от зрелища пороков этого большого города, вызывавших моё негодование».
       В деревне снова вспыхнула любовь к госпоже д Удето, как он считал  «первая и единственная» и писал о ней так:
       «На сей раз это была любовь – любовь во всей своей силе и во всём своём исступлении».
       Сильная любовь способствует созданию сильного произведения. Роман «Элоиза», в котором прообразом главной героине является д Удето, приносит необыкновенный успех и даёт возможность устранить финансовые проблемы, тоже мешающие жить и творить. Моё внимание привлекло весьма примечательное замечание о том, что «автор обещал написать исповедь, а не самооправдание».
       Исповедь, а не самооправдание! Вот один из главных уроков. Да, первая часть будущей книги, получившая высокую оценку, писалась, как говорится, по горячим следам, с натуры. Выводя строку за строкою в своём дневнике, я не думал перед кем-то оправдываться и как-то объяснять своё поведение. Но теперь, продолжая работу, быть может, даже ненамеренно, быть может, даже машинально, по привычке, начал постепенно сглаживать края своей биографии, находя оправдания некоторым своим поступкам. Впрочем, не слишком увлекался тем самым самооправданием, и, перечитывая уже написанное, не находил уж таких прямых прегрешений перед Истиной. Я твёрдо уяснил добрый совет, а может даже наставление Паустовского: «писать только до тех пор, пока автор может говорить правду…»
       Я начал повествование о своих любовных приключениях с выпускного курса, во-первых, потому, что именно на выпускном курсе и сразу после выпуска происходили самые удивительные события. И лишь ретроспективно показал эпизод, касающийся несостоявшейся женитьбы.
       Я много думал над тем, действительно ли то, что пишу, может кому-то понадобиться? Думал, а сам листал книгу Пришвина «Глаза Земли». И вдруг остановил своё внимание на разделе всего в три строфы, причём, на разделе, казалось бы, совершенно к моим размышлениям не относящемуся. «По следу», – назвал его автор:
       «Случается, полезет один какой-нибудь человек по глубокому снегу, и выйдет ему, что недаром трудился. По его следу пролезет другой с благодарностью, потом третий, четвёртый, а там уже узнали о новой тропе, и так благодаря одному человеку, на всю зиму определилась дорога зимняя.
       Но бывает, полез человек один, и так останется этот след, никто не пойдёт больше по нём, и метель-позёмок так заметёт его, что никакого следа не останется.
       Такая вот всем доля на Земле: и одинаково, бывает, трудимся, а счастье разное».
       Эти строки заставили задуматься. Действительно. Взять хотя бы моих друзей и однокашников. И в службе, казалось бы, возможности равные, но одни вышли в чины высокие, а другие достигли скромных успехов. Но ведь потом, после отставки, разницы никакой – важнее тот человек, который добрый след оставил по себе, и след этот не от количества звёзд на погонах зависит, а совсем от других факторов. А в любви что получается? Разве кто-то кого-то неволит в выборе второй половины? Никто и никого. Но тогда почему один находит тот единственный спасительный след к счастью, а другой всю жизнь ищет его, но не может отыскать.
       А почему не может? Помощь нужна… Очень многим нужна помощь. Так может быть труд писательский для того и существует, чтобы оказывать помощь через произведения? Вот тут надо и призадуматься над опытом Пришвина, Паустовского, призадуматься над откровенной «Исповедью» Руссо!
       Оставалось решить важную для себя задачу: писать от «я» или от третьего лица? Писать от «я» было как-то неловко. Вспомнил мнение одного хорошего знакомого. Тот сказал, что если напишет воспоминания, жена уйдёт, а дети здороваться перестанут, а потому решил писать роман. Но роман – произведение художественное, а человек этот был далёк от литературного творчества. Значит, правильнее ему было взяться за воспоминания. Но с таким подходом, который был у него, воспоминаний писать никак нельзя.
