Сны Арсения

               


                Сны Арсения

                повесть



                I


               

Долгий летний день — в нём провожающий его шорох листвы в выксунском парке; в нём вялость солнца, всё еще окутывающего теплой радостью внутреннее что-то; вечно-тихое озёро Лебединка с берёзовым островом, зеркалом своим отражающее видимое и скрывающее за гладью мира то самое сокровенно-сущее, что окунаясь в юношеские глаза сливается в единое неповторимое блаженство Божьего мира, какой он должен быть изначально.
Что скорбеть здесь молодому сердцу — стучать в такт цивилизации — три точки-три тире-три точки — где сердце ваше, там и вы будете.
Где сердце его, семнадцатилетнего? Не упасть же в траву, раскинув руки и лежать так, и видеть, и слышать, и –— любить?
Не жить же одними стихами, не мечтать же только о горнем, не надеяться только на чудо.
Где-то совсем близкое, но уже отдаляющееся в памяти детство, еле слышимое, ощущаемое вокруг этой земной радости — и вот уже куда-то пропало, ан-нет — опять. Реальность, постижимая глазами красочно-скудна до безысходности, до воя. А закрыть — и вовсе скука.
Где же врата, соединяющие этот видимый прекрасный мир с внутренним естеством его, с самыми сокровенными глубинами души, с престолом её? Где грань, соединяющая всё, чтобы не было ничего? Соединяющая — и не нужно слов, мыслей, бессонных ночей, и не нужны эти стихи, вот эти — Арсений вынул тетрадь из-за пазухи, пробежал глазами, зная наизусть:

Перед иконой лик твой светлый,
Свеча как мост, глаза в глаза,
Здесь плач молитвы, там — шум ветра,
Кресты, лампады, образа. —

Прочитал вслух:

Пока за стенами, за камнем,
Добром, любовью, за тобой —
Борьба, грехи, желанье славы,
Страданья, деньги — мир лихой.
Он бьётся чёрными крылами
В окно, во дверь — влететь во храм
Вцепиться в души, в нас когтями
И дальше к сердцу, к образам.

Сердце схватило, понесло опять переживания, как будто в безвременье был.

Испачкать Свет, но молний стрелы
Твоих молитв и красота
Польются в мир любовью смелой
И Бог откроет нам врата.
Врата прощения и счастья
Врата спокойствия и сна,
Природа выйдет из ненастья,
И звёзды, солнце, и луна,
И я примкнём свои колена
Перед тобою, ангел мой
Падут преграды — двери, стены
И храмом станет шар земной.

Может вот она эта грань, в этих мгновениях, когда прошлое становится настоящим где-то внутри и будущее представляется тем осуществлением ожидаемого, реального, которое и есть вера. Без слов, без видимости, без лицемерия.
Арсений спрятал тетрадь и четыре последних строки, возвращаясь мысленно назад, проговорил шёпотом безответной любви:

Но — тише, тише, голос ясный
Сейчас струит живой водой
Мария, Маша  — ты прекрасна,
Так будет вечно Бог с тобой.

Была еще одна версия последней строчки для себя:

Так дай мне повод быть с тобой.

Но это — надежда, которая почти умерла.
А что взамен? Что впустить в разбитое сердце, кем заполнить охладевшую брешь, как вернуть упокоенное бессмысленное наслажденье любви — или безумия? Любовь, это ли не здравый рассудок? Да нет! Безумие! Самобичевание, если любовь — привязанность. Но привязанность — не любовь. Значит и стихи есть глупость, и восхищения красотой любой это глупость, пустота? А красота, всякая ли красота спасёт мир? Красивая гильотина или красивые мундиры?
Прогоняя такие мысли Арсений мотнул головой, как будто стряхивая насевших гадов. Но они всё лезли, лезли и уж пень, на котором сидел юноша казался весь кишащий ими.
— Кыш, поганцы! — шикнул Арсений, встал и побрел к озеру. Что-то тайно вело его сегодня сюда к озеру Лебединке в городском парке, какой-то действенный порыв ниоткуда и ведь сон может ещё этот: как будто стоит на островке посреди воды белокаменный замок, или не замок, а склеп, а может и не склеп и — свет изнутри. Мостик к нему тут же и радостно и покойно он во сне гулял тут, а внутрь не попал — утро, проснулся. Или же наполнилась бочка сердца днями ожидания, и неразделённая любовь добавила последнюю каплю, и вылилось всё, как бывает, чтобы начать что-то другое, новое. И ведут ноги тяжелую голову, да пустое сердце, куда глаза глядят.
А глаза к воде, отражаюшей небосвод.
Зачерпнув в ладонь озёрной воды, словно отражение, образ свой оторвав — а оно исчезло и солнце появилось — поднес к лицу, умылся Арсений. И, поднявшись, постоял немного ещё. Ну, вот и всё — он скомкал тетрадь, бросил в воду и вода,  не понявшая, дёрнулась, испугавшись, но тут же осознала, с радостью приняла подарок и скрыла в себе.
— Рыб кормить, большое ли дело? — услышал Арсений голос сзади, скрипучий, аж испугался, да не голоса, а неожиданности. Кто бы ты ни был — не до тебя. Но обернулся — старик в зелёном протёртом плаще, в какой-то чудной выцветшей беретке, опирающийся обеими руками на длинный зонт. И лицо — выделяющийся подбородок, большие уши и маленькие глаза.
— Вон рыбак кормит рыб, но извлекает пользу, значит, — голос острый, режущий. — Вот человеков накормить, где мало корма…
Вот это взрыв естества понимающего, вот это гвоздь в сердце распахнутое Арсения. Поднялся юноша, присмотрелся.
— Чего надо? — зло сказал старику и остыл сразу — жалость в самую душу влезла, уж уйти отсюда, почти бежать, забыть всё — отстаньте!
А тот ещё:
— Хорошие стихи-то, цык, — сожалея цыкнул старик. — А, Сень!
Арсений смутился:
— Откуда меня знаете? — спросил.
— Откуда? — старик повторил, глаза вверх поднял и так стоял, опираясь на зонт, думал что ли, вспоминал или ёрничал? — Мы с тобой встречались Арсений, — опустил на Арсения глаза. — Но ты не помнишь. Потому, что во снах. Ты мне снился.
— Ну и чего? — сказал Арсений, повернулся было уйти от незнакомца, но тот остановил:
— Постой-ка! Ведь я — это ты! То есть, у тебя такая миссия, как у меня.
Арсений не понял, только бросил в насмешке:
— Ну?
— Время здесь коварно, — проговорил старик, подошёл ближе и почти в самое лицо шёпотом сказал. — День и ночь — это пороги, значит, лестница, — в глаза смотрел старик, а Арсений насторожился, прищурил глаза. Интересный старик, ненормальный что ли, ну давай, вешай лапшу, подумал юноша.
— И много вещей, которые не позволяют двигаться по ней. Она внутри — вот тайна! — продолжил вещать старик.
Тайна это слово, само в себе магическое, эти пять букв, тревожащих, притягивающих. Только когда есть она, незримая и есть вся полнота жизни, вырисовывается ясный смысл её. Старик снова произнес это слово, и продолжил:
— Мы не смотрим туда, — он приложил руку к груди. — Ах, люди — непонимание, что не должны мы здесь быть, это всё чуждо нашему, — он замялся, — нашему… нам. Этот мир — взмахнул руками, — мир иллюзий! Чтобы скрасить воспоминания о… об этом, прошлом, красоте, в коей прибывали, наслаждаясь, мы придумали искусства — жалкие проекции того, — старик зонтом как будто ткнул в небо и удивленное лицо сделал. — Открытые глаза… и больно душе-то видеть всё это и, значит, мы придумали дурманы, вино, этакие спасательные круги. А природа, разве мы приспособлены жить здесь? Без одежды, без дома?
И — замолчал.
Какие истины открываешь, старик, молодому сердцу, какую тайну хочешь поведать из опыта жизни своей — святости на грошь? Хотя, видима ли она, святость?
Двойное чувство — осуждающая насмешка и интерес в Арсении боролись друг с другом мягко играя, и в этом тоска куда-то исчезла, неразделённая любовь и всё тяжелое, что было ушло — разогнал старик. Подика-ж ты… Арсений руки на груди сложил, и мужик высокий, да и Сеня не мал — стояли так и смотрели друг на друга.
А вокруг — лето!
Раствори в себе, возьми природа, живущая жизнью своей, а мы чьи, разве не твои? Сестра ты нам или мать? Отдали детали, убери деревья и цветы, ручьи, птиц этих звонких и прими нас собой, и упокой…
Солнце взяло, плыло-плыло — Арсений прищурился — не отпускало.
И старик смотрел на Арсения, и сам уж видел, пора сказать о том, о чём хотел — к делу ближе надо.
Но слезы вдруг навернулись у него. Он достал из кармана плаща дрожащими руками платок.
Арсений как очнулся:
— Что Вы, ну что стряслось? — опустил руки. — Я Вас тоже видел где-то, нет точно. Где вот только? — шутя, успокаивал.
— Нет, — продолжал вытирать слезы старик. — Нет, нет, — нос вытирал. — Мне рассказать надо тебе, — убрал платок. — Так вот… Как бы это… Давным-давно, когда я был таким же, как ты… Гм, — он усмехнулся сквозь слёзы. — Я тоже сочинял стихи, значит, что-то там, — он потряс рукой в воздухе, — мудрил. Вот. И тогда жуткое было время — разрушали монастыри, храмы взрывали, значит. Да. Я сожалею, сожалею о жизни своей, годы власти этой, — старик вдруг затопал ногами. — Я что, должен бороться? А как с этим бороться, против течения плыть! Их ведь забирали, расстреливали — всё уничтожали, и я, как обычный пионер и комсомолец строил новую жизнь, и эта жизнь была прекрасной в видимости своей. Мы строили и поднимали страну, и вокруг был по-настоящему праздник для тех, кто его принимал. А сейчас знаем, какой ценой — полстраны в телогрейках. А сколько умных, ценных для Родины людей выгнали из страны, наверно цвет нации и Россия долго не оправится от этого удара. Никогда не оправится. И я, как многие думал, что всё кончено со старыми пережитками. А вокруг, — и замолчал старик и сник, голову опустил.
— Я понимаю Вас, — сказал Арсений, но незримо отталкивал от себя незнакомца, залезшего куда-то внутрь и к сердцу уже залезшему почти со своим рассказом, и трогавшего его своей печалью.
Старик зонт в землю воткнул.
— Прости меня, я к главному сейчас, — сказал он и опять достал платок, — Нет, — засунул снова в плащ, начал быстро лазить руками по карманам плаща, в брюках. — Вот оно! — воскликнул старик и дрожащей рукой он поднял над собой на перо, на половину, где стержень, белое, на половину тёмное.
Внезапно в небе, в лучезарной синеве, среди дивных пленительных облаков сверкнула молния. Без причины, без грома, без дождя.
И показалось Арсению в это миг, что старик Арсений на этот миг стал похож на скелета  — так промелькнуло. И прояснилось тут же — старик как-то ещё больше осунулся, сгорбился, но с наигранной весёлостью как бы стараясь заинтересовать больше этим предметом, крутил им у самого носа Арсения. Уже больше, чем неприятие, брезгливость стал вызывать у Арсения старик. Борьба какая с этим, с собой — ну, что, обычный старичок, ну выживший из ума — смирись, видно же, что на душе тяжело у него.
Арсений протянул было руку — взять перо, посмотреть.
— Что ты, что ты! — выпучил глаза старик. — Это то самое перо, которое по преданию врач Лука вырвал у орла, когда ему нечем было писать своё евангелие, — старик стал поглаживать перо. — Его мне дал, подарил один монах, схимник, значит, во время... Был такой случай. Да, я был как раз здесь, на этом самом месте, подле Лебединки, — старик бросил взгляд на озеро и к Арсению опять. — Пионеры были. Здесь мы что-то делали тогда, слёт что ли был? Не помню я уже. Вот. Ну, и плавали на плоту, значит, плот тут был на озере.
Старик опустил руки, и видно, само воспоминание успокоило его, и он, почти закрыв глаза, погрузился в рассказ. Вместе с Арсением поплыл в прошлое:
— В этот день, собираясь уходить из парка нас, пионеров застал дождь, да такой сильный, что некуда было деться, спрятаться, значит. И мы стояли сырые и радостные, такие, значит, в белых рубахах, шортах и с красными галтусами во-он! — старик показал длинным костлявым пальцем вдаль. — На том берегу под елями. Они до сих пор, те ели там стоят. Да! И ливень — не уйти, ни остаться. Гром тут, молнии сверкают и он льёт и льёт, — сказал старик и снова задумался и опустил голову.
Вот он печальный образ старика, прожившего может, с его точки зрения, не так свою жизнь, дни, часы, минуты забот, обычных мелочей обычного существования. Жизнь, казавшуюся сейчас тяжёлым мешком с гниющим содержимым. Но нужно и сжалиться, даже полюбить это существо высшее по отношению к себе и годами и опытом.
Старик, глядя сквозь Арсеньевых ботинок, продолжил:
— Ты знаешь, украдкой писать стихи в том возрасте — обычное дело. Стесняешься не только показать кому-нибудь свои творения, но и сказать даже об этом, — старик поднял голову, глазами полетел по соснам, по облакам. — И вот тогда, стоя под елью, я вспомнил, значит, что оставил тетрадь свою со стихами на островке в кустах. А всё, что там написано — чернилами! И я испугался, что дождь смоет строчки мои дорогие. И кинулся туда! На плоту, под сильным дождём я поплыл на остров. И вот я доплыл, — старик поднёс руку с пером к лицу, повёл ей в сторону и глядел на неё, и говорил. — И когда я подплыл, вот тут началось самое странное: вышедши на берег я ощутил, что дождя нет, солнце светит. Посмотрел по сторонам  — идёт дождь, сюда — нет, там — идёт,  — и старик засмеялся. — Здесь нет — чудеса! Ну, значит, непонимающий пошёл я за тетрадью и вот, — он  нахмурился, — смотрю, стоит в самом центре острова передо мной некто в чёрной мантии, аналаве, — старик провёл по груди рукой, по голове. — И кукуле. Стоит и четки перебирает. И я стою, как вкопанный, значит. И вдруг тот говорит: «Арсений!» Я — испугался — как это он меня знает? А он: «Не бойся», говорит. «Смуту большевистскую попустил Господь на Россию для очищения ея от прелести многовековой, люди устами глаголят Ему, но сердцем далеки от Него. Церковь Святая превращается в театр и поэтому я отдаю, говорит, тебе это перо как дар в сохранение». Вот это самое. «Возьми. Ваш монастырь Иверский будут разрушать, но это перо поможет спасти его». И положил его на траву. А сам стоит, и я стою. Ну, я посмелел уж тут, говорю, мол, зачем оно мне, как я спасу монастырь? А он: «Узнай. Но, когда будут служить в первом восстановленном пределе, передай его здесь на Лебединке юноше». Я спрашиваю: а кто Вы такой-то? Он молчит. Я опять: как Вас звать? Но он — исчез. Представляешь? Исчез! А перо осталось там. Я, не помня себя за тетрадью побежал, тетрадь взял — сухая! Выбежал из кустов, смотрю, а перо лежит! Хвать его и на плот. А там — дождь! Приплыл и опять под ель встал, поглядел — и на острове дождь!..
Сияющий океан неба, голубо-белая гладь его перевёрнутой чашей гадали на облачной гуще ему, Арсению, с открытым ртом внимающему этот рассказ старика и показывали чудесные картины небесного града. Лучезарные копи скрывали в своих мягких покоях тайну, какую-то извечно-застылую Истину, которую не хочется открывать, но которую не хочется открыть. Останься там и струи Свой Свет из бездонного океана, только дай право Тебя постигать и не дай Тебя постичь!
И тишина слабым ветром ласкала Арсеньевы волосы, успокаивая и вводя опять в эти сосны, это озеро, этот ласковый парк.
— И вот, — опять старик сказал, доставая из плаща кипу листов. — Вот стихи мои, — головой покачал. — Не знаю, может это никому не нужно, но я писал их после зачем-то пером этим. Вот, — потряс пером в другой руке.
— Можно посмотреть? – спросил Арсений.
— Стихи? — не понял старик.
— Да нет, перо.
— Перо? Зачем? — опять испугался старик.
— Интересно, всё-таки, артефакт. А кому Вы передать-то должны? — поинтересовался Арсений.
— Не знаю,  — пожал плечами старик. — Вот хожу уже много дней, а сегодня встретил тебя из своего сна и подумал, что это и есть ты.
— И никто не подходил сам? — спросил Арсений, усмехнувшись. — За пером?
Старик брови нахмурил.
— Никто! — отрезал. — Да я вообще как-то и забыл всё это, а тут сон странный видел, будто я в озере этом в камышах застрял и никак не вылезу, никак, вижу, что берег, он — вот, но пробираюсь и всё никак не кончаются заросли и вот слышу с острова кто-то кричит, пригляделся — монах тот! И кричит, значит, мол, что же ты застрял в мыслях своих. А я ему: как выбраться мне? А он: цепляйся! За что цепляться? Ну хватаю травинки — они рвутся. Я кричу — они рвутся! А он — ты за дерево крепкое хватайся! И, правда, гляжу — ветка нагнутая к воде в виде креста. Я хвать и полез на берег. И вылез!
Старик улыбнулся, вздохнул облегченно, чувством выполненного долга перед невидимым, с предчувствием, что вот он миг, к которому шёл, миг, после которого вся прошлая жизнь останется ненужной.
— Можно подержать? — очень сильно захотелось Арсению подержать перо.
Он протянул, было, руку — взять, но старик и не собирался давать, и даже отстранился и стоял так, в одной руке перо, в другой бумаги. Но вот быстро засунул их внутрь плаща, зло изменился в лице, и крикнул на сколько было сил:
— Не отдам!
Арсений вздрогнул, огляделся по сторонам — никого нет, а то подумают, что старика грабит, повернулся и быстро-быстро зашагал прочь. Но, отойдя чуть, обернулся невольно на крик — старик махал руками, прыгал и кричал:
— Змея, помогите! А-а-а! — словно стеклянные, закатившиеся глаза старика не выражали уже ничего. — Зме-е-я-а, — уже тише стонал он.
И вдруг из-под ворота его плаща вылезла чёрная блестящая гадюка, держа во рту… перо!
Змея прыгнула на землю и поползла. А старика, неведомая сила потянула к воде. Он плюхнулся в воду вниз лицом и застыл в ней.
Арсений догнал змею, пнул ногой в самую морду, и змея, выронила перо, зашипела, и скрылась в траве. Арсений поднял перо и подбежал к воде. Но старика уже не было видно на поверхности.




