Гимн Прозерпине. Суинберн

 
Vicisti, Galilaee! (Ты победил, Галилеанин!)

Я живу уже долго и понял одно - что есть у любви конец.
Богиня, царица, дева - тебе песнь воспоет певец.
Ты больше чем день насущный, чем слезы, и смех, ведь лишь
Плач и радость они приносят; а ты, Прозерпина, спишь.
Сладко вино в бокале, опьянительна птичья трель,
Но твой дар - он вина приятней, и любви он, твой дар, сильней.
Как и сам Апполон златокудрый, вечный мастер на арфе играть -
Поклоняться ему очень трудно, хоть приятно его созерцать.
Надоело уже славословить, не могу больше петь хвалу
Я хочу отдохнуть от боли - и блаженства; когда я усну?
Ибо Боги, которых не знаем, воззвавшие к жизни персть,
Жестоки, как жизнь, как любовь земная, и приятны на вкус, как смерть.
О Боги, что изгнаны с неба, вы, низверженные за день -
Говорят, мир свободен от вашего гнева, и свободен от ваших цепей.
Боги новые коронуются в Риме, их твой жезл поломали цветы
Боги добрые, в жалости рубище сером, Боги милости и простоты.
Для меня их кресты бесполезны, и бесцельные серы их дни,
Настоящие Боги - в прошлом, под налетом из пыли они.
Время Богов уже в прошлом - но ты строишь козни свои,
Выпивая жизнь по капле из иссохших сосцов любви.
Говорю тебе - хватит, уймись же! Говорю тебе, прекрати!
Пока есть молоко в груди, и хоть капля жизни в крови.
Ты же выцедишь всё, Галилеанин? Но уйдешь ты, у нас не отняв -
Лавров цвет, и возгласы счастья, груди нимф золотистых дубрав.
Груди те голубиных нежнее, и вздымаются нежной волной,
И радость минуты предсмертной, и сладость любви неземной.

Поступь часов напевает песнь лиры, манящей меня,
Упавшей среди соцветий, со струнами из огня.
Ну а ты - ты нам что предлагаешь? Ты нам большее можешь дать?
Слишком быстро наш век ускользает, чтоб его на тебя променять.
На мгновение жизни цветок - почему не цвести бы ей?
Ведь на свете не проживет больше раза никто из людей.
Горек чаши страдания привкус - и никто не избегнет его,
Так зачем же тогда умножать нам эти горечи дня своего?
Ты победил, Галелианин; ты тленьем наполнил весь мир.
Напоил нас водою летейской, трупным ядом своим накормил.
Лавр цветет лишь весною, и сладость любви - лишь на день.
Но любовь огорчает измена, лавра к маю увянет сень.
Уснем, неужели уснем мы? Ибо мира не сладок конец.
Веры старые меркнут в столетьях, и с Богов ниспадает венец.

Судьба - как безбрежное море, и душа в этом море - скала,
Слепая от рвущейся пены, и от рева прилива глуха.
О бледные губы немые, обломки, скелеты от дыб и прутов!
О мерзкие в славе святые, останки осмеянных мертвых Богов!
Пускай же весь мир их злословит на коленях своих стоя -
Я же прямо стоять останусь, гордо, и конец твой увижу я!
Утонченное всё, и живое, дни радости, сладости дни -
Изгнаны в море забвенья, где под пеной насущного скрыты они.
Только там, где за вод стеною, где меж дамб, меж морских ворот,
Льются сточные воды, и тонут суда, и где смерть глубинная ждет;
Где огромная, в пене и брызгах, облаченная в крылья морей,
Направляема силой приливов незримых, и полна несказанных вещей,
Белоглазая, с ядом в своих плавниках, с зубами акулы, скрутясь, как змея,
Под ветром грядущего, катится дальше - гигантская мира волна.
Позади - лишь нагая пучина, и тьма, и сплошное ничто,
Впереди нее мечутся громы, став добычей бессильной ее.
По бокам ее скованы ветры, ее соль - это слезы людей.
С разрушения блеском, громами свершений, и пульсом несчитанных дней,
С непосильным трудом день за днем, и с бедою из часа в час,
Ее пена - как горькая кровь, каждый вал - ненасытная пасть.
Ее пар, и поток ее брызг - воздыхания духов людских,
Ее шум - будто звуки во сне, глубина - в основаньях морских.
И валов ее высота - достигает небесных звезд,
И дрожит перед нею земля, обнажается время величьем ее.
Ты ли бездну ее обуздаешь, ты ли волны смиришь жезлом?
Ты ли цепью ее обмотаешь? Она старше всех вас, Богов!
Вы ведь все пролетите, как ветер, и исчезните вспышкой огня,
Пусть вы Боги - вы тоже умрете, и настигнет вас та же волна.
И во времени тьме, и в глубинах веков, в бесконечной среде перемен,
Вы почините, так же, как люди, и цари вам восстанут взамен.
Хотя топчут твои святоши с праздной знатью тропу праотцов,
Хотя Боги теперь мертвы, а ты, мертвец - теперь Бог,
И хотя пред тобою пала и Венера, поникла главой -
Твое царство прейдет, Галилеанин, твои мертвые сгинут с тобой.

Почитают матерь твою, благодатной царицей считая,
Но престол до тебя был не твой, и царицей была - другая.
Другую царицей мы помним, но теперь, вот - она, говорят.
Не такая была наша матерь, у нее был из брызг наряд,
Облаченная жаркою страстью, словно платьем, бела как волна,
Огонь в очаге хранила, и богинею, матерью Рима, была.
Твоя была девственной, бледной, и сестрою скорбей, а наша -
С венцом и густыми власами, и во всем она была краше.
Роза белая розовой глади, серебро, слово пламя огней,
Наклоняющееся к своим чадам, сладострастно взывающим к ней.
Твоя - пришла со слезами, рабыня рабов, друг скорбей,
А наша - в волны наряде, велика на престоле подножья морей.
И чудесные воды ей внемлют, ей покорны немые ветра,
И розы при ней розовеют, и синеет морей синева.
Вы все пали - как это возможно? Бог не может, как знаем мы, пасть?!
Вы прекрасные все, непреложно. И одна - всех прекраснее вас.

И я вновь обращаюсь к ней же - потому что она - конец.
Богиня, царица, дева - тебе песнь воспоет певец!
Земли, нашей матери, дочь ты. Ты венец ее, цвет ее, пусть
Знаешь ты, что и я тоже - брат твой, от земли я, и в землю вернусь.
Там, в ночи, где глаза твои - луны в небесах, где обитель конца,
Где молчание все заглушает мотивы, и где сон наполняет сердца,
Где маки сладки, словно роза мира, и алая роза - бела,
И где ветер уставший несет аромат цветов ночи, дыхание сна,
И шептание духов, что спят много лет под сению древних Богов,
Приглушенно уносится в темную бездну, звездную бездну веков,
В мягком свете лица твоего, под небом, не знающим солнца свет,
Мой дух тоже покой обретет, и забудет, что есть, чего нет.
Ты больше Богов, что вдохнули жизнь в людей - только пепел и персть,
Они дарят лишь труд и дремоту, а ты, Прозерпина, смерть.
Знаю я, что путь свой недолгий пред тобою я молча пройду.
И умру я, как умерли предки; те почили - и я усну.
Как хрупка эта чаша с годами, в дне которой мы видим свой век,
И не долго душа носит тело, труп, который зовут "человек".
Жизнь одна - не дано ему больше. Не смеется, не плачет он.
Ибо нет Бога сильнее смерти; и смерть - это сон.

- Алджернон Суинберн