Ульяновск - курсант оолкту 1954 - 1957 годы

        К концу лета мы с Толей выбрали в военкомате училище, и получив документы, поехали поступать в Орловское танковое училище, которое почему-то было в городе Ульяновске. Приехав в училище, мы узнали, что училище было создано в г. Орле, когда во время войны немцы подошли городу, училище, вместе с защитниками города, вступило в бой с захватчиками. Одновременно материальная база училища была эвакуирована в Ульяновск, и оставшиеся в живых танковые экипажи, из числа преподавателей и курсантов, были отозваны в Ульяновск и приступили к подготовке офицеров танкистов для войск. Экзамены я сдал, но не очень успешно, все решала мандатная комиссия, на которой с кандидатами проводилась заключительная беседа, и решался вопрос об их поступлении или нет. Председатель комиссии, заместитель начальника училища, узнав, что я сын офицера пограничника, спросил,  почему пошел не по стопам отца, я ответил, что мне нравится заниматься с техникой, и я желал бы изучать ее поближе. Тогда он поинтересовался, как у меня обстоят дела со спортом, я выложил перед ним свои шесть удостоверений, шесть спортивных разрядов, из них было два вторых. В то время о «липовых», незаслуженных удостоверений, не могло быть и речи. Он с интересом перелистал их, переглянулся с сидящими  за столом офицерами, и сказал: «Свободен, можешь идти». В коридоре толпились кандидаты, ожидая своей участи. Периодически выходил офицер, называл несколько фамилий и объявлял: «В казарму», или «В парикмахерскую», первое означало – домой к маме, а второе – ты курсант! В следующем списке мы с Толей услышали свои фамилии и замерли… «В парикмахерскую!»,- гаркнул офицер. Когда мы одели не новую, постиранную курсантскую форму, мы с Толиком сфотографировались, и фотки послали домой. Нас вместе со всеми поступившими, направили в учебный центр на месяц, пройти «Курс молодого бойца». С нами, из нашего г. Мукачево, поступил еще один парень, Игорь Родионов, он учился в соседней школе, но мы хорошо знали друг друга, и часто общались, особенно, летом. Через месяц мы приняли присягу, и началась моя военная служба. Учиться было не сложно и мне все нравилось, и жесткий распорядок дня, и занятия в классах, и в поле, и строевая подготовка, и наряды на службу, и уборка помещений, все шло своим чередом, и ничто не нарушало ритма этой учебы. Все было мне знакомо, я по-знал все это, когда я общался с солдатами на Камчатке. На первом курсе я почти никогда не ходил в увольнение, да и куда было ходить, знакомых в городе не было, в кино за деньги, но нам каждую субботу и воскресенье демонстрировали фильмы в нашем Клубе офицеров бесплатно. В свободное время мы занимались спортом, скучать было некогда, кроме того, я выпускал ротную стенгазету, как художник, а это тоже требовало много времени. В городе было три военных училища, наше, Ульяновское гвардейское танковое и училище Связи, поэтому город кишел военными. Патрули свирепствовали, забирали на гауптвахту за малейшее нарушение формы одежды или отдания чести. На гауптвахте за-держанных заставляли заниматься строевой подготовкой, до тех пор, пока за тобой не приедет командир взвода. Но я, слава богу, там, ни разу не был. Военные училища поочередно дежурили в гарнизоне, несли гарнизонную караульную службу, патрулировали в городе и дежурили на гауптвахте. Наши командиры и преподаватели воспитывали нас в духе любви и гордости к нашей профессии – танкиста, как важнейшего рода войск в Сухопутных Войсках. И существовал негласный закон, если в гарнизоне несли службу танкисты, наше, или Ульяновское училище, то на гауптвахту попадали, в основном связисты. Танкисты попадали только за грубые нарушения, да и то с другого училища, свои отправлялись в училище с пометкой о замечании в увольнительной записке. Но если дежурили связисты, то  гауптвахта была забита танкистами, без разбору. Патрули могли придраться, если плохо отглажено обмундирование, или шинель, за отдание чести, если при этом шел не строевым шагом, или не повернул голову в сторону начальника, плохо начищена бляха ремня, запыленные сапоги. Особо въедливые офицеры, старшие патруля, делали замечание, если на одежде у пуговицы звездочка смотрела не строго вверх, неправильно пришиты лычки на погонах, пуговицы, и не на месте прикреплены эмблемы на погонах и на петлицах. Все это не вызывало энтузиазма, и идти в город в увольнение, чтобы получить замечание, не хотелось. В городе было еще одно училище, оно готовило летчиков для Гражданского Воздушного Флота (ГВФ), они, естественно, в гарнизоне не дежурили, но увеличивали численность мужского населения Ульяновска, что понижало шансы военных среди женского населения города. На втором курсе летом мы с Толей Гавриловым иногда выбирались вместе в город, чтобы сходить в кафе «Мороженное», и поесть мороженное с натуральным соком из фруктов. В то время все было натуральное, и соки и мороженное, и мы, с наслаждением, поедали его по две – три порции. По выходным в городе, на «Венце», так назывался центральный район города, где был расположен Музей В. И. Ленина, основателя Коммунистической партии, в Доме культуры организовывались танцы. Сюда собиралась городская молодежь, в том числе курсанты военных и летного училищ , иногда между курсантами, которые доминировали, по отношению к гражданской, мужской публике, возникали конфликты за право завоевать сердце той, или иной девчонки, или просто из-за желания показать превосходство своего рода войск. Мы танкисты считали, что танковые войска, этому нас учили в училище, самый могучий и ударный род войск Советской Армии. Мы даже перефразировали популярную песенку про летчиков: «Первым делом самолеты, ну а девушки потом», мы пели: «Первым делом передавим всю пехоту, ну а летчиков потом». При конфликте связиста с танкистом, на помощь приходили курсанты обеих танковых училищ, с кличем: «Танкистов бьют!». Летчиков  и гражданских при конфликте с военными, помогали бить, находящиеся рядом и связисты, и танкисты, и тогда им пощады, особенно гражданским, не было. Рассказывали, что в годы сразу после войны, когда курсантами училищ были, в основном, фронтовики, однажды на танцах возникла драка с гражданскими. Один из курсантов прибежал в училище, весь в крови с криком: «Наших бьют!», поднялось получилища, похватали оружие и, даже вывели танк. Примчавшись на «Венец», они устроили побоище, били всех подряд, кто был не в военной форме, было много раненых и покалеченных, для их усмирения была поднята милиция, гарнизонная комендатура и дежурное подразделение. Все кончилось грандиозным разбором, многих командиров рот и взводов уволили из армии, курсантов, зачинщиков отдали под суд военного трибунала, а многих отчислили из училища. Вот с тех пор в училище жили эти незыблемые традиции взаимовыручки, которые передавались из поколения в поколение. В гарнизонном карауле, который располагался вдали от города, почти на берегу Волги, где по очереди несли службу все училища, также существовали свои негласные традиции. Все стены хранилищ и складов, и даже столбов ограждений, были исписаны оскорбительными  надписями типа: «Пока связист мотал катушку, танкист увел его подружку» (это большая металлическая катушка с полевым телефонным кабелем длиной 500 метров, которую надо было бегом размотать по пересеченной местности, неся на себе вторую). А рядом, наоборот: «Пока танкист почистил пушку, (чистка пушки после стрельбы, очень трудоемкая операция, занимающая по времени до 4-х часов и отнимающая много сил) связист увел его подружку». В этой операции надо было после промывки ствола соляркой, длинным шестом, всем  экипажем, прогнать по нему  тугой пыж (кусок шеста, обмотанный тряпками), несколько раз, до тех пор, пока с нарезов ствола не будет удален нагар, образующийся при выстреле. После такой чистки экипаж валился с ног в изнеможении, ни в какое увольнение идти уже не хотелось. В карауле нести службу было очень опасно, еще не были изжиты, и не ликвидированы последствия войны, ощущалась нехватка товаров и продуктов питания. Мы охраняли склады с оружием и боеприпасами, с продовольствием, и другими материальными ценностями. Были случаи, особенно сразу после войны, да и позже, в некоторых гарнизонах, бандиты нападали на караулы, убивали часовых, вырезая весь состав караула, и грабили склады. Об этом нам постоянно напоминали перед заступлением в караул, при инструктаже. Поэтому мы несли службу усердно и бдительно, опасаясь за свою