                II


Увела бы, да не отпускала — а так и есть в окно, как лицо и ровно-ровно ласкает, всю землю ласкает, хранит — луна. И тысячи лет такая же — панагией на груди ночи напоминает о горнем, о вечном.
И ночь благословляет.
Всегда.
И бывает — рука летит птицей, а не успевает за мыслью и плетёшь словесный покров, глазами только вниз, и что наплёл уж не смотришь — какой там — успеть бы! Вот минуты радости чувство соприкосновения — с чем? И комнаты нет, настольной лампы нет, мира этого уже не стало и дальше — реальность присутствия в этих белых листах счастья своего, никому необъяснимого, ни с чем несравнимого.
Но бывает — закрыты врата. И давишь лбом в них, бьёшся, а безтолку. И рука словно больная птица комом о камень-тетрадь — что-то ёрзает на ней, черкает, почти бездыханно.
Так и стало, день отобрал лёгкость, что и было — записать, и дневник-то не идёт, и в голове перемешалось всё.
Возлежал так долго на диване Арсений, ни строчки, ни буквы не оставив. И глаза — то в потолок, то рядом — на письменный стол, то туда дальше —в темноту.
За компьютер сесть посочинять чего — не получалось никогда сразу, всегда так — сначала чернилами вязь, потом уж в набор. Да ладно — включить, попробовать ещё.
Встал. Включил. Осветилась комната ещё ярче.
Может почту проверить. Кликнул и прилетело чьё-то письмо: От друга и адрес неизвестный. А во вложении файл:
«Ты знаешь, что чай в моем стакане это кровь твоя и лампа на потолке это голос твой.
Кто невменяем пишущий, изыди в сочащееся жерло рта, чтобы осознать боль свою.
Ты знаешь, ветер за моим окном — твой дух и дождь — слёзы твои, как  совесть.
Мы умели любить как солнце любит луну, как море любит берег, как перо любит бумагу.
Мы думали о высоком, залазя на крышу, доставали рукой Бога и дергали его за бороду.
Мы верили в чудеса, как черепаха верит в существование неба.
Пороки, возведённые в закон и грех возведённый в правило — где дверь, где дверь?
Ты знаешь…»
Ерунда какая-то. Сыпят всякий спам придурки!
Арсений посидел немного за компьютером, открыл файл со своими стихами. А там стихи, что в тетради потопленной, а долго ли удалить здесь — мышкой кликни — и секунда проглотит вечность.

Моя несмелая рука
Тебя в чернила оскверняя,
Кладет строку, и та строка,
Крутясь, плутая и страдая
Выводит нежное – люблю
Несмело, робко, беззаветно,
А между строками – молю
Простить меня за слово это.
И я, заблудший в трех соснах
Печали, страсти и сомнений
Смотрю на свет в твоих очах,
Ищу лишь здесь свое спасенье.
Вот плавной поступью молитв
Плывешь, ключи держа от Рая,
Крыла сомкнуты, свет струит
Из той двери, что отпирая,
Ты даришь счастье, как стезю
И поишь нас водою этой
И я средь всех кричу: Люблю!
Но не как Бога – безответно…

— пробежал глазами свои стихи.
И — удалил файл.
К окну подошёл.
Темень березы рядышком шуршит, и всё тихо — отдыхает. Второй этаж — и земля-то рядом — прыгнуть и ничего не будет.
Открыл окно Арсений, вдохнул — свежо-то как! Город родной спит. Малоэтажная тихая Выкса. Словно и нет её, а как встарь — леса, болота.
Так и принял в себя у окна Арсений город свой вместе с воздухом чистым, с тишиной летней, с историей. И в этом порыве, выжимке самого себя в безвременье осознал то самое чувство суетливости бытия, о чем Экклезиаст за тысячи лет настаивал и эта свежесть земли вместе с её бесчисленными веками — как один день отодвинули прошедший день и его события стерли.
Ну что одна смерть здесь, когда кругом тысячи — и сердца не хватит. Что миру до смерти старика — мир несётся. А ему, Арсению, как каждому вмещающему больше, чем мир — какое дело скорбеть о чужой душе!
Когда ещё всё живёт за окном. Но в том-то суть, что старик был в его, Арсения жизни, что его, старика смерть коснулась Арсения и в какой-то мере он участник, а может виновник? Или всё это был сон?
Нет — Арсений отошёл от окна, сел на диван.
Спать что-ли лечь, а сердце — тук, тук, тук — тревожно, не совладать, ни поделать с этим ничего. День тяжёлый и ночь пустая.
На часы взгляд — двенадцать почти. Спать надо — прилёг.
Шум за окном – толпа с песнями и смехом прошла: Когда нет денег — нет любви, какая сука эта селяви!
И опять тишина.
Ну ладно — укладываться надо. Тетрадь бросил на стол, ручку. Ручку. А где перо? В куртке осталось. Пойти достать. Заодно пива из холодильника взять.
Пошёл. Комната осталась одна. Маленькая комната двухкомнатной квартиры. Диван у окна, к двери приставленный, завешанной ковром — это мудрят люди, перестраивая нутро квартир, а ещё стенка сломана, что с кладовкой, чтобы расширить вторую комнату — спальню. Ещё кровать по диагонали, два шифоньера — старый и новый, письменный стол в двенадцати метрах! Эх, малогабаритные хрущобы шестидесятых, всю страну спасли вы, а сейчас всё плохие, да маленькие. Весь Советский Союз, почти вся Россия выросла здесь. И ты, живущий в перемену времён, почти перешедший к своему второму десятку от социализма, перестройки, ещё хрен знает чего к этому пока непонятному времени, пока неродной стране, в которой через путчи и войны, через хаос и грязь прорастает семя новой России. Может быть твоей.
И комната эта с плакатом юного Бориса Гребенщикова на стене, вечная неменяющаяся,  олицетворение того, что земля эта русская — твоя земля во веки веков будет.
Арсений уже за столом. «Толстяка» из банки отхлебнул, перо на вытянутой руке к настольной лампе — чего в нём — обычное. Евангелиста Луки, как же, давно бы в музее или как реликвия в каком-нибудь Ватикане хранилось. А рука так и тянет вниз, так и жмёт к тетради. Но чернил нет.
В чего бы мокнуть? В пиво.
Дотронулся, корябнул и появилась загогулька красная, как кровяная. Приложил, ещё черкнул – опять алым: «Я Есть». И не думал, само как-то. Да и буквы корявые — что же это? И — заметил на экране появилось тоже: «Я Есть». Ни фига себе, чудеса — вирус залетел в комп!
Арсений опять тронул лист.
И рука поплыла, и уже не бездумно, а за мыслью, и мысль стучала в голове сладкой строкой:

Солнце Застыло Над Бездной
Оставив Путь Свой Извечный
Трон Опалив Лучезарно
Ветхого Пня Резного.

Книга Здесь Царь Столетий
Ведает Днями Земными
Дарую Чистому Сердцу
Истины Белые Крылья.

Кто Тронет Воду Собою
Телом Изыдет Из Бездны
Книгу Откроет Страницы
Снимет Печати Тугие.

Чаша Испитая Гнева
Капли Оставив Потомкам
Выпей Держащий Перо
Чтобы Узреть Книгу Жизни.

Город Твой Станет Святыней
Полного Дня Наслажденья
Трон Не Погаснет Во Веки
Книги Написанной Тайной.