       А как быть мне? Избрать роман? Но ведь роман написан, а потому следующий, в котором завуалировано вложу в судьбу героя свою судьбу, не сможет сильно отличаться. Ведь в романе, уже написанном и изданном, изменены события – я не касался своих увлечения, а сочинял эпизоды. Но ведь суть характера не скроешь, а потому многие читатели сразу заявили – героя романа Теремрина автор написал с себя. Значит, жанр романа помочь не может. Остаётся жанр воспоминаний, а точнее – жанр исповеди, создавая который, брать пример с Руссо! Прецедент в истории литературы есть, значит, уже легче выставлять на суд читателей своё произведение.
       Все эти мысли посетили меня именно после того, как завершил описание эпизодов, от которых пахнуло юностью, совсем ранней юностью, а где-то даже и детством. Я остановился на завершении описаний безгрешных отношений, в которых присутствовала, выражаясь языком Генриха Гейне «робость юного осла».
       Но я взрослел и это взросление стремительно приближало меня к тому рубежу, за которым начинаются новые отношения с прекрасным полом, отношения, к которым уже готов, давно готов, и для которых должны лишь создаться соответствующие условия.
       Танечка! Она всё ещё привлекала меня, но отношения с нею никак не продвигались далее. Да и погода всё менее сопутствовала встречам на скамейках. А между тем, стоило только поискать, и сразу бы нашлись варианты для встреч. Ведь они и нашлись вскоре, да только не с нею.
       Почему же я после неудачного похода к её подруге, не попросил ключ от квартиры у своего товарища и сослуживца Сашки Новикова? Представьте, не догадался. Просто не догадался. И эта недогадливость, как видится теперь, была вовсе не случайной. Значит, у Провидения были совершенно другие виды на моё ближайшее будущее. Просто тогда я не знал, что человеку очень сложно пойти наперекор Провидению. Да что там сложно – невозможно. Значит, не суждено мне было выходить с Танечкой на иной уровень отношений. Почему? На этот вопрос ответ можно найти лишь теперь, да и то не со стопроцентной гарантией точности.
       В то время мы не знали о том, что душа каждого из нас, воплощаясь на Земле, в Плотном Плане, уже имеет определённое, конкретное задание. Значит, соединение с Танечкой, ровно как и с Тюри не могло способствовать выполнению той главной задачи, которая стояла передо мной в этой жизни.
       А ведь на первый взгляд, чего уж проще? Я делаю предложение, мы с Танечкой вступаем в брак. Квартира есть, а, следовательно, долгие мои битвы на этом поприще отпадают. Квартира близ училища, а значит, я, рано или поздно, перехожу в родное своё училище, ибо в бригаде охраны можно с добрый десяток лет прокомандовать взводом. Движения там никакого. Батальонов тогда было, кажется, пять, в том числе и один «морской», то есть форму офицеры и солдаты носили морскую, поскольку охраняли Главный штаб ВМФ. В каждом батальоне – пять рот, в каждой роте четыре, а в некоторых и пять взводов, в зависимости от тех задач, которые поставлены перед данным подразделением. Комбаты были немолодые, некоторые помнили события лета 1953 года. Ротные помоложе, но каждый из них перед этим назначением покомандовал взводом лет пять-семь, если не более. Ну а текучка среди командиров взводов была вызвана лишь тем, что бригада являлась негласным поставщиком адъютантов. По этой причине каждый год приходилось пополнять её выпускниками училищ. Старались не держать офицеров на должностях командиров взводов уж слишком долго – это не способствовало успеху в службе.
       Таким образом, я рано или поздно перебрался бы в училище, что значительно удалило бы от журналистики или, напротив, помогло попасть не в журнал, а в газету, а работа в газете высушивает так, что редкий из газетчиков становится писателем.
       Меня же что-то Высшее, мне неведомое вело стезёю особой – вело именно к художественному творчеству, о чём я не могу не упоминать даже в повествовании, столь строго ориентированном только на любовь.