жизнь и жизнь своих товарищей. Сон на посту был такой редкостью, что я даже не помню, был ли он в других взводах, но в нашем взводе его, точно не было. Зимой в гарнизонном карауле было намного холоднее, чем в городе, стоящий над Волгой, на высоком, обрывистом берегу, он продувался, обжигающим, ледяным ветром, как в аэродинамической трубе. Даже в тулупе было не сладко, мы старались встать за какое нибуть укрытие, но откуда можно было наблюдать за постом. Тулупы были огромные, а мне они доходили до пят, в них человек ощущал себя неуклюжим и неповоротливым. Однажды, накануне нашего заступления в караул, была оттепель, и целый день шел мелкий, противный дождь, а вечером, когда мы приехали в караульное помещение, стало резко холодать. Часа через два мороз достиг градусов до десяти, температура продолжала падать. Намокшие тулупы превратились в ледяные короба, которые стояли самостоятельно, когда старый часовой при смене, немного согнувшись, выходил из него, а новый, повернувшись бочком, входил в тулуп, как в будку, и занимал в нем нормальное положение, Так мы менялись на посту все смены. Начальником караула был зам комвзвода сержант Павел Соловьев, на первом курсе начальниками караула ходили офицеры, командиры взводов, а мы уже учились на третьем курсе, но от этого качество службы не ухудшалось, а наоборот, сержанты были еще требовательнее, чем офицеры. На вооружении у нас были, недавно поступившие в войска, новые автоматы «АК», которые появились взамен карабинов на втором курсе, и вначале были секретными, но потом с автомата гриф «Секретно» сняли, а у патрона оставили. При стрельбе применялись сачки, для ловли вылетающих из автомата гильз, наподобие сачков для ловли бабочек. Пропажа гильзы не допускалась, на стрельбе, утерянную гильзу ищут всем взводом до тех пор, пока не найдут. В караул патроны выдавались каждому курсанту под роспись, все патроны были одной серии, пересортица не допускалась, достать патроны было практически не возможно. Ночью мороз усилился, на термометре появилась отметка  –20. Очередная смена вернулась в помещение с постов, задубев от мороза. Караульные  присели у двери на скамейку у входа, негнущимися пальцами стали отсоединять магазины, что было грубейшим нарушением, так как разряжать автоматы предусматривалось в специальном месте у караульного помещения. Но из за сильного мороза, разводящий завел смену в помещение. Один из курсантов продемонстрировал, что у его замерзшего автомата невозможно передернуть затвор, дернув несколько раз, он, вероятно, все же чуть сдвинул затвор, и, сам того не зная, дослал патрон в патронник, и отсоединил магазин. Держа автомат между ног, он дотянулся до спускового крючка, раздался выстрел, пуля, влетев в открытую дверь комнаты  начальника караула, ударила в стену над головой Павла Соловьева, отколов кусок штукатурки. Его лицо побелело, челюсть отвисла, возникла пауза, после, чего он заорал: 
       - Комолятов, ты что сдурел?
Тот от страха не мог говорить, его губы тряслись, он очумело смотрел на Пашку, ничего не понимая. Когда все пришли в себя, вот тут возникла проблема, как скрыть случившееся от начальства? Самое главное, - было  достать секретный патрон. Решили подкупить вином сверхсрочника завскладом артвооружения, мы знали его слабость к спиртному, собрали у кого, сколько было денег, хватило на три семисот граммовых бутылки Портвейна. Утром привезли наши курсанты завтрак, Павел дал им  деньги на вино и заказал замазку, чтоб заделать дыру в стене. В обед привезли патрон, замазку и даже побелку, к смене караула стена была, как новая, дырки не было, новый караул ничего не заметил и никто никогда не узнал, что Пашка чудом остался жив. Мне нравилось изучать военные дисциплины, особенно стрельбы и вождение танков. Прежде, чем водить технику, мы скрупулезно ее изучали, начали с мотоциклов, потом автомобили, трактора  и, наконец, танки: Т-34, Т-44, Т-55, в такой же последовательности мы практиковались и в вождении, мотоциклы и автомобили на автодроме и по городу, а трактора и танки на танкодроме. Мотоциклы были марки К-750 с коляской, в коляске сидел инструктор-сверхсрочник, он не давал возможности ездить на повышенной передаче, как только я разгонялся, чтобы перейти на четвертую передачу, следовала команда: «Низшую»,  потом опять: «Низшую». Это раздражало, но я приобретал уверенные навыки в переключении передач. Автомобили мы начинали водить вначале на автодроме, а когда приобрели достаточно уверенные навыки в трогании, вождении и торможении автомобиля, а это было уже на втором курсе мы водили автомобили и в городе. В конце программы обучения предстоял экзамен, итогом которого было получение Прав по вождению автомобиля (любительских) и Прав по вождению мотоцикла. В конце первого курса мы стали осваивать вождение гусеничной техники на танкодроме. Вначале это были трактора. Чтобы вождение трактора было как-то приближено к вождению танка, лобовое стекло закрывалось щитком из фанеры с прорезью в виде узкой щели, напоминающей прибор наблюдения механика-водителя танка. Вначале с обучаемыми сидел рядом инструктор, а потом ездили самостоятельно. После автомобиля вождение трактора для всех курсантов было непривычно, вместо привычного руля – рычаги, потянул за рычаг, трактор повернул и теперь сидишь, не зная, куда девать свои руки. Вначале я хватался то за рычаги, то за приборную доску, то за сиденье, инструктор ворчал: «Не дергайся».  Наконец потихоньку мы привыкли, и водили трактор уверенно. Первым нашим танком, с которого мы начали водить танки, была легендарная тридцатьчетверка, лучший танк второй мировой войны. После трактора, танк Т-34 казался верхом совершенства техники, до того, пока мы не сели в танк Т-54, вождение которого мы начали осваивать на втором курсе. На втором курсе мы также начали изучать правила и основы стрельбы из танков. На танке Т-54 была установлена пушка 100 мм калибра, спаренный  с ней 7,62 мм пулемет, и сверху на башне стоял зенитный, крупнокалиберный пулемет ДШК. Практическую стрельбу из танка мы стали осваивать вначале из спаренного с пушкой пулемета, затем, с целью экономии штатных 100 мм снарядов, из вкладного ствола.  Вкладной ствол был переделан из 23 мм самолетной пушки, и устанавливался в ствол основной пушки на направляющих кольцах и закреплялся в казеннике орудия. Стрельба из штатного 100 мм снаряда проводилась обычно на экзаменах или на итоговых стрельбах за период обучения. Этот снаряд, весом в 32 кг и длиной около метра укладывался в боеукладку, всего их было 40 штук. Чтобы манипулировать таким тяжелым и громоздким снарядом при стрельбе, надо было много тренироваться. Мы, при стрельбе вкладным стволом, на отдельном танке, или специальном тренажере, практиковались с макетами снарядов, равных по весу штатному снаряду, в заряжании пушки. На втором курсе в нашем взводе произошел серьезный и, в тоже время, курьезный случай на  стрельбе. Для практических стрельб и вождения, наш взвод, да и остальные три взвода роты, были разбиты на экипажи по три человека. В нашем экипаже кроме меня были Эдик Комаров и Вова Россомахин, мы были почти одного роста, физически хорошо развиты, в отличие от остальных экипажей взвода, где ребята были рослые, но не такие сноровистые и подвижные как мы. В роте проводились соревнования по выполнению нормативов по действию при танковом вооружении, и нашему экипажу не было равных, мы занимали почти все призовые места. Так норматив по посадке в танк, с расстояния в 4 метра, мы выполняли за 4 секунды, а по нормативу это время составляло 8-10 секунд. У нас во взводе учился курсант Юрий Папшев, он немного шепелявил, некоторые его слова понять было трудно, вероятно от этого, он был вспыльчивый, нервный, резкий и, к тому-же, не собранный. Зимой у него постоянно сопливил нос и он сморкался, зажав пальцем ноздрю то налево, то направо. Экипаж, в котором был Юра, подобрался под стать ему, бывший командир отделения Вовка Свечников, снятый с должности за нерадивость к службе, и Миша Гильченок, толстый, рыхлый, болтливый, курсант, устроившийся редактором стенной газеты, где я был художником. Экипаж на тренировках и на стрельбе постоянно ругался между собой, и  всегда был в числе отстающих, стрельба у них не ладилась. Наш экипаж успешно отстрелял штатным снарядом зачетную стрельбу на нашем, училищном полигоне, и, чтобы во взводе было поменьше «неудов», нам в экипаж дали Папшева, а Комарова назначили в тот экипаж. Мы провели несколько тренировок