Написал. Перо отложил. И сидел так, то на лист глядя, то на дисплей — к чему прикоснулся он сейчас, в каком сне такое могло произойти?
Ущипнул. Толку-то, глупо.
Опять взял перо и сам просто так что-то черкать начал, рисовать.
Но вдруг стук распахнутых створок окна оторвал Арсения — он обернулся — ветер, до этого тихой погоды, безветренной единым порывом ворвался в комнату. И с ним белый голубь, впорхнул и завис посреди комнаты, порхая крыльями.
Арсений на диван со стула прыгнул и застыл с широко раскрытыми глазами, и не мог шевельнуться.
Голубь, белый, сияющий, как показалось Арсению, искрящийся как снег, красивый, что появление его не испугало, а напротив красота обрадовала Арсения — и он улыбался.
Голубь взмахнул крылами, подлетел к столу, взял в клюв орлиное перо, подлетел к окну и сел на карниз. И ходил по нему быстро взад-вперед и ворковал.
Похищение пера разбудило Арсения от созерцания красоты неземной. Он бросился к голубю, но тот взлетел чинно и, перелетев чуть, сел на берёзу. И ворковал всё.
Что же делать Арсению — он уж и наяву, и в эфире трогательных событий, как бывает в жизни без осмысления разумного, пролетают молнией, и пока ты в них — закрываешь анализ и бежишь вперёд, боясь выпасть из них. Только знаешь, что может быть потом когда-нибудь будешь думать о них, а может и нет.
И он побежал.
На лету набросив джинсовую куртку, выбежал на тёмную улицу — второй подъезд, первый, торец дома и в палисадник, по траве, по кустам, вдоль берёз — к своему окну. К своему перу.
Обошел березу — нет голубя.
И так, и тут  — нет и всё.
Руки в бока — фу-ты, а бежал!
Походил ещё, на других берёзах смотрел и побрёл домой — вдоль берёз, по кустам, по траве. Шурша, она ритмом мерила шаги. Как секунды.
И показалось Арсению, что время замедлилось сейчас. Очень сильно замедлилось. Что шаги его настолько длинны, что сравнимы с чем-то вечным, где безвременье, где неизменность.
Он остановился. Поднял вверх голову — звёзды. И луна вон. И чувство, что ночь — это соприкосновение с этим вечным не зависит от этих звёзд и луны, от всего сущего вокруг, что она по себе живая — часть этой тихой вечности, даже окно в неё, чувство растворённости в ней самого себя и причастности овладели им. Господи, а звёзды! Это чёрное небо, как зов в недосягаемое блаженство, неземную радость, безконечный далекий свет.
И эта потеря пера, пусть даже так таинственно уже ничего, ни какое горе по сравнению со всем этим.
Но охватила Арсения радостная мысль, что в конце концов, если есть всё это — не может быть всё плохо.
Первый подъезд, полисадник.
Арсений зажмурился – почему звезды внутри? Как небо вверху — здесь темно тоже – вселенная тоже? Темнота, и мерцание и тайна.
Лавочка — рукой ощутил, сел. Тихо, темно – словно нет меня. А я ощущаю, присутствую, есть я, я — есть! Как написал недавно пером — «Я Есть»! В тишине и темноте, как образ Творца — я сущий, без общения, без оправдания, сопричастности. Без имени, без тела даже почти — оно внизу безучастно, а я здесь; только глаза, прикрытые веками, и то, если забыть про них только.
Открыл глаза. Ввырк, ввырк!
Обернулся направо — голубь белый сидит на лавке и перо рядом лежит.
Глаза забегали. Как же? Как же это, и взять-то как же, и не спугнуть как же красоту эту?
Руки в карманы куртки тихо-тихо, медленно-медленно опустил, крошки что-ли искал — нащупал, вынул — гули, гули — посыпал на лавку. Голубь — ноль внимания.
Вот он близко — божественный, грудь вперёд и глаза-то — будто человеческие, схватил перо в клюв и полетел вверх, маленько вперёд, вниз, снова чуть-чуть вперёд.
Арсений за ним, голубь — дальше: отлетит и на месте зависнет. Арсений дальше побежит, а голубь ещё дальше улетит — словно ведёт его. Около домов, котельной, корта, садика детского, дальше — домов хрущёвок, параллельных себе и перпендикулярных ему, ещё котельная, опять дома и вот — одноэтажные, низкие — улица Краснофлотская, тёмные окна.
И дальше по ней — за голубем. По тёмной улице, освещаемой им, да, и правда освещаемой им, заметил Арсений. Он не думал куда идёт, зачем пошёл — просто естество его всё пронизывала радость и покой — он испытывал сейчас. Не азарт погони, а тягу, притяжение всей природой чувствованное к какому-то родному, близкому, изначально знакомому теплу. Как к церкви, где чем дальше заходишь на паперть, тем яснее этот ладанный аромат, это дивное пение, эти сиятельные иконы манят в свой мир небесных мечтаний, мир, который ждёт тебя всегда.
И голубь уж на площадь вылетел, засветился пуще на диву Арсения, и налево свернул над асфальтом.
Людей нет никого, а то — Арсений на миг осознал — не поверили бы глазам своим, увидя голубя светящегося.
Голубь быстрее.
Арсений уж бегом: на площадь выбежал, а тот дальше — к зданию техникума и, боже мой, куда? — Арсений остановился.
Голубь летел к разрушенному собору.
И сел где-то подле — вдалеке. Лишь сияние видно.
Арсений огляделся — тишина. И пошёл потихоньку — сейчас только страх-то пришёл, лишь дыхание, да сердца стук слышит, и идёт медленно, словно в любой момент убежать — от кого? Бог его знает, чего тут — страшно!
А голубь — вон сидит на камнях правой стены, внизу метр от земли, там где дыра в стене.
Зачем он привел сюда, и ведь привел, без сомненья!
Арсений ещё медленней подошёл. Тёмен храм, чёрные камни, только голубь светом своим озаряет отверстие в стене и — швырк! — внутрь и скрылся совсем.
И сияние исчезло.
Только темень и тишина.
И страх.
Страх потери чего-то самого дорогого, страх обманутых надежд, что нельзя понять происходящего, темноты страх, словно выключили внезапно свет и ты один у грозных рваных стен, которые давят на тебя и смотрят в твои глаза с укором и ты невольно чувствуешь свою причастность, свою вину за то, что они такие, за тех, кто разрушал, за весь род человеческий.
Домой идти, назад — Арсений поставил правую ногу на выступающий камень; надо возвращаться, поздно уже — он взялся рукой за выступ; да, темно, чего тут делать — поднялся, ещё порожек и встал на том самом месте, где голубь был.
Руки отряхнул.
И внезапно увидел — голубя сидящего впереди на стене, что за алтарём была.
Белой точкой — он уже не светился, он был прозрачный, как дымка.
Ну теперь куда манишь?
А тот заходил по стене.
Арсений шаг, другой — темно, не видать под ногами.
Ещё шаг — а голубь быстрее туда-сюда.
Ещё — на холм поднимался.
И — ай, чёрт! Споткнулся Арсений и упал.
И головой ударился, что сверкнуло в глазах.
Да так сверкнуло, что ушло всё. Боль адская в голове, и круги поплыли, круги, темнота…




                III



Темнота, что лежу-то?
Бабка рядом:
— Ты что падаешь-то, сынок? Али споткнулся? Вставай, давай!
Не понял, сплю, что ли?
Сон наверно.
Поднялся — светло!
Кругом красота и понял — в храме ведь, да на службе!
Старушки в чёрном, и помоложе вон оглядываются.
Где-то мужской голос громко и протяжно одной нитью, одной струёй потянулся:
— В первых помяни, Господи, Великого Господина и отца нашего Алексия, святейшего Патриарха Московского и всея Руси, и Господина нашего Преосвященнейшего Николая,  — пауза. — Их же даруй святым Твоим церквам в мире, целых, честных, здравых, долгоденствующих, право правящих слово Твоея истины, — под своды храма этот мужской голос полетел вместе с Арсеньевым взором.
И туда же хор запел:
— И всех и вся! — дивно женские голоса чуть заметными огоньками поползли по стенам, по колоннам расписным — под своды треугольные, — оглядывался Арсений, зачаровывался; и опять где-то впереди:
— И даждь нам единем усты и единем сердцем славити и воспевати Пречестное и Великолепое  Имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веко-ов, — протянул.
И хор тут же за ним:
— Ами-инь!
Понравилось Арсению всё это, сон этот — и сон ли? — ну а что же, лучше не думать, фу, фу.
А какже этот голубь, эта ночь — вот так сон, такого ещё не было.
Отвлёк голос.
— И да будут милости Великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами.
Впереди — не видать за колонной всё это.
И хор снова:
— И со духом Твоим.
Затихли.
Женщины кругом перешептываются, да всё оглядываются. Чего это? Может одежда не та?
Прошёл вперёд, протиснулся: извините, ой, простите.
Ближе всё, Боже, какой иконостас!
Вышел кто-то в золотом стихаре из южных врат — дьякон. Встал у Царских Врат, повернулся к ним, орарь в левую руку взял и запел:
— Вся святые помянувше, паки и паки миром Господу помолимся.
И хор:
— Господи, помилуй!
И опять дьякон запел, и снова хор — Арсений не слушал, не разбирал слов. А ведь не сплю же. Что же — провал в памяти? Не пойму.
Стою ведь на, да! На литургии, только вот, а! — эти колонны… руины… ведь они же и… на фотографиях Метцгера. Этот собор похож!..
Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешнаго — перекрестился.
А сердце билось.
Куда я попал?!
Осмотрелся ещё тайком: всё явственно, всё чётко.
Голова чуть-чуть побаливает.
И в сторону попятился, среди женщин в чёрном, и в светлом есть — здесь особы в белых платьях рядышком стоят — пятеро. Около — кто бы это? В мундире, с погонами, крестами и бородатый — красивый, невольно сравнил Арсений с царём Николаем Вторым. Мальчик с ним. Все молятся, и не смотрят даже, только вперёд.
Дальше протиснулся к стене.
У иконы святого Серафима Саровского встал, а тут женщина с нежным красивым лицом, обрамлённым чёрным платком в чёрном одеянии стоит рядом, поглядывает, улыбается.
Арений тоже приглядывается всё, а та уж смеётся почти.
— Извините, — шёпотом, пригнулся Арсений, — Как это место называется? — не зная чего спросить в таком случае начал было он.
Женщина молится, молчит.
А Арсений:
— Я … только узнать: как это место называется?
А та — молчок.
Бесполезно. Углубилась в службу тётка или глухая.
— Гм! Матушка, сколько времени? Не скажете?
Женщина посмотрела, потом отвернулась и не глядя, шёпотом:
— Здесь нет времени.
— Как это? — и не дожидаясь ответа. — А где я?
Женщина оглянулась:
— Ты сам знаешь.
— Тро…
Она мотнула головой. Троицкий собор, да, да, ведь догадывался? А как же развалины  —  помнится ведь, за голубем полез, потом упал, а дальше?
— Не думай ты ни о чём, — услышал женский шёпот. — Всё хорошо, — улыбается она.
Всё хорошо. Куда уж тут!
То ли сам с ума сошёл, то ли с головой чего случилось, когда падал.
— Всё нормально с головой, — опять услышал шёпот женский. — Иди-к сюда, — взяла за руку Арсения и ближе к стене подвела.
На вид лет сорок, лицо чистое, белое, будто пудрой припорошено и глаза ясные, как два пламени свечей блестят и смотря ласково.
И Арсению покойно стало даже от них и уж успокоился, а мысли-то в шёпот:
— Матушка, а Вы кто? — спросил Арсений.
— Мария меня, — сказала и рукой махнула. — Да, начальница  монастыря этого Иверского.
Арсений подумал, что была такая начальница Мария Пивоварова, но как читал, Троицкий собор построили после её смерти, даже испугался этого открытия.
— Мать Мария, может Вы мне объясните, я вот шёл…
— Всё знаю, — опять рукой махнула.
— Мир все-ем! — пропел голос впереди.
— Похож на преподобного Варнаву Радонежского. Прямо как на иконе, — Арсений кивнул головой вперёд.
— Многих увидишь, — загадочно сказала женщина. И ещё загадочней добавила. — Удивление подобно слабости, а сомнения подобны безверию. Не удивляйся ничему, а принимай как должное, ибо время осталось за гранью значимости.
Арсений плечами пожал, не понимая ничего.
— Иди уж вон к Причастию, иди, сынок к батюшке Варнаве.
— Зачем?
— Для жизни, — ответила женщина.
Арсений пошёл вперёд, увлекаемый создаваемой очередью под сладкольющееся пение, и заметив, как руки все в очереди сложили крестообразно, тоже сложил. 
Сзади ещё бабка какая-то прицепилась:
— Ты чей, сынок?
Чей-чей, свой!
— Ничей, чей, — сказал ей.
А она:
— Да и правильно — божий. Все божьи.
И уж подошёл к амвону. Батюшка Варнава, низенький совсем с седой бородой и пышными седыми волосами спросил:
— Имя?
— Арсений.
И лжицу поднёс ко рту.
Арсений принял кровь и плоть жертвенного Агнца под тихое пение женских голосов и отошёл медленно опять на то место, где стоял. А там и Мария подошла, предложила:
— На вот просвирку съешь, закрепи Причастие.
Арсений подчинился, съел.
— Как там? — спросила женщина.
— Где? — непонял Арсений.
— Какой он, монастырь через сто лет?
Арсений не понял, через каких сто лет, откуда считать?
— Разрушенный весь, — не зная что сказать, сказал. — В тысяча девятьсот двадцать седьмом году взорвали.
Мария головой покачала, как зная.
— Но собираются восстанавливать, — сказал Арсений.
— Хорошо, — согласилась Мария.
Впереди, заметил Арсений, вышел священник и произнёс:
— В Евангелии от Матфея, глава восемнадцатая глаголится: «Приступиша к Иисусу ученица Его, глаголющее: кто убо болий есть в царствии небеснем; и призвав Иисус отроча, постави е посреде их и рече: аминь глаголю вам, аще не обратитеся, и будете яко дети, не внидете в царство небесное. Иже убо смирится яко отроча сие, той болий во царствии небеснем». Кто не будет по свойствам души своея, как дитя, тот не удостоится царствия Божия. Младенец не имеет ни зависти, ни тщеславия, простосердечен, всегда доволен, незлобив и смирен. В духовном делании нужно иметь не только мужество, сколько смиренномудрие. Подвиги поста и молитвы, да и милостыня — ничто, если сие творится с гордостию и превозношением. Гордым Бог противится и только смиренным дает благодать.
Арсений внимательно слушал проповедь. Батюшка продолжал:
— В Евангелии от Марка, зачало сорок седьмое: «Весте, яко мнящиися владети языки, соодолевают им, и велиции их обладают ими. Не тако же будет в вас: но иже аще хощет в вас вящший бытии, да будет вам слуга, и иже аще хощет в вас старей быти, да будет всем раб». Между христианами первенство не в том должно состоять, чтобы произвольно властвовать другими, а напротив в смиренном служении благу ближних. Кто больше служит другим со смирением, с самоотвержением, с детскою простотою, тот и выше других. Кто хочет быть выше других по действительному достоинству, тот должен более угождать другим, чем себе, быть для своих ближних и другом, и рабом. Всяк возносящийся смирится, смиряй же себе вознесется.
Священник поклонился, повернулся и ушёл в алтарь. Но вот вышел уже с крестом и все люди потянулись вперёд на отпуст.
И Арсений туда, подошедши в числе первых ко кресту, он приложился и услышал, как священник Варнава произнёс:
— Обожди меня.
Арсений кивнул и отошёл.
Служба закончилась. В присутствующих началось движение и, то ли через дверь входную, то ли вообще через исчезновение в воздухе, но присутствующие быстро редели. 
Арсений стоял на месте, смотря вперёд, не зная как поступить, и если идти, то куда. Но ждал, по просьбе священника.
Вдруг увидел, как отец Варнава вышел из левых врат и направился к нему.
Подошедши, он показал рубль серебряный с портретом Николая Второго и, щурясь и улыбаясь в пышную седую бороду, молвил:
— Видишь, вот орёл, а вот царь. Так были законы — и каждый получал по делам его, а после Воскресения, — он повернул монету, — всё повернулось стороной другой и теперь верующие спасаются. Язычество в голове, а Единый Бог в сердце. Царствие Божие внутри тебя. Это великое блаженство, ни сравнимое ни с какими одурманивающими средствами, ни с каким счастием человеческим — только открой его в себе. А ключ вот — священник показал рукой на золотой крест на груди у себя.
За этими словами Арсений не заметил, как заметил только сейчас, что в храме уже ни кого не было. Он мельком огляделся: действительно, за какую-то, как ему показалось, минуту огромное количество этих таинственных людей вышли. Людей?
И этот старец стоял без движений, неподвижно, с опущенными рукавами, держа в одной из них — в левой Арсеньево перо, в другой — чёрные чётки. И смотрел красивыми глазами. И ждал ответа.
— Ты сам должен выбрать путь, как и сам должен оценить себя, — сказал священник. —Загляни в сердце своё и прочти написанное делами твоими и взвесь душу свою. И не занижай грехов своих…
Молчание.
— Секунда воли изменяет день. Принеси день в жертву вечности.
Арсений не понимая ничего из сказанного, понимал, что хорошо ему как-то от слов этих, от батюшки этого, от тишины, пахнущей сладко.
Отец Варнава положил правую руку на голову юноши и в арсеньевых глазах вспыхнул яркий ослепляющий свет, словно не перед глазами, а внутри где-то, в сознании и Арсений окутался неописуемым блаженством, какое только может испытывать человек в силу природы своей.
И увидел он в ослепительном сиянии слабые очертания всадника, такого же сверкающего белого всадника на белом коне, который становился всё отчетливее и явственнее, и больше, и ближе. Всадник — белый юноша остановился и протянул руку в которой был чистый нетронутый  бумажный лист.
Мгновение, и лист превратился в голубя, который вспорхнул над всадником и, подлетя к Арсению, сел ему на плечо.
А где же священник? Его не было, как и храма не было уже, только белый свет. Но вот свет начал рассеиваться и всадник в нём и голубь — всё начало исчезать. И вот уж исчезло совсем, оставляя внутренность того храма, где и стоял Арсений ранее со священником. Только священника не было.
Так и стоял, словно вышедший из дыма одурманивающего в зримо-пустой церкви, в невидимо-обитаемом доме, красивом и чистом, уютном и гостеприимном. Уже не страшном, почти родном.
Арсений повернулся было идти к выходу — чего тут одному-то, как где-то рядом заплакал ребенок. Обернулся по сторонам — никого нет.
И плач перестал. Арсений медленно, стараясь безшумно пошёл к входным дверям, как вдруг снова услышал плач, теперь уже дольше. Но вот — тот снова перестал.
Остановившись у дверей, Арсений повернулся, перекрестился, и увидел впереди, у Царских Врат людей, которые были лицами ко Вратам и крестились.
Кто это такие, Арсений не задумывался, но вопрос, как они сюда вошли, так быстро и безшумно его озадачил. Но быстро перекрестившись, он поклонился и, решив совсем ничему не удивляться и не о чём не задумываться в силу того, что уже с ним приключилось — открыл дверь и вышел.
Быстро пройдя притвор, Арсений открыл уличную тяжёлую железную дверь и ослепительное солнце заполнило ему глаза на несколько секунд, но не так ярко, как в храме немного раньше, не так тепло, но всё-таки тоже приятно и радостно, от которого можно было и прищуриться. Потом темнее стало. Арсений вверх посмотрел — тяжёлые тучи накрывали небо.