перед основной стрельбой, чтобы Юра привык к нам, а мы к нему. Дело в том, что Юра, сев в танк по команде «К бою!», терялся, и начинал хвататься за все рукоятки подъемных и поворотных механизмов, я старался успокоить его, помочь найти ему цель, по которой ему предстояло стрелять. И вот стрельба штатным снарядом, по команде: «Загрузить боеприпасы» укладываем в боеукладку три бронебойных 100 мм снаряда. Юра вынимает снаряд из ящика, и подает его мне, я стою на танке у люка башни, и, приняв снаряд, опускаю его головной частью  в люк заряжающего. Там, внутри, в боевом отделении снаряд принимает Володя и вставляет его в кассету боеукладки, в конце загружаем коробку с патронами для пулемета. Выстраиваемся сзади танка в двух-четырех метрах и ждем команду «К бою!». Раздается сигнал, я на плечах у Юры влетаю в люк и захлопываю его. Юра суматошно опускает ствол пушки и кричит: «Не вижу ничего!», смотрю, пушка столом глядит в землю перед танком, он, с перепугу, прокрутил рукоятку до упора вниз. Помогаю поднять пушку, и навожу ее на то место, где должна появиться цель, мишень танка. Наш танк тронулся, поднялась цель, Юра в панике «Не вижу!», я ему кричу: «Цель перед тобой, стреляй!», раздался выстрел. Вовка зарядил второй снаряд, я опять помог Юрке найти цель, как он целился, я не понял, но раздался выстрел, Вовка дослал третий снаряд, но время вышло и цель убрали. Поднялись цели для стрельбы из пулемета, «Пулеметом»,- кричу Юрке, он опять «Не вижу!», помог найти цель, кричу: «Стреляй!», пошла пулеметная очередь, потом вторая, и вот, мы на рубеже прекращения огня. Танк остановился, подняв пушку до упора вверх, я доложил по радиостанции руководителю стрельбы: «Первый стрельбу окончил». Получив команду вернуться в исходное положение, мы, развернувшись, пошли назад к вышке, где находился руководитель стрельбы. Юра развернул башню, чтобы ствол пушки постоянно оставался в направлении целей, это диктовалось мерами безопасности. Вовка, только что хотел разрядить пушку, но, разгоряченный стрельбой Юрка, продолжая крутиться на своем месте, внезапно нажал на клавишу электроспуска пушки, прогремел выстрел, и снаряд, вылетев из ствола, поднятого на максимальный угол возвышения, полетел на максимальную дальность 18 километров. Когда мы вернулись в исходное положение, у нашего танка уже были все наши командиры, руководитель стрельбы, преподаватель огневой подготовки, майор Кустангильдин и начальник полигона. Нам  устроили такой разнос, что я такого не слышал, за все последующие годы службы. Мне грозили гауптвахтой, а Юрке отчислением из училища, в случае роковых последствий. Дело в том, в направлении, куда полетел снаряд, на удалении, как раз в восемнадцать километров, находилось село Татарская Беденьга. Хотя снаряд был бронебойный, а не осколочный, т. е. взорваться он не мог, но беды мог наделать большой. Стрельбу прекратили, и руководитель стрельбы с ротным и начальником полигона умчались на машине искать наш снаряд и его последствия. Снаряд, на излете траектории, угодил в дом, стоящий на окраине деревни, в нем жили старик со старухой. Старуха в это время была в магазине, а дед вышел в туалет, стоявший во дворе. Снаряд с грохотом развалил, как раз тот угол, где стояла кровать деда. Соседи, прибежавшие на шум, стали растаскивать бревна, чтобы спасти деда и еще больше развалили дом, но деда там не нашли. Старик, сидя на корточках в туалете, услышав грохот, струхнул и отключился. Вести по деревне разносятся мгновенно, услышав, что ее дом развали снаряд, прибежала старуха. Узнав, что пропал дед, упала в обморок. Ее стали приводить в чувство и в это время приехали наши. Селяне, сообразив, что  это и есть виновники сего происшествия, накинулись на них, обвиняя во всех смертных грехах. В это время в туалете очнулся дед и, икая от страха, пошел к дому, поддерживая подштанники, народ обалдело смотрел на него, а потом разразился хохотом, на который собралось пол деревни. Наши военные пообещали восстановить дом и их с миром отпустили. Все это рассказал нам солдат, водитель машины, под большим секретом. Естественно дело замяли, деду с бабкой, собрали новый дом,  десять солдат, под руководством начальника инженерной службы училища, месяц работали в деревне. Бабка с дедом были рады радешеньки и кланялись инженеру, провожая «строителей» домой, при этом бабка приговаривала: " Спасибо касатики, собиралась помирать, а теперь вот хочу в новом дому пожить!"
После той стрельбы пришло распоряжение «сверху», запрещающее проводить стрельбы штатным снарядом на нашем полигоне, их стали проводить на Саратовском учебном центре, куда надо было везти танки и курсантов в эшелоне, по железной дороге. На стрельбы из танков с закрытых огневых позиций (ЗОП) штатным снарядом, такие стрельбы стали применяться сравнительно недавно и были нехарактерны, для такого ударного рода войск, как танковый. Летом нас посадили в эшелон и повезли на Саратовский полигон, и после разгрузки ввели в тактическую обстановку. Наши войска перешли к обороне на определенном рубеже, в готовности отразить наступление противника, нанести ему поражение и в дальнейшем перейти в наступление. На  первом этапе учений наша рота действовала на танках, в составе экипажей. Нас поставили в оборону, и мы заняли опорный пункт на тактическом поле, где были заранее отрыты укрытия и окопы для танков. Укрытие отрывалось так, чтобы танк полностью скрывался в нем, а танковые окопы отрывались на глубину только корпуса танка. Укрытия защищали весь танк от ударной волны, проникающей радиации светового излучения ядерного взрыва, а окопы защищали только корпус от попадания в него артиллерийских снарядов. Башня, возвышаясь над землей, имела меньшую площадь поражения, чем весь танк,  и давала  возможность экипажу вести круговой обстрел из пушки и пулемета, установленных в ней. Укрытия и окопы, как правило, отрывались инженерной техникой, а потом дооборудовались экипажами. Чтобы оборудовать укрытие и окоп, экипажу приходилось работать лопатами до 12 и более часов, в зависимости от твердости грунта. Укрытия для танков, отрывались глубиной до двух с половиной метров, скрывая от глаз противника весь танк. Сзади укрытия отрывался окоп, чтобы танк мог, после ядерного удара противника, выйти на площадку окопа и вести из него оборонительный бой с наступающими войсками противника. На Саратовском полигоне в  1954 году был проведен испытательный взрыв ядерной бомбы, как раз в том районе, где проходили наши учения. Когда  мы стали нашим экипажем дооборудовать окоп, выравнивая его стенки и подчищая осыпавшуюся землю, то обратили внимание на летающих вокруг нас огромных ос, как оказалось это были шершни. Один из них с лету ужалил Сашку Ванина в лоб, как раз чуть выше переносицы, упитанный курсант мгновенно превратился в распухший колобок. Его глаза закрылись, не видно было даже щелочек. День был жаркий, безветренный, солнце, стоящее в зените, припекало, тени не было. Мы с Юрой Быстрыкиным попытались из плащ-палатки сделать тент, привязав ее к танку и положить туда Сашку, но под ней все равно было жарко, он заливался потом. Шершни продолжали летать и мы, проследив за ними, нашли в стенке окопа прорытую глубокую нору, в которой было их гнездо. Так как находиться нам в этом окопе предстояло не меньше суток, мы решили гнездо уничтожить, чтобы обезопасить себя от укусов этих злых тварей, потому, что трех укусов  достаточно, чтоб человек мог умереть. Механик-водитель, сержант сверхсрочник,  дал нам паяльную лампу, чтоб выжечь огнем гнездо в норе. Юра надел противогаз, прорезиненный плащ в виде комбинезона, хим чулки и с горящей лампой в руках, стал выжигать гнездо. Шершни набрасывались на Юру, стараясь ужалить его,  но не могли проколоть жалами прорезиненную ткань костюма. Защищая  гнездо, они бросались и на огонь лампы, падали на землю с обгоревшими крыльями, многие из них  садились на  Юру, ползали по нему, ища место, где бы ужалить. Наконец шершни перестали вылезать из норы, Юра сдернул противогаз, по его лицу потоками струился пот, а гимнастерка была мокрой, как будто он искупался в ней. Я  лопатой разрыл нору и выкопал небольшие серые соты, в которых ничего не было. Последние, прилетающие, оставшиеся в живых шершни, обнаружив развороченную дыру, вместо норы, покружив, над ней, улетали и больше не появлялись. Сашины глаза открылись на вторые сутки, когда мы вышли на участок, для стрельбы с закрытых огневых позиций (ЗОП) на танковом стрельбище. Танкисты редко применяют такую стрельбу, обычно так стреляют