                IV

      
— А это кто? Ну-ка уберите его с площадки! — первое услышал Арсений и, стараясь разглядеть автора голоса заградил ладонью исчезающее солнце.
Но сзади чья-то сильная рука схватила за плечо и потянула в сторону, да так сильно, что он чуть не упал. Толстый, но маленький, как карлик, парень  — Арсений  мельком оглянулся, толкал его к верёвочному ограждению и, подведя к нему, толкнул уже со всей силы.
Арсений перелетел через верёвку и упал на пыльную брусчатку, услышав громкий хохот отовсюду.
Из этого хохота выделялся один самый громкий и истерический, и так обидно стало Арсению даже не за это с ним обращение, а за этот смех дерзкий и издевательский, что он поднялся быстро, сжал кулаки и начал выискивать взглядом смеющегося. Он огляделся вокруг: Троицкий храм был цел и, как ему показалось, блестел стенами своими, словно налаченный – странно, ведь его разрушили в двадцатом нашем веке и — в памяти пробегало  — накануне, ну да, этой ночью он ещё был разрушенный, причем, эти все десятилетия. А может — это муляж? Но как же внутреннее убранство храма, люди там внутри были? А здесь люди все на улице довольно низкие — метра полтора и одеты странно — то ли спецовки, то ли тюремные робы были на тех, кто стоял рядом с Арсением за ограждением. А у тех, кто был внутри ограждения храма, были одежды, похожие на немецкие мундиры времен второй мировой войны. Эти люди бегали, суетились, исполняя команды одного офицера.
— Взрыватель готов? — крикнул он одному из этих солдат.
Как взрыватель, да они что, там же люди! — испугался Арсений.
— Эй, вы что! — крикнул гневно Арсений, и тут осенило его: может кино снимают?
Толпа рядом на голос Арсения заговорила, показалось — тоже испугалась.
А офицер направился к Арсению. Он шёл, скрипя сапогами, хмурясь и не отрывая от Арсения взгляда. И, подошедши, увидел Арсений кокарду на фуражке — перевернутую пятиконечную звезду.
— Ты подал голос? — спросил офицер грозно.
Арсений, немного оробев на какие-то мгновения, быстро пришёл в себя и сказал:
— Я!
И офицер ударил Арсения по лицу, что потемнело в глазах у юноши и он упал на брусчатку лицом. Толпа снова засмеялась.
Арсений не сразу очнулся, но, понял, что  сопротивляться бесполезно, быстро поднялся, нащупал за пазухой перо и побежал.
— Убрать его? — услышал сзади Арсений.
— Не надо! — был голос офицера. — Проследить!
Арсений бежал по дороге домой, но вокруг было всё незнакомое.
Улица та же, направление то же, а дома другие. А дома все высокие, многоэтажные, но полуразрушенные, чёрные, словно здесь фронт проходил.
Арсений увидел на стене одного из домов несколько разноцветных листов. Он остановился и оглянувшись — никто не бежит за ним, подошёл ближе и прочитал, что это манифесты. На красном листе пробежал глазами:

                Манифестъ о мире
Мир всем народам земли!
Народы земли! Да свершатся обетования!  Свершились обетования!
Кто войной пойдет на другого, тот от войны Моей праведной погибнет.
Кто имеет оружие — тот преступник.
Я, Президент мира, Своей властью устанавливаю на планете Земля вечный вселенский мир и дружбу между народами.
 
На зеленом было:
                Манифестъ о земле

Нет границ! Нет государств! Нет народов!
Единый народ на планете Земля и одна раса — раса людей.
Отменяется частная собственность на землю.
Нет собственности — нет территориальных войн.
Поля без наделов, урожаи без границ.
Берите и пользуйтесь!

На синем красовалось:

                Манифестъ о религиях

Братья и сестры!
Мир объединился. Интернет и мультимедиа объединили мир.
Свобода слова и вероисповеданий в прошлом. Настало время высшей свободы — свободы единой веры.
Отныне утверждена свобода общей веры, взявшей в себя лучшее из всех мировых конфессий.
Иегова и Христос, Будда и Магомет, Конфуций и Кришна стоят вместе и смотрят на вас!
Примите их как новую религиозную партию совести и вступайте в её ряды.
Священнослужители всех религий — объединяйтесь!
Верующие всех стран — объединяйтесь!
Единый мир — единая религия!
Единая религия — мир во всём мире!

—  Нереально всё это, — зачем-то сказал Арсений.
— Почему? — услышал позади высокий мальчишеский голос.
Арсений не оборачиваясь, не захотел вступать в дискуссию, но ответил:
— Как поля без границ будут? Урожай стащат весь.
— А урожаю будет много, бери-не-хочу, — возразил тот.
Арсений обернулся.
Два карлика по пояс Арсению, толстый и тощий в коричневых балахонах с капюшонами стояли сзади. На шеях у них на веревках висели кольца.
— А если не будет? — Арсений зачем-то спорить начал.
— Мы верим, что будет, — в один голос возразили карлики.
— Кто — мы? — спросил Арсений и отвернулся от них.
— Братство святого Сюсюмны, — ответили те.
— Не знаю такого, — сказал Арсений.
Карлики за одежду Арсения подёргали. Он повернулся.
— Чего ещё? — сердито спросил.
— Ты откуда? — приставали карлики.
— От верблюда.
— Хочешь к нам?
— Зачем?
— Облачиться благодатью и балдеть.
Арсений усмехнулся.
— Здесь пиво продают? — спросил он.
— Сухой закон, — сказал тощий.
— С чего бы это? — спросил Арсений.
— Власть печётся о здоровье нашем, — ответил тощий.
— Ну, ну! — усмехнулся Арсений. — Слышьте! А чего это у вас? — показал на кольца.
— Это крайняя плоть, — ответил толстый. — Тебя тоже нужно обрезать.
— Зачем? — возмутился Арсений.
— Дабы завет соблюсти с Богом.
— Зачем? — не понял Арсений.
Карлики посмотрели друг на друга, улыбнулись друг другу и, чуть отошедши от Арсения, по очереди начали тараторить:
— Так написано в Библии, — толстый сказал.
— Завет это договор человека с Богом, не с животными, заметь, — тощий продолжил. — В Библии четыре завета. Первый завет Радуги с праведным Ноем после потопа шесть тысяч лет назад, второй с праотцом Авраамом, его сыном Исааком и внуком Иаковом, или Израилем четыре тысячи лет назад. Печать этого завета и есть обрезание. Третий завет с пророком Моисеем три тысячи лет назад.
— И четвертый, — прервал толстый, — с пророком и царём Давидом. Это завет надежды на Бога и Его спасение через Спасителя мира Машиаха!
— И Бог сказал Моисею, — тощий начал говорить дальше, — что если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете у Меня царством священников и народом святым!
— Молодцы! — похвалил их Арсений. — Хорошо выучили. Так давно пятый, Новый Завет есть, а вы всё по старым живёте. А в посланиях сказано, что царственное священство это все христиане, род избранный. И Машиах, о котором вы говорите уже приходил две с лишним тысячи лет назад.
Карлики рассмеялись мальчишескими голосами своими.
— Ну ты сказочник!  — толстый протараторил. — Он сейчас есть!
— А какой Новый Завет? —  тощий спросил уже серьезно. — Запрещённый?
— Кем? — Арсений вопросом ответил.
— Властью.
— Какой?
— Такой. Один мир — одна власть.
— Ну, если власть земная сильнее Бога, — рассмеялся Арсений, — тогда я осёл и у меня уши и хвост. Парни, вы знаете что апостол Павел сказал?
— А кто это такой? — подозрительно спросил тощий.
— Гм… ладно, проехали.
— Ну чего? Чего? — запрыгали карлики.
— Кажется… — вспоминал Арсений. — Если человек следует предписаниям Бога, то его необрезание становится обрезанием. И наоборот. Ребятки, Христос умер за весь мир, поэтому знак обрезания, то есть завета с отдельным народом давно потерял свою актуальность.
Карлики переглянулись.
—  А как же благодать?  — спросил толстый.
— Да. Знак обрезания дает благодать! — вторил ему тощий.
— Благодать имеет своим источником отношения человека и Бога, а не действия человека, — ответил им Арсений.
— Но отношения бывают разные, — возразил тощий.
— Разные, — согласился Арсений. — Бывают отношения Творца и творения. А бывают особые отношения, именуемые отношениями Отца и Сына. Эти вечные отношения и даруют благодать человеку, в силу его причастности Сыну, которая в свою очередь, выражается в следовании Нравственному Закону. И здесь нет и не может быть синергийности!
— Какому сыну? — переспросил толстый.
— Какой синергийности? — спросил тощий.
—  Гм… Ребята, что-то вы меня утомили, ну вас… — махнул рукой на карликов Арсений и пошёл. Потом обернулся, пальцем указательным у виска повертел, крикнул. — Духовное, нерукотворное обрезание важно! Сердце нужно обрезать!
— Заходи! — услышал он от улыбающихся карликов и что-то неразборчивое ещё.
— Идите на... х-хи! — чихнул Арсений и, увидав на стене другого дома плакаты, пошёл туда.
На одной из стен одного из домов Арсений увидел большой плакат с радостным полным юношей в чёрной рубахе с белыми буквами на груди ММ, который задрав рукав, показывал запястье. Внизу большими буквами в готическом стиле была надпись: Я сыт и богат! А ты?
Приблизившись ближе, Арсений разглядел на руке красную татуировку в виде шестиугольника, внутри которой красивой вязью были слова:

                ЯТВОЙ ЕСМЬ ДА ТЫ МОЙ ЕСИ
                ВОЛЕЮ ИДУ А НЕ НАСИЛЬНО
                И Я ПО ВОЛЕ ТВОЕЙ ПРИНИМАЮ ТЕБЯ А НЕ НАСИЛЬНО