из крупнокалиберных, дальнобойных орудий. Такая стрельба применяется лишь тогда, когда цель, представляет собой группу мелких целей, которые расположены на какой-то площади. Это может быть скопление пехоты, машин, орудий, танков, и т.п. Стреляющие экипажи эту цель не видят, она находится либо за укрытием, либо на большом расстоянии. Корректировку стрельбы ведет наблюдатель, передавая значения угломера и уровня по радио. Десять танков нашей роты расположились на фронте 100 метров, направив стволы в сторону «противника». Стреляли мы в составе наших «штатных» экипажей (Я, Вовка Россомахин и Эдик Комаров). Нам  подвезли на машине по десять штук 100 мм сна-рядов в ящиках, по два штуки в каждом, и три снаряда на пристрелку. Мы разгрузили ящики и через некоторое время с вышки, стоящей сзади нас, услышали команду: «Загрузить боеприпасы!». Мы втроем встали Эдик у ящиков, я на танке у люка заряжающего, а Вовка в танке, на месте заряжающего. Эдик подавал тяжелые, весом 32 килограмма, сна-ряды мне, я их поднимал к башне, и подавал головной частью в люк заряжающего, где снаряды принимал Володя, и укладывал в боеукладку. Загрузив последний снаряд, мы встали в четырех метрах сзади танка, давая понять руководителю стрельбы, что экипаж готов к стрельбе. Как только последний экипаж загрузил снаряды, по динамику с вышки раздался сигнал: «К бою!». Мы вскочили на танк и заняли свои места в боевом отделении, я - командиром, Эдик – наводчиком, а Вовка – заряжающим, и я по радио доложил о готовности экипажа к стрельбе. По радио поступила команда: «Установить башенный угломер» и названо его число. На  погоне башни имелось окошко с красной меткой, и когда башня поворачивалась, в нем появлялись риски с цифрами, по которым определялось направление ствола пушки по угломеру. Мы повернули пушку так, чтобы в окошке появилось названное число. Затем поступила вторая команда: «Уровень!» и тоже дано было число. Сбоку на казеннике пушки был установлен приборчик, тоже с рисками и цифрами, на нем был прикреплен уровень, такая запаянная с двух концов стеклянная трубочка, в которой находился пузырек воздуха, по которому и устанавливался угол возвышения пушки. Подняв ствол пушки на указанный уровень, я доложил на вышку, что экипаж готов к стрельбе. Потом поступила команда: «Заряжай!»,- мы зарядили и снова команда: «Пристрелочным, первому, огонь!» Я крикнул: «Огонь!» и громыхнул выстрел, казенник откатился назад, выбросив клуб дыма и пустую гильзу, которая звучно стукнулась о полик башни. После чего поступила команда изменить угломер и уровень, чтобы захватить цель «в вилку», когда я доложил о готовности, по радиостанции, с вышки поступила команда: «Пристрелочным, огонь!». Второй снаряд пошел в цель, а казенник, выбросив гильзу, добавил дыма, дышать стало труднее, люки были закрыты, я включил вентилятор, но он больше разгонял дым, чем нагонял свежий воздух. Поступила новая команда, изменить угломер и уровень, этим третьим изменением  «вилка» половинилась и третий снаряд должен поразить цель. Зарядив третий снаряд, я доложил на вышку. По команде с вышки, мы произвели третий пристрелочный выстрел, дыма стало еще больше. Потому, как быстро последовала новая команда, мы поняли, что третий снаряд разорвался в районе цели. По этой команде: « Десять снарядов, беглым, огонь!». Вот тут Вовке пришлось поработать! Он один за другим, доставал снаряды из боеукладки и резко заталкивал их в казенник, Эдик только  успевал нажимать на клавишу спускового механизма. Снаряд  вылетал, и очередная гильза  с клубами дыма,  бухалась со звоном на валяющиеся на полике гильзы. Несмотря  на включенный вентилятор, вскоре, от дыма, я перестал различать своего заряжающего, мы задыхались, особенно тяжело было ему, загнав в казенник последний снаряд, Володя приоткрыл крышку люка, и, подняв в образовавшуюся щель лицо, стал носом и ртом засасывать свежий воздух, по его щекам грязными потоками струился пот. Я тоже приоткрыл люк, хотя это запрещалось правилами стрельбы, вдыхая воздух, но из люков стал подниматься дым, и, чтоб нам не попало от руководителя стрельбы, пришлось закрыть люки, но тут поступила команда: «Отбой! и К машинам!». Выскочив из танка, встали сзади него, глянув друг на друга, засмеялись, из-под шлемофонов виднелись черные, как у негров лица. Руководитель стрельбы преподаватель, майор Кустангильдин, построив нас у вышки, объявил, что наша рота выполнила это упражнение на «отлично». На втором этапе учений наша рота действовала за «противника». Нас разделили по два человека и вывезли на рубеж его обороны, расставив попарно на фронте  несколько сот метров. Нас с Юрой Быстрыкиным ротный выслал в передовое охранение, на удаление от роты до километра. Нам дали сухой паек, несколько пачек холостых патронов, полтора десятка взрывпакетов, десяток дымовых гранат и поставили задачу, при подходе наступающих обстрелять противника, и заставить его раньше времени развернуться, тем самым создать условия для его уничтожения. Мы нашли небольшую ямку, и расположились в ней. Снарядили свои четыре магазина холостыми патронами, а  дальше делать было нечего, оставалось только ждать. От скуки стали ходить по полигону, и увидели норки сусликов, и попробовали стрельнуть в норку, но стало жаль сусликов, и перестали их тревожить. Потом  нашли трубу, метра полтора длиной интересной конструкции. У нее ближе к одному концу было утолщение, внутри которого труба сужалась, образуя тоненькую дырочку, расширяющуюся опять с другого конца. Она напоминала нам ствол миномета, и мы решили попробовать ее в этом качестве. Закрепили ее, утолщением вниз, подручными материалами почти вертикально, с  наклоном в сторону противника. Чтобы газ, разорвавшегося взрывпакета, не выходил вниз в землю через дырочку, я засунул в трубу консервную банку от завтрака. Юрка поджег взрывпакет и бросил его в трубу, раздался взрыв, из трубы на высоту метров 30, вылетело что-то блестящее, и труба повалилась на землю, разбросав вокруг дымящиеся тряпки от взрывпакета. Взрыв-пакеты в то время, в отличие от теперешних, картонных, делались из промасленных тряпок, в которые заворачивался пороховой заряд с куском бикфордового шнура. Эти круглые, размером со среднее яблоко, шары, обмазывались смолой, не пропускающей влагу, и обваливались в древесных опилках, чтоб смола не пачкалась. Я побежал посмотреть, что вылетело из трубы, оказалось это наша сплющенная взрывом банка, но почему она вылетела, ведь она была внизу, мы так и не поняли. Возвращаясь назад, я нашел автомобильный поршень, который по диаметру идеально подходил к трубе.  Мы, понадежнее, закрепили трубу, чтоб не упала, и продолжили эксперимент. Поршень опустили юбкой вниз, на него опустили взрывпакет, а сверху еще одну банку, а на нее не заезженную дым-гранату. Наш эксперимент превзошел все ожидания. После взрыва из трубы на высоту метров 50 вылетела граната, а за ней банка и поршень. Я принес все элементы заряда, и мы хотели попробовать зарядить трубу зажженной дымгранатой, но в это время увидели, что вдалеке показался БТР, а за ним наступающие во взводных колоннах. Мы залегли в ямку и подпустив противника  поближе, открыли огонь из автоматов. Бросили все взрывпакеты, оставив один, и зажгли две дымгранаты, ветер как раз дул в сторону противника. Наступающие замешкались, и потом стали разворачиваться в цепь, что нам и было нужно.  Под прикрытием дыма мы нанесли наш коронный минометный удар, в трубу бросили зажженную дымгранату. Выстрел получился классный, дымграната кувыркаясь и испуская с двух концов шлейфы дыма, взлетев  высоко вверх, летела, как раз на БТР. Он  резко тормознул, и потом, объехав упавшую гранату, помчался прямо на нас. Из него  вышел преподаватель и набросился на нас, что мы могли нанести травмы на-ступающим. Потом рассмотрев наш «миномет», подивился нашей смекалке и вынес резюме:   
- За нарушение мер безопасности, объявляю «выговор», а за умелые действия на учениях и тактическую смекалку ставлю оценку «отлично».                На последнем этапе наша рота наступала на противника, по которому был «нанесен» ядерный удар. Наступали мы в пешем порядке, за танками, через реальный эпицентр ядерного взрыва, того испытательного взрыва, который был произведен на этом полигоне в 1954 году. Нам сказали, что дозиметры показывают незначительные, допустимые уровни радиации, а сколько доз радиации мы получили реально, никто не знает. 

На третьем курсе осенью мы проходили месячную стажировку в войсках, в должности командиров взводов в Белоруссии. Я попал в танковый полк, стоявший недалеко от городка Пуховичи, со мной в роте стажировался курсант Саратовского танкотехнического училища, в должности зампотеха роты. Это был добродушный, выше меня ростом крепко-го телосложения парень, занимавшийся гирями и штангой, он понравился мне, и мы подружились. Мы проводили занятия с солдатами по политической, огневой, технической, строевой и физической подготовкам и вели дневники своей работы. Жили мы в казарме, но отдельно от солдат, в классе для подготовки караула. Это были серые будни, которые иногда прерывались походом в деревенский клуб в кино, или на танцы. Это был одно-этажный деревянный дом, с одной большой комнатой, в пристройке которого была устроена кинобудка, откуда механик демонстрировал фильмы одним аппаратом. Кино прерывалось после каждой части на время, необходимое для перезарядки киноленты, зрители в это время занимались своими делами, кто курил, кто болтал, влюбленные пары в этой темноте целовались, думая, что их никто не видит. К курсантам местные парни относились терпимо, считая их временными конкурентами, иногда появлялись солдаты, но девчат было достаточно, хватало всем. После сеанса стулья расставлялись зрителями вдоль стен и начинались танцы под радиолу, стоявшую в кинобудке. Мы с другом пару раз ходили в кино, а однажды решили остаться на танцы. Пока в клубе убирались стулья, мы вышли на улицу покурить. Рядом стояли местные парни, кое - кто уже был под хмельком. Они предложили, чтоб не скучать на танцах, нам надо сходить к бабе Дусе, выпить «чемергесу», так назывался местный самогон, который нам с другом пробовать никогда не приходилось. Заинтересовавшись, мы решили продегустировать данное произведение белорусских «виноделов», и, спросив дорогу, пошли в темноте искать хибару бабы Дуси. Постучав в дверь, услышали:
-Хто там?   
-Баба Дуся, продай бутылочку.
-Щас, - щелкнул запор, открылась дверь, старая, но еще не очень дряхлая, женщина впустила нас в хату, освещенную керосиновой лампой. Мы дали ей один рубль, столь-ко стоила пол-литровая бутылка «чемергеса», она подала бутылку, заткнутую скрученным куском газеты
-Пить здеся будите? - мы кивнули, бабка достала два стакана и поставила миску с куском кочана соленой капусты. Разлив самогон по стаканам, мы, под бабкин тост: «Будьте здоровы, касатики!», приложились к стаканам. После первого глотка я почувствовал, что у меня перехватывает дыхание, казалось, глаза вылезают из орбит, но отступать, значит показать себя слабаком, я сделал еще несколько глотков, и, не допив, поставил стакан. Друг был здоровее меня и опорожнил весь стакан, мы схватили по куску квашеной капусты, раскусив капусту, я почувствовал облегчение, ко мне возвращалось дыхание. Простившись с гостеприимной хозяйкой, мы, в темноте, спотыкаясь, побрели на танцы. У клуба стояли пацаны, смеясь, они спросили: «Ну, как попробовали?», мой друг в ответ, только что-то промычал, они заржали. Парни специально послали нас к бабе Дусе, она первачок оставляет для себя и знакомых, а остальной самогон, для крепости, настаивает на табаке и курином помете, и продает таким лопухам, как мы. На танцах девчата ничем не выделялись, но одна все же привлекла мое внимание. В отличие от всех она держалась особняком, была чуть выше меня с гордой осанкой, довольно красива, и, не загорелая, как остальные, было видно, что она городская. Я пригласил ее два раза подряд, она говорила с белорусским акцентом, мне он был непривычен и грубоват, по сравнению, с мягким украинским. На третий раз она подумала, что очаровала меня, стала танцевать, прижимаясь ко мне, и намекала, что боится одна идти домой. Но со мной был друг, которого от духоты стало развозить, танцуя, он шатался, и, стараясь не упасть, крепко держался за партнершу, из-за этого, их танец напоминал нанайскую борьбу в замедленном темпе. Я понял, что надо заканчивать данное мероприятие, и простился со своей белорусской. Взяв друга под руку, вывел из клуба, и мы побрели в часть, до которой было километра полтора. Тащить этого бугая на себе по скользкой снежной дороге, мне не доставляло никакого удовольствия, оп повис на мне, как огромный тяжелый мешок. Он был в том благодушном настроении, когда ни о чем не хочется думать, и все, кажется в розовых тонах,  даже эта скользкая дорога.  Он «мурлыкал» себе что-то под нос, и я попробовал ему подпевать, при этом заметил, что когда он стал громко петь песню, не так наваливался на меня и шел бодрее. Тогда, когда кончалась од-на, я стал  петь другую, и он усердно подпевал ее и шел  почти, не наваливаясь на мое плечо.  Подойдя к КПП, я поставил его перед дверью, негромко предупредив его, чтоб быстро прошел не качаясь. Нам нельзя было подрывать авторитет курсантов, будущих офицеров.  Я, проходя первым, козырнул, сержанту, сидящему за столом, тот глянул на меня и стал опять читать книгу, и мой друг ринулся за мной, чуть не сбив меня с ног. Я успел, подхватить его под руку, и мы направились в казарму. В роте был уже давно «Отбой», и мы спокойно прошли в свою комнату. Вот так мы побывали на танцах и вкусили продукцию местных самогонщиков. Утром у меня башка была «деревянной», во рту смрадная отрыжка, и хотелось постоянно пить. Я зарекся пить этот местный  «чемергес». На третьем курсе я стал покуривать, вначале сторонясь ребят, а потом стал курить по-настоящему. А как не закуришь, почти весь взвод курит, удержаться невозможно, некурящий, как чужой человек, тебя не воспринимают как настоящего мужика. Курящему военнослужащему, а мы обеспечивались по солдатской норме,, выдавалось на месяц несколько пачек махорки, а некурящему, 0,5 кг. сахара, или, иногда, конфет «Подушечки» с повидловой начинкой. Заметив мое пристрастие, курильщики стали подтрунивать надо мной, что я не полноценный куряка, чтобы они меня приняли в свои ряды, я должен был сдать «экзамен». Он заключался в выполнении трех упражнений: 1) Скрутить самокрутку махорки, сидя в курилке, чтоб она была туго скручена, хорошо склеена языком, чтоб не рассыпалась; 2) Скрутить ее в движении шагом с теми же критериями; 3) Скрутить самокрутку в кузове движущегося  автомобиля, без тента, прикурить ее от одной спички. Выкурить, самокрутку, не подпалив, на ветру, горящими махорочными крошками, одежду свою и соседа. Третье упражнение я пересдавал два раза, зажечь спичку на ветру, и тем более прикурить, надо было приловчиться. В целом экзамен был сдан на «отлично», мне в последний раз выдали газетный кулек кускового сахара, который я поделил  между всеми за ужином. Отныне я стал получать курево, а вскоре стали вместо махорки давать сигареты «Махорочные», а перед выпуском папиросы «Огонек», мы их называли – «гвоздики», они были короче и тоньше «Беломора».