Чуть поодаль висели другие плакаты с голыми девицами, у которых также на запястье было клеймо. И надписи на плакатах были призывающие к сексу всегда и везде как к свободе и счастью.
Арсений ходил как в музее, рассматривая агитацию.
Подошёл мужик с растрепанными волосами и в трусах одних с банкой жестяной на груди и рупором в руках.
— Пожертвуй на храм нового крещения, ты почему ещё не жертвовал?
— А что за храм такой, — удивился ещё Арсений.
— Все перекреститься должны и облачиться в новое.
— Мне и старого хватает, — возразил юноша.
— Ты что? Не хочешь в жизнь вечную войти?
— Я со старым войду, — усмехнулся Арсений.
— Не войдёшь, — мужик лицо скривил, протянул. Ну-у, ладно, мне нужно собрать полную, а то накажут.
Арсений достал из кармана куртки рубль и, зажав его между пальцами, стукнул о крышку банки, как будто бросив.
— Ура! Вот он жертвователь, смотрите! — мужик закричал в рупор на всю улицу, и пошёл, ещё некоторое время продолжая кричать.
Вдруг сзади — Арсений даже вздрогнул, пробежал кто-то, крича:
— Дыра в голове!  Дыра в голове! У всех дыры!
Но остановился тот, подошёл — мужичок лысый с длинной бородкой в желтой тоге, похожей на кришнаитскую.
— У-у, а у тебя заплатка, — тыча пальцем в лоб Арсению, сказал мужичок.
Арсений отстранился, бросил ему:
—  Пошел ты…
— У-у, дурашка! — сказал мужичок.
И побежал.
Но Арсений заинтересовался мужичком, что-то притягивало в нём Арсения.
—  Эй, постой! — крикнул Арсений.
Тот остановился, оглянулся.
— Постой, — сказал Арсений, не зная чего спросить дальше.
Мужичок подошёл и, приблизившись, на ухо прошептал:
— Отгадай загадку, — улыбнулся. — Кто на безрыбье рыба?
Арсений давно знал пословицу.
— Рак, — ответил он.
Мужичок глаза вытаращил.
— Правильно! А еще! Э-э… Сколько будет один плюс семь? — спросил.
— Восемь! — ответил Арсений.
— Неправильно! — запрыгал мужичок.
— Как это, неправильно? — возмутился Арсений.
— А так! — сказал мужичок. — Будет шестьсот шестьдесят шесть.
— Пошел ты, — сказал зло Арсений.
— Ну, ладно, — мужичок  серьезным стал. — Это так, шутка, а вот, какая страна у меня за пазухой?   
— Да кто его знает, а что у меня за пазухой? — спросил Арсений.
— У тебя? — удивился мужичок, разглядывая Арсения. — Светится что-то, да? Фонарик?
— Не важно, — сказал Арсений
— Ладно, — сказал мужичок, доставая из за пазухи яблоко. — На! Пойдешь смотреть коронацию?
— Кого? — спросил Арсений и взял яблоко.
— Как кого? Президента мира. Ты чего? А я пошёл, — сказал мужичок.
— Здесь? — спросил Арсений.
— Где здесь? По экрану, — ответил мужичок и пошёл по направлению, перпендикулярном улице, по которой Арсений бежал за голубем, называвшейся в арсеньевом времени улицей Спартака.
Пошёл и Арсений за ним.
— Кстати,  Вона, — обернулся мужичок, протягивая руку.
— Сеня, Арсений, — пожал руку Арсений.
— Странное имя, — сказал Вона.
Пошли дальше вдвоём. Улица состояла из более приличных домов, но всё-таки таких же неухоженных. Шли в Выксе, но совсем не похожей, не родной.
—  Улица Спартака, на сколько я знаю, — сказал Арсений.
— Нет, она вообще без названия, у улиц нет названий, только номера, — сказал Вона.
Вдруг из-за поворота вышла колонна людей в чёрных рубахах и штанах с красным флагом. Они маршем повернули навстречу Арсению и Воне. Впереди шедший крикнул:
— Кто идёт в единый мир!
Строй воскликнул:
— Это наш отряд Секир!
Приблизившись, они остановились, загородили дорогу. На флаге проглядывала не то собачья, не то волчья голова.
— Ну-ка, ну-ка, Вона ведь, — прищурился командир.
— Иди дальше, — Вона сказал.
— А куда мы идём? — спросил командир.
— Не туда, куда ты, — сказал Вона.
— Тебе мне бороду сбрить что-ли? — сказал командир.
— А она намертво приросла. Лучше сам отрасти, — ответил Вона.
— Ну, ну! А это кто? — на Арсения показал командир.
— Пошли, Арсений! — Вона за руку взял Арсения и повёл сквозь отряд.
Все раступились. Потом начали смеяться и свистеть, снимая штаны и показывая половые органы.
— Комсомольцы, — сказал Вона.
— Комсомольцы? Ленинцы? — удивился Арсений.
— Ты чего, откуда приехал? Молящиеся богу Комсу! — сказал Вона.
— А что это за бог?
— Ну ты совсем.. Это старый бог, древнерусский, такой лысенький с бородкой маленькой и тряпочкой красной на груди. Видишь сейчас сколько богов повылезало, — засмеялся Вона. — Больше чем людей… Придурки языческие!
— Да уж, — вздохнул Арсений. — Слышь, Вона, а чего там, — показал назад на Троицкий храм, — эти…
— Ты как с Марса прилетел только что, то ли придуриваешься. Взрывать хотят его. Жалко, и не только его. Всё, что связано с христианством прошлым. Новое христианство в моде.
— Как новое? — спросил Арсений.
— Во главе с президентом, он мессия, Христос то есть, — Вона остановился. — Ты откуда взялся, уж не шпион ли, выспрашиваешь всё. А?
— Да нет,  — не зная чего сказать сказал Арсений,  — Я… тут… меня не было…
— А какой ты партии? А? — хитро прищурился Вона.
— А какие есть? — прищурился Арсений.
— Много всяких. Новое христианство признаёшь?
— Да нет, не знаю… Я как бы в старом.
— Да ну! — удивился Вона.
— И какой старой?
— Православной.
— Тише, дурашка, — испугался Вона, по сторонам посмотрел. — Тише ты, арестуют. Можно в каких угодно богов верить, только не по-православному. — Вона улыбнулся, рукой по плечу хлопнул. — Ладно, пошли.
Они пошли.
— Идеи, партии, знаешь как проверить веру в свои идеи? — сказал Вона, — Нет? Проверить, отдаст имущество за идею или нет, а то и жизнь. Я уверен, процентов девяносто девять вышли бы из партий, и все бы отреклись от своих богов, даже от единого Бога.
— Зачем же отрекаться? Разве кто требует? — спросил Арсений.
Вона не ответил.
Несколько женщин в узких гетрах прошли с транспарантом, на котором было белым по красному:
— Замужество — узаконенное бл...ство! Нет браку! Долой мужей! Даёшь платное рождение детей!
Другая толпа:
— Нет сексу! Даёшь клонирование!
Арсений помахал им рукой.
— Здесь демонстрации одни, сплошной праздник, — сказал он.
— Да, день такой — праздник, — ответил Вона и как-то странно и хитро улыбнулся. — Инаугурация президента.
Они вышли на площадь, называемой в советское время Советская и где стоял Христорождественский храм. Теперь здесь был пустырь с огромным экраном, огороженный жёлтой лентой. И множество народу и как-будто полиции, только в странной одежде, похожей на форму римских легионеров, только более тёплой.
Арсений и Вона остановились.
— Слышь, Вона, а почему один плюс семь будет шестьсот шестьдесят шесть? — спросил Арсений.
— А! Семь соборов, а восьмой сатанинский, — ответил Вона.
— Не понял. А яблоко?
— Это моя мечта, яблоневая страна, она где-то есть невидимо, запредельная Россия, там сыто и радостно. У нас одна ведь радость — яблоки уродились в этом году, больше ничего. — Вона глаза закрыл и улыбался...
Так бывает, когда что-то узнаешь непонятное, услышишь о чём-то таинственном или даже увидишь неузнанное, мельком, даже не вникая в смысл и логику, даже не запомнив порой, но становишься уже другим и внешнее воспринимаешь по иному, как палец обмокнешь в воду живую, и не останешься прежним. Так читатель, любезно дошедший до этого места в чтении своём наверно недоумевает, как в жизни героя может произойти столько таинственного и непонятного и герой может остаться в здравом рассудке. Но если задуматься, взглянуть на жизнь свою с другой стороны, поняв, что рецепторы глаз ограниченно воспринимают действительность и поверив, что мир многограннее и сложнее, что объективная реальность ощущается не только органами чувств, можно понять и себя и Арсения. Понять, что в нашей жизни случаются события не менее сказочные, нужно только суметь разглядеть это…
Арсению всё было вновь в незнакомом и в то же время знакомом городе. Его всё время мучали вопросы.
— Почему ты спросил про рыбу? — спросил он Вону.
— А! Рыба символ христианства, а что сейчас творится! Не видишь? Дурашка ты, — ответил загадочно Вона.
Вдруг экран загорелся красно-жёлтой заставкой и появилась  очень красивая внутренность какого-то храма, вроде бы христианского, как заметил Арсений, нечто среднее между православным и католическим, без икон и росписей на стенах, но и без парт. Впереди, правда, была большая зелёная завеса, как в театре. Белые мраморные стены, колонны, подсвеченный разноцветный пол. Внутри было много народа и камера, снимающая всё это наехала на центральную часть, где были люди в одеждах, похожих на рясы. Они заметно нервничали, разговаривали.
— Где это? — спросил Арсений.
— Ты чего? В Иерусалиме, в главном храме, — ответил Вона.
Вдруг грянула торжественная музыка и из-за завесы вышел человек в белом облачении.
— Патриарх, — шёпотом сказал Вона.
Патриарх вышел в центр храма и провозгласил на каком-то восточном языке, как подумал Арсений, через закадрового переводчика:
— Братья и сестры! — прокашлялся патриарх. — Дамы и господа! Мозус Моланд!
И люди, стоящие в храме и люди, стоящие рядом с Арсением и Воной радостно захлопали. Кроме некоторых и Воны с Арсением.
Вдруг непонятно откуда появился некто в элегантном чёрном костюме, очень красивый какой-то женской красотой. Он подошел к Патриарху.
Патриарх стоял при аналое, на котором лежала золотая корона, нервничая, было видно как дрожат его руки. Он посмотрел на стоящего рядом и начал говорить дрожащим голосом:
— Верую во единого Бога Отца, Вседержителя Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия …
Вдруг стоящий рядом с Патриархом воскликнул:
— Нет!
Патриарх, чуть остановился, но продолжил быстрее уже:
— И во единого Господа Иисуса Христа, Единородного, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася.
Вдруг стоящий рядом сказал опять:
—  Нет!
Везде пошло возмущение.
Патриарх посмотрел на стоящего рядом с выражением недоумения и страха. И что-то тихо сказал, но переводчик не перевёл сразу на русский. Патриарх снова сказал это слово, но уже громко. И переводчик тихо, словно боясь выговорить, произнес:
— Это… антихрист.
В храме на экране и на улице ещё больше пошёл гул.
И тот в чёрном костюме, который сказал «нет», подошел к Патриарху и вонзил в его сердце нож.
Патриарх упал.
Но  никто не собирался к нему подбегать. Так и стояли все.
Вона, стоявший рядом с Арсением заплакал тихо и зашептал скороговоркой:
— Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и стадавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и сидяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголаваго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века.
— Аминь, — сказал Арсений.
Экран погас. Видно, что все были в шоке, женщины плакали и голосили; полиция начала разгонять толпу около экрана, когда на экране было видно, как стоящий в чёрном костюме взял корону и надел себе на голову.
— Вона, — сказал Арсений.  — Что тут происходит?
Вона зубы сжал, сказал, куда-то вниз глядя:
— Беда. Была беда тайно, а теперь стала явно, — и на Арсения посмотрел. — Пошли отсюда.

               