На третьем курсе наш четвертый взвод, согласно программы подготовки курсантов, стал изучать плавающие танки, их устройство, вооружение, вооружение, а также стрельбы из танка и вождение на плаву. Остальные три взвода роты перешли к изучению тяжелых танков. Ребята, поступившие в училище с Ленинграда, привезли из отпуска каждому по тельняшке, в которых мы стали «щеголять» на третьем курсе, несмотря на то, что это было нарушением формы одежды, т.к. нам выдавали майки и нательные рубашки, а командиры взводов за этим строго следили.  Летом наш взвод, с несколькими танками ВТ-76 и штатными механиками-водителями, погрузился в эшелон и убыл на Саратовский полигон. Там, в Саратовском учебном центре, на берегу Волги с прилегающей акваторией, были оборудованы танкодром и полигон для вождения и стрельбы не плаву. Буями на воде были обозначены трасса для вождения, и рядом, на воде были обозначены буями исходный рубеж, рубежи открытия и прекращения огня, и разделительные буи, для движения при стрельбе двух танков. Эти стрельбы были для нас отдушиной в учебе, вроде бы как дополнительного отпуска. Вначале мы осваивали вождение танков на плаву. Самое сложное и основное упражнение, которое надо было освоить, это вход в воду, и включение водометных движителей, а также выход из воды без остановки и отключение их. Движение по воде не требовало особых навыков, единственно при поворотах приходилось начинать его раньше, чем это делается на суше, и учитывать инерцию танка в воде. Все, правда, не сразу, но у меня получилось, потому, что мне нравилось водить танки, не толь-ко на воде. После нескольких входов и выходов, наш экипаж Вовка Рассомахин и Эдик Комаров, стал это делать уверенно, и нас направили на ТСТ (танкострелковые тренировки). Рубеж открытия огня находился в 1,5 км от берега, и мы тренировались в составе экипажа, кто-то из нас сидел за рычагами, а двое других то за командира, то за заряжающего. Вначале мы, по команде руководителя стрельбы делали «холостые» заезды, тренируясь в действиях при оружии, эти тренировки мы проводили под наблюдением командира взвода, который находился на корпусе сзади башни. Потом, стали тренироваться с о стрельбой из спаренного пулемета. Во время тренировок , из-за технических неполадок с мишенной обстановкой, нас было время покрасоваться перед проплывающими прогулочными судами и кораблями. В это время плавающие танки только стали поступать в войска, и народ не имел понятия об этой технике, она к тому же не афишировалась в печати. Капитаны судов, увидев наши, чуть выступающие из воды корпуса, башню с пушкой, замедляли ход, чтобы получше рассмотреть, что за плавучее средство на воде. Пассажиры сгрудившись на одном боту, глазели на нас, как на диковинку. «Знатоки» на судах, нам было слышно, говорили, что это речная подводная лодка, другие, что это боевой военный катер. Мы польщенные таким вниманием, если позволяло время, снимали, куртку комбинезона, под которой красовалась тельняшка, подчеркивающая нашу принадлежность к флоту, выходили на «палубу» и делали вид, что что-то ремонтируем на башне.  Мы слышали, как с судов неслось: «Это подводники, смотрите они в тельняшках, значит моряки. Это новое морское оружие!» В то время только у моряков и морской пехоты были тельняшки, остальная армия холила в нательных белых  рубашках, а летом, не так давно, стали давать майки. Мы сознавали свою значимость, высокомерно махнув рукой, садились в танк, чтобы выслушать очередной втык по радио, от руководителя стрельбы за выход на «палубу» без разрешения! Наши тренировки продолжались, и завершились зачетными стрельбами, и наш экипаж выполнил их на «отлично». Преподаватели и командиры прививали нам гордость и уважение к своей профессии офицера - танкиста. И с тех пор, несмотря на трудности военной службы, я не жалел, что пошел в военное училище, на всю жизнь связав свою судьбу с армией. Командиры нашей роты, были действительно нашими наставниками, они являлись образцом дисциплинированности, высокой требовательности, порядочности, бескорыстия и беззаветного исполнения воинского долга. Каждый из нас брал от них что-то необходимое и нужное, что впоследствии, пригодилось ему в дальнейшей службе.
Командиром нашей роты был майор Калюка, он окончил наше училище перед войной, когда оно еще было в Орле, и был оставлен командиром курсантского взвода.  В составе училища воевал с немецко-фашистскими захватчиками, на подступах к Орлу. В последующем училище было передислоцировано в г. Ульяновск и приступило к подготовке офицеров танкистов. За боевые действия по защите города Орла, создание учебно-материальной базы в Ульяновске, и организацию учебного процесса по подготовке офицерских кадров, училище было награждено орденами  «Ленина» и «Красного знамени». После войны Калюка, стал командиром роты, и получил воинское звание «майор».Это был гроза курсантов, образец строевой выучки и соблюдения формы одежды. Он с  подъема находился в роте, следил, чтобы в роте был идеальный порядок. Он подмечал каждую мелочь, касающуюся внутреннего порядка, каждую соринку! «Упаси Бог», если он обнаружил где-нибудь пыль, будь то в шкафу, в ружейной пирамиде или в тумбочке. Для внутреннего наряда, да и виновника беспорядка, начинался полнейший разгром. Он метал «громы и молнии» на головы провинившихся курсантов, какими, только карами он не грозил, хотя этот грозный с виду начальник, был отходчив, и никогда не приводил свои угрозы в исполнение. Он мог в течении получаса, а иногда более, читать нотацию провинившимся одному, или нескольким курсантам, выведя их перед строем, и вся рота, стоя по команде «Смирно», слушала, боясь пошевелиться, его не особенно, а иногда и забавную речь. Например:
«Я, еще когда ты проходил через КПП в цивильной одежде с чемоданом в руке, уже знал, что ты будешь нарушать дисциплину, но я взял тебя, думая, что сделаю из тебя человека, но ты сопротивляешься и упираешься руками и ногами.  Придется тебя отправить к маме, а ей написать, что ты плохой защитник Родины и своего дома. Пусть она «порадуется» и пусть знает, кого она вскормила своей грудью».
Вот в таком плане он мог говорить и говорить, наклонив голову и вышагивая перед строем роты, вроде бы не смотря на строй, но стоило кому – нибуть шелохнуться, он сразу набрасывался на нарушителя, и все начиналось сначала, Если нарушитель открывал рот, чтобы оправдаться, он тут же, объявлял:
- Два наряда вне очереди!                Если тот вопрошал: 
-За что?                Тут же неслось: 
- Трое суток гауптвахты!   
Это возымело действие, нарушитель замолкал. Он объявлял, но никогда не сажал за такие пустяки, мы были для него детьми, и он любил всех нас. Однажды утром в казарме, после зарядки вся рота, кто заправлял кровати, кто одевался после умывания, кто подшивал воротнички, стала свидетелем такого разговора между ротным и дневальным, стоящим у тумбочки, при входе. Майор вернулся после проверки уборки территории перед казармой.  Ротный:
- Шварев, там, на улице стоит лопата, ее уже, наверное, украли, иди быстрей забери ее.                Шварев:
- Товарищ майор, чего же я пойду, если лопату украли?  «Шварев!»,- ротный не успел еще, что-то крикнуть, как Шварев выскочил за дверь. Мы хотя и боялись нашего командира, но относились к нему с большим уважением, когда его перевели в войска на вышестоящую должность, нам было, откровенно, жаль расставаться с нашим майором  Калюкой, как будто от нас уходил близкий и родной человек. Вместо него назначили ротного из войск, хотя наши взводные могли бы с успехом справиться  с командованием ротой. В те годы Армия нашего государства была укомплектована по полным штатам, и по-лучить вышестоящую должность, тем более без высшего образования, было делом нелегким. Поэтому и наш бывший и новый ротные, пошли на повышение не только по хорошим деловым качествам, но по определенному везению, может и помощи свыше. Это случилось в начале третьего курса, ротным стал капитан Щербань, спокойный, рассудительный и не зловредный офицер. К его чести, надо сказать, что он не стал радикально менять сложившийся при Калюке уклад жизни в роте, он только меньше читал нам нотаций, полагаясь на нашу сознательность. Он с уважением относился к курсантам, защищавшим честь роты на спортивных состязаниях, и принимавшим активное участие в жизни роты. Однажды на третьем курсе наша рота под командованием старшины роты Игоря Родионова, моего земляка, шла по городу, возвращаясь из городской бани, и вдруг мы увидели нашего майора Калюку. Он стоял на тротуаре и смотрел с волнением на нас, Игорь подал команду: «Рота, смирно, равнение на право!», и, рота дала такой строевой шаг, каким, вряд ли ходила, перед ним, когда он был командиром. Он стоял, приложив руку к фуражке, по щекам текли слезы, на его срывающийся голос приветствия, рота ответила таким мощным: «Здравия желаем, товарищ майор!», что прохожие с удивлением оглянулись. Мы прошли, а он все стоял и смотрел нам вслед, тайком смахивая слезы. Командира первого взвода я, как-то не запомнил, вначале был один, потом второй, он часто болел, взвод был, как бы бесхозным, его курировал командир второго взвода старший лейтенант Ф. Автушенко, спокойный, пунктуальный, педантичный и очень добросовестный офицер, без солдафонских выгибонов. Он прославился тем, что на зачетных бросках гранаты из танка по мишеням, из-за мандража курсанта, граната Ф-1 при броске ударилась о люк заряжающего и упала на днище боевого отделения. Автушенко, стоя на сиденье в люке командира, «нырнул» в боевое отделение, схватил гранату, и выбросил ее в люк, и она разорвалась на башне танка. Он не выскочил из танка, спасая «свою шкуру», а жертвуя собой, спас жизнь курсанту и себе. Третьим взводом командовал старший лейтенант Колонтаев, на третьем курсе он стал капитаном. Это был выдержанный, тактичный, вежливый командир, но он, как, мне казалось, был далек от взвода, он отлично стрелял из пистолета и часто ездил на соревнования. Наш взводный Иван Павлович Басов, окончил наше училище за год до нашего поступления и был оставлен в нашей роте. Это был коренастый крепыш, скрупулезный, дотошный и очень добросовестный командир. Несмотря на то, что он сам, только что был курсантом, он держал нас на расстоянии, не допускал ни какого панибратства и заигрывания с нами. Он был требовательным и строгим, мог за какое-нибудь нарушение поднять взвод по тревоге, как правило, утром, и мы, с ним во главе, пробегали по несколько километров в полной выкладке (шинель, оружие, противогаз и вещмешок). Такие кроссы мы чаще всего бегали на первом курсе, не реже одного раза в месяц.  Мы все были в одинаковом положении, мастеров спорта по бегу среди нас не было и вначале, было неимоверно трудно, даже мне, хотя я много занимался бегом до училища, очень трудно, но потом втянулся.  Особенно трудно приходилось двум нашим товарищам, толстяку Мише Гильченку и Олегу Изжеурову. Олег, до училища учился в балетной школе, или в хореографическом училище, у него даже ноги были, как у балерины, носками в стороны. Они оба были для нас, как гири на ногах, потому, что на училищных, да и на всех других соревнованиях по кроссу, зачетное время определялось по последнему курсанту взвода. Чтобы получить зачетную оценку, а не «баранку» за потерю человека, нам приходилось тащить их, чуть не на себе, а зимой за полы шинели, освободив их от вещмешков, противогазов, оружия, а летом еще и от шинельной скатки. Хоть мы выматывались на кроссе до изнеможения, но злости на них не было, было чувство удовлетворения, что помогли друзьям. Они понимали, что являются обузой и по вечерам частенько занимались бегом до отбоя. Зачем они пошли в училище, я так и не понял, и как их взяли, ведь они не могли и одного раза подтянуться на перекладине?  Наш взводный зимой при-учал нас к лыжам, сам он бегал на лыжах по 1 - 2 разряду, поэтому он нас несколько раз за сезон вытаскивал на лыжные прогулки, на которых заставлял взвод выкладываться до конца. На втором курсе в училище проводились зимой  соревнования на 10 км, я до этого ходил на дистанцию 3 и 5 км, а на десять пошел впервые. Пройдя половину дистанции, первый круг, я почувствовал сильную жажду, снег вдоль лыжни был чистый и сверкал на солнце, зачерпнув горсть снега, немного утолил жажду, потом еще и еще, и тут я почувствовал слабость, и решил вернуться на «Старт». Чтобы сократить дистанцию, по лыжне было далековато, я пошел напрямик через ипподром, он был огорожен дощатым двухметровым забором, но снегу было так много, что у забора были видны только зубцы верхней его части.  Вдали виднелись здание ипподрома и домик сторожей, а там за забором наш «Старт». Последнее, что я помню, это зубцы забора, которые я переступил лыжами и все. Очнулся я в бревенчатом  доме, как потом я понял, сторожей ипподрома, здесь, около меня был наш училищный врач, который обеспечивал соревнования и хозяева, которые стали отпаивать меня сладким чаем.  В комнате находился и мой спаситель, гражданский парень постарше меня, который притащил меня в этот дом.  Я выпил два или три стакана чаю, и почувствовал, что силы возвращаются ко мне, врач, послушав меня, сказал, что я здоров. Поблагодарив хозяев, я пожал руку своего спасителя, мы обнялись, он пожелал мне здоровья, и мы расстались. Я только сейчас сознаю, что в образе этого парня был мой Ангел спаситель, который второй раз спас меня от смерти. Зимой, кроме лыж, мы, когда позволяла погода, по вечерам в субботу, а иногда и второй раз под ряд в воскресенье, если не стоял в наряде, я с друзьями ходил на каток, который располагался за территорией училища на училищном стадионе. Летом здесь проводились соревнования по футболу и легкой атлетике. Зимой футбольное поле заливалось водой, там проводились соревнования по хоккею с  мячом, а по выходным открывался каток. Для гражданских лиц каток был платный, а мы катались бесплатно, так как нам приходилось его чистить от снега. На катке было весело, мы забывали свои заботы, я хорошо катался, и мы с друзьями, носились наперегонки, пугали девчонок, мчась на скорости, на них, отворачивая в последний момент. Девчата визжали, пугаясь, а мы со смехом уносились дальше. Особенно нам с другом нравилось разыгрывать незнакомых девчонок, впервые пришедших на каток. Заметив прибывших  на каток двух-трех новеньких девчонок, мы притворялись, что впервые встали на коньки, ноги наши вихлялись, непроизвольно разъезжаясь в стороны, мы хватались за проезжающих рядом девчат, падали увлекая их за собой. Наконец, сжалившись, девчата брали нас на буксир и несколько кругов возили нас по катку, обучая катанию на коньках. Когда девчата, устав таскать нас по катку, пытались отцепиться от нас, мы, подхватив их под руки, давали такую скорость, с какой они никогда не катались. Они, придя в себя от нашей прыти, шутя, набрасывались на нас с кулаками, после чего уже мы их учили красиво кататься. Еще мы устраивали, так называемый «паровозик». За двух, хорошо катающихся курсантов, цеплялись все желающие, этот кортеж разгонялся до большой скорости, все неслись по льду, как курьерский поезд. Внезапно  передние курсанты делали крутой поворот и резко тормозили, весь «паровозик» закручивался, как спираль, и тем, кто был в хвосте, удержаться на ногах было невозможно. Они кто на спине, кто на попке, летели по катку в сугробы по краям катка, сбивая всех на своем пути, все смеялись и просили, давайте еще! Наша ротная хоккейная команда довольно хорошо вы-глядела в училище, занимая призовые места в соревнованиях по хоккею с мячом, но так случилось, что один из игроков из-за травмы не смог больше играть. Капитан команды Игорь Глушицкий уговорил меня сыграть вместо выбывшего игрока. Я, до этого, вообще никогда не держал клюшку в руках и, мне на первых порах, приходилось туго, я часто промахивался при ударе по мячу, но потом приноровился и скоро играл уже в нападении. Скорость у меня хорошая, и часто  выступал по бегу на коньках в соревнованиях в училище, играя, я прорывался, обгоняя игроков противника, и это приносило успех, не всегда, но я забивал голы. Но больше всего я любил играть в волейбол, наша ротная команда держала первенство в училище, и была основой сборной команды. Капитаном сборной команды был сержант срочной службы Толя Кормеев, он числился в училище на должности лаборанта на Кафедре огневой подготовки, а фактически был членом окружной сборной команды по волейболу. Когда мы перешли на третий курс, он демобилизовался, отслужив три года, в то время такой срок служили все солдаты в армии, и его оставили в училище уже, как гражданского, на той же должности. Остальные игроки были из числа курсантов нашей роты, мы были хорошо сыграны, без слов понимали друг друга, брать кого-то из другого коллектива не хотелось. Наш капитан был хорошо сложен, высокий, широкоплечий, он хорошо играл, как в нападении, так и защите, у него был высокий прыжок и мощный точный удар. Ему, на противоположной стороне площадки, рисовали на поле мелом квадрат, чуть больше мяча, я набрасывал над сеткой мяч и он, выпрыгнув по грудь над сеткой, вбивал мяч точно в квадрат. Такого удара, тем более точности, не было ни у кого из нашей команды, все игроки били мяч над сеткой, но так, как Толик, никто. Когда Анатолий уходил на вторую линию, в игру вступали высокий Игорь Глушицкий и прыгучий Виктор Тришин, так что без нападения мы не оставались. Я не отличался ростом, но я имел третий разряд по прыжкам в высоту, и мог при случае ударить в прыжке, или обмануть противника, сбросив мяч за сетку, но у меня был хороший и точный пас. В игре я всегда шел перед Толиком, давая ему пас по его желанию, он просил, то высокий, то средний, то короткий, чуть над сеткой,