                V


Звёзды, не залезая в глубь их умственно, сами по себе существуют по законам чудным. И вся вселенная немая мчит свою историю, уподобляясь материи и храня тайны от тех, кто видит. Видит по-разному.
Звёзды пропорционально ночи уже просачивались на сферу над Выксой.
Человек назвал их именами. Человек всё называет именами.
А они были там, наверху, когда человека не было, и будут после него.
Арсений и Вона зашли уже в парк.
Вона после увиденного на большом экране только сейчас улыбнулся и сказал:
— На всё божья воля, значит так всё и должно случиться. А знаешь загадку: что всем нужно?
— Воздух или вода, — ответил Арсений.
— Камню-то они зачем? Я же говорю — всем, — подтвердил Вона.
— Не знаю, ну… Бог, — ответил Арсений и посмотрел на безоблачное с просачивающимися звездами небо.
— Я сказал — всему! — сказал весёлый Вона. — А Богу что?
— Не знаю.
— Ну, без чего не будет ничего?
— Не знаю я, — рассердился Арсений. — Любовь?
Вона засмеялся.
— А любви чего? — сказал он. — Ладно, идём.
Они подошли к озеру Лебединка. К удивлению Арсения, на острове, метрах в двадцати водной глади был — замок. Небольшой замок в форме квадрата с четырьмя башенками. — Что это? — спросил Арсений и кивнул на замок. — В моём... времени не было его, только деревья на острове.
— Его построили, не знаю я когда, какой-то местный олигарх. Здесь проходили свадьбы, банкеты... На лодках катались. Потом его забросили, окна и двери заколотили. Но! Власти не знают, что находится под замком, — сказал Вона.
— А что там? — поинтересовался Арсений.
— Увидишь, — ответил Вона. — Поплыли.
Вона, не снимая одежды, зашёл в воду и поплыл. Арсений, хоть ему и не хотелось лезть в воду, также последовал за ним.
Приплыв, они зашли на остров, по ступенькам поднялись на замок. Вона, подошедши к одной из четырёх башенок, оглядевшись вокруг, начал по ней сильно стучать ногой, от чего через некоторые мгновения она отодвинулась несколько, оставив на своем месте дыру. Вона кивнул головой туда и полез в неё. Арсений подошедши, тоже полез ради интереса. Дыра эта начиналась ступеньками, уходящими довольно глубоко в темноту. И Арсений, опираясь на кирпичные стены пошёл вперёд, слыша шаги Воны. И через некоторое время вышел на свет. В свете открылась небольшая комната с горящими факелами на стенах. За ней были несколько таких же проходов, через которые и вышли Вона с Арсением.
Вона остановился.
— Ну вот. А дальше будем решать — в какую сторону нам, — сказал он тихо.
— Чего тут? — удивляясь виденному, спросил Арсений.
— Ты уже здесь. Раздевайся, — уже шёпотом сказал Вона.
Арсений несколько даже испугался.
— Зачем? Зачем мы сюда залезли? — начал тараторить он.
— Если ты шпион Секир или ещё чего, я тебя убью сейчас, если нет… будет решать Приход. Раздевайся… марс.
— Не буду, — сказал Арсений.
— Ну, тогда... — Вона вытащил из-за пазухи нечто похожее на пистолет, только почему-то прозрачный весь. — Прощай. История не терпит детских игр.
— Подожди, ну, ладно, — поняв серьёзность намерений Воны, сказал Арсений. Он медленно снимая сырую куртку, пытался оттянуть разговор.  — А что ты хочешь узнать?
— Клеймо, — ответил Вона.
— Какое? Нет у меня никакого клейма, — вроде обрадовался Арсений, быстро разделся до трусов. — Вот, — повертелся.
— И это,  — кивнул Вона, показывая на трусы.
Арсений снял.
Вона ощупал всю одежду, потом обошёл со всех сторон Арсения, как-то улыбаясь уже, прищуриваясь, но не опуская оружия.
— Руки покажи. Выше!
— Чего ты так пялишься, как баба! — рассердился Арсений.
— Хороший ты. Рот еще открой, — Вона ближе подошёл, оружие наставил на грудь и в рот начал смотреть открытый. — Ладно, одевайся.
Чуть замерзший Арсений уже быстро оделся.
— Что всё это значит? — спросил он.
— Ты необычный, не было в Выксе таких, а сейчас время суровое и таинственное — новый человек, он или гад, или друг. И разговор у тебя необычный. Так свободно говорят или гады или мученики. Поэтому я тебя и заметил, — сказал Вона. — Идём!
И пошёл в один из ходов. Пошёл и Арсений опять во тьму.
Из далека, из точки всё увеличивающейся Арсений услышал голос. И ближе подходя уже, начал различать слова:
— Чему подобно Царствие Божие? И чему уподоблю его? Оно подобно зерну горчичному, которое взяв, человек посадил в саду своём; и выросло, и стало большим деревом и птицы небесные укрывались в ветвях его.
И уже совсем громко:
— Оно подобно закваске, которую женщина взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло всё.
Арсений и Вона вышли на свет в огромную залу с красивыми фресками на стенах. Здесь было много людей — мужчин и женщин, сидящих и возлежащих на полу на разноцветных коврах по кругу. В центре сидел совсем лысый старик с огромной седой бородой и, держа на коленях толстую книгу, читал её.
— Братья и сестры, — и, увидев вошедших, старик поприветствовал:
— Вона!
Все люди повернулись к вошедшим.
Вона сказал:
— Это Арсений. Я его нашёл возле заминированного собора, когда Ерод его бил. И проследил немного. Он чистый.
— Просим и рады, — пригласил старик. — Дайте им вина и хлеба, все сырые! Лала! — сказал кому-то старик. И тут же одна женщина принесла два бокала вина, краюху хлеба и две тоги. Арсений и Вона в полутьме переоделись. Потом Вона взял Арсения за руку и провёл в центр. Они сели.
Старик продолжил:
— Мы рады новым братьям. Я — Изосим. Ты с нами?
Арсений пожал плечами. Изосим отпил вина, показал рукой на бокал Арсения.
— Абсент яблочный. Выпей.
Арсений тоже отпил вина, похожего на горькое пиво и откусил хлеба.
Все немного помолчали.
— А вы кто? — прожевав спросил Арсений.
— Мы христиане, — сказал Изосим. — Слышал о Христе?
— Так все почти христиане в России, — сказал Арсений.
— Не все, только здесь, остальные по тюрьмам и лагерям, кто со старой верой.
— А старой какой?
— Православной.
— Ну и я крещён православной, — сказал Арсений и отпил ещё вина.
— Он с марса, — усмехнулся  Вона.
— Да нет. Я и сам не знаю откуда и где сейчас. То ли спал я раньше, до того как в дыру залез, то ли…
— В какую дыру, в эту, — Изосим вверх палец поднял.
— Нет. В храме разрушенном Троицком, — сказал Арсений.
— Так он же пока цел, —  Вона сказал. — Но погани вот-вот взорвут всё.
— Ну, не знаю, за голубем бежал, — продолжил Арсений. — Он перо стащил орлиное у меня, а перо старик какой-то в парке дал, тут вот недалеко, точнее не дал, змея его укусила, в общем. Сказал, что евангелист Лука им писал.
— Орлиное? — удивился Изосим.
— Ну да, — подтвердил Арсений.
— Ну дела. А где оно сейчас? — спросил Изосим.
Арсений полез в карман тоги. В зале начали шептаться.
— Фу, ты, оно же в куртке! — сообразил Арсений.
— Вот оно, — Вона вытащил из своей тоги, — Я его вытащил при обыске.
—  Дай, — Арсений выхватил его у Воны и зло посмотрел на него.
Изосим пристально всматривался в перо, прищурясь.
— Есть предание, — сказал он, — что перо орла, которым писал евангелист Лука в тёмное время оказывается в месте, где больше всего теплится вера и любовь. Тогда и город этот и храмы его будут спасены от разрушений. Только как? Чудом или реальностью, не знаю.
— Возьмите, может вам нужнее, —  предложил Арсений.
— Да не знаю, нужно ли именно мне, — сказал старик.
— А можно я возьму! — вдруг Вона сказал, — Я сберегу. А?
Изосим на Вону хитро посмотрел, покряхтел:
— Ну, сбереги, ох, уж эти… — и хмыкнул.
Арсений ещё подержал в руке перо немного и Воне отдал.
— Ладно, утро есть воскресение, а ночь подступила, целуя, — сказал Изосим. — Ужин и спать. Кто его знает, что будет завтра.
Все люди встали со своих мест и начали расходиться по помещениям пещеры.
Изосим встал тоже, Арсения рукой поманил:
— Пошли со мной что-ли. И хлеб и слово.
Они зашли в один из углов и сели на циновки.
— Ну как там? — вдруг Изосим спросил.
— Где?
— На марсе? — улыбнулся старик.
— А-а, —  улыбнулся Арсений, — Красное всё.
— Красное, — повторил Изосим. — Я понимаю, тебе непонятно всё вокруг. Ну, что поделаешь — может будущее, может нет.
Изосим дал Арсению похожий на хлеб ломоть, пахнущий яблоком.
— Сейчас много и мне непонятного, — сказал старик. — Время спятило, как всё равно отказалось течь туда, куда положено. Чудеса кругом и волшебство. А сегодня видишь, что произошло. О чём написано, то и свершилось. Что теперь будет? Репрессии. Страшно. Но Господь с нами, да.
— Да. Мы видели с Воной, — согласился Арсений. — А этот Мозус…
— Не называй его по имени. Имя священно. И это вообще не настоящее его имя. Но и не нужно знать настоящее.
— Он дьявол?
— Нет. Он антихрист, то есть вместо Христа, — поведал Изосим.
— Так он человек? — спросил Арсений.
— Человек из колена Данова, — сказал Изосим. — Только необычный, наделённый силой. Сам дьявол Люцифер через него действует. И люди спятили, — Изосим усмехнулся. — Мы вот не смотрим мультимедиа, а говорят, он гору сдвинул и какой-то остров из моря поднял взглядом, то есть власть якобы над материей имеет. Чушь! Гипноз какой-то, лжечудеса. Один Творец материи властен над ней. Ты знаешь, сколько сейчас люди живут — лет сорок, как в средневековье. А земля во что превратилась — засуха летом и невиданные морозы зимой, всё живое гибнет. Кругом эта гниль, вонь. Реки и моря превратились в навоз, — Изосим задумался. — Яблоки только, яблоки! Господь дал урожай! Вот чудо!
— А вы? — спросил Арсений. — Здесь прячетесь?
— А что мы? Обычные люди, живём, работаем, а здесь молимся приходом, ибо Господь там, где уже трое есть. А теперь придётся, — вздохнул тяжело старик, — как-то по иному жить, террор будет против христианства до полного уничтожения. Мы вне закона. В подполье. За нами охотятся, но тщетно. Риск огромный. Ищут везде. Только не здесь, в самом центре, на виду — в этом хитрость.
— Почему? — спросил Арсений. — Что вы делаете плохого?
— А мы исповедуем Христа, — сказал Изосим.
— А другие — нет?
— Нет. В Китае больше сейчас православия истинного, чем в России.
— В Китае и людей больше.
— Да нет уже...
Вона подошёл к ним.
— Иди спать, — сказал ему Изосим.
— Ладно, — сказал Вона.
— Не ладно! — зло уже сказал Изосим.
— Я тут стихи только, можно? — спросил Вона тонким голосом.
Изосим с улыбкой на Арсения поглядел:
— Ага! Вона поэт у нас, — и на Вону поглядел. — Чего теперь?
— А вот. Ты знаешь…Гм… — заволновался Вона.
Он походил немного взад-вперёд, встал и продикламировал:
— Ты знаешь, что кровь на моих ладонях и кровь невинно убиенных это одно и то же.
Ты знаешь, что ветер за окном это их голоса и дождь — слёзы их по нам, оставшимся. 
Нам не уйти от этого ни на шаг, от России не уйти.
Я видел, как пули перечеркивали поколения и штыки разрезали роды.
Я слышал о трупах, встающих в полки.
Я знаю о воле, украденной ночью.
Ты знаешь…
Епатьевский дом с растреленной семьёй царской.
Девочки, заколотые штыками.
Ты видел…
Кто выпьет ещё эту чашу и съест свою плоть, чтобы не быть здесь.
Ты знаешь, что это Сын неба, но не веришь в это.
Ты знаешь …
Изосим вздохнул:
— Чувственно, — сказал он. — Только опять этот верлибр без рифмы.
Вона ничего не сказал, обиженно опустил голову и ушёл.
— А Вона, он какой-то странный, — сказал Арсений.
— Да он не Вона, точнее не он, а она Вона, — сказал Изосим.
— Как это?
— Это женщина.
— Да? – Арсений рот раскрыл.
— Глупышка. Подражает Христу, мол он был мужчиной, — Изосим засмеялся. – Ну, что тут сделать.
— А борода? — спросил Арсений.
— Да, приклеена? — сказал Изосим. — Уж мы её жалеем, сироту. Придумала себе какую-то яблоневую Россию. Ладно, и так жизнь тяжела сейчас, пусть мечтает.
Арсений немного помолчал, переваривая новость о Воне, представляя её без бороды и находя, таким образом, очень красивой.
Ему захотелось ещё побеседовать с интересным Изосимом и он спросил, о чём размышлял  когда-то:
— Изосим, я думаю ещё: сколько противоречий между Библией в вопросе сотворения Вселенной или возникновения мира и наукой.
— Да нет противоречий, — сказал Изосим.
— Ну вот эти шесть дней сотворения, и потом ведь доказано объективно, что человек развился из приматов, — сказал Арсений.
Изосим улыбнулся.
— Да не надо понимать буквально писание, — сказал он. — Конечно, день один не есть день в обычном понимании, это как эпоха, эон, а человек… Ну вот представь… Если только подумать, что из тысяч видов существ и даже из сотен ближайших по биологическому типу с нами человек такой один. Один! Нет больше такого с разумом и речью. Так ведь? Только это может привести к вере, что только ему, человеку, образу в мышлении и любви Творца благоволила эволюция. И, может, Он поил Духом Своим человека не в раз создания, а всё это развитие эволюционное. Вот выбрал и поил. Ведь черепахи, акулы, много древних существ не стали вровень с человеком интеллектом, а миллионы лет прошло. Ну… Или так, представь стадо обезьян. Вот Господь узрел, летая и наделил враз их чем-то духовным и пошла эта эволюция. Здесь нет противоречий. Да…
— Каких обезьян — неандертальцев или кроманьенцев? — Арсений пошутил.
Изосим задумался и тоже шутя:
— Австралопитеков. Это дела ученых, а вера… Глупцы, кто не верит в невидимое живое, но как верить, как представлять невидимый мир — вопрос и в кого верить и как. И бесы верят и трепещут. Но вера в спасение и воскресение — вот Истина. Видишь, что творится с историей, всё, что сказано об антихристе, случилось.
— А воскресение я не понимаю. Как воскреснут кости, которых перемолотил экскаватор после закрытия кладбища или сожжённые в крематории. Что, из земли в грязи вылезут скелеты, помоются с мылом и начнут обрастать жилами. — Арсений усмехнулся. —  Ладно, — рукой махнул. — А где жить будут? На марсе?
Изосим не ответил сразу, куда-то вниз глядел. Вдруг сказал, не поднимая взгляда:
— Циолковский тоже думал, куда людей расселить. Вот и придумал космическую ракету, чтобы людей расселить после воскресения, — Изосим замолчал на минуту, что Арсению неловко стало за тему эту. Но Изосим продолжил:
— Ты думаешь одно тело страдало, а другое будет воскресать? Знаешь, ведь в этой временной жизни мы ходим видением, а не верою и не обладаем полнотой духовной жизни и полнотой богообщения. Но тела будут разные.  — Изосим взгляд поднял вверх на каменный потолок. — Как звезда к звезде разнится к славе. И Христос имел по Воскресении такое тело, что мог входить в комнату при закрытых дверях. Вот и тела людей будут духовными. А что это такое? Не будет усталости, голода, да смерти не будет.  Красивые, как ангелы… Но… Но не каждый воскреснет в славе. Господь говорил: «все, находящиеся во гробах, услышат глас Сына Божия; и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения». Миллионы сынов и дочерей воскресения, во Христе святых, воскреснут из всех племён, народов и языков. Это будут те, которые приняли Его как личного Спасителя, кто ожидал Его второго пришествия, кто верил в воскресение, кто жил этим. Они воскреснут для славы и в славе, хотя при жизни здешней их унижали и преследовали. Будет суд и души будут взвешивать ангелы на весах, и каждому воздастся по делам его. — Изосим засмеялся, но опомнившись, что громко и разбудит спящих в пещере, рукой рот прикрыл. — Ой! Знаешь, что короля Карла Великого похоронили по его распоряжению сидящим на престоле с жезлом в руке в императорской одежде? Через двести лет Отгон Третий распорядился вскрыть могильный склеп. И когда его открыли, то увидели, что золотая корона упала, одежда истлела, жезл валялся на полу. Вот так многих хоронят в славе, но не многие в ней воскреснут. А Христос наоборот — распят, как злодей и похоронен без славы, а в славе воскрес, как Царь!.. А вообще, у меня есть выписки по этому вопросу, когда книги были свободны, если хочешь, сейчас.
Изосим встал и ушел куда-то в темень. Но пришел быстро с тетрадью. Сел.
— Вот, что говорит ещё Иов в Ветхом Завете: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его...». А вот: «Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела!..». «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление».
А вот в Новом Завете: «тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему — облечься в бессмертие», «сеется в тлении, восстает в нетлении». Вот Павел апостол: «...у тех, которые до времени общего Воскресения останутся в живых, нынешние грубые тела мгновенно изменятся в духовные и бессмертные». «Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся...».
Изосим закончил читать. Тетрадь закрыл.
— И земля будет другой, обновлённой, — сказал он и глаза его засветились как-то в свете факелов. — Небо и земля прейдут. Как писал Иоанн: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали...»... Да. Но я не ответил на твой вопрос ведь?
Арсений плечами пожал.
— Я не понимаю, — сказал он.
— А ты понимаешь, что Вселенная бесконечна? — спросил Изосим.
Арсений головой покачал.
— Вот и я не понимаю, — сказал Изосим. — Не дано понять. Мозгов людских не хватает. Можно с ума сойти.
— Я видел здесь таких, — Арсений усмехнулся.
— Духовное тело будет и органы не нужны будут, — сказал Изосим. — Конечно не те кости, что в земле, я полагаю будут обрастать жилами, а душа будет обрастать телом, клоном, того тела, которое было во временной жизни. У воскресшего Христа были раны от гвоздей…
— А зачем тело будет нужно? — спросил Арсений.
— Чтобы жить на земле, — ответил Изосим.
—  А где все жить-то будут? Места всем не хватит!  — не унимался Арсений.
— Да, земля другая будет, тоже преображённая, — сказал Изосим. — Когда железо бросают в огонь, оно преображается, раскаляется, но не перестает быть железом. Люди не будут есть и одеваться, только наслаждаться вечной жизнью в божественных лучах. Только это будет не скоро, не сейчас, — Изосим  вздохнул.
— Что теперь будет? — вздохнул и Арсений.
— Будет конец, — сказал Изосим. — А потом начало. Воскресение из мертвых. Тяжело это представить. Христос нёс в Себе всю полноту человеческой природы и это значит, что все мы теперь носители такой субстанции, которая предназначена к воскресению.
— И суд будет? — спросил Арсений.
— Суд. Да, — согласился Изосим. — Но Воскресение будет не ради суда, а ради встречи с Создателем в Его чистых и именно светлых покоях. Знаешь, в чем разница кармы, фемиды этих от того, то есть именно от того, о чем толкуют отцы церкви и в чем её догмы?
— В чем? — поинтересовался Арсений.
— В том, что мы встретимся не с законами, как законами движения планет или общей теорией относительности, а с Тем, кому имя — Любовь, — ответил Изосим. — И нехристиане медитируют перед зеркалом как-бы, а христиане молются перед иконой, умом восходя к Богу.
— Не понимаю я умом всё это. Верю, но не понимаю, — посетовал Арсений.
— У любви есть личность, которая любит и милует, всё просто, — сказал Изосим.
— А суд этот? Как же суд и любовь? — спросил Арсений.
— Сын Божий, Который сидит одесную Отца во плоти человеческой, знает все дела человеческие, будучи сам совершенным Человеком, по земле ходившем, в купе с Совершенным Богом. И, ведь, Господь не хочет осудить, у него желание оправдать, только бы у человека была хоть капля в теле праведная, к которой можно присоединить Вечность. Как врач, ищущий на теле обожженного хоть точку здоровой кожи, так Врач Небесный будет искать. Бог не хочет погибели, Арсений.
— А зачем же наказывает тогда? — досаждал Арсений.
— Да не наказывает Он! Это человек себя наказывает! Понимаешь? Солнце светит всегда и всем, а человек сам закрывает от него глаза и тем отходит от света. Вот есть законы, установленные Богом. Не нарушай их и будет тебе счастье. Ну… Как... — Изосим разволновался. — Ну… То есть... Есть закон всемирного тяготения, не прыгай с крыши, и не разобьёшься. Так и духовные законы.
— Интересно, — сказал Арсенний.
— А как мы судим, какие дела — и нас будут судить, — продолжил Изосим. — Вот, например, ты если не осуждал кого-то, ну за пьянство и сам пил, то и тебя не осудят. Хотя, если осуждал и пил сам, то осуждая знал, что пьянство — грех. Так что… Ведь — не судите и не судимы будете — не простые слова, — закон! Императив такой категорический. Но если я хочу, чтобы Бог так поступил со мной, то и я должен так же поступать с другими. Это самосохранение, забота о собственном выживании и оправдании. Ведь смотри, сказать — он украл — одно, а он — вор, это уже приговор всей его жизни. Так, что есть сучёк в глазу, который можно вытащить, а есть бревно... А Бог справедлив, да нет не справедлив — милостен. Он выше справедливости. Это дьявол требует справедливости, категоричности... Кажется у  святого Амфилохия Иконийского написано, как диавол удивлялся Божию милосердию: зачем, мол, Ты принимаешь покаяние человека, который уже много раз каялся в своем грехе, а потом всё равно возвращался к нему? И Господь отвечал, что ты же ведь принимаешь каждый раз к себе на служение этого человека после каждого его нового греха. Так почему же Я не могу считать его Своим рабом после его очередного покаяния? Вот.
— Значит, надо всегда каяться, — сказал Изосим.
— Покаяние без Бога — глупо, — учил Изосим. — Это самобичевание, типа я дурак, идиот, грешник. Но покаяние Богу совсем другое и только Он может очистить, воскресить в новое тело, в новую жизнь, в которой старая забывается. Только Он, ибо Он выше времени и выше законов, ибо сам закон. Только протяни руку без гордости, — Изосим глаза руками закрыл, — только бы перетерпеть, сил бы… И второе пришествие всё изменит.
— Наверно спустится с неба? — предположил Аресений.
— С какого? — Изосим лицо открыл.  — Где самолеты летают? Не знаю. Это тайна великая… Нам главно продержаться сейчас. А сейчас — видишь, что… Вот мы были свидетелями трёх искушений — хлебом, чудом и властью… А у тебя руки чистые ведь? И мозги светлые.
— Как? — не понял Арсений.
— Без печати?
— Ну да, нет печати, — подтвердил Арсений. — А сколько времени будет этот Мозус?
— Не называй... 1260 дней, три с половиной года, — ответил Изосим. — Кошмар.
— А кто он?
— Он? Человек. — ответил Изосим. — Из плоти и крови. Красивый мужчина, очень умный, доктор всех, в общем, наук, блестящий оратор, мы его боготворили… поначалу… Да. Не заметили… И… гений просто… Писатель, классик по жизни. В его книгах столько о любви и радости, блаженстве, мире, но ни слова о Христе. Вот.
— А откуда он? — всё выспрашивал Арсений.
— Да кто его знает, кто говорит из Палестины, кто из Франции, — ответил Изосим. — Нет точных сведений, где родился. А на вид неопределенной национальности, даже расы. По началу он вошёл в Юниверсал Комитет, всемирное правительство, а сейчас видишь что стало. Маргинизация христианства… Знаешь, Арсений, душа это такая сильная крепость, что истинно верующего нельзя переубедить. Но, чтобы извести христианство, нужно перемешать его с другими религиями и в результате получится ноль, пустышка. И ведь человек по природе лентяй и бегает креста и чтобы отвести его от Бога нужно убедить отказаться от работы над собой... Вот она, эпоха нового мирового порядка, но он уже давно как не новый, века с двадцатого. Наверно, в двадцатом веке быть христианином было сложно. А в наше опасно.
— Да и в двадцатом опасно было, — подтвердил Арсений.
— Знаешь где врата ада? — Изосим указательным пальцем в грудь ткнул Арсения. —  Врата ада заперты внутри. И Христос про них говорил, что стучусь в ваши двери и кто откроет — войду.  Ты знаешь, да, первое правило и первичное всё — любовь к Богу. А что это такое? И что такое Бог? Некоторых само слово и сам вопрос сразу удаляет. Вот я. Я по жизни своей искал сладострастье — блуд, алкоголь, наркотики. Но сразу — осуди меня с лёту, поскольку первична болезнь во мне, как я думал. Не знаю. И жизнь моя была такая. Но лопнула нитка — я заболел в одночасье. Нервы мои лопнули и я не мог руку поднять и двинуться с места. И вот я в лёжке многогодовой думаю о смерти и лежу и держу под подушкой веревку и говорю про себя о своей жизни и всё вспоминаю, и каюсь и жалею о многом. И засыпаю, что сам удивляюсь — быстро, и снится мне человек в свете и говорит, что проснёшься и встань и иди. И я проснулся и встал и пошел. Что это? Какой наукой  объяснить это? А?
Арсений зевнул.
— Спасибо тебе, Изосим, — сказал он.
— Что спасибо? — спросил Изосим.
— За науку.
Изосим к своей голове указательный палец приставил:
— В твоей голове наука, — на грудь показал. — И в сердце путь. Ну, ладно, ложись, сынок спать. Здесь выбирай, где хочешь, тряпья полно. Холодновато, ничего.
Арсений головой покачал, встал.
— Спокойной ночи, — сказал.
— Спокойной, — пожелал Изосим.
Арсений пошёл. Но обернулся.
— Изосим! — крикнул он.
— Что, сынок? — спросил тот.
— А что каждому нужно?
— Имя всему нужно, — ответил Изосим. — Без названия даже трава не трава.
Арсений постоял ещё.
— Ну, что сынок? — спросил Изосим.
— Да, я хотел ещё спросить, как это принести день в жертву вечности?
— А где ты это услышал? — поинтересовался Изосим.
— Да в храме. Отец Варнава сказал, — ответил Арсений.
— И ты его видел?
— Ну да, — подтвердил Арсений. — Я же говорю, что на службе был. Потом всё исчезло.
Изосим встал. Подошёл к юноше.
— Чудеса, — сказал он. — Мы живём здесь и каждый день как ступенька лестницы — или вверх, или вниз. А жертвы — это отказ от того, что вниз тянет. А вечность… Вечность усмиряет страсти, отвращает от мира и всей его суеты, сокрушает сердце, — сказал Изосим и по голове погладил Арсения и сказал нежно ещё.  — Спи с Богом.
Арсений нашёл в самой дальней комнате необитаемый уголок, побродив по довольно длинным ходам и нескольким комнатам и разглядывая фрески на стенах. Фрески были похожи на росписи византийских монастырей. Замечательные фигуры святых, вроде известных и неизвестных. Картины из жизни Христа и непонятные изображения красноармейцев с винтовками и совсем непонятные жития совершенно неизвестных Арсению святых. 
Он нашёл у стены низкий топчан и лёг. Закрыл глаза, прокручивая картины дня.
Мягкое дотронулось головы и погладило. Рука чья-то, чуть дотрагиваясь, провела по волосам и к шее нежно, приятно. А после тело чьё-то мягкое приблизилось, потёрлось, словно кошка. И дыхание слышно присутствующее к щеке коснулось и к губам.
Арсений в темноте спросонья пытался разглядеть, но ощутил силуэт и движения женские и руки сами потянулись к дыханию и сущности и обняли. И шёпот знакомый:
— Арсений, я…
— Вона?
— Я тебя полюбила, дурашка, — прошептала Вона.
— Зачем? Любовь ведь такая дурость, что... — прошептал Арсений.
— Нет, любовь это общение.
И всё такое мягкое, кошачье, и всё ближе и глубже. И губы эти…
— А я догадывался, что ты женщина, — сказал тихо Арсений.
— Я девушка… Тихо.
Тога в темноте прошуршала, распахнулась навстречу рукам. И губы эти, и шея, и грудь…
— Ты хороший. Какой-то небесный, — сказала Вона.
— Почему?
— Не знаю.
И губы ниже и дольше. И тело дрожащее навстречу им. И живот, и бедра…
— Ах! Нежнее, Арсений…
—Тихо! Ты же хотела меня убить.
— Я не хотела… правда, но дело, ради которого мы здесь выше нас… всего.
— И любви?
— Любви?…А оно и есть любовь… не знаю… я боролась.
Тепло и аромат. И мягкое, нежное.
— Это необъяснимо, а я тебе нравлюсь… лысая?
— Очень.
— Как мужчина Вона?
— Тихо. Я сразу заметил, что больно красивый мужик ты, Вона.
— Тише, медленней, медленней.
— А ты страстный, Арсений, у вас на Марсе все такие? А?
— Многие… на марсе…на марсе…не на…
— Ах, я сплю, я сплю! — громче сказала Вона. — Сны мои, успокойте меня, унесите в строгие дали безвременья, чтобы не ждать ещё и не любить, распустите крыла над печалью и укройте навеки. Навеки от глаз этих, от губ этих, от него. И ангелы стремительные, что всё кружите вы, да всё над нами, да всё надо мной, али тьма моя не дает вам покой, да грех этот. Летите себе вверх, а мы уж как встарь — здесь. И я невидимо скольжу по тебе, неслышно шепчу: «Люблю…». Я обнимаю тебя нежно и страстно, как цветок — мягкая шея, и дальше, дальше, здесь, всё здесь рай, блаженство, здесь море тепла, благоуханий. Вот губы — спелые смоквы — тону, тону, и глубже, глубже, глубже… Но что это — гром, трубы архангелов трубят непонятные звуки — что они нам, что вообще здесь творится, какое пение, какие слова, кто здесь?! Полно…Ты — рядом. Но — далеко. Мы — вместе. Но не друг с другом. Только голос, оставь мне только голос свой, войди в меня своим пением, возьми меня, распни меня — и я сотворю тебе мир… 
Стало совсем темно, наверно везде погасили факелы.
Арсений и Вона лежали в темноте и тишине.
— Знаешь, Арсений, что я в детстве нашла в этом озере? — вдруг сказала Вона.
Аресений покачал головой.
— Сама вода вынесла из чрева своего листы с письменами, положила на мягкость свою и убаюкивала так нежно, сохраняя, ибо знала — не быть нерожденному и не власть её решать это, — прошептала Вона. — Как есть, целая тетрадь вышла и опустилась на лист кувшинки сохнуть. А лебедь, заметив, подплыла любопытствуя и, ткнув клювом и не найдя интереса, удалилась чинно. Тогда ещё здесь были лебеди. Я достала тетрадь и там были знаешь что?
— Что? — спросил Арсений.
— Стихи, слушай,
Сохрани себя ангелом чистым,
Оградись от ненужных забот,
И забудь, что под аркой тенистой
Кто-нибудь тебя трепетно ждет.