 это сбивало с толку противника и они часто не успевали ставить ему блок на удар. Однажды мы в городе на площадке Ульяновского Государственного университета играли с его командой на первенство города, решалась судьба первого места. Наша команда была одна, без болельщиков, был рабочий день, и никого не отпустили с нами, а студенты, были у себя «дома» и их собралось человек двадцать,  они активно поддерживали свою команду. Каждый удар они сопровождали громкими криками и оскорбительными реплика-ми в наш адрес. Настроение падало, ребята стали нервничать, и мы начали терять мячи и пропускать удары, первую партию продули, шла к концу вторая. Болельщики неистовствовали, особенно измывался над нами один парень, тщедушный небольшого роста, в очках. На каждый наш промах он ехидно кричал оскорбления, слабаки, мазилы, недоучки, и больше всех орал каким-то тонким противным голосом. И Толя не выдержал, он мне тихонько сказал:   
- Славик, дай короткую.                Я  поднял мяч чуть над сеткой и Толя от всей души срезал мяч, уходя от блока. Соперники не ожидали этого, и мяч пошел в «аут», и с такой силой стукнул очкарика по лбу, что тот сел на землю, очки разбились, он беспомощно стал шарить руками по земле, пытаясь их нащупать. Толя подошел к очкарику: 
- Извини, друг, что так получилось, я не хотел, мяч случайно срезался.                Очкарик, хлюпая носом, из которого сочилась кровь, сопровождаемый друзьями, пошел с площадки. Болельщики уже не орали, наша игра наладилась, мы выиграли матч и при-везли в училище кубок. На третьем курсе к нам в училище, из расформированного Харьковского танкового училища прислали курсантов, чтобы они вместе с нашими курсантами продолжили учебу, на соответствующих курсах. В нашу роту прибыло человек двадцать, их раскидали по взводам, в наш взвод попало пять человек. Я подружился с тремя из них, но самые теплые отношения сложились с Николаем Поляшовым. Его родители, как рас-сказал Коля, хотели переехать из Харькова в Мукачево, по их просьбе я дал ему адрес моих родителей. Поляшовы с ними списались, и мои, согласились их приютить у себя, пока они не получат квартиру, отец Николая был полковником в отставке и участником войны. Когда, мы с Николаем, окончили училище, и приехали в отпуск уже офицерами, его родители с младшей дочкой Аллой, прожив у нас в доме месяца три, к этому времени получили хорошую квартиру в частном доме, где-то в районе воинской части, располагавшейся на окраине города, под Мукачевским Замком. Они были бесконечно благодарны, мне, а особенно моим родителям, за то доброе дело, которое они сделали, пустив их к себе жить. Перед выпуском мы фотографировались, повзводно и индивидуально. Каждый новоиспеченный лейтенант заказывал столько своих экземпляров фотографий, сколько было человек во взводе, и еще столько, сколько у него было друзей в роте, или еще где-то. На обороте каждый писал краткое пожелание товарищу и адрес своих родителей, или родственников, по которому можно было найти этого лейтенанта. Когда я получил взамен моих, фотографии сослуживцев и друзей, сколько я полезного для себя узнал из этих пожеланий, они и сейчас напоминают мне о нашей молодости и наших дружеских отношениях. В октябре, после зачитки приказа Министра обороны о присвоении нам воинского звания «лейтенант», мы разъехались по домам в отпуск. Это был самый значимый для меня отпуск, я с гордостью ходил в форме по городу, удивляя знакомых, и посетил школу. Бывшие учителя, знавшие меня не понаслышке, с нескрываемым удивлением восклицали: «Не ожидали, молодец!»,- поздравляли меня. После отпуска, все, кто уезжал за границу: в Германию, Венгрию, Чехословакию и Польшу, это было почти 80 человек, из ста выпускников роты, вернулись в училище для получения загранпаспортов и одновременной организованной отправки нас до Москвы, а оттуда, по своим направлениям. Для поездки такой многочисленной группы выделили специальный плацкартный вагон, который на станции стоял отдельно от состава, чтобы мы могли заранее погрузить в него свои чемоданы с офицерской формой одежды, а к отходу поезда приехать с небольшой поклажей. Непонятно почему, но за границу мы уезжали вооруженные пистолетами "ТТ", которые потом сдали в  воинской части. Мы, три молодых офицера, часть нашей волейбольной команды, прежде, чем ехать на вокзал, заехали к нашему капитану Толику, который жил в частном доме, проститься. Толя нас радушно встретил, мы посидели, и он несколько раз выпил сначала за звание, потом за здоровье, потом за счастливую дорогу, мы чуть пригубили, нам нужно было еще предстать на вокзале пред неусыпным оком наших командиров. Приехав на вокзал, Толик затащил нас в вокзальный ресторан выпить на «посошок», приняв там еще пару рюмок. Шатаясь Толик, повел нас к вагону, который уже прицепили к поезду в конце состава. У вагона было полно провожающих, родственники, знакомые и, конечно, девушки, мечтавшие выйти замуж за офицеров. У одних девчат мечта в этот выпуск стала реальностью, а многие провожали свою, еще не зная о том, что она не сбудется, но некоторые уже знали об этом. Одна из них, бывшая подруга игрока нашей волейбольной команды Виктора Тришина, девушка красивая, смотревшая всегда на него влюбленными глазами, и я завидовал ему, когда видел их вместе, они дружили почти три года. Она узнала, что Витька в отпуске женился, в этот вечер, здесь на вокзале, он решил сразу разрубить этот узел, и все ей рассказал. Когда я подошел к вагону, Виктор уже зашел в вагон, а она стояла на перроне, и ревела, размазывая слезы по щекам, увидев меня, бросилась ко мне. Я как мог, утешал ее, она знала, что нравилась мне, и, прижавшись к моей груди шептала:                - Я хочу быть с тобой, я знаю, ты не обманешь, я буду ждать тебя!                Что я мог ей сказать, я понимал, что она это говорит от отчаяния, назло Витьке, она любила его, а не меня, мы с ней были далеки друг от друга. Подошел Толя, мы простились,  я зашел в вагон, и поезд тронулся, по радио звучала популярная в то время песенка «Сиреневый туман». Наши  устраивались в купе, разбирали вещи, была обычная вагонная суета после отхода поезда. Проехали уже минут 10, когда ребята сказали, что меня зовет мой друг Анатолий, мы с Витькой пошли в  конец вагона.  Да это был наш Толя, его развезло, он еле держался на ногах, и лез целоваться, а потом заявил, что поедет с нами в Москву. Буквально через несколько минут поезд остановился на станции Киндяковка, она была, как бы пропускным пунктом на станцию Ульяновск, все поезда, проходившие через нее, останавливались, чтобы пропустить тот или иной состав.  Мы выволокли Толика из вагона, и я повел его через пути к вокзалу, там стояло такси, сунув его в машину, я дал десятку водителю, чтоб отвез Толю домой, а сам, бегом к поезду, еле успел вскочить на ходу в вагон, Виктор ждал меня, подхватив под руку. Мы всем купе сели поужинать перед сном, кто-то достал водку, выпили за счастливую дорогу, поели и стали готовиться ко сну. Пошли в тамбур покурить, а там молодой пьяный лейтенант, открыв проходную  дверь нашего последнего вагона, устроил прощальный салют. Ребята разоружили стрелка и отвели в купе спать. До Москвы добрались без приключений и проследовали дальше уже по своим направлениям. Кто ехал снами в Германию, сели в поезд «Москва-Дрезден» до Франкфурта на Одере. В Бобруйске к поезду приехала увидеть и проводить меня девушка Маша, маленькая толстушка, довольно симпатичная, я познакомился с ней на второй ста-жировке на третьем курсе в Пуховичах. Мы встречались всего один раз на танцах, она была с двумя подружками, а мы с другом, он был знаком с одной из них. Маша подходила мне по росту, и я танцевал только с ней, те другие девушки были повыше ее, и я стеснялся с ними танцевать, а она, вероятно, подумала, что тронула меня своей красотой. А потом пошли провожать их домой, они все вместе жили в частном доме, который снимали у ка-кой-то бабушки. Девчата пригласили нас в дом, накрыли на стол, еда была немудреная, как у студентов, они учились в каком-то техникуме, и появилась вино, посидев немного за столом, стали танцевать под патефон хозяйки дома. Я танцевал с Машей, которая, хоть и не очень настойчиво, но прижималась ко мне, уединившись в другой комнате, мы поцеловались. На этом наша встреча закончилась, на прощание я дал ей свой училищный адрес, не думая, что она напишет, но я стал получать письма полные воспоминаний о нашей встрече, не помню сколько раз, но я ответил, а уезжая в отпуск, написал, что еду служить в ГДР. Ребята подтрунивали надо мной, что она не приедет к поезду, когда я давал ей теле-грамму из Москвы, она жила в Пуховичах, этот город был далеко от Бобруйска. Поезд прибывал в  Бобруйск где-то после двенадцати ночи, ребята спали, я вышел на перрон, двери вокзала были закрыты, их всегда в то время открывали по прибытию поезда. Из вагона выглянул Витька:
- Что, нету? - и захихикал.
В это время двери распахнулись, из вокзала выскочила Маша, заметалась по перрону, ища номер вагона, и вдруг увидела меня. Перепрыгивая через  рельсы первого пути, по-бежала ко мне и, прижавшись, выдохнула:
- Здравствуй!
Витька тоже вышел, поздоровался, поинтересовался как там живы-здоровы его знакомые, поговорили о том, о сём, и проводница пригласила нас в вагон. Маша со слезами на глазах прошептала:
      - Я буду ждать тебя. 
Я ответил:
   - Хорошо.
Конечно, я знал, что продолжение наших отношений вряд ли получится. Поезд, набирая ход, уносил меня от Бобруйска в неизведанную даль, в новую армейскую жизнь.