— Это мои стихи! — крикнул Арсений.
— Тихо ты! Значит, это твоя тетрадь? — спросила Вона.
— Я её выбросил в озеро, лет сто, наверно, назад, — засмеялся Арсений.
— А я нашла, там всё было еле заметно, но это-то стихотворение лучше —

Выбрось мысли об играх любовных,
Стань пред лицем икон и молись,
Чтобы в сводах небесных церковных
Непрестанно молитвы лились.

Чтоб Господь вдруг увидев прекрасный
Свет твоих удивительных глаз
И простил бы и белых, и красных,
Русь Святую, Россию, всех нас.

А потом бы как лебедь на глади
Ты плыла между наших страстей,
И взывала бы нас о пощаде
К своим душам и к вере своей.

Будь такой же как есть — Бог с тобою,
Стань молитвой для нас, стань свечой,
И гори над коварной судьбою,
И свети надо грешной Землей

Ты как горный хрусталь поднебесный,
Ты как луч посреди темноты,
Твое имя в молитве и в песне,
Там, где солнце, улыбки, цветы.

Сохрани себя ангелом чистым,
Оградись от тоски бытия,
Только знай, что под аркой тенистой,
Как всегда буду ждать тебя я.

— Чудеса! — крикнул опять Арсений.
— Тихо ты! — прошептала Вона. — На всё Божье водительство. Я после этого стала писать стихи. И вот я тебя нашла. Я сохранила себя для тебя. Поспи немного, поспи, спи...


               
                VII


Шум разбудил. Арсений глаза открыл — свет в глаза залез, проморгался — факел и Изосим, говорящий:
— Беда.
Арсений на место рядом взглянул — никого. 
— Беда, Арсений, полиция на берегу, окружила Лебединку. Даже не знаю, как они, —Изосим недоверчиво глядел.
— И чего теперь? — уже начал бояться Арсений.
— Стоят, но почему-то не переходят, в озеро не лезут.
— Почему? — Арсений глаза протёр.
— Что — почему, откуда я знаю, может задумали стрелять по замку.
— А зачем? — Арсений поднялся.
— Что — зачем? Нас похоже выследили.
— А… а как их увидели? — выспрашивал Арсений.
— Как. Мы же здесь не всегда, обычные люди, живем в Выксе, ну кто-то с утра вылез наверх и увидел полицию. Не знаю, мы всегда были осторожны.
— А… Вона где? — спросил Арсений.
— Вона? Вот и она тоже вылезла и увидела, но другие вернулись, а она нет, — ответил Изосим. — Я не знаю, где она, судя по всему, спряталась за башней, чтобы не выдавать нас. Да и себя.
Арсений к выходу пошёл.
— Ты куда? — остановил Изосим, за руку взял.
— Слушай, Изосим, — одёрнул руку Арсений. — Если она одна там, то могут заподозрить, если увидят, а если… Я с ней, то подумают любовники спрятались в замке и уйдут.
— Думаешь? А если вас арестуют? — засомневался Изосим.
— А за что? За то, что любовью занимаемся? — сказал Арсений.
— Ну, — пожал плечами Изосим. — Смотри сам.
Арсений в сопровождении Изосима подошёл к выходу и Изосим, нажав на что-то, приоткрыл отверстие в башне. Хлынул свет в глаза резко, колко. Арсений тихонько вылез, обернулся, и шепотом:
— Пока.
— С Богом, сынок, — перекрестил Арсения Изосим.               
Арсений на четвереньках пополз.
— Вона! — прошептал он.
И увидел её — Вона, как обычно замаскированная под мужчину, сидела у одной из башенок, палец к губам приложила:
— Тс-с!
Арсений к ней подполз. К губам.
Она не отстранилась. Поцеловались.
— Моя, — сказал Арсений.
— Тихо, — сказала тихо Вона.
— Слушай, почему они не переходят сюда? — спросил Арсений.
Вона пожала плечами.
— Слышь, Вона, они, скорее всего, кого-то здесь увидели, — предположил Арсений.
— Нет, кто-то донёс, что здесь Приход, — предположила Вона.
Вдруг голос с берега в рупор:
— Господа святые, выходите!
— Надо раздеться, — предложил Арсений.
— Зачем? — удивилась Вона.
— Ну, как будто мы… это… любовь у нас здесь.
— И чего?
— И всё.
Вона улыбнулась, головой покивала и бороду отклеяла, скинула тогу.
— Какая ты красивая на солнце, — сказал с восхищением Арсений.
— Раздевайся сам, — сказала девушка.
Арсений быстро разделся тоже.
С берега опять крикнули:
— Вам, что, вашу мать, повторять?! Считаю до трёх!
— Иди подальше! — крикнул Арсений и встал во весь рост голый. И Вона встала. 
— Ты чего орёшь, не мужик, что ли? — крикнул Арсений.
На берегу, по периметру рассредоточившись примерно на одинаковом расстоянии, стоял взвод полицейских. Один, в котором Арсений узнал офицера Ерода, который его ударил возле Троицкого собора, был с маленьким рупором и кричал:
— Вы там чего голые?
— Любовь у нас! — крикнул ему Арсений.
Офицер что-то сказал рядом стоявшему полицейскому. Потом крикнул:
— Вас там сколько?
— Двое, сколько ещё! — крикнул Арсений.
Офицер снова что-то сказал полицейскому. Потом он засуетился, по сторонам начал нервно оглядываться, что-то кричать всем. И полицейские тоже начали оглядываться и всё быстрее и быстрее подходить к офицеру, будто чего-то испугавшись.
Как-то резко похолодало, ветер поднялся и заметно слало пасмурно.
— Холодно, — сказала Вона. — Я оденусь.
— Ага, и я, — согласился Арсений.
Офицер вдруг крикнул:
— Переправляйтесь сюда, вы арестованы.
— За что? — крикнул ему Арсений.
Вдруг по воде, по деревьям, по траве забарабанил дождь сильнее и сильнее. И вот уже разошелся ливнем. Но на острове — сухо! Нет дождя на острове и в небе — Арсений и Вона посмотрели на небо — в туче дыра образовалась и лучи солнца пробились к замку.
Только ветер порывистый чуть тихий и вот опять рывок и опять затих.
Вона накинула тогу из которой вылетело орлиное перо, упало на камни и — полетело с ветром. Девушка попыталась поймать его, но оно уже поднялось высоко, вылетело в дождь и опустилось с ним на гладь Лебединки...
Наверно, безмолвие и есть истинное глаголание. Наверно, только деревья и травы ни с кем не спорят, потому что знают тайны большие, слушая шелест свой ветряной. А ветер, тихий, чуть колыхаемый доносит слова верные, приносит проповеди Того, у Которого есть Имя.
И сердце взлетает до невидимых высот, блаженствуя, и слезы выступают из глаз, которые видят не то, что нужно и что необходимо не видят.
И парк, и сосны спрятанные не видели ещё такого, когда вода Лебединки взметнулась вверх огромной волной и выплеснулась на берег.
И сосны вековые не успели заметить появление женщин в чёрном возле себя.
И на тех полицейских, кто ещё стоял на ногах после волны при виде женщин, напал страх невиданный, что побежали они, поднимая товарищей своих и скрылись вовсе.
Офицер тоже побежал, но выхватил оружие и начал стрелять кругом не целясь, обезумев— в воздух, в в сосны, в женщин, в замок.
Арсений вдруг почувствовал удар в грудь и боль, и боль, и вода, и Вона кружащаяся, и вода, вода, картины, картины…
Картины мерно текли, как воды Оки-реки, блуждающей самовольно по древним берегам Муромских лесов и несли с собой корабль с белыми треугольными парусами, на котором стоял и любовался всей безмятежностью и покоем мира Арсений и смотрел на берега с разноцветными тотемами и каменными истуканами, почти не замечая скачущих по берегам существ, при рассмотрении в бинокль оказывающимися удивительными созданиями из всевозможных мифов и легенд: вроде как явно прорисовывающимися Буддой Гаутамой, Шивой четырехруким, какими-то китайскими, наверно, императорами или мудрецами, крылатыми, может Вавилонскими демонами, скорее всего египетскими с животными мордами богами, вероятно греческими обнажёнными героями, разными индейцами и аборигенами. Все они прыгали и плясали и махали руками, зазывая на свои берега корабль белоснежный со статуей сидящего на носу в позе лотоса голого с длинными волосами резинового БГ с гитарой. И ветры усиливающиеся блуждали в парусах и штормили в разные стороны, заставляя производить неимоверные усилия  с гик-мачтой, чтобы корабль шёл вперед и прямо. Но усилия тщетны и ветры сильны, а тут ещё существа крылатые порхают возле парусов: Гари Поттер со Шреком за руку, Барби с яйцеголовым зелёным инопланетянином в обнимку, ещё человек-паук сел на мачту, говоря речитативом, что без сказок жить нельзя на свете — нет. А БГ пропел под гитару странное на мелодию припева Поезда В Огне: «Этот корабль в воде и нам  незачем  больше плыть, этот корабль в воде и нам есть ещё с кем говорить, эти друзья были наши, пока мы не крестились водой, они умрут, если будут ничьи, пока не станем мы сами собой». И вот впереди, на одном из берегов показалась неимоверно высокая гора с сияющим златоглавым крестовенчальным храмом и к горе впереди плыл военный эсминец с однолицыми офицерами в форме SS, похожими на Ерода, которые стояли на палубе, закрываясь руками от лучезарности крестов храма и готовились выстрелить по нему. И вот выстрелили и Арсений, чрезвычайно обеспокоенный данными действами крикнул им, чтобы прекращали сие непотребство. Но, похоже, тщетно и корабль взлетел вдруг и превратился в огромное перо, а БГ в боеголовку на носу пера с надписью СС-20. И Арсений, как Гастелло направил перо на эсминец, но ангелы вдруг подлетевшие таранили его и оно разлетелось вместе с лопнувшим БГ и отлетело поодаль и упало в воду, в которой Арсений начал захлебываться и тонуть. Но ухватившись за что-то деревянное, оказавшееся огромной иконой всё же выплыл на поверхность и, залезши наверх, недоумевая действиями ангелов и обратив внимание, что на иконе изображен он сам в джинсовой куртке и с нимбом на голове и раскрытой книгой в руке с текстом: «Слова, слова, что проку в них – ничуть, поставив точку на свободе я — молчу»,  погреб вперёд за эсминцем, который всё безуспешно стрелял по храму. И вот снаряды начали возвращаться, как бумеранги на эсминец, взорвали и потопили его совсем, к великой радости Арсения, который подгрёб к берегу и, пытаясь вылезти, обнаружил его скользким. И так не одна попытка не увенчалась успехом, когда он увидел на берегу стоящую Вону уже без бороды, которая совсем не хотела подавать ему руку, а только дотронулась до головы и погладила её...
Арсений открыл глаза. Мама стояла рядом, гладила его по волосам и говорила:
— Арсений, ты долго будешь валяться? Долго ты спал, уже полдень!
Где сон, здесь или там?
Сомнительно уже — и Вона была рядом, как пух тополиный отовсюду касалась мягкими пальцами нежно, стыдливо; не верится как-то в её близость далекую — не она, никто — ангел земной был, как сон, как призрак. Была, не была — её образ на яву всё является, грезит — не отделаться, и не хочется — зачем? Радость, счастье наверное, может самое большое блаженство оставила в памяти. В памяти, в воспоминаниях. Было, не было — сомнительно уже.
И было ещё странное всё, как на яву, на яву. 
— Сколько время? — спросил Арсений.
— Время уже двенадцать. Вста-вай! — пропела мать.
Веки отклеить — света волна. Снова склеить, сомкнуть глаза.
— Тебе звонила Маша! Сказала, чтобы ты ей позвонил. Какой-то голос странный, не поняла, — крикнула мать, уже из другой комнаты.
— Как странный?
— Возбужденный, не знаю радостный или тревожный.
— Ма, а чего передать велела? — поинтересовался Арсений.
— Да нет, только сказала, чтобы позвонил, а, сказала, что сон какой-то видела странный. Будто она какая-то Вона, где-то в будущем с тобой, в общем, сказала, что как проснулась, большую часть забыла, помнит только, что ты в Лебединке утонул, — сказала мать и засмеялась.
— Вот как? И мне чего-то такое приснилось, — сказал Арсений.
Арсений подошёл к окну и обнаружил на подоконнике — перо. Юноша захотел взять его, но перо тут же поднялось с ветром и полетело.
— Сколько же мне за тобой гоняться? — сказал, усмехнувшись, Арсений и поднял вверх глаза. Солнечным лучам в своих ресницах, шелесту листьев, невесть откуда взявшемуся дождику, всему миру продекламировал:

                На всем, что я сделал лишь пыль с небесных орбит,
                От этого хлама сегодня я сделаю ноги,
                Но разве смогу, ведь эта стезя, как магнит,
                Как камень-валун стоит посредине дороги.

                Из наших исскуств лишь крик долетает до нас,
                Из наших молитв лишь плач долетает до неба,
                Как будто в корабль положили топор под компас,
                Как будто всем нам не хватает причастного хлеба.
            
                Строительный дождь пройдет и я выключу свет,
                Я выйду во двор и встану босыми ногами,
                И в луже воде я найду, наконец, свой ответ,
                Зачем наше солнце все ходит по небу кругами…

               


                конец